Удивительная жизнь Виктора Марецкого
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
"Удивительная
жизнь
Виктора
Марецкого"
Часть первая:
"Синестезия"
27 июня 1982 года. День.
Существуют процессы, к которым привыкаешь. Они длятся так бесконечно долго, что постепенно забываешь о том, когда же они действительно начались. С ними сживаешься привычками и системами ожиданий, не представляя уже ничего, что существовало бы вне их границ. Когда же появляются первые симптомы завершения процесса, после которого всё будет совсем иначе, то даже тогда ты надеешься, что этого не произойдёт, а если произойдёт, то ни с тобой, а если и с тобой, то очень не скоро. В общем, к тому времени, когда приближался финал, внутри тебя обнаруживалась устойчивая тяга к самообману, готовая поддержать тебя в эпоху перемен.
Примерно это происходило теперь со мной. Приближался слом - окончание длительного этапа в жизни, к чему следовало привыкать уже сейчас, ибо, что бы ни происходило в мире, но общеобразовательную школу в этой стране заканчивали все. Для этого достаточно было иметь немного желания, чуть-чуть времени, и капельку мозгов. В народе сие звалось просто, но напыщенно: обязательное среднее образование. Понимать надо!
Квинтэссенцией же всего десятилетнего учебного цикла, некой жирной точкой в биографии, праздничным мероприятием для миллионов бывших учащихся, должен был стать выпускной вечер, венчающий собой весь цикл овладевания средним образованием.
И вот, в ожидании оного, я стоял на балконе и курил, рассматривая с высот четвёртого этажа окружающие ландшафты. День выдался, как по заказу. Было тепло, но не жарко. Накануне вечером прошёл дождь, но к утру тучи рассосались и в небе, словно клочья ваты, застыли редкие кучевые облачка. Воздух был чист и прозрачен и, наверное, от этого, контуры предметов выглядели излишне чёткими, даже резкоочертаными, словно кто-то обвёл их цветной тушью. Холмы вдалеке стали как-будто ближе, словно эта прозрачность придвинула их, они ярко зеленели сочной травой, контрастируя с ярко-синим, ещё не выгоревшим небом, а между ними, медленной тёмно-серой змеёй, струилась наша речка, Горка, с застывшими на ней точками рыбацких лодок, хозяева которых вожделели леща.
Проснувшись сегодня рано утром, я ощутил в себе сразу же две склонности, которые, будучи не постоянными спутницами моей жизни, тем не менее, довольно часто посещали меня. Правда, порознь. Сегодня же, как ни странно, они нагрянули вдвоём. Может день такой? В общем, едва продрав глаза, я почувствовал в себе с одной стороны, желание пофилософствовать, а с другой - отчётливую склонность к мистицизму.
Взрослая жизнь топчется где-то рядом, - говорила мне философская составляющая меня, - она трётся о ногу, будто голодный кот, стучится в дверь запоздалым путником, зовёт заунывным голосом в неведомые дали, пугая при этом неизвестностью. Она манит и влечёт запретными плодами и искушениями, немыслимыми в рамках средней школы, и совершенно не соответствующими Уставу ВЛКСМ. Но практический взгляд на жизнь подсказывал мне: не торопись! Успеешь накушаться запретных плодов и искуситься до потери пульса. Всё - впереди! К счастью, здравого смысла во мне оказалось гораздо больше, чем я сам в себе предполагал, а потому, бросаться "во все тяжкие" прямо с завтрашнего утра, я вовсе не собирался. Я словно присматривался пока, принюхивался к относительной свободе, инстинктивно не делая резких выпадов, и справедливо опасаясь показаться смешным. Я осторожничал, и поэтому, до поры до времени ограничивался лишь поверхностными атрибутами взрослой жизни, заключающиеся в "покурить на балконе", или "попить пивка" в компании таких же "мужичков". А в результате, и получалось всё достаточно достойно, и выглядело вполне прилично, и атрибуты вроде бы соблюдались, и мама не ругалась.
Status qwo, - как говаривали латиняне.
Я щелчком выбросил окурок, и он, подхваченный воздушным потоком, пролетев расстояние гораздо большее, чем я мог себе представить, упал на крышу "Жигулей", водитель которых как раз открывал переднюю дверцу.
"Чёрт!" - чтобы не быть замеченным, пришлось сделать шаг назад. - "Вот угораздило!"
Буквально через секунду последовала реакция, облечённая в стилистические идиомы матерной речи с большим количеством междометий и коннотаций на темы из сексуальной жизни животных и людей. Находясь в глубине балкона, я не был виден с улицы, а потому, насладившись сполна изысками народной речи, преспокойно вернулся в комнату, не решив ещё окончательно, мучиться угрызениями совести или списать всё на случайность. Внутренний голос хохотнул глубоко внутри: вот тебе и "пивко с мужичками"! Нашкодил, и - в кусты?
Я кивнул, соглашаясь: бывает.
Стоп! Замерев в шаге от телевизора, я понял вдруг, почему меня с утра тянет ещё и на мистицизм. Дело в том, что ночью мне снилась церковь. Она производила впечатление Храма, который ещё недавно являлся действующим, но теперь, в силу неведомых причин был разгромлен и разграблен. Неизвестные погромщики вскрыли полы, раскурочили стены и ободрали потолок. Они вынесли всё, что имело хоть какую-то ценность, или могло пригодиться в хозяйстве. Дело происходило ранним осенним утром. Серый пасмурный рассвет едва освещал контуры предметов, и я решил пойти далее, вглубь церкви, и осмотреть всё внимательнее. Под ногами хрустела каменная крошка, шуршал песок, и скрипело рассохшееся дерево. Разглядывая запылённые фрески со сценами из библейской жизни, я дошёл до центра храма, и, посмотрев вверх, понял, что нахожусь прямо под треснувшим куполом, и тут, сзади себя я услышал шаги. Лёгкие и невесомые. Впрочем, даже ни шаги, а слабый шорох. Словно осенняя листва, гоняемая ветром по асфальту. Естественно, я оглянулся.
Наверное, она вышла из боковой двери, которую я ни заметил сразу. Однако теперь по направлению к светлому проёму входа, укутанная в широкие одежды, похожие на одеяла, быстро, и не оборачиваясь, шла женщина. Она удалялась, и я окликнул её:
- Эй! - и через несколько секунд добавил: - Подождите!
Женщина вздрогнула, будто первый оклик не слышала вовсе, стала оборачиваться на ходу, и... Я лишь мгновение видел её лицо. Скажу больше, я даже не запомнил его. Это было похоже на вспышку света, так, как если в середине лета, в полдень, в ясную погоду смотреть на солнце. Много разглядишь? И, тем не менее, я немного рассмотрел её. Ничего конкретного, лишь отдельные черты. Контуры, вырванные из контекста. К тому же, она стояла спиной к свету, так что...
А в следующий миг я проснулся. М-да. Так часто бывает. Пробуждение было медленным, и пока я выпутывался из вязких оков утренней дрёмы, сон улетучился, оставив лишь ощущения, которые я сам и истолковал, как мистицизм.
В комнате моей царил деловой беспорядок. На столике возле дивана живописным ворохом лежали учебники и тетради, оставшиеся здесь со времён подготовки к последнему экзамену. На самом диване цветастой кучей высилась гора постиранного и высушенного белья. Письменный стол был сплошь заставлен старыми журналами, которые я ещё вчера повытаскивал из всех возможных щелей в расчёте систематизировать их сегодня утром. А на шкафу, аккуратно повешенный на "плечики", висел мой выпускной костюм, с белоснежной рубашкой рядом и галстуком, кричащего, жёлто-оранжевого цвета, с позолоченной булавкой и полуобнажённой красавицей на всю длину. Дядюшка подарил. Бабушка не одобрила. Мама промолчала. А сестре было по-фигу. Короче, я ещё и сам не решил, одевать его, или выбрать что-либо менее вызывающее.
Костюм с галстуком вернули к действительности, возвращая к сегодняшнему мероприятию, единственным минусом которого могли стать обязательные в таких случаях словесные штампы и идеологические клише, которые придётся в изобилии выслушать на торжественной части. Я давно понял, что все эти лозунги по природе своей не более чем некая болезненная дань нашему природному естеству. А именно - стадному образу жизни, которое вело человечество со времён неолита. В связи с этим, у некоторых групп Gomo Sapiens чувство коллективизма развилось до таких нездоровых форм, что становилось совершенно непонятно, коллективизм ли это или запущенная форма паранойи на почве одиночества. И отсюда, наверное, у многих людей возникало это болезненное желание сплотиться с кем-то, объединиться с кем-нибудь, с кем - ни важно, лишь бы не оставаться одному. А далее, сплотившись и объединившись, - построиться по ранжиру, рассчитаться по порядку номеров, одеться единообразно, чтобы никто не выделялся, и спеть песню хором, а ещё лучше - в строю. Ну а после песни произнести всем вместе нужные сакральные заклятья, взывающие к духам предков. Причём - ни всех, а каких-то особенных предков, особо отличившихся в прошлом, призывающих к борьбе и построению чего-то, не важно - чего, лишь бы всё это, борьба и построение, длилось вечно, на радость людям и от имени всего прогрессивного человечества.
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - вот с моей точки зрения самый мистический лозунг с тайным сакральным смыслом, настолько сакральным, что сакральнее и не придумаешь, и уводящим в такую диалектическую муть, что изначальный смысл высказывания почти терялся, а попытки понять его буквально, наводили на мысль либо о диффузии, либо о групповом сексе.
Стоп, товарищ, куда это тебя понесло?
Да всё туда же. Ведь кто сегодня, имеющий радиоприёмник, не прослушивает тайно, по ночам, многочисленные "вражьи голоса", по которым некие дядьки и тётьки с одесским акцентом, вещали на неустоявшиеся умы разрушительные идеи, которым, понятное дело, верить нельзя, а вот просто послушать - можно. Почему - нет? А в результате получалось как про пошлый анекдот: в приличной компании и рассказать невозможно, но каждому из той же компании по отдельности - в самый раз.
Парадокс? Нет, ни парадокс, а вполне объяснимые перекосы коллективного разума, ибо, каждый по отдельности, мы - одно, индивидуальность с богатым внутренним миром, способным всё понять, а все вместе - другое, сборище покорных недоумков с зачатками интеллекта.
Дверь на кухню была закрыта и оттуда, помимо аппетитных запахов еды, доносились приглушённые голоса мамы, бабушки и радиостанции "Маяк". Возможно, они обсуждали мои сомнительные перспективы по поводу поступления в институт, каковые действительно были довольно призрачными, учитывая низкий средний балл моего аттестата. А может, им была небезразлична горькая судьбина дяди Сергея, так и не сподобившегося до сих пор жениться, а ведь - тридцать три уже! Хотя ничего горького в нём я никак обнаружить ни мог, как ни пытался. Но, скорее всего, и я был в этом почти уверен, досконально разбирался поступок маминой двоюродной сестры, бабушкиной племянницы и моей тёти, Ирины, которая, шокировав в очередной раз всех, решила в пятый раз выйти замуж. Отец как-то выразился по этому поводу в том смысле, что Сергей с Ириной полноценно дополняют друг друга, внося некий баланс и равновесие в то количество свадеб и разводов, которое должно происходить в каждой нормальной семье.
А интересно, что за женщину я видел во сне?
С этой мыслью я зашёл на кухню. Мама с бабушкой прекратили обсуждение, и наперебой начали предлагать мне все мыслимые блюда, имеющиеся в наличии. Ассортимент был неплох, но я решил не набивать желудок, ограничившись бутербродом с варёной колбасой. Пока я его изготавливал, обе мои ближайшие родственницы говорили о какой-то ерунде, явно заполняя словесный вакуум, и ожидая, когда же я покину их территорию. Всё-таки они обсуждали тётю Ирину, так как если бы это был Сергей, они бы продолжили это делать и в моём присутствии.
Ладно, не буду мешать.
Так что же за женщину я видел во сне?
Мне это, вдруг, стало интересно по двум соображениям. С одной стороны, лично я был полностью убеждён в том, что сон может быть направлен только в прошлое, и все персонажи в нём, кем бы они ни были, могли быть только из прошлого, то есть, кто бы мне ни приснился, я его должен был видеть раньше. Значит, получалось, что женщина эта должна быть мне знакома, или, по крайней мере, мы с ней встречались в прошлом.
Получается, что так!
Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться на том кратком миге, что мне запомнился из сна. То мгновение, когда я видел её. Фигуру, конечно, я не разглядел, ибо она была замотана в одеяла, но, смогу утверждать, что она была небольшого роста, и совсем ни толстая. Точно. Она могла быть нормального сложения, возможно, худая, но, ни более того. М-да, под такое описание может попасть больше половины моих знакомых. Ну ладно, а как на счёт возраста и лица?
Возраст? Хм. Я доел бутерброд и пошёл мыть руки. Стоя в умывальнике, и глядя на себя в зеркало, мне вдруг пришло в голову, что эта женщина, не может быть старой. Нет. Походка! Да, походка. У неё была быстрая, лёгкая походка молодой женщины, но никак ни старухи. Это - факт. Что ещё?
Лицо.
Вот тут, я ничего ни мог с собой поделать. Я видел её лишь миг, краткое мгновение, которого вряд ли хватило бы на то, чтобы её просто рассмотреть, а уж запомнить, тут - пустота. Единственное...
Я попытался ещё раз припомнить этот момент, выхватить его из контекста, остановить на миг, как в кинокамере: вот она идёт, бесшумно ступая по загаженному полу, вот я её зову, ноль внимания, опять зову, она поворачивается, стоп! Память действительно сработала, как от неё и требовалось. Вот голова поворачивается ко мне, я чётко вижу профиль на светлом фоне открытой двери. Лица пока не видно, но вот, она поворачивается далее и, из полуразбитого окна с остатками витражей на неё падает свет. Лишь краткий миг это длиться, и...
И что?
Я замотал головой. Нет, ничего не получается. Что-то мимолётное и размытое: глаза в тени платка, наброшенного на голову, чёткий профиль носа, изгиб рта - всё это виделось словно по-отдельности, не образуя единого целостного восприятия. Мозаика никак не складывалась. И всё же: я должен был её знать. Теперь, я в этом абсолютно уверен.
Почему?
* * *
Костюм-тройка, пошитый бабушкой специально к выпускному вечеру, сидел на мне будто влитой, и я уже несколько раз, втайне от родных, примерял его. Конечно, я десятки раз мерил его и до этого, во время бесчисленных примерок и подгонок, но те просмотры на публике, под наблюдением мамы, бабушки и сестры, где я исполнял лишь роль манекена, и покорно вертелся туда-сюда, весь утыканный иголками и булавками, будто раненый кабан, не шли ни в какое сравнение с тем, как я мерил этот же костюм, когда оставался в своей комнате один. О! Кто бы знал, какие грёзы и персонажи витали у меня в голове в те краткие минуты!
Вот я капитан футбольной команды "Динамо" из Столицы, поднимаюсь на сцену, где-то там, в Лозанне или Цюрихе, чтобы из рук президента УЕФА принять Кубок Европейских Чемпионов. Яркий свет, восторженные взгляды, вспышки фотоаппаратов, звук работающих теле- и кинокамер... И я, высокий и красивый, с вожделенным Кубком и в сшитом бабушкой костюме!
А вот я и в самой Столице, во Дворце Генерального Секретаря, где собрались люди, даже ни просто люди - герои, космонавты и лётчики, колхозники и рабочие, писатели и поэты. И среди них - я, в бабушкином костюме, приехал получать награду за что-то героическое, за что конкретно - не важно, главное, что все удивлённо смотрят на меня, такого молодого, и удивляются, где это он пошил такой костюм?
В общем, были грёзы про Париж и Лондон, про Австралию и Новую Зеландию, про Луну и Марс, я побывал в джунглях Гваделупы и в степях Внутренней Монголии, в горах Тибета и в саваннах центральной Африки, но везде, абсолютно во всех точках мира, на мне был шитый с иголочки бабушкин костюм, и публика вокруг, французы и англичане, лунатики и марсиане, гваделупцы и монголы, все как один дивились, глядя на меня, и отмечали при этом качество шитья и идеальность линий покроя.
Вот так!
Но, справедливости ради скажу: такое трепетное отношение к одежде, когда при одном лишь взгляде на шедевр портняжного искусства во мне возникал некий эстетический резонанс с вселенским чувством прекрасного, существовал во мне далеко не всегда. Были в эволюции моих чувств к прекрасному и времена совершенно противоположные, ибо генезис этого ощущения далеко не всегда оценивалось мною со знаком плюс.
Когда-то давно, всё было иначе. У моих родителей была странная и очень вредная на мой тогдашний взгляд черта. По воскресеньям, если позволяла погода, они любили выйти в город прогуляться. Побродить по историческому центру, зайти в кафе, отведать мороженного, посидеть на набережной, сходить в кино. Всё было бы ничего, ходите себе, гуляйте, но неприятность заключалась в том, что на эти свои прогулки они всё время норовили затащить меня. И вот, вместо того, чтобы гонять во дворе в футбол, играть в "индейцев" или в "казаков-разбойников", я должен был расстаться с этим, неравноценно разменяв "тропу войны" на сомнительное удовольствие сидеть в кафе и есть мороженное. И всё же, это было ещё ни самое худшее. Кошмар заключался в том, что для прогулки с родителями, я должен был снять свою казацко-футбольную одежду, надеть чистые поглаженные брюки, самолично почистить обувь кремом, надеть ненавистное парадно-выходное пальто, также шитое бабушкой из чего-то маминого, которое кто-то из дворовой шпаны презрительно окрестил "девчёночным", и за что я его, пальто, вполне искренне ненавидел.
А далее, наступала совершеннейшая мука. Я должен был, нарядно одетым, в начищенных туфлях, в ненавистном пальто, да ещё и с бабочкой на шее, прошествовать с родителями по двору как раз мимо того места, где околачивалось местное хулиганьё в самых, что ни на есть, разгильдяйских одеждах, с дымящимися окурками в зубах, с приблатнённой хрипотцой в голосах, с неумелым матерком в речи, в общем, предстать в этой ужасающей одежде "маменькиного сынка" перед теми, на кого хотел быть похож, и одним из которых страстно желал стать.
И, наверное, в этом, в моей тогдашней нелюбви к подобным прогулкам, к официальному выходу в свет, когда существует перечень каких-то обязательств в одежде и поведении, когда ты чётко ограничен какими-то рамками, и не смеешь выйти за их пределы, что в дальнейшем можно было бы назвать этикетом и официозом, так вот, возможно именно с этих прогулок и началась моя нелюбовь ко всему торжественному и официальному, теперь, переросшая в полное неприятие подобных мероприятий.
И может быть, поэтому я и попросил своих родных и близких не идти в школу на торжественное собрание, а далее - на выпускной бал. Во мне до сих пор сидело это чувство "маменькиного сынка", шествующего перед шпаной в "девчёночном" пальто, а потому, я был настойчив и непреклонен.
Ну, пожалуйста!
Моя мама, от которой я, несомненно, очень многое почерпнул, вплоть до самой последней генетической мутации, по-моему, даже не возражала. Во всяком случае, мне так показалось. Она повозмущалась для вида, мол, ты, что родителей стесняешься, но длилось это ни долго, а затем, на удивление моё и радость, взяла, и согласилась. Возможно, официоз, также как и у меня, вызывал у мамы чувство физиологического дискомфорта и она, я лишь предполагаю, была мне даже по-своему благодарна за то, что я своим упрямством избавил её от необходимости общения с такими же "мамами", фразеология которых, и то, что они будут говорить в этот вечер, была вполне прогнозируема и почти дословно известна и ожидаема, а потому, начинала надоедать уже сейчас, так и не начавшись.
Бабушка странно посмотрела на нас, пожала плечами, но так ничего и не сказала, ибо, конечно же, очень хорошо знала свою дочь, а потому отдавала себе отчёт в бесполезности спора. Отец находился в командировке и, в связи с этим, выбывал из перечня номинантов на посещение, но, как я предполагаю, ни сильно расстраивался по этому поводу. Оставалась сестра. Но ей было четыре года, и идти на какие-либо собрания она не собиралась.
Так что, пойду один!
Я глянул на себя в зеркало, покрутился туда-сюда под пристальным взглядом матери, которая в последний момент, наверное, испытывала сомнения в правильности своего решения. Поцеловав бабушку, которая всплакнула с умилением, я взял с родственниц слово, что они точно никуда не пойдут, и ни будут "партизанить" за мной. У самой двери я махнул рукой, как Гагарин перед стартом, и, ступив за порог квартиры, захлопнул дверь.
В подъезде пахло кошками и хлоркой. Как всегда. Я закурил, и стал спускаться вниз, по лестнице, к таинствам взрослой жизни.
* * *
Во дворе меня уже ждал Саня Михайлов, мой закадычный друг и одноклассник, с которым мы славно проводили время раньше, и надеюсь, неплохо проведём его сегодня. Он был высок ростом, выше меня, наверное, на полголовы, но при этом худ и бледен, как аскет на пике воздержания, хотя питался за троих. Неизвестно, что происходило внутри его организма, но при его режиме питания, при том количестве пищи, которое он потреблял ежедневно, я бы уже разъелся до размеров слона. Он же оставался худ и бледен, как библейская корова. Саша был хронически голоден, причём - всегда. Голод был его нормальным состоянием, поэтому ел он постоянно, а его способность поглощать пищу в любых количествах стала ни просто притчей во языцех, почти именем нарицательным для всей школы, некой пословицей: голоден, как Михайлов, но и грозила в перспективе стать диагнозом, темой исследования в области пищеварения.
Кроме того, Саня был рыж, лицо его густо испещряли веснушки, он был мосласт, немного нескладен, в меру кривоног, но, невзирая ни на что, имел в себе безусловное очарование, как всё большое и нестандартное. Он владел речью со странными построениями в предложениях, и с вкраплениями всех возможных диалектов, имел при этом своеобразное чувство юмора, и был напрочь лишён такого чувства, как стеснение. Он не был нагл, но заставить его смутиться и покраснеть было крайне нелегко. К тому же, Саня был очень несдержан в своей самооценке, считал себя ни просто обворожительным, но и совершенно неотразимым, с девушками вёл себя напористо и самоуверенно, и, справедливо полагая себя гораздо краше других, отдавал должное лишь Ален Делону и Михаилу Боярскому, себе же отводя в этом перечне почётное третье место. Вот так.
А вот сдружились мы с ним по-настоящему при довольно пикантных обстоятельствах. Случилось это два года назад. В середине мая. Стояла прекрасная поздняя весна. Рыжее солнце, будто апельсин, ласково светило из бездонной синевы небес, а в его лучах резвились божьи твари: пели птицы, жужжали пчёлы, стрекотали кузнечики, летали бабочки, в общем - весна! А у нас, у прыщавых подростков, в молодых здоровых организмах играли гормоны. И вот, в эти славные майские деньки, когда во всю ощущается конец учебного года, а впереди, в осязаемой перспективе, уже сладко мерещатся летние каникулы, к нам с Саней пришла угроза, откуда и не ждали - геометрия!
На одной из контрольных работ, то ли четвертной, то ли годовой - не помню, мы с комсомольцем Михайловым схлопотали по твёрдой двойке. Вещь конечно не смертельная, бывало и похуже, но, учитывая конец года, ни совсем приятная, ибо предполагала санкции со стороны педагогического сообщества, а вследствие оных - некоторые кары по семейной линии. Короче говоря, ситуацию необходимо было исправлять и, по возможности, быстрее. В назначенный для исправления день и час, мы с Сашей, а с нами - достаточное количество других отстающих, что вообще-то радовало, но сути не меняло, пришли на дополнительные занятия с последующей перепиской этой самой контрольной.
Дубль-два!
Так вот, после соответствующего тренинга, заключавшегося в решении аналогичных задач, нам раздали "варианты", и мы углубились в обдумывание полученных. Вообще-то, с математикой, и с геометрией - в частности, дела мои обстояли неплохо. Поэтому, двойка по контрольной работе была хоть и вещью обидной, но совсем ни закономерной, а так себе, досадной случайностью. С Сашей же дела обстояли гораздо хуже. Учёба давалась ему тяжко, со скрипом, а иногда и полностью оказывалась неподъёмной. Этот факт вызывал, ни столько у него, сколько у его родителей, отчётливое ощущение обманутости всей выстроенной системы ожиданий, основанной на незыблемой уверенности их, родителей, что Саша непременно должен стать советским офицером, носить военную форму, и иметь звёздочки на пагонах, прорвав тем самым замкнутый круг рабоче-крестьянского существования многих поколений Санькиных пращуров. И тут - на тебе, двойка по геометрии.
Кошмар!
Исходя из вышесказанного, любые срывы в планах, направленных на поступление в военное училище, расценивались отцом и матерью, как некая диверсия враждебных сил природы, либо, что ещё хуже - Сашкиным саботажем. Санкции же за это, за срывы вожделенных планов, были просто неадекватны, от чего мой друг просто патологически боялся всякого рода двоек и пересдач.
Короче говоря, учащийся Михайлов старался изо всех сил, сражаясь именно "за страх", а ни за что-либо иное, и, что вполне естественно, ни к чему хорошему это так и не привело. Когда же училка через положенные сорок пять минут, чуть ли ни силой стала забирать у отстающих их вожделенные листки с фиолетовым штампом в верхнем левом углу, Александр Михайлов из пяти задач едва ли осилил две. Иначе говоря, опять наработал на ту же двойку.
Сказать, что Саня был взбешён, значит, ничего ни сказать. Он был настолько зол на весь мир, перед его глазами, наверное, уже виделся страшный отец и рассерженная мать, что в этот момент ему хотелось рвать и метать. Но вместо этого мы зашли в мужской туалет и закурили.
А за окном весело пели птички, перелетая с ветки на ветку, одни вили гнёзда и плодились, другие, уже откладывали и высиживали яйца, и всем им со всей очевидностью было по-фигу Санькина двойка.
И, наверное, стоя у открытого окна, в туалете на третьем этаже, куря нервно сигареты "Космос", и проклиная последними словами злобных учителей с их четвертными контрольными, эвклидову геометрию с её синусами и косинусами, американских империалистов с их гонкой вооружений, и поющих птиц с их гнёздами и яйцами, Саша, всматриваясь отрешённо в даль, и предвидя неизбежность наказания, решил вдруг, на зло всем, и даже тем, кто был совершенно невиновен в его бедах, отомстить по полной программе, причём задумал это сделать дерзко и с особым цинизмом.
Он щелчком выбросил окурок, взгромоздился на подоконник, и, застыв, таким образом, в проёме открытого окна, стал, извиняюсь, "мочиться за борт". То есть, отправил свою естественную надобность на школьный двор. В общем, среди белого дня, сделал "пи-пи" некоторым совершенно нетрадиционным способом.
В знак протеста.
Я не знаю, какие такие протестные мысли простреливали в Саниной голове. В конце концов, он, по логике вещей имел хоть какое-то право делать это. Как пострадавшая сторона. Но, чёрт возьми, о чём думал я, присоединяясь к нему, лично для меня до сих пор остаётся загадкой. Что замкнуло вдруг в глубинах мозга, щёлкнуло или переключило - не знаю. Но, в знак солидарности с обиженным товарищем, я встал рядом с ним на подоконник, и сделал то же самое.
Две струи параллельно полетели вниз.
Так вот и стояли мы оба в проёме открытого окна и сосредоточенно писали на улицу. Не знаю, какие рифмы в связи с увиденным, возникли бы в голове у Пушкина, проезжай он прямо сейчас мимо нас в своё село Михайловское. И о чём подумал бы граф Толстой, как зеркало русской революции, глядя на это безобразие. И какие бы выводы сделал Фрейд со своим психоанализом и сновидениями. Не знаю. Всё это так и осталось для нас тайной в сослагательном наклонении, ибо мы, двоечники, в этот майский день, даже не смогли учесть ветра, дующего порывами, причём, ни прямо на нас, а чуть в сторону. Кроме того, на втором этаже, но ни прямо под туалетом, а чуть в стороне, как раз таки по направлению ветра, находилась Учительская. Окна её были открыты, а на столе, прямо у одного из окон лежали ученические табеля, заполненные тушью, и разложенные для просушки на свежий майский ветерок...
Результат не заставил нас долго ждать. Пушкин с Фрейдом нас так и не увидели, зато тёпленькими, прямо с поличным, отловил физрук, огромных размеров мужчина, бежать от которого, и сопротивляться коему было абсолютно невозможно. Скорее всего, он и сам не ведал, как реагировать на нашу выходку. С одной стороны, его душил смех, и мужчина еле сдерживал себя, судорожно сжимая зубы. Но, с другой - учитель физкультуры благородно негодовал, и было от чего, и мы чувствовали это негодование посредством железной хватки его рук. Кроме того, он был основательно шокирован и удивлён, не понимая истинных причин произошедшего. Но, и в этом надо отдать ему должное, все эмоции и неадекватности в поведении заглушил всё-таки педагогический долг. Короче говоря, нам не повезло. Я не буду рассказывать о том, что случилось после. Результат был плачевен, но справедлив, ибо нельзя поддаваться безотчётно первому попавшемуся душевному порыву.
* * *
Саша был чем-то озабочен. Он нервно курил, держа сигарету огоньком в ладонь, быстро затягиваясь, и резко выпуская дым в сторону от себя, по-партизански, как это делалось в школе, на перемене, чтобы меньше бросалось в глаза. Привычка.
Зная его невозмутимость, мне эта его озабоченность показалась странной, ни к месту что ли, так как допустить, что Саша волновался по поводу выпускного вечера, как Наташа Ростова перед первым балом, было бы просто нелепо. Нет, дело ни в этом. Тогда, в чём?
Сначала Саша смотрел в сторону школы, видневшейся неподалёку, но взгляд этот, ничего ни выражающий и совершенно отсутствующий, мог с таким же успехом быть упёртым в стену, в потолок, в заоблачную даль, в общем - куда угодно, ибо Сашка ничего не видел перед собой. Это был застывший, как у статуи взгляд, без зрачков, направленный ни вне, а внутрь себя.
Затем его блуждающий взор переключился на дом, рефлекторно разыскивая свой балкон, и, найдя его, начал понемногу наполняться смыслами. На балконе стояла Санина мама с таким же, как у сына замороженным взглядом, с наклеенной полуулыбкой на губах, и с застывшей консистенцией чугунного памятника во всей фигуре. Словно ледяная статуя. Я поздоровался с ней, но она ни ответила, глядя на меня так, будто видела в первый раз. Странно.
Из темнеющего провала подъезда вышел Михайлов-старший. Сашкин отец. Огромный, здоровенный мужчина с красным лицом и с руками таких размеров, каковые, наверное, были лишь у Малюты Скуратова, и которые способны были своей нечеловеческой мощью задушить быка, или удавить лошадь. Конечно, на планете существует множество животных, но мне, почему-то, при взгляде на руки Сашкиного родителя, на ум всегда приходили или быки, или лошади. Он подошёл к нам и, глядя куда-то в сторону, словно не желая смотреть в глаза, произнёс как-то рассеянно и неуверенно, что было очень странно, учитывая все предыдущие годы знакомства:
- Ну, вы это... Идите потихоньку, а я тут покурю... Туда - сюда.
Он посмотрел на жену, продолжавшую стоять на балконе, и махнул ей раздражённо рукой:
- Ну, иди уже, мы тут сами как-нибудь справимся.
Женщина кивнула, но продолжала стоять.
Сашкин отец повернулся к нам и, будто удивившись, что мы ещё здесь, стал мягко подталкивать нас в сторону школы.
- Ну, давайте, идите, я догоню.
Истолковав это превратно, и справедливо полагая, что им надо поговорить, хотя, ведь только что из дома вышли, я отделился от них и неторопясь, пошёл вперёд. Но, через мгновение, Саня уже догнал меня. Их семейные тайны и неприятности так дома и остались. Внутри семьи. Возможно, это и правильно. Зачем в свои дрязги посвящать остальных? К тому же, я полагаю, вопрос касался военного училища, которому Саша так упорно противился.
Но, откуда эта замороженность в глазах?
Я оглянулся. Михайлов-старший стоял посреди тротуара, держа в одной руке пачку "Беломора", а в другой - спички, и, застыв бесформенной глыбой, будто скала над рекой, смотрел настороженно внутрь пространства, в некую неведомую точку в нём, словно именно там, в этой точке, сосредоточились все смыслы бытия, и он, если подольше посмотрит на неё, эти самые смыслы будет в состоянии разгадать, и адаптировать в себе, под свою собственную сущность.
Зрелище оказалось настолько странным, что я на какое-то время перестал воспринимать реальность. Леонид Семёнович слыл человеком практичным и деловым, напрочь лишённым фантазии и сентиментальности, немного грубоватым, но не без юмора с иронией, и, во всяком случае, трудно подвергающемуся влиянию из вне. Его совершенно невозможно было вывести из равновесия, чем бы то ни было, а тут...
Что могло произойти?
Ба-бах! Я споткнулся о бордюр, и чуть было не упал, схватившись вовремя за Сашкину руку. Выпрямившись, я увидел, что Леонид Семёнович уже закурил, но так и продолжал стоять на месте, пристально глядя теперь уже нам в след. На какой-то краткий миг наши взгляды встретились, но он тут же отвернулся.
Я вздрогнул: "Что с ним?"
Его жена продолжала стоять на балконе, но мне было непонятно, куда она смотрит.
Я перевёл взгляд на своего давнего друга. В дымчато-серых глазах его застыла пустота. Он не видел меня.
* * *
Возле школы, пятнистыми, цветастыми кучками, уже толпились выпускники и их родители. Немногочисленные отцы разом взбодрились, увидев приближающегося Леонида Семёновича Михайлова, ибо он у них был заводилой. Кто-то даже облегчённо вздохнул: ну, слава богу, пришёл! Конечно, и без него, "папочки" достигли бы желаемого, отметили бы торжество, но, надо признать - это было бы совершенно ни тот процесс, на который все они рассчитывали. К тому же, всегда приятно ощущать, что есть кто-то, кто возьмёт всё на себя, организацию действа. А он, Леонид Семёнович, именно этим и занимался в подобных ситуациях - организовывал.
У пришедших же матерей, у некоторых, во всяком случае, настроение было хоть и праздничное, но с элементами напряжённого сомнения в чертах лиц. Все они с какой-то затаённой настороженностью ждали этого самого бала, продлящегося, о боже, до рассвета, и где вполне взрослые, если уж не мозгами, то телами - точно, их милые детишки могли устроить чёрти что. А уж мамы-то догадывались, чем подобные гулянки могут закончиться. Мамы, они такие, они всегда всё знают с самого начала, причём - с наихудшей стороны, с непредсказуемыми последствиями, и со "страшилками", запоминающимися на всю жизнь. Непонятно только, откуда им самим всё это известно? Причём, с такими подробностями и последствиями. А?
Я направлялся к "своим", к группе умеренных разгильдяев и хулиганов, ещё не преступников, но уже и не пай-мальчиков, к отряду воинствующих бойскаутов, готовых к прорыву в неизвестность уже сегодня, когда вдруг застыл, как подстреленный, увидев нечто, совершенно выделяющееся из общей массы. Вернее, ни нечто, а некто.
Чёрт возьми, не может быть!?
Это была мама одного моего одноклассника. Она стояла чуть в стороне от других, со своим сыном, и что-то говорила ему, слегка улыбаясь при этом, и держа его под руку, уже как взрослого, как держала бы любого из присутствующих здесь пап, но всё же, где-то, как ребёнка ещё, уже не боясь отпускать далеко, но отпускать-то, по настоящему, вовсе не собираясь.
Она родила его очень рано, говорят, ещё учась в школе, лет в шестнадцать, так что сейчас ей было года тридцать два - тридцать три, не более. Юная, юная мама. Я ничего ни хочу сказать про всех остальных мам, упаси боже, но эта мама была и не совсем мама, на настоящую маму мало похожая, и вообще, глядя на них, я убеждался всё более, что таких мам у таких больших мальчиков быть просто не может, физиологически, а самим этим мальчикам, взрослым парням, таких молодых, юных мам, иметь при себе - просто неприлично. А всё потому, что лично мною, да и не только мною, эта молодая женщина, как чья-то мама совершенно не воспринималась. В ней можно было усмотреть кого угодно, максимум - старшую сестру, но вообразить, что она - мама такого же, как ты по возрасту парня, а тем более - осознание этого, признание как факта, было просто немыслимо, если только не знать одного - правды!
Родив рано, она, как говорили злые языки в среде остальных родительниц, сдала сына своей матери и бабушке, и занималась исключительно собой, ведя при этом аморальный образ жизни. Не знаю. Им видней. Что там было аморально, а что нет - покрыто тайной, но скажу вам честно, этот образ жизни чрезвычайно благотворно сказался на ней. Дай бог каждому! Всем бы такой аморальной жизни, да побольше! Она была небольшого роста и с очень красивой фигурой. Изящна, но ни до хрупкости. Это была фигура молодой девушки, созревшей вполне, достаточно юной, но никак ни женщины, сын которой заканчивает школу. Во всяком случае, совсем ни то, что себе можно вообразить, глядя на неё. И, если бы сейчас можно было бы переодеть её в школьное платье и заплести косички, то думаю, она ни очень сильно отличалась бы от других выпускниц.
В связи с этим неизбежно наступил момент, когда она стала ощущать на себе восторженные взгляды одноклассников её сына, которые всё чаще смотрели на неё ни так, как на одну из мам, ни так, как на обыкновенную родительницу, а несколько иначе. По-другому. И, конечно же, я никогда не узнаю, как она сама к этому относилась, что почувствовала, осознав это впервые. Наверное, она испытала при этом довольно смешанные чувства, но всё-таки, женщина - есть женщина, мне кажется, что это ей более нравилось, чем - наоборот, хотя и вызывало, наверное, вполне объяснимое смущение.
Думаю, что и сыну её, всё прекрасно видевшего и понимавшего, но ничего не могущего с этим поделать, было ни сильно комфортно, и поэтому, особенно в последнее время на родительские собрания ходила бабушка, но сегодня, на выпускной вечер, она пришла сама.
Не знаю, как кому, а лично мне было очень стыдно и неловко от одной мысли о том, КАК я смотрю на маму своего товарища, что, как чью-то маму я её совершенно не воспринимаю, что так нельзя, что это очень нехорошо, что этого не должно быть, и ещё очень много "не", разумных и неразумных, и поэтому, ещё раз взглянув на это неземное существо, верх совершенства в моих глазах, я отвернулся. В мозгу застыла яркая картина: светло-каштановые волосы; огромные, всегда несколько удивлённые, нефритовые глаза; красивые полные губы; яркая белозубая улыбка; умелая косметика на лице; сине-зелёное платье под цвет глаз с небольшим вырезом сзади; туфли на высоком каблуке...
И отчётливое понимание того, что женщина из сна, та, кого я видел в церкви, и о которой я думал всё утро, пытаясь вспомнить, и есть она, мама человека с которым я проучился десять лет в одном классе.
Недаром она показалась мне знакомой!
* * *
Чья-то рука легла мне на плечо.
- Смотри, дырку не прожги.
Я вздрогнул и оглянулся. Рядом со мной стоял Сашка, уже без пустоты в глазах, а с привычными искорками во взгляде и с сардонической ухмылкой на веснушчатом лице.
- Хороша. - Михайлов-младший плотоядно ухмыльнулся. - Но, боюсь, эта связь будет неправильно воспринята школьным родительским комитетом.
Саня бил в "десятку", и многозначительно ржал при этом.
- Крепитесь, коллега.
Я почувствовал, что предательски краснею. Вообще-то, есть у меня такая идиотская привычка - краснеть по каждому поводу. Обиднее всего было то, что там, где другой, такой же, как я, и бровью не поведёт, меня от малейшего стеснения заливала краска. Именно это сейчас и произошло.
Чёрт! Как не вовремя. Я напыжился от неловкости, и от этого, по-моему, ещё более порозовел.
Саня же был безжалостен. Он видел моё смущение и клевал без промаха. Он обнял меня за плечи и прошептал на ухо.
- Она просто шикарна. Я одобряю твой выбор.
Отстранившись, он так похабно ухмыльнулся, что мне захотелось его ударить.
- Да пошёл ты...
Я оттолкнул его, изо всех сил стараясь, чтобы это выглядело шутливо, но, наверное, в выражении лица моего было что-то такое, что Саня мгновенно посерьёзнел.
- Извини, старик.
- Да иди ты...
Саня примирительно вытянул руки ладонями вперёд.
- Ну-ну, остынь.
Изображая равнодушие, я пожал плечами.
- Да я и не нагревался совсем.
Саня кивнул. Я видел, что он готов был ещё о чём-нибудь съязвить, но сдержался. Вместо этого, он совершенно серьёзно обвёл взглядом всех присутствующих и произнёс вполне нейтрально:
- Успокойся, Витя, и посмотри вокруг. Я не хочу ни на что намекать, но, если ты думаешь, что только ты ТАК на неё смотришь, то, уймись и перекрестись.
В его глазах вновь мелькнули искорки.
- Красивую женщину вожделеют все!
"Чёрт! Ну откуда ты такой умный взялся?!"
И всё-таки, следуя его совету, я осмотрел публику вокруг. Конечно, это не выглядело явно, ведь многие были с жёнами, а мальчики стеснялись или стыдились, как и я, но, даже при ближайшем рассмотрении стало понятно, что большая часть "мужичков", как отцов, так и сыновей, исподволь, стараясь делать это незаметно, но, в той или иной мере, все они смотрели только на неё, во всяком случае, в её сторону.
М-да. Санька оказался прав, как всегда. Не знаю, обрадовало это меня или нет, но почему-то сразу же успокоило. Мол, не я один. Краска схлынула с лица, и я, чтобы прийти в норму, закурил.
Александр Михайлов не был злым от природы, скорее - наоборот, но в нём был тот запредельный уровень честности, почти до беспардонности, о котором в народе говорили: простота - хуже воровства. Он был до такой степени прямодушен, что мог в глаза, со своей неизменной ухмылочкой сказать такое, что иного человека бросало в жар. Иногда мне казалось, что уж лучше бы он был лгуном и лицемером, чем вот таким правдолюбцем, но тогда, наверное, это был бы ни он, ни Саня Михайлов.
Поэтому я и не обиделся на него. Вернее - обиделся, но тут же простил.
Замётано!
- Ладно, что у нас там по плану?
Саня кивнул, будто констатируя очевидное. Он знал, что я не обижусь, но ждал подтверждения. Всё же мы знакомы уже десять лет.
- По плану, выдача аттестатов, пьянство и танцы. Как тебе?
- Хорошо. А девочки?
- Девочки? - Саня театрально обернулся в сторону красавицы-мамы. - Ты кого имеешь в виду? Её?
В потоке слов никто ничего ни услышал, но она, красавица-мама, будто чувствуя, что говорят о ней, повернулась в нашу сторону. Мой взгляд лишь коснулся её глаз, скользнув слегка по нефритовой поверхности, словно дельтаплан по глади озера, и тут же взмыл в высоту. Я отвернулся.
- Михайлов, ты - грязный вонючий баран!
Саня осклабился.
- Я знаю.
Мы заржали, как два идиота. Красавица-мама посмотрела на нас долгим взглядом, но не дольше, чем допустимо приличием, улыбнулась слегка, одними яркими губами, блеснула белизной зубов, и, прикрыв нефритовые озёра длинными изогнутыми ресницами, повернулась к сыну.
Я ещё давил в себе остатки смеха, когда вдруг увидел Леонида Семёновича, который с каким-то непостижимым выражением лица смотрел на нас. У него в этот миг был такой вид, будто мы с его сыном ни смеёмся в преддверии выпускного вечера, что вполне естественно, а, повторяя свой подвиг двухлетней давности, "мочимся" прилюдно под памятник Ленину. Уже не смеясь, я повернулся к Саше, и вздрогнул от неожиданности. Не знаю, что там между ними происходило, и какие такие события имели место, но теперь, глядя на своего друга, я вновь увидел этот отсутствующий взгляд с пустотой внутри. Его будто покинула душа, и глаза его, без единого блеска и искринки, словно нарисованные на стекле, бездумно таращились перед собой, рефлекторно моргая с одинаковой амплитудой.
Что происходит?
Мне тут же вспомнился Михайлов-старший с его бездумным, замороженным взглядом, Сашина мама, впервые за десять лет не узнавшая меня, их всеобщая отстранённость и пришибленность всего полчаса назад, да и сам Саня...
Чёрт! Такое впечатление, что их всех покусал один и тот же упырь.
Я толкнул Сашку в бок.
- Эй, товарищ!
Толчок возымел действие. Саня затряс головой, быстро приходя в себя.
- Что с тобой?
Он почесал нос всей пятернёй, развернулся в пол-оборота, и смачно плюнул на клумбу.
- Ничего. - Но затем, пожав плечами, тихо проговорил: - Сам не знаю.
Достав платок, он вытер губы.
- Ерунда какая-то!
В этот момент на крыльцо вышла завуч - злобное бесформенное существо, отдалённо напоминающее женщину. Какое-то время она чмокала губами, загоняя вставную челюсть на штатное место, затем, что-то у неё во рту отчётливо щёлкнуло, она подвигала нижней челюстью туда-сюда, вправо-влево, и, прокашлявшись, хриплым голосом шахтёра, не вылезавшего из забоя лет тридцать, пригласила всех присутствующих пройти в актовый зал.
- Ну, что, ребятки, вперёд!
Меня кто-то приобнял за талию. Но я, даже не взглянув, понял кто это. Пахнуло запахом спиртного и лекарств.
"Классуха!" - мелькнул в голове ассоциативный ряд.
Я не ошибся. Это был наш классный руководитель и учитель географии по совместительству, Надежда Николаевна Хрящ. Она уже "бахнула" для настроения, но, чтобы от неё ни пахло спиртным, сунула под язык таблетку валидола. Ха! Нашла, кого дурачить! Кстати, отсюда и запах из смеси алкоголя с аптекой, и весь мой ассоциативный ряд - тоже.
О её пристрастии знали все, вплоть до директрисы, но, так как это никак ни мешало обучению детишек, то на эти издержки никто ни обращал особого внимания, разве что злобные бабские сплетни о той или иной выходке учителя географии, постоянно пополняли школьный фольклор, а так - никакого внимания. Зачем? Учебный процесс осуществлялся без сбоев, географию детки знали не хуже остальных предметов, беременных школьниц вроде бы не намечалось, да и приводов в милицию не было зафиксировано. Так зачем же тогда, спрашивается, мешать плодотворной работе?
- Пойдёмте, ребята, пойдёмте!
Надежда Николаевна сделала шаг вперёд, потом ещё, а уже с третьего шага её начало заносить немного влево. Она постаралась выровняться, но от этой неудачной попытки стало ещё хуже. Женщина сначала слегка накренилась, но при этом, делая вид, что ничего не происходит, потом, всё ощутимее стала заваливаться на всё тот же левый бок, настороженно глядя вправо стеклянным взором, будто это могло её уравновесить, а затем, на девятом шаге, её и вовсе понесло мимо тротуара на клумбу, и, если бы ни мы с Саней, очень даже могла грохнуться во влажный чернозём.
Учительница географии застыла в классической позе сердечного больного. Лицо её попунцовело, и она схватилась за левую часть грудной клетки.
- Ой, ребятки, что-то сердце защемило...
Мы с Саней, лишь глянув друг на друга, одновременно отвернулись, чтобы не заржать опять. Смех волнами рвался из меня, что я вынужден, был прикусить губу. Неудобно всё-таки.
"Классуха" же, выждав положенное время, слабым голосом проговорила:
- Ничего, ребятки, сейчас пройдёт.
- Надежда Николаевна, а может "скорую"?
Женщина напряглась. Посещение врачей явно не входило в её планы на сегодня.
- Нет-нет, спасибо, мне уже гораздо лучше.
- А может...
Голос "географички" крепчал, в нём появлялись стальные нотки.
- Лучше уже, я сказала!
Надежда Николаевна отстранилась от нас и быстрой, теперь уже ровной походкой направилась к двери.
- Пойдёмте, ребятки, сейчас уже начнётся.
Пространство перед крыльцом опустело. Мы действительно были последние.
- Ну, что же вы?
Надежда Николаевна открыла дверь.
- Заходите быстро. Я войду последняя, как капитан на корабле.
Выпивший педагог гомерически заржал, довольный собственной шуткой.
Мы вошли в вестибюль. Надежда Николаевна ушла вперёд. Стук каблуков по цементному полу удалялся, а затем - участился: "классуха" начала подъём по лестнице.
Я уже собирался последовать за ней, когда Саша прихватил мою руку. Он цепко зыркнул на меня, в глазах его вновь мелькнуло нечто стеклянное, как рисунок на витражах в церкви (в церкви?!), затем он отвернулся, и глухим, каким-то не своим голосом буркнул:
- Оставь её.
- Что?
Я сделал вид, что не понял, хотя уже прекрасно знал, кого он имеет в виду.
- Оставь, а то пожалеешь.
- Не понял!
Мне вдруг стало очень неуютно. Все эти укушенные упырями люди с застывшими взглядами, а теперь, и с предупреждениями, а может - с угрозами, начинали ощутимо раздражать.
- Ты о ком?
Саша развернулся, и направился вслед за Надеждой Николаевной.
- Ты знаешь, о ком.
Он прошёл половину вестибюля, когда вновь, не останавливаясь и не поворачиваясь, крикнул мне:
- Оставь её, слышишь?
Саня дошёл до лестницы и, перед тем, как начать подъём, повернулся ко мне.
Опять та же пустота во взгляде.
- Оставь! А то будет поздно!
От его слов по телу моему пробежали мурашки. Я хотел, было ответить, но Саня уже исчез за лестничным пролётом, и лишь эхо от его слов разгуливало по этажам.
Чёрт!
28 июня 1982 года. После полуночи.
К часу ночи празднование докатилось до апогея. Актовый зал заполнили вибрирующие силуэты выпускников и их родителей. Музыка гремела, словно хор грешников в судный день, подзуживая трубным воем апокалипсиса, гремя шаманскими бубнами, и нудя шотландскими волынками. В дискретных вспышках цветомузыки корчились фигуры танцующих, своим синхронным дёрганием похожих на камлающих ведьм в Вальпургиеву ночь. Клочковатые обрывки теней скакали по стенам и потолку, а между ними, будто сигналы взбесившегося светофора, прыгали разноцветные пятна, сливаясь в размытые радужные полосы.
Дискотека!
К полуночи многие присутствующие, независимо от своего желания, взглядов на жизнь, и предыдущего опыта, оказались безнадёжно пьяны. Причём, как и взрослые со стажем, так и вчерашние дети. Все без исключения пили много и с удовольствием. Факт! "In vino veritas" - как говаривали те же латиняне, то есть - "Истина в вине", и к этому можно было лишь добавить полное равенство возрастов и полов. Демократия с эмансипацией. Ура! Все по местам!
Понятное дело, что каждый организм пьянел по-своему, где-то даже - индивидуально, по личному графику, но независимо от количества выпитого, а может и вопреки оному, рамки приличия вскоре перешагнули все. И теперь, школьный выпуск 1982 года в полном составе, вместе с учителями и гостями, вместе с родителями и прочими родственниками, вместе с представителями ГорОНО и Общешкольного родительского комитета, то есть - все до единого, разнузданно выплясывали в пульсирующей полутьме нечто до того изотерическое, во всяком случае - ни вполне классическое, а скорее - совершенно первобытное, как образчик неведомого фольклора, что сравнить это можно было лишь с танцем неистовых команчей, выступивших на тропу войны со своими отрытыми боевыми томагавками.
Банзай!