(рассказ на новогодний самиздатовский конкурс романтического абсурда "New Year Маскарад" по Теме "Двадцать тысяч лье в бокале шампанского").
...мистеру Бредберри посвящается...
Я улёгся на дно этого бокала шампанского задолго до начала Нового календарного года. Моё пребывание на дне, откуда пузыри поднимались на поверхность с настойчивостью углекислоты и мерзостью сахара, чем было разбавлено дешёвое сухое вино, надоедало отголоском заученных тостов тех, кто не успел улечься на дно своих бокалов. Не слишком пустых, чтобы от них отказываться, и не слишком надоедливых, чтобы воспринимать их как часть реальной действительности.
Поздравления и пожелания, год от года меняющие лишь расстановку существительных и глаголов в этих не затейливых тостах, могли лишить самого Джокера его лукавой улыбки. Скромное и величественное обаяние Мадонны могло от стандартизированных и приевшихся из года в год тостов, измениться на саркастический прищур. Добродушная улыбка старца с приклеенной белой бородой легко интегрировались в дьявольский оскал, особенно при раздаче традиционных новогодних подарков. Новый календарный год стоял на пороге начала второго десятилетия века двадцать первого от Рождества последнего программиста.
Последняя надежда, какая заставила меня улечься на дно бокала, ставила целью избежать присоединение к какому либо пузырю или пузырям, рвущемуся на поверхность. Мне больше импонировала судьба грязной посуды. Когда с мылом и горячей водой я буду смыт с лица истории за не надобностью, и станция очистки воды миллионника превратит меня в порошок для брикетированния в экологически чистое топливо, я был уверен, мне станет легче на душе.
Я был в этом уверен, и ошибся. Сквозь сферическое стекло бокала не увидеть было толком лицо тостующего. Его гортань надрывалась в заученных тостах. Этот надрыв звучал на дне моего бокала как колокол, призывающий всех лежащих на дне своих бокалов подняться на поверхность шампанского. Подняться и оглядеться - кто же так кричит, и почему. Ведь, Новый год ещё не наступил, бой курантов хорошо слышен на дне бокала.
...два, три, пять... Собрав в охапку дюжину пузырей я начал медленно подниматься. Стекло бокала, заляпанное жирными пальцами владельца этого новогоднего напитка, медленно опускалось вниз. Долгий путь на поверхность шампанского, с интересом, противным до недоверия:
- Кто мог так надрывно, с такой ложью в голосе дарить сидящим за новогодним столом надежду?
- У кого хватало совести на подобное враньё?..
- Зачем этого спитчера впустили и почему до сих пор не выгнали?
Поверхность шампанского шипела от поднятых со дна пузырей. Я отпустил все пузыри, оставил лишь два, для балласта на поверхности бокала.
То, что мне пришлось увидеть в следующее мгновение, заставило отпустить последние два пузыря. Тот, кому принадлежал надрывный голос, был я. Я искренне врал сидящим за праздничным столом гостям, хотя, наверное, и сам был гостем на этом празднике. Врал не задумываясь. Профессионально и без запинки. Мне даже показалось, будто это единственное, что я умею в этой жизни. Точнее, в той, за столом.
В жизни на дне бокала не было необходимости что либо уметь. Лежишь себе в тупости, в прострации, не реагируя на внешние раздражители по одной причине - их нет. На дне внешних раздражителей нет. Если конечно, не считать собственного голоса, надрывающегося в заученных тостах.
Перед тем, как погрузиться обратно в пузырящийся напиток и начать долгий путь домой, на дно, я успел рассмотреть себя: сытая, лоснящаяся от довольства физиономия. Двойной подбородок, закрывающий ворот сорочки и бабочку. Ещё запомнилось, торжество праздничной лексики, подчёркнуто умножаемое жестикуляцией, пафосными поклонами и широкой лукавой улыбкой.
Пузыристая поверхность шампанского сомкнулась над моей головой. Я медленно погружался обратно, на дно. Пузыри, рвущиеся на поверхность мешали сосредоточиться - где и когда я видел эту лукавую улыбку и слышал этот пафос.
Коснувшись дна бокала, и растёкшись по нему как простейшее из простых, я всё же сумел вспомнить. В той жизни за праздничным столом над поверхностью бокала, в искреннем вранье к собравшимся на праздник, я был джокером. Хоть и без шутовского колпака.
- Эй, очнись, - чья то рука взяла меня за плечо, - теперь не время для лирики.
Пришлось очнуться. Я сидел за праздничным столом один. Приглашённые гости оставили на столе ворох грязной посуды, перевёрнутые стулья и пустые бутылки по углам. Толстый джокер с двойным подбородком убрал руку с моего плеча:
- Теперь не время для лирики, скоро старый новый год. За эти новогодние праздники я подустал, и с удовольствием полежу на дне бокала.
Он снял двойные подбородки, бабочку, лукавую улыбку и положил передо мной на стол.
Его шаги в тишине стучали мне по вискам. Ещё бы, похмелье от шампанского в статистике постпраздничных головных болей стоит в первой тройке.
Я сидел за праздничным столом один. Передо мной, среди грязных тарелок стоял не допитый бокал с шампанским. Пузыри углекислоты давно покинули его, но поверхность колебалась, будто кто то еле различимый барахтался в бокале, тщетно пытаясь вылезти из него.
Наклонившись к бокалу, прищурив один глаз, я всё же сумел рассмотреть причину волн в бокале шампанского.
Толстый джокер, с намокшими подбородками, со смазанной краской на лукавой маске, с размаху выкидывал бабочку, пытаясь зацепиться за край бокала. Мне показалось, он хотел вылезти оттуда навсегда. Черты его физиономии казались мне до боли знакомыми. Он был похож на того, кого я так давно знаю...
- Теперь не время для лирики, - сказал я самому себе и жизнеутверждающим жестом испил шампанское до дна.
В горле запершило. Возможно, не все пузыри углекислоты вышли из напитка, за то время пока я предавался лирике над праздничным бокалом с шампанским.
Чтож, самое время примерить бабочку, подбородки и лукавую улыбку.