Мартовский Александр Юрьевич : другие произведения.

Городок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть. Очень чистая, светлая, добрая. За это произведение Александр Мартовский был изгнан из Союза писателей.
  АЛЕКСАНДР МАРТОВСКИЙ
  ГОРОДОК
  
  
  
  'Военные живут всегда в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает от них преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки подвигами'
  Лев Толстой. Воскресение.
  'В военном обществе дух любви к отечеству, рыцарской отваги, военной чести возбуждает насмешку; уважается угнетение, разврат и лихоимство'
  Лев Толстой. Проект о переформировании армии.
  
  
  
  ГЛАВА ПЕРВАЯ
  
  Стукнула дверь.
  Папа ввалился в прихожую: крепкий, задорный, полный пьянящего аромата весны, аромата бушующей улицы. Ввалился, чтобы разогнать по углам застоявшийся сумрак, словно прорвал атмосферу трущобы и тлена.
  - Папочка... папа пришел!
  Костя выкатился на стук маленьким пухлым шариком, похожим на очаровательного котенка в армейской тельняшечке, очаровательно боднул головой, уцепился за папину руку. Вернее не руку, а нечто огромное, волосатое, вроде клешни великана из русской народной сказки, вроде лапищи монстра из фильма про Деда Мороза. Весна покорила мороз и клешню. Детское личико покорилось весне, порозовело от счастья:
  - Папа пришел!!!
  Следом выплыла мать, вытирая о платье мокрые кончики пальцев. И эта скользкая мокрота отразилась на счастье, затем отразила клопа на стене, кипу рухляди в каждом углу, каждый угол. Тут бы ей мирно загнуться. Но нет. Плесень, кажется, выросла из-под ногтей на убогую мебель в убогой прихожей.
  - Эки нежности? - мамин выход отбросил и потушил аромат бушующей улицы, мамин голос влепил наотмашь по цветущим щекам, - Прекратить, я кому говорю! Немедленно в комнату.
  - Почему прекратить? - съежилось сердце ребенка. Внутри что-то лопнуло, оборвалось. Такое ощущение, что поникла душа, заскользила в непроходимые дебри собственного существа, теряя позиции, но не соглашаясь еще с отвратительной мокротой, с непонятным, бесчеловечным приказом:
  - Папа приехал...
  Душа отступила на шаг за комод, там прилепилась к стене, чтобы в стотысячный раз огрызнуться на плесень, на рухлядь, на пустоту, на убожество происходящего вокруг, имя которому 'жизнь'.
  - Пьяный опять?
  И немного спустя:
  - Развлекаешь соседей?
  Заскрипели щеколды дверей. То спешили на промысел бабки.
  
  ***
  Костю отправили спать. Затащили в сырую постель практически волоком. Не забыли при этом добавить две пары пинков и затрещину. А так хотелось немного свободы, хотелось шуметь и шалить, хотелось кружить возле папочки. Больше того, петь или просто орать, что засело за сутки в башке, показывать незамысловатые, неталантливые рисунки:
  - Бегемотик.
  - Зайчишка.
  - Волк.
  Пускай бегемотик тянул на бревно в макаронинах. Пускай вместо зайчика скалила зубы коряга. А серый товарищ был серой подковой с лимоном внутри, и выглядел по-стариковски лимон. Какая вам разница? Если рядом, вот здесь, вот сейчас склонилось доброе, дорогое лицо. Если рядом склонился папа. Самый лучший, самый разумный, самый могущественный во вселенной, самый талантливый папа, способный рассказывать сказки, как никто никогда и нигде, способный счастливо дурить, счастливо смеяться воистину сказочным смехом:
  - Теперь праздник. Звери пляшут и звери поют. Шубы их расстегнулись, застежки распались, из кармана попадала пища богов. Видишь гвоздь, видишь пулю, а это снаряд. Там ракета, тут бомба. Там емкость, в которой всегда керосин, тут звезда и дорога на звезды.
  Поприветствуем смех:
  - Ты закроешь глаза, ты увидишь опять праздник. Пляска зверей возвратится на круг. Станет желаннее пища богов. Гвоздь пройдет через пулю. Окуклится в бомбе снаряд. Закеросинит ракета, а следом поднимется вверх, на дорогу звезды и мечты. Только ты засыпай перед этой дорогой.
  Костя не рвался заснуть, он не маленький. Сырая перина в клопах вызывала внутри тошноту. Изголовье кровати давило на лоб. Царапины на потолке, прочие щели и дыры терялись по сравнению с путешествием среди звезд, перед папиным сабантуем зверей и дорогой. Черт возьми, мир калечил себя до неузнаваемости, его линии глохли в каком-то застойном тумане, его тайны ломались без папы. Одиночество занимало всю комнату. Липкое, отвратительное одиночество, отгоняющее самые скромные капельки сна. Без улыбки, без доброго слова сон казался вообще нереальностью. Очень не просто заснуть, если чудовища рядом, а звезды теперь далеко. Там, где папа.
  Костя лежал и думал. Ах, эти взрослые! С ними нельзя разговорить откровенно, нельзя, как с людьми! Мама до вечера возится у плиты, гремит железяками, скрежещет зубами да крысится: с тетей Настей, тетей Сарой, тетей Наташей. Крысится да скрежещет зубами, не понимая, что 'крыса' есть дрянь, что после 'крысы' не выскочишь в коридор, не засадить по мячу, не заорать, чтобы стены ломались на части. Попробуй еще заорать, так получишь ногами в ребро: 'Негодяй, горлопан, идиот! И куда это смотрят родители?' Кулаками получишь под дых. Зачем растревожил гнездо с ядовитыми осами? Осы дрянь. Вот повыползут из щелей: сонные, растрепанные, в засаленном фартуке, с развевающимися волосами. Выползут разве немногим получше, чем на горшок и помойку, начнут пересуды: 'Горобец от горобца... Молодые бездельники... Пап-почка.'
  Ах, эти взрослые! Зачем приплели папочку? Костя тут не выдерживал, сатанел, это факт, истекал отвратительной злобой. Костя бросался на группу товарищей, тех самых, с развевающимися волосами. Костя хватал их за драные фартуки и колотил, колотил, колотил изо всей человеческой мочи. На крик выбегала мама, оттаскивала, точнее, отбрасывала за шиворот полузадохшегося, полузамученного ребенка, отбрасывала, точнее, запихивала назад на кровать, увещевала дежурными зуботычинами, подушкой на голову, пинками и подзатыльниками. За что? Для чего? Почему? В ответ раздавалось кривляние теток:
  - Недоносок!
  - Соплюшка!!
  - Звереныш!!!
  Костя успокаивался не сразу. Снова факт, не дорос, не дотянул до определенной черты, чтобы принять психологию взрослых, чтобы срастись с энергетикой умных людей всеми порами детства, чтобы душу отдать за взросление в отвратительном капище жизни. Той еще жизни, что разделилась на два компонента. На мрачный, сырой, беспробудный вертеп коммунального подземелья с букетом присущей ему красоты, с родными ему тараканами, пауками, клопами и бабками. На светлый, возвышенный рай рядом с папой. Рай, которого ждали мальчишечьи губы, мальчишечьи руки, ждали как встречу с очаровательным божеством или награду за пережитое зло, лучшую в мире награду. Ждали, часто не получая ответа:
  - Кроха умаялся за день.
  Мама толкала в кровать, ненавистную из ненавистных кроватей, надоевшую из надоевших на тысячи лет. 'Дай минуточку, самую малую!' Мама пинала, а почему бы и нет? Нервы требовали пинков. Нервы лопнуть могли, натолкнувшись на стену, но угасали в кровати. Опять почему? Сопротивление затухало еще на подходе. Каждое слово кончалось ударом.
  - Дай минуточку...
  Родители убавляли огонь, скрывались за старыми занавесками, где под вранье телевизора развивали какие-то идеи для взрослых, больше похожие на перепляс ветерка с непослушными листьями, на шорох морского прибоя, на песню ручья среди зарослей. Со временем голоса крепчали, раскручивались, переходили в отчаянный спор, иногда до пальбы пулеметов. Со временем голоса поднимались на дикую высоту, дабы снова сорваться, сломаться, упасть: 'Не гундось, потревожишь ребенка'. А еще дабы выйти на старый и сладостный путь:
  - Маленький спит?
  - Пусть поспит, его так...
  Но напрасно. Ребенок умел притворяться.
  
  ***
  Ложь - паршивая штука. Не приносит она ничего, не доставляет на каплю хорошего. Какое 'хорошее'? Если приходится притворяться, да еще как зверушка: дыхание затаив, без скрипа, без звука. Притворяться и слушать. Зачем? Если все переслышано тысячу раз. Мама плакалась на житье каждый вечер, и плакалась до того, как ребенок осмыслил понятие 'плакаться'. Мама скулила всегда на единый манер, едва ли не однотипными фразами:
  - Дура я, дура. Несчастная, разнесчастная дура из дур. С высшим образованием, кто бы подумал, но дура. Куда заползла, чем прельстилась, какой чепухой? Чему позавидовала в пьяном угаре? Где накачала себя, чтобы выглядеть дурой?
  Мама скулила:
  - Позолота блестит, а внутри ничего. Скажем, дерево, гниль. Но пока не содрали с бревна позолоту, блеск растекается, ох, еще как растекается, и привлекает кого ему надо на гниль: вздорных, нет, легкомысленных мошек. Привлекает, подлец, вот беда! Вроде нет ничего другого на свете. Знают дуры про мошек с их слабыми крыльями. Знают про крылья, про тельце, разбитое от огня при подлете к фальшивому блеску. Знают, но прут, не понимая, что стоило лишь удержаться за серую, совершенно привычную пустоту, за обыденный, за предсказуемый полумрак, чтобы в дальнейшем не сделаться грязью, не хныкать в дерьме, не дошлепать в то самое место, где станешь трупиком мошки.
  Папа молчал, посапывая да похрюкивая, либо пускался в бессвязные размышления о любви, о непродолжительности периода гнили и обнищания под лучами великого чувства мужчины и женщины. Его позиция выглядела неубедительной после ответов: 'Как бы иначе', 'По обстоятельствам', 'По известной причине'. Его позиция падала вниз, скажем дальше и дальше, теряла в цене перед неразберихой опять же ответов. Путались фразы, ломались слова. Дрянь выползала на свет, на прекрасные, чистые мысли. Становилось обидно за папу.
  - Женщины, женщины, - Костя страдал, - Какие вы глупые, женщины. Не замечаете ничего, ничего замечать не желаете... С этаким папой на краешек грешной земли, к растреклятым старухам не страшно!
  Костя страдал, но не смел распроститься с надеждой. Казалось, в любую минуту может произойти нечто прекрасное, нечто особенное, способное положить конец слезам и сценам за ширмой, способное перечеркнуть пустоту, а еще повернуть саму жизнь (вот бы штука!) на новое русло.
  - Не может вечно пилить пила.
  Плюс еще что-нибудь сокровенное из мальчишеской философии:
  - Затупятся зубы.
  Костя верил, Костя жаждал победы над мраком, разрывался и верил в победу великого разума против всякого мелкого барахла на нашей прекрасной и доброй планете. Барахло - это враг! В мокрой кроватке, в грязном подвале, часто в бреду, Костя повторял про себя, как закон:
  - Нельзя оставаться, только бежать. Подальше отсюда, на остров, на гору, на небо. Бежать, бежать и бежать. В сказочный рай без клопов, тараканов и бабок.
  Костя ждал. А за ширмой:
  - Не пил.
  - Ах ты, пьяница, пьяница...
  Ничего не менялось за ширмой. Те же вопли, те же слова. Хоть бы что-то иное, ан, нет. Бесконечный поток чепухи, за которым сознание заволакивало туманом, похожим на выход надежды, на суррогат абсолютного счастья. После туман оседал, поднимались от неизвестных глубин неизвестные страны, и что-то такое из папиной сказки.
  Море цветов,
  Море надежд,
  Жизнь без скотов
  И без невежд.
  Две колеи
  В царство мечты,
  Царство любви
  И красоты.
  Сказка скрывала действительность.
  
  ***
  В жизни нет ничего невозможного. Если долго желаешь, если долго надеешься, надежда становится более чем весомой добавкой к мечте, приобретает реальную плоть, или силищу крепче гранита. Надежда перепрофилируется в некую манию, в некую ипостась, которую не испортить советами разума.
  - Мы уедем, уедем отсюда!
  Тут безразлично вообще, где и как осуществится желаемое, сколько будет открыто дверей, на каком повороте придется споткнуться, придется упасть, прежде чем отсечешь долгожданный порог, а тем паче последнюю дверь, за которой свобода. Тут безразличны выкрики взрослых. К черту расчет: это деньги, а это навоз. К черту выгоду и навсегда. Тут безразличны попытки приправить прореху огромной дырой до наиболее выгодной величины. Ибо не будет величины, ибо не высосать из мгновения каждую мелочь по капле, покуда не высосешь полностью счастье.
  - Мы уедем...
  Мальчик мечтал. Как говорится, запоем мечтал, отвергая прочие слезы. Мальчик рвался из душного склепа наверх, к ослепительным звездам. Мальчик пыжился взять за собой бестолковых. но очень любимых родителей. Искренне пыжился, искренне рвался, ну как не понять столь нормальные в его возрасте чувства? И, странное дело, звезды спустились с небес:
  - Уезжайте отсюда скорей!
  Бестолковые люди уехали.
  
  ***
  Они опростали Одессу с началом весны, с приходом на город тепла, с песнями белой акации. Они потеряли, чего умудрились забыть. То есть покинули мир, где дышали, боролись, блажили вместе с другими, почти адекватными элементами и единицами человеческого муравейника. За нечто общее, за великую нацию:
  - Мы особая ипостась посреди постаревшей вселенной.
  - Что иные народы, иные культуры, иные мечты, если есть на земле одесситы.
  Они покинули прошлую жизнь, перечеркнули от точки до точки рассветы ее и закаты, и общую полосу. Покинули, вот тебе факт, как перечеркнуло начальство это же самое прошлое:
  - Страна приказала крепить рубежи. Никаких, твою мать, рассуждений в преддверии назревающего кризиса империализма и перед мощью враждебной системы. Если страна приказала, кто обсуждает приказ? Только злокозненный негодяй, поборник империалистической системы или предатель, продавший или променявший величие родины на империалистические побрякушки. У нас не бывает предателей, мы не обсуждаем приказы, мы подчиняемся им, потому что страна приказала. В этом величие нашей страны, несокрушимость ее обороны и сила ее народа. Наши товарищи глотку перегрызут за страну. А обсуждает, пускай, сволочь.
  Плюс на дорожку:
  - Сами понимаете, время серьезное. Покуда не уничтожили империалистический лагерь, приходится поступаться своим личностным интересом на пользу отечества. И что такое твое крохотное личностное 'я' перед миллионами граждан, составляющих это отечество? Даже подумать смешно, насколько ты маленькая величина в механизме, двигающем и поддерживающем миллионы. Опять же насколько ты нужен отечеству. Нужен сегодня, сейчас, в наше суровое время, опять-таки на своем месте. Рядом враги, они подбираются к нам, они окружили, они готовы убить, им не знакома пощада. Ты оступился, и пострадало отечество.
  Они уехали. Никакой отсебятины или самоуправства, господь упаси. Они уехали по приказу, который свалился камнем на голову. Сразу, без подготовки. Его не ждали, а он свалился. В него не верили, все переделал приказ. Ну-ка дети мои, родина ждет! Они сбежали практически впопыхах, заведенные сзади приказом. Было горькое расставание. Просто постыдное расставание с коммуналкой, со скопищем вредных старух, выросших в хламе и мусоре. Как хотелось им плюнуть на плеши, рассчитаться за годы любви. Как расстались в последний момент, лучше бы этого не было:
  - Не забывайте, пожалуйста, нас.
  - Пишите почаще.
  - Старайтесь вернуться.
  Неужели не надоели друг другу еще? Не грозили в мурло кулаком: 'Чтоб вы сдохли треклятые?' Неужели слеза не пошла и разгладилась боль:
  - Кто засунул портянку в компот?
  - У кого етот шмон?
  - Где белье разводили калошей?
  Неужели обида скончалась за день? Неужели подохла вражда? Будто прощались друзья перед вечной разлукой.
  
  ***
  Городок повстречал новобранцев без помпы. Солнце перевалило зенит и пока задержалось на верхней черте, безразличное к настроению человека, к вечной проблеме народа или проблемке мыслящей особи. Мама с папой не мыслили. Мама с папой практически не разговаривали. Они заменили бессмысленную беседу, не знаю на что, кажется, на кучу картинок. Припоминается калейдоскоп. Кажется, в нем была спрятана куча картинок. Так и здесь, каждое слово стало картинкой, лучше, объектом ландшафта, лучше, объектом степи. Степь уничтожила слово. Самый пламенный взгляд, самый яростный взор, приобщившийся к обстановке курортов, оскорблялся теперешней обстановкой вокруг и холмами, ну кто бы подумал, из глины.
  - За что?
  Это Костя балдел. Веселился пацан, точно в башке открутили какой клапан. Вы почувствали, привела в умиление глина. После курорта, после песка, после лазурного неба, лазурной воды - она привела в умиление. Эдака чушь? Грязь замусолила мир. Мир заполнился грязью. И опять для младенца.
  'Папочка самый главный, самый разумный, - Костя мечтал на скамейке автомобиля по прозвищу 'козлик', - Ему поручена важная штука серьезными дядями. Ему предоставлено право на труд. Его уважают почище любого бездельника.'
  Детское сердце трещало от счастья.
  
  ***
  С родителями получилось не так. Безрессорный автомобиль выбил из этих товарищей душу, еще на начальном отрезке пути. Душа успела завыть, но это не все. Вышли ни чуть не приятней другие отрезки.
  - Чем порадуете? - огрызнулись несчастные страстотерпцы, словно в щемящую пустоту, на затылок водителя.
  Водитель ответил товарищам:
  - Чем порадуем? Да ни чем. Главное, не беспокойтесь за армию. Непобедимая армия не подводила народ, черт возьми, никогда. В прошлом или теперь, в суровые дни для отечества. Ты служи этой армии, а она не забудет тебя, нет, накормит тебя и оденет. Если не сразу, то завтра, через неделю, ну две, наконец. Ты служи, будь гражданином великой страны и надейся на звезды.
  Правильным получился ответ:
  - Было дело, я так же не верил во всемогущество армии. Это, когда коченел в полусгнившем бараке, на полусгнившей соломе. Или, когда надрывался среди разожравшейся вши и тарантулов. Не было ничего (ни сарая, ни полосы, ни ангара), потому и не верил. Хоть бы женку одну! Не было ни одной. Во, губу раскатал! Рай вокруг, для питающих ненависть к женщине.
  Дальше машину тряхнуло на повороте. Водитель хрустнул зубами. А, хрустнувши, долго мычал и ворчал, пережевывая собственные идеи. Или еще там чего, что подвернулось под зубы.
  - Вы заметили? - папа спросил.
  Костя вообще ничего не заметил. Папины пальцы схватили в последний момент и удержали в полете ребенка. Даже рубашечка не колыхнулась при этом. Погоди со своей рубашечкой! Даже мысли не выскочили из головы, не изменили позицию некой удивительной экосистемы по имени Костя. Папины пальцы дополнили мысли. Зато у мамы свалился парик, да полезли на свет рыжие, жидкие пряди.
  - Бля! - проснулся водитель, расправившись с языком, - Я не пою Городок, я поверил в него. Сердцем поверил, как верят в любимую женщину. Или как верят в новорожденного малыша, в настоящего малыша, в красоту и гармонию жизни.
  - А дорога? - последовал новый вопрос.
  Но достать этот новый вопрос не сумел до товарища:
  - Что дорога? Вот руки пока не дошли. Строим счастье людей, строим его на земле, строим саму землю. Вы подумайте, не барахло, не халтуру, но русскую землю. И при этом мы боремся с обнаглевшим врагом, бьем врага по мордам за родимую землю. Как тут строить? А в остальном, вы поверьте, у нас торжество коммунизма.
  Машина добавила кое-каких зигзагов:
  - Если борешься, то победишь.
  Машина сделала гулкими обороты:
  - Если струсишь, то будешь побит.
  Да на хрен его знает, каком вираже:
  - Вот спасибо начальнику!
  Правда, данный вираж оказался слабей предыдущего. Комментатор наехал на руль. Пустяки. Два-три мата разверзли широкую грудь, но опять-таки не прекратили рассказок товарища:
  - Я рискую попасться на шишку. Однако скажу, офицеры бежали из прежнего Городка. Офицеры мотали, что зайцы. Ничего святого перед побегом: блатные дяди и тети, волосатые руки, небритые ноги. Прилагались слезы и вопли жены, куча детишек: 'Папа, вернись!' Да всего не упомнишь, пока не вмешался начальник.
  Дальше смех:
  - Ну не знаю, откуда начальник попал в Городок. На кого надавил, на кого там наехал на танке своем, может, стрельнул. Нам не докладывали, не удосужились опуститься на наш уровень. Значит, не знаю, и знать не могу. Завалился к Матвеичу, принял, пора по домам. Вылезаю, а тут целый город. На голых камнях, на трухе, на соломе. Понимаете, каменный город. Встали дома, будто куранты у мавзолея великого Ленина. Этот справа, а этот слева. Встали, мама моя, и стоят, и не чешутся. А между ними торговый проспект, крупнейший на всю округу: с магазином, прачечной, парикмахерской, пищеблоком, кинотеатром, школой, больницей, спортзалом...
  Далее потянулись бугры то ли тройками, то ли парами. Водила зателепал головой не хуже игрушечной мышки или ватного зайчика: 'Дзыньк-тебе-дрыньк?' А следом зателепались его же чернявые волосы, (заметьте теперь, не парик): 'Шу-шу-шушушу!' Зубарики страшно заклацали, аки несметные полчища демонов: 'Хряк-пере-кляк?' Косте было чертовски весело. Вроде как в утлом челне развлекался он на колене родителя, развлекался опять без ущерба для собственного здоровья. Разве папочке высадил челюсть балдой, разве маму схватил за губу и окончательно кончил ее дорогую прическу. Но подобные мелочи ничего не смогли изменить в океане мечты и надежды.
  - Хорошо! - Костя нырнул в океан.
  Папа не понял его, разозлился похоже впервые по-настоящему:
  - Долго так будет?
  И получил, что заслуживал:
  - Не беспокойтесь, товарищ.
  В следующую секунду обещанное стало реальностью. Говорят же, не каркай, дружок. Неужели нельзя потерпеть, чтобы слово спокойно окучилось в горле. Неужели необходимо вытаскивать силой оттуда:
  - Чертова баба!
  В следующую секунду машину отбросило в сторону. Машина взбрыкнула коленками, сделала невероятный кульбит, замочила после кульбита единственным рогом в кювете. Чемоданы сорвались с шеста, сумки выскользнули из-под сидений нахальными негодяями: 'Бзык-тебе-дрык!' Чемоданы сошлись на мгновение с сумками. И один, относительно вздорный баул вмазал болтливому просветителю в ухо. Дальше полет и посадка с другой стороны дороги, чтобы послушать, как задохнулся мотор в своем собственном хрипе:
  - Гнусная тварь!
  Первое, что приветствовал Костя, выбираясь из неостывших развалин, оказалось пегим котенком с ободранным хвостиком.
  
  ***
  После всего добирались пешком.
  Солнце палило, ветер шептал. Ну, поверьте друзья, жизнь такая приятная штука. Как оно в песне поется: 'Живи!' И еще сотню раз наслаждайся, если к глубокому восхищению путешественников на горизонте выросли белоснежные прямоугольники зданий. И это не ложь. Самые настоящие прямоугольники, вырви глаза, как предсказывалось до встречи с котенком.
  Но забудем мелкие удовольствия. Я не буду вдаваться в детали этого чуда. Вообще наплевать, если не все соответствовало рассказу водителя. Если Костя не отыскал мавзолей, не отыскал часовых 'слева' и 'справа' на страже родины. Опять наплевать. Первое здание было за мавзолей. Второе могло заменить собой родину. Первое и второе. На первый-второй рассчитайсь! Аккурат возле бункера с вывеской:
  - Магазин.
  - Аптека.
  - Столовая.
  - Прачечная,
  - Кинотеатр.
  И указателем неизвестно куда. Я подозреваю, что указатель лет двести глядел на сарай, в каковом собирались борцы за свободу: 'Матвеич'. А затем некоторые буквы попортились, другие отъехали на непривычное место, третьи поставила начальственная рука. Таким образом, сарай перестал быть сараем на двести процентов. Зато выросла новая школа.
  - Прелесть какая, - снял пробу сконфуженный папа, - Хочется руки сюда приложить. Ну, хотя бы для опытов.
  Мама пока ничего не сказала. Только губы скривились под париком. Есть подозрение, судорога перекосила лицо. Вы говорите, не судорога, но гримаса. Нет, это была не гримаса. Это была любовь к нашей армии, к нашей отчизне, к самой Родине:
  - Посмотрим...
  - Чего там смотреть, - папа сделал еще один шаг наудачу, - Пусть другие посмотрят. Я приехал сюда не закат малевать. Я приехал за звездами, я получу себе звезды.
  Мама хмыкнула в пустоту:
  - Слыхали, слыхали о том.
  И папа струхнул, как вчера. Папа съежился, точно не знал по какому причалу отчалить из прошлого. Кажется, звезды зажглись. Кажется, счастье покрыло излучину неба и солнца. Кажется, мир потеплел. Но прошлое победило его. Не нашлось аргументов против интеллигентной и образованной женщины. Снова бред, снова тьма.
  - А мне по душе! - Костя крикнул во тьму, - Мне нравится этот игрушечный город.
  Его не парили звезды.
  
  ***
  Дорогая наша страна, выросшая, выпестованная на крови, на костях человеческих. Ты, или нет, двигалась к счастью вообще непроторенными путями, наиболее жесткими, наиболее сложными. Для тебя, или нет, проклятущие капиталисты и шваль, что запудрили жирное брюхо свое, были нулями. А нуль всюду нуль, даже если за подобную пакость принимаешь не только все жирное. Много чего принимаешь, что исходит извне, от другого народа, отчизны другой, от другого картонного боженьки, что не может постичь наши лозунги:
  - Работящему - благо.
  - Умному - благо.
  - Бездельнику - кукиш.
  Чувствуете, эк завернуло нутро. Слепая кишка ударила зрячей кишке, вывалился язык, почти не отличимый от нашего флага. В общем, речь не про флаги. Сегодня красный язык, завтра синюшный или трехцветный. Будете ждать перемен? Ан, не дождетесь, товарищи. Сегодня трехцветный язык, завтра черный и красный. Разве чего изменилось на русской земле? У, беспортошные буржуины, вам не сломить нашу веру:
  - Мать перемать!
  Русский знает, зачем говорит. Не ублюдок, но истинный росс. Его не обгонишь, лучше не пробовать. Если попробовал, предупреждали товарищи. Русский грудь разорвет за отчизну свою, а из рваной груди вынет сердце и сердце подарит отчизне:
  - Все для народа.
  С уточнением:
  - Для блага народа.
  Осталось сыскать этот самый народ, о котором так много кричали пропитые глотки, который так жаждал защиты всего своего барахла, умещающегося в обыкновенном носке, и даже без бантиков. Убейте его, но не вздумайте вычеркнуть благо:
  - Мы добились всего.
  С комментариями:
  - Необходима крепкая армия.
  Прелесть какая! Будучи маленьким мальчиком, я пожирал горизонт в расчете не то чтобы кексов с изюмом. Я надеялся на врага, на самолеты, ядреные бомбы и танки. На сволочь надеялся. Хороший парень, куда там еще. Я не мог отказаться от этого. Брызгал желчью, бесился, скрипел и опять на врага, чтобы всыпать ему нашей мощью под ребра. Очень хотелось. Утробу несло не только серебряными цветочками. Новая жизнь стояла у горла, очень надеялся парень. Взрыв, восторг, обалденная жизнь. Может, кто наделал со страху? Мы знаем, теперь не надуешь, он кто. Пускай же марается гад, и марает штанишки, пока не поймали.
  Выдайте гранату,
  Пулю к автомату,
  Дайте вмазать с тыла
  Подлому врагу.
  Чтоб рукою смелой
  Я его уделал,
  Измочалил рыло
  В жалкое рагу.
  А во вселенском масштабе? Враг не появлялся ни после божбы, ни после твоих офигенных призывов. Становилось обидно за идиотизм негодяя, будто не понимал негодяй, не стремился понять нашу жажду подраться. И куда этой пакости? Наплевавши на нашу науку, ты не ведаешь нашей задачи доиспытать до конца на изнеженной, то бишь империалистической шкуре твоей, новые виды оружия: химическое, бактериологическое, ядерное. Не ведаешь, не уважаешь миллионы и миллионы ученых, инженеров и бескорыстных трудяг, что отдали силы и душу врагу, на его же военные нужды. Скажите, нет? Ну, отдали тогда на защиту от нового вида войны, на оборону России. И главное, в полном восторге от этой войны, от России. Черти что, как не обидеться за народ, за товарищей, что пахали без крохи сомнений в душе, что приползали в свою конуру на грани физического распада и немощи. Это с надеждой:
  - За нами приоритет.
  Это с мечтой:
  - Нака выкуси, сволочь.
  И росли городки уродливыми прыщами на теле отечества.
  
  
  ГЛАВА ВТОРАЯ
  
  Для Кости наступили волшебные дни. Никто не удерживал в четырехугольнике стен, никто не хватал за шкирятник, не подгонял. Вы подумайте, экий простор. Не было нравоучительного слова, не было гласа господнего. Никто не накатывался со своими китайскими предупреждениями. Исчез двести первый удар под ребро:
  - На улицу пойдешь - под колеса попадешь.
  Здесь не существовало улицы, как не существовали колеса. Хочется смеяться, но факт, насколько редкое явление 'козлик' начальника. Что касается рейсового автобуса, тот преподносил себя дважды за смену и то по очень большому счету. Счет этот не запрещалось вести десять, пятнадцать, двадцать минут. Все равно не ошибешься. Автобус не трогался с места вот так наобум. Ишь, какие мы нетерпеливые? Ишь, чего захотели? Сей 'представитель развивающегося коммунизма' сначала вонял и урчал. Следом пыхтел, что обделанный слон. Следом сводил к знаменателю сложный вопрос, то ли поехать, то ли еще подождать, где рассеется тьма, где взойдет заря коммунизма.
  - Заблудишься - значит простудишься.
  Подобная чепуха вызывала ропот не только у взрослого, но могла рассмешить несмышленыша. Поля и поля, скучные, бесконечные, огороженные системой полос в два кошачьих прыжка - и здесь заблудиться? Это надо сказать без царя в голове или с глазом пониже спины. Если глаз полон хлама и грязи.
  - Значит рай?
  Согласимся на рай для веселого, для любознательного пацаненка. Почему бы и нет? Мир вокруг, целый мир, да из сказочных кирпичей, сложенных слишком заманчиво, чтобы выглядеть нищенским миром. Никто не торопит тебя, никто не шпыняет от переизбытка тепла, не делится опытом. Хочешь, копайся в помоях. Хочешь, консервную банку гоняй. А если совсем не дурак, отправляйся блуждать по подвалам, среди экзотического переплета конструкций, среди тупичков и крутых тупиков, в полусвете и полумраке. Главное, не забыть про сирену, про чертов ревун, извещающий каждого коммуниста, я имею в виду настоящего коммуниста, об окончании дня. Иначе упустишь папу.
  
  ***
  Костя сразу нашел друзей. Таких же маленьких оборванцев, в курточках из армейской шинели, в шароварах из маминой кофты. Вечно чумазых, вечно задорных. (Что им враги и другая коварная сволочь?) А еще, вечно пытающихся сохранить статус-кво своего государства. Сохранить, не взирая на статус родителей, на интеллект и потуги при воспитании милого чадушки. А еще своя философия:
  - Из первого дома валяй себе к нам.
  - Не якшайся с отребьем второго дома.
  Костя сразу нашел друзей. Точнее, друзья нашли Костю. Не успел отвалить на улицу, всюду друзья. Окружили, пощупали, можно добавить, первый урок. Куда это ты намылился, ласковый? А не слишком ли далеко? И нехорошим попахивает. Провели разъяснительную работу:
  - Здесь война.
  - Там враги.
  - Там фашисты.
  Слова показались дурацкими. С точки зрения коммунистической идеологии, кто такие фашисты? Загляните в газету, в кино, или раскройте любую детскую книжку с картинками. Вот вам идеология, вот вам ответ. Отыскали страшное слово 'фашисты'. Что вы видите, кроме ублюдочной накипи, кроме вампиров-подонков, обросших стальной кожурой, с отвратительными зубами и хапалками. Газеты не врут, книга врет еще меньше, не говорю о кино. А соседские пацанята, соседские девоньки, не взирая на близость помойной кучи, разве фашисты? Такие маленькие, такие хрупкие существа разве потянут на зубы, на когти?
  - Не понимаю, - упорствовал Костя.
  Ему опять объяснили с присущим политикам тактом. Никаких кулаков, никакой матюгальщины или палки от знамени. Не пригодился пыльный баул, что лежал на земле:
  - Зеленый!
  - Жизни не знаешь!
  - Злобы не видел!
  Командир коммунистов Боба снизошел до тупого товарища. Скажем, по собственной инициативе пожертвовал собственным временем (величайшая драгоценность), чтобы чуть-чуть поучился товарищ:
  - Ты предатель?
  Хороший момент. Если в сложившейся ситуации всех победил с честью, если не пострадало ваше прекрасное имя (не говорю про прическу), если вы тот же герой, как минуту назад... Родина поощряет героев. Это про них песни, складываются легенды и раздают ордена. Это они берегут и хранят покой родины. Величайшее счастье, если родился героем. Величайший позор, если наоборот.
  - Я не предатель, - отступник решил.
  Простили овечку без суеты:
  - Нашего поля держись.
  - С ними воюй.
  - Будь из коммунистического лагеря.
  
  ***
  Воевать с ребятишками оказалось не хуже, чем с бабками. Вспомнили, коммунальный подвал? Здесь другая история. Выветрился подвальный запах, исчезли клопы, выгнила плесень. Разумное, доброе, вечное здесь из другой оперы. Все это вышло на новую ипостась, до пределов непредсказуемости и по другим правилам. Тебя включили в систему. Могли отключить от системы. Сами понимаете, чего-то не склеилось, и голосишь в стороне, тварью и нищим отребьем возле такого обилия пищи.
  - Быть, но не нажраться.
  Произошел переворот на духовном уровне. Уровень мимикрировал (для сравнения возвратитесь в начало рассказа), духовная пища растаяла. Бац - и нет ничего, то есть ничего не осталось. Ни огня, ни звезды, ни кусочка прежней вселенной. Короче, закончилось сказочное путешествие в межзвездные дали, превратившись из путешествия в обыкновенную постирушку, нечто отстойное, в полусгнившую дрянь. Новый этап отличала система, что не желала трепать языком, рассказывать сказки и занимательные истории, добиваться вселенской и гиперпространственной истины. С новыми товарищами больше тянуло в материализм: на свалку, в дерьмо, как ни странно, за старыми аккумуляторами, на поиски крышек.
  Ничтожная железяка, сбитая со старой бутылки, получает теперь первый номер. Это в едином лице господь бог, фетиш новой системы, билетик на счастье. И какое оно счастье? Душевные раны заштопываются. Душевная боль изгоняется. Ненависть и азарт, вожделение и восторг полным ходом струячат по детской головке:
  - Ах, железяка?
  Разве взрослые товарищи не готовы катиться за 'этим' добром, унижая чужих и родных, продавая любимых, ласковых, близких? Разве они не готовы зубами, ногами и жопами на борьбу, на вселенские вопли: мало, мало, еще? Разве они отдыхают иначе, чем с мечтами об 'этом'? И засыпают, и кушают, и напиваются, и выполняют свой долг, вдалбывая детям все те же принципы той же системы.
  Мы спешим уверенно
  По проклятой жизни
  За портянкой Ленина
  К свету коммунизма.
  За любые пакости,
  За невзгоды вздорные,
  Там отхватим благости
  Под завязки полные.
  Дети копировали взрослых
  
  ***
  Игра занимала особое место в иерархии детского общества. Она казалась совсем несерьезной, даже смешной. Какие-то ячейки, группы или классы, какое-то расслоение на 'крутых' и 'расслабленных', плюс неравенство или скрытое рабство. Не понимаю опять. У представителей старшего поколения почти коммунизм, у взрослых почти равенство. А здесь разворачивающаяся борьба на навозной куче, здесь расслоение во всех его видах вплоть до эксплуатации низшего существа более сильным и высшим.
  Впрочем, я открываю общедоступную истину. Группа 'расслабленных', как деклассированный элемент, только 'работала'. Ты получаешь крышку с бутылки, обрабатываешь ее на камне до состояния лепехи или блина, отдаешь 'продукт' командиру (то есть работодателю). Командир поощряет тебя за 'работу' по совести. Если твоя работа паршивая, совесть всегда чистая. Если твоя работа не хуже других, ты получаешь десятую часть крышек. И не думай словчить, обворовывая вышестоящие классы. За это болит морда.
  На следующей ступени находились специалисты литейного цеха. Они ни в коей мере 'расслабленные', они 'мастера'. Никаких камней, никаких крышек. 'Мастерская' стихия - огонь и свинец. Один компонент добывается легко, принеси спички. Другой собирают по крохам, где от старого аккумулятора, где от нового кабеля. Соединение двух компонентов это шедевр 'мастерства', то есть орудие для игры с аэродинамическими качествами настоящей ракеты и нежностью женщины. А орудие дает 'мастеру' прибыль.
  Последний класс - командиры и воины. А по существу - 'игроки' или 'крутые' ребята. Я не отмечаю промежуточное звено. То ли одну, то ли две особи, что шестерили между верхушкой и низом, наживая себе капитал на обмене свинцовой биты на крышки. Промежуточное звено часто опускала и та, и другая команда. Чтобы выжить, промежуточникам приходилось подмазывать деклассированный элемент, что было хуже, чем получить пинок в жопу:
  - Камень учись подавать!
  Но возвратимся к 'белым' товарищам. По большому счету сюда попадали ребята постарше. Скажем, спортсмены, которые владели собственным телом, а не дергали по-младенчески лапками и не промахивались с каждым броском на четырнадцать метров. Они зарекомендовали себя в игре. Или я пошутил, игра была создана ими со всеми тонкостями и законами. Не хочешь, так не играй, никто тебя не насилует, мальчик! Они подстроили правила под себя. Кто под левую, кто под правую руку. Они довели систему до совершенства, разрешая по собственному почину выигрывать или проигрывать более низменным классам:
  - А в морду?
  Сама игра не отличалась премудростью. Обработанные дедовским способом крышки, или блины, ставили стопочкой друг на друга. Затем проводили черту метрах в трех-четырех. Затем доставали свинчатки по очереди. Главное, чтобы тебе разрешили ударить, чтобы настала твоя очередь. Ибо у первого в иерархии - первая очередь, у следующего за ним - вторая, у следующего за следующим - третья, ну и так далее, пока не дойдет до рабов, где нет никакой очереди.
  - Пальцы веером?
  Я не рассчитываю насколько велики возможности последнего из рабов, ибо выигрывают всегда первые. Очень редко на уровне пятого или шестого номера. Накрытая плашмя стопочка становится твоей собственностью. Любая перевернутая крышка дает тебе право на повторный удар. А все неперевернутые в конце кона изымаются командиром, как мусор. Если не понимаешь:
  - Заткнись, дорогой.
  Или еще лучше:
  - Отрежь себе пальцы.
  Впрочем, не всегда самым богатым ходил чемпион или законодатель, особо искусный в игре. Начальник помойки, то есть 'хозяин' славился более толстой мошной, затмевал чемпиона и целый класс игроков неисчислимым богатством. При чем богатство росло, как при выигрыше, так при проигрыше 'хозяина'. Богатство можно было добыть кулаками.
  Вот мы и вернулись обратно, к двум системам, двум образам жизни, которые культивировала молодежь Городка. Из первого и второго дома. Не отвечу, когда заработал сей культиватор, когда сформировались группы или классы, когда презираемая часть уступила вершину белому контингенту и это затем, дабы сплотиться с белой командой, опять же своей, против чужой шоблы. Впрочем, не важно, когда это было 'когда', ежели коммунисты с фашистами продолжали делить помойку на сферы влияния.
  - Ты залез на чужой конец.
  - Отвали, не твоя добыча.
  Дележ перерастал в ссору. Ссора в стычку. Озлобленную, дикую, рукопашную, даже на палках. Нередко кончавшуюся кровопролитием и криминалом. Дрались до той черты, пока одна партия не удирала за подкреплением, оставив в лапах сильнейшего драгоценный свинец, драгоценные крышки.
  
  ***
  - Где тебя угораздило? - спрашивала мама после игры.
  Костя улыбался специально для мамы:
  - Кажется, с горки упал.
  Дальше, как партизан. Что-нибудь более вразумительное не получалось ни при каких обстоятельствах. Допрос сюда не помощник и отдыхает. Вместе с пытками, подкупом, вместе с угрозами, типа 'сегодня остался без сладкого'. Именно на данном участке вселенной, в данном пункте пространства ребенок утрачивал речь. Вот бы несколько слов про победу, вот бы накручивал подвиг на подвиг, вот бы приписывал лавры себе или чего-то из образа русского богатыря и героя. Ведь это правда. Маленькое сердце не отступало перед врагом, старшим и сильным. Маленькое сердце не ведало страха. Сказывалось прошлое с бабками.
  - А ты перец!
  Со всеми вытекающими отсюда последствиями:
  - А ты настоящий!
  Мог получиться хороший рассказ, сдобренный скромной улыбкой. Ничто не вечно на русской земле. Маленькие зайчики вырастают в здоровых зайцев. Глупенькие котики превращаются в матерых котов. Недавний волчонок это уже серый волчище с гнилыми клыками и смрадной пастью. За несколько дней наверху произошли перемены, и коммунисты не поняли, кто же теперь командир. Боба попрыгал, но очутился в тени, освобождая позицию лидера Косте. Позорную встречу забыли, похоже, что навсегда, словно не было этакой залепухи, быть не могло. О каком там предателе речь? Назови-ка 'зеленым' бойца, тявкни, покуда тебя не стошнило.
  После победы нашего дома.
  
  ***
  Фашисты получили хорошую взбучку, когда рассыпались по забору с воем и плачем. Рассыпались, огребая вослед кучу жидкого хлама, отборный комплект нечистот в виде гнили, картона, портянок и ветоши.
  - Это победа!
  - Наша, победа!
  Поделом маромоям. Наши отпраздновали торжество серенадами и не менее дикими маршами: 'Получи фашист под рыло полстакана от дебила'. Смысл гимна растворялся в тумане, но подходил к случаю, скажем точнее, удовлетворял празднующих, потому что был обиден противнику. А обида почти прогресс, если вызывает она скрежет зубовный.
  Боевой клич фашистов не уступал в остроумии: 'Коммуняге-чухе замантулим в ухи!' Однако теперь потонул, все равно, что растаял в слезах, сгинул вообще под забором. Ему бы подняться, ан, нет. Гниль прихватила прославленный опус за крылышки, ветошь дополнила гниль, картон округлил, портянка добавила, чего требуется. Не гимн, а карикатура на гимн. Врагов отоварили, как оно полагается на русской земле, Костя совместно с товарищами наслаждался плодами победы. Семь или восемь мгновений. Затем наступил переломный момент. Побитые слабаки привели подкрепление: переростка и второклассника Севу.
  Сева этот числился за отчаянного негодяя, матерщинника и бандита. Школьная мафия (администраторы и учителя) надсаждалась на Севе: кто не хрипел, тот стонал после каждого слова, после каждой несанкционированной выходки этого чудовища. Родители Севой пугали детей, а фашистская фракция собственных оппонентов. Благо, было чем напугать и от чего напугаться. Выглядел Сева ужасно: огромный, рыхлый, с заплывшими глазками, свиным лопухом вместо носика, рыкающим, громоподобным басом. Неудивительно, что в единый момент коммунистов как хренью сдуло. Всех, кроме Кости.
  - Беги? - предложили ему.
  Костя не тронулся с места. Напомню про разговор: 'С горки упал'. Неужели не только упал, но головкой ударился и повредил копчик? Или опять комсомольская лабуда победила? Или желание красочно завершить свою жизнь в ореоле одиночки и мученика? Или игра принималась за жизнь не совсем понарошку? Взрослым товарищам не ответить на поставленный вопрос. Бессмысленное сопротивление, необеспеченные тылы, для победы вообще никаких шансов. И что за кретин продолжает бороться, заранее отдавая победу? Или еще один из пионеров-героев?
  Костя не побежал.
  - Чего карапуз? - удивился пришелец, - Проблема с умом или пожрать захотел помоешной кашицы?
  Свиноподобный лопух принял желчный оттенок, аккурат мой любимый цвет. Желчь отлегла в подбородок и разошлась много дальше. Глазки сверкнули недобрым огнем, словно подстегивая явление жирной ноги в живот карапуза.
  - Что дуболом? - Сева ударил ногой. Маленький шарик поднялся над кучей тряпья, кувыркнулся разок, кувыркнулся повторно среди этой пакости. Парочка бумажек взлетела обратным порядком, неуверенно покружилась и села. Еже заскрежетала банка да треснула палка. И все.
  - Скушал, паршивец! Запомнишь учебу!
  Что за бредовина, черт подери? Просят запомнить, в балде запиши. Каленым железом, кровавыми буквами. Или совсем оборзел? Или такой ученик, что невоспитанный и злодей, нежелающий запоминать ничего в нашем прекрасном, развивающемся коммунистическом отечестве? Ах, он такой ученик - уцепился за фашистские уши. В следующую секунду ком поехал с горы, по всем вашим банкам, и палкам, и нечистотам. Замелькали фашистские кулаки, заработали свиноподобные ноги. Направо, налево, сверху и снизу, не разбирая, куда и зачем, в самую сердцевину этого кома. Вся энергия чудовища сосредоточилась на паршивой заразе, на чертовой тяжести в драгоценных ушах. Ах, эти свинские ушки! Ах, красотища моя! Вся энергия на защиту прекрасного, доброго, вечного (то есть ушей) от заразы и бреда.
  - Скушал, паршивец?
  Уши скрипели, уши хрустели под крепкими пальцами. Рвались на части, теряли идеологическую подоплеку свою, переходили в небытие, из материального в нематериальные ипостаси и сферы. Черти что! Ты по-хорошему, ты объясняешь и уговариваешь всякую сопленосую мелюзгу, ты провел разъяснительную работу, ты подтвердил слова делом. Но никакие удары, никакие пинки, самые аргументированные, самые правильные не могли спасти уши. Больно, смешно. Копошится свинья, вот ревет, вот пыхтит. Силенок немеряно. Удары, что молот, хватит на целую армию, на любое нерусское государство. Ну, а уши за что? Повторяю, за что они пострадали, эти самые уши? И как уберечь настолько ценную вещь? Где есть выход, попробуй его отыскать, хоть подохни.
  - Запомнишь учебу?
  Костя свое получил. Нечто мерзкое капало по спине, нечто гнусное хлюпало и воротило в желудке, нечто ломало все мелкие косточки и раздирало большие. Никаких эмоций, черт подери. Тишина, глубокое молчание, скорбь. Вот эта вселенская скорбь, что свойственна русскому человеку, что охватила практически без остатка единственное во вселенной русское начало русской души. Встал, скорбишь и молчишь. Вселенная рушится. Вселенная истекает на атомы. Вселенная прекращает свой путь у тебя на глазах. Меркнет солнце и опускается тьма. Ни единого стона, молчишь. Остальное вообще потеряло значение, потому что ты русский.
  Пробегавший бугром лейтенант прекратил эту сцену:
  - Сынишка бухгалтера - во дела!
  Костю поставили на ноги, обтрусили. оттерли от нечистот. В противоположность ревущему Севе, получившему хороший пинок вместе с хорошей затрещиной:
  - Скотина, не обижай маленьких.
  С этого дня началась Костина слава.
  
  ***
  Мама не осознала момент.
  - Ты просто невыносим, - сказала она, - Куда докатился, до уголовщины до какой, что не пристойна хорошему человеку и мальчику.
  Костю поставили в угол.
  'Настоящая женщина', - несправедливость не мучила детское сердце, привыкшее , кажется, ко всему. Лей водой на него, бей ребром по нему, хочешь сам вытирай, хочешь плюйся - один результат. А результат есть улыбка. И счастье в груди со всеми вытекающими отсюда последствиями. Почему бы не так? Маленькая боль где-то далеко в прошлом. Она совсем маленькая, можно сказать незаметная, она только боль. Изорванная одежда где-то далеко в будущем. Дыры и грязь это завтрашний день, который не наступил, который придет только завтра. Вы считаете дыры, считаете грязь? Разум взрослого только считает, считает, считает. А подумать не хочется о другом? Все о той же душе, например. И какая душа, если ты совершил подвиг? Остальные ребята чертовски хотели его совершить, остальные мечтали о нем и готовились. Подвиг пришел, и где они, остальные ребята? Вся эта армия коммунистов с их поводырем и начальником? Я говорю, они где? Или это не их подвиг?
  А еще подобьем бабки. Знаете, как оно делается стоя в углу, во втором часу ночи? Или не пробовали никогда? Все у вас правильное, всяк разложено по полочкам, всяк на своем месте. Откуда уверенность, что оно правильное? Откуда вам это приснилось, черт подери? Почему вы считаете детское сердце за пустоту, за предмет? Маленький человечек не кукла, не фига, не хряпа для утирания сентиментальных соплей и, соответственно, не чего-нибудь эдакое, приготовившееся выносить надругательства, вроде как половая тряпка. Маленький человечек - законченный индивид, понимающий мир с полуслова, с единого взгляда. Приучишь его к подчинению, вырастет дрянь и гнилье. Сотворишь из ребенка раба, так останется рабским навеки ребенок.
  Из козла козел,
  Не шакал с гиеной,
  Не трудяга вол
  Выйдет непременно.
  Заяц будет трус,
  Подлою лисица,
  И в котенка гусь
  Не переродится.
  Не приносят льва
  От рабыни роды.
  Вы рабу сперва
  Выдайте свободу.
  Чтоб своей судьбы
  Вышел господином.
  Не родят рабы
  Гордых властелинов.
  Костя оказался исключением. И это радует. В нашем отечестве каждое исключение - праздник.
  
  ***
  Вечером притащился родитель, освободил заключенного из утла щелбаном волосатого пальца.
  - Слишком жестокая, - сказал матери, - Не учитываешь политическую обстановку в стране, вынося приговор.
  После ужина Костю загнали в кровать и опять щелбаном, без единого вопля,
  - Это невыносимо, - мама продолжила разговор, - Каждый день повторяется старая песня. Мы живем, мы роскошествуем не по средствам, все ломаем и уничтожаем, будто миллионеры какие-то.
  - Ничего, - папа сама доброта, - Ошибки молодости невозможно исправить за несколько дней, чтобы вырасти сразу разумным, добропорядочным мальчиком. Тем хрестоматийным красавцем, что презирает разборки и синяки, что прощает обиды.
  Мама вздохнула опять:
  - Ты еще заболей ностальгией с долей розового сиропчика, чтобы припомнить в слезах и соплях свое глупое детство.
  Получилось в самую точку:
  - А что тебе детство? Или это какой криминал, или порнуха позорная? Ты желаешь его запретить, но зачем запрещать мое детство? Неужели что-то не нравится? Неужели на фоне сегодняшнего благополучия что-то в нем изменилось, что-то стало другим в самом детстве? Неужели стыдимся за детство? Повторяю, стыдиться нам нечего. Было трудно, и это факт. Мы жили в военное время. С разными вытекающими отсюда последствиями. Но жили, черт подери! Не так хорошо, как сегодня, но жили. Мы не согнулись под гнетом врага. Кое-кто выживал, приспосабливался, подличал. На общем фоне попадаются мелкие букашки и черви, не о них разговор. Выживая, они умирали. А мы, умирая, боролись за жизнь. Поэтому мы победили врага. Вместе с его идеологией выживаловки, вместе с человеконенавистнической системой уничтожения человечества. Мы должны были победить (смотри выше) и победили на этот раз. Однако мы не разбили врага до конца, не вырвали с корнем капитализм, это осиное гнездо всяких гадов и гадиков, еще открывающих рот на коммунистическую систему. Чего же ты хочешь? Сколько лет после нашей победы? Некоторым память отшибло. Сколько лет собирается с силами враг, готовый напасть, готовый начать свои происки снова. И что означают здесь тряпки твои? Или пара картофелин? Или кусок ветчины? Нам бы силы побольше сломить непокорную погань...
  Костя упорно сопел, ковыряя пальцами стену. Он не понимал беседу родителей. Но пафос зажег его душу:
  - На рассвете устрою дебош. Надо так отмочалить фашистов, чтобы забыли, кого как зовут, чтобы заляпали рот, чтобы не гадили никогда на прекрасную русскую землю.
  Большая помойка приобретала лик Родины.
  
  ***
  Мама не отвергала прекрасную речь, не спорила по существу, а спорила по мелочам:
  - Вот не знаю, когда нападут враги. Наверняка не сегодня. А до завтра паршивец (дай ему волю) успеет испортить массу одежды. Слова до него не доходят. И чего предлагаешь, закрыть на замок, привязать к стулу, пришпилить к стенке гвоздями?
  - Душу не привязать, - замечал со спокойной нежностью папа.
  - Зато сбережешь остальное. Помнишь, как я рожала его в високосном году. Отвратительный год, знающие люди рассказывают: лучше всего спрятаться, из дома не выходить, ничего не делать и не пытаться. А я на такое пошла, а я рожала как дурочка (точно, дура безмозглая) и почти умерла. Лежу холодная, с вытянутыми ногами. Тебе наплевать. Никто не приходит, никто не пригреет, не вспомнит. Тени крадутся по белой стене, дождь молоточками, ты надрался, что скот. Акушер был вредитель и, чтобы ребенка спасти, чуть меня не уделал. Но я следила за этакой тварью.
  - Не волнуйся.
  - Тебя не спросили. Что было, то было, с этим приходится жить. Я отдала младенцу себя до конца, я с трудом оклималась при родах. Вот где вредители, вот где враги! Это не бомбы, не пушки, не танки, но жизнь. Самая настоящая, самая правильная, со всей ее грязью и правдой. Это моя жизнь! А у тебя? Не рожал, не мучался, не вытягивал ноги. Что ты знаешь о жизни? Не рожавший ребенка, не может любить ребенка. Напялил штаны на лицо, гульфик звездочкой - и айда. От семьи, от жены, от ребенка. В защитники родины.
  Мама повысила голос. Это сталь, это злые, это подлые слезы. А еще привкус горечи, что у старухи, наехавшей на молодежь. И солидная капелька гнева, что у тигрицы, скрывающей в нору детеныша:
  - Мужику не рожать! Подлез под погоны, скрылся среди барахла. Вот те лампа, а рядом снаряд. Лампа светит, снаряд дребезжит. Лампа потухла, снаряд полетел. И напивайся, пока обнаглеют враги, получат снаряд и отправят обратно. Иначе не расшевелить мужика, не заставить единственный раз протрезвиться, вокруг посмотреть, нет, почувствовать и увидеть, чем дышит страна, что под носом твоим происходит.
  - Не говори ерунду.
  - Кто еще говорит? - мама осатанела.
  Дальше праведный гнев:
  - Жизнь в тряпочку, она гадость. Без войны, без врага, без снарядов. Ты рожаешь - плевать. У тебя холодеют суставы - плевать. Ты покойник почти - хорошо. А в глазах пауки, пауки, пауки... Наш паршивец набит пауками. Хорошо, что домой не таскает.
  - Пацан не дурак! - отпарировал папа.
  Костя здесь улыбнулся:
  - Родители, родители, много вы знаете?
  Было чертовски весело.
  
  ***
  Мальчик не приносил домой пауков. Некоторые приносят, у кого не все дома, а этот не приносил. Даже карикатуры на них не писал. Мог написать в любимой тетради, среди позабытых колючек, волчишек, зайчат. Почему бы и нет? Тема вполне подходящая, в какой-то степени вдохновляет на творчество. Но мы сказали, никаких пауков, даже в любимой тетради. Мальчик вообще ничего не писал:
  - Совсем не дурак.
  И не отказывался от охоты:
  - Какой мальчишка откажется?
  В замкнутом коллективе, не важно, из первого дома или второго, подобный отказ выглядел не совсем подобающим образом. Если другие ребята идут на охоту - ты, между прочим, пойдешь. Не потянут силком, сам пойдешь и даже вприпрыжку.
  - Не предатель.
  На крестоносцев вообще собирались вдвоем, вооружившись, что говорят, в меру сил и возможностей. Оружие представляло мешок или 'куль', десять-двенадцать консервных банок, толстую нить с каплей смолы на конце или 'дулей'. Охотник был в некоем роде большим виртуозом в отличие от 'куленосца' или шалопая с кулем, выполнявшего роль 'приманки'. Охотнику или 'мастеру' принадлежало приоритетное право выбрать жертву, ее разозлить, после чего извлечь из норы с помощью вышеозначенного арсенала орудий. О праве второго номера пока помолчим, но будьте уверены, 'приманка' не злоупотребляла своим правом.
  - Приступаем.
  После тщательного заговора 'мастер' закидывал 'дулю' в нору. Там копался неопределенное время, (это зависело от интуиции вышеупомянутого товарища и ответных отметин на 'дуле'). Крестовик - достойный противник. И осторожный, мама моя! Можно пятнадцать минут проторчать у норы, ничего не словивши, только отметины говорят, что он здесь, что он в ярости. Дальше игра нервов. Отметины становятся глубже и чаще, амплитуда движения 'дули' растет, выход ее на поверхность резкий и неожиданный. В какой-то момент крестовик зазевался, не успел расцепить коготки, он на поверхности.
  Повторяю, серьезная тварь, созданная природой для убийства. Не глаза, а глазищи. Не лапы, а лапищи. И ярость до отдаленных отрогов вселенной. Встал, приготовился, вот подпрыгнет, вот схватит, убьет. Где эта сволочь позорная! Где мой обидчик, черт подери! Но не спешите товарищи. На экране всего только сволочь. Прыгает, корчится, строит мордасы и воет таким омерзительным воем, сам взвоешь, если еще не совсем одурел. Вы понимаете, это 'приманка'.
  А 'мастер'? Тот выжидает. Как я уже говорил, интуиция, долготерпение, тактика, никаких несанкционированных движений. Отсюда само мастерство. Ударишь чуть позже, может пострадать твой товарищ. Ударишь чуть раньше, окажешься укушенным ты. Если по-хорошему, в запасе единственный выпад или удар, право на ошибку осталось где-нибудь далеко-далеко вне пределов досягаемости ядовитой твари. Единственный раз замахнулся, приладил консерву, ударил. Не ожидали, родимые? Монстр становится жертвой.
  Взрослые говорили:
  - Смертельный укус.
  - Сильнее змеи.
  - Ядовитее скорпиона.
  Костя смеялся над взрослыми. Мудрено промолчать, ежели смерть представлялась в образе мерзкой старухи, со ржавой косой на плече и дырищами в черепе. Согласен на маленькую старушку, опять же на карликовую, но коса обязательная часть атрибутики. Чтобы вот так на замахе ударила, чтобы летели повинные головы, чтобы смердящие трупы торчали совсем без голов. Перемешиваем, перемешиваем, перемешиваем... А теперь разберись, от кого головы. И можно их крестиком.
  Костя смеялся над взрослыми. Разве рассерженный крестовик походил на старуху? Разве добыча могла состязаться с охотником, вооруженным новейшими достижениями науки и техники, пляшущим рекрутом и еще этой штукой, что называется разум? Охота казалась невинной забавой хотя бы еще потому, что ее никто не навязывал. Многие поколения так охотились, перенимая опыт у старших товарищей. Даже трусливейшие из трусов, не способные выйти на поединок с врагом, отправлялись на поле в разряде 'приманки'.
  - Бегай!
  - Дури паука!
  - Пока подготовится банка...
  Дети не понимали, откуда базарят товарищи взрослые. Это была их стихия, их жизнь. Может немного жестокая жизнь. Как торжество человеков над прочими тварями.
  
  ***
  Охота кончалась оргией.
  На поляне стоял дуб. Возле этого дуба, напомню, единственного старожила и единственного представителя некустарниковой природы складывали Костер (с большой буквы). То есть живописное кольцо радиусом метр-полтора или больше, высотой чуть менее метра. В центре располагали консерву с ее содержимым, если была неудачной охота, или десятка два банок, если с добычей вся партия.
  - Враги обречены на заклание, - Боба становился у дуба и запевал. Его артистический талант уходил к небесам. Небеса, кажется, отражали талант, затем переосмысливали и, что могли, возвращали на землю. В зависимости от содержимого банок.
  Для крестовиков существовал обряд:
  - Когда вражеские танки прорвались к нашему городу, они оборзели вконец. Смешно подумать, они не воспринимали на веру ни силы нашей, ни нашего желания драться. Они любовались собой, думали нас уничтожить, как кроликов. С другими это прошло. Нацепили кресты и награды: 'Щас долбанем!' Никто не сопротивляется, смотрят награды и падают пачками. Но только не в стенах нашего города. Как долбанули, не мне вам рассказывать, герои побоища. Вы участвовали в побоище. Вы знаете, кто победил. А кто не знает, тот может увидеть кресты, выделяющиеся на шкуре врага, но не увидеть больше орудий убийства. Этого нет. Враг повержен, символ войны оскудел. Еще немного, мы окончательно разберемся и не оставим камня на камне от вражеской сволочит...
  Для хрущей, что обитали в окрестностях дуба, обряд принимал совершенно иную окраску. Хрущи доставали своим количеством, гудели почище пустой водосточной трубы и были сбиваемы налету ракетками, кольями, книжками.
  - Вражеская авиация, - говорил о покойниках Боба, - Атаковала нашу колонну, нанеся некоторым из колонистов урон. Мирный путь, предлагаемый нами, не обезвредил атаку. Больше того, атакующие разнесли пару лбов, три спины, три плеча, один копчик. Кое-кого закосили на левую и на правую фары. Свет померк. От вражеской авиации превратилась вселенная в струпья. Эти струпья есть смерть, но не окончательная гибель нашего города. Кто намылился город сломать? Кто желающий поработить и разрушить? Черта с два! Город выстоит, город выстоял. Пускай испытание вынес не каждый боец, но, не взирая на трусость предателей, на малодушие хвастунов, на кривизну недорезанных птенчиков, и на силу врага, город выстоял. Это мы и вы выстояли. Мы поимели врага, мы вернули назад город...
  Дальше происходило самое главное. Лучшему в битве с врагами товарищу поручалось зажечь спичку. От спички вспыхивала осьмушка бумаги. От бумаги несколько микроскопических щепок. Следом огонь перебирался на сухостой. Следом огненное кольцо истекало фонтанами пламени.
  Можно сказать, тишина перед бурей. Все стояли насупившись, молчали и ждали. В какой-то момент кольцо лопалось. Лопались животы, у насекомых, выбрасывая в костер отвратительную блевотину. Корчились волосяные тела, покуда еще могли корчиться. Со временем корчи переходили в иные (не материальные) сферы или системы вселенной, куда-то на подсознательный уровень. И это, пока от врагов не оставалось маленькой горсточки пепла! Здесь торжество достигало накала. Дети скакали вокруг костра, бесновались, испускали военные кличи, самые безобидные из которых выглядели приблизительно так:
  - Бей гадов!
  - Смерть фашистским оккупантам!
  Взрослые только разводили руками:
  - Ну, молодежь пошла!
  - Настоящие варвары!
  Разве предполагали они, какое творилось великое дело.
  
  ***
  Костя не прогадал, переменив старую плесень на новое место жительства. Здесь оказалось куда интереснее, чем в Одессе. Редко кто заворачивал на огонь. Редко кто понимал элементы игры, не то чтобы высшего пилотажа, но более или менее простые детали, из доступных непосвященному разуму. Редко кто собирался учить и учил элементам морали. Костя был в выигрыше, по крайней мере, на данный момент. Городок развлекал его жизнью по правилам или принципам Городка, не имеющим ничего общего с мегаполисом миллионного города.
  - Попробуй в Одессе костер.
  - Получишь по шапке.
  - Попробуй из дома сбежать.
  - Ремешок споет тебе песню...
  А Костя желал путешествовать. Чтобы места тайные, а приключения явные. Чтобы никто не подглядывал, тем более не мешал. Путешествовать и исследовать саму материю Городка, может доступную только для детского взгляда.
  Мир великий,
  Холодный.
  Мир безликий,
  Бесплодный.
  Без отдушин
  И блеска,
  Полный чуши
  И треска.
  Полный горя
  И сплина,
  Но до боли
  Любимый.
  Было ужасно здорово. Здоровее, чем сон, чем конфеты, мясной пирожок и стакан с лимонадом. Здоровее, чем нездоровый мир взрослых. И зачем этот мир? Лучше его запретить навсегда, каким-нибудь из особых законов. Я запрещаю ваши котлеты. Я запрещаю ваш лимонад. Я запрещаю ваши идеи, которые вам не нужны. Я запрещаю все ваше и разрешаю все наше.
  Было ужасно радостно, не взирая на маму.
  
  
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
  В офицерской квартире одни заботы сменялись другими заботами. Вместо прелестей коммунального склепа молодая семья занимала отдельное помещение. В маленькую комнату, но свою. На первом этаже, но без соглядатаев. Со щелями в два пальца, неисправным водопроводом, прерывающимся электричеством, подтекающим газом, но с правом терпеть в одиночестве. Ад отдельного помещения раздавил коммунальный раек, отбросил в далекое необозримое прошлое, и все равно не хватало чего-то семье из трех человеков: папы, мамы, маленького мальчика Кости. Сразу не обнаружишь чего, но не хватало, как не прискорбна такая дилемма.
  Вроде мама цвела и пахла:
  - Хозяйка.
  На этом торжественная часть закрывалась и открывалась иная часть, скажем так, не торжественная. Магазин вышел дрянной лавчонкой, где кроме спичек, чеснока и водки раздобыть нечто съедобное было геракловым подвигом:
  - За мясом очередь.
  - За маслом очередь.
  - За хлебом очередь.
  Космические очереди опоясывали магазин, словно весь Городок, учуявши поживу, спешил к прилавку и ладил сюда полный набор, (хотел сказать, джентльменский набор) маромоев. Только подумать, откуда налезли они? До начала смены еще часы и часы, а очередь продолжает наяривать круг, невозмутимо бранится, лепит в нос дули:
  - Кляча!
  - Свинья!
  - Улепетывай морда приезжая!
  При товарище Ильиче, называвшемся весело Леней, этакая галиматья потрясала не хуже удара дубиной по котелку с мыслями. Будем смеяться, но мысли не есть предмет для удара. Когда ударяют по ним, они вылетают в неизвестном направлении. А, вылетев, не возвращаются почему-то назад. Ты не привык, я не привык, никто не привык к подобной хреновине. И мама пока не привыкла, нет, не спешила вообще превращаться в 'морду приезжую'. В Одессе мама являлась в любой магазин, как на праздник, любила толкаться перед переполненными прилавками, выбирать там товары с продуктами высшего качества:
  - Мясо - темный бочок.
  - Масла краюха.
  - Сдоба остывшая.
  И ругалась с торговлей, не выносившей в силу профессиональной гордости, или по какой иной высокоинтеллектуальной причине такие капризы:
  - Не нравится, отруби у мужа.
  Поиск товара превращался надолго в священнодействие: самое свежее, самое сочное, самое лучшее. Папа любил этот самый Товар с большой буквы, но не скользкое барахло с трупной плесенью. Как не хочется любить по мелочам со слизью и грязью, это не в русском характере. Если любит душа наша русская, то любит по-крупному. Если тянется куда-то душа, то опять же не вниз, не в дерьмо, но к вершине. А вершина, вот негодяйка, есть симбиоз сдобы и масла, фруктов и сала, и птичьего молока. Я, кажется, перебарщиваю, это бифштекс, это икра да с икринками больше горошины. О тощей сметане, о киселе или каше самое время забыть. Не демократия вам в макаронной обертке.
  И папа забыл:
  - Где шоколад?
  Почему-то скривило его красномордую ряху:
  - Где кофиек?
  Папа гавкал на маму:
  - Что за хозяйка взялась за хозяйство?
  Достать кофиек в Городке могли только сильные личности.
  
  ***
  У, мамы чего-то не склеилось на новом месте. Ценила себя, сами понимаете, выше звездного неба, выше солнца с луной, выше теток и бабок. Подойду, наеду, размажу сопли и яйца. Оно не смешно. Вроде размазался вышеупомянутый материал, а все равно не хватило нахальства для отвратительного побоища с теми, кого не ценилав своей прошлой жизни товарищ мама. Такая скромная, такая тоненькая, слабее пипочки на ветру... Эти пришли раньше, заняли нишу и окопались. Ты из последних, та не то чтобы 'морда', ты 'сука приезжая'. Какого черта ты здесь? Все упаковано под завязки, каждый давно на своем месте. Мордуют, пинаются, голосят, добрый 'междусобойчик', черт подери! Им не нужна еще одна 'сука'.
  Сказали тебе, отвали. Можно добавить, так ненавязчиво, по-человечески очень просто сказали. А не понимаешь, встанем в круг жопами, не пропустим к прилавку. А если прорвешься, опять ни каких результатов. Для тебя 'тихий час', 'переучет', 'санитарный день', 'приемка товаров'. Можешь жаловаться, а можно на жалость давить, козявка ты эдакая. Результат прежний, товары они не для каждого, на всех не хватает. И не воняй, моя ласковая. Если сегодня досталось тебе, значит, кому-то оно не досталось. А этот 'кому-то' абориген, стесавший здесь зубы и годы. Не справедливо, если ему не досталось. И убери свои денежки.
  Хороший совет. Нервы нужны крепкие, а жопа широкая. Если наехал последним в наш чудненький Городок, терпи и надейся, когда отомрут первые. Они все равно отомрут, они дадут тебе место. Сначала кусочек мясца, затем курочку, затем гусочку, может быть напоследок консервы. Если добрался до этого уровня, ты человек. Городок тебя принял, и обнадежил, и обласкал. А еще на своих ослепительных крылышках потащил к ослепительным звездам. Ниже этого уровня ты все то же, о чем говорили недавно товарищи 'неприезжие' в очереди. Хватит гавкать на нашу прекрасную землю. Тусуйся с такими же шавками.
  - Запасаемся на год, - а это советуют шавки, - Маринады, компоты и сухари есть подспорье в обход местной торговли.
  Они готовы Россию продать за банку консервов:
  - Если достанешь, держи до последнего.
  А консервы с душком. Два года лежали на складе, затем еще два в неизвестности и пять под кроватью. Но ко всему привыкаешь:
  - Чеснок.
  В носик побольше ваты, врубил керогаз, открыл банку... Или мы такие нежные, что не хотим привыкать к чесночному запаху? Или из нас белоручка принцессочка? В Одессе такого не было, никаких запасов на полках, чесночной субстанции крест и могила. Пройдут пионеры и выдернут чесночок, можно сказать, с корнем. Разве что тетя Сара (некий анахронизм) подберет этот корень и скушает. Но снова пройдут пионеры. Ай-я-яй, тетя Сара, зачем же вы так? Человечество преодолело земное притяжение. Человечество проложило дорогу в космос. Человечество создает вечный рай на Земле только с цветочными запахами. Человечество не потерпит анахронизм, который вы скушали.
  Короче, закроем тему.
  - Далее спирт, - это новый стадия.
  Если в чесночном соусе вымачиваются консервы, то есть один запашок отбивается другойзапашок, спирт как противоядие чесночной субстанции. Сами соглашаетесь, золотые фонды страны, национальное богатство ее и валюта. Слава богу, в армии спирт выдается даже на Северном полюсе. А маромои проклятые разворотили губищу на спирт. Вот тебе уточка, вот тебе гусочка, вот тебе свинка с алмазной щетинкой, а в придачу бесплатные зелень и фрукты. Чего это они раскудахтались? Чего это торчат под окном? Чего это глазенки такие начитанные, и улыбка такая просительная? Чего это они забесплатно?
  Правда, новая стадия не из самых надежных:
  - О, тля...
  Подслушаем разговор между девушками:
  - Мужики растащили запас.
  - Растащили в свои ненасытные баки.
  И разливаются обиды на жизнь. Горькие, глухие обиды.
  Печальная картина
  Опошленной земли.
  Не люди, а скотина:
  Телки да бугаи.
  Куда такому хрюкать
  Про высшие миры?
  Ему набить бы брюхо
  Остатками муры.
  Да засобачить браво
  В бездонное нутро
  Вонючую отраву,
  Пока не развезло.
  Обиды уносят последние грезы.
  
  ***
  Мама страдала, по-настоящему, черт подери. Действительность вышла иного пошиба, чем полагалось из правила 'левой руки'. Пяти пальцев все-таки не хватило для полного удовлетворения маленькой женщины, и десяти не хватило. Хочу, но не знаю чего! Ну, скажем, в кино оторваться. Благо кинотеатр в трех метрах от дома. Билет всего десять копеек, заходишь, располагаешься, гаснет свет... А дальше совсем из другой оперы. Попробуйте самую лучшую ленту три раза подряд посмотреть при многократно рвущейся пленке. А двадцать три раза? Замечу, не абы как, но после восьми часов в магазине и драки.
  - Пропади оно пропадом.
  Дома свое кино. Если бы телевизор работал - еще пол беды. Зарядил тарахтелку на полную мощь, выпучил бельма. Дурость, наслаждение, будь вместе с любимым отечеством, его выдающимися успехами и удачами в любом деле. Ничего подобного, любимое к черту отечество! В этих краях совершенно другой телевизор. Не работает, мать его мама, подлец. Потерялась где-то волна, не долетела до потребителя, может на самую малость не долетела, повисла на первом порушенном столбике. А если волна долетела, то свет выключают в тот самый момент, когда долетела волна - и сливай воду.
  - Опять пропадом.
  Зрелищ не было. Папа хотел обожраться, весьма натурально. Маленький такой, очень обжористый барбосик с дырявой утробой. Сколько не сунешь туда - мало, мало и мало. Плюс ребятенок смотрел бирюком, ожидая нечто существеннее водянистой картошки и заплесневелого хлебушка:
  - Хавать давай!
  Мужчины не отличались героизмом перед неполной тарелкой. Философия здесь не причем. Слова умирали, практически не достигнув своего назначения. Споры глохли. На каждый довод тысячи своих доводов: о руке, о ноге, об ушах, о желудках. Вспоминать не хочется, но только автобус мог перечеркнуть столь невыносимую галиматью и наполнить тарелку. Плюс дорога в райцентр. Опять за товаром.
  'Бр-ры!' - подумать, так вытошнит.
  Новый пункт назначения мало, чем отличался от старого. То завозили товар, то не так, чтобы завозили. Вне привязки к тем обстоятельствам, ходил или нет автобус. Если бы существовала система, если бы была какая-та связь! Через десять поломок, через сто остановок, через вопли и мат. Ты доползи или встань раком, мой маленький, мой вонючий автобусик... Но кто сказал, что удастся чего-либо выбить в райцентре?
  Я не преувеличиваю. Знающий товарищ согласится, незнающий товарищ заглянет в сегодняшний день. В нашу землю обетованную, где его и оставим. Мне не хочется спорить с незнающими товарищами, имя которым всегда 'легион'. Мне горько, нет, больно за маму. Ведь трудилась она, ведь ломалась на всю катушку. Не халявила абы как, не обманывала себя и других, не откладывала чего-нибудь в долгий ящик. Вчера и сегодня, сегодня и завтра. Подохнуть можно, если не выдержит сердце у мамы. А сердце такое хрупкое, такое нежное, такое беззащитное. Вот бы немножко тепла, самую малую капельку. Вот бы его приласкать, приласкать это сердце. Скажем, на парочку слов благодарности. Вот бы с любовью к нему. А вместо этого:
  - Где болталась?
  - И где обед?
  Прочие плюхи.
  
  ***
  Городок засасывал, поглощал.
  Папа, умеренный в алкоголе, отклонился от меры. Здесь не Америка, здесь Россия. Тем паче здесь психология русского гражданина и офицера опять-таки русского. А что офицер? Или не гражданин? Или он из другой закваски? У офицера есть страсть, единственная и самозабвенная страсть (если хотите, 'любовница') в облике пьянства. Можно не пить. Но 'любовница' рядом. Отворачиваешься - не отвернуться, убегаешь - не убежишь, скорчил носик и глазки прикрыл... Все равно она рядом. Иногда не такая красивая, как бы хотелось тебе. Денатурат, стеклоочиститель, тормозная жидкость - та же любовница. А покатилась любовь, и красота на втором плане. Здесь красота - это масса. Чем толще, тем лучше твоя красота. Чем весомее, тем влекомее ее утонченный характер. Никаких разговоров про кости. На костях русские городки строились, но не любовь. У любви более яркое платье и конечно иная история.
  Упал, например, самолет, отремонтированный влюбленными лапками - это повод любить. Взлетел самолет, не рассыпался в воздухе - сразу два повода. Именины, крестины, ангины, каждая премия, вплоть до рубля есть причина любви офицера и каждого русского:
  - Четверть поставь!
  Не поставишь, окажешься гадиной. Никакими силами не обелиться потом. Гадское клеймо подопрет, нет, раздавит тебя справедливым гневом товарищей:
  - Жмот!
  Или куда жестче:
  - Маромойская харя!
  Папа не отличался железным характером, не смотря на склад речи, внушительный вид, философскую жилку и темперамент. Про темперамент отдельный вопрос:
  - Жизнь приходит в струю протоплазмы, затем из струи в микрокосм, в каплю материи, дабы выросла в нечто материя, дабы не только страдать и в страданиях наслаждаться, но быть существом, но представить потомкам своим некие доказательства разума. Можно выстроить дом, сконструировать подводную лодку, высадить рощу из кипарисов, превратить смертоносный отстойник в цветник, сделать пылью недружелюбное государство. Не важен поступок, ведущий к увековечиванию собственного 'я' - важны доказательства разума.
  Папа не отличался железным характером. Разве пил чуть-чуть меньше других:
  - Еще не втянулся.
  Но подавал в данном деле надежды.
  Лучше шею свернуть,
  Повредиться умом,
  Чем друзей обмануть
  С их идейным дерьмом.
  Лучше сгинуть в петле,
  Брякнуть вилами в зад,
  Чем изжарить в котле
  Коллективности ад.
  Лучше шкуру свою
  Переправить в пассив,
  Чем забить колею,
  Где прошел коллектив.
  Короче, портился папа.
  
  ***
  Таким образом, мы приступили к 'работе'. Вспомните эту святыню, это чрево системы, этот российский апологет, на котором держался сам коммунизм, а тем паче эксплуатация человека человеком в нынешней полосе беспредела. Коммунизм держался, что факт. Ему импонировала работа. Весь джентльменский набор: карты, вино, женщины. Все оттуда, после прекрасно выполненной работы. Но я завернул несколько дальше, чем требуется. Я завернул за черту, что называется 'отдых'. А до черты опять существовала работа.
  Костя знал про подобный цветник с золотистыми крапинками. Костя заглядывал туда (я имею в виду на работу) на правах ближнего родственника. Нравилось посидеть за столом, необъятным и неподъемным. Нравилось покопаться в карандашах и бумаге, в кнопках и скрепках, с пером и чернилами. Нравился дырокол, его мать! Но больше всего нравились дырочки. Нажимаешь на пипку - выходит нечто смешное и круглое. Еще нажимаешь - выходит другая подобная штука, а можно и две. Опять нажимаешь - выходит снова и снова. До чего же додумались люди? А если додумались, значит, понравились Косте они, эти люди с хорошими, светлыми мыслями. Не уважаю человека бессмысленного, но уважаю всегда мыслящего. Опять же специфический налет, который предает человеку работа. И папу, покрытого этим налетом.
  Как же здорово выглядел папа за рабочим столом в его собственном кресле! Преображенный, суровый, метающий молнии из-под скрещенных бровей:
  - Выполняй!
  - Я тебе говорю!
  - Родина ждет!
  - Родина, если надо, накажет!
  Мальчик смотрел на родное лицо, впитывал сердцем родительский взгляд, впитывал все, что ложилось на сердце. Нет, мы останемся нынче серьезными. Мир раскрывался по полной программе для мальчика. Его собственный маленький мир, существующий для него в априорах и ипостасях вечной и бесконечной вселенной. Его собственная гиперпространственная мечта, каждое несущественное, каждое существенное открытие, каждый проблеск и вспышка света.
  - Что она родина?
  Если подумать, родина в куче бумаги, в столе. Скажем точнее, внутри прыщеватой девчонки, которая тащит свой чай и, конечно, расплескивает его и портит бумагу. Если признаться, родина в офицере, даже не офицере, но офицерике с двумя вот такими микроскопическими звездочками, который возюкается возле стола, обварившись на чае. Я не кощунствую, родина это солдат в сапожищах. Беспокойная, но улыбчивая родина. Раздолбайская, но доверчивая она. Готовая всякого приласкать и спасти, однако застрявшая в детстве.
  - А вы говорите, родина с маленькой буквы.
  От такой работы не убежишь. Грех убежать от такой работы. Косте нравилось, вот тебе крест, такая работа. Только редко пускали туда. Оперативки, совещания и дела, вызов к начальнику.
  - Ты попрыгай на воздухе.
  К черту воздух! Домой возвращался не тот папа.
  
  ***
  Далеко за полночь товарищ папа устраивал праздник. Первый акт - двери. Как их не смазывали, как не подкручивали, не перевешивали, действие у дверей повторялось с упорством и методичностью, достойными лучшего применения. Короче, двери не пускали домой папу. Папа их уговаривал, папа к ним обращался по имени-отчеству, папа их даже совсем не пинал. Может, самую малую малость погладит ногой, но с превеликой любовью. Папа был вежливым интеллигентом, каковых пруд пруди в нашей армии. Никакого рукоприкладства, никакой матерщины, только обычные интеллигентные штучки:
  - Подлая жизнь.
  Еще через пару минут:
  - Собачья тоска.
  Еще через пол часа:
  - Нет надежды.
  Следующий акт это когда завершался акт предыдущий. На каком-то этапе, перечисляя собственные награды и заслуги перед великой родиной, размахивая удостоверением личности или партийной книжкой, в поисках дополнительных аргументов папа нащупывал ключ. Немая сцена. А что за хреновина? Какого черта она здесь делает? Может выкинуть? Уже раззудилось плечо, можно и выкинуть. Но офицера не проведешь какой-нибудь маразматической пакостью, не просто так этот ключ. Если лежит в кармане, значит, зачем-то его положили сюда. Включается интуиция, начинается идентификация, работает творческая мысль... В конечном итоге полная капитуляция подлых врагов и прочей всей сволочи.
  - Русские не сдаются.
  В третьем акте на сцену выходит мама. Мама пряталась в туалете. Не подумайте, что нарочно она пряталась, но каждый раз один и тот же сценарий. Папа в комнату, мама в сортир. Каждый раз победа над сволочью со стороны папы сочетается со шлепаньем босых пяток с другой стороны. Я не говорю о какой-то там демонстрации, боже меня упаси. Разве мама, такая милая, такая нежная могла демонстрировать туалет, или папу считать за вредителя? Если мама всегда подступала (в редкие трезвые дни) к товарищу с ласками:
  - Ах, я несчастная, как я рожала тогда! Ноги холодные, пальчики скрюченные, пошевелить не могу. Чувствую, жизненной силы немного осталось. Чувствую, жизненная сила уходит по капелькам. Еще немного, и все, ушла навсегда эта сила. Лежишь холодная, мертвая, над тобой жуткие мухи. Они жужжат, жужжат и жужжат. Это они в предвкушении, как будут рвать на куски твое нежное девичье тело...
  Не напившись, иначе смотришь на мир. Не скажу, чтобы трезвое состояние более будничное или серое. Скорее оно из другой жизни или из прошлого, где совершенно другой папа. Реактивный и деятельный папа остался в другой жизни, это во-первых. Он же жаждущий сломать цепи и выйти на волю герой. То есть выйти в ту степь, где простор, где холмы, где курганы. Забраться на самую верхушку, черт подери, развести костерок с колбасой, накоптить бульбы и хлеба. Затем шалашик, рюхи и мяч. Веселая возня, детский смех, сухая улыбка на женских губах. А во-вторых, только в другой жизни папа рассказывал сказки:
  - Жил да был офицер. Доверчивый, что младенец и добрый. Доброта не порок, но на службе она переходит в порок, она мешает служить в свое удовольствие. Его бы в рамочку такого доброго офицера, а приходилось служить. Черт подери, снова по доброте, не в службу, а в дружбу. И что опять дружба? Манипулятор ей брат. Вредитель ей сват. Любой прожектер, негодяй, карьерист не забудет подмазать ее целой банкой варенья, затем обобрать и отправить подальше. Любой пустобрех наплетет что угодно про дружбу. Если есть под рукой офицер, считающий каждую божую тварь человеком.
  Сказочки Костя не понимал, но смеялся, и здесь остановимся.
  - Офицером командовал командир. Так ведется на русской земле с ее основания, что у любого достойного и недостойного подчиненного обязан существовать определенного типа начальник. Чаще достойный (найдите такого). Чаще имеющий звание по летам, за заслуги перед страной (или родиной). И какие заслуги? Гибель врага - это раз, гибель вредителей - два, гибель не знаю кого, наконец, - это придумайте сами. Есть командир (не придурок усатый). Чаще прошедший тактическую обработку марксистско-ленинской идеологией: на метле, на совке, на лопате. Скажем так, настоящий товарищ. Но иногда происходит ошибка. Иногда (я без личностей) командир может быть недостойным товарищем, приспособленцем, прорвавшимся на ковер, или предателем родины.
  Папа рассказывал хорошо, с выражением, с декламацией. Костя слушал, открыв ротик.
  - Жили двое совсем непохожих товарищей. Их столкнула судьба, предварительно прокипятив, каждого на своем месте. Одного с очень большими звездами. Другого с маленькими погонами и соответствующим окладом. А что получилось? Командир воровал, прожирал, пропивал, а валил исподволь на другого. 'Почему? - вот вопрос, - Ты не можешь работать иначе?' 'Не могу, - отвечал командир, - Если схватят меня, то наступит конец нашей родине'.
  Впрочем, дурацкая сказочка. Непонятно чего веселился мальчонка. Может, нравился бузотеру спектакль, может, нравилось, как разговаривал папа.
  
  ***
  Городок обезличивал. Отдельные элементы составляли фигуру. Две или больше фигуры составляли квадрат. Из нескольких квадратов рождался кубик с абсолютно равными гранями. Первый, десятый, две тысячи двести восьмой. Вроде ты личность, а вроде и нет. Вроде ты особь, а вроде мочало. Городок обезличивал, и исчезало лицо. То есть твое личностное, индивидуальное, неповторимое лицо. Не ответишь, чего там осталось, но внешняя сторона исчезала. Вы спрашиваете про папу? И что? Папа уподобился большинству мужиков, экономящих деньги на ерунде - на домашнем хозяйстве. Какого черта хозяйство? Если сегодня переломный момент в истории твоей и моей родины, если мобилизация всего русского против нерусского, если враги за порожком... Вот и я отвечаю, какого черта опять? Маме перепадали законные крохи, над которыми стыдно смеяться.
  - Где 'остальное'? - кипела она.
  И папа доказывал:
  - Ты подумай, откуда теперь 'остальное'?
  При чем все раскладывалось по полочкам:
  - Наша страна принимает своей исстрадавшейся грудью удары противника. Мы не можем позволить себе сачковать как другие коммунистические страны. Им есть за кого спрятаться, у них старший брат и наставник. Нам прятаться некуда. Мы этот самый наставник, эта железная грудь, за которой все прячутся. Чуть ослабеешь, земля осовеет от крови.
  Папа держал оборону:
  - Прогрессивное человечество в долгу перед нашей страной. Прогресс происходит не просто так, подстегиваемый приказами командиров. Ты приказываешь, будет прогресс, а он не спешит развиваться. Ибо в любом варианте развитие суть жертва. Только жертвуя, можешь достигнуть вершины. Остановишься, подумаешь о себе, о бесценной шкуре своей - и покатился обратно. На многие тысячи лет. Ибо противодействие твоему развитию настолько значительно, что ощущается при любой остановке. Покуда двигаешься, с этим противодействием можно еще разобраться. Но остановившись единственный раз, ты все равно, что покойник.
  Не знаю, кто прав, кто не прав. В дальнейшем слов становилось больше, а денежек меньше. Слова чертовски хорошие, можно сказать, правильные. О судьбе, о себе, о беспринципности старших по званию, о международном значении родины. И зачем тебе денежки? Думать про них, что отваливаться на один бок. Чуть зазевался, однобокий выходит товарищ.
  - Зачем пьешь? - вопрос мамы
  - Жду повышения, - ответ папы.
  Мама только кивала на данном отрезке пути. Ее наступательные удары не могли сокрушить оборону. Или тебе не нравится родина? Или ты хочешь ее опорочить и обобрать ради своей разожравшейся плоти? Что за вопросы? Конечно, всем нравится родина. Начиная с врачей-вредителей и кончая отстойными бабками. Повторяю, никто не продаст свою родину. Это тряпки ты можешь продать:
  - Халат за трояк.
  - Платье за пять.
  - Туфли - червонец.
  Тряпки таяли с катастрофической быстротой. Еще быстрее таяли слабые женские силы, подрываемые с чисто моральных позиций расползающегося по швам человеческого муравейника. Почему бы и нет? Здесь существовала мораль, которую понимаешь не сразу, но понимаешь. Все вышесказанное, оно хорошо переваривается, если страдаем всем миром и сообща беремся спасать родину. Но есть исключения. Вот спекулянт, жирная рожа его, загребущие лапы. Он почему-то не рвется спасать родину. И таких спекулянтов хреновая куча:
  - А сколько берешь?
  - Двадцать три!
  - В рот у мужа возьми и умойся своими портянками!
  Мама давилась слезами, не зная, куда бежать от позора, от рвоты, от грязи.
  
  ***
  Так пронеслось лето. Костя пошел в школу. Новая игра совершила новый кульбит в самосознании и характере мальчугана. Когда играешь, некогда думать - надо играть. А с этой игрой появились новые вехи. Во-первых, перепрофилирование костюма из застарелых портов. Далее бег за тетрадями с линейкой и клеткой, поиск рисующих карандашей, пишущих ручек и трущего ластика, В-пятых, борьба за учебники. Вы подумайте, снова борьба, снова стихия, в которой дымит, в которой ломается мир. Не отрицаю, разумно подумаете, если прибавить сюда несколько мелких штришков или дырок в кармане родителей.
  Слышал потешную мысль:
  - Офицеры живут как боги.
  Слышал, смеялся, хлопал от счастья. Значит, боги есть страстотерпцы на небеси. Повсюду елей, фимиам или каперсы. Черт возьми, блаженство на каждом углу, а к нему красотища немереная. Но для кого? Боги, как офицеры. Значит, повязаны по рукам, по ногам миллионами мелких и крупных бумажек. Значит, умеют молчать или спорить согласно приказу, выполнять, что повесят на них с бодуна, мыслить и трахаться. Я не шучу. Видишь вон ту корову, ее зовут 'генеральская внучка'. Видишь того осла, а это 'дочь генерала'... Для полноты картины остается наехать на свой кошелек и стараться не выглядеть сволочью:
  - К нам ревизия - раскрывайся скорей, кошелек, извлекай наисамое лучшее.
  Или жмот и вредитель, продался врагу, пост покинул, не выполнил долг, вытворял недостойное нечто и подлое. А с такими скотами мы как-то привыкли не очень миндальничать. Для них подготовлено место на Севере.
  - Нет ревизии - раскрывайся опять, кошелек
  Или забыл, кто сегодня законная власть, кто стоит над тобой, питаешься чьими подачками? Не забыл? Раскрывайся на благодарность бойцам за свободу отечества, на подарки их тещам и маленьким детушкам. Да попробуй ослушаться, гад. Города далеко, много дальше, чем Север.
  И вы говорите, боги? А что вы еще говорите?
  - Все в твоих руках.
  Без комментариев.
  - Все в твоей власти.
  Ну, ну.
  - Не надейся на дяденьку...
  Факт остается фактом. В те блаженные брежневские времена, когда продавалось 'все' за гроши, мама ходила в драненьком платьице, штопанных чулках, дырявых ботинках. Костя носил перешитые папины вещи, папа щеголял в своей форме. Благо на сукно для любимых рабов государство еще не скупилось.
  
  ***
  Теперь школа. Косте нравилось в школе. Спрашивали чепуху, что дурак или полный козел может ответить:
  - Какая буква?
  - А это?
  Очень нравилось, черт подери! Ну, поругивали иногда, ну, цеплялись зануды, сами не понимая зачем. Им по штату положено, ибо каждый садист есть учитель:
  - Так не читай.
  - Читай по слогам очень медленно.
  Зануды цеплялись, и Костя вытягивал буковки в длинные-длинные лесенки, а затем пережевывал каждую, словно пирожное. Для большего эффекта он даже считал буковки. Читаю 'зэ', про себя 'один'. Читаю 'а', про себя 'два'. Читаю 'яц', про себя 'три' и 'четыре'. Это настолько замедляло процесс, что получалось почти 'отлично', во всяком случае не меньше, чем 'хорошо'. А если закрыть глаза, подумать про музыку сфер, соприкоснуться с целой вселенной или зависнуть в свободном полете... Тогда сто процентов 'отлично'.
  Почему бы и нет? Материальная сторона, то бишь оценка вполне удовлетворяла товарища. Трудный процесс чтения дисциплинировал для всего остального, а все остальное было почти чепухой. Скажем, сложить одну спичку со спичкой и снова со спичкой чуть менее чем за секунду, когда остальным на это давали четыре урока:
  - Ловко у тебя получается?
  - Сын бухгалтера!
  Костя гордился новой вершиной, как удалью молодецких забав, или удачей охотничьей экспедиции, или апофеозом кулачной схватки. Впрочем, касательно схватки, ей вроде настал конец. Школа смягчила вражду между партиями. Коммунисты с фашистами поступили в единственный школьный класс, присмотрелись, притерлись, нашли много общего. Прошлые воспоминания не вызывали больше вражды:
  - Здорово врезал мне!
  - Сам не промах!
  Взрослея, дети меняли привычки, меняли систему. Не отвечу в который раз, но меняли без сожаления. Помните, книги на биту. А теперь бита исчезла. Канули в небытие крестоносцы. Дал дубаря дуб. Не физически, мать его так. Под эпическим деревцем плясала новая поросль. Но для Кости все сгинуло безвозвратно: дубарь и конец. После школы товарищ спешил в свою келью с хорошенькой книгой в зубах. Это значит откат на два года? Или я ошибаюсь? Или школа не тронула папины сказки? Возможно, я ошибаюсь, но сказки утратили остроту, почти запылились, забылись. Умерло обаяние папиных сказок, растворилось среди возникающей на горизонте земли (по имени 'книга'), превратилось в ничто среди новых открытий.
  - Опять пьяный.
  Вот и весь сказ. Папу отправляли в постель. Зато Костя оставался центром вселенной. А над центром сияла школа.
  
  
  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  
  Если перечислять тысячи мелких и крупных событий, которые порождаются школой, то окажешься на распутье. Будь ты педант из педантов, все равно не получится более или менее сбалансированная картина. Одно переврешь, другое упустишь, третье тебя обмануло, а остальное не систематизируется и не укладывается в твои рамки. Лучше бы оно укладывалось. Вот тебе школа, вот доска, вот учитель:
  - Дети, выведем буковку 'Вэ'.
  Вот тебе дети. Между прочим, стараются и выводят ту пресловутую буковку. Еще не научились филонить, не научились скучать. Эта задача по силам самому недоразвитому из них. Хочется 'Вэ' - получай на подносике 'Вэ'. С кренделями, мордой и брюхом. Маша выводит, Петя выводит, Вася выводит. Вроде идиллия. Остановимся здесь, сложим лапочки ромбиком, полюбуемся на детей. Черта с два! Я говорил вам, учитель садист. Чего ему надо? Не остановится что ли ни как, во пристал со своей буковкой:
  - Дети, какие предметы мы знаем на 'Вэ'.
  Конечно, найдутся предметы. Скажем: 'Ведро', 'Ватерпуф', 'Вешалка', 'Ведьмочка', 'Веник'. Вон поднялась одна лапка, еще и еще, вон тебе пятая. И успокойся, мой праведный. Дети устали, выдохлись, черт подери. Какая никакая мозговая атака, в конечном итоге, мозги в мелкую дырочку: не хочется ничего выводить, не хочется лапы марать. Каждый выложился на четыреста сорок процентов, даже те, кто сидел очень тихо и по меркам твоим не выкладывался. Но учитель садист:
  - Дорогие ребятки. В вашей квартире, у ваших родителей существует масса полезных вещей. Каждая вещь состоит из такой же массы полезных деталей, имеющих имя. Вы подумайте, что это 'имя'. Вроде, как вас называют родители. Не спешите, сосредоточьтесь, хорошенько подумайте. Неужели среди этой массы вещей не найдется совсем ничего, что соответствовало бы теме урока?
  Дети подумали. Дети припомнили. Опять пресловутые: 'Вешалка', 'Веник', 'Ведро', 'Вундеркинд'. Можно доставить садистскую радость товарищу. Пусть успокоится и не плачется. А лучше всего, не зудит:
  - Ну, одно. Ну, последнее слово.
  Лешика за горло охватил:
  - Отвечай.
  И Леша ответил:
  - Ведмидь.
  - Какой там ведмидь?
  - Мохнатый, естественно.
  
  ***
  Нет, я не морализирую. Соринка застряла в глазу, ностальгия замучила бывшего школьника и вечного, между прочим, ребенка. Вспомнил мелочь, мелочь сама по себе разрослась, после чего перестала быть мелочью. Потянули, поехали мысли в разнос, под отстойные тапочки школы, под ноги учителю:
  - У Пети тетрадь. У Маши тетрадь. Сосчитайте ребята тетради.
  И я считаю вместе с другими товарищами. Первая тетрадь плюс вторая тетрадь. Мужики сомневаются, может неправильный в результате ответ. Ну и пусть сомневаются. Главное, мы считаем все вместе.
  - На стоянке четыре 'козлика'. Один уехал на техобслуживание. Другой уехал в ремонт. Сколько еще не уехало 'козликов'?
  Я считаю опять. Умопомрачительная задачка. Прежде всего, отнимаю от четырех единицу, затем отнимаю еще. Это кошмар. Я вспотел, я запутался в количестве 'козликов'. Вот бы теперь зазвенело над ухом, собираешь тетрадки к чертям, никаких компромиссов с учительскими амбициями - и перемена. Или согласен на компромисс. Сложная больно задача, давайте ее упростим, то есть заменим вышеозначенных 'козликов' грушами, танками:
  - На комоде лежали две груши.
  - На поляне стреляли три танка...
  Мне трудно, а Бобе плевать. Не забыли про Бобу с его красноречием? Вот талант, каких мало. Есть понимание жизни с иной стороны, в более укрупненным масштабе, где цифры 'три' и 'четыре' ничтожны. Боба знает, что рассказать, какую составить задачу:
  - Пала купил спички, двадцать пять коробков. Коля подкрался в ночи и умыкнул двадцать два коробка.
  - Но зачем столько спичек ребенку?
  - Костры разжигают не пальцами.
  
  ***
  Постепенно Костя избавился от наносной отсебятины. Бросил курить, как это не выглядело парадоксально для семилетнего мальчика. А курил он запоем. Разыскивал вместе с товарищами мятые, обслюнявленные, леший не представляет какие чинарики, затягивался по кустам. Снова разыскивал, снова затягивался, подражая, вы угадайте кому. Недаром в летном составе, это которые 'настоящие' из 'настоящих' мужчин (хотя бы по форме одежды), существовали определенные правила:
  - Курят одни 'настоящие'.
  Очень хотелось такую одежду и, конечно, хотелось быть 'настоящим' мужчиной. То есть не абы когда еще быть, не в далеком необозримом будущем, а сегодня, сейчас, после первой-второй пары затяжек. Очень хотелось. В процессе эксперимента. Для этого бормотуху попробовал, спешу вас уверить, единственный раз. Мужчины не только курят, но 'пробуют'. Например, папа. Если послушаешь маму, это любимая жидкость мужчины, за которую папа продал родину. Костя пока ничего не продал, только попробовал. Сразу сожгло горло и потемнело в глазах. Когда очнулся, пришлось отдирать диван ершиком.
  - Что за фигня?
  Выбирая между двумя апологетами 'настоящих' мужчин, Костя решил оставить курение, хотя бы на первые месяцы. Дым от чинарика - тот же дым от костра, только карликовый. Не всегда разводишь костер, для этого необходимы силы и место, а чинарики завалили помойку. Прикрылся ладошкой, достал спичку, кайфуешь. На душе спокойно, на душе празднично, словно окоченел и заснул. Мысли не вытанцовываются, они умерли. Тяжесть мысли настолько серьезная, что не хочется мыслить вообще, а тупеть очень хочется. Маленький костерочек в мозгу не так чтобы со временем больше и гуще, он просто остановил время. Ты чувствуешь, как наваливается бессилие, опять же нежелание выйти из кайфа. Разве что капельку совестно перед родителями:
  - Авось догадаются?
  Школа поставила крест. 'Настоящие' мужчины как-то незаметно слиняли и скурвились. Никто их не отстреливал, никакой агитационной работы. Если хотите, бескровный переворот произвела школа. Вот этот замшелый сарай, училка с глазами удавчика, скрипучие парты, треснувшая доска на стене... Неужели не верите, что такое немногое способно произвести перевоплощение или перекроить целый мир малолетнего хулигана? Правильно, что не верите. Перевоплощение получилось не по чьей-то вине. Скажем так, Костя шагнул через голову, немножечко повзрослел, научился любить книги.
  А еще, фактор роста и фактор внезапности. Костя себя перерос на определенном этапе, что получилось во всех вариантах внезапно. Дорогие друзья (бузотеры, бездельники, трусы, предатели) не оставили весточки в детской тетради. Все это в прошлом, кажется, навсегда. Ты не воспринимаешь свое прошлое, ты не чувствуешь себя прошлого, ты не хочешь думать об этом и возвращаться обратно. Вот и я говорю, крест. Книги прорвались на первое место. Книги разбудили в дремавшей душе нечто могущественнее целой вселенной.
  
  ***
  Прежний круг, поворот, остановка. Мы вернулись в самое, мать моя мама, начало. Костя не выбирал дорогу, скорее дорога выбрала Костю. Но это не умалило практически ничего в жизни мальчика. За остановкой разбег или взлет. Другое дело, чем занимается папа. Вроде бы, ни малейшей разницы в целях. Но есть существенный недостаток - папа живет ожиданием взлета. Ему захотелось взлететь, снова факт, очень и очень ему захотелось. Он разбежался, но как-то по-детски и через попу. Его тормознуло, его откатило обратно в ту самую человечную жизнь, в наш достопамятный 'взрослый' мирок, где нет ничего, напоминающего хоть на капельку звезды:
  - Экая дрянь!
  Папа пытался ускорить разбег. Делаю, что умею, и получаю, что получается. Время от времени у товарища возникала надежда, наконец-то удастся взлететь. Только бы на три грамма везения. Сбрасываешь гири, повисшие на ногах, отталкиваешь человечков, копошащихся ниже пояса, взлетаешь. Кажется, ничего страшного:
  - И что это там под ногами?
  А там что-то вязкое, гораздо хуже, чем гири. Оно не сбрасывается, оно облепило тебя, оно все выше и выше, оно - твоя сокровенная часть. Ты увяз, ты измазался, ты физически ощущаешь, какая важная часть, ты не можешь отмыться. Теперь самое время подумать про звезды:
  - А попадитесь вы мне!
  Папа зверел и носился с выпученными глазами по комнате, каждые две-три секунды суча ножкой. Мама демонстративно накручивала полотенце на голову - и прямым ходом в сортир. Там запиралась на щеколду, падала на колени, голову в унитаз. Дальше без комментариев. Мама демонстративно вопила и корчила морды:
  - Лучше работать!
  - Лучше кормиться самой!
  - Всех прогоню на хрен!
  А кто не согласен, что лучше? Но в Городке беззащитная женщина не имела шансов найти работу, как не имела шансов себя обеспечивать. Городок держал статус-кво. Учительница, врач, продавец, секретарша заполняли весь список. Правда, одна учительница, один врач, один продавец и, вы догадываетесь, одна секретарша. Хотя, вы паршиво догадываетесь. Секретарш было семь или десять, в зависимости от погоды и обстоятельств. То бишь целая каста. А в касту вряд ли могла попасть какая-та мама. Не могла, не попадала. И не хотела, что самое главное. Зачем ей такая работа? Зачем ей пахать за гроши? Зачем быть последней подстилкой среди отвратительнейших подстилок, среди подлипал всякой сволочи? Зачем шестерить и подлизываться в ожидании, выгонят или нет? Если так восхитительно застряла душа над очком:
  - Я никому не нужна!
  - Пустое-пустое место!
  Оставим маму в покое. Сквозь слезы маленькая женщина творила маленькое, но важное дело. Сквозь слезы всей изворотливостью женского разума доставала, тащила, копила продукты. Опять же на те скупые гроши, что вырывала у папы мольбами, угрозами, воплями. Или на те отвратительные подачки, что выклянчивала на базаре. Или из тех овощей и фруктов, что получала за рабский опять-таки труд во время уборочной.
  Костя всегда помогал маме. Нравилось собирать виноград тяжелыми сочными гроздьями. Нравилось перебрасывать яблоки, точно новенькие шары. Нравилось вести учет того и другого, чтобы не дай бог ошибиться, чтобы десятая часть в твоей корзине.
  - Один у меня помощник, - шутила мама.
  Кислая выходила шутка.
  
  ***
  Мама делилась с сыном:
  - Знать бы заранее, что впереди. Вот заглянуть годков через двадцать в твое и мое будущее. Как живешь, как страдаешь, как радуешься. Совсем ненавязчиво, раз заглянуть, хватит тебе мимолетного взгляда. Ты разберешься во всем, что мешает сегодня, сейчас, что надо вырвать из сердца, от чего надо нынче избавиться.
  Мама всегда говорила сквозь слезы. Костя молчал. Место, видите ли, не самое подходящее, чтобы чего-то доказывать. Костя молчал и слушал. Время, вы догадались, его не пришло. Сегодня место и время маминой мысли:
  - Одесса казалась вблизи отвратительной гидрой. Щупальца гидры почти охватили горло. Как подумаю про них, про эти щупальца, колотун пробирает, невозможно дышать среди обволакивающих испражнений (такие выбрасывает гидра) и липкого воздуха. Я не преувеличиваю, я рожала в Одессе, я знаю. Город, пропитанный серостью масс, может прикончить роженицу и ребенка. Ему наплевать на твою духовную сущность, тонкую организацию, интеллигентность и красоту. Невоспитанное население составляет большую часть города. Больше того, не стремится перевоспитываться, не стремится к культуре интеллигентов-интеллектуалов, не понимает, что есть сущность. Роженица должна умереть. Она хотела перевоспитать, ну, не целый, но по частям город. Она хотела нести Культуру с большой буквы в бескультурные и исстрадавшиеся от бескультурия массы, но стала жертвой или практически отбросами города.
  Мама знала предмет:
  - Я критикую Одессу, я вспоминаю Одессу. Не могу не критиковать худшие черты моего города, это предназначение (взгляд в потолок) интеллигента и человека. Как человек, как честная женщина я буду бороться за лучшее в городе. Не хотелось бороться, но время поставило точку (еще один взгляд). Я увидела город с другой стороны. Высохла грязь на лице и заборах его, культура пришла через муки в само сердце. Город расцвел, развернулся, не ведаю, как, но чувствую происходящие в нем перемены. Кажется, всепрощение (глаза в пол) опустилось на город. Кажется, новые роды. Вот и бабки не то, чтобы мерзкие. Поворчали немного, пытались нагадить в компот, доставали, что те шаловливые дети. А может не доставали они, может скрывали свою доброту за неловкостью угловатых поступков. Чтобы не благодарить, не быть обязанным им. За продукты из магазина, за суп на плите, за совет, за внимание к счастью твоему и ребенка.
  Мама окуналась в предмет. Окуналась визгливо и медленно, полуопустив (помните в какое место?) красноватые веки, расслабив суставы, уши, живот. И уши не самые юные, и суставы не самые свежие, и все остальное. Минимум свежести, максимум краски, опять же система морщин, что рассекала капризные губы, что портила краску. Синее, красное, желтое вещество (нечто вроде чужеродной материи) сочеталось на данный момент в мамином взгляде:
  - Я не любила Одессу. Признаюсь сегодня, я презирала ее. Почему? Что за придурок поймал на горячем одну не самую умную девочку? Хотелось звезды далекие и не хотелось звездочки под рукой, которая не оставляла тебя никогда, если подумать о городе. Разве не чувствуешь, город живет, город вмещает в себя целый мир, всю вселенную света и мрака. Разве не видишь, асфальт или камни не просто ландшафт, а толпа не толпа или мразь под ногами. Каждая мелочь, каждый штришок, каждая глупая чепуховина и шелуха отражают величие города. Нет, я ошиблась, не то чтобы отражают, но служат величию города, как служили ему и служили всегда улочки, скверы, бульвары. А еще тот особенный аромат великой Одесской души (опять с большой буквы), что нельзя уравнять ни с каким ароматом, что волнует, что возрождает любую пропавшую душу. Так выходит из мерзости очарованная душа, надуховившаяся и возрожденная. Раскрывайся душа, пей, живи за Одессу!
  Костя вздыхал:
  - Здесь, пожалуй, не хуже.
  - Нет, хуже.
  - Здесь много друзей.
  Мама корчила зубы на мертвой улыбке:
  - А что опять же друзья? Только видимость в наших трущобах. Только новый позор вдалеке от вселенной, от шума, от жизни великого города. Только убийцы и кровососы твоего ущемленного счастья.
  Улыбка терялась в прорези губ. Мама пускала слезу навстречу детской головке:
  - Последняя радость моя, последний барьер между мной и могилой.
  
  ***
  Дни умирали за днями. Недели ложились в ничто. А поступки или слова, такие же бесполезные и тягомутные, выполняли свои функции. Вот они здесь, а вот под другим измерением или в других переходах вселенной. Они разрываются между скалами жизни, они бывают старыми и бывают новыми. Иногда в горючих слезах, иногда в жестокой блевотине. Они вызывают боль, затем вызывают смех. Ну и что? По сути, мы не меняемся, мы не меняем вообще ничего, даже на три копейки и самую малую капельку. Каждую неделю, каждый день, каждый миг происходило одно и тоже.
  Куда податься?
  К чему стремиться?
  Не лучше взяться
  И утопиться?
  Отринуть право
  На эту тину.
  Слизнуть отраву
  И гордо сгинуть.
  Мама увядала:
  - Чувствую, силы мои на исходе. Борьба за существование слишком серьезная штука, чтобы ее выдерживать без последствий. Борьба за существование подорвала здоровье, мое здоровье. Она же испортила сердце, мое сердце. И главное, она подорвала веру, мою веру в завтрашний день. Я не хочу, не могу больше верить. Все так гадко, так мерзко, так подло.
  - Мамочка, - не сдавался ребенок, - Не горюй, умоляю, не смей это делать, не надо. Мы уедем, мы скоро уедем отсюда. Соберемся, как только получится, напряжемся, пока хватит сил, заберем, что нам дорого - и уедем. Вот папа заслужит звезду на работе.
  - Твою бы веру, сынок.
  - Не надо плакать, прошу тебя, мама.
  Мама плакала, не в силах приблизить время отъезда.
  
  ***
  Однажды папа пришел трезвым.
  - Всему конец! - весело крикнул с порога, весело подхватил за плечи ребенка. И как в добрую, скажем точнее, в патриархальную старину сделал пару кругов по комнате. Мы, конечно, не против такой фамильярности. Это паук возроптал, клоп обиделся, таракан в бешенстве зашевелил усиками. Не представляю тряпки, баулы, картонки, что со зверством упали на пол. Мама родная моя! Какого черта выпендриваетесь, вас никто не заметил? И папа их не заметил. Он совершил еще круг, еще круг, еще круг. Может похуже, чем в старину. Может, это был изменившийся папа, жалкая тень, жалкая копия, что-то такое еще. А пошли-ка вы далеко! Костя взревел, истекая слюнями:
  - Неужели свершилось!
  На шум подоспела измученная половина. Снова тень, снова в подтеках и дырах. Мрачная, плоская, губы чернее сапожной ваксы:
  - Что за дебош?
  Подоспела, ну как обычно, и прилепилась к стене:
  - Все в порядке? Ты пьян?
  Папа был трезвым, что стеклышко.
  Трудно описать сцену маленького семейного благополучия. Скудный, однако, не менее вкусный ужин, счастливые глаза женщины, восторженные детские глазенки. Доброе, почти божественное лицо папы, озаренное вдохновением гения. Что случилось? В этот момент воздух кипел и вибрировал в заданной точке. Тайна висела в воздухе, накаляла его, возбуждала его составляющие. Куда не сунься, повсюду она эта тайна. Дальше несколько интересных вопросов, даже вопросиков, которые очень хотелось задать. Мама желала, чтобы такое 'хотелось' стало действительностью, мама боялась приблизить минуту, когда это дело свершится. 'Неужели повысили?' Все легко так и просто. 'Неужели майор?' А еще, почему благоухают цветы? Чем прекрасны деревья? И что тебе жизнь? Если чувствуешь себя на пороге блаженства, но так боишься блаженства, так боишься пошевелиться или вздохнуть. Вдруг все растает, вдруг испарится. Это было вчера, а это будет сегодня. Но то, что будет сегодня, испортит вчера и испортит после единственного из самых невинных вопросов:
  - Неужели конец?
  Папа весело причмокнул губами:
  - Скоро будет конец.
  - Это будет когда?
  - Три минуты терпения.
  
  ***
  Нынешним вечером папа был разговорчив не в меру:
  - Есть военная тайна. Ее не хочется разбазаривать, чтобы не зацепить невзначай интересы оборонной промышленности или самого государства, чтобы не стать предателем. Но кроме тайны существуют многочисленные подделки. Я не преувеличиваю, мне незачем красоваться, незачем набивать себе цену, выдавая дешевое ничто за существенное нечто, как само государство. Хотя с другой стороны, каждый товарищ, особенно высокопоставленный товарищ, желает оказаться на высоте: 'У тебя есть тайна - у меня есть тайна'. Ему импонирует, что не хуже других его тайна. Если мода на тайну, значит, следует завести тайну. Пускай не настоящую, пускай из фальшивых или подделку. Кого это интересует, черт подери? Парочка формальностей уберет фальшь, а дальше каждого можно привлечь за разбазаривание тайны.
  Папа был разговорчив над каждой картошиной:
  - Но продолжаю. Мне хочется говорить с позиции нашей конкретной общины, с точки зрения Городка. Взгляните на Городок, ну чуть глубже, чем позволяют высокопоставленные товарищи. Вы не ужаснулись? А жаль. Разве не видно, какая сложилась здесь обстановка? Разве не чувствуется, какие грязные сплетни и из какого теста прижали военно-промышленный комплекс? Снова взгляните, здесь тайна с тремя головами. Первая голова - техническая авиация, вторая - десант, третья - наземный дивизион противовоздушной обороны. Над каждой свой командир, независимый, гордый, презирающий бестолковых соседей, будто козявок ползучих - и баста. Внизу подражатели этой выдающейся во всех отношениях личности: 'утюги', 'сапоги', 'чайники'. Внизу - это значит на шее. Взгляните туда. Три головы, а шея одна. Чем вам не тайна?
  Папа глотал и проглатывал с бешеной силой картошины:
  - Шикарная обстановка для сволочи. Не вызывай врага, сам приползет. Не подманивай на горячем вредителя, сам приберется. Главное, чтобы устроить вокруг темноту, напаривание мозгов, и компостер. Чем больше чернушки, тем лучше. Не надо заботиться о стране, о хозяйстве своем, о людях и армии. Ничего, между прочим, не надо. Каждый заботится о себе, или грызется за место на шее. Помните, на единственной шее. Место нашел - туда тебе и дорога. В противном случае, не взыщи. То, чего потерял, отыщут другие, более шустрые, более верткие личности из твоей же команды. Короче, приспособленцы, которые знают про тайну, которые настучат на любого, кто не уверовал в тайну.
  - И на тебя стучали? - всплеснула руками мама.
  - На меня не меньше других. Дай человеку попробовать, он попробует. А если понравится - повторит. А если еще - повторит две тысячи раз. Причина найдется. Есть причина причин, ни один мало-мальски разумный товарищ, снабженный марксистской идеологией и инструкциями действующей коммунистической партии, не пожелает открыть свой поганенький ротик и вякнуть, не получив на то прямых указаний начальника. А если он пожелает, значит копаем товарища. Раз копнул - и все наверху. Где идейность твоя? Где идеологическое самосознание твоей роли и места в данной системе? Кто там Карл? Кто там Маркс? И вообще дуралей, каких мало.
  Очередная картошина не пошла. Папа икнул, затем поперхнулся, чуть позднее попробовал отрыгнуть, после чего долго надрывно кашлял, как будто выхаркивал легкие. Что-то случилось не так. Папа осатанел, выхаркивая капли и капельки организма, как суррогат предыдущих праздников, как блевотину прошлого. Ввек не видать эту дрянь! Костя подкрался поближе, прижался к папиному колену:
  - Милый, дорогой, ласковый...
  Суровые морщины разгладились:
  - Ну, стучали, еще постучат, эка невидаль. Счастье находит свою отдушину (или щелочку) и несчастье приходит к концу. Мрак не суть бесконечность, расположенная во времени и пространстве. Где-то на подступах находится свет, то самое научно обоснованное состояние материи, соприкасаясь с которым мрак исчезает. Если не возражаете, свет не всегда рядом, он на подступах, он обязательно вытеснит мрак, все его проявления, формы и образы. Несколько шагов, парочка вздохов, легкое движение руки - ты перешагнул через границу между двумя ипостасями. Там тебе темное зарево, здесь тебе яростный свет. Там тупые и подлые краски, здесь опять же звезды в горошинку. Ломался, терпел и страдал, получал зуботычины, может утратил надежду. Самое время последний стакан, пригубить и повеситься. Вдруг взошли эти звезды.
  Папа схватился за хлеб, завяз зубами в мякине:
  - Рядом дыра, и тут же интеллектуальная мощь, которой нет места среди оподлевших предателей.
  Папа завяз капитально:
  - Городок, что твоя мафия. В данной системе, в маленьком городке слишком сильны частнособственнические традиции. Люди делятся не по силе ума или духа, люди делятся только по звездам. Но каким звездам? Существуют три типа людей, снова не преувеличиваю. Кто руководит, тот всегда на вершине, этакий непререкаемый господин и божок. Имеешь право прикалываться: любые товары, любые продукты, любые услуги достаются по мановению пальчика. И еще, для такого найдутся рабы, готовые выблевать внутренности, то есть вывернуться наизнанку, чтобы доползти на зубах до Одессы и дальше, чтобы достать желаемое. Найдутся, черт подери. Из среднего класса, из офицерства. С бронемашиной, танком и самолетом (которые используются как частная собственность), только бы улыбнулся удельный царек, только бы не запамятовал в приказе.
  Папа справился с зубами, как с мякиной:
  - Теперь последняя категория, самая паршивая, мать ее так! Это технарь. Пьянь, нищета, живое убожество. Сидишь у техники, заставляешь ее дышать, чтобы другие (среднее офицерство) ей пользовались по назначению. Насмотрелся, а каково назначение, и ничего тебе не осталось, как дернуть стаканчик. Еще пустить пьяные сопли: 'Да мы трудяги! На нашем горбу авиация!' Или найти подобную сволочь и с ней разодраться. Нет у тебя ничего (ни 'лапы', ни чести), одно самомнение - гегемон, и стойкий запашок быдла.
  Мама хмыкнула:
  - А у нас что-то есть?
  Мама плюнула:
  - Мы то поднимемся?
  Папа не слышал ее и не слушал:
  - Средний слой шестерит, прогибается, по собственному почину участвует во внеуставных отношениях. Это подло, это гадко, но это еще не конец, не самая несмываемая грязь. Ты немного испачкался, но лелеешь надежду отмыться, потому что твоя грязь смываемая. До несмываемой грязи ползти и ползти на карачках. Но пока не дополз, ты еще можешь вернуться, можешь покинуть крысиный кагал, вырваться, убежать из крысиной помойки. И кто мешает товарищам стать обыкновенными, нет, обыкновеннейшими людьми, пускай маленькими неначальниками, но людьми, имеющими право на счастье.
  - Ты еще не майор?
  Папа брякнул с досады стаканом:
  - Но буду.
  
  ***
  Впрочем, карты легли на стол.
  - Мы победим, мы обязаны победить мелкопоместную частнособственническую сволочь. Триумф не за горами. Он расположен в воде, связан с водой, пересекается водной стихией, каждой ее капелькой, из самых невзрачных и мелких. Мы желаем, черт подери, мы получим нашу победу. Победа близка. Кто засмеется, тот идиот, если хотите, подлец и предатель. Как можно смеяться над нашей победой. Если вода не вода, но источник всего наилучшего или наиважнейшего, я повторяю, источник самой жизни. В подобном случае нет, и не будет альтернативы. От дерьмовой воды организм разрушается, самый розовый здоровяк утрачивает природную окраску, чтобы превратиться в развалины.
  На секунду мама задумалась:
  - А какая у нас вода?
  Костя крикнул:
  - Скорее тухлятина?
  Костя подпрыгнул на стуле и навалился на стол. Вот незадача, никто не надрал пацана за бескультурный поступок. Прыгнул и прыгнул - неужели на этом зацикливаемся в столь судьбоносный момент нашей истории? Карты пошли по столу. Здесь вода, там тухлятина. Следом Вода с большой буквы, следом опять запах. На последнем этапе (я намекаю на запах) следовало остановиться. Однако компромиссное решение пока не нашли, и за тухлятиной вылезла парочка оборотов о драгоценном отечестве, которое суть отчизна из лучших на свете людей под названием 'родина'. И конечно, любовь родины. Ну не знаю, чего там любить. Но заботилась, между прочим, твоя и моя родина, но любила никчемнейших из никчемных своих сыновей, как любила никчемнейших из никчемных своих дочерей, просто так, потому что она родина. А это чертовски нравилось папе:
  - Наша водица есть кака. Правда, воняет она не по принципу навонять. Любой мало-мальски ученый товарищ докажет, какие на это причины.
  Здесь диалог между папой и мамой:
  - Слыхали-слыхали.
  - Ну, конечно, слыхали. Вспомнить хотя бы химию. Вспомнить хотя бы яйца. Я имею в виду, тухлые яйца. Как они пахнут? Почти что вода, наша вода. Или лучше, наша вода похожа на тухлые яйца.
  - Снова слыхали.
  - А кушали тухлые яйца? Конечно же, нет. Не выдерживает подобной пищи желудок, тошнит, что святых выноси. Будешь мучаться, будешь валяться без сил, голодный, холодный, но не притронешься к яйцам, не проглотишь малюсенький самый кусочек. А к воде? Неужели притронешься?
  И опять диалог между мамой и папой:
  - Вот вода есть нормальный процесс.
  - Процесс как процесс.
  - Ему невозможно помочь.
  - Помочь всегда можно.
  Это легли карты, обжигая неосторожные пальцы. Папина высокоученая речь продвинулась далеко-далеко на восток и захватила тот благодатный оазис, куда пришли играть его слушатели. Это образно выражаясь, как любят поэтические дамочки. А по-хорошему, не отметить, где больше безумия в данный момент: то ли на входе (передающая шестерня - папа), то ли на выходе (принимающий механизм - остальные товарищи). Плюс чего-то такое про воду. Папа кипел, красовался и блефовал, у него дефект речи. Или мы ошибаемся? Может на все вопросы простое решение? Никакого обмана, товарищи посходили с ума, заигравшись в серьезные игры. В них проснулось опять же некое чувство, что свойственно только ребенку:
  - Нет ничего неосуществимого на нашей земле. Земля равноценна для всех и для каждого, она бескорыстная мать, что принадлежит до конца своим детям. Больше того, ты равноценный осколок земли, ее составляющая, частичка и капелька, которая умирает, едва потеряв свою землю. И это прелюдия. Ради земли, ради отчизны своей (или родины) каждый согласен на подвиг. Мы, русские, просто запрограммированы совершать подвиги во имя отчизны. Никто не просит нас совершать подвиги. Для тебя определенное место, куда тебя поставили в силу тех или иных обстоятельств, сиди и не рыпайся. Дипломированный специалист выполняет работу, согласно строчке в дипломе. Инженер выполняет одну работу, слесарь - другую, бухгалтер - седьмую и пятую. Если твоя работа полностью подтверждается строчкой в дипломе, она всего лишь 'работа'. Тебя за этим учили, тебя на это натаскивали, над тобой потратили силы товарищи, все во благо твоей и моей родины. Поэтому, только работа. Но если бухгалтер сработал, чего не сумел инженер, это уже не работа, но 'подвиг'.
  Я понимаю, у маленького бухгалтера иногда голова не в порядке. Всякие умопомрачительные идеи прокомпостировали дыру и ломанулись в космическое пространство. Им бы вовремя остановиться, чуть оглядеться, передохнуть, а не слишком ли мы утомили пространство. Или еще интереснее, маленький бухгалтер оказывается не совсем 'маленький'. Под капитанской фуражкой не только след от фуражки, под капитанскими погонами не только каменные мышцы и кости. А выдающийся интеллект? А горячее и непокорное сердце? Или мы перебрали с эпитетами? Или не можется и не хочется переварить очевидные факты? Или это ваш след от фуражки? Я бы не делал поспешных выводов, послушаем, что говорит папа:
  - Когда мы подбрасываем гирю и шарик одновременно, гиря, как более весомый предмет, практически в ту же секунду плюхается на землю. А шарик взлетает в воздух. Существует закон: тяжелое падает, легкое улетучивается. Что не делай, тяжелое упадет, но почему не заставить летать легкое?
  Папа умелый рассказчик:
  - Чтобы не воняло, разделим воду и газ, так же как гирю и шарик.
  В этот момент Костя гордился папой.
  
  ***
  Последующие месяцы, счетом два или три, в общем, прошли нормально. Папа терпел, скажем точнее, папа держался за цементирующее начало воды, отдавал этой твари силы, здоровье, свой гений. Я не ошибусь, если замечу, вода раздавила стакан: 'Хватит подлизываться'. Папа почти что не пил: 'Не подлец, не подстилка золотопогонникам'. Приносил домой деньги. Большие по тем временам деньги, недоступные жалкому технарю. Куда там технарь с его психологией низшего уровня? Мама удовлетворила процентов на три или три с половиной запросы свои и потребности. Она обустроилась: то есть отремонтировала процентов на семьдесят телевизор, приобрела башмаки, новую юбку, несколько единиц барахла, не представляю, как его называть, короче, чего не попортили местные дамы.
  Разговор более не касался 'плохого'. Боль не ушла окончательно, где-то присутствовала в отдаленных коморках души, где-то скрывалась, за каждой гримасой, за любым непредсказуемым действием. Но о ней предпочитали не упоминать. Это дурной тон, и пусть улыбаются звезды:
  - Мы не готовы вернуться. Возвращение впереди. Оно факт, его можно потрогать руками, можно погладить, почему бы и нет. Необходима печать, и будем готовы.
  - Сделай печать.
  - Время неподходящее.
  - Значит помучаемся.
  Костя радовался этой задаче помучаться. Сама жизнь предвещала некоторые удовольствия, еще не опробованные на начальном этапе развития Городка. Отъявленные фашисты с отъявленными коммунистами гоняли самый обыкновенный мячик или рубились, как благородные рыцари. Никакого смертоубийства, никакой крови. Погоняли, пожали руки и разошлись. Порубились, пожали руки, и взяли мячик. Мечи и дубинки за стойки ворот, щиты из картона за зрителей. Опять погоняли, чего-то не склеилось, в общем, конфликт. Ты чувствуешь себя ущемленным в правах, справедливое негодование хлещет от самого сердца, ты переполнен эмоциями, ты не согласен хотя бы секунду стерпеть... Самое время ребятам из нашего дома собраться и навалять недоноскам из дома соседнего. Помните, как в старину? Или забыли:
  - Деретесь опять?
  Нет, не забыли:
  - Мы благородные рыцари.
  Черт подери, дети были куда благороднее взрослых.
  
  ***
  Наступила весна. Прекрасная пора жизни, любви, золотого рассвета. Яркая, вдохновенная, всегда новая, всегда волнующая и счастливая. В Одессе такую весну встречают обворожительными потехами, дурашливым весельем энд раздолбайством. То есть той самой, известной на всю вселенную встречей весны, когда потоки людей, одетые в несколько кричащие, несколько нелепые краски, несутся по улицам, когда шумят, и отвешивают не всегда пристойные, не всегда безобидные плюхи. Город пробуждается. Не будем спорить, какая в Одессе зима. Нас не интересует число темных дней и холодных ночей. День это день, ночь это ночь. Здесь нельзя разделить краски Севера с красками Юга. Город все равно пробуждается, если даже не спал, а дремал, если было тепло или уютно ему, и не видел единой снежинки вокруг с позапрошлого года. Почему не встряхнуть себя городу? Сон между ножек, зато возрастает число сумасшедших, что рвутся на море. Зубами стучат, но лезут и лезут в холодные воды:
  - Мы проснулись, а вы?
  Возрастает число разбесившихся шизиков. Еще больше становится тех, кто следит за веселыми сумасшедшими:
  - Не робей, а не то угоришь.
  Свистопляска, возня, совершенно тупые приколы, бардак, много такого, чего не допустят в приличное общество. Слово за слово, по каплям и крошечкам зима отправляется в море:
  - На себя посмотри.
  - Что я там не видал?
  - Щас тебе три копейки на уши.
  Зубами стучат по сценарию и потому, что так надо. Вода не обжигает, как две минуты назад. Песок не ослепляет, как за минуту до этого. Кажется, не было ничего, мы придурошные ребята, которые не могут запросто так войти в воду, не совершив ритуальный обряд. Наши девчонки такие же придурошные девчонки. Каждая стоит двоих по умению дико и совершенно не к месту смеяться. Короче, Одесское побережье это Одесское побережье с любой буквы. Здесь лучший город, здесь лучшая зона отдыха, что выносит с собой не килограммы, но тонны здоровья, не скупится и никого не обкрадывает. Скупость в Одессе есть преступление, за которое чуть ли не смертная казнь. А расточительность всего лишь обычная ширма, где скрывается национальный характер очень мягких, очень славных товарищей, не постеснявшихся возлюбить солнце и море.
  Черт подери, я почти прослезился! А рядом маленький Городок, всего в четырех часах электричкой, такой угрюмый, такой забитый, такой непохожий на пол копейки на маму. Неужели Одесса не пожелала отдать хоть единственный килограммчик любви и тепла из своих бесконечных запасов, чтобы зажечь искру жизни в зловонном покойнике?
  Каждому дается
  Видно по заслугам:
  Этому полсолнца,
  А тому дерюга.
  Этому полмира
  И еще кусочек,
  А тому сто дырок
  От пилюли сочной.
  Этому просторы,
  Небо, воздух, море,
  А тому запоры
  И в портянках горе.
  Кажется мелочь, но подобной мелочи не хотела, нет, не могла постигнуть детская логика.
  
  
  ГЛАВА ПЯТАЯ
  
  А собственно, в чем суета? Что опять за обида на милых детишек? Не надоело нам обижаться по всякому пустяшному поводу? Вроде пустяк не пустяк, вроде способен чего изменить в застоявшемся бардаке наших мыслей. Вот мы сосредоточимся - и изменили весь мир, я желаю добавить, мир все тех же детишек, мир категории 'черное - белое, плохое - хорошее'. Да отвалите, родные мои! Мир не изменится, даже за тысячу тысяч рублей и копеек, не то чтобы словом каким и повинуясь какому приказу. Что еще слово? Откуда приказ? Даже категории перемешались в горниле коммунистического строительства, стали очень похожими:
  - То ли черное, то ли белое.
  - То ли плохое, то ли хорошее.
  Помню случай. Это из собственного весьма небогатого опыта. Помню, на школьном дворе росла не заморская травка, но наша советская кукуруза, целое поле отборнейшей кукурузы. Что она делала на дворе, не скажу. Но для самых интересующихся осталось наследие выдающейся хозяйственной деятельности выдающегося хозяйственного деятеля Хрущева Никиты Сергеевича. Другие 'делянки' исчезли, а эта осталась. То ли забыли ее, впопыхах избивая хрущевцев, то ли оставили сами хрущевцы (из недобитышей): 'Вдруг вернется Хрущев?' А и вправду, товарищ еще не подох, мог вернуться: 'Кто разрешил?' Короче, росла кукуруза.
  За кукурузой приглядывал некто Исай: звероподобный, когтистый дедок (настоящий фильм ужасов), с огнедышащей шевелюрой. Про Исая гуляла страшенная слава, будто солдата убил за зеленый початок. Слава гуляла, пацанята сопливые верили, наконец, проверяли себя на Исаевом поле: боец или халява поганая. Никакие прочие подвиги, никакая разумная похвальба, никакое вранье в совокупности с ослепительным остроумием не ценились столь высоко в нашем замкнутом царстве:
  - Гордый, поди?
  - Поиграйся с Исайчиком...
  Самолично играл, не отвлекаясь на бесконечную цепь интеллигентных, высокоразвитых, высокообразованных, высоконравственных предков. Это значит, раздирая зубами неподатливые волокна:
  - Смелый, смелый...
  Хорошо, что попался. Треснула детская логика!
  
  ***
  Костя принял весну. Надоело думать о чем-то ином, отличающемся от подарков природы, то есть от яркого солнца, светлого неба и теплого ветра. Надоело думать и мерзнуть в неотапливаемой квартире. Здесь, конечно, не Север, но до чего надоело подстраиваться под деда Мороза двадцать четыре часа в сутки, даже в постели не отпускал хитрозадый дедок. Ватные штаны, ватник, валенки, треух надоели в постели.
  Весна есть весна. Костя не сопротивлялся, но принял ее вместе с прочими рыцарями. Рыцари были единодушны на этот раз. Хочется чего-то такого! А раз хочется, рыцари выбрали солнечный выходной, крякнули к черту девиз: 'Всегда вместе!', предложили поход по курганам. Отчего бы ни предложить, если там наверху можно очень и очень расслабиться. Никакой коммунистической отсебятины, никаких фашиствующих путчей, нет войне и разрухе. Там наверху просто идиллия пацифистов. Просто набрать сушняка, развести костерок, еще подбавить за счет опоздавших, а затем туда прыгать с умильными рожами:
  - Выше ногу!
  - Не дрейфь!
  - Не на службе...
  Весна это рай. Хочешь, валяйся возле костра, хочешь, вообще не валяйся. Весна это ленивое оцепенение и заторможенное время. Каждый товарищ, разбрасывающий время весной, его собирает под осень, а каждый собирающий время под осень, в конечном итоге разбрасывает. Весна это кузница новых талантов. Зимой созидаются замки из снега, весной созидаются они же из хвороста. Берешь этот хворост, плюешься и строишь. И никакой критики. Никого не волнует, что замок при первом прикосновении заскрипел, при втором затрещал, а при третьем скончался. Шут ему по лбу, разве подобная ерунда кому-нибудь в тягость? Мы представители нового мира! Мы покорители новой земли! Мы прекрасные парни! Мы рыцари! Вы смеетесь? А еще кончина замка прекрасный повод для Бобы:
  - В огонь!
  Никогда не обложится Боба:
  - Смелые воины, что вы теперь? Что ваша честь и достоинство? Вы потрудились на поле священной войны, вы разгромили врага, отвоевав заколдованный город. Было трудно, но я не сочувствую вам. Враг опять отступил, его машины, его армады, его снаряды. Враг бежал, подбирая какашки. Кто задержался хотя бы на пару мгновений, был перерублен в капусту. Вы кушали эту капусту? Вас затошнило, как много ее. Тысячи тварей (от самых крутых до ничтожных) низвергнуты с пьедестала. Тысячи иноверцев (или инакомыслящих) прикомандированы в ад. Тысячи тысяч чудовищ перелопачены на мясорубке нашей великой победы. Город дымится, город в огне. Мрак наконец побежден. Прекрасная принцесса увидела свет, освободилась от ига, ее тяготившего десять столетий...
  Боба знает, что говорить. Может, разок промахнулся, ну, дважды. Скажем, с принцессой он промахнулся. Какое-то совершенно нежизненное сравнение, вытащенное неизвестно (или известно) откуда, если ребята не брали в игру слезоточивых, капризных девчонок. Без них хорошо. Впрочем, есть мнение, что с ними весна много лучше. Я не упорствую, эта весна разрешает любые проколы. Речь прорицателя принимали на бис, дабы избавиться вовсе от новых речей, дабы заняться веселыми плясками.
  Тянет плясать, это факт. А еще повопить, тот же факт. Собственно сами веселые пляски и вопли продолжались до самой сирены. После сирены костер догорал:
  - Шесть часов - заповедное время.
  
  ***
  Я продолжаю. Удалось мне вас убедить или нет, но вряд ли кто будет спорить о солнечном детстве на нашей земле в то застойное и, между прочим, недемократическое время. Рад посмотреть на такого козла плюс обломать ему яйца. Солнце светило как следует, детства хватало на всех. Но главное, человек рождался свободным. Никаких наворотов, нашлепок, корзинок с камнями, привязанных на руках и ногах. Замечтавшийся такой человек, фантазирующий по полной программе, не человечек (как в демократические времена), а человек и мечтатель. Мы идем по дороге мечты. Все вперед, вперед и вперед. Как хорошо! А кто рассуждает о детях не знающих детство?
  - Компьютер давай!
  К черту компьютер. Костя идет по дороге. Будущий восьмидесятник, он из тех, что снесут коммунизм. Есть еще силы шагать, и какие, мать его силы! Есть еще воля любить, и какая, мать ее воля! Есть еще счастье смеяться, и какое, вы не представите, счастье! Все по-другому у взрослых товарищей. Вонючая водичка, чахлый проект, его сочинил папа. Ну и что, если ты сочинил своей проект, водичка воняет, как прежде. Светит солнышко, а она воняет. Бегают мальчики и девочки, а она воняет опять. Где этот чертов проект? Где это он завалялся? Что-то не слышно о нем? Неужели забыл обо всем папа?
  Не спешите, родные мои, папа еще ничего не забыл, он еще носится по инстанциям:
  - Дайте воду.
  Поступь его ослабела, взгляд забурел, плечи обвисли.
  - А кто ты такой?
  Слово 'носится' в данном случае сильное слово. Скорее, он ползает из упрямства:
  - Необходима вода.
  И все понимают, насколько упрямый товарищ.
  - А откуда ты взялся!?
  Я опять продолжаю. В детском возрасте существуют свои законы. Построил шалаш - и герой, заправил костер - молодчага. Разве не глупо сочувствовать Косте в его возрасте? Что за бредовина, что за поворот воспаленного разума? Это предыдущему поколению надо сочувствовать. Трудится взрослый товарищ, радеет за благо великой страны, не спит и не бреется, к женщине не пристает. Мысль доконала его, чего-то еще не доделал. Нормальная мысль, вполне человеческая мысль. Вдруг подкрадутся враги? Они не такие тупые, как кажется, они затаились и выжидают момент для удара. А ты не успел. Никто не доделает, никто не исправит ошибку.
  - Капитанишка?
  Рядом тупые чинуши с кувшинными рылами:
  - Эка дерьмо.
  Строят фигуры под нос:
  - Совершенный мальчишка.
  Из жирных и вражеских пальцев:
  - С прожектами...
  Вот они Брежневские времена. Кто помнит, тот знает. А кто не помнит, загляните в сегодняшний день, ничего не изменилось в лучшую сторону. Командир - с голой задницей командир. Народ есть народ, даже в жемчугах и брильянтах. Зачем командиру народ, ежели со своей стороны он не страдает избытком тухлятины? Так было, так будет всегда. Начальственное питание апробировано в лабораториях и запротоколировано семью печатями. Оно состоит из экологически чистой воды, оно пополняется, и пополнялось всегда не одними помоями. Так будет, так было. Тысячи километров, технические сложности, всевозможные препятствия - не для сильных мира сего. Мы преодолеваем препятствия, чтобы доказать всякой сволочи, насколько боеспособно наше отечество. А в результате экологически чистый напиток в тех местах, где воняет. И в таком количестве, что командиру хватит на постирушку, мытье сапогов, купание милых собачек с их женами.
  Папу не замечали в упор:
  - Слишком наглый.
  - За стол не сядет, стакан не нальет.
  - А еще пытается думать.
  Папу не замечали не за красивые глазки. Существует система, существует закон, существует порядок. Вот на необитаемом острове нет ничего, никаких порядков, законов, системы. На то он необитаемый остров: прикрылся веточкой и рожаешь под кустиком. А в государстве все есть. И не тебе выдумывать, какая система лучше других, какому закону следует подчиняться, при каком порядке жить и работать. Ишь, куда занесло одну мелкую тварь! Умные люди старались, умные разрабатывали, умные созидали. Небось, стоили денег мозги и старание умных людей. Этот лизал, тот лизал, следующий гораздо круче лизал у этого и у того, в очень важных местах по работе. Знали, значит, систему товарищи. А папа? Зачем возомнил себя умным в обход всего коллектива и знающих порядки товарищей? Или крыша поехала? Или думал, простят? Ах, победителя не прощают на русской земле. И кто, скажите на милость, такой победитель?
  Я не завидую папе, ему рассуждать не положено:
  - Человек рождается, человек стремится на звезды...
  Вот командиру по штату положено:
  - В нашей стране все дороги счастливые, звездные. Посмотри, где другая такая страна, где она есть? Не увидишь, и не старайся. Только у нас, только в нашем отечестве, только здесь самый ничтожный мурашек начинает с нуля, но поднимается дальше и выше. Может шаги его никакие, под микроскопом не сразу заметишь, но это шаги по ступеням. С первой ступени на следующую ступень, со следующей ступени на еще следующую. И еще, и еще, пока твердый грунт под ногами. Ничтожный мурашек ползет, не торопится. Для здоровья полезно не торопиться, не переходить на галоп, покуда в обойме мурашек. Попробуй иначе, попробуй прорваться через ступень - и растянешь кое-чего в самом начале служебной лестницы.
  Начальник имеет право, он его заслужил:
  - Я не спешу, ты не спешишь, никто не спешит ни при каких обстоятельствах. Человеческая шкала с ее распределением ценностей продолжается в жизни. У меня ступени пошире, но это мои ступени, у тебя ступени поуже. У меня силенок на шаг или два, у тебя на пол шага. Мы оба шагаем, я по широкому полю, ты по заросшей тропе, но шагаем. Кто-то придет раньше, кто-то придет позже. Финал известен заранее, если продолжаешь шагать, как положено нам по уставу.
  Начальникам разрешена философия:
  - Я не повторяюсь, а что такое устав? Есть командир, есть подчиненный. Один приказывает, другой выполняет. Один отвечает, другой признает. Один раздумывает, другой выслушивает. Это старо, как мир, это совершенствовалось веками, на опыте наших воинственных предков. А подумай наоборот. Если выслушивать подчиненного дурака, исходить из его глупостей или детских фантазий, разве изменишь мир к лучшему? Подчиненный получит майора, вернется домой, значит, на море, на солнце, на небо. Не абы куда, черт побери, подчиненный вернется в Одессу и забудет, кем был две минуты назад, забудет, кому подчинялся. Праздничная обстановочка, милые девочки, изобилие, расслабуха, животное счастье... А начальнику как? Где найти себе новое чучело, чтобы шагать по ступеням?
  Здесь мутило папу:
  - Я не чучело!
  И зачем-то кричал негодяй:
  - Дайте воду!
  Воды не давали, опять-таки факт:
  - Быдло плескалось в дерьме, проплескается сколько положено или Мы (то есть твой командир) пожелаем. Все равно никогда не окупит оно нашу щедрость и наши заботы. Все равно предназначено нас почитать за свободное небо, за яркое солнце, за дырку от бублика.
  Вообще ничего не давали:
  - Стыдно трясти государство.
  
  ***
  Беда не приходит одна. Я сказал штамп и остановился. Мне плевать, что сказал, намекая на командирские неприятности. Настоящего командира разве возьмешь танками, самолетами, пулеметами, пушками? С первой попытки, с пятой, с трехсотой, с какой угодно попытки, навалившись всем муравейником. Другое дело маленький папа и папины беды, опять-таки маленькие. Зато в неисчислимом количестве. Не стыкуется в балансе копеечка - где копеечка? Пропадет карандашик - где карандашик? Разбили стаканчик - и снова он где? А в завершение ухнул к чертям самолет. Знаете, в авиации такое бывает, называется 'естественные потери', или 'процент', от которого не отвертеться при высочайшем развитии нашей науки и техники. Ничего страшного, если бы просто упал самолет, не попав на свою полосу. Но при чем тут инспекторская машина, зачем на нее? Летчик, как полагается, не пострадал. Немного криков, немного вони, испорченное бельишко... Зато инспектора охватила обида:
  - Безобразие!
  - Провокация!
  - Лапа врага!
  Зато комиссии понаехали. Скажем так, внутренние защитники родины взяли это дело под строгий партийный контроль, дабы у внешних защитников выявить слабое место. Никто не спорит, заигрались товарищи, забыли, что враг на границах. Благодушествуют, черт подери, когда страна голодает, когда положеньице наше не самое радужное. Так и сказали товарищам:
  - Страна голодает, но не сдается.
  Ребенку понятно, какая у нас страна. Справедливая и гуманная, заботливая и сочувствующая, всепрощающая и терпеливая. Встала стеной, растопырила пальцы: никого не пропустит, никто не пройдет. Диверсия, вредительство, сволочизм, вражеские подковырки, измена. Нас не надуешь, и это знает ребенок. А вот другие товарищи...
  - Где ваша бдительность?
  Залетные ястребы (можно добавить) не жалуют местных стервятников. Звезды у них круче, опыт у них выше, плюс самосознание собственной незаменимости на данном этапе развития коммунизма. Наконец, если рассматривать проблему со стороны, она становится более глобальной, более ощущаемой проблемой, утрачивает свою местечковость и наполняется смыслом в масштабе всей родины. Следовательно, самолет это только вершина проблемы. (Какого черта упал?) Вся ее серединная часть скрывается несколько глубже, там, где машина инспектора. (Почему упал на машину?) И, конечно же, основные моменты связаны с родиной:
  - Не вреди, не вреди.
  Как вы понимаете, за эту самую родину переживали залетный ястребы. За нее же раздали они кое-какие награды и плюхи, чтобы все было по совести. Командир получил очень славненький бюстик вождя (за оформление кабинета). Кое-какой мелкоте намылили жопу и морду. Папе то же досталось:
  - Зачем выдавал накануне полета зарплату?
  - Черт возьми, да когда же ее выдавать, если всегда накануне полета?
  Чертыхайся - не чертыхайся, врезали хорошо:
  - Родина бдит.
  Папа бдительно запил.
  
  ***
  Там подкрался апрель. День дурака. Самый знаменитый, самый почитаемый на Одесщине праздник. В этот праздничный день, без дальнейшего преувеличения, Одесса становится мировым центром веселья, центром культуры и разума. Культура просто кипит, веселье фосфорицирует, фонтанирует и взрывается, при чем все это в рамках законов и разума. По-хорошему ни на кого не наедешь, не дашь в переносицу: я умнее, я лучше, я человек. Куда есть умнее среди остальных человеков. Сиди да смотри, стой да резвись, свалившись не вякай. Эдакое разрешенное паясничание с тонким налетом культуры, как я говорил. Не умеешь смотреть, значит, прыгай на попе. Не умеешь резвиться, значит, сострой рожу. А захотел повопить, присоединяйся к товарищам. Комсомол сегодня работает. Неформалы, подержанный автомобиль из четвертого века, морда на палочке, всякие там пираты и акробаты, русалки и битюги на каталочках, акционеры и бультерьеры... Неужели не чувствуешь, как в позапрошлом году:
  - Що це, противогаз?
  - Авось не твоя мама.
  Солнечная Одесса наслаждается. Для интеллектуального извращенца не так чтобы хорошо. Попробуй ему угоди, интеллектуалишке лысому. Вся интеллектуальная 'культура' (в кавычках и с маленькой буквы), сосредоточилась в шестидесятые годы в лапах врага. Ее ценители ломанули давно из Одессы, то есть давно окопались среди всяких гадиков. Первого апреля они принципиально льют слезы. Во-первых, потому что им подкузьмила 'культура', и за предательство не ахти сколько выложил враг. А во вторых, они потеряли Одессу:
  - Россия, которую мы потеряли...
  Отсюда горючие слезы:
  - Серебряный век...
  И скрежет зубовный:
  - Пустите обратно...
  Солнечная Одесса умеет шутить. А если тебя затошнило, отправляйся, дружок, на армейскую базу.
  
  ***
  Если большой город устраивал праздник, что распинаться о маленьком городе, тем паче о Городке. Может, оно не существенные подробности, до какой еще степени пыжился Городок, но не мог, но не смел упустить официального действа. Упустить, значит признаться открыто, что ты недоразвитый, хиленький, дохленький, извращенец или изгой. Все объединились, все празднуют. Я не уточняю про временные неудобства развитого социалистического общества, мы еще на пути к коммунизму, поэтому не все у нас гладко и как у людей. Но признаться открыто, что ты извращенец... Или поставить страну на посмешище - вы вокруг дураки, а я не дурак. Кто способен придумать такое?
  - Будем веселиться, - сверху приказ.
  - Будем наслаждаться, - снизу ответ.
  Это я понимаю. Все как один, вся страна наслаждается, значит, мы наслаждаемся. Назло вредителю и интеллектуалишке, который рвет волосы. На вред мерзавцу, который пытался заставить нас плакать. Оторви у себя подчистую, что растет на башке и на попе, нам это с гуся вода. Мы народ, мы система, мы поколение бойцов и героев. 'Нам хлеба не надо, работу давай!' А еще к подобной работе самую капельку. Через парткомы, профкомы, месткомы - и дело за маленьким.
  Дайте гроши,
  Дайте речи.
  Мы хороший
  Выбьем вечер.
  Дайте жрачку
  И посуду,
  Накорячим
  Счастья груду.
  Дайте в темя.
  Плюньте в рыло.
  Будет время
  Не унылым.
  А маленькое дело лучше большого безделья.
  
  ***
  Я не преувеличиваю, видел собственными глазами. То есть видел глазами ребенка, ибо в то время были такие глаза? Нет, не такие же лживые, мутные и расчетливые, как у вас, взрослых. Или глаза научились вранью, еще не родившись? Или они подличают по вашему образцу и подобию? Отрицайте, пытайтесь забыть, докажите обратное. Я не спорю, просто нет времени. Вот пацан за кустами, а вот Городок, простите за маленькую неточность, тот праздничный Городок, который я видел. Развели Пионерский костер выше самых высоких деревьев, поджарили самого жирненького барана (опять по-дурацки), прикатили машину-другую, конечно, с 'водой', чтобы не заблеваться, покушав барана. И чего это мы? И чего это ждем? И чего это лапки сложили на пупике? Самое время начать, уважая старинный русский обычай.
  Или еще не поздравил начальник?
  - Сегодня не хочется говорить о работе. Якобы вокруг говорят: буквы, цифры, бумаги. Всякие подхалимы 'десантники' разучились работать и говорят. Множественная говорильня есть способ их деятельности, если хотите, самореклама, направленная на одурачивание вышестоящего руководства и всей нашей армии. Мы работаем, они говорят. Видите ли, надоело работать, если подмазываешься к начальству без всякой работы, несешь чепуху, надуваешься от единственного слова 'десантник' и получаешь награды.
  Впрочем, похоже на поздравление:
  - Я смеюсь. Вшивые неработающие слабаки пытались уделать работающих товарищей. Недорезанные оппортунисты попробовали нас обойти, точно маленьких мальчиков. Это нас-то, опору и главную силу на русской земле! Им попытка, что пытка, нам - манна небесная. Говорильня, конечно, имеет значение, опять-таки слово крутое 'десант'. Каждый обязан упасть на колени, услышав подобное слово, каждого можно на хрен натянуть. Ну, конечно, 'десант'! Мы никуда не тянули и так натянули товарищей.
  Впрочем, считайте, как знаете:
  - Я никого не ругаю - система одна. Родина приказала, приходится приласкать пустобрехов оппортунистов. Родина в курсе, зачем приказала, у нее свои планы для всех и для каждого. Может, в будущем пригодятся 'десантники'? Животик гладенький, спинка широкая, еще головка и попка... Сами понимаете, хорошая мишень для врага. Чтобы целился враг не в отечество, но в мишень, чтобы бил по 'десанту' из пушек своих, а не бил по бокалам.
  Далее пили, далее выступали иные товарищи:
  - Ожидается премия, это хорошая новость. Премия всегда радует не потому, что она деньги. Премия суть показатель наших успехов на фоне чужих неуспехов, например, неуспехов 'десантников', как отмечал предыдущий товарищ. Добиться ее невозможно только одной болтологией, нужно еще работать на всю катушку и очень любить родину. А мы работаем (все тот же первоисточник), а мы не боимся мозоли сорвать, как боятся 'десантники'. Впрочем, я еще не сказал про любовь к родине.
  Радовались товарищи:
  - Пришла анонимка, а это плохая новость, что мы приписали победу. Видимо кое-кому (не будем указывать пальцами на 'десантников') поперек горла наши успехи. Мы, значит, вкалываем, мы отдали последние силы, само здоровье и жизнь, а кто-то харкается ядом. Вы меня слышите (крик в пустоту), очень скверно, товарищи. Анонимщик, как первый пособник врага. Он боится прийти, он боится сказать все по правде, ибо у него нет правды. Только домыслы, грязная утка и ложь. Если бы не боялся, пришел и сказал. Берите меня, вяжите меня, вот он я, настоящий 'десантник', вот моя правда.
  Далее ничего интересного:
  - Нас не догонишь!
  Слово берут массы:
  - Мы отомстим!
  Не всегда хорошо получается:
  - Сволочь на чистую воду!
  А потому не всегда хорошо, что не в том состоянии массы. Есть определенные шероховатости, которые не редактируются по указке на данный момент, и это понимает начальник. Следовало провести редакторскую работу, а потом завлекать в разговор массы. И опять же на месте начальник:
  - Мы шагаем вперед к заре коммунизма. Путь тернистый, засыпанный битым стеклом и гвоздями. Можно легко напороться, упасть, растерять свою удаль и силы. Это обычное предупреждение, слабый - он не желец. Если слабак, отправляйся в 'десант' нажирать себе рожу. Мы не имеем права терпеть слабость. Как ослабляющее звено, каждый слабак все равно, что предатель в цепи коммунизма.
  Вот это по-нашему:
  - Да здравствуют сильные!
  И куда лучше:
  - Выпьем, товарищи!
  Далее пили, пили и пили.
  Начальник не отставал от других, заливая в луженую глотку стакан за стаканом, ну то, что признали за 'воду'. Ему позволительно, мама моя! Первый по службе, первый в труде. Первый за пуговичку, что на штанах распустил да рыгнул звучнее обычного.
  - Не отставай.
  Куда отставать? Следом пил папа.
  
  ***
  - А, бухгалтер, - начальник выпустил интересный подарочек, называемый в просторечии 'бздеж', - Бухгалтер, поди-ка сюда.
  Папа повиновался.
  - Не строй из себя деревенскую бабу, отрожавшую десять детей. Соберись, подтянись с потрохами и яйцами, как собирается офицер, как поступает военный.
  Начальника потянуло в икоту. Где-то забуксовал механизм после употребления филейной части барана. Часть пыталась продраться на передовые позиции (все-таки настоящий баран), а механизм не пускал, сопротивлялся, выталкивал эту поганку обратно. В общем, противоборство разных систем или образов жизни, на урегулирование которого необходимы силы и время, может быть, дельный совет. Папа стоял с кислой мордой, какой там совет? А я говорю, ты от души посоветуй начальнику что-нибудь эдакое. Папа стоял, скаля зубы.
  В конце концов, баран отыскал себе выход:
  - А я говорю, будь военным в любой ситуации. Армия не является идеальной машиной, черт подери! Много в армии барахла, скажем, те же 'десантники'. Прокрались в наши ряды, заняли оборону, осели на дне. Думают, не заметят. Думают, не найдут. Денежки такие добренькие, местечко такое тепленькое, пригрелись и тянут жилы из армии. Сразу не разглядишь, кто есть кто. А ты не из этих? А ты не оттуда? А ты не из них? От-чень похож! Почему скалишься? Я повторяю с пристрастием, скалишься или нет? Отвечай: почитаешь верховную власть, командиров своих и начальников?
  - Так точно.
  Начальник довольно рыгнул:
  - Я тебя раскусил, не отвертишься, как какой-нибудь левый 'десантник'. Ты у нас хитрая бестия, можно сказать, еще та штучка. Все с подлянкой, все с подковырочкой, можно добавить, глумишься, мой маленький брат по оружию. Неправильно воспитали, и очерствел, разучился воспринимать эту жизнь, как приказ, научился (мать твою) думать про то, где вообще запрещается думать. Разве вас не учили, товарищ бухгалтер, что есть командир? Нет, не учили, чувствую шкурой и нюхом. Или плохо учился, не уважаешь закон, не уважаешь меня, командира. Видите ли, у нас мысли. Видите ли, мы такие нежненькие, что не можем покакать, не прополоскавши головку. Видите ли, нас потянуло на рассужденьице. Что это такое, черт подери! Сегодня, сейчас, при нынешних обстоятельствах непозволительно рассуждать о великом предмете: 'Подлый тип, хвастливый балбес, жирная рожа'. А что ты себе позволяешь?
  - Так точно.
  Начальника передернуло:
  - А я о чем говорю, раскусил. Опыт, батенька, драгоценная вещь. Следует раз насмотреться в определенную сторону - и все знаю. Знаю вашу команду балбесов и перестройщиков, вместо того, чтобы поворачиваться через левое плечо, поворачиваемся через правое. Знаю максималистски настроенную молодежь на преобразование социалистического отечества. Будто социалистического отечества, как оно есть, для вас мало. Хотите еще более социалистическое отечество, где справедливость еще справедливее, а правдолюбие выше самой правды? Не выйдет, на понт не возьмешь. Любая перестройка имеет две грани, два выхода. С одной стороны вы улучшаете нечто неопределенное, что определили в некий момент за отечество, а на самом деле вы безобразничаете, суетитесь, подкладываете свинью и хороший шматок кала. С другой стороны вы содействуете планам врагов, а думаете, что просвещаете мир, что спасаете родину. Это как понимать? С вашим-то интеллектом, с вашими-то мозгами, без руководящего опыта партии. Будто сочинением непристойных стишочков можно кого-то спасти, и, если хорошие выйдут слова, недостатки мгновенно исчезнут.
  - Так точно.
  Новый взрыв облагородил поляну:
  - Что позволяет теперь молодежь? Разболталась, совсем обнаглела. Опыт более старшего поколения, выпестованный кровью и болью, кажется чем-то пустым, чем-то ненужным. Носик отворотили, в их понимании это 'материя', жалкая вещь. Что нам валандаться с вещью, поднимать из разрухи страну, строить, крепить, уплотнять. Это зачем? Вместо материальной основы лучше две капли поэзии, лучше парить в эмпиреях, лучше учить человечество. Оно такое запущенное, твое и мое человечество, оно из самых несовременных, как я говорил, устаревших, оно существует, чтобы бабенок прельщать. Али не прав? Вышел на улицу капитан. Вот засвистал соловьем, губки на сторону, глазки до кучи. Трень-тень-тень! Такая у нас молодежь! Как объяснишь, не поэзия стервам нужна, а большая мошна, от колена до пояса.
  - Так точно.
  Шаг за шагом, сегмент за сегментом разговор, возвратился в привычное русло. Учитель не так, чтобы учит, скорее воспитывает. Подчиненный не так, чтобы учится, скорее воспитывается. Самые простенькие связи между учителем и учеником. Или наоборот: 'Я тебя узнаю, ты меня понимаешь'. Связи не сразу становятся связями. Через признание и понимание, через восприятие и уважение, первый, второй, третий, пятый стакан. Дальше обычная распасовка, связи окрепли: нет ни начальника, ни подчиненного. Один устроил другого у собственного бедра, вот так на траве (словно любимую барышню) да прижал за холеные плечики.
  'Чтобы ты сдох', - думал папа, но избавиться от начальственной нежности не имел ни малейшего шанса.
  
  ***
  Шел на убыль костер, только тлели последние сучья и угли. Кому эти сучья нужны? Кому нужны угли? Офицеры влепили заряд, а затем разбрелись по поляне, создавая стихийные пары и группы. Что-то для полотна художника, очень знакомое, очень живописное вытанцовывалось среди угасающих всполохов. Кто тосковал, кто балдел, кто скулил непристойные песни, травил анекдоты. Жизнь казалась похожей на анекдот. Не синяя, не зеленая, не мощная, не постылая. Офицеры были в ударе, они себе нравились. Никакого самокопательства (мы еще не на той стадии или уже не на той стадии), прочь слезливая сентиментальность или что-то такое за жизнь. Кто копался в объедках, кто ржал, кто давно опочил за кустом с восхитительным храпом энд посвистом. Чудная идиллия, пастушечий ренессанс, добрая старая сказка. Может, кончим на этом? Ан, нет.
  - Тихо! - голос начальника раскукожил поляну.
  - Тихо! - голос расправился с храпом и выдавил посвист.
  - Эй, подбавьте огонь? - что за голос.
  Я не могу умолчать. Родина процветала, день клонился к закату, система чувствовала себя на вершине блаженства. Она не дурачится, она работает, она показывает империалистам, где раки зимуют. Она показывает вредителю кузьку и кузькину мать. Она есть бог. Наша, между прочим, система. Здесь и опять-таки здесь, не на другой планетарной системе или земле, но у нас может пылать настоящий костер, может вопить в полный голос начальник:
  - Уважаешь меня!?
  Ах, эта песня начальника:
  - Шагом арш на костер!
  У кого не задергались зубы? У кого не вспотела спина? Ах, блаженная жизнь! Ах, приказ! Ну, вот тянет все время куда-то. Пары собираются в группы, группы собираются в кучу, мурашки по коже, куча растягивается, растягивается, растягивается. Она не капризничает, эта куча, никаких закидонов и отсебятины, скорее наоборот. Голодный товарищ кончает глодать кость, сонливый товарищ кончает валяться на травке, крикливый товарищ кончает к чертям анекдот. Все оно мелкое, бесполезное, из особо тупых, если выросла очередь.
  - На костер!
  Давайте порадуемся, самые подкованные в первом ряду. Эти знают, что делать и как, их не надо подталкивать палками. С первого взгляда, с полунамека понятно. Посмотрите, усатый майор, ну, совершенно благонадежный защитник коммунистической родины. Благонадежная выправка, благонадежная седина, ноги есть тумбы, а тумбы есть ноги. Посмотрите, майор разбежался, ступил на черту, страшно и близко, кажется в самый огонь, ступил и распучил веером китель. Что-то такое бабахнуло, хрюкнуло, ветры в ушах. Где же майор? Поищите его за чертой.
  - Мастер!
  И это мне нравится, самые подкованные из товарищей на вершине. Не важно, какая вершина и где. Они же, все те же товарищи, на работе ведут остальных, они не знают усталости после работы. Но главное, они рядом, они среди нас, мы их представляем в лицо, мы их знаем. Мамочка, что за приятное зрелище! Нет недоносков, нет христопродавцев среди наших товарищей. Сегодня все человеки! Только подумайте, разве водила не человек? Разве ему запрещается быть среди лучших и лучших хотя бы единственный разик в году, пить наше пойло и жрать нашу жрачку? Где вы видали такое, мама и папа моя? Как засеменил коротенькими конечностями, как проваливается, как приседает на каждом шагу этот прекрасный и славный товарищ из меньших товарищей, можно сказать, из народа. Вам смешно, мне смешно, каждый дурак ухохочется, а перед нами герой. Лучшая машина в округе и характеристика лучшая. Прыгает, заглядись - через спину кульбит, а за ним два крутых поворота над пламенем. И отдыхает твоя демократия:
  - Супермастер!
  Пошло и поехало. Заблестели глаза, заглумились потные лица. Какие там лица? Отбросы, отбросы...
  - Молодцы! По новому кругу.
  Офицеры прыгали, прыгали, прыгали... Не соображая зачем, для чего сия богомерзкая пляска.
  
  ***
  Кто стоит в стороне? Лапы сложил на груди, то ли шатается, то ли не очень, глаза закатил и чего-то кривое бормочет сквозь зубы. Какого черта ты выпятил зубы, мой маленький? Для чего это ты, по какому собачьему праву? Не набубонился что ли еще? Видимо так. Наша власть негодяю не нравится, очередь отщепенцу не впрок. И чего ему впрок? И чего ему нравится? Это же папа.
  - Не уважаешь? - хороший вопрос.
  Стой не стой, бубни не бубни, начальник выловил папу:
  - Народ веселится, делает важное дело на фоне великих задач, поставленных очередным Съездом партии (обязательно с большой буквы). Сплачиваются, скажем, ряды против зарапортовавшейся сволоты, всяких похабных подонков и гадиков. Я не боюсь тебя, враг! Посмотри, как живут на советской земле советские люди, и попробуй с нами тягаться! Или слабо? Мы плечо, мы рука, мы кулак! Попробуй, коли не жалко собственной морды.
  Начальник вытащил папу:
  - Не уважаешь народ?
  Там костер, здесь свиные глазенки наполнились гневом. Там суета, здесь беспредельное и бесконечное состояние бездны. Нет, ошибаюсь, или ктото пробовал раз бесконечное состояние бездны, или кто-то столкнулся на миг с беспределом? Злоба имеет предел, и приказы, и гнев, и народ... Впрочем, не надо болтать про 'народ'. Не думаю про него, не уважаю.
  - Прыгай!
  Папа не двинулся с места.
  - Немедленно прыгай!
  Папа молчал.
  - Прекрасно молчишь, - заволновался начальник. Лучше бы выжрал стакан. Какие-то несерьезные тени сгущаются, очень зябко и грустно. Пускай эти тени всегда несерьезные, пускай полежат в стороне и не трогают маленьких славненьких зайчиков. Система такая, всем наплевать, они не начальники.
  - Сопротивляешься, гад, - начальственный голос стал глуше. Этого я опасался. Слова застревают в горле и булькают, они не только слова, но гвозди и камни. Ты пытаешься разобраться, они не дают. Булькающее, дрожащее, душное марево встало торчком над поляной. Лучше бы поорал, твою мать, это тошнотворный начальник. Спускаем тормоза, полный разгон, с разворотом по морде... Но не надо так глухо, так тошно. Повторяю, не надо, прошу... Веселые офицеры замерли, кто где стоял, прекратили потеху.
  - Я приказываю! - неужели мы дожили.
  Думается, налетела гроза, ветер ударил, смял, разбросал, что еще оставалось на этой дурацкой поляне. Страшное предчувствие, дикая боль, удар по лицу. Хлесткий, невыносимый удар, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лучше бы сразу пуля в висок. Это легко и не больно. Еще не закончила разрушительный путь пуля, а ты никакой, растворился в кровавом тумане. И не надо лицо закрывать от ударов.
  - Отвечай!
  Именно в данный момент случилось нечто ужасное, нечто непостижимое для обыкновенной души, воспитанной многочисленными поколениями идеологически подкованных воспитателей, переполненной до краев отбросами государственной идеологии, права, законов, морали. Именно тут, не позднее, не раньше паршивенький капитанишка, ничтожество, нуль прошептал непередаваемое спряжение (я не сразу могу догадаться, в чем дело). Или этого не было, быть не могло никогда? Мягкий шелест листвы, капелька влаги на тонких губах, щепотка безвкусной пыли и нечто такое из прошлого. Только вот это, а большего быть не могло. Кажется, всем показалось. Кажется, пыль заскрипела в носу и растаяла. Тебе неизвестно, мне неизвестно, ему неизвестно зачем и куда. Только шепот:
  - Увольте от этого фарса.
  Нет, не ругайтесь, не стоит, прошу, дорогие мои. Я ошибаюсь, вы ошибаетесь, мы ошибаемся. Хочется, чтоб ошибались ни я и ни вы, кто-то другой, кого мы не знаем, и знать не хотим. Не наша забота, если какой-то козел ошибается. Но, замотавшись в ничтожных ошибках, нас разукрасила жизнь, которую разбудил шепот. Эта жизнь, она точно не ошибается, то есть она не ошибается никогда. Бешенство разума, нетерпение плоти, ураганный поток и удар, раздробленные черепушки, большие и малые звезды. Вот она жизнь! Ничего сокровенного, все открытое, буйное, дикое, каждая клеточка булькает кровью, каждая тряпка вопит и плюется чернушным отстоем. Это не удержать. Шепот рванул по рядам, отразился от звезд, пробуравил фуражки до самых мозгов. Все контролируемое вышло из под контроля. Шепот сломал, сокрушил, разметал раскаленными плюхами самую, что ни на есть апологию жизни.
  О, господи, как прекрасен был этот шепот!
  Все рабское потонуло в его ненасытной утробе, увязло навеки, исчезло, растаяло, и следы потерялись. Где они, мама моя, пресловутые к черту следы! Мне так больно, так горестно, страшно! Неужели придется поверить, что это прошло навсегда? Райский потусторонний свет усеял поляну. И невозможно понять, почему? Все случившееся превзошло человеческое бытие. Быть может, то были разливы костра, неведомой силы и страсти. Быть может, спустилась на мир от далеких-далеких небес благая десница господня. Прости меня, господи, я не верю в тебя, тебя нет. Но что-то спустилось единственный раз, дабы вывести из кромешного ада заблудшую душу. Оно было, черт подери! Я видел, я ощущал это 'что-то'! Оно не могло к нам прийти и исчезнуть вот так. Была же какая-та цель? Я уверен, была! Чтобы вывести из трясины на свет пресмыкающееся убожество, спасти, возродить человека.
  О, господи, неужели не видишь, я плачу?
  
  
  ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
  
  Милый папа, что оставалось тебе? Уйти, повернуться широкой спиной ко всему несущественному и отвлеченному в твоем понимании миру. Это забытый этап, он вычеркивается из твоей и моей книги жизни. Несущественное ничто везде несущественное, а отвлеченное что-то всегда отвлеченное. Бросаешь без сожаления, уходишь вообще без последствий, чтобы забыть и простить, как прощают проказы ничтожных и мелких людишек. Почему бы и нет? Если потешаются над тобой некие мелкие с огромными звездами, разве не наплевать на огромные звезды? Если свирепеют и наезжают осколки дурацкого прошлого, не много ли чести дурацкому прошлому? Если задумала разобидеть система тебя, прикрываясь потрепанным флагом... Или еще не привык? Такая большая страна, такие красоты вокруг, все серьезно, незыблемо, вечно. Старый апологет, новый апологет. Старая морда, новая морда. Засмотришься и обалдеешь, пожелаешь прочувствовать и прочувствуешь. Всюду похожие удовольствия, недостатки и прелести. Ничтожные, то есть мелкие существа действуют одинаково в любых закоулках вселенной, тем более в нашем отечестве, от них далеко не уйдешь, и все-таки можно попробовать. Хотя бы сегодня, сейчас, на этой дурацкой поляне. Я повторяю, только попробовать, только единственный раз, тебя не убудет. Или понравилось среди шавок быть шавкой? Или такая большая охота завыть на луну и исторгнуть свои испражнения, чтобы их место забила чужая отрыжка?
  - На поле чудес...
  - В стране дураков...
  Ты остался, выбор есть выбор. Заматерел истуканом, с раздавленным взором, вспотевшей башкой, ударами сердца в коленях. Ты остался дурацкой и бренной своей оболочкой, запугавшись чего-то в последний момент. Я, возможно, не то утверждаю - ты сильный, ты смелый, такого нельзя запугать. Заосторожничал государственный служащий внутри взрослого дяди, сделал пару шажков и присел под себя. Слишком шажки неуверенные, а ситуация скользкая. Неужели вот так и присел? Под мечту, под надежду, под счастье, под вселенское единение личности, под оглушительный взлет? Неужели все глухо и пусто? И где она мысль, что задела твое естество, что оставила здесь на поляне? Да была ли в оставшемся мысль, да была ли поляна? Неужели осколки угодливой жизни так сильно запрессовались в дурацкой башке? Неужели сама философия рабства показалась в конечном итоге приемлемой? И никакие вселенские унижения, никакие вселенские мерзости не приостановили твой выбор чуть больше, чем на пятнадцать секунд. Неужели натренированный организм спраздновал жалкого труса?
  - Как все, что все.
  Неужели я просто дурак? Как мне горько, какая есть боль этот мир! От корней истекает душа кровяными фонтанами. Все живое, все трепетное переходит по капелькам в душу. Я всего только капелька, ты всего только капелька, он всего только капелька... Рвется душа, заливает что в силах залить, и опять заливает. Но этого мало. Кровавые капельки растекаются по несчастной земле, создавая кровавые лужи. Эта кровь настоящая, ни в коей степени рабская. Эта кровь пламенная, она способно очистить кого угодно и как угодно от скверны. Каждую букашку, каждого недоноска, каждую сволочь, даже раба. Господи, забери эту кровь, чтобы разделаться с отвратительным рабством.
  Рвется сердце в груди:
  - Милый папа, зачем ты остался?
  
  ***
  Ураган прошмыгнул над поляной. Вы приметили тучу? Где она, туча? Кажется, рядом была, а теперь растворилась. Кажется, существовала секунду назад, а теперь в бесконечных просторах вселенной. Это же ураган и это поляна! Но приглядитесь повнимательнее, кто с отвалившейся челюстью пьет, кто дрожит и рыдает от злобы? Никто, никого. Ураган прошмыгнул, пожалуйста, не взыщите, какой-то там стороной. Бранные откровения, поспешившие вырваться в пьяном кураже, оказались проглоченными вместе с начальственным языком и начальственной флегмой. Трагедийная ситуация переросла в нетрагедийную чушь, в незлобивый огрызок комедии:
  - Капитан, капитан, какой вы, право, ребенок!
  Вот комедия:
  - Вас учили на русской земле. Умные люди учили, с опытом жизни, со стажем. Вам помогали себя отыскать в нашем непростом человеческом мире, я уточняю, вам хорошо помогали. Не были затронуты при этом ни ваша личность, ни ваши таланты. Кажется, подгоняли систему, под вас, чтобы вас подогнать под систему, и подгоняли профессионалы философы. Думаете, что еще за философы? А что есть наука на русской земле в условиях развивающегося социализма, в период построения человеколюбивого коммунистического общества? Вы задумались, черт подери! Не важно, как называют такую науку, пускай 'философия'. Главное, что наука призывает к спокойствию каждой души, чтобы не распадалась душа на отдельные части от кретинизма и криминала, не тратила лучшие силы свои на выделение петушиного 'я' из общей команды. 'Пускай все знают, пускай все видят'. Какой вы ребенок!
  Думаете, не комедия? Не соглашусь, нет, не знаю. Начальник расхохотался зычным, рыкающим смешком, потому что прошла шутка. И вторично расхохотался начальник, поддерживая самодовольный живот, этот пистон, отрубившийся из-под ремня, этот бурдюк, непроизвольно булькающий выпитой жижей. Думаете, не стоило так? А если вокруг не понимают хорошую шутку? С первой попытки не понимают ее, зато со второй... Потянулись другие смешки, скоро поляна дрожала от гула.
  - Конечно, ребенок!
  Папа съежился, можно добавить, высох в размерах. Мысли тряслись в голове, разлетались кучкой козлов. Глупые, пьяные мысли.
  - Ничего, - начальник вернулся к любимому дураку, приложился к дурацкому плечику лапой, - Детство имеет конец и проходит. Детство кончается, потому что кончается, потому что обязано кончиться. Не взирая на непредвиденные задержки в пути, мы становимся взрослыми, проповедуем взрослую жизнь, проповедуем новые истины, новые чувства. Меняем погоны.
  Нечто феноменальное, демоническое сверкнуло в свинячьих глазках. Офицеры застыли, как по команде.
  - Мы меняем погоны, потому что кончается детство и начинается взрослая жизнь. Это не сказка, не сон, я не повторяюсь, но констатирую факт с точностью умудренного жизнью философа и на основе марксистско-ленинской философии. Мы научились своими руками творить сказку, ибо в основе ее всепоглощающий человеческий труд, для которого нет ничего невозможного.
  Взгляд в сторону:
  - Скажите, ребята, есть ли у нас невозможное?
  И не дожидаясь ответа:
  - Конечно же, нет! Больше того, только в нашей отчизне, в нашей великой стране, только при нашей морали может быть сказка. Вот такусенькая маленькая, славненькая, с очень счастливым концом. Она не так, чтобы может, она существует у нас. Ибо только у нас некий маленький-маленький капитанишка делает пару шажков, разбегается, машет руками. Я повторяю, очень неловко он делает это, точно ведомый 'десантником' самолетик. У него никаких шансов, огонь в баках, пике, куча обломков... Ан, нет! Подхватили заботливые руки, пустили на вольный простор молодым истребителем, дали единственный шанс приземлиться. И ты приземляешься по ту сторону от костра... Но с другими погонами.
  Папа вздрогнул. Буря аплодисментов рванула воздух:
  - Даешь майора!
  Словно ударили по щекам, ударили больно-пребольно, разметелили губы и нос до мяса, до кости:
  - Даешь майора!!
  Словно вываляли в дерьме по самые уши. Вываляли безжалостно, зверски, попутно сдирая живьем с еще теплого, еще вздрагивающего тела треклятую кожу:
  - Даешь майора!!!
  Рабское воображение отрепетировало в ответ золоченые горы, переполненные неподражаемым счастьем. Рабская философия хрюкнула, наслаждаясь глубокой как море свободой. Рабский рассудочек облажался, укрывшись заманчивой властью. Рабская душонка встала в строю с неопределенным количеством точно таких же душонок. Рабские чувства чего-то пронюхали там далеко на пустырях и развалинах. И главное, возникал из развалин этот возлюбленный, этот ласковый, этот солнечный город. Лучше бы не возникал, твою мать. Никогда, ни при каких обстоятельствах невозможно забыть город.
  - Даешь...
  Совесть пустила предсмертный хрип и издохла. Папа стал разбегаться.
  
  ***
  Что передумал он на пороге новой вселенной и думал ли он вообще? Попробуйте ответить, попробуйте добраться до сути, до точки. Вот существует вселенная, вот существует неограниченное пространство внутри бесконечности, вот зажигаются звезды. Какое мне дело до этого? Похоже, впустую они зажигаются. Я - человек, я - вершина какой угодно вселенной, я могу отрицать звезды. Какого черта мне соглашаться на звезды? Похоже, они существуют единственно для меня, для более правильного удовлетворения моих прихотей, а мне наплевать, что они существуют. Не хочу ничего. Я тупой, я усталый, я прошел эту чертову жизнь точно так же, как прочие существа нашей вечной и бесконечной вселенной, ничего не срубил и не надо. Очень дурацкая жизнь, очень дурацкое место под звездами. Поэтому не хочу. Любое усилие оборачивается чем-то тяжелым и гнусным, словно оно предназначено раздавить эту малую единицу, которая называется 'Я', а остатки отчухать ногами и закинуть куда-нибудь в бездну.
  - Быстрее! Быстрее!!!
  Глупое сердце, лучше сломаться тебе, раствориться в несчастной груди студенистой бесформенной массой. Не худший из вариантов, опять-таки черт! Лучше подохнуть совсем, чем пережить подобные муки. Разве для этого ты появилось на нашей Земле, или настроило струны любви на вселенский простор, на свободу, на вечность? Я предлагаю еще потому, что люблю нашу Землю. Или любовь не считается? Или вечное чувство любви надоело в последний момент? Зачем оно вечное чувство, где ничего не имеет значения, не считается, не способно себя сохранить, даже если оно суть какие-то звезды? Все в процессе, нет, прогрессирует все. В чертову бездну, в несчастную грудь, глупое сердце, в объятья твои. Почему ты не сдохло?
  - Давай!
  Папа скользнул по земле, оторвался от мрака, от света. Перешел через грань между этим и тем, но не взлетел истребителем, как бы его не толкали суровые чувства товарищей. Папа издал тонкий жалобный вопль. Папа рухнул в костер, разбросав вокруг сучья и искры.
  
  ***
  Костя ждал, и мама ждала. Секунды слагались в минуты, минуты слагались в часы, часы пропадали в сплошной неизвестности. Кажется, праздник вокруг, а кажется, нет. Не было здесь ничего особо торжественного, ничего напоминающего собой праздник:
  - Мамочка, расскажи, отчего так живем? Почему мы такие несчастные и такие убогие? Неужели иначе нельзя? Неужели не получается, как у людей? Неужели чужие звезды и солнце? Неужели чужое небо, вода и песок? Неужели никто не подвинется, не уступит кусочек и капельку счастья.
  Короче, хороший праздник:
  - Мамочка, мы невезучие, да? Никому не вредим, никого не обманываем, поделиться готовы последним. А счастье от нас убегает. Оно такое разборчивое, у него такие резвые ножки. Не успел это счастье домой привести, как оно убегает. Неужели чужое счастье? Мы не крали, не отнимали его, не приманивали, это совсем не для нас. Есть обманщики, есть вредители, которые отнимают чужое счастье. Они могли быть другими, которые отнимают чужое счастье, но наверно росли без папы. Я знаю, они росли без папы. Их папа оставил, или погиб, или достался врагу. Им где-то не повезло, что-то случилось с их бедненьким папой. Теперь они злобствуют, чтобы не застрелиться от горя, и отнимают чужое счастье.
  Костя уткнулся большой головой в мамино тощее тельце:
  - Нужен папа.
  Люблю посмеяться и не могу. Такая картина не для меня. Если праздничный день, значит праздничный день. Ну, зачем зарывать его в мусоре, зачем переделывать в серые будни. Государство придумало праздник. Скажите, он неформальный, и что? Скажите, он существует в единственном городе на огромной-огромной земле, и этот город Одесса. А я не согласен. Ну, зачем зарываться в какашках, будто бы ты одинок? Ну, зачем усложнять и утаптывать жизнь сапогами? Эта жизнь, вот такая она разноцветная. Вся ее прелесть в единственном факте, жизнь существует. Как не щурилась мама, как не корчила рожи на одинокую лампу без абажура, как не кусала тонкие губы, не зная о чем говорить, что ответить ребенку, жизнь все равно существует. За секунды, минуты, часы любые твои действия поглотила опять-таки жизнь. А не надоело вообще тебе жить? А не надоело плеваться сладкими глупостями и успокаивать кого-то сладкими сказками? Все оно внешнее, фальшь, все отрыжка души. А внутри сама жизнь, существует и все. А вокруг пустота, только капают слезы.
  Последний сонет
  Пропела душа.
  Растаял рассвет
  В иголках ежа.
  Иголки вошли
  В пустые листы.
  Легла в ковыли
  Дорога мечты.
  Пора на покой:
  Душа заросла
  Щемящей тоской,
  Иронией зла.
  Хлопнула дверь. Это пришел папа.
  
  ***
  Выглядел он на все сто. А не нравится сто, прибавь еще сотню другую процентов. Лицо красное, опухшее, почти без бровей, остатки волос в пепле. Ведь гордился когда-то своей внешностью: мордочка такая суровая, такая выразительная, волосы такие мягкие, такие шелковистые. Офицер называется, букли отращивал! Много красавчиков среди офицеров, бабенки на них прыгают. Однако не впечатляет распространение красоты на защитников родины. Или красота, или ты офицер. А над всем родина.
  - Папочка, что с тобой?
  Безумный взгляд попал на ребенка, безумный взгляд зацепился за детство обрезанным краем с безумными мыслями. Не разрешается возвращаться, но возвращаемся снова на круг. Кажется, ничего 'возвращаемого' не осталось в нашей вселенной. Только невозвращаемые поступки, только невозвращаемое придурство, только пространство и время. Тебе захотелось вернуться, но как? Обратный ход не зависит от той ничтожной причины, что захотелось вернуться. Существовала причина, уже ее нет. Ты вспоминаешь, ты пыжишься на том самом месте, куда захотелось вернуться. И что вспоминаешь, мой ласковый? Когда-то давным-давно папочка был молодым, чуть повыше, чем ты, был оборванным и голодным, копался в отбросах и нечистотах. А рядом снаряды, а рядом война. Когда-то его душа постигала несправедливость, имела что пожалеть, нет, жалела, чего не имела:
  - Уничтожим голод!
  - Перегрызем глотку войне!
  - Пусть наши дети познают счастье!
  Трудно заметить, какие из лозунгов заняли определяющее место перед вступлением в армию. Значит, не надо вообще ничего замечать. Многие так поступали. Кушать хотелось - паек привлекательный в армии. Выпить хотелось - жажда тащила за жабры туда же. Но не верю, что все. Душа такая ранимая, бедная, робкая. Ей бы сидеть в конуре, очень так тихо и не подпрыгивать. За конурой не снаряды, но смерть. За конурой не чувства, но жалость, но боль утраты товарищей, близких, родных. А еще нежелание знаться со смертью. А еще нежелание видеть свои города вместо кладбища, видеть облезлые нивы, пустые поля, полуживых, изуродованных детишек, волчьими стаями скитающихся за добычей. Видеть добычу.
  Мы залезли в такие кусты, что обратно не выбраться. Мы в ошметках, мы замечаем, кто еще не устал привирать про свободу, про равенство, братство. Мы опять-таки замечаем, кто еще не ужрался лапшой про нашу победоносную армию. Разве победоносная армия не прогнила насквозь? Победы чего-то не очень нас балуют, а вот гнили хватает. Из отборных, из всепроникающих гниль. А мы закрыли глаза. А нам хорошо, нам покойно. А мы фантазируем снова и снова про армию. Про эту насквозь прогнившую, подлую, вздорную армию, являющуюся отвратительным аппаратом для отвратительного угнетения собственного народа.
  - Задавим чужого врага!
  - Эка невидаль, задави своего.
  Что ты наделала, жалость?
  
  ***
  - Папочка? - мама взорвалась ядерной бомбой, - Хорош негодяй, подобравшийся к нашему пирогу со своей поварешкой! Вы встречали чего-нибудь в этаком роде? Вы узнали его? Нет, скажите, узнали? Хорош паразит, поставивший собственное мурло выше семьи, выше семейного счастья.
  Некоторое время слова клокотали в зобу, некоторое время бесились и бились о двери, на выход. У папы не было выхода. Разве в капле слюны уместится выход? Хочется верить, но не поверишь в каплю слюны. Или молния между ресниц это выход? Здесь не хочется и не надо вообще ничего, бес попутал слова. Много их, дьявольски много на каждом этапе, этих взбесившихся слов, из каждого выдоха, каждого вдоха. Очень много налипло такого всего, что не хочется знать, но придется. Что не хочется видеть, но скрыться нельзя. Что отрывается жабами от перекошенных губ, падает на пол:
  - Вылущил все!
  На стены:
  - Ничего не оставил!
  На папу:
  - Последний костюм...
  Я умываю лицо. Не уважаю подобное удовольствие. Не послать ли всех в жопу. Всякие слюни, и жабы, и чертов костюм. Мать его, что еще за костюм, у прошедшего сквозь огонь офицера? Под каким пирогом его съели, этот дурацкий костюм:
  - В трудное для великой страны, для всего человечества время стараюсь не для себя, а для блага отчизны...
  На большее сил не хватало на данный момент, как не хватало ума на несколько ласковых слов среди желчи и грязи.
  - Милый папочка...
  Ребенок предпринял отчаянную попытку пробиться к родителю, погладить прожженный рукав, приложить к шершавой руке очень добрые, нежные губы. Ребенок предпринял попытку, но откатился назад. Удар, пинок, оплеуха. Сколько желчи и сколько грязи:
  - Молчать!!!
  Мама заняла генеральскую позу:
  - Хочешь верь, хочешь нет, я скажу, надоело. А ты думаешь, будет иначе, как все прошлые годы? Думаешь, тут тебе кухонька, тут тебе лежбище, где отшмоняют дерьмо, где накормят страдальца? Нет, не будет, катись колесом. Измывался, гавнялся, дурил. Что тебе надо в моей жизни? Или продлить до конца этот список твоих удовольствий и подвигов? Сам катись, не мужик, я тебе говорю, надоело. Если мокрая курица, пусть будет так, а мне наплевать. Надоело кривляние курицы перед жопой начальников, перед каждой огромной звездой, перед каждой зловонной портянкой. Если курица не способна себя защитить от судьбы и кудахтать, как все остальные, на воле, на воздухе, это ее проблемы. Не научился быть чем-то важнее приправы для супа - есть топор, есть тарелка, и место твое, знаешь где? Отправляйся на место!
  Ну, одно и то же. Я, кажется, повторяюсь, как жизнь. Тут клокочет вулкан, там кончается мусор. Один нагоняет, другой убегает. Может, пора успокоиться, тормознуть это славное дело. Ишь, куда занесло! И не ждите, товарищи! Другой убегает, один нагоняет. Попробовал оторваться другой, опять же не очень оно получается. Видно слабенький дяденька, видно он не совсем офицер. Ему наваляли и достают его в спину. Пускай не удары - слова. Но, разве от этого менее гадко, менее больно.
  Папа хлопнул подпаленным носом:
  - Жизнью за вас рисковал.
  Эхо хлопнуло в потолок:
  - Какой еще жизнью?
  Вот он, апофеоз. Маленькая ручка прорезала толщину спертого, скользкого воздуха. Маленькая ручка преодолела разбег продолжительностью во многие годы. Затем отпустила грехи прошлой, нет, пакостной жизни. Я ничего не беру в этом мире с собой, я ничего не хочу и все отпускаю:
  - Нашел себе жизнь?
  Маленькая ручка припечатала паленую щеку:
  - Лучше бы сдох, проклятый!
  
  ***
  Мама и Костя остались в комнате. Сидели молча, прислушивались к шуму за дверью. Спазматически, нервно прислушивались. Папа долго копался на кухне, хлопал окном, передвигал убогую мебель (кажется, стол с табуреткой), ронял с матюгами посуду. При каждом пронзительном звуке мама дрожала, при каждом впивалась в подушку и отгоняла пустую слезу: 'Может подняться, помочь, разогреть?' Очень тянуло подняться. Вроде теперь хорошо, вроде бы новая жизнь, вроде любовь переполнили сердце. Очень хотелось помочь, как утопающему или маленькому новорожденному существу. Но сильнее всего привлекала надежда на свет и тепло, что должны были возвратиться в наш мир вместе с помощью. Разогрей, обязательно разогрей эту гадость! Только как? Какие-то силы давили на грудь, никак не послать их подальше. Держали проклятые, черт подери, в своих загребущих когтях. Мама не двигалась с места:
  - Лучше бы сдох.
  Костя страдал еще больше: 'Папе больно, на папу наехали гады'. Детское воображение знает, о чем говорит, детское воображение не такая простая штуковина, как тебе кажется. Ибо выбрала эта штуковина некую колею бессознательно, может по указанию свыше, навалилась и не сворачивает на вершок в сторону: 'Папу обидели'. У взрослых все на потоке, можно в любой момент повернуть, никто не заметит. А здесь колея затянула, и представлялась ребенку всякая дрянь. То ли гад, то ли враг, затаившийся за кустом. То ли зверь, то ли тварь с очень пакостной рожей, и вдобавок с ножом, пулеметом, рогатиной, танком. Мать моя мама, все для единственной, самой преступной на свете цели и жертвы. 'Жизнью за вас рисковал'. Господи, какая ужасная жертва:
  - Кто же проклятый?
  Костя страдал, это было превыше его понимания. Он страдал, не понимая, но чувствуя: папа не мог обмануть, потому что не мог никогда. Выше звезд, выше вселенной поднялась великая папина правда. И не рассказывайте товарищи, где ему враг, а где теперь друг, и где она правда. Если бы в каждом окошке зажегся один огонек, все равно вы увидите правду. Никакого базара, ложь отдыхает. И какова в новом образе ложь? Неужели она отказалась сражаться? Все гораздо страшнее, вот так, все кошмар. Разве не чувствуете, как изуродован папа. Но почему? Разве не понимаете, это атака врагов, как-то сумевших пробиться на русскую землю. Мы ничего не слыхали про эту атаку, она захлебнулась на подступах, папа был первым, кто встретил атаку. Неужели не видели, папе пришлось отбиваться, что факт? Сражение не бывает бескровным. Ежу понятно, как много врагов возжелало унизить Россию. Это не просто сопливые мальчики с палочкой, это здоровые дядьки и тетки с ядерной бомбой. А папа такой молодой, папа такой наивный (Костя знает, какой он на самом деле), а папе пришлось отбиваться. Много ударов без счета, без меры, полное право имел убежать - и никто ничего не заметит. Многие убежали, как храбрецы (Костя уверен, они убежали), потому что превосходящие силы противника. Папа выстоял, разгромил беспощадных врагов ради благополучия нашей семьи, ради интересов самой родины.
  'А мы оттолкнули папу!'
  Косте сделалось нестерпимо стыдно, словно сделался он предателем.
  
  ***
  Неожиданно что-то грохнуло. Раздалось несколько булькающих звуков - и все умолкло. Наступила липкая тишина, та беспросветная тишина, в которой слабенький вздох принимается за разрыв ядерной бомбы, в которой биение сердца, собственного сердца, кажется грохотом канонады.
  Костя не выдержал.
  - Мама, - сказал, подползая к подушке.
  - Мамочка, - выдавил из угла, перебирая промокшие ткани.
  - Да очнись же ты! - наконец заорал, дико суча ручонками.
  Мама медленным, кажется, отрепетированным движением куклы отбросила худенькое тельце свое, повернула истерзанное лицо навстречу детскому воплю, навстречу судьбе, которая была рядом. Или я ошибаюсь? Какая судьба сохранила надежду вырасти с воплем, подняться обратно в холодную тишину, в чертову мясорубку, к демонам смерти и ночи? Нет, никаких объяснений, не было, не существовало судьбы. Судьбоносная линия перешагнула рубеж, как полагается ей по сценарию, и оставила, ох далеко оставила маму. Или опять-таки нет? Где же мама? Куда растворилась, исчезла, ушла? Где это мелкое человекообразное существо, имя которому 'кукла'? Пальцы куклы, волосы куклы, прелести куклы. Не понимаю, а мы тут причем? Кукла сомкнула пальцы на теле любимого сына:
  - Бедный мой сиротинушка. Совершенно один при живом родителе, при живом негодяе. Как тебе быть одному? Негодяй обманул, оболгал, изоврался. Захотелось придумать дурацкий мирок, не похожий на истинный мир, он его разрешил и придумал. Будто святая любовь не любовь, а дерьмо! Будто забыл, как рожала тебя в страшных корчах и муках. Я рожала холодная, истинный труп. Я рожала две тысячи раз для любви, чтобы надеялся, чтобы любил, чтобы стремился к чему-то хорошему в проклятой жизни. Я рожала, а он добивался единственно смерти моей. Боже праведный, лучше бы мне умереть. Я понимаю, о, как он мечтал! Ждет негодяй, как потащат к чертям наши кости.
  Ребенок обнял маму:
  - Не надо, родная. Не для того пострадала, не для того родила, синяя-синяя, с вытянутыми ногами. Вот бы порадовались вредители, получив трупик мамы и мальчика. А мы не сдадимся, а мы все равно победим! Ты поверь мне, мы скоро уедем отсюда.
  Здесь бы остановиться. Не нужна психология взрослых товарищей:
  - Славный мальчик, мой сострадательный мальчик, последняя отрада, последнее утешение в трудное время. Мой, значит мой. Я предупреждала тебя, что люблю. Снова предупреждаю, ты видишь, я слушаюсь голоса разума. Я две тысячи раз за любовь. Почему нет любви? Она совершенно необходима, ну, факт. Эта любовь для тебя, для меня: она, что бальзам на кровавые, гнойные раны. После каждой ничтожнейшей дозы проклятая ночь отступает в глухие колодцы, прячется в щели забытой души, оставляет место для счастья. Это снова любовь. Слушать ее можно целую вечность, и отключаться практически без ограничений, пока не наступит предел, не повторится кромешная жизнь в ее мерзопакостной оболочке. Или пока не постигнешь коварным умом, что никогда, никогда не уехать отсюда, что никогда не вернуться в свое позабытое детство.
  Мама плакала долго, закрывши лицо руками. Костя неловко и неумело старался погладить ее. Глупый опять же и неестественный плач, отнимает у нас драгоценное время, мешает во всем разобраться. Я повторяю, пора разобраться, а почему не идет папа? 'Где же ты? Где это нас позабыл?' Этого мальчик не мог осознать, то ли разумом, то ли маленьким, но таким уже яростным сердцем:
  - Мамочка, ради меня, ради нашей большой любви перестань сердиться и позабудь про обиды, пожалуйста. Вспомни прошлое, вспомни лучшие годы, что были мы вместе: ты, я и папа. Разве можно все зачеркнуть, выбросить просто так на помойку и отказаться на радость врагам от того, что нам дорого?
  Костя прижался сильнее к холодной руке:
  - Мамочка, может, простим и забудем? Память ничто - она дрянь. Ты посмотри, небо алеет, и солнце встает, звери играют, и птицы поют. Мир не какая-то единица, но целая величина. Как в любом месте (один плюс один, два плюс два) мир прекрасен, мир наполняется радостью. Но прекрасное не одиноко. Исчезнет оно в одиночестве, растворится, умрет. Только простивши, прекрасное получает свой шанс и становится в высшей мере прекрасным.
  Мама вытерла слезы. А как же ее принципы? Успокоилось, черт подери, успокоилось женское сердце, стало ничтожно бессмысленным элементом судьбы. Я боюсь ошибиться, но кажется, стало прощальной из капель на апологию счастья:
  - Ты очень желаешь простить?
  - Очень, очень.
  - Ну, что с тобой сделаешь, значит простим.
  Вот оно счастье...
  
  ***
  Костя выбежал в коридор. Вы загляните в глаза, вы послушайте топот маленьких ножек. Какие глаза, какие шаги, какое дыхание новой и никому неизвестной вселенной! Ну, чего ты топочешь, как слон? Топочу, потому что довольный, как слон. Или не надо кривляться? Костя выбежал, потому что он выбежал. Вот лицо его. Нет не лицо, но сияющий свет бытия, но вселенная выше любой из вселенных, но господний порыв и господний размах (пускай даже с маленькой буквы). Разве такого снесешь в никуда, в неизвестность? Разве заставишь на миг уступить какой-то зажравшейся мелочи? Разве удержишь в рамках судьбы? Я уточняю, он свет, он же мрак, и он истина. Вы не верите в истину? Так загляните вообще в коридор. Неужели не тянет, неужели не хочется? Осталось чуть-чуть до конца, осталось немного, еще рывок или два, или три шага - таких удивительных шага, что просто смешно. Только три шага. Скажем, один. Скажем, второй. Скажем, чуть-чуть на последок... И окончится гадостный день, и окончится зубодробильная ночь. Новая жизнь наполнит собой несчастные души, даст отсыхающему стволу свежие соки, отринет от края бушующей бездны, чего полагается вынуть из бездны и выбросить. А затем приведет в никуда. Нет, приведет в изумительный рай, чтобы остаться в раю, чтоб никогда не вернуться оттуда.
  Вперед, вперед
  От жизни бренной,
  В круговорот
  Большой вселенной.
  Невзгоды прочь,
  Долой печали,
  Не скроет ночь
  От счастья дали,
  Когда тебе в помоях тесно,
  Пробей себе
  Другое место.
  Костя вылетел в кухню:
  - Папа!
  - Папочка!!
  - Где же ты!!!
  Две большие ноги закачались перед глазами.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"