Тяжелая дубовая дверь распахнулась, не успев испуганно скрипнуть, и в теплые недра Верхнего околотка шумно ввалилось заснеженное нечто в расхристанном тертом салопе и глухо позвало:
- Тат?!
- Тьфу ты, бестолочь! - в сердцах ругнулся Осип, успевший вслед за молодым стражником встревоженно вздернуться с насиженного места за широким столом. - Нет его! В деревню на святки подался!
- Как подался?! - выдохнуло нечто.
- Так и подался, - зло отрезал околоточный, - вольную взял на десницу, в сани сел и подался.
-Вольную, значит, - растерянно донеслось от дверей. Гостья пошатнулась, сделала пару шагов и тяжело рухнула на стоящую у стены лавку. Рука в мохнатой рукавице устало стащила с головы сбившийся платок, осыпая снегом свежевыскобленные полы околотка к вящему недовольству хозяина. - Что же мне делать-то теперь?
Мужики хмуро переглянулись, пожимая плечами. Младший из них, Евтих, невысокий, коренастый и отчаянно конопатый, со вздохом ссыпал в холщовый мешок разбросанные по столу кости. Ежу понятно, что толковой игры уже не случится. Хочешь, не хочешь, а разбираться с делами отсутствующего не ко времени товарища придется ему. Принесла же нелегкая...
-Так что тебе от Лукича треба, болезная? - спросил стражник, пока суровый околоточный без особого пиетета разглядывал нежданную просительницу. На что смотреть-то? Не особо юная, не особо красивая. А Тат Лукич мужиком был видным, холостым да непростым. И монеты у него в карманах звенели, и мысли в голове мелькали, и с лица вороны просо не клевали. Такие павы за ним бегали... Евтихий аж губу прикусил, вспоминая, какие молодицы в их околоток к Тату хаживали... Не чета этому замученному недоразумению. Ни рожи, ни одежи. Но видно из бывших - вон как слезы в глазах сверкают! Нарыдалась уже. Понятное дело - жениться парень надумал на какой-то девице, вот и взбеленились бабы: кто с криком, кто со слезами, кто со скалкой да братьями в околоток ломились. А кто со священником сразу: то ли женить, то ли на бессилие клясть. Насилу их Евтих со стражей удерживали и резонили. Кого - речами, кого - кулаками, а кого и другим чем. Вот и в этот раз непутевый молодой задор взыграл в жилах:
- Может, и мы сгодимся? Подсобим по-братски, по-татовски, - подмигнул стражник молодице, не стесняясь грозного начальства.
'Подсобник!' - скривился, как от зубной боли Осип, готовясь осадить салабона. Неизвестно еще зачем молодка на ночь глядя к Тату пришла. Хотя... зачем на ночь глядя к парням молодицы ходили, все в околотке как раз знали. Не маленькие.
- Помогите, - нежданно согласилась гостья, переводя с одного на другого полный надежды взгляд. - Помогите, миленькие, мне ж по-быстрому!
- По-быстрому? - с притворной обидой присвистнул Евтих.
- А что там долго копаться, если умеючи? - удивилась гостья и продолжила без всякого стеснения. - Поднял, пообщался и баиньки, - и, замечая, как округляются глаза у изумленных стражников, зачастила, боясь упустить удачу: - Вы не сомневайтесь, родимые, я заплачУ!
- Слышь, Осип Фомич, - неверище затряс головой Евтих, давясь смехом, - нам еще и заплатят.
- Нам?! - грозно вырвалось у околоточного помимо воли. Старым он себя не считал, но в молодецкие игры уже наигрался. Хватит.
- А вы оба умеете?... - меж тем деловито уточнила молодка.
- Оба, оба, - поспешил заверить ее неугомонный Евтих. - Не мужики мы что ль?
- Мне ваши мужиковские стати без надобности, - равнодушно отмахнулась гостья от его слов. - У самой в холодной один при статях лежит. Ты лучше, родимый, мне знак покажи.
- Какой знак? - оторопел раздухарившийся стражник.
- Какой?! - взвизгнул Евтих, отшатываясь подальше от протянутой руки просительницы. Только сейчас в его бедовой головушке, наконец-то, мелькнуло, что Тат не только сердешными делами славился, на службе в околотке не простым стражником состоял, а дознавателем-некромантом. И очень толковым некромантом. - От, ядрена Матрена! - выдохнул стражник, понимая, куда чуть не завела его лихая блажь, и согнулся от хохота под недоумевающим взглядом встревоженной молодицы.
Их обескураженная гостья уже вскочила с лавки и тихо пятилась к двери, обходя по широкому кругу содрогающегося от смеха стражника.
- Взбесился? - донесся до Осипа ее осторожный шепот. 'Правда на бесноватого похож', - решил околоточный, оценив со стороны Евтиховы ужимки и коленца. - Не удивительно, что баба перепугалась'.
- Угомонись уже, сирый! - попросил он страдальца, но услышав следующий вопрос гостьи: 'Есть ли в околотке нормальный некромансер, помимо припадочного', - сам спрятал улыбку в густую бороду.
- Какой тебе некромант, убогая?! - попытался вразумить Осип застывшую у самого порога идиотку, - в святошную-то десницу? Да они день как в свои норы попрятались. Затаились. Ждут, пока духи нарезвятся, годичную тину с душ наших отмоют. Хоть золотой посули, а ни одного храбреца не выманишь. Супротив закона оно! Опосля Розданного дня приходи...
Сказал, как серпом под ноги бабу подрезал, только косяк дверной ее от падения удержал. Привалилась к нему, с лица спала, в глазах отчаянье со слезами. И не глаза-то получились, глазищи: огромные, синющие... Вот напасть! Отвернувшись, околотничий принялся приводить в чувство распоясавшегося караульного. Двух затрещин хватило.
- За что?!
- За дурость, - отрезал Осип.
Спорить Евтих не рискнул, схватывать и соображать он все-таки умел, иначе бы его в околотке не держали. Когда с начальством спорить можно, а когда нет - нюхом чуял. И как околоточный с лица спал, услыхав, что скрипнула дверь, закрываясь за незваной гостьей, и в сенцы ломанулся, Евтих только головой покачал, списывая все странности жизни на страсти святошной десницы.
Молодицу Осип догнал уже на крыльце. Схватил за рукав тертого салопа, разворачивая к себе замотанное по-старушечьи до глаз в несуразный темный платок синеокое нечто.
- А ко мне муж вернулся, - устало обронила молодка. - Мертвый вернулся. Да чужой. Хотела спросить - кому такой подарочек передаривать. Может, ты к себе в околоток возьмешь?!
- Может, и возьму, - усмехнулся Осип, - коли глянется. Жди! И метнулся в сенцы за одежей.
---
Последние дни старого года выдались у Марьи нежданно тяжелыми. Снег валил с серого неба без остановки, нещадно занося все дороги. Сговоренные пациентки принялись рожать до срока одна за другой, не давая своей лекарице ни минуты для сна и отдыха. Потом провалился под лед на переправе у заставы торговый обоз, и в монастырские палаты потянулись бесконечной чередой ушибленные, стылые, да обмороженные обозники. А когда измотанная Марья вырвалась из цепких тисков хворых и страждущих и дотащилась до собственного дома, ее встретили перепуганные дети, голосящая свекровь и труп неизвестного мужика, распластавшийся на лавке посреди горницы. Чем не 'подарок' на Святцы?
Впрочем, получать от жизни оплеухи, Марья уже привыкла и не особо рыпалась, принимая в воротА очередную напасть. Сколько их уже было за ее короткую жизнь? Не счесть. Безвременная гибель обоих братьев словно откупорила бочку злосчастия. Спустя три года один за другим ушли родители. Нелюбимый, но, казавшийся, дельным и участливым муж, выйдя из-под твердой руки тестя, загулял, забуянил, безрассудно проматывая женино наследство. Свечной заводик отошел в приданое мужниной сестрице, засидевшейся в девках. Одна мастерская сгорела, вторую Трифон продал, торговые склады в городе и столице отобрали за неведомые Марье долги вместе с домашней живностью. Все, что отец с матерью нажили за три десятка лет, муж спустил за каких-то полгода. Вот тогда-то Марья впервые сломалась. Загневалась, заярилась в оголтелом остервенении на супружника... Опосля такого Трифон и сгинул, оставив семью без монеты денег и каких-никаких доходов.
Только дом, - с привычной грустью подумала Марья, - остался дом, двое сыновей-погодков и свекровь, не ужившаяся больше ни с кем из родни. И от Марьи тогдашней, что, чего грех таить, кичилась родительским богатством да оборотистостью, ничего не осталось. Смылось, соскреблось, по ветру развеялось. Спасибо добрым людям - не дали пропасть: вразумили, поддержали, на какую-никакую, а работу приладили - монашенкам в палатах помогать болезных выхаживать. Дело неладное, срамное для мужней жены, да нужное. А вскоре - от отчаянья, как сама Марья думала, - бабкины силы у нее проснулись: темные, лекарские. Не сама заприметила, люди подсказали, и поползла молва по окрестностям, от избы в избу, от хоромины к хоромине, потянулись к Марье страждущие за облегчением. Кто каравай в благодарность принесет, кто яиц дюжину, а кто и монетку медную от сердца оторвет.
Шесть лет по крохам собирала Марья новую жизнь себе и сыновьям, училась: на себя полагаться, со смирением испытания принимать и радоваться каждой малости. Наверное, даже сегодняшний 'подарок' она бы вынесла с привычной кротостью, если бы не колкий, вкрадчивый шепоток за спиной, настигший ее еще днем на улице: 'Трифон домой вернулся. Дождалась Марья...'
А он вернуться не мог! Не мог! И домой она летела, вопреки здравому смыслу с ужасом ожидая увидеть в горнице высокую фигуру злого, пьяного мужа... Но пронесло. Обошла нелегкая. Чужое, мертвое тело. 'Почему его к нам принесли, только детей напугали?' - думала Марья с тайным облегчением, успокаивая всполошенных сыновей, и недоуменно смотря, как заливает слезами чужого покойника встрепанная свекровь.
- Тришенька! Родной мой!,
- Успокойся, Зуевна, какой это Трифон? - попыталась она урезонить трясущуюся старуху. - Не он это.
Но та не слушала, как не слушали набившиеся в дом свекровины товарки, соседи, служки и праздные ротозеи. Никто не слушал. Ее обнимали за плечи, что-то надсадно трещали в уши, жадно глотали брагу из отцовых заначек, в миг сметя все съестные запасы, любовно заготовленные к свЯточному столу... И Марья сломалась. Второй раз в своей жизни она вопила, кричала, била ухватом и царапалась без разбора, проклиная и обещая все известны ей кары небесные и земные... Успокоилась она не скоро: не раньше, чем вышвырнула в снег за ворота всех чужаков, заложила засовы и спустила собак. И пока еще дикий раж бродил по жилам, вместе с притихшими сыновьями оттащила усопшее тело в холодную. А могла бы и за забор ринуть по первой злости то... Сорвалась. И перед новым начальством в околотке дурой выставилась. Некромансера ей в свЯточную десницу возьми и подай. Ох, правильно ее мужик отчитал! Темная ворожба в святошные дни под строгим запретом. Видно, совсем от усталости ум потеряла. В голове одна мысль крутилась: 'Коль мне не верят, так покойнику-то самому поверить придется!' Бес толку, только время и силы последние зазря ушли. Некому горемыку расспросить, а через пару дней - уж и не о чем будет: улетит душа грешная от холодного тела, затеряется... Обратно калачом не заманишь. И как обо всем этом рассказать молчаливому бородатому мужику, что шагал в сизом сумраке вслед за Марьей по заснеженным городским улицам, не понятно с какого позыва? Как душу на смотр вывернуть? СтыдОба!
---
Прежний околоточный, грузный да громогласный Терентий Карпович, славился на дюжину ближайших окрестностей дурным нравом, да крутым словом. Соваться к нему на участок без отчаянной нужды никто не решался. Покойствие свое и голова на плечах дороже были. Осип, выкупивший место по смерти Терентия, проявить себя за две десницы ничем не успел, а обвыкшиеся с прежним порядком окрестники с близким знакомством не торопились, с деревенским сметком выжидая, чем жизнь повернется. В околотке царили тишь да тоска. Осип, выслуживший свои первые два-на-десять в беспокойном княжеском сыске, к здешней апатии привыкнуть никак не мог. Служить он собирался на-совесть: по-иному не хотел и не умел, - а кроме бумаг, дисциплины, да брошенных некромантом любок - дел в околотке не было. Заскучал Осип, закручинился, если бы не всерьез прихворавший родитель, совсем бы сбежал обратно в столицу, потому и уцепился за бедовую молодуху с ее мертвым супружником.
К удивлению околотничего, пропетляв задами и подворотнями, молодица вывела его на широкую прямую улицу с крашенными резными заплотами, за которыми горделиво кривились покатые крыши рядных хоромин. Из-за черных нагих деревьев в отдаление виднелась ладная стрела колоколенки. Заливистый звень бился в окна светлиц и горниц, выманивая домоседов на вечернюю службу.
Не по рангу молодухе в драном салопе улочка выходила. Но мысли свои Осип при себе держал, зорким глазом отмечая облезлую светлую краску на широких трехрядных воротАх под резной узорчатой кровлей, клацающий замок высокой калитки, не желавший слушаться ключа в руках молодицы, и острые любопытные взгляды соглядатаев, царапающие им спины. Наконец, с жалостливым лязганьем замок сдался. Молодица с усилием налегла на калитку. Дверь нехотя со скрипом отворилась.
- Пошли вон, неразумники! - прикрикнула хозяйка на сунувшихся было к Осипу псов. Громадные, мохнатые меделянцы нехотя отбрели, продолжая скалиться и порыкивать, не спуская желтых тревожных глаз с неведомого гостя.
Приотстав от молодицы, устремившейся прям от ворот к высокому крыльцу стоявших посередь посада хоромин, Осип огляделся. От сеней с высоким четырехскатным теремом отходили в обе стороны покоевые и приемные горницы, да светлицы на подклетях, с прирубами и придельцами. Скатную 'чешуйчатую' крышу венчали скирды с епанчеей, по стенам тянулись фигурные полицы. Окна, даже в подклетях, были резными, стеклЕнными, с крепкими глухими ставнями. К черневшим в глубине двора мойне с обрешеченным теремом поверх, погребам да амбарам змеился крытый сенник. С задов, с темени доносилось низкое блеяние и мычание затомившейся в хлеве пред вечерней дойкой скотины. Богатый дом, крепкий. Строили его, под себя подстраивали люди отнюдь не бедные. В таких домах жили большими семьями с кучей дворни да нАдворни: шумно, широко, безустанно...
Но ни дворня, ни служки, ни ретивый хозяин иль хозяйка встречать молодицу с гостем не вышли. Вместо них на крыльцо выскочили два белобрысых отрока, не менявших еще первой дюжины лет, в длинных домотканых рубахах и огромных валенках на босу ногу и радостно повисли на молодице.
- Сидор, Федос! А ну в дом, - прикрикнула на них женщина. - Что за пляски на крыльце устроили? Прям дети малые, - и, оглянувшись, неуверенно пригласила гостя. - Заходите,..?
- А я Марья, - догадалась, наконец-то, назваться хозяйка, почему-то смутившись. - Марья-лекарица. А эти нехристи - сыновья мои.
Мальчишки с важной серьезностью пожали протянутую Осипом руку, испытующе изучая пришедшего с матерью незнакомого мужика.Когда они сноровисто без указки подхватили снятую одежду и принялись прилаживать на тяжелую кованую вешалку, гость отметил, что старший, Федос, двигается рвано, неровно, сильно припадая при каждом шаге на правую ногу. Заметив его интерес, мать пояснила:
- В детстве зашибся сильно, - и тихо спросила у сына. - Зуевна где? Фроську доить пора.
- В холодной, с этим и тетей Фисой сидит, - ответил Федос, почему-то виновато отводя в сторону взгляд. Младший закивал, подтверждая.
- С Анфиской?! - зло рыкнула Марья, разом позабыв о всякой кротости. - А этой лыбеди, что в моем доме понадобилось?!
И, подхватив юбки, вылетела из сеней. Промешкав минуту, Осип поднял со скамьи подсвечник с зажженной свечкой и двинулся следом, с интересом оглядывая скудное убранство дома. Братья топали позади. Если не им, то ему надежным ориентиром для поиска хозяйки служила разгорающаяся где-то впереди бабская свара. Крик стоял несусветный.
- Часто они так?- мягко спросил околоточный, останавливаясь на пороге холодной, у идущего позади Сидора. Чуть удивленный, тот отрицательно мотнул головой.
- Мама с тетей Фисой друг друга не любят, - хрипло пояснил отставший Федос из-за спины брата.
- Отцова сестра? - высказал догадку Осип. Сидор снова кивнул, на этот раз подтверждая.
Между тем, на холстине посреди светлицы лежало крупное мужское тело предполагаемого марьиного супружника. Рядом с ним на коленях сидела полная старуха в темном платке, настойчиво заламывающая покойнику левую руку. А вокруг пары, едва не опрокидывая свечи, вслед за орущей рослой молодицей в кружевной намитке носилась Марья с подобранным где-то ухватом наперевес.
- Вон! Вон из моего дома! - вопила она, отвешивая тумаки по спине и крутым бокам свояченицы. - Вон, постылая!! Чтоб ноги твоей не было!....
- Не твой! Не твой! - верещала в ответ молодка. Бархатная шитая багряным узором гарсетка, едва сходящаяся на ее сытом дебелом теле, норовила лопнуть по швам. С надорванного семирядья на шее разлетались, щелкая по полу, разноцветные бусины. Из-под широких шерстяных юбок с воланами сверкали затянутые в черевяки толстые лодыжки.
- ЦЫ-Ы-Ы-Ы-Ы-Ц! - рявкнул с порога Осип, подхватил пробегавшую мимо Марью за локти, крутанул, прижал узкой спиной к груди, не давая дальше буянить. - Кончай бардак!
Бабы замерли. Раскрасневшаяся молодица в изумлении смотрела на околоточного, поправляя наряд и тяжко дыша. Старуха подслеповато щурилась. Марья дергалась, упрямо пытаясь выбраться из захвата. Сзади сопели дети.
- Не пойду! - тут же огрызнулась свояченица, уперев руки в крутые бока. - Я в своем праве!
- О правах ваших судить я буду, - веско обронил Осип, выламывая из марьиных рук ухват и передавая его назад. - Ну-ка, пацаны, оттащите до кухни.
- Ты кто такой будешь-то, грозилец? - ехидно спросила, с трудом поднимаясь с колен, старуха.
- Околотничий наш новый, Осип Фомич, - глухо откликнулась Марья, переставая вырываться и тыкаться Осипу в нос пушистой макушкой. И добавила с вызовом: - С мертвяком разбираться пришел!
- А что с ним разбираться? - ахнула старая. - Трифон это. Что я сына своего, родную кровиночку, не узнаю?
- Да ты себя уже три года в зеркале не узнаешь! - возмутилась невестка. - Слепа стала, как крот!
- Она сердцем видит! - влезла Анфиса, на всякий случай отступая от дверей подальше.
- Пошла вон из моего дома, подлючая! - вызверилась на нее опять Марья, дергаясь к молодице. Пришлось Осипу прижать ее посильнее и, склонив голову, прошипеть на ухо: 'Уймись, глупая!'
- А прошло твое время, Марья, - с гадской улыбкой возвестила Анфиска. - Не мужнина ты жена более. Вот он, Трифон, муж твой. Отмучился бедный, - ткнула она пальцем вниз, в покойника. - Теперь все его имущество старшему в роду по закону отходит! Мамане моей! - И ножкой на радостях топнула, в аккурат по братиному боку. Осип скривился. Марья ничего не заметила, обернув голову к Осипу она ждала ответа, полу испуганно, полу строптиво хмуря брови:
- Ну!?
- Есть такой закон, - подтвердил околоточный. - Но решать кому имущество отойдет - дело не мое и не ваше, бабы! Суд решать будет. Как вернется наместник из столицы со СвЯтошных гуляний, так доклад получит. А пока - мое время. Дознаваться буду! Вон из светлицы!
Уходили все три дебоширки из холодной притихшими и испуганными.
---
Выпроводив за ворота присмиревшую свояченицу, Марья отослала детей позаботиться о скотине, а сама задержалась на холоде, не решаясь войти в собственный дом. В свой ли? Марья сжалась. Ох, боялась она доброты свекрови своей! От сынка ее уже натерпелась... Если Зуевна власть в доме возьмет, ни ей, ни внукам жизни не даст. Тут же Анфиска, змеюка, с мужем, детями и сродственниками жить к ним переберется. Давно ее дом марьин, как лепельсин - фрукт заморский - манит, да в руки загребущие не дается. Останутся мальчишки без дедова наследства... А ведь ей чуть-чуть не хватило. Еще б годик, только годик один, и Марья б успела: насобирала денег сколь надо, вступила в лекарскую гильдию, - тогда ничего ей уже не страшно было бы! Никто бы уже не заставил девятину от заработка в монастырь отдавать. И пусть через год признали бы ее по суду вдовой соломенной, как положено через седьмицу годовую опосля исчезновения мужа, - пусть их. Гильдия бы ей уже место в кормление назначила, и законы общинные над Марьей власти бы не имели. Не на что бы стало родне зуб точить... Еще бы годик только....
Вздохнув в последний раз, Марья вошла в сени, разделась. Тихо прошла по горницам, потоптавшись, нерешительно приоткрыла дверь в холодную, заглянула. Околотничий, сидящий на корточках пред трупом, вскинул голову:
- Нарыдалась?
Марья кивнула. Робело шагнула в светлицу, прикрыла дверь и устало опустилась на сундук у стены. Мужчина ничего не сказал, не осадил, продолжая сосредоточенно мерить пядями распростертое на холстине тело да чирикать по обороту своей ладони карандашиком.
- Роста какого муж был? - деловито уточнил он.
- С сажень церковную, - пожала плечами Марья. Ей Трифон всегда казался огромным, особенно, после смерти отца, когда сравнивать стало не с кем.
- Вещи остались? Поищешь по сундукам?
Марье искать не требовалось: - Ничего у меня не осталось. Все, что сгодилось, на сыновей перешила, а что не сгодилось - продала.
- Это ж сколько лет ты мужа таким макаром ждешь? - подивился Осип.
- Сколько он от меня бегает, столько и жду, - устало вздохнула Марья. - Шестой миновал.
- За такой срок сильно люди на внешность меняются. Встретила бы на улице, посмотрела...
- Зачем мне на него смотреть? - озадаченно прервала его на середине хозяйка. - Мне на людей смотреть без надобности. Я нутром их суть чую. Хочешь про тебя и этого все расскажу? - и продолжила, не дожидаясь одобрения. - Весенний ты, Осип Фомич, тридцати шести годков от роду. Ел-пил не всегда вдосталь. По молодости столярничал знатно, потом в службу пошел. В огне горел, с коня падал, саблей тебя рубили, да ножами резали. В еде и браге меру знаешь. Орехи зубами колешь. Далече не ходишь, на лошадке ездишь...
- На коне, - поправил со смехом Осип и подзадорил. - Может и масть скажешь?
- Калюная, - после минутного раздумья серьезно ответила Марья и тихо рассмеялась его изумлению. - Я тебя на ней в городе видала как-то, припомнила. А этот, - мотнула ногой на труп, - не Трифон. Моего мужа отец из кузни к себе переманил. Сила у Тришки в руках была знатная. Быка на спор кулаком останавливал, - вспомнила она. Поежилась. - Волос светлый, без рыжинки, как у этого. Глаз карий, не желтый. На руках шрамы от ожогов кузнечных остались. На спине - от кнута: порола его раз стража на площади за пожар по-пьяни. Пальцев на руке левой покойник после смерти лишился. Баб чурался. Помер он три дня как минуло. Шею сломал, - решила Марья, подумав. - Потом долго в воде был холодной, но мертвый уж, лицо от того таким белым стало, жемчуговым. Жаль мужика, молодой был, две дюжины годков в жнивень отмерил...
Где-то хлопнула дверь. Дети вернулись. Подхватив свечку, Марья пошла их встречать. На пороге остановилась. Спросила с надеждой:
- Забирать-то его будешь к себе?
- Буду, - успокоил ее Осип.
- Тогда после полудня завтра приезжай, я уже приду. Без меня Зуевна не выдаст. - И вышла, тихо прикрыв дверь.
---
Если хочешь всю правду о человеке узнать, спроси соседей. Помня сию непреложную истину, с раннего утра Осип ходил по марьиным соседям, сводя знакомства и ведя расспросы. О безмужней жене кумушки судачили вдохновенно: и деда помнили, и родителей помнили, и братьев, и мужа. Вскоре околотничий знал даже то, то сама Марья, уверен, про мужа не ведала: имена полюбовниц его и места их жительства. Эти дамы приход Осипа приняли без должного пиетета, но на вопросы ответили, все что припомнили поведали. От последней, разбитной Одарки, Осип еле-еле целым ушел. Не ушел, убег! Только пятки сверкали. Но дело того стоило: все любки, как одна, с Марьей согласны были: кулаки пудовые Трифоновы хорошо помнили, шрамы приметные подтвердили. Одарка даже родинку на срамное месте припамятовала, да все Осипа за ремень дергала, точно указать положение желала. Еле отбился.
К полудню околотничий с заступившим на дежурство Полуяном вернулся на мастеровую улицу на санях, забирать тело Марьиного не-мужа. Сомнений в том уже не было: ни рост, ни приметы, что время убрать не могло, на Трифона не казали. Да застопорились дело: дома никого не было, только псы вдохновенно заливались лаем на стук. Хозяйка запаздывала. В-третий раз поручкавшись у ворот с местным священником, отцом Никодимом, прохаживающимся по улице из конца в конец 'для поправки здоровьишка', Осип уж подстыл на свежем морозце, до околотка в обратку собрался, как с красного окошка горницы с супротивной стороны улицы донеслось знакомое: 'Осип Фомич, надЕжа, зашли бы чаечком у окошка побаловаться!....'
Дважды приглашать мужика не пришлось, оставив Полуяна в санях бдить, он поспешил на зов. Марфа Аввакумовна, мать купца первой гильдии, была одной из самых осведомленных и уважаемых кумушек здешней окрестности.
- Отец Никодим опять идет. Так воздух морозный полезен для здоровья? - удивился Осип, снова заприметив семенящего мимо священнослужителя. Порадовался, что снова лобызать метки священные татуИрованные на ледяном двуперстии старика не придется. За первые три раза святостью Осип на десницы вперед проникся.
- Право, голубчик, - усмехнулась хозяйка, заедая чаек имбирным пряничком, - Марью он караулит. Опять про Федоса пытать начнет, - и продолжила, заметив недоумение гостя. - Голос у сорванца красоты и силы необычайной. В певчие его к себе Никодим забрать хочет, а Марья сына в монахи крещенные не пущает. Без отцова наказу, говорит, не можно. А где Трифона-то сыскать, никто сколько лет не знал, - тонко усмехнулась купчиха. - Никодим уж Марье и грозил, и стращал, и уламывал, а она на своем стоит. Больно, говорит, быстро певчие из вашей церкви на погост заселяются.
- А Сидор? Тоже поет?
- Сидор, - отмахнулась хозяйка, - он говорить-то не мОгет, куда ему петь. В детстве лопотал, помню, остановить не могли, а как отец исчез - замолчал намертво. Болели они тогда оба у Марьи, лихорадились, опосля Сидор смолк, а Федос долго на костылике прыгал, да мать выходила бедолагу. Лекарка Марья сильная, вся в бабку свою. А-а-а..., - отвлеклась она на минуту, заприметив новую жертву, - вон Анфиска идет. Разоделась-то. А зазря идет - Марья ее на порог не пустит. Шесть лет уже не пускает и Зуевне запретила. Это ж Анфиска, как Трифон пропал, что удумала. Прибежала к Терентию Карповичу, околотничему прежнему, да давай вещать, что Марья мужа убила. И так его умную голову закружила, что он сам с некромансером вашим к Марье пожаловали и давай по двору шастать, допросы учинять. Сколько пытали бедную, руки крутили, а не добились ничегошеньки. Потом некромансер место указал. Мол, чую там в земле смерть недавнюю, - усмехнулась хозяйка. - Мужиков нагнали копать. А место - аккурат над бывшей уборной, простите за подробность. Мой Филька с Васькой седмица, как домину с того места по Марьиной просьбе на новую яму переставили. Как копать начали, все и поперло. Анфиска кричит, чтоб копали шибче. Мужики ругаются. Некромансер сам за лопату схватился. И выкопали! Собаку облезлую выкопали! Большущую! - расхохоталась Марфа, утирая слезы веселья со сморщенных щечек. - Анфиску Карпович сам по всей улице за косицу таскал и словом красным ласкал, чтоб больше наветы не клепала. Насилу муж отбил. А Марья с тех пор ни свояченицу, ни некромансера вашего на двор не пускает. Он ее на улице караулит, охальник. Присушился, проходу не дает. На днях замуж звал. А у Марьи на такое один ответ - при живом муже второго не сдюжу!...
'Так вот на какой девице Тат Лукич жениться надумал', - усмехнулся Осип, не забывая подпитывать вопросами хозяйкино красноречие. Выпитый чай давал уже по себе знать, когда с нижнего конца улицы показалась степенно шествующая Зуевна с туесками в руках. Распрощавшись с щедрой хозяйкой и обещав заглядывать, околотничий заспешил. Понадеялся он, что отдаст Зуевна без невестки неродного покойника. Кому чужой труп в доме нужен? Не угадал...
---
'Зарежу, четвертую, перья выдеру', - обещала себе Марья, продирая глаза за час до рассвета. Ее старый, облезлый, но голосистый петух любил первым известить окрестность о новом дне задолго до назначенного природой срока. Потянулась она сладко, головой лохматой тряхнула, сон отгоняя, - будто и не ложилась. Сменила рубаху, поневу на поясе затянула. Косу переплела, потуже. Разбив тонкий ледок в ведерке, лицо омыла, да на коленках у окна благодарственную краткую Богам прочитала - за хлеб насущный. Тихо скользя в мягких домашних валенках по студеному полу, в горницу направилась, да не сдержалась - в зеркало глянула. От, дура! Раньше-то красой писаной не славилась, а теперь подавно: глаза синие, холодные, аки льдинки; скулы острые, хоть хлеб ими режь; щеки впалые; волос бледный, неслушный, из свежей косы успел повыбиться, вокруг узкого лица закурчавился, управы на него нет! 'Ни красок, ни доброты женской, что мужикам нравятся. И ладно', - вздохнула Марья, выбрасывая из головы лишние мысли. Не про нее то: Трифон не скрывал, что не за красу девичью замуж брал, и тем мужикам, что после мужа сгинувшего в женихи набивались, помощь обещали, о красе твердили, Марья не верила.
В стылой горнице она разворошила угли в печи, полешек добавила, кашу ухватом поближе подтянула погреться, сыновей, что на лежанке спали, в одеяло укутала - расхристались во сне сердешные. Запахнувшись в драный отцовский тулуп, в хлев сбегала - скотину проведала, сена в люльню заложила, Фроську-кормилицу сдоила. Пока солому вилами ворошила, да свежую кидала, на дворе тяжко, надсадно заскрипел колодезный ворот - значит, Федоска с Сидором поднялись, за дела взялись. Порадовалась: сыновья росли ладные, до работы жадные, в деда. Полдюжины годочков минует, будет Марья за ними, как за стеной каменной.
Завтракали молча, не решаясь будить надсадно храпящую за стенкой Зуевну. Проснется - разворчится, расбрюзжится, раскомандуется. Придется Марье с утра со свекровкой ругаться, Богов гневить, - зачем надобно? Сыновья уж в сенях шебуршились, одевались теплее. В столярной мастерской, куда Марья отроков насилу на подхват пристроила, благо хозяин камчугой замаялся, топили помалу. Древесину пересушивать не след, как Федос важно матери объяснял, пряча с зорких глаз сбитые инструментом ладони. Но что от матери спрячешь? Все Марья видела, лечила тайком, но вида не давала. Не след мужиков жалеть, не девок растит.
У околотничего тоже руки в самобытных столярских метках были. Руки людские знающему человеку - раскрытая книга: все расскажут. У мертвого руки другие были, вспомнила Марья, не мастеровые. С легкой шишечкой от пера на указательном пальчике, ногтями ровными, не ломанными. Береженые руки, хоть холодная водица их и подпортила, скукужила. Два пальца с кольцами иль перстеньками на левой руке. Кольца крепко сидели, или пальцы у мужика от воды распухли, не снимались, тогда кто-то расстарался - забрал добро вместе с пальцами. Крохоборы проклятущие! 'Кем был, чем жил? - задумалась лекарица, провожая сыновей со двора. - Может, ищет его кто, слезы в подушку льет?' И, отмахнувшись от дум нерадостных: 'Околотничего работа сыск вести, пусть дознается', заспешила к монастырским палатам по свежему снегу, побыстрее окунуться в привычную лекарскую круговерть.
Хворый за хромым, обмороженный за ушибленным. До самого полудня Марья слушала, сочувствовала, да лекарила. Каждый своим долгом считал рассказать во всех подробностях о житье-бытье своем, о том, чем лечился, как с горы катился, да из-подо льда, из темной водицы Протвы-матушки выуживался. Искупавшихся накануне святок обозников, громогласных и грубоватых, было как никогда много. Они спорили, шумели, едва за грудки друг друга не хватали, считая сгинувших лошадей, пропавшие товары, да утянутых под лед течением товарищей. Насилу выпустили лекарицу. Но домой в назначенный срок Марья не успела. По дороге перехватили: то дите посмотреть лихорадочное, то боли в почках унять, камень свести, то прыщ девице перед смотринами со лба убрать. Последнее дело самым приятным оказалось и прибыльным. Сжимая в кулачке в рукавичке серебряную монетку, Марья не бежала, летела домой, еще не веря в свою удачу.
Замок повернула, калитку распахнула, к дому рванулась, да на полдороги столбом замерла в удивлении. Себе не веря, вернулась Марья назад к воротам, дверцу - высокую, тяжелую, застрявущую - рукой толкнула и ахнула. Распахнулась дверь, как при папеньке, без скрипа и теса. И ключ в замке, как нож по маслицу скользнул, обороты отсчитывая. Чудеса СвЯтошные не иначе! Сколько дети пытались калитку упрямую одолеть, перекос выправить, замок отладить - все бес толку. И вдруг сама справилась!
---
Две тайны были у Марьи. Про первую - страшную! - хозяйка забыть всеми силами пыталась, думы прочь отгоняя, а вторую - малую - в сундуке матушкином хранила. Как становилось на душе гадко или руки опускались, доставала Марья заветный узелок с потаенного места за днищем, развязывала и любовалась. Немного монет в узелке было, но одна к одной - золотая к серебряной. Полновесные, ребристые - марьина надежда.
Сегодняшняя монетка руку как огнем жгла. Не терпелось ее к товаркам добавить, порадоваться, что еще ближе мечта стала, знак лекарской гильдейский. 'Положу серебряную в узелок, и всего одной монетки не хватать будет', - думала Марья, улыбаясь нежданной удаче. Открыла сундук, вещи достала, сунула руку в тайник и... Сердце у Марьи захолодело, душа в пятки ушла! Рука по-пустому шарила! Ни узелка. Ни монеток. Как так?! Куда делось?! Весь сундук Марья перетрясла, все проверила. Ничего! Украли надежу! За ворота мимо псов пробрались, мимо запоров в дом пролезли и из всего скарба только ее сундук осирОтили, будто знали где что искать... Или впрямь знали? - похолодело внутри от крамольной мысли. - Знали, где сундук стоит, где Марья ключик прячет и что внутри хранит! А коль знали, пусть на себя пеняют, - решила хозяйка, поднимаясь с пола, чувствуя, как поднимается гнев, долгими годами копленный. Сколько змею на шее поить, кормить, одевать можно? Удары подлые прощать? Кончилось ее терпение! В горницу к свекрови Марья не вошла, вломилась, и с порога потребовала:
- Верни деньги, Зуевна, не гневи Богов!
- Какие деньги, Марьюшка? - встрепенулась свекровь, отставляя в сторону кружку. Перед ней на столе дымился самовар. На чистой тряпице рассыпался колотый сахар, которого они много лет не едали. Горшок с маслом. От свежей ароматной пшеничной булки осталась не более половины. Хлеб Зуевна сроду не пекла, значит, опять старуха самовольно ходила марьин заработок с людей собирала и на себя одну тратила.
- Лучше верни сама, - предупредила Марья, приближаясь к столу. - Верни мои деньги, старая!
- Какие-такие твои? - зло усмехнулась в ответ свекровь. - В моем доме нонче все деньги мои! Будешь меня слушать - разрешу с шакалятами остаться, а нет - иди на все четыре стороны, нищебродка подзаборная!
- Ишь, как заголосила, - деланно подивилась невестка, кулаки сжимая. - Не боишься, Зуевна?
Она не боялась. Рассмеявшись сморщенным ртом Марье в лицо, старуха с нарочитым вызовом отломила от булки кусок, намазала его толстым слоем масла и до половины запихала в полу беззубый рот. Не прожевав толком, прикрикнула:
- Деньги верни, - приказала Марья. Она села на лавку по другую сторону стола и с холодным прищуром стала наблюдать. Старуха дергалась, кашляла, пыталась себя по спине ударить, чтобы избавиться от застрявшего в горле хлеба, да наеденные бока не позволяли вывернуть руки. - Или сдохнуть хочешь?
Лицо Зуевны налилось кровью, грузное тело еще сильнее задергалось. С лавки она рухнула на колени на пол, продолжая сотрясаться. Воздуха не хватало, пошли хрипы.
- Деньги!
Трясущейся рукой со второй попытки старуха вытащила из-за пазухи узелок и швырнула его, не глядя, к теплому боку печки. Марья метнулась следом, собрала рассыпавшиеся монеты, спрятала. Лишь затем подошла к дергающейся на полу свекрови. Склонилась, примерилась, коротко ударила по спине. Из развергнутого рта на щербленный пол горницы выскочил кусок хлебного мякиша.
- Убивица, - просипела Зуевна.
-Что?! -вскинулась невестка.
- Сына моего погубила и меня хотела! Ведьма! - шипела свекровь, приподнимаясь с пола. - Думаешь, не знает никто, что ты его извела?! Тришеньку моего...
- Жаль, никто не знает, как ваш Тришенька жену с детьми малыми калечил!
- Нечего было хвостом перед мужиками вертеть! - завизжала бабка. - Шалава! Люди все видят! Видят, как к тебе мужики ездят! Видят, как ты в гильдию бегаешь! Видят, как ты околоточного окручиваешь! По темным горницам обжимаешь! Ради дома стараешься! А зазря, слышишь?! Зазря! Моим дом будет! Я до князя дойду! Я... Я....
- Дура, - топнула ногой Марья, диву даваясь людской злобе. Столько грязи в душе копить, как не разрывает-то? - За помощь лекарскую люди расплачиваются по возможностям. А околоточный ваш мне даром не нужен!...
- Что радует, - глухо донеслось сзади. Подперев плечом притолоку в дверях горницы стоял не к месту помянутый Осип.
'Сколько ж он там стоял? Что слышал? - задохнулась Марья в ужасе, смотря на сурового мужика с ящиком отцовских инструментов в руках. - Ох, не вовремя ты, Осип Фомич, двери смазать надумал... Ох, не вовремя...'
---
Крепкая калтарая трехлетка с ремнем по спине равнодушно клевала носом у ворот соседского околотка. Осип прищурился, примеряя к ней полученное от свидетелей описание, и мысленно согласился с Евтихом - та самая лошадь. Осталось найти волокушу, в которую лошадь была запряжена, и возчика, что привез на ней мертвый подарочек к Марьиному дому. Если на поиски лошади Евтих потратил менее трех часов, то найти недостающее Осип собирался еще быстрее. Он подошел к кобыле, похлопал по шее, чуть сильнее требуемого. Лошадь заволновалась, косясь на обидчика карим глазом, заржала. Из сеней околотка выскочил встревоженный мужичок в распахнутом тулупе, торопливо смахивая с бороды плети кислой капусты.
- Почто животину тревожишь?! Ой, Осип Фомич, наше вам, - расплылся хозяин кобылы в широкой улыбке. - В гости пожаловали или по делу?
- Спасибо, Тихон, - вспомнил гость имя стражника, - и тебе не болеть. Дневалишь?
- Как положено, - закивал тот.
- А почто в нашем участке вчера разбой устроил? - сурово спросил Осип. - Чужого покойника бабе в дом подкинул? Едва родню до ручки не дОвел?
- Не было такого! - вытаращился на него мужичок, встревожась. - Осип Фомич, обоих жмуриков вчерась точно развез. Куда сказали, туда и развез.
- Кто ж сказал?... - подивился околотничий.
- Так покойники, - охотно пояснил стражник.
Мерно покачиваясь в санях, ведомых Полуяном в обрат к околотку, Осип дивился причудливым кренделям, что выписывала перед ним святочная история. Что марьин не-муж утопленник, Осип разобрался сам, без подсказок: мокрое насквозь тельное, складчатые руки, приметный цвет кожи. В воде он пробыл недолго, не более суток, хотя стоящие холода могли и обмануть дознователя. Про треснувший лед на переправе вверх по реке гудел весь город. Кого из утонувших выловили баграми там же у заставы, а кого-то сильное течение Протвы затащило под ледяную кровлю и понесло дальше до самой излучины, где выбросило на частое свайное заграждение, против мелких судов ставленное, вместе с обломками саней, лошадиными тушами и мешками с легким товаром. На заставе мертвых опознавали сами обозники, а в излучинский околоток, куда свезли весь 'улов' с заграды, битые за мерзлые обозники тащиться через весь город то ли поленились, то ли не выдюжили. Пришлось браться за дело околоточному некроманту, уже видевшему себя в традиционном свЯточном отпуске, а оттого злого, да кобенистого. И возиться бы ему до поздней ночи, кабы не забежал к ним в участок про начальство новое похвалиться да денег перехватить сотоварищ гильдейский. Как Тат начальство 'хвалил' Осип себе хорошо представлял. Не добром он стражника своего с околотка раньше времени в вольную выставил, наказную, не платную. Замучили Осипа разборы некроманта с любками, предупредил по-мужски, но версию Тихона иначить не стал, до того занятно события плелись.
- Вдвоем, значит, покойников поднимали?
- Вдвоем, вдвоем, - кивал стражник. - Опосля бумажки заполнили, вместе чарку распили, начальство наше разрешило в честь праздника, и на санях укатили, чтоб успеть к утру в тайнины залечь.
- А кто с кем работал помнишь?
- Не, чаво помнить-то, - сдивился Тихон, - они их по волосьям поделили, чтоб не путаться. Тат Лукич светлых взял, а наш - темных и лысых. Аккурат поровну вышло.
Городских жителей средь утопленников двое определилось. Стылых обозников Тихон в тот же день к заставе отволок, сдал сотоварищам по счету со всеми бумагами. А местных по жительствам, которые те некромантам открыли, стражник развез на следующий день. По нижайшей просьбе Тата Лукича. Осип подозревал, что лучшим доводом для стража стала не просьба, а отданная в дар Тихону бутыль бражки. Лже-Трифона стражник помнил. Долго ему пришлось в ворота Марьины ломиться, пока старуха из дома не выползла. Ругалась на Тихона страшно, от покойника отказывалась. Хорошо священник мимо шел, помог пристыдить, уломать слепню беспамятную. 'Так к Марье муж и вернулся, - усмехнулся Осип. - Мертвый да чужой. Татовыми стараниями в аккурат в начало СвЯточной десницы. Ай, да Тат Лукич! Ай, да ловкач! Умысел налицо, а винить соколика особо не в чем, пострадавших не имеется. Пожурит гильдия некромансера за ошибку, да без огласки на тормозах дело спустит. Недосчитались бы обозники одного сотоварища - не страшно, сколько их еще по весне со дна Протвы вынесет'.
---
Всю минувшую ночь неясные мысли теребили Осипа, царапали, пробуждая мутное недовольство собой. Потому настоял он поутру на последней проверке, прежде чем передать несчастливое тело с чистой совестью в ведение монастырских служек для последнего упокоения, как порядок требовал. Не зря царапало.
- Как не ваш?! - возмущался Евтих, подтаскивая ближе к стылому телу мнущихся посреди покойницкой мужиков. - Лучше, лучше смотрите, почтенные. Лежалый уж, ясно дело, неглядный. Да кем ему быть, коль не вашим?!
Привезенные стражником в участок на опознание двое обозников, десятник да возчик, нехотя протопали к лавке, шмыгая простуженными носами. Покряхтели, помяли заскорузлыми руками тащенные из уважения к околотничему с головы ушанки и упрямо стакнулись:
- Не-е, не наш горемыка.
Евтих в сердцах матюкнулся, звинился и, подчиняясь молчаливому приказу начальства, повел гостей обратно в горницу, бумаги оформить. Дверь за ним глухо стукнула, отгораживая Осипа и покойника от тепла и света живого.
- Кто ж ты есть-то, любезный? - пробормотал околотничий, всматриваясь в мертвое тело. Принес колготнОй покойник очередную нечаянку и новый ворох забот. После обрушения в Протву у заставы, когда кони с телегами и людьми в один котел повалились, сломанная шея выловленного утопленника никого не сдивила. Люди больше дивились счастливчикам, что целыми да живыми до берега добрались.
'Без заставы другой коленкор выходит', - усмехнулся в густые усы Осип. Погрузившись в размышления, он не сразу заметил шум. Наверху, в служебке над покойницкой, шла оживленная ругань с воплями, визгами и рыданием. Никак очередная 'бывшая' пришла Тата искать. Мысли разбежались. Оставив попытки поймать за хвост хоть одну стоящую, Осип сдался. Меж тем свара пошла на убыль, и, когда он поднялся наверх, в служебке остался один Евтих. Стражник сидел за столом, насупленный, с расцарапанными конопатыми щеками и в разорванной косоворотке.
- Бабы - дуры! - выдал он, завидев начальство.
- Ну? - подивился познанию Осип, пряча в усы усмешку.
- Как есть! - убежденно кивнул Евтих. - То вопит - 'любимый, единственный, жить без него не могу!', - пропищал он тонким противным голоском. - То орет: 'Убью подлюку, прокляну, чтоб другой не достался!'
- Это сложно, - согласился Осип, стараясь сохранить должную серьезность. Больно искренне негодовал молодой стражник.
- Чего сложного? - отмахнулся в сердцах Евтих. - Столкуется такая с церковником пришлым за пару монет, заклянет на бессилие. Ей мстя, а мужику хоть в петлю лезь! Как жить? В безбородые подаваться? Убил бы обоих!
- Убил, а дальше?
- Дальше к лекарице пойду, - воспринял парень вопрос буквально. - Тат сказывал, правильная лекарица раз, два проклятие может снять, только больно шибко бывает. А в третий - все! Жениться надо.
- На бабе? -настала очередь Осипа удивляться.
- На лекарице, - хохотнул Евтих.
- А коль она замужем?
- Не знаю я, Осп Фомич! - возмутился стражник, краснея. - Сплюньте лучше, чтоб не накликать, - продолжил он, торопливо осеняя защитными знаками причастное к разговору место. К его удивлению начальство доброму совету не последовало. Широко улыбаясь, Осип Фомич сидел на лавке, двуперстием то так, то эдак по столу настукивал - как дите малое, ей-ей! - и задумчиво повторял: 'Убил бы, значит, церковника ...'
---
Три десницы спустя Осип вновь стоял пред знакомыми линялыми воротами на мастеровой улице. Полуян о калитку кулаки сбивал, хозяйку выкликивал. Словно не миновали беспокойные Святки, не опознано было еще церковной гильдией тело отца Кондратия, чрез город их в святые места следовавшего. В дороге богомольник-страстотерпец поиздержался, не устоял от искушения заказик легкий от молодухи принять, да сработал топорно. Расставание с силой мужеской клиент не счел благом высшим, божьим помыслом пожалованным. Чем Тат Лукич из монаха святой дух выбивал Осип особо не интересовался, про то уже гильдии у виновника дознавались. Обе: некромансерская и церковная. Околотничий свое дело сделал - наметки проверил, версию стройную, доказательную выстроил, хоть и дивился в душе злополучности некроманта: в третий раз проклятие схлопотать, монаха в гневе прибить, под лед спустить, в надежде, что до весны тело Протва-матушка спрячет, да через день на него же в соседском околотке средь обозников потонувших наткнуться. Но хитер лис, быстро смекнул, как одним махом все проблемы свои разрешить: лекарицу упрямую обезмужить, в отчаянье ввергнуть, к женитьбе склонить, да от трупа, от коего обозники бы истинно отказались, избавиться. Да исчерпал видно свою удачу Тат, разозлил Богов... Но дело прошлое, до исток довершенное. У ворот Марьиных Осип Фомич по иной причине в компании неприятной топтался, зевак собирая. Зуевна, свекровь Марьина, к дочери единственной на житье определенная со всем скарбом и сундуками, утешаться внучатами не желала. Языком злым чесала, сродственников и знакомых за десницы до печенок допекла, доела и околотничего жалобами замучила.
- Ты пошто имущество гробишь?! - раздался звонкий голос позади. Из-за спин людских вперед проталкивалась знакомая Осипу замотанная фигура в тертом салопе, за ней торопились хмурые сыновья. - Не ты ставил, не тебе ломать!
- Не гневайся, Марья, по делу к тебе пришли служивому, - доложился Полуян важно.
- Коль по делу, так сказывайте, - потребовала лекарица. Подбородок острый вверх задрала, глазами синющими свекровь со свояченицей в собравшейся толпе нашла, приласкала. - Мне перед людьми добрыми, Осип Фомич, скрывать нечего.
- Донос на тебя поступил, хозяйка, - ответил Осип, усмешку в усы пряча. - От родственниц твоих совестливых, нескаредных, что мужа любимого извела, да в хозяйстве схоронила до лучших времен. Досмотр проводить будем, как порядок велит.
Зашумела толпа, заколыхалась, Марья в изумлении на околотничего глаза вскинула: 'Так искали уже!'
- Говорят, у прежнего некроманта причины были Трифона не найти, - покривил Осип против истины. - Новый искать будет. Чтобы раз и навсегда сомнения успокоить!
- А ищите! - махнула Марья рукой устало. - Везде ищите! Может, хоть ваши каблуки кованые языки змеюкам оттопчат!
Марья стояла во дворе, обхватив за плечи встревоженных сыновей. Сзади рвались с цепей псы, заливаясь оголтелым лаем. В распахнутых воротах толпились соседи с зеваками, не решаясь ступить дальше во двор, по которому ходили стражники. На заборах засели мальчишки. Недалече топтались Анфиска с Никитишной, пытаясь указания раздавать, да подсказывать. В дом их околотничий не пустил. Сам из толпы собравшейся соглядатаев выбрал - отца Никодима, Аввакумовну - купчиху уважаемую, языкастую, - и Фрола- солдата, на побывку с границы домой воротившегося. С ними и Евтихом в дому сыск вел, забрав ключи у хозяйки, по горницам водил, по подклетям лазил, по чердакам да теремам. Все смотрели: сундуки открывали, бочки старые, чуланы, даже дымоходы и печи проверили в нежилых покоях. Полы, стены простукали, в чугунки заглянули. Всю жизнь Марьину скудобокую на свет вытряхнули. Хозяйка только слезы гнала, да сыновей крепче к себе прижимала. Пустое все! Ничего не нашли. А что найдешь, если не прятали ничего? Марья прямо Анфиске в лицо сказала, что зря та брата раньше времени в гробину кладет. Как та взъелась, раскраснелась, подскочила, вперед некромансера по двору забегала, пальцем в землю затыкала! Зуевна напротив, губу пожевала, головой покрутила, аккурат к старой яме отхожей досмотр привела.
- Копали тут уж, - подсказал Федоска.
- Молчи, шакаленок, - пригрозила бабка. - Хитра мать твоя, Трифона моего поглубже закопала, а поверх Загрызя отцового, сдохшего, бросила. Глаза отвести!
- Кости старые чую, - доложил, потоптавшись рядом, некромансер. Пожилой, щербатый, вместо прежнего к околотку гильдией приставленный.
- Копайте! - распорядился Осип, пряча с усы очередную усмешку.
Ох, уж эти его усмешки! Как бы Марье хотелось стереть их напрочь с лица заросшего! Забаву нашел! Копали стражники долго, нудно, зажимая носы и часто сменяясь. Промерзшая земля поддавалась плохо. Из-за заборов, да с соседских окошек уже смешки пошли. Кости Загрызы, пса отцового любимого, после тщательного изучения, Марья с детьми в мешок собрали. Видно, не лежится им, не покоится на этом месте, надо другое искать. Яма, меж тем, росла и ширилась. Вскоре в рост мужской в землю ушли. Уже не испражнения каменные, ссохшиеся, глина чистая выворачиваться начала.
- Осип Фомич, родимый, - взмолился Полуян, передавая наверх очередное ведро с отрытой землей, - мы таким макаром скоро до Кхитая докопаемся!
Начальник в ответ ус густой пожевал, на небо голубое полюбовался, на Марью с детьми, у новой уборной застывших, пощурился и рукой махнул: 'Все согласны, что жалоба, от Зуевны в околоток поступившая, низким поклепом обернулась?'
Люди закивали, на ссуропившуюся родню Марьину, со смешком поглядывая.
- На том и порешим!
Повторные поиски Трифона завершились. На Зуевну с Анфиской околотничий штраф наложил - по монете серебряной - за навет черный, да работу зряшную, стражниками проделанную. Крику было! Едва не побили друг друга бабы, зачинщицу меж собой выделяя. Пришлось собак спускать, чтобы за ворота выставить. Уже сумерки опускаться начали, когда суета завершилась. Федос с Сидором санки схватили, на горку убежали, с друзьями играть, перед девчонками дурачиться. А Марья в горницу свою поднялась, на лавку рухнула, да заплакала. Все силы последние из нее вышли, что на ногах держали, спину согнуть не давали. Отвылась, отплакалась горемычная, да за утешением привычным полезла. Сундук матушкин выдвинула, замок отворила, крышку откинула и узел тяжелый, заветный достала. Монетки в подол высыпала, залюбовалась. Посчитала: одна, вторая, третья... 'Как так?! - сердце зашлось. - Откуда лишняя?!' Глазам не веря, еще раз пересчитала, пальцами каждую ощупала. И засмеялась: чисто, радостно... Успела.