Машковцев Владилен Иванович : другие произведения.

Казацкие гусли

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

КАЗАЦКИЕ ГУСЛИ


Ермолай изладил крылья

Черти суть ему открыли,
бог ли дал такой удел:
смастерил Ермошка крылья
и с Магнит-горы взлетел.

И парил он гордой птицей —
белокрылый великан.
И кружился над станицей,
поднимаясь к облакам.

Караул палил из ружей,
и пронзала речку дрожь...
Круто ус крутил хорунжий:
как мятежника возьмешь?

Высоко взлетел — оплошка,
возмутил спокойный край.
Самовольствуя, Ермошка
улетит нахально в рай.

Полыхало солнце медью...
слезы, смех, собачий лай.
Атаман грозился плетью:
— Опущайся, Ермолай!

Поп сердито пучил бельма,
возмутителя костил:
— Полетел бы с храма шельма,
я б грехи ему простил!

Поп зазря бубнил упрямо,
с гор взлетают неспроста.
А у церкви, а у храма
высота совсем не та!

Не терпи, душа, бессилья
и не жди другой поры...
Ермолай изладил крылья
и взлетел с Магнит-горы.


Стон о погибели нечаевцев

Над степью ночь обманчиво тиха...
поверь, казак, березоньке плакучей.
Зажарит ведьма сердце петуха —
и скроется луна за черной тучей.

Трясись от страха, ветхая ольха,
и разливайся, гнев, по русским весям.
Зажарит ведьма сердце петуха —
мы корчмаря-предателя повесим.

Не принесла сокровищ нам соха,
в лихом набеге зри удел казачий.
Зажарит ведьма сердце петуха —
конь полетит холмами за удачей.

Невестам серьги, кольца и меха,
а нам булат, златые чаши к пиву.
Зажарит ведьма сердце петуха —
и атаман Нечай разграбит Хиву.

Сто ханских жен — нажива не плоха,
в три ночь разгул, не верим струнам грустным.
Зажарит ведьма сердце петуха —
хмельные мы уйдем с обозом грузным.

Но зря мы ради сладкого греха
в том городе три солнца утеряли.
Зажарит ведьма сердце петуха —
заплачет выпь на Яике-Урале.

Храпит казак, заешь его блоха,
а смерть летит стремительно к повозкам.
Зажарит ведьма сердце петуха —
и хан хивинский нас настигнет с войском.

Чужбина и враждебна, и глуха...
О, сколько нас погибло в битвах, сколько?
Зажарит ведьма сердце петуха —
и русская земля простонет горько!


Егорий-пушкарь

Ворогам на страх и горе,
а совру — нагайкой вдарь.
Жил-был в Гурьеве Егорий
по умению пушкарь.

И за медную полушку,
убедился в том Аллах,
смастерил Егорий пушку
о двенадцати стволах.

Сам помысли, это способ
рать на подвиги увлечь.
Ходит чудо на колесах,
а в нутре сидит картечь.

Грохнет пушка спозарани
из двенадцати стволов,
и лежат на поле брани
двести вражеских голов.

Злыдни-нехристи на Гурьев
не решались наступать.
А Егорий, балагуря,
метил вкусно есть и спать.

Но от моря до предгорий
пушкой Русь он защищал.
А под старость наш Егорий
стал безвестным, обнищал.

О, подайте мне полушку,
корки хлеба со столов...
Я излажу, братцы, пушку
из двенадцати стволов!


Гусли

Вяч. Богданову

Чем вы наполнены, гусли:
радостью, горечью слез?
Пронзительным звоном из кузни,
трепетом белых берез?

Чем вы озвучены, гусли?
Славу добыли отцы.
Летят, будто лебеди-гуси,
по струнам слова-светунцы.

Чем вы встревожены, гусли:
кликами темных примет?
Или витает за грустью
предчувствие битвы и бед?

Чем вы разгневаны, гусли...
мир правдой и былью жесток.
Гибель, созревшую в русле,
рождает невинно исток.

Чем вы возвышены, гусли...
в чем сила борца и певца?
Величие праведно Русью
вливается в наши сердца.


Дума хорунжего

Нас безверье уморило.
Что нам в жизни надо?
Позабыли мы Ярилу,
ласковую Ладу.

Видно, жребий наш таков,
погибает жалость...
От языческих богов
пепла не осталось.

Любим золото, железо,
гоним простоту.
Потеряли мы Велеса,
не пришли к Христу!


Казацкая быль

Где, казак, твой голос зычный?
Вспомяни с народом,
что в песне бережем...
Был на Яике обычай
убивать перед походом
и детей, и жен.

Шевельнул старик усами
и присел в ковыль,
и пропел слезу-сказанье
про казачью быль.

Над станицей стон и ругань,
в чашах бражный мед...
Атаман Василий Гугня
уходил в поход.

Отточите сабли, други,
и грядущим днем
сядем с песней мы на струги,
Персию тряхнем.

Но набег, казак, не кухня
с тюрей аржаной.
Что ж ты делать будешь, Гугня,
с молодой женой?

Чай, милуется под палкой,
ждет свою звезду.
Отруби башку — татарка
сиганет в орду!

От красы отхлынуть трудно
и не можно жить.
Казаки гудели кругом:
— Семьи порешить!

Чтоб остались души светлыми,
чтоб не сдохли, как сурки.
Дабы пыток не изведали,
коль придут враги.

Атаман сидел набычась:
— Казните за вину,
я нарушу свят обычай —
не убью жену!

И взметнулся гогот вихрем,
вольный люд шалел.
Медовуху-Гугениху
Гугня пожалел!

Но скрипели буйно струги,
и над дрожью рек
голутву Василий Гугня
уводил в набег.

И впервые провожали
жены казаков,
и катилась бабья жалость
в соль солончаков.

Прозвенело лето птицей,
к пойме путь зарос,
прогремело над станицей
десять божьих гроз.

Не попал ли Гугня в полон,
не погиб ли друг,
не к нему ли хищный ворон
полетел на юг?

То на сердце жарко-жарко,
то на сердце лед.
Черноокая татарка
атамана ждет.

Сын родился славный, русый,
здоровяк, ревун...
Атаман в курень вернулся
через восемь лун.

Хром и худ, желтее воска...
где-то в ковыле
полегло казачье войско
на чужой земле.

Было горьким-горьким лихо,
но мерцал очаг,
пела тихо Гугениха:
— Баю-бай, казак!


Клад

Не отдам врагу копейки,
срезал нас булат.
Но у реченьки Гумбейки
мы зарыли клад.

От севрюжьего истоку,
у гадюк-излук,
сто шагов иди к востоку,
сто шагов на юг.

И в болоте, возле кочек,
там, где глушь-дыра,
золотых — двенадцать бочек,
двадцать — серебра!

Ежли ты в уме и силе,
душу не угробь...
Не отдашь казну России —
канешь, подлый, в топь!


Бабка Гугниха-Гугениха

Доныне, просвещенные и гостеприимные,
жители уральских берегов пьют на своих пирах
здоровье бабушки Гугнихи.
А. С. Пушкин


С Гугенихи в казачестве начало,
коли вру, сдохнет конь мой чалый.
Выпей, друг мой, в час добрый и тихий
за здоровье бабки Гугенихи.

С Гугенихи на Яике станицы,
хлеб, скотина и курицы-птицы.
Брага-хмель из мед-облепихи
за здоровье бабки Гугенихи.

С Гугенихи любовь распочата,
баб не губим, растут казачата...
И не выпьет ворог токмо лихий —
за здоровье бабки Гугенихи!


Толмач

Медовухи дали с пеной,
угостили калачом...
Расскажи, старик степенный,
как же стал ты толмачом?

От рожденья аль усидки,
али мало было дел?
Одолел язык персидский
и китайский одолел?

Вот тебе и сын казацкий,
сам тощавый — смех и грех.
А турецкий и кайсацкий,
и немецкий знает брех.

Любопытство парня гложет,
дед, как все, но не таков...
Как в башке вместиться может
сорок с гаком языков?

Аль способен дурень русский
знать учено, через край,
свейский, польский и французский,
и еще заморский лай.

Нам, шинкарь, не надо сдачи,
все сегодня нипочем...
Ты поведай нам, казаче,
как же стал ты толмачом?

Бьет челом старик народу,
сед в усах, а глазом шал:
— Я ж ведь сызмальства в походах
разных пленных допрошал!


Колдунья

Сколько ты творила зла,
бабка Евдокия?
Вот и смерть к тебе пришла
за дела такие.

То чума на водоем,
то на рожь поруха...
Будешь ты гореть живьем,
вредная старуха.

Признавай свою вину:
порчу наводила?
Ты варила белену
и татарье мыло?

Для чего, скажи, помет
в ступу набросала?
Для чего мешала мед
и медвежье сало?

Говори же нам, краса,
жить совсем не долго:
почему ты вместо пса
держишь в хате волка?

Ты, знахарка, отвечай
перед миром честно.
Почему погиб Нечай,
солнце днем исчезло?

Почему ты хворых баб
колешь в пятки шилом?
Сгинул горько днись Остап:
к девке присушила!

Много ты творила зла,
бабка наша Дуня.
Вот и смерть к тебе пришла,
чертова колдунья!

Дело праведно и свято,
с нами не шути.
Поджигай ее, ребята,
пикой щекоти!


Стадо

Нынче милости не просим,
ничего не надо.
В лето спелое, под осень,
затучнело стадо.

Бугаи идут, пыля,
с телками здоровыми.
Прогибается земля
под коровами.


Под лежачий камень...

Кто ружье почистит,
селитру натолчет?
Под лежачий камень
водичка не течет.

Конь в бою горячем
крутится, как черт.
Под лежачий камень
водичка не течет.

Сватаюсь к царевне,
злой отказ — не в счет.
Под лежачий камень
водичка не течет.

Ночью клад укажет
синий светлячок.
Под лежачий камень
водичка не течет.

Будет мне удача,
будет и почет.
Под лежачий камень
водичка не течет.


А побаски — не побаски

Ах, чубатые ребятки,
что расскажешь второпях?
Турки жарили мне пятки,
на галерах был в цепях.

Бит я плеткою крученой,
токмо прошлого не жаль.
Наливайко в море Черном
дал мне волю и пищаль.

Испетлял я Русь дорожкой,
дважды жег татарский Крым.
Был я в Сечи Запорожской
атаманом куренным.

Мы в боях не знали страхов,
поп водой нас не кропил.
Я шипливых, гордых ляхов
тысяч десять перебил.

А побаски — не побаски,
на костях возрос ковыль...
Вам расскажет бабка сказки,
я поведаю вам быль.

Не терплю я глупых баек,
не гляди, что стар и квёл.
В помощь Гугне я на Яик
войско вольное привел.


Богатство

Святой отец перепужался,
а бабы бросили покос.
Как на пожар, народ сбежался,
привез Макарка соли воз!

Уныло лавочник замялся,
уже кули сгружают в клеть.
В станицах соль дороже мяса,
с богатства можно околеть!

И атаману стало жарко,
и учиняет он допрос:
— Прохрюкай обществу, Макарка,
откуда взял ты соли воз?

И поклонился миру парень,
и погасил улыбкой пыл:
— Я эту, братцы, соль напарил,
соображением добыл!


Присоединение

Вольный казацкий Яик перешел добровольно
в подданство русского государства
при царе Михаиле Федоровиче (1613-1645)

Мы тебе, государь,
бьем казацким челом.
Велики мы богатством,
необъятны числом.

Мы могутней, чем Сечь,
не в пример нам Азов.
Привезли мы в подарок
триста возов.

Сто возов осетра,
сто возов соболей,
сто возов серебра...
ты за нас поболей!

Наши степи на Яике
золотеют жнивьем.
Триста лет мы по-русски,
хлеборобно живем.

Мы в сраженьях бесстрашны,
в набегах быстры.
Наши земли — от Каспия
до Магнитной горы.

Век тебе, государь,
не тужить ни о чем.
Сами пушки мы ладим,
сами порох толчем.

От земли нашей русской
мы отводим беду.
Бьем на юге султана,
на востоке — орду.

Ты прими наше войско,
говорим без прикрас:
защищаем мы Русь,
Русь не знает о нас.


Травознайки

Исходят... жены чаровницы по лугам,
и по болотам, и в пустыни, и в дубровы,
ищущи смертные отравы
и приворотные зелья.
Игумен Памфил, XVI век

От станицы до станицы
льется зелень в травы-злаки.
Наши жены — чаровницы,
наши жены — травознайки.

Зелье смешивают круто,
с туеском идут по лугу.
Для врага цветет цикута,
а купавушка для друга.

Плакуниху — в темный погреб,
волкобой — на подоконник,
попадется редька-покрик —
добавляй в нее гроздовник.

Три крапивой днище ступы,
в брагу — травку-сладосойку.
Хворым детям от простуды
с чабрецом вари настойку.

Мох найди в гнезде орлихи,
капни соком молочая.
Сорок ягод облепихи
с медом диким — в чашу чая.

И румяны бабьи лица,
белы руки — крылья чайки...
Наши жены — чаровницы.
Наши жены — травознайки.


Сторожевая вышка

Сигнальные костры на казацких сторожевых вышках
извещали о приближении и за 300-400 верст

Не думал встретиться с бедой,
а ран, рубцов — излишка.
И зло окружена ордой
сторожевая вышка.

А я нашествие проспал
и, в грудь стрелой пронзен, — упал.

Был враг коварен и хитер,
но загорелся мой костер.

Нет сил, пришельцев не прогнал,
но я России дал сигнал!


Застолье

Столы в семь-скатерть на лужайке,
в бадье — сметана, в чашах — мед.
Хозяйка розовые шаньги
гостям с поклоном подает.

Все чинно, важно и во вкусе,
какой у снеди добрый лик.
На блюде — жареные гуси,
на полотенце дух ковриг.

Кумыс огнем прошел по жилам,
кувшин качнулся на столе...
И задымился желтым жиром
восьмой баран на вертеле.


Пьяный батюшка

Выпил в пасху я без меры,
надо понимать...
Чтоб вы сдохли, староверы,
в бога вашу мать!

Повторять мы вам устали,
праведно гремя:
не крестись двумя перстами,
а крестись — тремя!

Хлеб и мясо, море бражки,
под ружьем плечо...
Кто же выдал вам поблажки,
сволочь — казачье?

Вас ковать в колодки, цепи,
верных окромя.
Не признали, гады, церкви:
креститесь — двумя!

Но созданье божье дивно,
что нам новь и старь?
Ведь не церковь вам противна,
а противен царь!


На заставе

Не купились за посулу,
не предали земли:
на аркане к есаулу
гостя привели.

Глаз подбит, запекся кровью...
прятал пистолет.
На проезд и на торговлю
разрешенья нет.

Сбился он, в степи плутая,
связан не к добру.
На подводе из Китая
крался в Бухару.

Голос бабы-ворожеи,
жалобит слезой...
Но не крест висит на шее —
сумка с бирюзой!

Не обманешь нас, однако,
выкуси-ка шиш!
Почему везешь, собака,
курево-гашиш?

Для чего совал бесплатно
золото и чай?
Задержи тебя — не ладно,
пустишь — отвечай!

Есаул взъярился тучей,
и не верь слушку...
Гостю он на всякий случай
саблей снес башку.

Кем был послан чужеземец,
что за человек?
По бумаге вроде немец,
по обличью — грек.


Соколиная охота

Травостой окрашен бурно,
и с холма высокого
я над степью Оренбурга
выпускаю сокола.

И пружинят стремена,
кобылица потная.
Будет зайцами полна
сумка переметная.

Я добычу унесу,
как с утра загадано.
Вот — на рыжую лису
сокол камнем падает.

На меня — наверняка —
девки глянут ласково...
В самый раз для казака
будет шапка царская.


Заговор от дурного глаза

Черный глаз — дурной,
полынь с беленой.
Черный глаз, как хорь,
нагоняет хворь.

Черный глаз — дурной,
человек смурной.
В пойме щавель бур,
будет мор на кур.

Черный глаз — дурной,
воет волк под луной.
Пропадет в Покров
молоко у коров.

Черный глаз — дурной,
в сердце страх и зной.
Поведу рукой,
и придет покой.

Черный глаз — дурной,
иди стороной.
Опару не сквась,
ребенка не сглазь!


Испытание

Испытанье — не в излишку,
обычаи храня,
мы трехлетнего мальчишку
садим на коня.

Жеребец летит игриво,
огненная страсть...
А малец вцепился в гриву,
как бы не упасть.

У мальчишки сердце чует:
рухнешь — и забыт.
Кони степь перекорчуют
топотом копыт.

Иноходец обезумел,
бесится рысак...
Если ты упал и умер,
значит, не казак.


Огонь

Как порох, стебли молочая,
и оплавляются пески.
Орду воинственно встречая,
степь зажигают казаки.

Горит ковыль, кибитка бея,
горит полынный перевал,
когда огонь растет, злобея,
по ветру катится, как вал.

Напрасно враг пощады просит
у бога и у казаков.
Мгновенно пламя в корчу бросит
и куропаток, и сурков.

Огни цветут, как будто маки,
летучий жар в полете лют.
И быстроногие сайгаки
от смерти цепкой не уйдут.

И нет стремительней погони,
и гибель всем — наверняка.
Дымятся рухнувшие кони,
бугрятся вздутые бока.

И смотрит камень-идол тупо,
и ждучи вороны кружат...
В степи обугленные трупы
от войска вражьего лежат.


Игривая попадья

Попадья, как ладья,
выплывает в мир...
На кольце золотом —
голубой сапфир.

Молода попадья —
вишня спелая,
плечи плавные,
шея белая.

Телеса в шелках
и двурядье бус,
есаул глядит,
лихо крутит ус.

И смеется она:
— Зря ты маешься,
с попадьей согрешишь,
не покаешься!


Бунт

Скачет всадник в белой бурке
и тревожно на душе,
что не знают в Оренбурге
о казацком мятеже.

Ты лети, гнедой, как птица,
одичало не храпи,
смедлим — смута разгорится,
что пожар в сухой степи.

Посреди лесов и пашен
сгинет княжий мой росток,
в мятеже казак бесстрашен,
для обидчика жесток.

В буйстве факелов и палов
как воитель он упрям:
расстреляет генералов,
перевешает дворян.

Тяжко здесь гостям незваным,
этот Яик мне знаком:
губернаторам-болванам
надо ладить с казаком.

Не хватило счастья трошки,
под копытный перестук
грохнул выстрел из копешки,
пики выросли вокруг.

Дунул ветер — запах гари,
тащат волоком в закут.
Казачишки, божьи твари,
крепость грабят, церковь жгут.

При пожаре, в бликах ружей,
пьяный, важно топоча,
примерял всю ночь хорунжий
бурку с княжьего плеча.


Сапоги

Владимиру Цыбину

Нет шила, клык возьмет кабаний
и скажет: боже, помоги!
Казак пимы катает в бане,
шьет под иконой сапоги.

Не на житейскую потребу,
а свято, будто бы к богам,
казак почет являет хлебу,
а уваженье к сапогам.

Он постучит в подошву ногтем,
приладит прочно каблуки.
И заскрипят, запахнут дегтем
на всю станицу сапоги.

И в назиданье шалопутам,
минуя ямы с кизяком,
казак заходит в храм обутым,
а землю пашет босиком.


Сенокос

Кареглаза, бровь летит в изломе,
первая — и в пляске, и в труде.
Озорная, в солнце и соломе,
снова ты смеешься на скирде.

С белым пухом тает в небе просинь,
отчего же в сердце хмель и гул?
Ветер косы в облако забросил,
ветер юбку парусом надул.

За стогами тают крылья мельниц,
ты кричишь на весь ковыльный дол:
— Сено подавать ты не умелец,
не на вилы смотришь, под подол!


Бандурист

Знайте, балагуры,
правду старины.
У моей бандуры
только три струны.

Прозвенит одна струна —
запылает в поле копна.

Прокличет вторая струна —
и утонет в море луна.

Зарокочет третья струна —
и начнется война.

Вновь над степью бурой
в песне — стон страны...
У моей бандуры
только три струны.


Протопопица

Возвращаясь из ссылки
по милости государевой,
протопоп Аввакум
с протопопицей разговаривал.

— Ты прости,
ты прости мя, бедная.
Настрадалась ты,
зла не делая!

Не утешусь молитвами чистыми,
сердце, матушка, горем расколото.
Аки псы, нас терзали антихристы,
уморили детей наших голодом.

Ждет за божие слово глумление,
бросят в яму, останетесь сирыми.
И грызут мою душу сомнения:
не смириться ли перед силою?

Помолчав, изрекла протопопица:
— Бог поможет, поможет — устроится!
И не будь из-за нас осторожным,
словом божьим побей безбожников!

Как побьешь? Сердце еле стучится,
бороденка растрепана, слабый...
Но могло же такое случиться:
вдохновила пророка баба.

Аввакум стал царю перечить,
стал плевать на святые храмы.
И за бунт, за крамольные речи
Аввакума бросили в яму.

Слово грозное, слово царево,
не коснулось бабенки бедной.
Был раскольник великим заревом,
протопопица — незаметной.

Бог поможет, но бог не торопится,
холодны купола золоченые.
Взяв суму, побрела протопопица,
баба глупая, неученая.


Плач казачки

Над станицей птицы перестали петь...
в этом доме кто-то должен умереть.

Лебедицу конник уволок в урман,
испоганил верную черный басурман.

Не смогу я соколу в очи поглядеть,
в этом доме кто-то должен умереть.

Точат, точат руки лезвие ножа,
неужель погибнет невинная душа?

Каркнул вещий ворон, тенью сев на клеть:
в этом доме кто-то должен умереть!

Может быть, обманом скрою я беду,
может быть, я милому в ноги упаду.

Но на колокольне тонко плачет медь:
в этом доме кто-то должен умереть!


Табун

Конские табуны казаки
не кормили, не пасли...

Нет спасенья от погони,
срежут без подков...
Озверело наши кони
рвутся на волков.

Степь копытами листая,
полетит храпун...
Убегает волчья стая,
чуя злой табун.

Говорю — не пряча корни
и не с куражом:
мы коней своих не кормим
и не бережем.


Заклинание для дождя

Трепет ковыля,
треснула земля.
В желтой жабе дрожь —
ночью грянет дождь.

С неба брось, Перун,
восемь синих струн,
подари добром
к урожаю гром.

Хмурься тучей, высь,
ливнем обернись
и на всей Руси
пашни ороси.

Угаси огонь,
капни на ладонь,
у родной земли
жажду утоли.

Вейно, ветер, вей,
прячься муравей.
Зеленеет рожь —
ночью брызнет дождь.

Урони, Перун,
восемь синих струн.
И уйдут в набег
восемь синих рек.

Хлебный дождик, хлынь
на траву полынь,
на усы овсу,
на грибы в лесу.


Казнь Давыда Ловица

Прокатился жуткий вал,
били без присловиц,
прямо с бала в плен попал
академик Ловиц.

— Что же надо вам: тепла,
хлеба или денег?
Не творил я в жизни зла,
я же — академик!

Призываю вас к добру,
не падите ниже.
Бойтесь, если я умру,
будет шум в Париже!

Мир как будто в сне дурном,
я не отвечаю...
Я — ученый, астроном,
звезды изучаю!

Я мыслитель, знайте впредь,
гений — безоружен.
Не могу я умереть,
я России нужен!

Академик у костра
прыгает, что кочет:
— Я же вам не делал зла!
А казак хохочет.

— Ах ты, выродье осла,
ах ты, дьявол черный!
Как же ты не делал зла,
ежли ты ученый?

И казачка тычет в нос:
— Што ты дал мне с мужем?
Подивитесь, лает пес,
он России нужен!

А ему на вечера —
вина и закуски.
Лезет нагло немчура
в звезды наши — русские!

Пугачев шагнул с крыльца,
улыбнулся в роздымь:
— Вздернуть, братцы, подлеца,
будет ближе к звездам!


Река Урал

Осетры ловятся иногда пудов в 7-8 и даже 9.
Белуги пудов 20-30, а редко и в 40.
А. И. Левшин, 1823 год

Хороша земля, не тусклая,
принимай всерьез.
Есть у нас природа русская,
белый сок берез.

Невода у нас не щупай,
сбросим окуней.
Белорыбицей и щукой
угостим свиней.

Сами мы изладим ружья,
зреет рожь и мак.
Мясо белое, белужье —
для курей, собак.

Поднимаем часто в струги
клочья неводов.
Верь не верь, а вес в белуге —
тридцать пять пудов.

Есть у нас и хлеб, и курево,
сабли, топоры.
От Магнит-горы до Гурьева
ходят осетры.


Степан Разин на Яике

Сообщают, без утаек,
лбами бьют в ковер-настил:
в одночасье верный Яик
Разин захватил.

Повлияли козни беса
иль боярский гнет?
Если Яик загорелся —
Волга полыхнет!

Государь сидит, сутулясь,
не найдешь концы...
Казаки переметнулись,
сгинули стрельцы.

Озоруют струги Стеньки,
как его словить?
Кто разбойника за деньги
может отравить?

Есть у Стеньки хлеб и порох,
кони и шатры.
И везут руду на лодках
от Магнит-горы.

Царь грозит расправой сыску,
воевод корит.
Если Яик бросил искру —
полстраны сгорит!


Учения

Конник славится замашкой,
гарцевать казак — мастак:
на скаку разрубит шашкой
кверху брошенный пятак.

То летит подобно буре,
то крылатится огнем,
то на бешеном аллюре
повисает под конем.

На галопе колет плаху,
пулей бьет наверняка.
Протыкает пикой с маху
тушу тучного быка.

Каждой крохой, каждой каплей
силу родина дала,
чтоб врага рубили саблей
от плеча и до седла.


Лизавета Харлова

Пугачев... предал им свою наложницу.
Харлова и семилетний брат ее были расстреляны.
Марина Цветаева

Пугачев здесь ни при чем,
никому неведомо...
Власти нет над казачьем,
а любовь не предана.

Смех и ржание кобыл,
боль по сердцу ярому.
Емельян в отъезде был —
расстреляли Харлову.

Смерть нагрянула, как мгла,
казнями огульными...
Лизавета обняла
братика под пулями.

Здесь расправа, будто чох,
не живут законами...
Как вернулся Пугачев —
встретили с поклонами.

Поднесли и штоф, и чай,
жгут глазами рысьими:
— Государь, не забывай,
мы тебя возвысили!

Ты возьми, продляя род,
Устю или Анночку...
Недоволен был народ —
полюбил дворяночку!

Враждовать нам не с руки,
ваше благородие.
Не стерпели казаки
барское отродие.

Как жестоко казачье,
как оно отчаянно...
Выпил чарку Пугачев
хмуро, опечаленно.

Не роняет сокол слез,
боль по сердцу ярому...
Он до казни в сердце нес
Лизавету Харлову.


Емельян Пугачев 5-го мая 1774 года

Окстясь, сановники решили
молебен справить при дворе,
когда царице доложили,
что сволочь-вольницу побили,
что вор бежал к Магнит-горе.

Де, Пугачев в заимках запил,
де, самозванец шайкой мал...
А он, набрав шесть тысяч сабель,
станицу-крепость штурмом взял.

Под утро степь и степь без края,
хмельны ковыльные ковры.
Картечью раненный, страдая,
смотрел он вдаль с Магнит-горы.

Пойти ль угрозой и войною,
презрев опасность и беду,
или, схитрив, махнуть с казною
в киргиз-кайсацкую орду?

Но он казакам скажет строго,
прогарцевав на рысаке:
— С Магнит-горы одна дорога,
дорога к матушке-Москве!

И грянет божье наказанье,
сто весей войско сокрушит,
и черный пепел над Казанью
вороньей стаей закружит.

И возрастут в пожаре силы,
восстанет с вилами народ,
и поредеет на России
дебелый род — дворянский род!

Бросая в толпы медь и злато,
пройдет бунтарь по всей стране
и въедет царственно в Саратов
на белом в яблоках коне.

Купцы саранские от страха
преподнесут ему булат...
Но встретит дыбой, встретит плахой
мятежника престольный град.

Уронит с криком сокол перья,
и превратится в омут брод...
Но Пугачев, в удачу веря,
навстречу гибели пойдет.

Он кликнет пламенным пророком,
подняв клинок в лихом броске:
— С Магнит-горы одна дорога,
дорога к матушке-Москве!


Арест Устиньи Кузнецовой

Кровь струилась по виску...
вымазана сажей...
И в престольную Москву
привезли под стражей.

Нет улыбки, лепоты —
ясной, белолицей.
— Как посмела, девка, ты
мнить себя царицей?

— Гром и молния ударь,
венчана с апреля.
— Пугачев, твой муж — не царь,
а казак Емеля!

Был урядник злее пса,
но сильнее зла краса!

Белолице у зеркал
кружится Устинья:
— Кто мне злобно предрекал
виснуть на осине?

Под глазами синий дым
и веселье в теле.
Мыли мылом духовым
и в шелка одели.

Из тюрьмы — и во дворец,
пусть не явно, тайно...
С благовоньями ларец,
кофе с ложкой чайной.

Кто велик, а кто-то мал...
распустила косы.
Князь Потемкин целовал
Устю на допросах.

Пляшет зеркало в огне,
щеки ало крася...
— Значит, что-то есть во мне:
покорила князя!


Друзья

Зло ли сей, добро ли сей,
ядом злой цикуты —
в час опасный для друзей
вылезут иуды.

Атаманы, бог прости,
в пять узлов — бечевой,
чтобы головы спасти,
свяжут Пугачева.

Скажет он, умеря пыл,
подлых не облаяв:
— Самым верным другом был
Салават Юлаев!


Церковь

Памяти Дм. Кедрина

То землянка, то лачуга,
в безлесии — терпи...
Только церковь, будто чудо,
выросла в степи.

В красках мед и сок черешен,
клей из куличей.
Творог известью замешен
между кирпичей.

В молоке песок месили
и золу костров.
Бог простит, не пригласили
мудрых мастеров.

Лепоту оценит зрячий,
знаем ремесло:
сто возов яиц гусячьих
на раствор ушло.

Серебро чеканя чутко,
в лик вдыхали жизнь...
Встала церковь, будто чудо,
странник, поклонись!

Приосанясь, хорошея,
на полет орла —
белокаменную шею
церковь подняла.

И малиново пропела
над добром и злом.
И на голову надела
золотой шелом!


По решению круга

Казаки часто казнили своих атаманов
за неудачные походы и бесхлебье...

Сдай бунчук, атаман,
мир казацкий — не скит,
не поможет порука.
За гордыню и отступ
по решению круга
ты будешь убит!

Где, скажи, атаман,
обещанья твои и посулы?
Отвечай за вину:
ты растратил казну,
лизоблюдов возвел в есаулы.

Говори, атаман,
почему же смущенно замялся?
За разор и обман
выходи на дуван,
ты оставил станицы без хлеба и мяса!

Помолись, атаман,
и снимай перед смертью рубаху.
Чем прославил ты кров?
Поизгнал и побил гусляров,
а пророка отправил на плаху.

Саблю брось, атаман,
не позорь седину у знамен,
отскрипела повозка.
Ты виновен в уроне казацкого войска,
ты будешь казнен!


Плач по лебедице

Что же смерть занесло
в голубые края?
Ты сломала крыло,
лебедица моя.

Как беду сокрушить,
в сердце горечь и лед.
Не смогли завершить
наш большой перелет.

Мы стремились везде
белизною блистать.
На моей высоте
трудно было летать.

Не увидишь озер,
золотого жнивья.
Ты разбилась у гор,
лебедица моя.

Как печален удел
и тревожен мой час,
ведь еще не взлетел
лебеденок у нас.

Будет он замерзать
у реки и ручья,
белокрылая мать,
лебедица моя.

Жить бы, долго нам жить,
жить, не зная невзгод...
Как же мне завершить
мой большой перелет?


Дом

Ал. Куницыну

В теле кедра крепь литая,
и хрустит кора.
Вьется стружка золотая
из-под топора.

И дурманит лесом свежим,
духом смоль-слезы.
Мы пилой торцы обрежем,
вырубим пазы.

И бросая в мир мерцанье,
тяжело, не вдруг,
поднимается венцами
пятистенный сруб.

Завтра крышу вскинем сами,
сладим печь с трубой.
И наличники, и ставни
запоют резьбой.

Заживем по-русски, щедро,
хлебом и трудом.
Знаем: рубленный из кедра —
будет вечным дом!


Осетры

Навостри, станичник, багры,
в синем Яике — осетры!

В каждом рыбьего сала с бадью,
мы накормим попа, попадью.

Угостим балыком попадьят,
животы у них заболят.

Осетер, как бревнище, прет...
думный дьяк от обжорства помрет.

Навостри, станичник, багры,
в буйном Каспии — осетры!

Плавниками они шевелят,
в каждом пуда четыре на взгляд.

На рыбалке резвимся не зря:
для царицы дань, для царя.

Осетриной накормят царят,
животы у царят заболят.

Навостри, станичник, багры,
в синем Яике — осетры!

Бабы смотрят на струги с бугров:
ах, какой богатейный улов!

Сто возов — для Кремлевских палат,
сто возов на обмен в Новеград.

В добрый час создал бог осетров,
чтоб ухи похлебать у костров.


Песня степного иноходца

Солнце льется с небес,
жжет меня суховей,
я степной жеребец
самых чистых кровей.

Выпью озеро синее,
снова — ветер и путь,
переполнена силой
упругая грудь.

И веселый, и злой —
становлюсь на дыбы,
и лечу над землей,
и сшибаю столбы.

Из огня, словно в песне,
завидная стать.
Но не может наездник
меня обуздать.

В свисте, в галочьем гаме,
напружинив бока,
на клыкастые камни
сбросил я седока.

Буду мчаться я долго,
будут петь соловьи.
Страх наводят на волка
копыта мои.

Поклоняясь коню,
травы падают ниц.
Я в степи догоню
молодых кобылиц.

Брызнет ржанье игриво
в ковыль-солончу,
непокорную гриву
зубами схвачу.

И простонет чабрец,
дрогнет тихий кипрей...
Я степной жеребец
самых буйных кровей.


Указ Екатерины Второй

После пугачевского восстания императрица повелела
Яик именовать — Уралом.

Царской милостью одарены,
прощены — кто крал...
Землю нашу государыня
звать велит — Урал!

Мы, гонец, вестимо, поняли:
для того указ,
чтоб Емельку мы не помнили
и мятеж взараз.

Трон богатством мы украсили,
где же был Урал?
От Магнит-горы до Каспия
Яик пробегал!

Воевали мы и сеяли...
где же был Урал?
От Магнит-горы до Севера
Камень пролегал!

Ты, гонец царицы-паиньки,
что-то нам соврал...
Жили-были Камень с Яиком,
а теперь — Урал!


Казачка

Она идет к меже на сносях —
и величава, и горда,
хотя о том совсем не просят
ни муж, ни жадность, ни нужда.

Откуда в теле дух и сила,
когда и кто ее поймет?
Родит казачка в поле сына
и тут же в руки серп возьмет.

И снова сноп завяжет круто,
скользнет ладонью по овсу...
И не уйдет домой, покуда
не выжнет чисто полосу.


Кликуша

Вас настигнет возмездье
на вершине страстей.
Вы погибнете вместе,
обнимите детей.

Хлынет кровь с полотенца
в капустный кочан,
будут ваши младенцы
кричать по ночам.

Черный червь в человеке,
злоба черного пса.
Обезрыбеют реки,
и вымрут леса.

Веселится над бездной
ожиревшая тля.
Паутиной железной
оплетется земля.

Мир ушел без возврата,
и в начале конца —
братья выстрелят в брата,
сын погубит отца.

Горы вздыбятся гневно,
будет ветер сердит.
На престоле царевна
жабу родит.

Опустеют станицы,
рухнет божий уют.
Огнекрылые птицы
человека склюют.

Вас казнят по наветам,
вы умрете с тоски.
И по вашим скелетам
поползут пауки.


Весна

Весна исправит и сутулого,
вновь красным солнцем день высок.
Вливается березе в тулово
хмельной, прохладный, сладкий сок.

Накрылся луг зеленой скатертью,
весна проклюнулась везде.
Зерно, как плод под сердцем матери,
зашевелилось в борозде.


Остап Сорока

С вами вечная морока,
выткни пикой глаз...
Как же ты, Остап Сорока,
опозорил нас?

И тебе прощенья нет,
пей мочу кобыл...
Ты же камень-самоцвет
на ручье добыл.

Это просто безобразье
и несчастье, брат.
Знаешь ты, что в том алмазе
было сто карат!

Для царя нужна валюта
и дары верхам.
Ты же — сволочь и ворюга,
ты безмозглый хам!

Парень вроде ты не кроткий,
в кулаке удал.
А в залог за четверть водки
камушек отдал.

Не исправишь ты промашку,
хряк тебя поест...
Пропивал бы, дурень, шашку
иль нательный крест.

Все на каторгу мы канем,
бык тебя ударь...
Знай, казак, что с этим камнем
убежал шинкарь!


Зимовейка

Степан Разин и Емельян Пугачев
родились в станице Зимовейской...

У дорог поземка-змейка,
стынут облака.
Зимовейка, Зимовейка,
белые снега.

Здесь иконой угол красен,
мясо в казанке...
Но таится Стенька Разин
в каждом казаке.

Не забудется вовеки,
удалец — не чох:
из казацкой Зимовейки
вышел Пугачев.

Завсегда опасен ратник.
Их травить бы, псов...
Беспокоится урядник,
двери — на засов.

Пистолет под одеяло,
в помощь — божья мать...
— Есть примета: два бывало,
третьему — бывать!


Холсты

Холсты волнисты и чисты,
как облака, легки холсты.
В них диво рос и свет звезды,
какие свежие холсты!

Сиренево лучит луна
на одуревшие ромашки...
И прялки вьют волокна льна
для полотенца и рубашки.

По-русски прочные холсты —
и шелковисты, и просты.

В них дух овса и бересты,
какие белые холсты!

И весел гомон ребятни,
и дали осенью хрустальны,
когда казацкие плетни
трепещут белыми холстами!


Пельмени

Не отнять у нас умений,
что тебе не ясно?
Мы извечно для пельменей
рубим сечкой мясо.

Дух плывет по всей станице,
кто на вкус поспорит?
Бодро тукает в корытце
сеченька-топорик.

Белоснежная крупчатка
в тесте с добрых мельниц.
Для ядерного зачатка —
и чеснок, и перец.

Хорошо, завар крутой,
ароматно, сытно...
И царя такой едой
угостить не стыдно!


Мздоимцы

В день любой — не исполать,
в день рожденья, в святки,
христиане стали брать
как подарки — взятки!

Обнаглевшим через край —
дань приносим часто.
В именины собирай
деньги для начальства.

Где же честное лицо,
падаем с годами...
Собираем на кольцо
благородной даме.

Понапрасну не сгрублю,
вымогают, просят.
Гимназисты по рублю
каждый день уносят.

С головой залезли в грязь
князь и попечитель.
Тянут руки, не стыдясь,
лекарь и учитель.

Упаси, святая мать,
я живу в порядке.
Никогда не буду брать
подленькие взятки.

Глажу ласково внучат
после доброй чарки...
тихо в дверь ко мне стучат:
принесли подарки!


И от славы до погоста

В кузне звон на всю станицу,
в сизой дымке окоем,
мы в огонь бросаем крицу
и кувалдами куем.

В мире силу не ослаблю,
казачишка не велик,
но он сам изладит саблю,
наконечники для пик.

Сеет хлеб, севрюгу ловит,
и за то ему почет:
сам ружьишко изготовит,
синий порох натолчет.

Смастерит капканы рысьи
и подковы для коня.
То душой меня возвысит,
то уродует меня.

И крупчатки даст для саек,
и нагаечку сплетет.
То державу потрясает,
то — к величию ведет.

И от славы до погоста,
знают это вдалеке,
Русь и глыбисто, и остро
отразилась в казаке.


Заманиха

Верю, будет на свадьбе веселье,
верю — платье мне белое шить...
Наварю приворотное зелье,
чтоб миленка к себе присушить.

Он придет ко мне ласковый, кроткий,
как увидит в окошке свечу...
Натолку я коренья солодки
и траву-одолень измельчу.

В час великий, и сладкий, и тихий —
белоснежно постель застелю.
И с настоем травы-заманихи
медовухи миленку налью.

Капну в чарочку маковым соком,
дух малиновый неумолим...
И уснет возле радости сокол,
а проснется он князем моим.

Но летит к журавлю журавлиха
и не знает про горе-беду.
Где-то рядом трава-заманиха,
да никак я ее не найду.


Бьют мальчишку

Под ударом рухнул сразу,
кровь струится со щеки...
Возле вяза у лабаза
бьют мальчишку ямщики.

Кто-то пнет ногой — обутой,
кто-то палкой метит в лоб...
Деловито бьют, как будто
обмолачивают сноп.

Иль провинность не простима,
иль земля стоит на том?
Кто огреет хворостиной,
кто размашисто — кнутом!

Бьют отчаянно и резко,
бьют мальчишку неспроста:
рвал он волосы на леску
из кобыльего хвоста.


Лягушка в кринке

Охолонись немножко с пыла,
и жить землей родной легко.
Чтобы, как лед, холодным было,
лягушку садят в молоко.

Пришло уменье по старинке,
живет оно средь русских нив.
Сидит весь день квакуша в кринке,
народ к лягушке не брезглив.

Обычай веком был отмечен,
пей молоко и не кривись.
И знай, что лечит почки, печень
у всех — лягушечная слизь.

А ежли нет такого свойства,
скажу по дружбе, так и быть:
детишкам нашим удовольство —
лягушку в кринке изловить.

Но горе тем, кто сердцем слабый,
был князь у нас, таков удел...
Гость выпил кринку, крикнул: — Жаба! —
упал и тут же околел.


Париж, Берлин...

Когда, скажи, в степи уральской,
под черепицей ладных крыш,
запахла хлебом и закваской
станица с именем — Париж?

И все мы спрашивали в детстве,
с каких времен, с каких былин —
с Магнит-горой стоит в соседстве
село с названием Берлин?

Еще смешней: в пимах зимуют,
в окрошке — русский лук и квас,
а хутор важно именуют,
как немцы, Фершампенуаз!

Была война, походы были,
хотя не помнят старики,
когда в Берлин, в Париж входили
казачьи грозные полки.

Беспамятье — плохая плата,
но враг понес большой урон.
И нас водил в атаки Платов,
бросал в бои Багратион.

Нас не воспели звучно в одах,
но дали доброй нам земли...
Мы сами, в память о походах,
свои станицы нарекли.


Ночь

Гоготнул в клети гусак,
лисы — у окраин...
В пятистенке спит казак,
сам себе хозяин.

Все по-русскому в судьбе,
понимает близкий.
Самодельный стол в избе,
а ковер персидский,

Конь буланый во дворе,
хряк, быки, коровка.
И мерцает на ковре
шашка и винтовка.

Дом в степи — не монастырь,
но горит лампадка.
Спит с похрапом богатырь —
и хмельно, и сладко.

Кто к нему приходит в сны,
кто его разбудит?
Будто не было войны
и войны не будет.

Спит казаче трын-травой,
спит его сноровка...
Но висят над головой
шашка и винтовка.


Пушкин в Уральске

Какая боль его пронзила?
Что слышал в клекоте орла?
Какая глубь, какая сила
к Уралу гения влекла?

Он гладил листья бересклета,
в ладони воду грустно брал.
У ног великого поэта
катил волну седой Урал.

И видел он, как видим ныне,
в степи ковыльные бугры.
Вода цвела пыльцой полыни,
железинкой Магнит-горы.

Неслась предчувствием удача
у этой вольницы-реки,
когда казачки пели, плача,
быль говорили старики.

О чем порою думал Пушкин...
через века не разберем.
Но знаем: жил поэт в избушке,
где Пугачев бывал царем.


Присловицы бабки Гугенихи

Божество мы знаем слабо,
но наверняка:
богоматерь — это баба
с кружкой молока.

Хорошая горчица
без огня горячится.

На земле великой
не всё решают пикой.

У каждой церкви
свои серьги.

Налетел на сокола дятел —
с ума спятил.

Работает не очень,
а уплетает сочень.

И красен арбуз,
да не тот на вкус.

Для синицы — зарница,
для крота — темнота.

Скотине пойло надо,
скотина любит стадо.

Корчага не корявая,
но беда — дырявая.

Пьяного нахала
бьют и в поддыхало.

Если баба — сдоба,
гляди в оба.

Хитра волчица,
а волчонку надо учиться.

Гоготал гусак,
да попал впросак.

У лесного ручья
водичка ничья.

Ни к чему свинье
княжеские шубы,
ни к чему бороне
золотые зубы.

Без косы и сабли
руки бы ослабли.

Женился на рыжей,
а она еще и с грыжей.

Поставишь терем,
тогда — поверим!

Напялил Митрофан
бабий сарафан.

У каждой пичуги —
свои причуды.

Хитрец и поповской курице
поклонится низко на улице.

Накладно по вехоть
за море ехать.

Баня и веник
вылечат без денег.

Из души — и душа,
а из гниды — вша.

Не пускай по засухе пал,
как бы сам в огонь не попал.

Бейся за веру,
но знай меру.

Сам обойдешься дерюгой,
гостей накорми — севрюгой.

Поганый слушок
не упрячешь в мешок.

Языком не вяжи,
пряжу кажи.

Не срубил и осину,
а попал в трясину.

Для гостеванья вашего
брага не заквашена.

Нет крыла,
нет и орла!

Золотой принос пчела
с малой капли начала.

Гнилявая дыня,
а прет гордыня.

У каждой казачки
свои подначки.

Иноверец — всегда изгой,
за морями одной ногой.

Не суй клешню
в чужую квашню.

И у этих змеят
появится яд.

Наловит севрюги всяк,
когда на реке косяк.

На сырые дрова
и печка крива.

У плохой знахарки
на всех одни припарки.

Заливают брагу
не в каждую корчагу.

Ради жизни, бога ради,
в брод не суйся с пылу.
Обходи корову сзади,
спереди — кобылу.


Скелет

В солончаках нашли скелет
и двести золотых монет.

Скелет на золоте лежал,
костляво сжав булат-кинжал.

В степи, должно быть, сотню лет
белел таинственный скелет.

Каким он человеком был,
какой бродил тогда в нем пыл?

У ковылей лежит скелет,
быть может, просто жертва бед.

Судьба его сюда вела,
возмездье иль угроза зла?

А степь молчит, хранит секрет,
как появился тут скелет.

Но прошумели ковыли,
и люди деньги унесли.

С тех пор, как только гаснет свет,
стучит порой в окно скелет.

Стучит и просит при луне:
— Подайте милостыню мне.


Шрамы

Мы по-русски упрямы
гордым духом бойца.
Помню дедовы шрамы,
знаю раны отца.

Не постиг Авиценна,
не понять мудрецам:
враг извечный прицельно
бьет по нашим сердцам.

Отликуем, отсердимся,
отгорев, отмерцав...
Вскроет врач наше сердце,
а сердце — в рубцах!


Три бабы увидели

Т. Глушковой

Промашки случаются
в мире господнем,
три бабы увидели
бога в исподнем.

Какая досада:
в соломе у стога —
три глупые бабы
увидели бога.

Кудахтали куры
по всем подворотням,
три бабы увидели
бога в исподнем.

Одна подбоченилась,
сыпала гнуса:
— Ратуйте, люди,
бог спьяну рехнулся!

Другая со страху
упряталась в тальник
и долго крестилась:
— Не бог, а охальник!

А третья у храма
промолвила строго:
— Явление было,
я видела бога!


Нынче в каждом доме

Бабка вехоть жала,
говорила мне:
— Жить вам без пожара,
но гореть в огне!

С мудростью крылатой
в мире повезло,
за добро расплатой
к нам приходит зло.

То гадючьи пасти,
то костер обид...
И пылают страсти,
и душа горит.

Век на переломе,
не пророчьте впредь.
Нынче в каждом доме
есть чему гореть.


Казаки живут отчаянно

Вижу: смертными минутами
войско не ослаблено.
На войне вражину лютого
я встречаю сабельно.

Вихрем в битве грива чалого,
друг изрублен в месиво.
Казаки живут отчаянно,
умирают весело!


Отелилась корова

Перед радостью крова
и святые ничком.
Отелилась корова,
одарила бычком.

Чалой масти, лобастый,
с дивным взлетом ресниц
поднимался он часто
и шлепался ниц.

Любопытные лица...
гонят прочь мелюзгу...
Встал телок на копытца,
припаялся к соску.

Но срываются губы,
молоко не сосут.
Завернут его шубой
и в тепло унесут.

Мудрость пашни и хлева,
холодок зоревой...
И жует королева
сено с мятной травой.


Обращение к сабле

Лид. Гальцевой

Послушай голос пламенного сердца,
так было, есть и будет на Руси.
Руби врага, коварного пришельца,
и голову предателю снеси.

Тебе дано понять одной-единственной
святую беспощадность против зла.
Когда бы не была душа воинственной,
к земле родной жестокой бы была!


Очи у лошади карие

Березы его ласкали,
он был для мальчишек пастырем.
В станице пастух Макарий
припевки слагал глазастые.

Правду увидит зрячий,
крапива не станет малиной...
Гляделки теленка — телячьи,
глаз у змеи — змеиный.

И в ночи осенние, лунные
голос летел над халупами:
взгляды у волка — умные,
взоры овечьи — глупые.

Дни проходили бурные,
и пели, смеясь, влюбленные:
глаза у медведя — бурые,
у медведевы — зеленые.

Шинкарка вино разливает,
не жди у шинкарки сдачи.
И тихо казак напевает:
— Глаза у свиньи — свинячьи!

Песенку деда Макария
скворцы голосят на осине:
у лошади очи карие,
а у коровы — синие!


Дети

У холеных боярят
кафтаны золотом горят.

А поповские сынки
прячут деньги в сундуки.

Ублюдки у шинкарки
из глины лепят чарки.

Щенок у писаря подрос
и строчит царю донос.

А казачонок слабенький
тянет руки к сабельке!


Пелагея

Пелагея кровно наша,
уступи ей путь добром,
Пелагея — великанша,
атаманша, баба — гром!

Не берут ее в набеги —
и по собственной вине...
Ездить туше той в телеге
или токмо на слоне.

У нее ж зудятся руки,
так народ и говорит:
баба, видимо, от скуки,
от могутности дурит.

Бея вскинула на вилы,
на башку надев чугун.
Трех ордынцев удавила,
увела у них табун.

Обошелся поп не мило,
без раздумья и трудов
в церкви стену проломила
ржавой гирей в семь пудов.

Возле струга, словно спицы,
искрошила два весла.
И корову по станице
на загривке пронесла.

Вражий полк бы огорошить
Пелагеиной рукой...
Но не держит бабу лошадь,
нету лошади такой!


Художник

Мог бы жить он без жатвы и сева,
живописец, ведун, мудрочтей.
Но его червоточина съела —
рисовал на заборах чертей.

Облик жуткий мгновенно начертит,
сто рогатых сидят на сосне.
И хохочут глазастые черти,
и приходят сквозь двери во сне.

Карой гром за крамолу ударь,
кто же к нам нечестивца сосватал?
Ведь беда: первый черт — это царь,
а второй-то точь-в-точь губернатор!

Вся картина в намеке глупа,
не придумаешь, видимо, хуже.
Третий черт вышел рылом в попа,
а четвертый — хвостатый хорунжий.

Бьют художника справа и слева
и берут в обороты крутей.
Но его червоточина съела,
он показывает чертей.

Ни к чему эти гнусные лики
для людей от рожденья простых.
Жалко: был бы художник — великий,
в божьем храме малюя святых.


Походная

Дай нам бог отечеству послужить,
молодку синеокую полюбить...
эх, полюбить,
рысью, конь мой,
эх, полюбить!

Дай нам бог отечеству послужить,
по три креста Георгия заслужить...
эх, заслужить,
рысью, конь мой,
эх, заслужить!

Дай нам бог отечеству послужить,
а ворону над ворогом покружить...
эх, покружить,
рысью, конь мой,
эх, покружить!

Дай нам бог отечеству послужить,
по-воински головушки положить...
эх, послужить,
рысью, конь мой,
эх, послужить!


Казацкий дух

Станиславу Куняеву

Казацкий род — ищи его концы,
его исток историкам неведом.
Все казаки — в разбой утеклецы
по пращурам, прабабушкам и дедам.

Сначала уходили от орды
с оружием в заречья, топи, залесь.
Бежали от бояр и от беды,
от гроз Ивана Грозного скрывались.

Росли ватаги, сабельный удар
карал врагов-соседей неустанно.
Они возмездьем стали для татар,
проклятьем для турецкого султана.

Гори, огонь, гори, пожар твори,
из кремня искру выбило кресало.
И вспоминали с ужасом цари,
как вольница Россию потрясала.

Казацкий дух... откуда он возник,
из возрожденья или из развалин?
В сраженьях и жестокости велик,
в поклоне злоумышлен и коварен.


Юница

Все искристо в ней и чисто,
удивляется станица:
русокоса, голосиста
синеокая юница.

Для нее мычат коровы,
для нее растет пшеница.
В сундуки кладет обновы
синеглазая юница.

Сваты едут неустанно.
Предлагали два сапфира.
За нее толмач султана
обещал отдать полмира.

Нету в сердце однозначья,
и седым утайно снится
дочь пронзительно казачья,
синеглазая юница.

Что мы в жизни этой ищем...
расскажи мне, лебедь-птица.
С гусляром бежала нищим
синеокая юница.


Песнь о земле русской

О светло светлая и украсно украшена земля Руськая.
XIII век

Князи мудрые, вой сильные,
девы дивные — косы русые.
Разливает реки синие
во все стороны
земля русская!

Травы сочные, кущи чистые,
скачут белки, орехи лузгая.
Скотопажная и пчелистая,
щедрохлебная
земля русская!

Камни храма на извести с творогом,
расписка колоколенка узкая.
Есть на что здесь позариться ворогам:
красно золото —
земля русская!

Токмо стража вздымается башенно,
да мерцает лампадка тусклая...
О светло светлая
и украсно украшена
земля русская!


Страна лжецов

Государя-императора оный казак называл ослом.
(Из донесения урядника станицы Магнитной)

Казацкий сказ не без прикрас,
намеками не нов...
Но грозный царь издал указ —
создать страну лгунов.

И в той стране на плаху всех
за правду волокут.
И в той стране, совсем не в грех,
так изощренно лгут.

Там кудри видят все подряд
у лысой головы.
Там некрасивой говорят:
— О, как прекрасны вы!

Там увлеченно с детства врут,
и нет вранью конца.
Там дурня умницей зовут,
невежей — мудреца.

— Потоп! — кричат, а дом горит,
смех, значит — это плач.
Там каждый нищий говорит,
что будто он богач.

К чему они так нагло лгут,
зачем такой туман?
Там получает словоблуд
награды за обман.

Они вовек не разберут,
где красен цвет, где желт.
Министры лгут, лакеи лгут,
и проповедник лжет.

Один подлец, известно мне,
звал зрячего слепцом.
О, почему же в той стране
почетно быть лжецом?

Я б не ходил по тем местам,
весь край считал бы злом...
Но мне понравилось, что там
царя звали ослом!


Коляда

Идет по сугробным дворам коляда,
играют колдуньи осколками льда.

И пляшут колдуньи
около Дуни.

Ах, Дуня-Дуняша, певунья и жница,
не вздумайте в Дуню-невесту влюбиться.

Дуня-Дуняша, в ладони подуй,
выверни шубу, со мной поколдуй.

У коляды — золотые ключи...
кидайте, кудесники, в куль калачи!

Богатство и Лада шагнут за порог
к тому, кто подарит горячий пирог.

Сватов к Дуняше направил зазря
хилявый, носатый сынок шинкаря.

Птица-ворона не склюнет звезду,
и я колядую свою коляду.

Дуня-Дуняша, певунья и жница,
хочу я на Дуне сурьезно жениться!

В морозную полночь не видно ни зги...
бросайте, бросайте в мешок пироги!


Кто же, кто же целится в меня...

На мое здоровье не смотри,
синеглазый я и русо-рыжий.
Раз в меня стреляли, два и три,
трижды я от пуль коварных выжил.

Может, где-то свалит нас металл,
яд клеветника, гадюки, гнуса.
Раз в меня стреляли — хохотал,
два стреляли — тоже не согнулся.

И под пенье юности и птиц
я такой же честный был и дерзкий.
Третий раз стреляли — рухнул ниц,
раненный кроваво и злодейски.

Неужель предаст бойца родня,
обернется друг поганым чертом?
Кто же, кто же целится в меня,
кто смертельно выстрелит четвертым?


Похвала конюшне

Для колеса изладил спицу,
упал на сено, как не бит...
В конюшне сладко, травно спится,
в коровнике никто не спит.

Рыгают, чамкают коровы,
у лошадей — не слышно мух.
В коровнике — тяжелый дух,
в конюшне дух всегда здоровый.

Для узорочия попонам
и золота жалеть нельзя.
В конюшню издавна с поклоном
входили русские князья.


Ярмарочные перевертыши (палиндромы) деда Макария

Осело колесо,
а лег на ангела!

Иди, казак, иди
и деву уведи.

И сурово Руси
изредка так дерзи.

Уха в сваху!

Бел хлеб,
бел хлеб,
ищи, ищи.
А сыр, крыса,
ища, тащи!

Нам утром мор, туман,
нам руда — дурман,
нам бог — обман,
нам — атаман!

Довод — овод,
или реву верили?

К лову — волк,
у хат птаху
и вола лови!

Лари бог обирал!

И мы, лебеди, дебелыми
жили ж!

Тит сам мастит!

А к шали, милашка,
купи и пук,
и лук в кули.

Мелем хмелем!

Уду — суду,
на закусу — казан.

Кабы, рыбак,
на заскок — сазан!

Ну, как скакун?

Тонет енот,
а дну рек — ерунда!

Ну, то крову — воркотун!

Нов звон,
но казни, о воин, закон!

Кабак зараз кабак:
он сапой — опасно!

О вера — марево!

Уха, но монаху!
Махра, но монархам!

То, вижу, — живот,
а те усы — суета!

Они-де едино:
олива — давило!

Алы рыла, ала и пиала!

И нам охул глухомани!

Ешь не меньше,
но и царю рацион!

Увел плеву,
а ниже вся свежина!

До вони в суду свиновод!

Умереть терему!

Туг жгут,
а гож до поджога!

Море меси семером!

А товар — правота,
цене — венец!


Святое действо

Т. А. Смирновой

Явленьем чуда и старанья,
для пропитанья и в урок,
лопатой струганой Маланья
спокойно садит в печь пирог.

Шибает пряно запах лука,
во всем значение и связь.
И запекается севрюга,
духмяной коркой облачась.

Ухват с клюкою знает место,
движенья плавны и горды...
Свершается святое действо —
приготовление еды.

И на столе гора оладей,
и все торжественно молчат.
И свесив головы, с полатей
глядят двенадцать казачат.


Яик Горыныч

Велика-велика воля русская,
необъятна окраина казацкая.
Всходит солнце у Яика Горыныча,
а ночует у Днепра Славутича.

Глубоки-глубоки реки русские,
и скользят в моря струги быстрые.
Там поют казаки песни грустные
и готовят в набег сабли острые.

Есаул говорил: — Дело гиблое,
от Руси нас ордынцы отрезали.
Не видать нам отечество милое,
не сверкать нам в боях железами.

Дон Иванович рдеет пожарами,
во цепях татарвы Волга-матушка.
Нас кусают зло стрелами-жалами,
сто смертей здесь у каждого камушка.

А Гаркуша-донец кругу кланялся:
— Где же истые русичи нынеча?
Зря ль я змия бил, в битвах ранился?
Не уйду я от Яика Горыныча!

Здесь дымят курени казацкие,
а в степи табуны наши дикие.
Нас орлы и былинки малые
на сраженья зовут великие.

Да поднимем в бой рати стройные
и не дрогнем от вражьей свирепости.
Нам иметь учуги осетровые,
сеять лен и рожь, ставить крепости.

Велика-велика воля русская,
и судьба у земли высокая.
Всходит солнце у Яика Горыныча,
а ночует у Днепра Славутича.


Прописали князю грязи

Столыпин подозревал в сочувствии революции
даже черносотенные газетки.

Лекарь бачит, что у князя
нервы: паранойя.
Прописали князю грязи,
молоко парное.

Но ему зимой и летом
на перине мнится,
будто ходит с пистолетом
по земле убийца.

Возле князя шпики, стражи,
всех берут на пробу.
Вдруг кому-то мало каши,
бросят в князя бомбу.

Муха подлая витает —
зри паучью сетку.
Князь по буковке читает
местную газетку.

Любит он страну святую,
будет взбучка рохлям.
Князь сердито в запятую
целится моноклем.

Мир — в режиме и копейке,
ясно все и просто.
Но на что они в статейке
намекают остро?

И наука — безобразье,
пишут: паранойя.
Хороши в России грязи,
молоко парное!


Награждают собак медалями

Полк наш был этой осенью в Питере,
понапрасну не веришь, чурбак.
Ясным днем, не тайком — все мы видели:
господа награждали собак.

Не за морем чужим, не за далями,
и зазря ты смеешься, сынок:
там звенела овчарка медалями,
грудь выпячивал знатно бульдог.

До чего же они ораспутели,
как позорят Россию — страну...
Три медали навесили пуделю,
моське маленькой дали одну.

Кто-то тощ от работы и голода,
кто-то сладко, изысканно ест.
На собаках червонное золото,
мне пожалован бронзовый крест.

Господа с полоумными кралями
в извращениях видят смак...
Награждают собак медалями,
тратят золото на собак.


Лютень

За станицей воют волки,
над сугробами кудель.
От Магнит-горы до Волги
белогривая метель.

Но изба не ждет устройства
и запасами права.
Полыхнет огнем береста,
затрещат в печи дрова.

Не допустят здесь промашку,
до червеня далеко.
И малыш вцепился в чашку,
пьет парное молоко.

Дом богат теплом и свечкой,
для тревоги нет причин.
Поднимается над печкой
дух опары и овчин.

Ожидая час весенний,
ткнув копытца в уголок,
сладко спит в избе на сене
народившийся телок.


Не взываю к мести

В синем сне России
не увижу мать.
И меня сразили,
в силе вражья рать.

Птица прокричала —
жалко молодца.
В море нет начала,
в горе нет конца.

Отступать не смейте
в степь от очагов.
Мы и после смерти
будем бить врагов.

Очи не открою,
сердцем послужу.
Я облитый кровью
в ковылях лежу.

Не взываю к мести,
сам платил за зло.
И со мною вместе
сто врагов легло.


Жена

Жена шагнула за ворота,
бровь гордо выгнула дугой,
когда Демьян вернулся с фронта
на костылях, с одной ногой.

Она в лице не изменилась,
взяла котомку и тесак.
И величаво поклонилась:
— Входи, мой муж... хлеб-соль, казак!

И по щекам плеснула алость,
несла достойно бабью стать.
И за столом не разрыдалась,
а вышла с девками плясать.

Днем не заплачешь и украдкой,
след у слезы, как у чернил...
Три дня Демьян крученой дратвой
детишкам валенки чинил.

Но у него ломалось шило
и шов строчился не всерьез,
когда жена тайком сушила
подушку мокрую от слез.


Чапаев

С храпом вздыбились кони,
с кручи бьет пулемет.
Не уйдешь от погони,
но Чапаев плывет.

Режет речку вразмашку,
рвет рукой быстрину,
раной красит рубашку,
кровью метит волну.

Горечь смертного часа
принесли беляки.
Не успеют, но мчатся
на выручь полки.

Лей, Урал, через время,
глубиной холодай.
Ты врагу на глумленье
меня не отдай.

В свисте плеток и сабель
исполненьем угроз —
власть карателей Капель
над народом вознес.

Им бежать из России,
в жизнь смотреть из кают.
Хлещут трассы косые,
пули воду клюют.

Блики в облаке буром
все сильней и сильней.
Степь наполнилась гулом,
это топот коней.

Сабли вскинуты круто,
полк летит напрямик...
До спасенья — минута,
но до гибели — миг.


Евдокия Каширина

Вы меня живьем сожгли,
в горе сердце бедное.
Братья в красные ушли,
муж любимый — в белые.

Видно, сгинуть мне в тоске,
будет мука вечная.
С братовьями я в родстве,
с мужем я обвенчана.

Обожженные поля
заметет метелица...
Может, делится земля,
сердце — не разделится!


Брусничный год

Никто не знает травьего секрета,
но все-таки, наверно, неспроста
брусничный год — один в четыре лета —
приходит на уральские места.

Когда в тени замаслятся листочки,
сосновый бор умоется дождем.
Четыре года мы готовим бочки,
четыре года ягоды мы ждем.

Брусника солнцем брызнет в человеке,
вольет в него росу, прохладу, лес...
Когда-то золотом и римляне, и греки
платили за бруснику: вес — на вес!

Нет ягод этой ягоды полезней,
и верь, примета древняя не врет:
брусничный год — в округе нет болезней,
брусничный год — старуха не умрет.

Ждет на Урале каждая усадьба,
когда брусника вызреет в бору...
Брусничный год — счастливой будет свадьба.
Брусничный год — к богатству и добру!


Полк имени Разина

В марте 1918 года в Троицке был сформирован
казачий социалистический полк имени Степана Разина

Вся Россия загорелась
в белочешском мятеже...
Но герой проявит зрелость
на смертельном рубеже.

Нас не вспомнят поименно,
будут жертвы велики...
Но под красные знамена
уходили казаки.

Горевали на привале
и штыки втыкали в пень...
По России воевали
сорок тысяч деревень.

Полк под каждой деревенькой
оставлял по бугорку...
Каждый был в отваге Стенькой
в нашем разинском полку.


Перегон отары

До дому трудный путь и длинный,
и сало надобно беречь...
Мальчишки мажут утку глиной,
чтобы в костре ее запечь.

Семь дней отару гнать в станицу,
в дикарстве испокон веков
они всегда поймают птицу,
набьют на жарево сурков.

Они ночуют в поле чистом,
на семерых с одним ружьем.
То отгоняют волка свистом,
то красных лис берут живьем.

Они и спят наизготовку,
когда висит над степью тьма.
Не доверяют им винтовку,
дырява старая кошма.

Не в бой идут же, не в атаки,
отару гнать — в конце концов...
Мальцам дают в поход нагайки
и самых лучших жеребцов.


Хата с краю

Дрыхнем, библию читаем,
клецки есть и мед...
То зовет меня Чапаев,
то Колчак зовет.

И сижу я, как на шиле,
поп сует кинжал!
Убеждал меня Каширин,
Дутов угрожал.

Где же правда, где же враки?
Как ты ни крутись —
без меня в смертельной драке
им не обойтись.

Вскину шашку, окровавлю
боем полземли.
Жил я мирно в хате с краю,
ночью подожгли!


Облака

Голубым-голубы глыбы голые,
Чусовую теснят берега.
Как седые, кудлатые головы,
над Уралом плывут облака.
Может, это погибшие витязи
предвещают пожар и орду?
Рвутся кони испуганно с привязи,
чуют дикие кони беду.
Под зеленой чилигой уснуть бы,
слышать только, как птицы поют...
Но плывут облака, будто судьбы,
и покоя душе не дают.


Дума

Не для вас добро земли,
в жаркой бане веники...
Зря вы к Дутову ушли,
казаки-брательники.

Не для вас растут хлеба,
не для вас и женушки...
Закружила смерть-судьба
на чужой сторонушке...

Пролетели журавли,
плачут ивы голые...
За кого вы в ковыли
положили головы?

В степь упало пять полков,
срезанные начисто...
Порубило беляков
красное казачество.


Прощание

С эскадроном мы уходим завтра в бой,
ты махни мне вслед косынкой голубой.

Под станицей землю громом затрясет,
если враг мне саблей голову снесет.

И проплачут в синем небе журавли,
если рухну я в седые ковыли.

Почернеет в золотистой чаше мед,
если пика злая грудь мою проткнет.

Ты почуешь сердцем горюшко-беду,
если я с коня под пулей упаду.

Обними меня, казачка, обними,
будь мне верной перед богом и людьми!


Каширинцы

Светлой памяти
полководцев гражданской войны —
братьев Ивана и Николая Кашириных...

Ты на мир гляди пошире:
запоют клинки,
если в бой ведет Каширин
красные полки.

Не забудутся сраженья,
то галоп, то рысь...
Мы в смертельном окруженье
контре не сдались.

Двести речек переехав,
у солончака —
мы рубили белочехов,
били Колчака.

Ты махни рукою чайке
возле Бугульмы...
Всю Россию на тачанке
облетели мы.


Гораций

Под куриный квох, собачий лай —
изрекал нам лекарь без оваций:
— Если ты больной, то умирай, —
это понимал еще Гораций!

Может, в нас заноза от лучин,
может — хворь, а может — непогода...
Всех больных в станице излечил
наш веселый лекарь за полгода.

Бабка сало даст и каравай,
лекарь отвечает старой вкратце:
— Если ты больная, умирай, —
это говорил еще Гораций!

Всем наукам мудрым вопреки
лекарь был с рожденья остолопом...
Но старушки наши, старики
от него домой неслись галопом!

До чего же темный этот край,
не казните в правде. Грустно, братцы.
— Если ты больной, то умирай! —
так не говорил поэт Гораций.


Богатеи

Не взорвет и динамит,
дом стоит, что крепость.
Цепью яростно гремит
в кобелях свирепость.

И пузатится лабаз,
будто ты виновен.
Все добротно, напоказ,
рублено из бревен.

Пузырит смола с венца,
сохнет понемножку.
А хозяин у крыльца,
сапоги — в гармошку.

Чванство писано пером
на свинячьем рыле.
Дай им волю, серебром
крыши бы покрыли!


Здравица

Друзья, не чтят у нас в стране
обычай скаредный и тусклый.
Что может быть, скажите мне,
народней, ярче свадьбы русской?

И нам — в застолье песни петь,
плясать легко и осиянно.
На тройке лихо пролететь,
пройти ряжеными с баяном.

Он с ней, она, невеста, с ним...
И чтобы так согласно жили,
мы руки их соединим,
сердца они соединили.

А жизни суть всегда в простом,
и пожелаем мы без грусти —
сад вырастить, возвысить дом,
найти ребеночка в капусте.

Мы пожелаем всей душой,
всем добрым сердцем, не иначе:
огня в труде, судьбы большой
любви, здоровья и удачи.

И пожелаем солнца, звезд,
и благ — душе угодно сколько...
За молодых поднимем тост
с веселым кличем: горько! горько!


Снегопад

На синий лед речного слия
упала хлопьями пурга.
Под белым снегом вся Россия,
под снегом храмы и стога.

Лебяжий пух летит на крышу,
бела горевшая стерня.
Под снегом лунным я увижу
следы горячего коня.

Снежинка душу заворожит,
снежинка сказкой захмелит.
Мы не поклонимся, быть может,
у занесенных снегом плит.

Проплачут буйные бураны,
уронит грустный вздох баян.
Не в каждом дедовские раны
зовут к возмездию, боям.

И ветры веют новым веком,
и мы уже не помним зла.
Не видим, что в степи под снегом
пришельца череп и стрела.

Березой и сосною медной,
и добротой наш край богат.
Но заметет врага бесследно
пушистый русский снегопад.


Карагайский бор

Не приведешь Урал в упадок,
на печке спи — и хлеб не сей:
под снегом стаи куропаток,
в бору три тысячи лосей.

И сосны, будто бы из меди,
и кукование зозуль,
и ожиревшие медведи,
и легкий бег красуль-косуль.

Из болтовни не вей веревки,
пришельцу-гостю дай вина.
Пошли мальчишку — из винтовки
на ужин срежет кабана.

И ныне знает каждый шорник,
мы объявляем не в укор:
четыре Франции прокормит
наш Карагайский — русский бор.

Ты не пытай судьбу-злодейку
и не ищи другой тропы.
Здесь продаются за копейку
три пуда — белые грибы.


Зверинка

Дворы, сирень, на кольях кринки
и геометрия антенн.
Станица с именем Зверинка
не миновала перемен.

Страна моя росла и крепла
с рожденьем стали и огня,
но хлебный край остался хлебным,
и это радует меня.

Тропинка в пойме тихо вьется,
в капусте зреет сочно хрусть,
у журавлиного колодца
мне поклонился важно гусь.

Я вижу вновь, как ходят лоси,
в печах дымятся пироги,
и на пудовые колосья
косятся рыбы из реки.


Синий порох

Черный порох — это смесь селитры с углем,
синий порох казаки делали из селитры и васильков...

Ты открой не в книге хитрой,
а узнай у казаков,
как размешивать селитрой
лепесточки васильков.

Брось в корытце долю с долей...
и припас к войне готов.
Пахнет степью, пахнет волей
синий порох из цветов.

Синий порох плавит пулю,
понапрасну не перечь.
Синий порох вздыбит бурю,
бросит молнией картечь.

Кто же сломит нашу силу,
если все мы смеляки,
если бьются за Россию
и цветочки-васильки.

Выверь истину не в спорах,
у воинственных полков.
Самый лучший в мире порох
из уральских васильков.


Я делал все наоборот

Я лягушат бросал в колодцы,
крал огурцы средь бела дня...
Наверно, сам великий Песталоцци
не взялся бы воспитывать меня.

Я зажигал костер в подвале,
и гнал теленка в огород,
и то, что мне повелевали,
я делал все наоборот.

То прыгал в чан пожарный с крыши,
то соль размешивал в халве.
Прикажут мне: — Сиди потише!
И я ходил на голове!

Учителей я ошарашил...
и хохотали громко все,
когда я чинно, будто маршал,
приехал в школу на козе.

Должно быть, вел себя я гадко,
мой вредный дух — всему виной.
В семье у нас лишь только бабка
справлялась весело со мной.

Она бывало скажет тихо:
— Воды не надо, милый мой!
И я с ведром вприпрыжку, лихо
за ключевой бегу водой.

— Казак! — шепнет мне бабка строго, —
не трожь топор, присядь сперва.
И я мгновенно за порогом,
и я весь день рублю дрова.

Вздыхала бабка: — Хватит тройки,
не трать за книжкой много сил!
И я тогда учил уроки,
домой пятерки приносил.

Хитрила бабка понарошку,
чтоб не закусывал удил.
И я окучивал картошку
и в бор за хворостом ходил.

Улыбка бабкина и шутки
сильнее были для меня
педагогической науки
и беспощадного ремня.


Алые лебеди

Лебедь летит с лебедицею,
весеннюю песню трубя.
В синее небо не взвиться мне,
мне не увидеть тебя.

Может, вы, лебеди, встретите
идущих на помощь ребят?
Но алые лебеди, алые лебеди,
лебеди алые летят.

Пули, наверно, не мину я,
травою глаза прорастут,
песню мою лебединую
лебеди вдаль унесут.

Может, уйдем мы в бессмертие,
и лебеди нас навестят.
Но алые лебеди, алые лебеди,
лебеди алые летят.

Ветер над прядками русыми,
мальчишка с наганом встает;
это меня Революция
в бой мой последний зовет.

Степи ковыльные в трепете,
враги окружили отряд.
Но алые лебеди, алые лебеди,
лебеди алые летят!


Русская тройка

М. Ф. Ненашеву

Трепещут в пляске гривы бойко,
у коренного храп сердит.
Опять летит по тракту тройка,
как удаль русская — летит!

Звенят щемяще колокольцы,
кошёвка мчит еще быстрей.
И рвется пар, свиваясь в кольца,
из конских бешеных ноздрей.

И убегает путь следами,
и степь мелькающе кипит.
И комья снега лебедями
взлетают ввысь из-под копыт.

На ветер гикну, свистну плетью,
я сам себе — высокий суд.
Через сугробы и столетья
нас вороные пронесут.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"