Мартиросян Татьяна Аршаковна : другие произведения.

Закон маятника

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  1. АДЕПТЫ
  
  Я укротил черный огонь страдания.
  Из благородного серебра раздумий и золотых крупинок радости выковал я венец, выложил его алмазами познанных истин, полюбовался и повесил на гвоздь в своей комнате. День за днем созерцал я венец своего творения и изумлялся и радовался его красоте. Но время шло, а я ни с кем не мог разделить свою радость. Ибо я жил один, а друзья, заходившие ко мне, хоть и отдавали дань работе мастера, но забота века сего быстро уносила их прочь.
  Покрылся пылью мой венец. Гвоздь, на котором он висел, прогнулся. И настал день, когда, сидя в углу, я смотрел с тоскливым безразличием, как он, соскользнув с гвоздя, полетел вниз. Он бы неминуемо упал в грязь, ибо в комнате моей было давно не метено. Но тут появился Ангел и подхватил его на лету. Ангел едва взглянул в мою сторону, и я понял, что он не скажет мне ничего хорошего и ободряющего. Но я также понял, что творение мое не пропадет, но будет сохранено.
  И я встал и с легкостью покинул замусоренную обитель пережитого. Это не была легкость свободы, но освобождение от бремени.
  Я отправился в путь налегке.
  ***
  
  - Привет, Майя!
  - Алик? Привет.
  - Что делаешь?
  - Да так, ничего. Хочешь прийти?
  - Ага...
  - Давай. Жду.
  - Лечу!
  Трубка щелкнула, но Майя еще несколько секунд держала ее у уха,
  завороженная радужными модуляциями в только что отзвучавшем хрипловатом баритоне. "Неужели хорошие новости?" - спросила она у трубки. "Бип-бип-бип..." - беспомощно занервничала та. Майя опустила ее на рычаг, задумалась и, как всегда, непроизвольно подошла к зеркалу. Она никогда не узнавала себя в собственном отражении, вглядывалась подолгу, но из таинственной перспективы на нее всегда смотрела незнакомка. "Привет. Это я. Или ты? Эти диковатые глаза под насупленными бровями - твои или мои? А эти неукротимые космы?" Почему человеку не дано самому создавать свой облик? А интересное было бы зрелище! Великолепная возможность проявить себя. Или скрыть...
  Некстати и с совершенно неожиданной четкостью из памяти выплыла льдина с острыми изрезанными краями - обрывок давнего разговора.
  Она, кокетливо, в уверенности, что услышит комплимент: "Скажи, я разлохматилась? Разлохматилась, да?" И Марат, с отстраненной усмешкой: "А я никогда не знаю, то ли ты причесана, то ли лохмата..."
  Неизбытая обида покачивала перед ней граненой головкой на тонкой змеиной шее, колола холодными зелеными глазками. Майя упрямо тряхнула головой; волосы - буйная черная грива - заметались по плечам. Откуда это, из каких щелей подсознания подуло сквозняком? "Поистине, тряпок не хватает, щели заткнуть", - подумала она. Но врагиня-память вызвала из небытия еще одну картину - стол, весь покрытый фантастическим узором из кусочков воска. И посередине - обгоревшая свеча.
  Это был 1994 год; энергетический кризис низвел свечи из атрибута романтического изыска в ходовое средство освещения. Они оставили открытым окно и забыли загасить свечу. И ветер расплескивал тающий воск по столу, пока свеча горела.
  Затаив дыхание стояла Майя, глядя на дивную причуду ночи. Пастернаковские строчки трепетали на ее губах - вот-вот сорвутся. Они так просились!.. Она повернулась к Марату и онемела. Хмурое, неприязненное лицо. В глазах - напряженный страх. Шестым чувством она поняла, чего он боится - магии слов, способных помешать утру облечься в будничные одежды. В ту минуту пелена наконец спала с ее глаз. Она осознала, почему он всегда противился ее попыткам внести в их отношения глубину. Поэзия? Красота? Как предмет светской беседы - сколько угодно. Но не в отношениях. В отношениях все должно быть просто и на равных. И никаких обязательств. И никаких последствий. Как она раньше этого не понимала? Она - Майя . Иллюзия. Эфемерное инфантильное существо, помешанное на хокку, зен-коанах, притчах и прочей чепухе. Разве можно связать с ней судьбу? Ну какая из нее жена? "Ну какая из меня жена?" - прошептала Майя и все стояла, уставясь на стол, пригвожденная к полу тяжестью открытия. В голове вспыхнуло: "Свет невольного прозренья адской пропасти черней". Упрямая радость охватила ее. Пусть так. Пусть она - Майя. Зато она творит красоту.
  С оцепенелой четкостью робота она прошла на кухню, приготовила завтрак. Как всегда, Марат заявил, что будет только кофе, но умял все. Как всегда, пробубнил: "Встретимся в университете", - и выскользнул. Он ничегошеньки не заметил и последовавший вскоре разрыв - она исчезла, оставив коротенькую записку, - переживал тяжело.
  Звонок в дверь оборвал липкую ленту воспоминаний. Майя встрепенулась, заставила себя улыбнуться и пошла открывать Алику. Алик за дверью тоже улыбался. Высокий, худющий, чуть-чуть сутулящийся. Одна рука в кармане потертой замшевой куртки, в другой - темно-красная бархатная роза.
  - Проходи. Вытряхивайся из куртки и плюхнись куда-нибудь. Я сейчас.
  - Угу.
  Майя отыскала бутылку, конечно же, темного стекла, и, срезав листья у основания стебля, поставила в нее розу. На всякий случай покрутила кран, но для воды было еще рано; пришлось налить из вчерашних запасов.
  Они познакомились на юбилее общего знакомого. Квартира юбиляра была завалена дорогими букетами. И только Майя принесла одну розу. Это сыграло роль масонского знака. Когда подруга хозяина попыталась подтрунить над ней, Майя, не моргнув глазом, сымпровизировала: "Приятней целого цветника одна, но совершенная роза глазу знатока". - "Басе !" - возгласил именинник". - "Басе", - подтвердила Майя с невинным видом и посмотрела по сторонам. Только в глазах Алика она увидела понимание. Поймав ее взгляд, он хмыкнул и поведал притихшему обществу прелестную даосскую легенду о садовнике, "что прославился на всю страну невиданной красоты боярышником и вырубил весь сад, дабы показать заезжему ценителю одну, но совершенную ветку". Майя легенду знала наизусть, но слушала с упоением, радуясь встрече с Адептом (в ее личном словаре Адепт, также Путник, означал тонкого ценителя и вечного искателя Красоты).
  Алик был собраньем парадоксов. Он работал клерком в каком-то офисе и писал изумительные стихи. Был начисто лишен амбиций в отношении карьеры, но при этом не сомневался в своей гениальности. И был мастером блефа. Во время бесконечных споров на интеллигентских кухнях мог заявить с апломбом: "Омар Хайам по этому поводу сказал так..." или: "А вот послушайте, любезные мои, м-м-м... не помню номера... сонет Шекспира", - а затем выдавал что-нибудь собственного сочинения. И никто ни разу не усомнился в авторстве. Вокруг него всегда вились восторженные девицы, но он как-то умудрялся не в ту влюбиться и не на той жениться; и потерял счет стервозным женам.
  Контрастной была и его внешность. Прозрачные, светло-голубые глаза ангела и над ними - кустистые темные брови в разлете. Волосы, черные как смоль, перемежались серебринками седины с такой равномерностью, что, казалось, это и был их естественный окрас. Черты лица, по отдельности резкие, в совокупности создавали впечатление женственной мягкости. Но самым замечательным в нем была неутолимая жажда внушать любовь. Эта постоянная потребность заставляла его очаровывать всех и вся, разбрасывая повсюду паутинное, флюидное плетение привораживающих обещаний и несбыточных надежд. Тонкое воздействие этих флюидов Майя испытала и на себе, но она была той же породы и быстро раскусила павильонные спецэффекты ходячей фабрики грез.
  Алик между тем уже развалился в кресле и требовал кофе. Отпив глоток, он ухмыльнулся и спросил:
  - Ну, что новенького написала?
  - Вот за это я тебя и люблю, что не спрашиваешь "как дела" а "что написала".
  - Ну какие у тебя могут быть дела? А вот у меня...
  - И что за праздник на твоей улице?
  - Фанфары, фейерверки и пьяные гости в фонтанах.
  - А конкретно?
  - Посетил меня нежданно-негаданно издатель и предложил напечатать сборник.
  - Ага. А меня в Голливуд пригласили, в триллер "Белоснежка и семь гомиков".
  - Чтоб я сдох!
  - Не-а, не верю.
  - Век воли не видать.
  - Все равно не верю.
  - А этому поверишь? - Алик движением фокусника вытащил бутылку Арарата.
  - Да, это аргумент! Значит, серьезно?.. У-р-р-а-а-а! - Майя бросилась ему на шею.
  Когда первый порыв утих, они принялись, что называется, трезво оценивать ситуацию.
  - Конечно, книгу никто не заметит. Друзья да родственники купят несколько экземпляров и на этом...
  - Размечтался! Друзьям да родственникам полагается дарить, вымучивая каждый раз оригинальную дарственную надпись.
  Майя говорила с улыбкой, но у нее уже был печальный опыт. Несколько лет назад вышел ее первый роман, но ожидаемого чуда не произошло. Мир не перевернулся. Она не проснулась знаменитой. Те, кто удосужился прочесть книгу, высказывались о ней восторженно, но их было - по пальцам пересчитать. Толпы книголюбов не ринулись к прилавкам. Книголюбы выродились от перемены условий жизни, как динозавры. Обездушенное предательством "правительства интеллектуалов" и униженное хроническим безденежьем, самое читающее в мире общество перестало читать.
  Голос Алика вывел ее из задумчивости.
  - Тогда и вовсе никто не купит.
  - Купит - не купит... устроил тут ромашку, понимаешь. Дурень! Будет книга. Не рукопись в ящике стола, а много-много-много хард копи. А что это значит? Значит, в огне не сгорит, в воде не потонет, ребенок не изрежет ножницами, жена не завернет селедку. Сдано на хранение и попечение высокой блондинке по имени Муза.
  Алик вздрогнул, в очередной раз поразившись, до чего точно Майя выразила его затаенную мысль. До чего они похожи! Почему они никогда... Он придвинулся ближе. Майя внутренне поежилась: этот обволакивающий взгляд... Видать, у бедняги опять нелады с очередной женой. Но утешать разочарованных мужей? Бррр!
  Алик почувствовал холодок, улыбнулся насмешливо.
  - Так, что все-таки у тебя нового?
  - Ничего. Кризис жанра. Хотя... есть мыслишка. Вот, послушай: "Говорит Книга Мудрости: "Тело - повозка, дух - конь, а разум - возничий", - а я спрашиваю: "Кто же седок?"
  - На Упанишады замахнулась? Сумасшедшая женщина!
  - Пошел ты!
  - Нет, постой, по-моему, там говорится "колесница", а в колеснице седока быть не должно. Там только возница и притом стоячий. Но если "повозка", то - другое дело. Конечно, повелевает седок. Всегда есть нечто, что выше разума, иначе, почему человек совершает поступки, неожиданные и абсурдные даже для него самого? И, вообще, я сомневаюсь в способности разума повелевать. Разуму более свойственна vita contemplativa . Для действия необходима энная толика неразумности, для активного действия - глупости, а для суперактивного - безумия.
  У Майи возникло странноватое ощущение, что она говорит сама с собой.
  В такие минуты она слушала Алика молча, не перебивая, и только удивлялась про себя, как это может быть у них такое единство в мыслях при совершенном несовпадении во взглядах.
  - Запросто можешь это куда-нибудь вставить. И, знаешь, оставь как вопрос. Пущай сами думают, кто Седок.
  - А у тебя кто?
  - У-у-у! Если бы я знал... А у тебя?
  - Так тебе и сказала!
  - А у...
  Они принялись перебирать общих знакомых, покатываясь со смеху.
  - А если серьезно, кто может быть Седоком?
  - Вера, - не задумываясь ответила Майя, - вера выше разума.
  - В десятку. А еще кто?
  - Талант.
  - Согласен. А еще?
  - Страсти. Или нет - одна, но пламенная страсть!
  - А это ка-а-а-кая?
  - Мерзавец!
  - Ага, за живое задело?..
  - Не дождешься.
  - И сгинешь ты в монастыре, построенном из самой себя.
  - "И похоронили Краггаша в гробу, вырубленном из тела Краггаша. И на могиле выросли зеленые Краггаши".
  - Ой, рано себя хоронишь.
  - Не твоя печаль.
  - А может, моя?
  - Твоя - дома. Ждет не дождется благоверного.
  - Ухожу, ухожу! Зачем намекать так грубо?
  - Мерзавец!
  Алик хмыкнул, затушил окурок, вытянул новую сигарету, поискал зажигалку и все это молча, явно давая понять, что будет тянуть моэмовскую паузу.
  Майя нахмурилась.
  - А хочешь совсем серьезно?
  - Про мою печаль?
  - Про Седока.
  - Ну-ну.
  - Я думаю, схема такая: вначале Седок - это личность, которой дана свобода выбора и которая принимает то или иное решение перед каждым перекрестком. Пока человек еще не определился, повозку мотает туда-сюда. Но когда он делает окончательный выбор, то избранный им, я подчеркиваю, по доброй воле, Господин вытесняет его индивидуальность и занимает место Седока. Тогда возничий, конь и повозка становятся одним целым. И если...
  - Если в этом персональном Армагеддоне возобладает добродетель, то у телеги вырастают крылышки, и она вспархивает в небеса, а ежели порок, то - колесиками вверх и - буль-буль - в котел, чертям на первое. Возможны вариации, типа "а воз и ныне там" или...
  - Проблема не в этом.
  - Я что-то упустил?
  - Господин вытесняет индивидуальность. То есть человек добровольно отказывается от нее. И что происходит при этом? Остается ли человек самим собой? Сохраняется ли у него своя воля? Или он становится идеальным орудием Господина? Вот посмотри, что мы имеем даже на семантическом уровне: орудие Господа, раб Божий, орудие дьявола, раб пагубной страсти, слепое орудие темных сил и так далее. Раб, а тем более орудие не имеет собственной воли. Я не понимаю ценности человеческой жизни, если человек - раб, пусть даже Божий. Я не понимаю, зачем БОГУ рабы.
  - "А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: "Зачем ты меня так сделал"? Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?"
  - Ты хочешь сказать, что я кощунствую? Но что делать, если я действительно не понимаю и не могу не думать об этом? Даны мозги мне - что мне делать с ними?
  - Да ты и с телом своим не знаешь, что делать!
  - Мерза-а-а-вец.
  - Хм!
  - Я, между прочим, тебе вчера звонила. Битый час! У тебя было занято. Небось, шлялся по интернету.
  - Был грех, был.
  - Не понимаю, как можно тратить столько времени... а знаешь, одна моя подруга влюбилась по интернету. В английского журналиста. Представляешь, пишут друг другу письма каждый день. Она говорит, написала ему раз об одном своем приятеле - так этот виртуальный Ромео заревновал. Ну объясни мне, как можно ревновать по интернету?
  - Запросто. Один мой приятель даже заразился через интернет.
  - Ка-а-а-к?
  - Вирус подхватил. А ты что подумала?
  - Ах ты! Пошел к черту!
  - Ха-ха!
  - И все-таки какова ценность жизни человека, если сам он уже ничего не делает, но все делается через него?
  - Я знаю только один способ найти ответ.
  - И как? Дать обет Богу или дьяволу и посмотреть, что из этого получится? А может, существует специальный обряд посвящения, как у магов или там розенкрейцеров?
  - Почему "как"? Именно так.
  - Ты серьезно?
  - Вполне.
  - Никогда не думала...
  - А ты подумай. Возьми тайные религиозные общества всех времен и народов. Тщательно скрываемый от внешнего мира процесс посвящения открывался неофиту шаг за шагом, по мере прохождения труднейших испытаний. И то же самое в случае официальных религий - все они имели закрытую для верующей массы эзотерическую доктрину, систему в системе, с аналогичными тайными ритуалами.
  - И что?
  - Слушай, Майка, это все очень... Я хочу сказать, не стоит нам поднимать эту тему сейчас.
  - А когда?
  - Может, вообще не стоит. Опасная это тема.
  - Почему?
  - ...
  - Почему?
  - Потому что, я думаю, знание должно приходить само. Если же кто-то нетерпеливый полезет, не зная брода, куда не звали, то... может шею сломать...
  - Знаешь, однажды, много лет назад, я познакомилась с одним кришнаитом, и он научил меня работать с книгой. Это когда...
  - Знаю: берешь книгу, задаешь вопрос и открываешь ее наугад.
  - Так вот. Я задала вопрос: "Почему меня никогда не удовлетворяет то, что я имею? Почему я всегда хочу невозможного?" А в руках у меня был сборник рассказов Рабиндраната Тагора. И знаешь, что мне выпало? - "Демоны всегда стремились вырваться за пределы отпущенных им возможностей".
  - У-у-у-х как страшно! С кем я имею дело!
  - Дурак! Я серьезно.
  - И я серьезно. Давай замнем для ясности.
  - Эх ты! Трус.
  - У меня сегодня, между прочим, праздник, забыла?
  - Не забыла, не забыла.
  Майя вскочила, принесла рюмки.
  - За тебя. За первую книгу.
  - За масличную ветвь.
  - За голубя, который ее принес.
  - За Арарат, с которого он ее принес.
  - Араратом за Арарат!
  - Арарат за Араратом.
  - Тогда сбегай. Этот уже кончился.
  - Этот?
  - Я имею в виду бутылку.
  - Побежал. Бегу.
  Майя смотрела в окно, как он шел, комично пошатываясь, изображая пьяного, пока ему не надоело, и он зашагал своей обычной размашистой походкой. Она послала ему в спину воздушный поцелуй и задернула штору. Села за столик, повертела в руках недопитую рюмку. В голове билось что-то смутное, не то воспоминание, не то ускользающая мысль. Вот опять, сверкнуло, как отражение в зеркале.
  
  
  2. В СТЕНЕ
  
  Я смотрю в зеркало, всматриваюсь в каждую деталь отраженного в нем мира.
  И мне хочется увидеть больше, чем отражение. Зеркало - загадка. Загадка зеркала суть загадка жизни. Святой Дух отразился в воде и был рожден Адам Кадмон. Вода - зеркало; отражение - рождение. Клетка повторяет себя, раздваиваясь - отражаясь в невидимом зеркале.
  Наш мир есть отражение мира небесного, но где то зеркало?
  Какова его природа?
  Почему так сильно искажение?
  ***
  Майя сидела в приемной ректора бизнес-колледжа. Она ждала уже более получаса. В приемную набилось порядком посетителей. Почти все нервничали, не скрывая раздражения. За столиком у окна молоденькая хорошенькая девушка праздно сидела перед компьютером и с высокомерно-кислым выражением лица, какое бывает только у секретарш и отбивает всякую охоту задавать вопросы, рассматривала длинные отлакированные ногти.
  Рядом с Майей примостился старичок-профессор и, конечно, вовлек ее в разговор, который, начавшись с пустяков, перешел в философский спор. Старец все изумлялся и все спрашивал, кто она. Майя честно ответила, что, мол, ассистент администратора, назвала фирму, где ей посчастливилось устроиться на работу. Но профессор не верил и все допытывался, почему она скрывает правду. Майю спасло появление американки, преподававшей в бизнес-колледже через посредничество той же фирмы. Американка, завидев Майю, сделала "чииз" и совершенно будничным тоном заговорила о делах. Майя была поражена. Днем раньше террористы, угнав самолеты США, протаранили башни-близнецы Торгового центра в Нью-Йорке. Зрелище катастрофы напоминало апокалипсическое видение. Потрясенные люди потерянно повторяли и повторяли одно и то же, будто шок выжег им мозги, оставив только видеозапись трагедии. Майя не могла сдержать слез, слушая рассказ молодой простоватой женщины, у которой погиб муж: "Он не должен, не должен был работать в тот день, но вышел на работу - его попросили подменить... Он всегда, всегда был такой... всегда шел на выручку всякому, кто ни попросит..." Майя все утро волновалась, гадая, как лучше вести себя с коллегами из Соединенных Штатов, чтобы ненароком не поранить их чувств. А тут, на тебе, никаких чувств и в помине нет. Она поделилась неприятным открытием с профессором. "Ну что вы, - замурлыкал тот, - они просто не показывают вам своих чувств, - он подчеркнул "вам", - у них это не принято. Что бы ни случилось, они будут улыбаться и говорить, что у них все "о-кей". Профессору это явно нравилось, и Майя не стала с ним спорить, хотя сама давно считала американскую культуру выродившейся, мораль фальшивой, а политику преступной.
  Ректор наконец освободился и ученый люд, заработав локтями, устремился к открывшейся двери. Старичок с грустью наблюдал варварское зрелище и время от времени заявлял, ни к кому не обращаясь: "Ну, конечно, он меня сегодня не примет. И его можно понять!" Через час, когда ректор, усталый от лиц, голосов, а главное, просьб появился на пороге кабинета, в приемной оставались только они двое. Взгляд ректора упал на профессора, и Майя внутренне съежилась, ожидая вельможного "Приходите завтра". Но ректор ласково поздоровался с профессором и в две минуты решил проблему. Старичок ушел, осчастливленный. Ректор повернулся к Майе и, к ее удивлению, пригласил в кабинет.
  Майя изложила свое дело и умолкла. Ее проблему также можно было решить в два счета, но не тут-то было. Ректор пустился в пространное изложение перспектив в системе образования, затем плавно перешел к рассказу о своих путешествиях по белу свету, обильно перемежая речь комплиментами в ее адрес. Майя слушала, вставляла по ходу шаблонные реплики и ждала, когда все это закончится. И тут же ругала себя за это. Ведь неглупый же человек, радоваться она должна его вниманию и приложить все усилия к тому, чтобы деловое знакомство переросло в полезную дружбу. Но она не могла себя пересилить.
  Майя помнила себя с двух лет. Помнила, что очень остро ощущала свою отграниченность от внешнего мира. Разделяющие грани меняли толщину, прозрачность и цвет в зависимости от множества факторов. Переходы из ее маленького царства в большой мир и обратно могли быть болезненными или радостными, требующими массы усилий или вовсе туннельными . Сначала интуитивно, а потом сознательно, она научилась контролировать пограничную зону и совершала свои переходы как по необходимости, так и для игры. Это создавало ощущение двойной жизни и обладания бесценной тайной; с другой стороны, этим питалось чувство превосходства, неизбежное у маленькой хозяйки большой башни из слоновой кости. Но шедевры создаются в башнях! Для Майи творчество было оправданием всему и вся и придавало смысл жизни как в башне, так и вне ее. И ничто не брало зачарованные стены; о них разбивались даже волны времени.
  Однако события последних лет оказали настолько разрушительное воздействие на психику Майи, что в конце концов она утратила способность к маневрированию. Что-то сломалось. Она застряла в стене. Внешний мир потерял для нее всякую ценность; люди казались куклами, набитыми опилками никчемных стремлений и забот. А мир внутренний, лишившись притока живых соков, зачах. Как следствие она перестала писать.
  Из приемной послышалась громкая перебранка. Майя узнала голос знакомого журналиста, угрюмого, озлобленного человека. Ректор оборвал себя на полуслове, и несколько минут они смущенно слушали постыдные вопли. Журналист, как они поняли, приходил к ректору уже в третий раз, безуспешно, и сейчас вымещал на секретарше гнев хронического неудачника, которого каждая мелкая неприятность уязвляет стократ.
  Наконец ректор поднялся и рывком распахнул дверь: "В чем дело? Вы не видите, что я занят?" Журналист застыл. Мятый костюм, стоптанные нечищеные ботинки; сквозь маску ненависти на лице проступил растерянный страх. "До чего темный человек!" - подумала Майя и решила воспользоваться ситуацией и улизнуть. "Ничего-ничего, - заворковала она, - я уже ухожу". И, проигнорировав протесты ректора, выскользнула из кабинета.
  
  
  3. ЦВЕТЫ БЕЗ ПОЧВЫ
  
  Я иду по дороге и чувствую сквозь асфальт землю, которая дышит и любит. Я поднимаю глаза и вижу сияющую лазурь неба, которое ждет. Дерево останавливает меня, улыбаясь тысячеглазо. Я прижимаю ладонь к его стволу и замыкаю систему: Небо-Земля-Дерево-Я.
  Я растворяюсь в энерго-гармонии.
  Я начинаю считать: раз, два, три, четыре... Возникает еле уловимый поток. Меня начинает раскачивать. Я знаю, что это - потайная дверь в запредельный мир, но черный ход не по мне. Я люблю деревья за красоту и тайну и чуть-чуть жалею их.
  У меня преимущество - движение.
  Я в пути.
  Я всегда в пути.
  
  ***
  
  Осень в Ереване - единственный отрадный сезон. Летом - зной, выжигающий мозги и изнуряющий тело. Зимой - собачий холод в нетопленых квартирах. Весна такая короткая, что и не заметишь. И только осенью можно дышать и думать легко.
  Майя свернула в сквер походить среди деревьев, подальше от людей. Недавняя сцена у ректора камнем лежала у нее на сердце. Майя жалела несчастливцев всех времен и народов. Она и сама не была любимицей фортуны. Личный опыт вынудил ее согласиться с тем, что люди сами повинны в своих несчастьях и болезнях и что все действительно зависит от того, как человек принимает испытания. Но эта известная истина сначала (и долго) вызывала у нее протест, а потом - сознательно скрываемый страх. Тем не менее, один из уроков она усвоила хорошо: только прояви слабину, будь то соблазн (любой), злоба или уныние, и пиши пропало - станешь добычей бесов.
  Людей Майя делила на светлых и темных. Первых она называла блаженными. Это были все хорошо рожденные - от румяных любимцев жизни до сознательно отрекшихся от всего временного служителей высшего долга. Вторые шли у нее под именем легион, то бишь разношерстные прислужники врага рода человеческого - от мелких бесконтрактных дилеров, не замечавших у себя ни козлиного копытца, ни рожек, до высших сановников, под расписку принявших из волосатых рук хозяина черные кейсы с кроваво-красной подкладкой; там, в аккуратных углублениях с надписями "демократия", "свободный рынок", "глобализация", "международное право" хранился набор отменных отмычек и прочий инструментарий новейшей лжи. Общаясь с людьми, Майя видела в них темное начало с четкостью, причиняющей боль, а столкновение с носителем агрессивного зла могло заставить ее заболеть. Утратив способность маневрировать и выдвигать защитные блоки, она постепенно минимизировала круг постоянного общения до нескольких испытанных друзей и почти все время проводила в одиночестве. В монастыре, как сказал бы Алик.
  Майя нашла в скверике свое дерево, постояла в его сени, поглаживая шершавую кору. Все. Теперь можно возвращаться в маяту рабочего дня.
  В офисе Майя включила компьютер, просмотрела почту, ответила на письма и принялась удалять рекламные воззвания, анекдоты и прочую почтовую шелуху. Дойдя до ежедневного послания от Безумного Шляпника, она от нечего делать стала его читать. Безумным Шляпником Майя окрестила некоего доморощенного Демосфена, с исправностью, достойной лучшего применения, отправлявшего свои филиппики по всем доступным ему адресам. Какое-то время они пытались убедить непрошеного корреспондента избавить ее от своих опусов, но тщетно. Брызжущие ядом послания продолжали приходить каждый день. На этот раз Майю искренне интересовало, что Шляпник написал о событиях 11 сентября. К ее удивлению, едва коснувшись горячей новости, тот соскользнул на уже переставшее быть сенсацией убийство Погоса Погосяна, незадачливого знакомца президента Армении. Кошмар этот произошел среди бела дня, в популярном кафе, где глава республики в компании с Шарлем Азнавуром устроил хождение в народ. Несчастный то ли сделал попытку подойти к их столику, то ли просто окликнул президента по имени, как был тотчас задержан телохранителями, затащен в клозет и там забит до смерти. Затем трагедия человеческой жизни, загубленной с абсурдной жестокостью, перешла в затянувшийся ad infinitum следственный фарс.
  Майя с бьющимся сердцем дочитала письмо до конца, хотя в нем не содержалось ничего нового. Ну вот, как типично для армян - уделить два слова тому, что произошло в большом мире, и огромную ступу толченой воды своему, отечественному безобразию. Она пыталась разозлить себя, чтобы использовать собственную злость как противоядие миазмам действительности. Увы и ах, действительность снова ворвалась в ее тонкостенную келью. На этот раз в образе старушки-нищенки, позвонившей в дверь. Майя дала ей денег и, поскольку часы уже показывали три минуты седьмого, с облегчением принялась собираться.
  
  
  Алик отдал последние распоряжения, привел в порядок корреспонденцию и, заперев кабинет, вышел. Вопреки тому, что думала о нем Майя, он вовсе не был клерком, но начальником отдела в крупном новостном агентстве. Для Майи это не составляло большой разницы, для него - тоже, поэтому он и не выводил ее из заблуждения. Он также не был совершенным бессребреником, ведь надо было кормить семью - жену, родителей и помогать двум бывшим женам, у каждой из которых были дети, общие с ним и от новых мужей. Поэтому Алик подрабатывал, где только мог, и сам удивлялся, как это все у него сочеталось. Впрочем, об этом он много не думал - сочетается и все тут. Алик любил всех своих жен по возрастающей, но ни одну так, как мать. По этому поводу он никому не позволял шутить, хотя сам обожал называть себя живой иллюстрацией к старому анекдоту: англичанин, имея жену и любовницу, любит любовницу; француз, имея жену и любовницу, любит жену; армянин же, имея жену и любовницу, любит маму. Впрочем, Алик не просто любил мать, он благоговел перед ней. В свое время, разрываясь между работой, капризно-требовательным мужем и бременем проблем советского быта, она умудрилась создать для него защищенную от всех бурь перламутровую раковину, где он рос, как жемчужинка, в теплом и светлом море ее любви. Будь его воля, он жил бы с ней и детьми. Но тут его воля ничего не значила. Мать с отцом жили в пригороде. Дети его называли папами чужих дядей. А сам он жил с двадцатилетней - вдвое моложе его - красоткой. Красотка училась в Брюсове , бегала по дискотекам и щеголяла молодежным сленгом. Все это вгоняло Алика в комплекс старого мужа. Он изводился ревностью и изводил жену, не сознавая, что ведет себя как классический Мольеровский герой. Мучило его еще и то, что она не беременела, хотя они были женаты уже третий год. Детей своих Алик обожал и смертельно тосковал по ним. И еще он любил Майю. Чувство к Майе, отношения с ней были водоразделом. По одну сторону находился мир вещей, чувственных опытов и рыночных свобод. По другую - его стихи, его поиски Духа, его ночные скитания и Майя. По Майе он проверял себя. Она понимает его с полуслова, она радуется ему - значит, все в порядке. Плащ не обветшал, шпага не заржавела, рыцарь - на коне. Без страха, упрека и оглядки на всяческую суету.
  Алик вышел из серого неказистого здания, где он работал, сбежал по ступенькам и направился было к метро, но передумал. Он постоял минуты две, с удовольствием вдыхая предвечерний воздух поздней осени. Он колебался. Домой идти не хотелось - жена собиралась после лекций зайти к подруге, что означало, к родным пенатам вернется не раньше десяти. Он решил пройтись, дошел до Оперы и свернул на Проспект.
  Самый широкий проспект, а также, центральная городская площадь при Советах назывались, естественно, именем Ленина. После развала Союза республику охватила лихорадка переименований. Но новые названия не прижились, а что касается до оскандалившегося лидера пролетариев всех стран, то ереванцы попросту отсекли его имя и говорили с экономностью народа-языкотворца: "Проспект" и "Площадь". "А забавно было бы, - подумал Алик, - провести опрос, знает ли кто в городе их настоящие названия. Надо бы не забыть предложить шефу". Алик полез в карман за ручкой, записать в блокнот схему опроса, и наткнулся на ключ. "Вот кстати!" - он присвистнул. Ключ ему накануне вечером дал Дикий Роб. Алику понадобились кое-какие книги, и Роб, счастливый обладатель библиотеки, собиравшейся поколениями книгочеев, разрешил ему приходить в любое время.
  С Диким Робом у них была тянувшаяся через всю жизнь недужная дружба, почти вражда, напоминавшая наркотическую зависимость как по стойкости, так и по разрушительному характеру воздействия. Они познакомились в Москве, где Алик учился на втором курсе философского факультета МГУ, а Роб был многообещающим аспирантом. Кто-то из студентов принес в общежитие самиздатовскую перепечатку Солженицына. Роб, разумеется, взял прочитать первым, побожившись передать ее Алику на следующий день. В тот же вечер в общежитии устроили шмон. Роба исключили из аспирантуры и сослали в глухую провинцию. Алик, у которого ничего не нашли, отделался строгим предупреждением. Но он не только не обрадовался мягкости наказания, но заболел от стыда и горя. С параноидальной логикой восемнадцатилетнего максималиста он осудил себя как предателя и приговорил к высшей мере - бросил университет и вернулся домой.
  Дома его встретили, как блудного сына. Мать не скрывала радости, что сынуля будет рядом с ней, что бы ни послужило тому причиной. Отец, хотя был полностью осведомлен (откуда только?) о происшедшем в Москве, не преминул съязвить: "Ну что, надоела болтовня?!", - намекая на их яростные споры по поводу выбора профессии.
  Отец Алика был ядерщиком, работал в институте физики, превыше всех истин ставил точный эксперимент, а социальные науки презрительно именовал болтовней, произнося это слово с ударением на второй слог. От аргументов сына типа "Познать вселенную можно исключительно духом, а вы, физики, только и знаете, что потрошите материю" он только отмахивался, повторяя: "Подожди, сам поймешь". И сейчас он чувствовал себя победителем. Алик не протестовал. Он был рад, что ему не задают вопросов и не торопят с решением относительно будущего.
  Будущее. Коварнейшая философская категория. В семнадцать лет оно вычерчивалось с геометрической точностью: университет, аспирантура, нобелевская премия и пламенная любовь в Венеции (почему в Венеции?). Уже через год при слове "будущее" перед глазами у него возникала черная пропасть, а к горлу подступала тошнота. Какое может быть будущее у предателя? От Роба не поступало никаких известий. Да и каким образом? - они не удосужились обменяться ереванскими адресами. Алик только знал, что Роб живет где-то в районе Конда. Среди кондовской шпаны он и получил кличку Дикий Роб.
  До пятнадцати лет Роб (Роберт) верховодил бандой уличных подростков. Родители, отец - художник, дни и ночи проводивший в мастерской, мать - пианистка, вечно в разъездах по городам и весям, были только рады самостоятельности сына. Они бездумно гордились красотой юного бога - Роб в пятнадцать лет был копией Амура с "Сафо и Фаон" Давида - и смелостью его суждений, приводивших в ужас школьных учителей. Роб упивался свободой, властью над сверстниками и трепетом, с которым к нему относились соседи. Так продолжалось, пока - "О, дщери Иерусалимские!" - на пути кумира кондовского хулиганья не встала женщина - первая любовь. Грозовое сердце притянуло молнию - недосягаемую, невозможную, запретную любовь. Она была школьной учительницей, преподавала литературу, пока не вышла замуж. Муж, классический армянский домостроевец, заставил ее уйти с работы и почти безвылазно сидеть дома. Прогулки с трехлетней дочерью были единственным отрадным звеном в цепях Гименея. На одной из таких прогулок они и познакомились. Маленькая девочка бежала за розовым мячом и со всего размаха угодила в лужу, забрызгав при этом Роба. Она тут же начала реветь, и Роб, наплевав на новехонький джинсовый костюм - писк моды, присланный матерью из Калифорнии, полез за ней. Достав также и мячик, ставший из розового грязно-серым, он принялся подбрасывать его и крутить на пальце. Девочка зачарованно смотрела. А когда к ним подошла ее мать, настала очередь Роба онеметь от восторга. У нее было иконописное лицо, длинные прямые черные волосы и глаза Дельфийской Сивиллы. "Анабелла", - сказала она, протянув руку. "Аннабель", - прошептал Роб, и она удивленно распахнула огромные, будто всегда испуганные, Сивиллины глаза. Она была Аннабель, хотя не было ни моря, ни королевства у края земли, а было Лебединое озеро - крохотный искусственный водоем, в котором раньше водились лебеди, и была скамейка, где лежала изящная плетеная корзиночка с дочкиной куклой и томиком Оскара Уайльда.
  Роб стал приходить каждый день в скверик у Лебединого озера. Он и думать не думал тогда об этих встречах как о свиданиях. Ему просто нужно было видеть бледное, смугловатое лицо с выписанным как по лекалу овалом и слышать тихий, мелодичный голос. "Хайдеггер, - говорила она, - берет обыкновенный предмет, вазу, например, и пишет о нем так, что тот обретает глубокое философское значение. Ты начинаешь думать о вазе как о вазе вселенской. Вот ответь, что в вазе главное - форма, материал, содержимое или емкость? И вообще, что важнее - художественная ценность или функциональное назначение? А вот ты можешь представить вазу без емкости и емкость без вазы?" И в ответ на недоуменный взгляд Роба поясняла: "Ну, вспомни Чеширского кота". Именно она начала приобщать его к мировой культуре. Она называла имена: Камю, Кафка, Сартр, Кастанеда, и он глотал книгу за книгой, чтобы стать для нее достойным собеседником. Он сам не заметил, как отстал от своих прежних занятий. Герой улицы исчез. За два года он прочитал и узнал так много, а в беседах с Анабеллой так отточил природную способность к анализу и дискуссии, что и учителя и родные в один голос прочили ему карьеру дипломата, на худой случай - юриста. Он выбрал философию.
  Родители были разочарованы. Они не признавали такой профессии. В их представлении слово философ ассоциировалось с мраморным изваянием Сократа и дюжиной крылатых фраз. Семнадцатилетний Роб смутно сознавал, что причина их глухого неприятия коренится отнюдь не в неспособности родителей к абстрактному мышлению. Оба они были умными и талантливыми людьми. Печальная истина заключалась в нищете их философии - обанкротившейся идеологии государства, обманувшего тех, кто в него поверил. Яд разочарования, отравивший большинство из тех, кто выжил в неравной борьбе с секирой большевистского террора и пережил мираж оттепели, не убивал сразу, но загустевал и вырабатывал в крови антитела социального цинизма. Творческая интеллигенция, к которой принадлежали его родители, преданно хранила художественные и нравственные идеалы, однако, Роб видел, что их ценности были прекрасными, но лишенными почвы цветами, в которых искусственно поддерживали жизнь. Безверие создало пустоту, которую они пытались заполнить, кто чем. Юный мыслитель решил, что именно он и никто другой найдет новую философию, и человечество (никак не меньше) обретет утраченную основу - твердую почву под ногами. С этими планами в голове он, устав от бесконечных споров с родителями и не получив благословений и напутствий, отправился в Москву.
  Поразив приемную комиссию знаниями и апломбом, он с легкостью утвердился в университете. На жизнь подрабатывал репетиторством и статьями в научных журналах. Написал курсовую, которая тянула на диссертацию. Закрутил роман со студенткой театрального училища. Она увлекалась пантомимой. У нее было стройное, гибкое и такое выразительное тело, что они на пару потешали друзей: Роб читал отрывок из лекций, а Верочка его "показывала". Родители смирились, простили победителя и стали поговаривать о свадьбе. Но Верочка хотела окончить училище, а Робу предстояло поступление в аспирантуру. Родители предложили снять для него квартиру, но он отказался - не хотел лишаться ни с чем несравнимой ауры студенческой богемы. Это решение стало роковым. Уйди он из общежития, может, и миновала бы его чаша сия. Однако что произошло - произошло. Жизнь двадцатипятилетнего баловня судьбы рухнула в одночасье. Потом были пятнадцать лет в армянском захолустье, где ему разрешили преподавать в средней школе историю и географию. И еще была Анабелла.
  
  
  Алик зашагал в сторону Конда. Дом Роба был ассиметричен по замыслу архитектора и вдобавок с одного боку обнесен Г-образной стеной. Все это придавало ему напряженно-хмурое выражение, будто он был все время настороже - в постоянном, ощетиненном ожидании неприятельского вторжения. Алик всегда здоровался с домом, кивая ему и бормоча: "Привет, старик, меня-то ты, конечно, пропустишь, я-то свой". Но, входя в просторное полутемное парадное, поднимаясь по широкой лестнице с резными перилами, он не мог отделаться от ощущения, что впустить-то его впустили, но за своего не считают. Не стоит ему обольщаться. Точно такими были и его отношения с Робом, вернее, новые отношения с новым Робом.
  Когда они спустя двадцать лет столкнулись носом к носу в одной из редакций, оба не могли найти слов, причем не от волнения, а от неловкости. Алик не знал, куда девать глаза. Перед ним был, хотя и узнаваемый, но совершенно другой человек. Отяжелевший, обрюзгший, с неряшливо обкорнанными полуседыми космами и холодными глазами, которые, казалось, тоже побелели. Роб наконец приподнялся, протянул руку. Алик молча пожал ее, продолжая стоять столбом. Роб усмехнулся, заговорил; сквозь ртутно-серую тусклость в глазах проступила живая голубизна. Понемногу Алик пришел в себя. По вопросам Роба он понял, что тот в Ереване недавно и хотя в сути происходящего разобрался гораздо лучше творцов новой истории, но только-только начинает присматривать себе место под солнцем родного города. Он также понял, что Роб заставляет его говорить исключительно о последних событиях, чтобы не касаться прошлого. Значит, эта тема табуирована, и он никогда не узнает... Почти забытое чувство вины вновь захлестнуло его. Алик сник. Он смотрел на Роба и не находил ни одной знакомой черточки. Этот человек ему не нравился. Он был озлобленно угрюм. От него исходили тяжелые волны агрессивной обиды на все и вся, скрываемой под маской насмешливого презрения. Слушая собеседника, он сверлил его пристальным взглядом из-под сведенных бровей, будто говоря: "Даже если этот вонючий вздор, который ты несешь, - правда, все равно ты - мелкая грязная вошь". Неприятно ощущать себя вошью. Даже если знаешь, что ощущение это навязанное. Даже если понимаешь и оправдываешь отталкивающую метаморфозу. Алик ничего не мог поделать с нарастающим раздражением, в конце концов он замолчал и, закурив, отошел к окну. Он стоял в напряженной позе, глубоко затягиваясь, и думал, что все не так: не так они встретились, не то говорят и сейчас не так простятся и разойдутся. Алик выбросил окурок в окно и резко повернулся. Роб наблюдал за ним, подняв брови. Алик понял, что тот не сделает шага навстречу, и сейчас только от него зависит, влить ли новое вино в старые мехи их дружбы или до конца жизни травиться полынной горечью угрызений. Наконец Алик решился и спросил без всякого перехода:
  - Где ты остановился?
   Роб сощурился.
  - В гнезде родовом, естественно.
  - Ты же не хотел жить с предками, - удивился Алик.
  - Родители умерли.
  - Прости.
  Роб кивнул и одаривающим жестом протянул ему клочок бумаги с телефонным номером.
  Их дружба не восстановилась в полной мере. Не было больше юного неофита, следующего по пятам за молодым гуру. Но Роб даже в своей новой ипостаси недораспятого пророка вызывал у него жгучий интерес. И еще его таинственным образом притягивал дом Роба.
  Алик толкнул тяжелую дверь, прошел коридором в гостиную, поражавшую сонной, зачарованной замкнутостью, погладил белый бок старинного расстроенного рояля. Книги здесь были повсюду. В шкафах, на столе, на подоконниках, на стульях, на полу. Алик жадно оглядел это бессистемное изобилие и решил начать со святая святых - кабинета. Кабинет с гостиной не сообщался. Скинув пиджак и зачем-то стараясь не шуметь, он вернулся в коридор и открыл следующую дверь. В кабинете, свернувшись калачиком на продавленном диване, спала Майя. От неожиданности Алик вскрикнул. Майя проснулась. Секунду они ошарашенно смотрели друг на друга. Майя попыталась что-то сказать, но Алик, выкрикнув: "Не надо!" - вылетел из комнаты.
  Майя бежала за ним полквартала. Наконец он остановился и повернулся к ней, глядя на нее со стыдом и ненавистью. Алик и сам не ожидал, что ему будет так больно.
  - Какого черта? - выдохнула Майя.
  - ...
  - Нет, ты мне ответь, какого черта?
  Алик только скривился в усмешке.
  Майя устало вздохнула.
  - Но ты же сам говорил... монастырь и все прочее... Говорил? Говорил ведь!
  - Говорил, но...
  - Что?
  - Не с ним же!
  - А, собственно, почему?
  - Да как ты...
  - Что?
  - Неужели ты его любишь? - наконец выговорил Алик.
  - А-а-а... Нет. Не люблю. Так, пожалела по-бабьи.
  - Да как ты...
  - Нет, конечно, это не все. Мне с ним интересно. Он - как развалины старинного храма, где живет покинутый бог. Или как заброшенные алмазные копи.
  Она помолчала.
  - Есть и еще кое-что - меня тянет его дом.
  Алик пораженно воззрился на нее.
  Майя, неверно истолковав его удивление, усмехнулась
  - Нет, я понимаю, что дом не принадлежит ему; это не его собственность; но это все равно - его дом. Он живой. И в квартире у него все живое: полы скрипят сами по себе, когда по ним никто не ходит. У всех вещей - лица. У рояля - прекрасное и отрешенное. Он стоит в углу и играет сам для себя. А когда кто-то дотрагивается до клавиш, делает вид, что расстроен. Я всегда с ним разговариваю и зачем-то прошу прощения. А вот стол... у него все время... такой... выжидательный оскал. Он все время ждет...
  - Чего?
  - Знаешь, этот дом, он будто выживает каждого, кто приходит. И меня тоже выживал. Я с ним поговорила, и он меня принял. На время. На испытательный срок.
  - Так что там насчет стола? Чего он ждет?
  - Зеленого сукна. Игроков. Игры.
  - Роб играет?
  - Да. В преферанс. Иногда в покер. У него есть скатерть темно-зеленого сукна, с бахромой...
  - К черту скатерть. Как он играет?
  - Что ты имеешь в виду? Не шулер ли он?
  - Нет, конечно, я совсем не то...
  - Именно то! Не увиливай. Но я знаю только, что он всегда выигрывает. Очень крупные суммы. На это и живет.
  - А ты?
  - Я? Ну что ты! Меня до казино не допускают - негоже лилиям. Я только подаю кофе и вытряхиваю пепельницы.
  Алик не верил ушам.
  - Прав Антон Павлыч: в каждой женщине сидит Душечка.
  - Сам ты Душечка!.. Пойми, мне там интересно. Душечка!.. Там живет одинокий дух...
  - Покинутый бог!
  - Ты его ненавидишь?
  - ...
  - Откуда ты вообще взялся?.. Если он дал тебе ключ, значит, вы знакомы близко и давно. Как близко и как давно?
  - А ты?
  - Сама не знаю.
  - Как это?
  - Знаешь, такая странная история... Привел его ко мне один газетчик. Я смотрю, не человек, а дымное пожарище...
  - А не храм?
  - Ну, хорошо, погорелый храм, устраивает?
  - Нет.
  - Ну вот, некоторые видят только головешки да морщатся от дыма, а я увидела высокие колонны, разбитый алтарь и мощные белые крылья, брошенные у жертвенника.
  - Птичку жалко!
  - А потом он рассказал мне о...
  - Потом это после?
  - ...о своей детской любви. Он в пятнадцать лет влюбился в замужнюю женщину с ребенком. Они тайно встречались три года. Потом он уехал, сначала в Москву, потом - в какую-то тьмутаракань, а она приезжала к нему каждый год. И это все тянулось и тянулось. Она развелась с мужем, дочка выросла. Вернее, наоборот - дочь выросла, и она позволила себе развестись с мужем. И все ждала, что он женится на ней. А когда он вернулся из ссылки, они жили вместе, открыто, но он все не женился. И однажды он пришел домой с пятном помады на отвороте пиджака. И она устроила сцену. Он объяснил ей, что никакой другой женщины нет. Что пятно - чистая случайность. Автобус резко затормозил, и какую-то девушку толкнуло на него. Но она не поверила, собрала вещи и ушла.
  - Скучно и пошло. Бытовуха.
  - Бытовуха? Это была я!
  - Кто?
  - Девушка в автобусе. Это была я.
  - Так он не врал?
  - Нет! Когда он рассказал мне свою Love Story, я отчетливо вспомнила эту мизансцену в автобусе. И как мне было неловко, и я извинилась за пятно, а он ответил, что будет носить его, как гвоздику в петлице. Я еще тогда подумала: "Вот герой нашего времени - бомж-аристократ".
  - Бомж?
  - Как бы тебе объяснить... Не то чтобы он был плохо одет, но общее впечатление... какая-то запущенность, неряшливость.
  - Что не помешало тебе...
  - Перестань. Это наконец... Ты вот что пойми: провидению нужно было оборвать затянувшуюся связь, и оно выбрало орудием меня. Затем его приятелю приходит в голову мысль утешить покинутого Ромео и он приводит его ко мне.
  - Наконец-то понял. Ты решила, что это СУДЬБА.
  - А ты бы что решил?
  - Я с бомжами не сплю.
  - Он же был твоим другом.
  - Я - другое дело. У меня иммунитет.
  - Какой еще иммунитет?
  - Майя, он разрушает все, к чему прикасается. Ты сказала "одинокий дух", так знай: это дух разрушения.
  - Ты несправедлив. Если он кого-то и разрушает, так только самого себя. Это я поняла давно. У него мания саморазрушения. Он уничтожает самого себя. Изнутри. Но для других он не опасен. Наоборот. Он добрый до идиотизма. Однажды мы шли по улице, и к нам подошла нищая девочка, за ней другая и, наконец, целая армия маленьких оборвашек. Он совал им деньги, не считая. Я смотрю, у него руки дрожат, а в глазах - слезы.
  - Девочка со спичками.
  - Что?
  - Это он мне еще в Москве рассказал. В детстве его поразила эта сказка, и он в каждой плачущей девочке стал видеть ту, Андерсеновскую, замерзшую от холода. Он и дочку Анабеллы вытащил из знаменитой лужи именно поэтому.
  - Ну вот, как все стало просто и понятно! Алик - упроститель! Ты еще скажи, что я - змея и разлучница. Анабелла ушла потому, что хотела уйти. Потому что их любовь изжила себя, и не осталось ничего, что их связывало. Потому что...
  - Потому что он разрушил ее. Изнутри. Как ты говоришь.
  - А ты говоришь так, будто он разрушил и тебя.
  - Или нет?
  - Да что ты мелешь?
  - Он сломал мне жизнь! Он отнял у меня будущее, все!
  Алик почти кричал. И сам не верил своим ушам. Неужели это он, это его язык произносит нелепые, несправедливые вещи. Но его прорвало. Разум говорил, что он клевещет на Роба, а чувства кричали: все у него могло быть иначе, если бы не Роб. Хотел он этого или не хотел, но он разрушил его жизнь. А теперь отнял у него Майю. Но ей этого не объяснишь. Алик безнадежно махнул рукой и пошел прочь. Белое застывшее лицо Майи стояло перед его глазами, и он не заметил несущегося на него автобуса. Завизжали шины. Шофер, высунувшись, обругал его. Алик и на него махнул рукой и пошел дальше, глядя прямо перед собой и ничего не видя.
  
  
  4. СЛЕПЯЩАЯ ПАМЯТЬ
  
  Выше самых высоких гор поднялся я духом. В лицо небес заглянул я и увидел улыбку привета и поощрения. Золотое облако омыло меня дождем озарения. И два крыла из вышней высоты упали мне на плечи.
  И я взлетел, воспарил к Царству Света. Ярче пламени, ярче молний, ярче полдневного солнца разгорался передо мною свет. И вот уже горит невыносимо. И самые глаза мои вспыхнули пламенем. Нестерпимая, жгучая боль ослепила их.
  Очнулся я гол и бос. И мрак кромешный вокруг. Ступил - и ослизлые плиты под ногами. Раскинул руки - и они обхватили пустоту.
  Осталась мне слепящая память о свете небес.
  Осталась мне ноющая боль в плечах, где прежде были крылья.
  Может, полет мой - сон?
  И я пошел вперед, закрыв глаза и вытянув руки, как слепой.
  ***
  
  
  - Какая интересная фотография. Это где?
  Майя рассматривала любительский снимок, на котором еле просматривались трое мужчин, сидящих на поваленном бревне, на фоне дикого, каменистого пейзажа.
  - Ой, ты тут в форме. Это где? - повторила она.
  Роб поднял хмурый взгляд.
  - В Карабахе.
  Алик вздрогнул.
  - Ты воевал? Ты никогда не говорил об этом.
  Роб пожал плечами.
  - А зачем? Все абсурд.
  - Что абсурд? Война? Карабах?
  - Все.
  - Нет, постой, ты же мне говорил, что понимал с самого начала, что... Вот! Помню дословно: "...деятельность Комитета "Карабах" приведет к новой национальной трагедии". Ты уверял, что и говорил и писал об этом, но тебя, пророк ты наш, не послушались, и национальная трагедия Дубль-2 была разыграна по обкатанному сценарию. И после всего этого выясняется, что ты пошел на войну!
  - Ты тоже пошел, - вставила Майя.
  - Я - другое дело. Я пошел, уверенный, что наше дело правое и мы победим.
  - Пайкар, пайкар минчев верч. Г"арабаг"э мерн э! - поддразнила Майя.
  - Да! И я был прав. Потому что мы отвоевали наши земли. А знаешь, почему? Потому что пролили кровь. За землю надо пролить кровь, иначе ее не получишь. Мы победили, потому что сражались за свою землю.
  - Ах, вы сража-а-ались! А резня? Куда ты денешь тех, кто погиб в Сумгаите, Баку и прочих городах и весях широко шагнувшего Азербайджана?
  - Невинная кровь - любимый напиток бога войны. Жертва - необходимое условие для победы. Древние знали это. Возьми хоть Троянский поход - Ифигению.
  - А мне не нужна такая победа. Мне не нужна гармония на слезе ребенка.
  - Тогда ты против мирового устройства. Подумай, прежде чем гневить Бога.
  - А по-твоему, Богу нравятся слезы ребенка?
  - А по-моему тебе нравится прикидываться дурочкой. Этакое своеобразное кокетство, - он выразительно кивнул на Роба.
  Роб на них не смотрел и, казалось, не слушал. Спал с открытыми глазами или грезил? О чем?
  Они притихли. В комнате будто возникло пятое измерение. Нечто нездешнее, жуткое.
  - Тогда это и произошло, - вдруг пробормотал Роб.
  - Что? - прошептала Майя, - что произошло?
  - Я лежал на холодной земле... смертельно раненный... истекал кровью. Я умирал и знал, что умираю. И тогда ко мне пришли, предложили...
  - Кто пришел? Что предложили?
  - Жизнь. И знание. Я принял.
  - Роб, ты серьезно? Ты... О чем ты говоришь? Ты всерьез хочешь уверить нас, что вступил в сделку с дьяволом? Может, еще скажешь, что продал душу? Почем штука?
  - Ничего подобного. Мне этого и не предлагали. Мне предложили жизнь. И знание, настоящее знание. Мне все открылось, там, когда я лежал, раненный.
  - Это был бред, бред! - почти плача выкрикнула Майя.
  Роб посмотрел на нее и захохотал.
  - Прекрати! - не выдержал Алик, - ты не видишь, она готова поверить в любой бред, если он исходит от тебя.
  - Так вы не верите?
  - Во что?
  - В сокровенное знание.
  - Он-н-на же универсальная наука, она же тайная доктрина, она же старушка Магия.
  - Так вы не верите?
  - Кто может крикнуть дерзновенно: "Я верую в нее!"? Кто с полным чувством убежденья не побоится утвержденья: "Не верую в нее!"?
  - Бедный Гете! - поморщилась Майя, - чтобы так его переврать!
  - Кстати, о Гете, Фауст там у него занимается именно магией, - Роб не сводил с Алика насмешливого взгляда.
  - Я бы в Фаусты пошел - пусть меня научат.
  - Меня научили.
  - Ну ладно, не тяни кота за хвост. Тяни за усы.
  Роб покрутил глазами, будто раздумывая.
  - Можно и кота.
  - То есть?
  - Можно вспороть коту брюхо, живому, разумеется, и подержать в теплых внутренностях ее руки, - он кивнул в сторону Майи.
  - Что-о-о?! Зачем? - Майя вскочила, вытянув перед собой руки и с ужасом глядя на них.
  - Чтобы вылечить.
  - Ох! - Майя плюхнулась обратно в кресло и закрыла руками лицо.
  Руки она отморозила в лютую зиму 93-го. Когда это случилось, она сперва не поняла, в чем дело. Распух, раздулся устрашающим образом указательный палец правой руки, и она решила, что это следствие укуса - тварь какая-то подползла или подлетела незаметно. Она пожаловалась на безвестную тварь Леве-Доктору, однокурснику по Американскому университету, помощью которого (на халяву) пользовались и студенты, и родственники студентов, и друзья студентов, и родственники друзей.
  Доктор взглянул на Майю с такой грустью, что она впервые испугалась: "Что, Левушка, так плохо?" Он покачал головой: "Да нет, Майя, просто ты была единственным человеком, кто ни разу меня ни о чем не просил". У Майи упало сердце. Бедный Доктор! Знала бы, ни за что не подошла. Доктор между тем вспомнил клятву Гиппократа и объяснил ей все про палец. Он выписал ей кучу лекарств. Майя зашла в ближайшую аптеку, узнала цены и выбросила рецепт в урну. Через некоторое время распухла вся рука, а потом болезнь каким-то таинственным образом перекинулась и на левую руку. К лету опухоль спала, но с тех пор к рукам прочно прилепилась аллергия на холод - чуть что, они распухали и отвратительно ныли.
  На фоне апокалипсических бедствий, обрушившихся на страну, плакать по утраченной красоте рук было аморально, и Майя ни за что не призналась бы в этом, но она плакала, и горько.
  Как Роб догадался?
  Но какая это мерзость - то, что он сказал. Сквозь растопыренные пальцы она посмотрела на него. Роб сидел, отвернувшись, но Алик, напротив, наблюдал за ней. Внезапно она поняла, что он давно бы ушел, если бы не нежелание оставить их вдвоем. Медленно-медленно Майя опустила руки и кивнула ему. Алик тотчас вскочил, схватил пиджак.
  - Уже уходишь?
  Роб смотрел мрачно, но спокойно, не выказывая ни радости, ни печали по этому поводу.
  - Да. Мне пора.
  - И мне, пожалуй, - как бы невзначай бросила Майя.
  - Нет, ты не уйдешь.
  Майя оторопела. Этот властный тон она слышала впервые.
  - Но мне правда пора.
  - Нет, ты останешься.
  Майя пожала плечами.
  Алик ждал, глядя в пол.
  Прежняя Майя фыркнула бы и ушла. Эта - пожала плечами и осталась.
  - Ну, что ж, как знаешь.
  Алик побрел к выходу, волоча за собой пиджак.
  Роб проводил его и скорым шагом вернулся в гостиную.
  - А теперь я покажу тебе кое-что.
  Майя шарахнулась от него.
  Роб усмехнулся.
  - Нет-нет, не то! За кота прости. А это - совсем другое. Просто и наглядно. Сама увидишь.
  Он принес и поставил на стол старинный позолоченный подсвечник с двумя свечами - длинной и короткой. Зажег их, пошептал, пристально вглядываясь в желтые огоньки, затем, повысив голос, спросил:
  - Кто из нас двоих любит больше? Если я, отвечай ты, старшая; если она, то - младшая.
  Тотчас пламя длинной свечи интенсивно заколебалось, в то время как короткая продолжала гореть ровно.
  Майя глядела во все глаза.
  Роб продолжал задавать вопросы, и то одна, то вторая свечка "отвечала" ему. Осмелев, Майя стала сама предлагать ему вопросы для импровизированного оракула и наконец совершенно увлекшись, взмолилась:
  - А можно, я попробую?
  Роб усмехнулся.
  - С тобой они не станут разговаривать.
  - Это почему?
  - Ты для них чужая. У тебя ничего не получится.
  Майю это задело. Она помолчала две минуты. Свечи тоже будто молчали выжидательно. Желтые язычки смирнехонько вытянулись. Майя задала очередной вопрос. В ту же минуту пламя одной из свечек явственно заколебалось, свеча будто закивала утвердительно. Майю охватил лихорадочный восторг - смесь ликования оттого, что у нее все-таки получилось, и ужас от непосредственного общения со стихией. Адской стихией. Она ни на секунду не забывала об этом, но не могла остановиться, хотя от напряжения у нее заслезились глаза. Жутковатый эксперимент длился бы и длился, если бы Роб, внезапно помрачнев, не задул свечи. "Хватит!" - буркнул он и весь сник, обмяк, словно тоже погас. Но Майя не могла успокоиться. Она засыпала его вопросами. Роб отвечал нехотя. По его словам выходило, что он овладел тайной наукой, мог подчинить себе любую стихию, мог вызвать и принудить к повиновению любой дух, в частности, мог повелевать огнем, что и продемонстрировал на пламени свечей. Рассказывая, он все больше мрачнел и раздражался. Наконец почти зло заявил, что больше не хочет тратить время на пустяки.
  Майя ничего не понимала. Неожиданные перепады настроения, вспышки необъяснимой злости, заканчивавшиеся угрюмым молчанием - все это было страшно и больно наблюдать. Также как и взрывы ревности, нелепые "проверки", которые он ей устраивал то и дело - задавал один и тот же вопрос по нескольку раз, рассчитывая поймать на лжи. За этим следовали мольбы о прощении, со слезами, стоянием на коленях и целованием рук. Эти сцены пугали Майю еще больше, так как нисколько не напоминали просветление. Скорее - очередное проявление паранойи.
  Паранойя. Это слово все чаще появлялось в ее мыслях. Как и вопрос: "А что это я тут делаю?"
  
  ***
  Лабиринт. Темный и тесный. Нельзя выпрямиться во весь рост. Надо быть настороже каждый миг. Одно не рассчитанное движение, и налетишь на стену или скатишься вниз по предательской лестнице. А если впереди забрезжит свет, то не следует окрыляться надеждой и бежать к нему очертя голову. Это всего лишь светильник, оставленный кем-то у тупика освещать груду камней, обломки инструментов и прочие следы тщетных усилий найти выход.
  Лабиринт больной души. Зачем я вошла в приоткрывшиеся на миг врата? Зачем вняла их немой мольбе? Почему продолжаю идти? Чтобы там, в глубине глубин, найти чудовище, томящееся в неведомых грезах? Чего может желать Минотавр, как не новых жертв? Разве ему нужен свет дня? У него внутри огонь адский, неутолимый. Все обращает в золу и черный дым.
  Я спускаюсь все ниже. Жар уже обжигает мне лицо. Я сжимаю в руке сверкающее зеркало. Я покажу Минотавру его ужасный лик.
  Чтобы возжаждать красоты надо увидеть свое безобразие.
  Сверкающее зеркало у меня в руках!
  В последний момент я прячу его в карман.
  
  
  5. АРМЕНОЦИД
  
  Щедрые россыпи осеннего золота устилали тротуары, скрывая грязь и неровности асфальта. Осень перехватила у лета кисейное цветастое платье, набросила сверху златотканую шаль и зашлепала беззаботно по лужам, не беспокоясь о том, что дождь затекает ей за вырез, а ветер задирает легкий подол, обнажая загорелые ноги в поношенных сандалиях.
  Алик обогнул кинотеатр "Россия", где уже давно не крутили кино, но торговали дешевым барахлом, навезенным из Эмиратов, Ирана и Турции.
  Этот процесс забарахливания города шел уже более десяти лет. Разорялись, приходили в упадок кинотеатры, стадионы, дома культуры, крупные универмаги; распускались научно-исследовательские институты, закрывались детские сады, останавливались заводы; сложнейшее оборудование растаскивалось или портилось. Мерзость запустения проникала повсюду, а по ее следам шли соглядатаи бога торговли. Ярмарки, барахолки, рынки, магазины и магазинчики, будки и лотки заполонили город. И даже тротуары стали труднопроходимы из-за товаров, разложенных на столиках или прямо на земле. Параллельно с наступлением купи-продайского царства отступала, оставляла все позиции, вымирала духовная жизнь.
  Лавируя между торговцами и нищими, Алик вышел к цирку, миновал памятник Енгибаряну, сиротливо притулившемуся у стены, и направился к Дому печати.
  Дом печати, собственно, таковым не являлся. Свое название он получил благодаря тому, что в нем располагались редакции большинства газет и журналов, а рядом находилось здание самой крупной в городе типографии, которая, несмотря на декларированные де юре свободы, де факто сохраняла свою монополию.
  Из двух допотопных лифтов один, как всегда, не работал, а у второго скопилась бесформенная очередь. Алик оглядел толпу, уныло следящую за медленным передвижением красного огонька, и свернул к лестнице. Ему предстоял с десяток этажей, что, в общем-то, было не так уж страшно, если бы отсутствие освещения вкупе с кое-где совершенно разбитыми ступеньками не превращали лестницу в опасный аттракцион.
  Алик быстро уладил все проблемы, попутно отбрехиваясь от привычных издевательств по адресу его заведения.
  Агентство, в котором он подвизался, унаследовало по прямой линии типично советское отношение к информации и работало по принципу ваньки-встаньки, оставаясь беззастенчиво проправительственным, независимо от смены политических декораций, будь то перестройка, объявление суверенитета или дворцовые перевороты. Движение информационного потока хронически тормозилось вследствие многоуровневой иерархической структуры, многочасовых ожиданий высочайшего одобрямса и, наконец, внутренних дрязг. В результате новости доходили до газет настолько поздно, что переставали быть новостями. Журналистам платили построчно и мало, поэтому тексты сообщений грешили многословностью и безграмотностью. Директора в агентстве менялись как перчатки, но общая картина оставалась прежней. Алик давно махнул на все это рукой. За семь лет борьбы с ветряными мельницами единственным значительным его достижением (и чего ему это стоило!) был перевод основной новостной ленты на режим реального времени. Поэтому Алик, приглушая больную совесть интеллигента добросовестным выполнением своих обязанностей, пребывал в постоянном поиске работы. А настоящая его жизнь протекала вне обшарпанных стен офиса.
  С облегчением покинув последний в его обходе начальственный кабинет, Алик задержался в приемной и, заглянув секретарше в глаза, так, что вся ее секретаршья душа завибрировала в упоении, попросил набрать номер дружка-приятеля Леши. Сам он тем временем достал из кейса пахнущий самым чудесным запахом на свете - свежей типографской краской - экземпляр своего сборника, перечитал продуманную (спасибо Майе) дарственную надпись и, переложив в пакет, осведомился: "Ну, как там, Лусо-джан, не берут или занято?" Секретарша, с сожалением положив трубку, проворковала, что занято, и торопливо предложила ему подождать несколько минут и попробовать еще раз. "Спасибо, Лусо-джан, но раз занято, значит, Лешка в кабинете, побегу, пока он не сбежал".
  Леша был талантливым журналистом и отличным парнем, и, что особенно выделяло его среди газетной братии, обладал ироничной мудростью Синей Гусеницы. Он специализировался на судебных репортажах и уверял, что только особенное чувство юмора позволяет ему выдерживать вялотекучее и безграмотное функционирование доморощенной Фемиды.
  Как всякого репортера, застать Лешу в кабинете, не договариваясь заранее, было почти чудом. Аликиному успеху он обрадовался искренне - он был его давнишним читателем и почитателем, хотя и не скрывал, что до последней минуты не верил в подобную возможность. Зато Алику не пришлось выслушивать сермяжную правду, от которой у него уже отваливались уши, что, мол, напечатать книгу это далеко не все, а надо ее раскрутить, а без хорошего спонсора это нереально и так далее и тому подобное. Вместо всего этого Леша с ловкостью кудесника сообразил стол обмыть книгу. В комнату вошел и с восторгом присоединился к ним Гагик, коммерческий директор газеты, с которым Леша делил кабинет. Гагик в прошлом был первоклассным системным программистом, работал в институте Мергеляна , но после падения компьютерного колосса на глиняных советских ногах "переквалифицировался в управдомы". В любую минуту, по поводу и без, Гагик был готов пуститься в пространные рассказы о былом блеске порушенного научно-технического царства. И такая тоска была в его глазах и голосе, когда он заводил свою шарманку, что у Алика замерзали на языке обычные ехидства. К тому же Гагик и сам признавал, что он безмерно счастливее своих безработных или торгующих на рынке собратьев, но ничего не мог с собой поделать и мучился тоской о том времени, когда его интеллект и знания были затребованы.
  Втроем они обмыли выход книги, повспоминали, поговорили о геноциде и генофонде. Алик уже начал посматривать на часы, когда с неожиданностью стихийного бедствия в комнату вломился внештатник Арут.
  Арут был, в общем-то, неплохим парнем, но Алик его не переносил за назойливость и агрессивную манеру спорить обо всем и вся, яростно жестикулируя и брызгая слюной. Он совершенно не умел слушать, постоянно перебивал собеседника, либо дожидался, пока тот замолчит, изрекал стопудовое нет и гнул свое. Переубедить его в чем-либо было нереально: на него не действовали ни аргументы, ни факты. Единственное, что подкупало в нем, была его наивность, в частности, младенческая вера в грядущую историческую справедливость. Обрывок затухающего разговора, который он уловил, входя, прозвучал для него трубным зовом. Алик внутренне застонал, но у Арута уже загорелись глаза:
  - Нет! - выкрикнул он, потрясая кулаками над остатками пиршества.
  - Угощайся, Арут, - Леша предпринял слабую попытку обуздать его пыл, но того уже понесло.
  - Нет! Геноцид армян длится почти сто лет.
  - Арут-джан, не "длится", а...
  - Нет! Надо считать именно с 1894 года , с Сасунской резни, до 1991-го.
  - Арут-джан, да кто спорит?
  - Нет! Разве можно забыть эти зверства? Как детей разрезали на куски и распиливали на глазах у родителей; грудных младенцев сжигали, облив нефтью; женщинам вспарывали животы и заталкивали внутрь четвертованных детей; переламывали позвоночники, выдергивали ногти. В Сасуне погибло триста тысяч человек. А во время резни 1915-го - почти два миллиона. Депортация? Какая депортация, если сам Талаат-паша заявил: "Местом депортации является ничто"! Даже германский консул, этот... Шойнбер-Рихтер сказал, что это было массовое уничтожение.
  - Арут, слово "арменоцид" придумали специально для тебя.
  - Что? Нет! Они должны признать наш геноцид! Мы их заставим! Весь цивилизованный мир - за нас!
  На вопли Арута в кабинет набился народ.
  Никакая литература о геноциде армян не даст о нем полного представления, если не видеть и не слышать армян, говорящих о геноциде.
  - Цивилизованный мир - это семантический нонсенс. Если бы так называемый цивилизованный мир был против геноцида и вообще террора как такового он бы его не допускал. Государства руководствуются не нормами морали, а "государственными интересами", сиречь политико-экономическими интересами лиц, стоящих у власти или в ее тени. Везде и во все времена любой террор осуществлялся в интересах определенных лиц и с попустительства "цивилизованного мира".
  - Я не говорю о терроре вообще. Я говорю о нашем геноциде.
  - Пожалуйста: младотурки зверски истребляли армян, а великие державы обменивались с ними новогодними поздравлениями. И не только Германия, которая была военным союзником Турции, но и Англия, и Франция, и Италия, и Россия. Все они заботились только о своем влиянии в регионе: вытеснить других и утвердиться самим, вот и все. А когда в 1920-м Армения попросилась в Лигу Наций, чтобы обезопасить себя от Турции , что сделало мировое сообщество? Отказало! И Армения была вынуждена вступить в Совдепию. Вот так-то...
  - А что касается "нашего геноцида", то нельзя так узко мыслить. Ну, хорошо, вот добиваемся мы его признания, добиваемся, уже столько лет это альфа и омега нашей внешней политики. А толку? Один ущерб. Мы только вредим себе в отношениях с другими странами. Нет, я не говорю, забыть совсем. Но и зацикливаться на этом тоже нельзя.
  - Нет, ты именно это и говоришь, просто не хочешь признать.
  - Вот именно! Стоит нам ослабить свои позиции, проявить, как вы говорите, политическую гибкость и широту мышления...
  - Какую широту? Предательство нации это, по-твоему, широта и гибкость?
  - Конечно, предательство! Что они вытворяли! Беспрецедентные зверства. Резали, как скот, насиловали, пытали, сгоняли в пустыню и бросали там без пищи и воды. Ни один народ в мире так не пострадал, как мы. А вы говорите, забыть! Да нам не простят этого. Предки наши не простят. Потомки не простят. Прокляты мы будем в веках.
  - Ничего подобного! Потомки нам не простят, если мы будем без конца цепляться за прошлое и не создадим для них никакого будущего. И не говорил я, что надо забыть. Я только говорю, что не надо трубить на всех перекрестках.
  - Правильно! Сколько себя помню, все геноцид, геноцид, геноцид, жертвы, жертвы, жертвы... Чего может добиться народ, который определил для себя исторически роль жертвы? Знаете, что означает "фидаин" по-арабски? - "жертва"! Даже наши герои называли себя жертвами. Нация мазохистов! Все ноем да ноем, жалуемся да жалуемся; все у нас виноваты, все нам должны...
  - Да не в этом дело. Роберту нужно тянуть деньги с диаспоры, и если он отречется от геноцида, то шиш они ему дадут.
  - Да, для спюрка признание геноцида это идея фикс. Возьмите их газеты - один сплошной геноцид из номера в номер.
  - Как они не понимают, как мы не понимаем, что надо отряхнуть прах прошлого, перестать рыдать над собой и настроиться на будущее, на позитив.
  - А я не понимаю, как ты можешь так говорить. Значит, все им простить? А справедливость? А возмездие?
  - А ты не бери на себя полномочия Господа Бога. Вспомни: "У Меня возмездие и Аз воздам"!
  - Ну, это ты загнул, Алик. Этого даже я не переварю. Если продолжить твою логику, то наш геноцид по воле Божией?..
  - А ты допускаешь иное? Вот ведь в чем парадокс: армяне считают себя христианами, а когда дело касается геноцида, напрочь забывают основные догматы христианства. Сейчас кого ни спроси, все верующие. Вы верующие?
  - Ну да. Ну и что?
  - А то, что верующий должен верить, что все свершается по воле Божией и надо это принимать с христианским смирением.
  - И что, ничего не делать?
  - Что делать, я и сам не знаю. Но думаю, надо начать с осмысления. Попытаться понять, чем мы, армяне, прогневили Господа.
  - Допустим, а потом?
  - Всеобщий национальный молебен. Всем народом встать на колени и вымолить прощение.
  - Алик, если ты только попробуешь сказать такое, тебя линчуют. Вон, у Арута уже руки чешутся.
  - Нет! Я его убивать не буду. Я только хочу знать, где он набрался таких мыслей?
  - Думал, Арут. Всю жизнь думаю, вот с таких лет, - Алик показал рукой чуть выше пола, - когда плакал над "Сорока днями Муса-Дага". Почему вся наша история - сплошные казни египетские? То одно нашествие, то другое... А геноцид - Арут практически прав - именно длится без малого сто лет? А последний удар - землетрясение в декабре 88-го?
  - Ну, ты тоже зацикленный. Возьми любой народ, спроси - услышишь то же самое. Сербы, например. Свежо предание!
  - А французы? Вспомни их Варфоломеевскую ночь: нас хоть резали турки - враги, а у них - брат на брата.
  - А Фландрия? Вспомни пепел Клааса!
  - А индейцы, которых американцы стерли с лица земли, а теперь учат нас всех демократии?
  - А евреи? Тут даже комментарии излишни!
  - Да примеров сколько угодно. Вся история человечества - кровавое безумие. От Каина и Авеля до наших дней. И никакого прогресса в политической нравственности я не вижу. Натовские бомбардировки в Югославии - ярчайшая иллюстрация. И никакие ООНы, и никакая мировая общественность не имеют никакой реальной силы. Все это сплошная демагогия, как и вся их демократия.
  Возникло, хоть и усталое, но полное согласия молчание. За "их демократию" не вступился никто. Зазвонил телефон. Леша поднял трубку. К Гагику пришел посетитель. Народ начал рассеиваться, и Алик, наспех попрощавшись, почти сбежал.
  
  ***
  Если армянин говорит о геноциде со слезами на глазах, то это живые жгучие слезы. Это значит, что он переживает то, о чем говорит, так, будто это произошло только вчера и лично с ним.
  Если армянин говорит о геноциде спокойно, это значит, что он плачет в душе. Глубоко-глубоко прячет он свое горе от посторонних глаз, потому что стыдится надругательства, совершенного над его народом, так, будто это произошло только вчера и лично с ним.
  Горе это неизбывно.
  Слезы эти неиссякаемы.
  Осушить их может только Господь.
  
  
  6. ПРЕНЕМУДРАЯ
  
  Майя решила не появляться у Роба и не звонить ему, пока... она и сама не знала, что значит это "пока". Несколько дней она выдерживала характер, но думала о нем каждую минуту. Вероятно, и Роб думал о ней с не меньшей магнетической напряженностью, ибо они столкнулись нечаянно у метро на проспекте Баграмяна. Причем оба оказалась в этой пространственно-временной точке в результате цепочки совпадений. У Майи отключили телефон за неуплату, а ей срочно нужно было переговорить с товарищем из Американского университета. И, поскольку соседей постигла та же беда, ей ничего не оставалось делать, как поехать в университет. Роб же в это время направлялся совсем в другую сторону, но по дороге столкнулся с приятелем, и тот потащил его на день рождения к общему другу.
  Боясь выдать друг другу свою радость, они предпочли посмеяться над хитросплетением путей и событий. Роб небрежно предложил ей присоединиться к их компании. Майя сделала вид, что думает и взвешивает, но каждая клеточка в ней пела в эйфории. Это - судьба. То, что они встретились сегодня, - это та самая неслучайная случайность. И к черту сомнения!
  Общество было уже изрядно навеселе, когда они пришли. Роб представил ей хозяина дома и забился в кресло. Майя в своей эйфории не придала этому значения и самозабвенно окунулась в именинное веселье. Она острила, кокетничала, смеялась бородатым анекдотам. Виновник торжества был в восторге. Он вступил с ней в шутливый спор вокруг научной фантастики. К его удивлению, Майя обнаружила редкое понимание жанра. Разговор стал серьезней, Майя по-настоящему увлеклась и наконец совершенно забылась. Когда ее оппонент, не находя аргумента и не желая признавать фиаско, протянул ей бокал, мол, запьем для ясности, она попросту отмахнулась и продолжала с жаром доказывать свое. Именинник попытался вернуть разговор в шутливое русло.
  - Пей! Истина не в споре, а в вине.
  - Да не хочу я! - возмущенно воскликнула Майя, удивительно глупевшая, когда ее задевали за живое.
  - Нет, ты выпьешь! - горе-хозяин в свою очередь закусил удила.
  Все, что последовало дальше, напоминало кошмарный сон. Майя так и не успела ответить. Роб, до этого спокойно сидевший в своем углу, поднялся с кресла и набросился на беднягу-именинника с кулаками.
  - Как ты смеешь! - хрипло кричал он, - как смеешь вести с себя так с моей женщиной! Как ты смеешь требовать! Пей или не пей! Это я могу требовать. Это мое право!
  Безобразная сцена на всех подействовала угнетающе. Их с трудом разняли. На Роба было страшно смотреть. Он все никак не мог успокоиться. Хозяин дома тоже что-то кричал, вспоминая какие-то прошлые обиды.
  Майя окаменела. Она понимала, что должна что-то делать, но не могла шевельнуться. Тень безумия вновь замаячила перед ней, и она все видела, как в тумане. Потом она даже не могла вспомнить, как они покинули испорченный праздник и оказались в квартире Роба. Ее оцепенение не проходило. Она что-то делала, что-то говорила, но совершенно бессознательно. Роб же, напротив, был возбужденно весел. Как торжествующий, но снисходительный победитель, он с ласковой галантностью ухаживал за Майей. Неожиданно к Майе вернулась ясность восприятия, и она обнаружила, что сидит у камина с подносом на коленях, держа чашку чая обеими руками, как голубя. Роб же, насмешливо подергивая лицом, рассказывает об истории их отношений с Аликом.
  - И он искренне верит в то, что я - злой гений его судьбы.
  - А разве это не так? - услышала Майя свой голос.
  Роб с удивлением воззрился на нее.
  - Я понимаю, ты его жалеешь. Мне и самому его жаль.
  - Неужели?
  - Я понимаю твой сарказм, но не вижу причин, почему я должен с ним цацкаться.
  - Не видишь или не хочешь видеть?
  - Да чем я перед ним виноват, скажи на милость?
  - Речь не идет о прямой вине, вернее, не о вине в прямом смысле. Все гораздо глубже. У вас с Аликом... То, что произошло с Аликом в связи с тобой...
  - Ну-ну, что это ты заикаться начала?
  - Все это похоже на кармическое переплетение судеб. Похоже, очень похоже, что ты действительно имеешь роковое влияние на его судьбу.
  Роб промолчал. Он, казалось, был озадачен и ждал от нее объяснений.
  - Я не настолько компетентна, чтобы серьезно обсуждать вопросы кармы, но я сама давно заметила (и на своем примере, и на примере других), что между некоторыми людьми существует устойчивая - иногда через всю судьбу - связь. Она может быть двусторонней или односторонней, то есть в первом случае имеет место взаимовлияние на равных, а во втором - довлеющее влияние одного на другого. С другой стороны, влияние это может быть как благотворным, так и пагубным. Ваш случай - второй в обоих аспектах. Ты можешь сознавать этого или не сознавать, желать или не желать, но, подчеркиваю, прямо или косвенно ты губительно влияешь на его жизнь.
  - Ну что ж, так можно думать, если хочется.
  - А если не хочется?
  - А если не хочется, то можно думать так: у каждого есть выбор. У человека всегда есть выбор. Один сам решает, как ему поступить, и не жалеет об этом, независимо от последствий. Другой - тоже сам принимает решение, но, если последствия его поступка тяжелы, то он не выдерживает их тяжести. Я подчеркиваю, - передразнил он Майину интонацию, - не выдерживает последствий своего собственного решения. И что мы имеем? Благородный, но слабый человек принес жертву, которой от него никто не требовал. Признаться самому себе, что совершил глупость, он не может и переносит вину на того, ради кого он пошел на это, quod erat demonstrandum .
  Это рассуждение показалось Майе таким разумным, что ей снова померещилась надежда. Может, она ошибается насчет его безумия. Может, все еще поправимо... Чтобы остановить эти мысли, она заставила себя подхватить нить разговора.
  - А ты считаешь принесение жертвы глупостью?
  - В его случае - да.
  - Почему?
  - Жертва - прекрасный и великий шаг, когда она делается не только осознанно и добровольно, но и по искреннему, сильному внутреннему желанию. Тогда, что бы ни последовало, человек ни на минуту не усомнится и не пожалеет о совершенном. Если же человек совершает ее потому, что думает, что он должен так поступить, то он будет страдать всю жизнь. Такой будет обвинять в своих бедствиях кого угодно, но только не себя. И перекладывать бремя на плечи других. И ему непременно будет казаться, что ему хуже всех, и что все ему должны...
  - Неприглядный портрет. Не похоже на Алика.
  - Настоящий портрет всегда больше похож на человека, чем сам человек.
  - Но это все равно не его портрет.
  - Только дурак может пытаться переубедить женщину.
  Улыбнись сейчас Майя, согласись с ним с грациозной и мудрой лукавостью дочери Евы, и мир между ними был бы восстановлен. Но она этого не сделала. Потом, прокручивая мысленно эту сцену, она поняла, что именно в тот момент она ушла душой. И дальнейшее уже не имело смысла. Не отдавая себе отчета, она уже смотрела на Роба отстраненно. Очевидно, Роб почувствовал неуловимую и в то же время явственную перемену в ней. С комическим заискиванием он поднял руки кверху.
  - Сдаюсь, сдаюсь! Женщина всегда права.
  - Так как же насчет Алика? - Майя не желала замечать белого флага.
  - И насчет Алика права.
  - А конкретно?
  - Поскольку ты права, тебе и права. Право голоса и... все остальные.
  - Отлично! Я этим воспользуюсь. Так вот, каковы бы ни были причины, но жизнь Алика, его судьба поломана. Это факт. Это - с одной стороны. Почему он выжил, а не стал тем бледным ублюдком, которого ты изобразил? Потому что он - талант. Яркий, изумительный талант. И бремя свое он вовсе не перекладывает на чужие плечи. Он его вынашивает и рожает.
  - Рожает? Как интересно!
  - Не ерничай. Это Сократ.
  - Ну вот, теперь уже и Сократ!
  - Это из Платоновского "Пира". Там есть речь Сократа, где он говорит о людях, беременных духовно. Это все творцы, в том числе и поэты. Если совсем точно, это у него говорит премудрая Диотима: "потомство их достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо и бессмертно".
  - Премудрая Майя!
  - Нет, я-то как раз не премудрая.
  - Хорошо - пренемудрая Майя.
  Майя засмеялась, и Роб воспрянул духом. Майе стало жаль его. Она поболтала с ним еще с полчасика, но потом решительно поднялась и, не слушая его уговоров, ушла.
  
  
  7. КАМАНЦ-КАМАНЦ
  
  В декабре выпал снег, и профессора, обязанные читать лекции extra muros в провинциальных вузах, пытались уклониться от поездок, ссылаясь на сводки погоды. Майя понимала их, и ей было мучительно трудно настаивать на необходимости выполнять программу выездных лекций. По счастью, директор, не страдавший ложной деликатностью и обращавшийся с профессорами, как с нерадивыми школьниками, не слушал никого и заказал такси на ближайшую субботу. Поставленные перед фактом служители просвещения смирились, а когда машина выехала из города, и они убедились, что дороги не занесло, даже повеселели. Из всей компании армянским языком не владел только американец Джейкоб. За год он выучил всего несколько слов, и хотя пользовался ими часто невпопад, но жизнерадостность и обаяние, а также достаточная распространенность английского языка в Ереване, обеспечивали ему беспечальное житье. Однако для лекции в провинции все же требовался переводчик, и Майя поехала с ними в основном для этой цели. Джейкоб сел рядом с водителем, и она в тысячный раз изумилась той легкости, с которой он завязал непринужденную, полную взаимной снисходительной иронии беседу. Шофер знал английский примерно так же, как Джейкоб армянский. По странному совпадению его звали Исавом, и уже через две минуты "братья" болтали безумолку.
  У бензозаправочной станции машина остановилась, и пассажиры вышли освежиться. Их окружила толпа тщедушных, малорослых мальчишек. "Школьники, наверное, - подумала Майя, - видать какая-то экскурсия у них". Каков же был ее ужас, когда выяснилось, что это - призывники. "Боже! - думала Майя, - что же это делается? Ведь они выглядят на 14 -15 лет. Худые, как скелеты, бледные... лица расплющены печатью обреченности, в глазах угрюмая тоска. Ягнят ведут на заклание".
  Оказалось, их привлекла явно нездешняя внешность Джейкоба. Они обступили его с непосредственностью деревенских детей. Джейкоб, немного напуганный, все же приветливо улыбнулся им, и ближайший к нему подросток задал наиболее интересовавший их вопрос:
  - Ду хай ес?
  - Каманц-каманц , - ответил Джейкоб.
  - Цавэт танэм, вор хай ес , - обрадовался парень.
  Остальные тоже заулыбались. Джейкоб понял, что толпа юных оборванцев не собирается его линчевать, ни даже грабить, успокоился и принялся радостно делиться с ними впечатлениями об Армении, щедро и абсолютно не к месту, вставляя в речь армянские слова из своего набора. Ребята ничего не понимали, но с отраженной радостью кивали головами. Всем стало весело. Шоферу пришлось несколько раз проклаксонить отбывку, прежде чем новобранцы-дистрофики отпустили американца и отправились защищать отечество.
  В убогой, но стойкой духом провинциальной Alma Mater их встретили, как и следовало ожидать, со всем радушием и энтузиазмом. Майя с помощью проректора распределила своих подопечных-армян по аудиториям, а сама отправилась с Джейкобом. Тот явно волновался перед выступлением в незнакомой обстановке. И не зря. К удивлению Майи, основная трудность оказалась вовсе не в языковом барьере: в аудитории продуманно собрали студентов более-менее владевших английским. Проблема была в том, что студенты не понимали строя мышления Джейкоба; его вопросы вызывали у них одно недоумение. Впрочем, спектакль Джейкоб устроил отменный. Приняв картинную позу и придав лицу загадочное выражение, он спросил:
  - Что удивительного в том, что я стою перед вами?
  Студенты растерянно переглянулись, не поднялась ни одна рука.
  Джейкоб подождал немного, но убедившись, что ответа не последует, перефразировал вопрос.
  - Почему я стою здесь?
  Последовал тот же результат.
  Майе стало не по себе. "Что он заладил, как попугай, - с досадой подумала она, - неужели нельзя иначе подойти к теме?"
  Но, видно, вопрос этот для Джейкоба был ключевым - он терпеливо ждал. Поняв, что им не отвертеться, студенты робко заговорили. Джейкоб встречал каждый вариант отрицательным мотанием головы. Когда бедняги иссякли, он торжествующе выпрямился и изрек: "Я здесь потому, что нет больше Советского Союза! При СССР я бы не имел возможности выступать перед вами, а вы не имели бы возможности слушать мою лекцию".
  Он победно оглядел аудиторию.
  Вздох облегчения пронесся по классу: ребята наконец-то поняли, что он имел в виду. А сидевшая рядом с Майей девушка пробормотала в сердцах: "Надо же, страну разрушили для того, чтобы ты тут лекции читал!"
  Джейкоб же воодушевленно развивал свой сценарий. Его курс назывался American Studies (Американистика). Дав слушателям прочувствовать, как им повезло с возможностью лицезреть его в стенах своего университета, он принялся рассказывать им известную индийскую легенду о правителе, который, прослышав, что в его пределах объявился невиданный зверь под названием слон, отрядил придворных мудрецов исследовать зверя. Мудрецы, будучи поголовно слепыми, "исследовали" его на ощупь, и каждый затем описал ту часть, с которой ознакомился, то есть кто хвост, кто хобот, кто бок; разумеется, их отчеты совершенно противоречили друг другу. Слепая субъективность подхода к исследуемому предмету привела к абсолютному искажению его образа.
  "Удачное начало темы", - признала Майя и уже заинтересованно приготовилась слушать. Но Джейкоб все мусолил и мусолил легенду. Уже самый тупой студент понял, что об Америке нельзя судить ни по хвосту, ни по хоботу, а Джейкоб все никак не переходил к существу дела. Неожиданно он предложил им самим задавать вопросы, причем какие угодно. "Спрашивайте обо всем, что вас интересует, я отвечу на все", - заверил он. Слушатели оживились. Вопросы посыпались один за другим. Джейкоб засиял. Наконец-то установился тот самый контакт с аудиторией, без которого ни одна лекция не может считаться удачной. Беседуя с ними уже совершенно свободно, он в свою очередь спросил, чем занимаются их отцы. И тут опять последовало тяжелое неловкое молчание. Джейкоб растерялся. Ребята сидели подавленные, мрачные. Выяснилось, почти у всех родители были безработными. "Ну, хорошо, а кто они по профессии, кем они работали раньше?" - попробовал он с другого конца. Но студенты и на это не смогли ответить: они не помнили. Не помнили! Это было слишком даже для жизнерадостного Джейкоба. Уже совершенно в отчаянии, он вскричал: "Ну хоть какой-нибудь завод у вас тут есть? Или был?" Кто-то из ребят вспомнил консервную фабрику, но не был в этом полностью уверен. Джейкоб наконец сдался и перешел к гвоздю программы - записям песен армянских певцов, в которых он находил нечто общее с американскими. Это, по его замыслу, должно было символизировать глобализацию. Однако дети глобальной идеи не восприняли, они с удовольствием слушали песни, тихо возмущаясь между собой, что их любимых певцов обвиняют в подражательстве.
  Майе стало грустно-смешно и даже жаль Джейкоба. Впрочем, последний пребывал в блаженном неведении относительно своего фиаско. "Сущий инопланетянин!" - резюмировала про себя Майя и дала ему знак, что время, отведенное на лекцию, исчерпалось. Последовала сцена действительно очень теплого прощания, и Джейкоб устремился к выходу, вновь обретя крылья, и хлопал ими всю обратную дорогу. "Дай ему Бог, - подумала Майя, - "блажен, кто верует..."
  Позже, в конце семестра, когда Джейкоб представил отчет о своем основном курсе, Майя не поверила глазам. Весь его отчет, по существу, являлся пересказом все той же индийской легенды про слона.
  
  
  8. УТЛЫЙ СОСУД
  
  Утром позвонил Роб и, едва поздоровавшись, спросил, куда она исчезла в субботу на целый день. Майя рассказала. Роб покатывался со смеху. "Каманц-каманц"? - переспрашивал он, - "Почему я здесь стою"?.. Ну, ты меня повеселила..." Его голос звучал так непринужденно, он был так спокоен и приветлив... Майя сама не заметила, как согласилась встретиться с ним.
  Майя прибралась, вымыла посуду, глянула на часы: до назначенного времени оставался еще час - вполне достаточно, чтобы принять душ, переодеться и успеть в срок. Но тут последовали один за другим телефонные звонки, затем пришли соседи - одалживать удлинитель, затем, когда Майя, уже чертыхаясь, натягивала джинсы, у них соскочил язычок с молнии. В результате она опоздала на сорок минут. Увидев его издали, она помахала ему рукой и ускорила шаг, но Роб вдруг круто повернулся и пошел прочь от нее семимильными шагами. Ничего не понимающая Майя засеменила вслед. "Роб, подожди, да подожди же!" - почти кричала она. Внезапно он остановился и, дождавшись ее, ледяным тоном процедил: "Никогда не беги за мной... Никогда не беги и не ходи за мной". Майя оторопела, залепетала что-то в оправдание своего опоздания. Роб ее не слушал. На его лице проступила знакомая Майе маска усталого высокомерия. Она знала, что за этим следует ожидать приступа отчаяния, когда он то замыкался, то предавался рассуждениям об абсурдности всего и вся, нелепости миропорядка и бессмысленности жизни. И ронял слова, горькие, тяжелые и холодные, как кирпичи из замороженного яда. В такие минуты она больше всего боялась, что он сотворит что-нибудь над собой. Превзойдя самое себя, Майя успокоила его и повела домой.
  К вечеру Роб оттаял, а часам к десяти заявились его друзья-преферансисты. Вжавшись в угол видавшего виды дивана, Майя завороженно следила за ними. Роб священнодействовал. Сам извлек и набросил на стол зеленую скатерть с длинной тяжелой бахромой. Расписал пульку. Бросил на стол колоду. Он один сохранял спокойствие. Остальными овладело лихорадочное безумие. Карты плясали в их руках. Движения игроков поражали точностью и быстротой, но застывшие бледные лица выдавали снедавший их огонь. "Они будто торопятся проиграть свои деньги", - пронеслось в голове у Майи. И впрямь, только Роб ни разу не проиграл за всю игру. Он держался очень прямо, излучая властную энергию - ни дать ни взять Цезарь, утверждающий свою власть славными победами. Внезапно Роб взглянул в ее сторону и поймал ее пристальный, изучающий взгляд. Майя похолодела. Для Роба обнаружить себя в качестве объекта наблюдения должно было быть не просто неприятным, а нестерпимо-унизительным открытием. Он, правда, никак не прореагировал в тот момент, но, проводив своих гостей, исчез куда-то на несколько минут и вернулся с огромным ножом, похожим на короткий меч. Майя дико закричала и забилась в истерике. Перед ней, как кадры кино, замелькали бредовые картины: она в луже крови на полу; Роб, несущийся по полночным улицам с окровавленным ножом; суд, где прокурор был почему-то в одеянии Великого Инквизитора, а на свидетельском месте стоял Алик.
  Потом до смерти перепуганный Роб клялся и божился, что хотел всего-навсего показать ей несколько приемов боя, которыми он овладел на войне. Майя кивала, честно пытаясь поверить ему, но для нее привидевшиеся образы были эквивалентны свершившимся событиям. За несколько мгновений она пережила и свою смерть от ножа - ужас, боль, смертная тоска - и его безумное отчаяние - одинокий бег, пустынные улицы, обжигающий холод декабрьского ветра.
  Она забылась тяжелым сном.
  На другой день Роб, будто жалея о вчерашнем акте милосердия (он ухаживал за ней, как нянька), был угрюм и груб. Вытащил из-под стола недопитую бутылку из принесенных вчера его друзьями и, ругая их за дурной вкус, разлил вино по бокалам. Майя пригубила и не стала пить - вино действительно было плохим. Она попыталась уговорить Роба выбросить бутылку, но тот уперся и, продолжая ругаться, осушил ее залпом из горлышка. Майю вновь охватило оцепенение.
  Ощущение собственного бессилия, безысходности, осознание тщетности всех ее попыток что-то исправить обволокло ее, как облако удушающего газа.
  
  ***
  Как стрела неслась лодка и ушла от обстрела. До середины реки дошла она и, уже недосягаемая для выстрелов, стала тонуть. Бесценный груз полетел за борт, но, увы, через пробоину неуклонно прибывала вода. Надо грести и надо выгребать воду. Или лечь на дно и своим телом закрыть течь, вверившись беззаветно капризной воле стихий.
  Есть еще одно - оставить обреченную посудину, броситься в воду и поплыть.
  
  
  9. ЧЕРНЫЙ ОГОНЬ
  
  Усталая после целого дня в беготне по делам офиса Майя решила после работы сразу пойти домой. Но, добравшись до любимого кресла, пожалела об этом. Дом утратил целительную, теплую ласковость. Ей было неуютно и тоскливо. С Робом она больше не встречалась и, хотя и сознавала, что никогда не любила его (ей незачем было лгать себе), но разрыв с ним породил удивлявшую ее самое пустоту. По ночам, лежа без сна, она вспоминала их долгие беседы, его грандиозный интеллект, универсальные познания, беспощадную логику суждений. Она тосковала по всему этому и, стыдно признаться, скучала по его дому, где день и ночь разыгрывалось недоступное непосвященному взору колдовское действо, вещи казались живее людей, а тени двигались сами по себе.
  Однако у этой тоски была еще одна составляющая - грызущее, не поддающееся никакой логике чувство вины. Она сбежала. Она взялась спасти, вернуть к жизни несостоявшегося гения, отправленного на Голгофу по доносу стукача, и предала его сама. А ведь обещала, что останется с ним, что бы ни случилось. Он тоже не выполнил своих обещаний. Клялся холить и лелеять ее так, чтобы она забыла все свои прошлые беды и обиды, а вместо этого - карты, попойки, безобразные сцены... Ну так что? Тебя это не оправдывает. Ты отвечай за себя. Нечего ответить. Пусто. Нет! Единственный и истинный критерий - любовь. А любви не было! Тогда что же было? Наваждение? Двойной взаимный обман и самообман? Но и это не самый главный вопрос - себе-то не ври. То, что тебя изводит, лишая сна, - это тайна тайн: было ли все это предопределено?
  Майя была убеждена в том, что их с Робом свели держатели ниточек. Она могла привести массу фактов в пользу этого. Вопрос состоял в том, для чего? Она не полюбила его. Если любовь посылается свыше, то почему ее столкнули с ним, но не послали любви. Которая все прощает, все принимает и для которой быть рядом с любимым - уже счастье. Значит ли это, что для нее была уготована иная роль: все прощать, все принимать и быть рядом, но без радости. Нянькой, сиделкой, сестрой милосердия... От нее ждали жертвы?.. Ну что ж, если так, то экзамен она провалила. Но возможно ли такое? Да ведь я могу это узнать! - Майя аж подскочила - огонь! У нее уже получилось однажды, почему бы не попробовать еще раз?
  В шкафчике нашлась только одна свеча, но Майю это не расстроило. Ясно, что и с одной свечой можно реализовать двоичную систему общения. Очень просто, по принципу "да - нет". Надо только задавать вопросы таким образом, чтобы ответ мог быть либо положительным, либо отрицательным. Майя укрепила свечу в старой кофейной чашке с отбитой ручкой, зажгла, постояла несколько минут, собираясь с духом, и решилась.
  - Ты будешь говорить со мной?
  Огонек свечи интенсивно заколебался. "Кивает!" - обрадовалась Майя.
  - Я поступила плохо с Робом?
  - Да.
  - Он был несчастен, а я сделала его еще несчастнее?
  - Да.
  - Я должна была остаться с ним?
  Желтый язычок оставался недвижим.
  - Нет? Значит, нет.
  - Я правильно сделала, что ушла?
  - Нет.
  - Тогда что же? А-а-а-а! Я не должна была сближаться с ним?
  - Да.
  Майю затрясло.
  - Не развитие событий было неверным, а самое их начало? Ошибка заключалась в том, что я с ним сблизилась?
  - Да.
  Ну что ж, хоть это она выяснила. Бремя вины изрядно полегчало. С плеч долой - из сердца вон. Она просто ошиблась дверью - с кем не бывает? Это все-таки лучше, чем предать суженого.
  Майю обуяла лихорадка. Она засыпала бедненькую свечку тысячью вопросов об устройстве невидимого мира. Хотя, почему бедненькую. Это - ОГОНЬ. Информационный обмен в невидимом мире должен быть мгновенным и неограниченным. Крохотное пламя наверняка знает столько же, сколько весь дух огня. Вернее, не имеет значения - часть или целое: там это должно быть одно и то же. Голова у нее шла кругом.
   Майя сошла с ума. Она превратилась в рабу свечи. С утра она с нетерпением ждала конца рабочего дня, чтобы продолжить бесконечный диалог с домашним оракулом, прерываясь только для самых необходимых дел. Незаметно от вопросов общего порядка она перешла к личным, и вскоре уже не могла без этого жить. Ей-ей! Она и шагу не могла ступить без предварительного обсуждения с огнем. Перед тем как потушить свечу, она просила у нее прощения. Огонь стал ее другом, советчиком, утешителем - всем. Вся ее жизнь сфокусировалась на фантастическом собеседнике, одновременно и реальном и сверхъестественном, все понимающем и всезнающем. Однажды открыв, что он способен читать мысли, она перестала произносить вопросы вслух. Молча сидела перед зажженной свечой и вела с огнем нескончаемый разговор. Ей оставалось только молиться на него.
  С этой мыслью пришло отрезвление. Майя поняла, что впала в маниакальную зависимость. Еще немного, и она погибла бы, полностью лишившись собственной воли и, кто знает, рассудка. А поскольку она давно научилась параллельному мышлению, дававшему возможность общаться с внешним миром чисто механически, то никто бы и не заметил ее помешательства. "И никто не узнал бы, где могилка моя!" - пропела Майя, резюмируя, и решила попрощаться с огнем, перед тем как расстаться со своим доморощенным зороастризмом. То, что последовало, даже она, с ее воображением и внушаемостью, не могла бы ожидать. Свечка начала ругаться. Да-да. Впечатление было именно таким. Огонек начал как-то резко выбрасываться в ее сторону, будто стремясь достать ее и обжечь. И при этом шипел. Он напоминал маленького рассвирепевшего зверька.
  Майю охватил ужас. Она что есть силы дунула на свечу. Та мгновенно погасла, и Майя несколько минут смотрела на нее с мстительным злорадством. "Боже, какое счастье, что все это позади, - подумала Майя, - я была на волосок от безумия". Что же делать со всем этим. Надо разобраться, кому-то рассказать... Алик!
  
  
  - Что ты знаешь об огне?
  Алик обалдело заморгал глазами. Он ожидал излияний, признаний, извинений - чего угодно, только не этого.
  Она позвонила после почти двухмесячного перерыва и сказала только: "Очень надо поговорить". Алик обрадовался и приготовился быть снисходительным и мудрым, как Кот Леопольд. И вдруг - этот странный вопрос.
  Майя молча ждала.
  Алик пожал плечами.
  - Ну окисление или что-то в этом роде...
  Майя поморщилась.
  - Нет, я не об этом. Что ты знаешь об огне как о стихии?
  - Ну-у-у... А зачем тебе?
  Майя рассказала.
  Алик слушал и курил одну сигарету за другой.
  Майя внимательно следила за ним. К ее удивлению, финал ее романа с Робом не вызвал у него ни интереса, ни эмоций. Он досадливо кривился и, казалось, не перебивал ее только из вежливости. А вот спонтанный зороастризм привел в восторг.
  - Ну ты, старушка, меня потрясла. Да-а-а потрясла. Ты себя вела так, будто с луны свалилась. Будто никогда и ничего не знала ни о Заратустре, ни о Митре, ни о халдеях. Люди бы не поклонялись огню "просто так", золотце мое. Всякое верование, даже самый примитивный фетишизм, имеет реальную основу - обменные отношения. Ты мне, каменному или деревянному, уста кровью вымажешь, а я тебе гарантирую удачу. Как же ты попалась, рыбонька?
  - Да пошел ты! Одно дело - читать книги, лежа на мягком диване, а другое - в жизни.
  - Вот в этом-то и твоя беда. Ты не используешь в жизни ни свои знания, ни интуицию, ни талант. Живешь как...
  - Как дура!
  - Ага.
  Майя усмехнулась. Ну что ж, Алик вправе вынести ей строгий выговор. Ей стало горько и одиноко. Напрасно она сюда пришла. Видать и впрямь, разбитую чашку не склеить. Она поднялась.
  - Сядь.
  Майя остановилась в нерешительности.
  - Сядь, - повторил он, - будем пить чай и разбираться с твоими стихиями.
  Он принес поднос с дымящимися чашками и кипой книг.
  - Сначала чай. Крепкий и горячий, как ты любишь.
  Майя благодарно улыбнулась, хотя она предпочла бы уткнуться ему в плечо и выплакаться. Она поудобнее откинулась на спинку кресла и сосредоточилась на чае, отпивая его маленькими глотками, смакуя аромат и особенную горьковатость. Эта "чайная церемония" всегда помогала ей восстановить силы.
  Алик знал это и терпеливо ждал. Майя поставила чашку на стол и кивнула ему. Она порозовела, отогревшись и душой и телом. И это ее свойство птицы Феникса - восставать из пепла - он тоже хорошо знал и восхищался им.
  - Итак! Как сказал один старый мудрый еврей, если хочешь понять суть предмета, взгляни на него с разных сторон. Мне кажется, огонь, как нельзя лучше, олицетворяет дуализм всего сущего, а две его стороны суть - огонь божественный и огонь земной...
  - Три. Есть еще третья сторона: огонь адский.
  - Спорно.
  - Спорно все.
  - Хорошо, пусть будет уравнение с тремя неизвестными. Но самое интересное тут то, что когда-то они были хорошо известны, благодаря Заратустре, который передал свое знание магам. Но люди это знание утратили, предав сначала поруганию, а потом почти полному забвению...
  Алик сделал паузу, чтобы найти в книге нужное место. Но тут Майя подалась вперед и заговорила, странно посверкивая глазами.
  - В этом "почти" вся беда. Первоисточники нам недоступны. Пойди найди Авесту , чтобы узнать, что в действительности говорил Заратустра. А так, сколько толкователей, столько версий; у Ницше, например, полный бред ; кормимся какими-то обрывками, цитатами, да еще с искажениями перевода. В результате сейчас возродили магию, нет-нет, извини, не возродили, а состряпали какой-то вульгарный суррогат и обрушили людям на головы. Раньше их в массовом порядке оболванивали коммунисты своим материализмом, а теперь их маятником качнуло в другую крайность. Верят во все! Полным-полно вокруг колдунов да ведьм. Какой-то вселенский шабаш. Открываешь газету, а там реклама: "Снимаю и навожу порчу" или "Талисманы вечной удачи" и тому подобный маразм. Народ валом валит, твои маги наживаются, а...
  - Стоп, стоп, стоп. Во-первых, они не мои; во-вторых, ты все свалила в одну кучу; а в-третьих, ты права: то, что творится сейчас около религии, омерзительно. Вот давай и разберемся.
  - Тогда начнем с начала.
  - О-кей. Так вот, Заратустра учил, что все сущее "эманировало из источника бесконечного света". Свет как начало начал тебя устраивает?
  - Не паясничай.
  - Не уклоняйся от ответа.
  - Ну что ж, да. Я верю, что источником всего сущего был Первичный Свет.
  - Далее. Поскольку история - лженаука, то судить о том, как это было, с полной уверенностью невозможно. Лично мне это представляется так: Заратустра наряду с учением о свете и добре передал своим ученикам знание о законах природы, то есть передал им ключи к управлению стихиями. Вдумайся: управлять - то есть поставить себе на службу. Что же такое человек, господствующий над огнем, ветром, водой, землей? Умеющий вызывать духов, оживлять покойников, повелевать людьми, в три дня разрушить или сотворить город и так далее... По человеческим меркам он - всемогущий. Маг!
  Так что же произошло потом? Опять же, как мне представляется, его ученики окружили свое знание стеной тайны. Массам не была возвещена истина, но подкинута ее оболочка - религия. Так возникло и распространилось поклонение огню. Люди верили магам, так как имели доказательства их могущества, верили в то, что огонь является земным образом Божественного света, то есть Бога; отсюда один шаг до отождествления: огонь º Бог. Первичная идея стерлась, упростилась и, наконец, деградировала. Тайную науку - магию изгнали, а религию - зороастризм вытеснили, где христианство, а где - ислам. А почему так произошло, меня не спрашивай.
  - Мне кажется, я знаю.
  - Чего-чего?
  - Ну, не знаю, а могу предположить.
  - Ну-ка, ну-ка.
  - Я не знаю, может, Зороастр и был добрым и мудрым пророком. Я даже в одном месте у Блаватской вычитала, что он предсказал рождение Христа. Но вот посмотри, к чему он призывал своих учеников: "Тот, кто хочет проникнуть в тайны (священного) Огня и объединиться с ним, сначала должен соединить свою душу и тело с Землей, своей матерью, Человечеством, своей сестрой, и Наукой, своей дочерью". Если воспользоваться тождеством ОГОНЬºБОГ, то получается, что путь к Богу лежит через сугубо мирские, низшие элементы. Вспомни, что говорил Христос фарисеям: "Вы от низших, Я - от высших".
  Затем, я никогда и нигде не встречала упоминания о магах-альтруистах, но очень много свидетельств того, что они использовали свое знание для достижения власти и богатства, то есть для собственного блага. А Христос говорил своим ученикам: "Даром получили - даром отдавайте".
  И, наконец, я считаю, что люди вовсе не должны стремиться к овладению тайнами природы, чтобы повелевать ею и стать всемогущими. Это же то, к чему призывал библейский змий, то есть вкусить запретного плода и стать "как боги".
  - По-твоему, Заратустра тот же сатана?
  - Да. Но не "по-моему", а по делам его учеников. Вспомни: "По плодам их будете судить о них " И еще точнее: "Все, сколько их ни приходило предо мною, суть воры и разбойники" .
  Майя перевела дух и снова заговорила как заведенная.
  - А знаешь, я могу еще кое-что добавить. Я вспомнила одну совершенно удивительную вещь. Блаватская в "Карме Судьбы" дает очень интересную интерпретацию библейскому эпизоду с Вавилонской башней. Она утверждает, что "на всей земле был один язык и одни уста" означает, что "человечество имело тогда универсальную доктрину, философию, общую для всех"; "кирпичи" - это ученики, "обжиг кирпичей" - обучение магии, "город" - доктрина, а "башня" - зиккурат. Таким образом, люди тогда задались целью построить храм, создать мистерии и обучать учеников универсальной доктрине. И дальше она подводит к тому, что "спутал их планы" не Бог, а сатана - "завистливый гений земли", "тот, чье сердце было злобным, и кто был нечистым", и сделал это потому, что "позавидовал силе и святости людей". Она пишет настолько убедительно, что мороз продирает по коже.
  - Да, ты права, она очень убедительна. Приводит факты, цитаты, одно и то же преподносит по разному, с разных углов; все это неискушенному читателю может показаться истиной в последней инстанции. Проверить-то практически невозможно.
  - Точно-точно. А хочешь, я сейчас дам контринтерпретацию. Допустим, она даже права насчет условных терминов. Пусть так. Люди вознамерились построить Университет Тайной Доктрины. Создать армию магов. К чему бы это привело? Да люди бы уничтожили мир! Кстати, сама Блаватская в другом месте говорит, что Атлантида была страной магов и "именно ужасное злоупотребление магией Атлантами привело их расу к полному уничтожению". Так что Господь, смешав языки, как написано в Книге Бытия, или спутав планы, как пишет Блаватская, предотвратил гибель мира.
  Глаза Майи сияли. Щеки, обычно бледные, горели румянцем. Этот переход от подавленности к восторженной экзальтации испугал Алика. Но, пока он думал, что делать, Майя вдруг сникла, помолчала с потерянным видом и глухо произнесла: "Алик! Почему мы никем не стали?"
  Алик молчал.
  Майя смотрела на него несколько секунд, потом, выкрикнув: "Не провожай!" - бросилась к дверям.
  Сколько раз потом Алик клял себя за то, что не удержал ее, не нашел, что сказать, чем помочь. Но чем он мог помочь? У него была та же беда. Он тоже бился головой об стену, не понимая, зачем ему так много было дано и так мало востребовано. Сколько было заложено в него способностей, душевных сил, таланта... и все сгорело зря. Майя права. Он - никто. Он ничего не добился, ничегошеньки не смог в этой жизни. Ему сорок лет, а у него ни имени, ни положения, ни, черт побери, денег. Дети? Их воспитывают матери по своему образу и подобию. Стихи? Да кому они нужны!.. Но Майя-то, Майя! Сколько раз он слышал от нее, что нет никакой разницы между жизнью реальной и воображаемой, что и то и другое одинаково иллюзорно, и именно поэтому все то, что люди называют успехом, не стоит ничего... Но, выходит, и она страдает от отсутствия того, что "ничего не стоит"...
  Алик звонил ей на работу, ему отвечали, что она там больше не работает. Он звонил ей домой, ему отвечали, что она там больше не живет.
  Майя исчезла.
  
  ***
  Господи мой, воля Твоя!
  Прошу: "Прости" и прошу искренне, ибо вижу над собой карающую длань, но в темноте своей свершаю новые ошибки и творю новые грехи и вновь прошу и прошу прощения.
  Господи мой, воля Твоя!
  Прошу: "Вразуми", чтобы мне не впасть более в грех.
  Больно мне. Но всего больней, что не разумею своей вины.
  Господи мой, воля Твоя!
  
  
  10. БЕЛЫЙ ГЕНОЦИД
  
  Майя огляделась. Квартира - кошмар в духе Кафки. Всю ночь шел дождь, и она глаз не сомкнула от страха, что крыша протечет прямо над ней. На кухне, в коридоре, в ванной - всюду пришлось расставить тазы, и звон капель, падавших в них с потолка, слагался в назойливый ритм. Зато имелся балкон с великолепным видом, и сторона была солнечная. В хорошую погоду первое, что она видела по утрам, был театр теней на желтой балконной занавеске: кружок солнца, ветка и птичка на ней. Пятна на стенах она завесила рисунками, а самое большое - куском ткани в зелено-голубых тонах, с изображением моря, неба и чаек. Это было виртуальное окно - выход в пространство. Еще в комнате был большой письменный стол, в ящиках которого пылились забытые прежними обитателями книги (Конфуций, Ахматова и теория игр), стол поменьше, несколько разнокалиберных стульев, огромное скособоченное кресло с линялой обшивкой, тахта и самодельный гардероб из прессованных опилок. Что ж, жить можно. Вопрос - зачем?
  Дождь перестал. Надо бы встать, подтереть лужи, подмести осыпавшуюся штукатурку, позавтракать и... и все. Делать ей нечего, идти некуда, денег - всего ничего. Позвонить, что ли, Лоре. Черт, и этого нельзя - телефона-то теперь у нее нет. Значит, придется свалиться Лорке снегом на голову. Хоть бы она была дома!..
  Лора была дома, но при виде ее тоскливого лица, Майя прикусила язык. Поплакаться не получится, видать, у Лорки своих забот полон рот.
  - А, это ты...
  - А ты думала, кто?
  - А я испугалась, что мой бывший.
  - А что, он снова на горизонте?
  - Какие горизонты? Ты что, забыла? Он же два раза в год пробуждается, как вулкан, - на Новый Год и в день моего рождения. Надо же испортить мне праздник! А ты молодец, что рано пришла, - как раз поможешь мне. Салатики надо нарезать и фрукты вымыть. И тортик кремом распишешь - у тебя это классно получается. Я как раз сейчас думала, кому позвонить - тебе или Маре.
  - Ну, мне бы не получилось.
  - Опять отключили?
  - Хуже. Я переехала.
  - Куда?
  - В общежитие бывших физиков.
  - Химиков.
  - Да нет, я серьезно. Это в физгородке... дом такой, прикольный, он раньше был общежитием. Там останавливались физики со всего Союза. А сейчас - жилой дом. Квартиры приватизированы.
  - И что, сплошь физики живут?
  - В основном как раз бывшие. Работы-то в Физинституте кот наплакал, они и занимаются черт те чем.
  - А твой физик?
  - Какой "мой"? Я его в глаза не видела. Он уже десять лет в Израиле, а квартиру эту его родственники сдают.
  - И без телефона?
  - И без телефона, и без отопления, и практически без крыши.
  - Боже мой! Майка, а что случилось?
  - Да так, мелочь - с работы турнули.
  - За что?
  - Обхохочешься. За сверхобразованность.
  - Чего-чего?
  - Вот именно. С нового года должны были возобновить мой контракт, и тут какая-то американская вонючка в центральном офисе заметила, что у меня магистерское звание. А я там была на должности ассистента.
  - Ну и что?
  - А то! Не соответствует их высоко-демократическим принципам.
  - А выбросить человека на улицу в условиях тотальной безработицы, соответствует?
  - А вот это и есть тот самый формализм. Американская бюрократия почище советской. Видала бы ты их бланки для приема на работу. Представляешь, вопрос в анкете - "Меняли ли вы свою национальность, и если да, то почему?" До такого даже КГБ не додумалось.
  - Видела и похуже. Какая-то британская фирма, не помню... Там был вопрос: "Каким вы себя воспринимаете - белым, черным или цветным? А дальше следовал список национальностей: афганец, пакистанец, ирландец и так далее. И вежливенькая просьба "нужное подчеркнуть". Я хотела написать поверх всего этого: Shame! .
  - А что ж не написала?
  - А, связываться с ними...
  - Вот-вот. Что с нами стало!
  - Да ладно тебе! Ветряные мельницы они и в Африке ветряные мельницы. Сколько мы с ними сражались в Союзе... А теперь - ностальгируем!
  - Даже ты?
  - А ты нет?
  - Не могу позволить себе такую роскошь.
  - Не понимаю.
  - Правильно...
  - Ой! - Лора застыла с вытаращенными от страха глазами.
  В дверь упорно звонили.
  - Это он, он! Я знаю! Не надо открывать! - завопила она.
  Майя пожала плечами.
  - Так тоже нельзя. Сходить с ума от каждого звонка в дверь. Лучше уж поговорить и выяснить, в конце концов, чего он хочет.
  - Я знаю, чего он хочет, - отравлять мне жизнь до конца смерти. Ой, что я говорю...
  - Ну все, так ты действительно свихнешься. Я открываю.
  - Погоди, я сама.
  Через минуту она вернулась, сияющая.
  - Ложная тревога! Бандероль от Нунки. Из Польши.
  - Ну вот, я же говорила!
  Лора молниеносно развернула пакет.
  - Ой! Какая прелесть! Чудо!
  Она держала за плечики действительно прелестную розовую комбинацию.
  - Умеют поляки. А у нас тут - сплошное барахло турецкое. Молодец Нунка. Помнит.
  "А я забыла", - с горечью подумала Майя. - "Как теперь быть с подарком?" Она незаметно порылась в сумочке. Вот это сойдет. Маленькая статуэтка индийского божка из потемневшей бронзы. Кто-то из лекторов привез из поездки в Индию и презентовал ей. Она не удосужилась вытащить его из сумочки - так и таскала с собой почти три месяца. Ну и хорошо - пригодилось. Она покачала статуэтку на ладони.
  - А это от меня. На счастье. Это бог счастья.
  - Ой, спасибо! Какая красота! Смотри, у него в руке чайничек. Какой махонький, хорошенький. А в другой - зонтик. Это почему?
  - Потому что счастье - это когда на голову не течет, и на столе чай.
  - Ой, извини! Сейчас поставлю. Только торт проверю, - она сунула голову в духовку. - Еще чуть-чуть, и вынимать.
  Майя откинулась в кресле, закрыла глаза. Лора суетилась на кухне и что-то спрашивала. Майя не слышала. На нее навалилась свинцовая тяжесть. Так хотелось просто посидеть с Лоркой в тепле и тишине. Но скоро посыплются гости. Надо будет смеяться, острить, изо всех сил "изображать счастье", а сил нет никаких. За свет заплатила, а вот чем платить за квартиру? Черт! Не надо об этом думать...
  Вошла Лора с подносом. От вида дымящихся чашек у Майи потеплело на душе.
  - Чай! Моя панацея от всех болезней и бед.
  - Да ладно тебе! Беда! Нашла беду! По всей стране эта беда. У кого сейчас есть работа? Все безработные, все ноют, все жалуются...
  - Ну, тебе-то грех жаловаться, - не удержалась Майя.
  Лора обиженно замолчала.
  - Прости, Лорка, я не хотела.
  - Да ладно, я понимаю. Просто я хотела сказать, что не ты одна.
  - А то я не знаю! Но мне от этого не легче. И никогда мне не было легче от того, что не я одна... Наоборот. Эта тотальная безнадега еще больше подавляет. Когда повсюду мрачные лица, вялость, уныние... Когда понимаешь, что надеяться не на что, что дальше будет только хуже...
  - Ма-а-а-ечка!
  - Эх, Лорка, напрасно я к тебе сегодня завалилась. Я лучше слиняю, пока никого нет.
  - С ума сошла? Никуда ты не уйдешь.
  - А чего оставаться, тоску на твоих гостей наводить...
  - А мы с тобой сейчас тяпнем. Сразу повеселеешь.
  - А что, давай.
  - Что будешь?
  - Да нет, не надо. Не надо, Лор. Лучше давай с салатами закончим. И расскажи мне, что там у тебя со Стенли.
  Лора расцвела.
  - Прекрасно! Каждый день письмо. Прихожу на работу - сразу к компьютеру. Открываю свой мейл-бокс, а там уже оно, родимое, меня дожидается.
  - Знакомство-по-Интернету в действии.
  - Смейся, смейся, а знаешь, он собирается приехать?
  - Иди ты! Когда?
  - Скоро. В мае или июне.
  - Молодец, Лорка! Дождалсь-таки принца на белом коне. Где он живет, говоришь?
  - А, не помню. В какой-то деревушке под Лондоном.
  - Журналист и в деревушке?
  - А он свои материалы отправляет по мейлу. У него контракты с разными организациями. Он встает в шесть утра и пашет. Он так описывает!.. Рассвет. Он сидит у компьютера. Дверь в сад открыта. И птички поют.
  - У него дом с садом?
  - Ага.
  - Лорка, я тебе завидую-ю-ю...
  - А говоришь, знакомство-по-Интернету...
  - Беру свои слова обратно. Дом с садом - это аргумент.
  - Но еще не факт.
  - То есть?
  - Ну, письма письмами, но...
  - Да ты что? Ты что, боишься ему не понравиться? Это ты-то! Брось.
  - Мне уже за тридцать.
  - И он не мальчик.
  - Для мужика это не имеет значения.
  - Да ну, кончай. Пусть поищет такую красавицу у себя в Англии. А если кто скажет, что тебе за тридцать, пусть первый бросит в меня камень.
  Лора вздохнула.
  - Ну, допустим, но я-то знаю, сколько мне.
  - Прекрати. Главное - на сколько ты себя чувствуешь. А? На сколько ты себя чувствуешь?
  - На сто пятьдесят.
  - Ну тогда я - на тысячу.
  - Ты? Да тебе больше четырнадцати никогда и не было. Ты у нас застряла в подростках.
  - Ага. В переходном возрасте. И так никуда и не перешла.
  - А кто виноват?
  Лора воинственно подбоченилась. Это был их бесконечный и безнадежный спор. Лора сыпала сердитыми искрами из чуть-чуть преувеличенно расширенных золотисто-карих глаз и требовала от нее безоговорочной капитуляции.
  - Нет, ты признайся. Проворонила ведь все на свете. Что ты все пишешь, пишешь? Кому все это нужно? А была бы у тебя семья, дети - был бы смысл в твоей жизни. А ты все ищешь неизвестно чего.
  - Тебе статистику разводов дать?
  - При чем тут разводы? Кому вообще нужны мужики? Я говорю о ребенке.
  - Ребенок? - Майя многое могла сказать против идеи "семьи без мужика", но не стала. Только усмехнулась.
  - Ребенок - это аргумент. Но от кого?
  - То есть как?
  - Элементарно.
  - А-а-а... Вот ты о чем?
  Лора растерялась, не ожидая столь резкого перехода к конкретике, но не надолго.
  - От Алика! Ага! Чем не кандидатура?
  На секунду Майя онемела, но, глядя на Лоркину торжествующую физиономию, разразилась хохотом. Лора, радуясь, что Майя развеселилась, тоже засмеялась.
  Майя залюбовалась ею. Они с Лорой были полной противоположностью друг другу. Майя - черноволосая, кудрявая, смуглая и худая, как скелет. Лора - цветущая блондинка с прямыми волосами до пояса и белой прозрачной кожей. А глаза - два маленьких солнышка. Таких эллины называли детьми Гипериона - древнего бога солнца. И при всем при этом Лорка была несчастливой и одинокой. Мужа она любила почти до безумия. Но именно это "почти" помешало ей простить его, когда она поймала его на лжи. Он, правда, до сих пор не верит, что они расстались навсегда, донимает ее звонками, подкарауливает на улице. Но Майя знала: Лорка будет с ума сходить от тоски, но не простит. Этого Майя понять не могла. Лора - сама женственность, очарование, грация, а внутри - кремень. Хотя, не ей судить: у нее - свой вывих. Майя могла очень долго терпеть и очень многое прощать, но наступал момент, всегда неожиданный, когда становилось слишком, и она взрывалась. Это был либо тихий внутренний взрыв, когда она просто исчезала, либо дикая безобразная вспышка, о которой она потом вспоминала со стыдом.
  Так или иначе, но, будучи совершенно разными и по убеждениям, и по темпераменту, и внешне, они оказались в одной точке пространственно-временного континуума, а именно - у разбитого корыта. У Майи снова заныло сердце. Нет, конечно, Лоркина схема не для нее. Завести ребенка, чтобы не быть одинокой, чтобы было кого любить и быть кому-то нужной... Тысячи женщин так поступают. И она никого-никого-никого не осуждает. Но! Родить ребенка в этом мире, где нет ничего устойчивого, в котором разваливается все - государства, системы, идеологии. История переписывается каждый день. Демагогия правит бал. Во избежание "национальной катастрофы" уничтожают целые народы, а потом скромно извиняются - ошибочка, мол, вышла. А в это время церкви разных конфессий (Церкви!) устраивают побоища из-за зданий.
  Что она сможет дать этому ребенку? Чему научить? Все, чему учили ее, во что она верила, развеялось как дым. Ее мир начал разваливаться как карточный домик с того февральского вечера в 88 году, когда, спускаясь по своему родному проспекту Нефтяников , она увидела колонну демонстрантов, скандировавших "Карабах". Еще никто ничего не понимал. Прохожие с недоумением оглядывались на необычное шествие и шли дальше. Она зашла в магазин. Навалившись грудью на прилавок, миловидная быстроглазая продавщица, обсуждала новость с покупательницей, пожилой грузной женщиной в платке, явно русской. С глазами, округлившимися от волнения, та говорила: "Это армяне потребовали какую-то землю, Карабас, что ли. Поэтому эти и вышли и кричат: "Карабас, Карабас", - слышите?" Майю охватил ужас. О Карабахском движении она знала понаслышке и очень немного. О ходатайстве НКАО о переходе в состав Армении в тот момент не знала ничего. Ее ужас исходил из генной памяти. Сама не зная зачем, она дрожащим голосом возразила: "О чем вы говорите? Зачем распространяете нелепые слухи? Какой "Карабас"? Такого и слова нет!" Продавщица, догадавшись, что Майя - армянка, с готовностью подхватила: "Ну, конечно! Что, армянам делать нечего, что ли? Столько проблем вокруг! Вот я не могу сына в детский садик устроить. Каждый день приходится кого-то просить, что бы с ним посидел, пока я на работе. Весь день думаю, как он там..." Русская сочувственно закивала, поддакивая. Майя тихо выскользнула.
  Потом был Сумгаит. Потом она из полноправной гражданки страны, декларировавшей на весь мир братство народов, превратилась в гонимый лист.
  Стоп, стоп, стоп. Совсем она расклеилась, если начала вспоминать это.
  Майя резко встала.
  - Ты что? - встрепенулась Лора, тоже задумавшаяся о своем о девичьем.
  - Да ничего. Муть всякая лезет в голову.
  - И мне. Сколько время?
  - Полседьмого.
  - Ого! Скоро начнется нашествие.
  - Да ведь у тебя все готово.
  - А торт? Расписать осталось.
  - Это я мигом. Все равно еще сто лет будут собираться.
  Майя поплелась на кухню.
  Лора забегала по квартире, наводя последний глянец, хотя в этом не было ни малейшей необходимости. Квартира Лоры напоминала перламутровую шкатулку для драгоценностей. Она вся переливалась матовым блеском и была выдержана в жемчужно-серых, светло-коричневых и тускло-золотистых тонах. Диван и кресла были такими удобными, что с них не хотелось вставать; даже чехлы на них были не из шершаво-ворсистой, а из какой-то необычайно мягкой ткани. Обилие узорчатых оборок - на занавесях, чехлах, покрывалах - придавало всему интерьеру барочную, чуточку вычурную изысканность. И нигде ни пылинки, ни пятнышка. Даже книги, что особенно поражало Майю, казались только что купленными, разве что не пахли свежей типографской краской.
  "Роспись по торту" вышла на диво. Майя превзошла себя. По всей поверхности овального торта выгибались гривастые кремовые волны; на самой высокой, в центре, красовался шоколадный кораблик под парусами из цукатов; в одном из фокусов эллипса золотилась мармеладка-солнце, а в другом - тянулся к парусам русалочий Лоркин профиль, тоже из мармелада.
  Кто-то засопел Майе в затылок. Она обернулась.
  - Ну как?
  - Прикольно! Как настоящая картина.
  Племянник Лоры поднялся на цыпочки, чтобы получше разглядеть.
  Майя, увлекшись, не заметила, как пролетело время. Гости уже были все в сборе. "Ну, пошли", - Майя легонько подтолкнула мальчика к двери и, навесив на лицо беззаботную улыбку, последовала за ним. Войдя в гостиную, она в тот же миг поняла, что все ее страхи были напрасными. Картина, представившаяся ей, отнюдь не напоминала классическое армянское застолье. Казалось, собравшиеся исполняют тяжкий долг, стараясь выглядеть веселыми. Майя всем нутром ощутила надрывную подавленность, которую старались скрыть все эти люди - Лоркины родственники и друзья - такие разные, даже не все знакомые между собой. Они не то чтобы опустились под бременем непривычных забот, но и души и тела их обвисли, обессилено, безнадежно. Почти ни у кого не было работы, а проблемы плодились и множились.
  Майя незаметно проскользнула на свободное место. Соседка, старшая сестра Лоры, улыбнулась ей: "Привет, Майя-джан, как ты?" - и, не дожидаясь ответа, продолжала актуальный разговор через стол.
  - Ну вот, я ей говорю, почему у ребенка должны быть тройки да двойки, когда он у меня весь день за книгами сидит.
  - А она?
  - Хм! А что она? Говорит, пока он не будет заниматься индивидуально, выше тройки не будет. Нет, ты поняла?
  - Прямо так и сказала?
  - Хм! Они сейчас совсем обнаглели. Каждый день в школе на что-нибудь деньги собирают, и попробуй не дай.
  - Но это же вымогательство.
  - Хамство это!
  - А чему вы удивляетесь? У моих в школе тоже так. Учителя ставили двойки, пока не вынудили платить им, как репетиторам. Теперь у них пятерки, а толку никакого. Дети как ничего не знали, так и не знают.
  - Да и их тоже винить нельзя. Сколько они получают? Разве на это проживешь?
  - А мы? А нам откуда взять?
  - Ой! А я недавно маму в больницу положила, так на каждом шагу пришлось платить. Всем: палатному врачу, санитаркам, лифтерше... и это все помимо основной платы! А мы еще советских врачей ругали. Как эти берут, никто так не брал! Пришлось еще занять, а у меня и так был такой долг!...
  Майя почувствовала, что у нее сейчас лопнет мозг. И она еще боялась нарушить их веселье! Да она здесь самая беззаботная. Майя украдкой глянула в сторону Лоры. Та накладывала еду в тарелки маленьким племяшкам. Их отец, взявший на себя обязанности тамады, постучал ложечкой по рюмке. Говор за столом тотчас смолк.
  - Я предлагаю тост за нашу дорогую Лору, чтобы в этом году исполнились все ее желания. Лора-джан, мы все ждали другого. Никто не думал, что все так закончится, но, что поделаешь... Главное...
  Он запнулся, не зная, как вырулить на оптимистический тон. Его жена, до этого посылавшая ему знаки, которых он не понимал, тут же подключилась.
  - Главное, что было - то прошло!
  Вокруг облегченно заулыбались, руки с рюмками потянулись через стол. Майя перехватила Лоркин отчаянный взгляд. Что и говорить, ее шурин не подарок. Уже третий год после ее развода он говорит одно и то же. И в голову ему не приходит, что Лоре больно это слышать. Почему близкие так неделикатны? Сидит, весь из себя такой довольный, а Лорка губы кусает, чтобы не зареветь. Майя почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Кто это? Лицо вроде бы знакомое. Где-то она его видела совсем недавно. Черт! Неужели из карточных партнеров Роба? Майя похолодела. Вне себя от страха, она наклонилась к уху соседки и как можно тише спросила, кто это?
  - Кто? Этот? Сейчас скажу... - она наморщила лоб, - значит, моего мужа сестры муж. А что?
  - Нет-нет, ничего, так...
  У Майи отлегло от сердца. Разумеется, муж-сестры-мужа никак не может быть его другом.
  - Ты почему ничего не ешь?
  Майя вздрогнула.
  - Я ем, ем, спасибо.
  - Ешь. Лора хорошо готовит. Почему у нее не сложилось? А ты? Ты чего ждешь? Почему замуж не выходишь? Все глупости в голове, а надо семью иметь, детей...
  Майя с вымученной улыбкой закивала.
  - Отстань от нее, Тома! - Лора сердито сверкнула на сестру глазами.
  - Почему? Я ей добра желаю.
  На них уже начали оборачиваться. Майе хотелось провалиться сквозь землю. Неожиданно ей на выручку пришел тот самый муж-сестры-мужа.
  - Э-э-э! Не те сейчас времена. Семья, дети... а как детей поднимать?
  Он посмотрел тяжелым взглядом на сидевшую рядом супругу, та виновато опустила голову.
  Тома зашептала Майе на ухо:
  - У них старший сын в бегах. Взял большой долг, открыл фирму и прогорел. Теперь в Москве. Сбежал от кредиторов. А им пришлось все продать, чтобы хоть часть заплатить.
  - А почему он прогорел?
  - Э-э-э... У нас разве можно что-то сделать? Такие налоги! Все сожрут... и ты же еще им должен останешься.
   Майя вздохнула.
  - Да я что-то такое слышала.
  - Что-то такое? Да ты совсем с луны свалилась. Ты знаешь, что они делают? Что хотят, то и делают! У тебя может быть все в порядке, абсолютно все, а они все равно пока взятку не возьмут, не подпишут.
  - Это что, про налоговую? Правильно! У нас такая система, что, кажется, специально все сделано так, чтобы в этой стране никто не мог свое дело иметь. У людей руки опустились. За что ни возьмешься - на корню душат. И никому народа не жалко! До чего довели!
  - А чего им народ жалеть? Они награбили, нахапали и живут себе. Им хорошо! А до нас кому есть дело? Мы все сдохнем, они и не заметят.
  - Правильно! Сколько народу уехало... Мард чимнац ... А им хоть бы что!
  - Турки столько вреда не нанесли, сколько они.
  - Правильно! Чем это лучше геноцида?
  - А это тоже геноцид. Белый геноцид! Медленный, тихий, бескровный, а результат тот же.
  Тяжелую тишину, опустившуюся за этими словами, прорезал капризный голос ребенка.
  - Я торт хочу!
  Лора вскочила.
  - Вай, цавэт танэм , сейчас!
  Она кивнула Майе. Майя поднялась. Вдвоем они собрали со стола, сменили скатерть и снова накрыли стол для десерта. Гости оживились. "Тетя Майя, можно я торт принесу?" - Лоркин племяш умоляюще свел брови и вытянул губы, ни дать ни взять маска Пьеро. "Ну конечно, малыш", - засмеялась Майя. "Осторожно, Геворик, не урони!" - заволновалась его мать. Геворик досадливо дернул плечом и помчался на кухню. Майя услышала его радостный возглас, шум падающего стула и Лоркин сердитый окрик. "Геворик! Что ты там натворил? Я же тебе сказала, осторожно!" - закричала Тома, не двигаясь с места. Но Геворик уже появился на пороге, неся поднос перед собой на вытянутых руках. Все заахали, задвигались, освобождая место. Наконец кондитерский шедевр был помещен оптимальным образом на середину стола, и гости рассыпались в преувеличенных похвалах совместным стараниям Лоры и Майи. Тамада, схватив огромный широкий нож и серебряную узорчатую лопатку, постучал ими друг о друга. Майя поняла, что у него созрел тост, и мысленно ужаснулась. "Тебе какой кусок, Геворик?" - поспешно спросила она. Но малыш молчал, с тоской глядя на кораблик. Майя поняла, что творится в маленькой душе, впервые столкнувшейся с дилеммой: поглотить объект восхищения или, воздержавшись, сохранить его. "Это просто сладкий крем, Геворик", - пришла она ему на помощь, - я тебе подарю настоящий, красивый кораблик". Малыш только взглянул на нее печально-серьезными глазами Пьеро.
  
  
  
  11. ИЗ ВСЕХ ПУТЕЙ
  
  - Почему ты перестала рисовать?
  - Не знаю.
  - Ты могла бы стать художницей.
  - Хм! И тогда бы ты говорила: "Кому нужны твои картины!"
  - Устала я, как собака...
  - Еще бы!
  - Посмотри, на столе ничего не осталось?
  - Нет.
  - Ну все. Теперь можно спокойно попить кофе.
  - Вот из Геворика может выйти художник. У него такие глаза...
  - У всех армян такие глаза.
  - Нет. Ты имеешь в виду печаль, а я о другом. У него в глазах мечта. Это не наша национальная, генная, тоска-память, а тоска по красоте. Этот мальчик чувствителен к красоте. Он - будущий Адепт.
  - Ой, опять понесла!
  - Скажи теперь: "Кому нужна твоя красота!"
  - Не-е-е-ет! Этого - не скажу!
  - И на том спасибо.
  - Слушай! Кстати о красоте... я на днях... ты не поверишь! Иду, значит, мимо Брюсова, и вдруг останавливает меня старушка, Божий одуванчик. Бормочет что-то там... я открываю сумочку, достаю мелочь и протягиваю ей. И тут старушенция головой замотала и говорит: "Не надо денег. Я вам сама заплачу". Я присмотрелась, действительно, одета она вполне прилично. Спрашиваю: "А что вам нужно?" А она: "Вы мне нужны. Вы - красивая женщина". Нет, ты поняла? Кошмар! Я как рвану от нее...
  - А я недавно спускалась по проспекту, и ко мне подошли двое. Высокие и тоже очень прилично одетые. Один спросил на чистейшем русском, без малейшего акцента, не говорю ли я по-русски. Я подумала, приезжие, дорогу спросят, и остановилась. И тут они целый спектакль разыграли. Один принял высокомерно-отрешенный вид, а другой разразился душещипательной историей. Мол, друг его, музыкант-виртуоз, приехал в Ереван дать сольный концерт, и все-все уже для этого готово, но не хватает денег. И с целью добрать недостающую сумму этот его гениальный друг написал юмореску; они ее отксерили и теперь ходят по улицам и продают. И если я хочу внести лепту на алтарь высокого искусства - тут гений еще больше задрал нос - то должна купить у них экземпляр, а еще лучше два. Я не перебивала. Мне очень было интересно узнать, кто они на самом деле, вернее, кем были до того, как стать попрошайками. Пока я думала, как бы поделикатнее спросить об этом, тот, что был у них за оратора, перешел к тяжелой артиллерии - сделал паузу и изрек: "Я все хочу спросить, почему вы такая красивая?!"
  - А ты?
  - А я подняла очи горе и в тон ему: "Потому что красота спасет мир!" Ой, Лора, видела бы ты его! У него аж лицо перекосилось. Для него-то это - просто штамп... но и сказать об этом не может - двести-то драмов получить хочется!
  - Сколько?
  - Неважно.
  - А что для тебя важно?
  - А вот именно то, что для одних штамп, для других ничто, а...
  - А для элиты, как ты и твой Алик, - смысл жизни!
  - Лора!
  - ...
  - Иногда мне кажется, что и ты меня ненавидишь...
  - ...
  - Когда мне читают нотации мои родственники, я понимаю. Когда меня ненавидят толстые матроны, потому что их мужьям со мной интереснее, чем с ними, я понимаю. Но когда... Что я тебе сделала?
  - Прекрати истерику.
  - Мы с тобой дружим давно, но я всегда чувствовала, что раздражаю тебя.
  - Я сказала, прекрати.
  - Давай, выговорись. Другого случая не будет.
  - Ну, хорошо, сама напросилась. Чем ты меня раздражаешь? Ты - высокомерная, самовлюбленная эгоистка... Ты... У тебя ни забот ни хлопот, ты ничего не делаешь и презираешь всех. И ты... я не знаю, как это... вбила себе в голову, внушила, что ты какая-то особенная, что тебе не нужно то, что нужно другим, а тебе нужны какие-то дурацкие... Мир спасет красота!
  - Все?
  - ...
  Майя молча встала.
  - Ну и уходи! И не думай, прощения не попрошу!
  - Год назад ушла бы. Смертельно обидевшись и хлопнув дверью. А сейчас - нет. Это очень хорошо, что ты выговорилась.
  - Майка, прости!
  - Это все неважно. Я тебе сейчас кое-что прочитаю, ты поймешь.
  Майя достала из сумочки блокнот.
  - Вот. Я это выписала из Блаватской. Слушай: "... все то, что существует, эманировало из источника Бесконечного Света. Царь Света есть все. Он является действительной причиной всего сущего... Перед творением все наполнил Первичный Свет, так, что вообще не было никакой пустоты; но когда Вседержитель, обитающий внутри этого света, решил обнаружить свое совершенство в мирах, он удалился внутрь себя самого и создал внутри себя некое пустое пространство. В эту пустоту он испустил свою первую Эманацию, Луч Света, который есть причина и принцип всего сущего, соединяющий в себе порождающую и понимающую силу... Из этой двойной фигуры... изошла первая форма Бога... Он есть Творец, Хранитель, тот, кто вначале вдохнул жизнь в мир... он считается равным образом порождающим и понимающим принципом, как первочеловек Адам Кадмон. Адам Кадмон проявил себя в десяти эманациях... Они таковы: Корона, Мудрость, Рассудительность, Великолепие, Строгость, Красота, Победа, Слава, Основание, Царство... Все они являются атрибутами Вседержителя, проявленного в его деяниях, благодаря которым возможно узнать и постигнуть Его".
  - То есть получается...
  - Красота - это атрибут Бога. И поиски красоты, преклонение перед ней, стремление познать, попытки создавать прекрасное - это путь к Богу.
  - То есть...
  - Слова Достоевского, которые для многих никогда не имели смысла, а для иных были всего лишь красивой фразой, а ныне и вовсе стали избитым штампом, это в действительности - откровение. Божественное откровение. А я... я не "вбила себе в голову", а для меня это действительно было важно на уровне "смысла жизни". Искать и создавать красоту. Из всех путей жизненных я выбрала этот, но - чисто интуитивно. А когда прочла все это в "Карме судьбы", поняла, почему. Теперь я иду осознанно и ни в чем не сомневаюсь.
  - Ой ли?
  - ?..
  - Да ты посмотри на себя! Краше в гроб кладут. Маска отчаяния. Если все так, как ты говоришь, то почему ты такая...
  - Хочешь сказать, почему я не сияю от счастья?
  - Да, если все так, как ты говоришь, если ты так все хорошо понимаешь, если нашла смысл и путь, то почему ты несчастлива?
  - Ответить?
  - Ответь.
  - Не знаю!
  - То есть?
  - А вот так. Загадка. Не знаю. Не понимаю.
  - Я всегда думала, что люди несчастны, потому что дураки. А ясное понимание дает спокойствие и уверенность. Благость! Вот правильное слово.
  - Да я тоже так думала. Дойдешь до какой-то высоты, что-то поймешь или сумеешь сделать, и - восторг, радость, ликование... Проходит время... и - ничего. Вокруг пусто. На сердце тяжело. А я - полное ничтожество. Неудачница. И при этом - "высокомерная, самовлюбленная эгоистка".
  - Я же попросила... Забудем, ладно?
  - Забыла.
  - Слушай, а вот ты сказала: "Из всех путей я выбрала этот", что ты имела в виду?
  - А, это очень интересно! На четвертом курсе мы проходили психологию. И там был раздел о субъективности человеческого восприятия. В частности, говорилось, что красота не существует сама по себе как объективная данность, вне человеческого восприятия. Например, звезды не прекрасны сами по себе, но человек воспринимает их таковыми. Меня эта концепция возмутила. Я всем существом чувствовала, что это не так, не может быть так. Красота мира, от космических пейзажей до узора на крыльях бабочки, ќкрасота шедевров искусства, красота идей и ощущений - все это не может быть иллюзией, существующей только в субъективном восприятии. И я сказала об этом профессору. К моему удивлению, он не стал со мной спорить, а предложил изложить все это на бумаге. Лорка! Я написала трактат. Честное слово! В тот же день села и за один вечер написала ТРАКТАТ О КРАСОТЕ. Но! Я была советским дитем - материалисткой. И поэтому старалась найти именно материалистические доказательства объективности феномена красоты.
  - Например?
  - Например, принцип золотого сечения. Потом, принцип симметричности.
  - Не понимаю.
  - Эти принципы заложены в природе вне всякой зависимости от человека, но формы, основанные на них, считают прекрасными все люди. Одно это наводит на мысль о существовании законов красоты. А закон объективен по своей сути.
  Но не это главное. На другой день я сдала свое сочинение профессору и стала ждать разгрома.
  - Почему разгрома?
  - Ну как же, я ведь посягнула на sancta sanctorum - учебник, выдержанный в марксистско-ленинской идеологии. Я была уверена, что самое меньшее, что меня ждет, это - двойка на экзамене. Но, слушай, вызывает меня профессор, сажает за стол, достает мою тетрадку и говорит, так уважительно и ласково: "Я прочел ваше сочинение". Потом он пообсуждал немного со мной некоторые аспекты, потом отложил тетрадку в сторону и предложил мне приходить к ним на кафедру психологии. И вроде бы все. Но! Я все время чувствовала, что он чего-то не договаривает. Я чувствовала его смущение и сдерживаемое желание сказать нечто такое, что он знает, но не имеет права сказать. И все время он смотрел на меня с ласковой жалостью. И теперь я догадываюсь, что все это могло означать. Наверняка он втайне исповедывал Бога, но, будучи советским педагогом, не имел права сказать об этом своей студентке и мог только жалеть меня, у которой не было ни его знаний, ни доступа к настоящей литературе, никакой опоры, кроме интуиции. Но я ему очень благодарна. Именно задание, которое он мне дал, а потом это его странное выражение лица и особенное обращение со мной и заставило меня думать об этом серьезно.
  - А потом?
  - Не было никакого потом. Убей меня, не знаю почему, но на кафедру психологии я не пошла ни разу, а тетрадку выбросила...
  - А профессор?
  - Тоже бoльше к этому не возвращался. Только на экзамене... так забавно... я подготовилась, села отвечать и только открыла рот, а он махнул рукой, мол, кому нужна эта чепуха, улыбнулся и поставил в зачетку "5".
  - И все?
  - И все.
  - И все-таки что ты потом делала, конкретно?
  - Жила.
  - Я серьезно. Я серьезно хочу тебя понять. Я хочу понять, что это значит, когда ты говоришь "мой путь".
  - Я не смогу этого объяснить.
  - Не хочешь?
  - Лора, ты требуешь от меня невозможного. Ты - трезвый, рациональный человек и ждешь от меня рационального конкретного ответа. А его нет.
  - "Не мечите бисера перед свиньями"? Значит, ты меня не простила.
  - Нечего мне тебе прощать. Ты во всем права.
  - Ничего уже не понимаю.
  - Лора, ну как мне тебе объяснить то, что я никогда не пыталась сформулировать даже для себя, зная, что это невозможно. Это не поддается определению. Определение суть ограничение, и если определяемый феномен безграничен, значит, любое определение будет ложно.
  - Тогда почему ты сказала, что я права?
  - Ты права со своей точки зрения. С твоей точки зрения, моя жизнь бесцельна и бессмысленна, а я - нелепое существо, упорствующее в своем нежелании осознать собственную никчемность.
  - Я не...
  - Не перебивай. Кроме того, и ты и... все уверены в том, что если я "отрекусь от своей ереси", то все волшебным образом изменится. Так вот, не изменится. Я пробовала. Ничего не получилось.
  - Ты никогда не рассказывала...
  - А зачем? Кому приятно рассказывать о своем фиаско?
  - Когда это было?
  - Неважно. Главное то, что я поняла, это - не для меня.
  - А что для тебя?
  - Вот это я и пытаюсь объяснить. Лора, я совершала и ошибки и не очень благовидные поступки, но я всегда понимала, что самое главное - это сохранить верность себе, потому что хуже всего мне было, когда я изменяла себе. Не когда меня преследовали, не когда мне угрожала смертельная опасность, не когда я голодала и помирала от холода, а когда уступала обстоятельствам.
  - Это все общие места.
  - Хорошо. Попробую иначе. Я чувствую, что живу, по-настоящему живу, только когда созерцаю или творю красоту. Все остальное для меня существует постольку поскольку. Я просто мирюсь с этим остальным, стараясь мирно сосуществовать, насколько это возможно. У меня ни кола ни двора, ни гроша за душой. Мои книги никому не нужны сегодня и нет никакой уверенности в том, что они понадобятся завтра. Мои близкие считают меня сумасшедшей и давно махнули на меня рукой. Друзей у меня раз два и обчелся. Я ничего не добилась в жизни. Я не добилась успеха, признания, не сделала себе имени. Мои победы никому не известны. Все мои достижения - внутренние. О них знает только бумага. Самое страшное - у меня нет ребенка и... может... никогда не будет... Хотя... Иногда на меня наваливается такая черная тоска, так бывает страшно и тяжело, что...
  - Майя! Майечка!
  - Ничего-ничего... сейчас пройдет... уже все... Что-то я хотела сказать...
  - Помолчи уж. Лучше полежи. Я сейчас чаю принесу.
  - Хорошо...
  Майя вытянулась на софе, закрыла глаза. Пульсирующая боль в висках начала утихать.
  - Не вставай, я столик подкачу.
  - Ой, спасибо. Прости, Лор, я наговорила лишнего.
  - Ерунда. Ну как ты?
  - О-кей. Ты хочешь что-то спросить?
  - А можно?
  - Валяй. Говорю, я в порядке.
  - Мне все-таки непонятно, как может быть несчастен человек, нашедший себя, свое дело. И мне никогда не было понятно, почему о монахах всегда говорят: "Он принес жертву". Почему жертву? Если он предпочел жизни в миру служение Богу, он должен быть счастлив. Но это почему-то не так. Я когда хожу в церковь, нарочно слежу за ними. Я имею в виду священников. И все они мрачные какие-то, угрюмые. Почему?
  - Не знаю, Лора.
  - От священника должен исходить свет. Доброта. Разве не так?
  - Знаешь, я где-то прочла, что Толстой нашел в кармане своего сына бумажку, на которой было написано: "Надо быть добрум".
  - "Добрум"? Какая прелесть!
  - Ага. Мне это так понравилось! Я себе это время от времени напоминаю. Но!..
  - Трудно "быть добрум", да?
  - Какая красивая чашка! Я у тебя таких не видела.
  - Тома подарила.
  - Знаешь, я у Мэри Юзбашян, светлая ей память, видела такую интересную кофейную чашечку - из глины, в форме человеческого уха.
  - Из глины?
  - Странно, да? А я люблю глину. Я в детстве лепкой занималась. До сих пор помню это ощущение в руках, когда берешь глину - а она всегда прохладная и живая - и начинаешь лепить, еще сама не знаешь, что, а потом вдруг понимаешь, что тебе хотелось, и пальцы начинают двигаться, как будто сами знают, что они должны делать. В детстве мне от этого всегда было немного жутко - то, что они обретали самостоятельность.
  - Alice"s Right Foot, Esq. - With Alice"s love.
  - Quite so!
  - А почему ты бросила заниматься?
  - Влюбилась в учителя.
  - А сколько тебе было?
  - Кажется, тринадцать.
  - Самый возраст!
  - Смеешься, да?
  - Но ведь смешно!
  - Да? Знала бы ты, какая это была трагедия для меня.
  - А что было-то?
  - Все началось с того, что он стал хвалить мои работы. И при этом присматривался ко мне. Похвалит и пристально так на меня посмотрит.
  - А ему сколько было?
  - Да откуда я знаю? Для меня тогда все старше пятнадцати были просто взрослые.
  - Ну и что дальше?
  - Я начала ждать его похвал. Я работала уже только с одной целью - услышать его похвалу. Когда он разбирал мою работу, и его глаза делались удивленно-серьезными, как будто я его поразила, я испытывала такую пронзительную радость, что впадала в какое-то оцепенение - не могла ни ответить, ни шевельнутся.
  - И вы ни разу не поговорили?
  - Один раз мы случайно столкнулись на улице. Это было так необычно... Я привыкла видеть его в комнате для занятий - там всегда было тихо, прохладно, полутемно, а тут - яркий солнечный день, шум, толпа... Он меня увидел первый и остановился, заговорил... сейчас уже не помню о чем. Только одно врезалось в память. У меня в руках была книга, и он спросил, что я читаю. Я сказала: "Джек Лондон. Рассказы о Клондайке". А он: "Молодец! Ты - единственный человек на моей памяти, кто правильно произносит "Клондайк" - с ударением на первый слог. Все почему-то ставят ударение на второй". И опять на меня накатило это - ликование и оцепенение. Стою и молчу, как дура.
  - И что?
  - Ничего. Он сказал, что ему пора, и попрощался.
  - А ты?
  - А я пошла домой, как во сне, и все повторяла "Клондайк" и, мне кажется, даже Джека Лондона стала больше любить с тех пор. А вскоре после этой встречи на улице к нам в мастерскую пришла девушка, его знакомая, этакая птичка-невеличка и говорила, как щебетала. Она, значит, щебечет, а я леплю. Леплю, леплю и не могу остановиться; в сердце такая боль, что ничего не соображаю и не могу глаз поднять; все уже закончили и ушли, а я все леплю. Наконец они поднялись; он молчит, а она говорит: "Деточка, ласточка, мы уходим". Как меня резануло это "мы"! Я забормотала: "Да-да, я уже закончила". Она подошла поближе: "Что это?" Я объяснила глухим противным голосом, не поднимая головы, потом сказала: "Это - ерунда! Не стоило на это тратить столько времени". И - раз! - бросила свою работу в чан с глиной. Она что-то такое прощебетала, мол, не стоит так волноваться или... не помню...
  - А он?
  - Молчал и смотрел исподлобья. И все. Я не помню, как я ушла оттуда. Помню, какую муку я испытала тогда. Всю ночь у меня горела голова и болело сердце. На другой день я слепила из пластилина две фигурки - балерину в грациозной позе и певицу в длинном вечернем платье, с микрофоном. Они были такие красивые! Домашние были в восторге. Я же готовилась к триумфу: вот принесу, покажу, и он увидит и поймет... Что он должен был увидеть и понять, я не разумела; я была полна желания что-то ему доказать. Ой, Лора, до сих пор помню этот кошмар.
  - Ему не понравилось?
  - Хуже. Их никого не было. Я пришла со своими шедеврами в руках. В гардеробной поставила их на барьер и стала раздеваться. И тут гардеробщица говорит: "А их никого нет. Мастерская закрыта. Они поехали за глиной". Лора! На меня потолок обрушился. Наверно, у меня было такое несчастное лицо, что гардеробщица испугалась, стала спрашивать, что случилось. Я залепетала, что, мол, ничего не случилось, просто хотела показать свои работы, а теперь все пропало. Гардеробщица посмотрела на фигурки и заахала: "Как красиво! Ты молодец! Но почему пропало? В следующий раз принесешь". Но у меня - я очень хорошо помню это ощущение - как будто внутри образовалась пропасть, и все рухнуло в нее. Я знала, что следующего раза не будет. Что я больше никогда сюда не приду. Что это - ВСЕ.
  - Но почему?
  - Мне было мучительно стыдно. Меня жгло, уничтожало необъяснимое чувство поражения. Никакие силы на свете не заставили бы меня переступить порог мастерской еще раз. Кстати, тогда мне и в голову не приходило, что я была влюблена. Это я поняла потом, через много-много лет.
  - И ты не жалела, что бросила заниматься?
  - Еще как жалела! Но тоже - потом. А тогда, в детстве - нет. Мне было больно даже думать об этом. А потом, не помню, как и когда, все забылось. Ой, Лор, я пойду, поздно уже.
  - Да ладно, сиди, какое поздно!
  - Нет. Темно уже. Мне еще добираться. А там так темно в коридорах. Здание состоит из корпусов, и между ними мрачные холодные коридоры, "и тишина!"
  Дома Майя, не зажигая света, вышла на балкон. В темнеющем небе загорались редкие звезды, и рваные облака медленно наплывали на бледный серп луны.
  
  ***
  Движение - загадка. Полет - мечта. Знание - соблазн.
  Постижение - иллюзия. Свобода - служение из любви.
  Весь смысл - в пути.
  Цель Путника - прийти к Богу чистым и прекрасным.
  
  
  12. В ПАУТИНЕ
  
  Время остановилось для Майи. Оно стало похоже на провисшую мокрую паутину. Она ползла по ней, пока день не обрывался в ночь. А наутро склеенная невидимым пауком серая сеть снова покачивалась перед ней. Майя закрывала глаза и пряталась с головой под одеяла. Что ее заставляло в конце концов встать, она не могла бы объяснить никому. Но она вставала, проделывала умывательно-одевательный ритуал, дрожа от холода в нетопленой комнате, и думала, что она может сделать сегодня. Можно было, например, пойти к какому-нибудь знакомому с компьютером, подключенным к интернету, просмотреть объявления о вакансиях, отобрать подходящие и отнести по указанным адресам копии резюме. Потом ждать, чаще всего тщетно, вызова на интервью. Потом, нарядившись и наполнив себя улыбками, отправиться на получасовую экзекуцию. Потом несколько дней или недель напряженно ожидать результата. Потом гадать, чем она не устроила интервьюеров, которые встречали каждый ее ответ с радушнейшим одобрением и улыбались так, будто она была совершенным воплощением всех требуемых качеств. Однажды, получив отрицательный ответ после прохождения особенно одобрительно-улыбательного интервью, она спросила о причине отказа. На той стороне провода помялись, потом смущенно признались, что "предпочтение было отдано кандидату мужского пола, в виду того, что..." - "Ясно, - сказала Майя, - количество бабья на квадратный метр выше выносимого". Там хихикнули, и Майя положила трубку, не зная, смеяться ей или плакать. В другой раз интервьюерша, американская армянка, некрасивая безвкусно одетая девица с жидкими тускло-каштановыми волосами, свисающими по сторонам лица, как собачьи уши, спросила ее, какая работа вызывает у нее чувство счастья, и уставилась на Майю буравящими глазками. От неожиданности Майя сказала правду. Серенькая мышка, от которой зависело, принять или не принять ее на работу, только поправила очки, и Майя с отчаянием поняла, что мышь ни за что не возьмет ее к себе в подчиненные. Правда, однажды она не сумела сдержаться и позволила вырваться своему возмущению. Ей передали, что в офисе ее ожидает письмо от дирекции. В полной уверенности, что интервью прошло удачно, и что в письме содержатся инструкции, касающиеся следующего тура, она полетела туда как на крыльях. Офис располагался напротив входа во Дворец Национального собрания. Майя свернула в тенистую улочку, ответвлявшуюся от проспекта Баграмяна, и вдохновенно зашагала по утоптанному снегу, забыв даже про свой вечный страх поскользнуться. Она даже улыбнулась троим пузатым, загородившим почти весь тротуар, когда один из них, не отрывая от уха мобильник, спросил у нее, который час. В другой раз Майя прошла бы мимо, не повернув головы, а тут остановилась и в свою очередь спросила, правильно ли она идет, с наслаждением выговаривая название офиса. Пузатые подтвердили и, видно, что-то почувствовав, пожелали ей удачи. В приемной уже сидели в ожидании две другие конкурентки. Майя и их одарила сияющей улыбкой. Через несколько минут к ним вышла сотрудница - тоже из породы серых мышей - и раздала запечатанные письма. Стараясь унять колотящееся сердце, Майя вскрыла конверт. Письмо содержало короткий вежливый отказ. Ничего не понимая, Майя подняла глаза и увидела напряженное лицо наблюдавшей за ней Мыши. Она посмотрела на тех двоих. Одна из девушек резко встала и, скомкав письмо в руке, вышла, ни на кого не глядя. Другая недоуменно посмотрела на сотрудницу, потом снова опустила глаза на письмо, очевидно, чтобы перечитать еще раз; потом губы ее скривились, как у готовящегося расплакаться ребенка, и она поплелась к выходу. Нетрудно было догадаться, что им были адресованы копии того же самого послания. Майя, еле сдерживая негодование, спросила, что все это значит. Мышь, оставаясь такой же хмуро-напряженной, прогундосила, что, мол, у организации не хватило средств на отправку писем по почте, и они решили раздать их таким образом. "А вы не подумали, что травмируете людей? Ведь все, кого вы вызвали, без всякого сомнения, решили, что, если уж вызывают, значит не зря. Вы же могли по телефону сообщить о результате. Заодно и бумагу бы сэкономили", - она выразительно помахала конвертом. Мышь только пожала плечами. На одну секунду Майя представила, как она заходит к здешнему директору и высказывает ему все, что думает об их системе приема на работу, которая отбирает вот таких серых мышей, принимающих вот такие аморальные решения. Но она только спросила у Мыши, где у них мусорная корзина, демонстративно бросила туда конверт и вышла. Обратный путь она проделала, еле тащась, поскальзываясь чуть не на каждом шагу. Пузатые были на своем месте. Все трое в длинных черных дубленках и огромных как БТРы ботинках. Один из них курил, облокотясь на машину. Второй что-то рассказывал ему, оживленно жестикулируя. Третий все еще говорил по мобильнику. Увидев Майю, они как по команде выпрямились и уставились на нее. Тот, с мобильником, все так же не отрывая его от уха, сделал вторую попытку: "Де эдпес эль часецик, жамэ канисн э". Майя грустно улыбнулась им и проковыляла мимо. По дороге она представила себе, как вместо того, чтобы грустно улыбнуться и проковылять мимо, она останавливается и рассказывает им о своих злоключениях; как пузатые, оказавшись прекрасными парнями, владеющими прекрасным бизнесом, предлагают ей прекрасную должность, высокооплачиваемую и требующую интеллекта; как перед ней открываются захватывающие дух перспективы; как в результате она покупает дом, перевозит к себе маму, едет в Москву и договаривается об издании своих книг. Дойдя до этого пункта в своих фантазиях, она остановилась. Не то чтобы дальше уже и мечтать было не о чем, но это было пиком. Донести написанное до читателя; увидеть собственными глазами, что ее духовные дети вышли в люди и зажили собственной жизнью - это был ее пик. Килиманджаро. О чем бы она ни думала, ее мысли летели к заснеженной вершине в облаках. Она никак не представляла себе путь к этой высоте. Она ничего не делала, чтобы добраться до нее. Тем немногим публикациям, которыми она могла похвастаться, она была обязана инициативе своих друзей. Но она всегда думала, что это должно произойти. Она не облекала эти мысли в конкретную форму. Просто верила, что это произойдет, когда-нибудь и как-нибудь. Потом она сделает книксен Леопарду и с легким сердцем пойдет по облакам, как по снегу, или по снегу, как по облакам, все равно. А пока что... а пока что надо перейти дорогу и подняться к университету, посмотреть, нет ли новых объявлений.
  Дома ее ожидал сюрприз. Не успела она снять пальто, как в дверь постучала соседка.
  - Майя-джан, тебе звонили сегодня, около трех.
  - Кто?
  - Не знаю, Майя-джан. Такой приятный голос. Женский, - торопливо добавила она в ответ на немой вопрос.
  - Кто бы это мог быть? Я ваш телефон дала только Лоре, но Лора не стала бы звонить днем.
  - Нет, не Лора. Голос был пожилой женщины.
  - Кроме Лоры я никому вашего номера не давала. Только в резюме... Но мне уже отовсюду отказали, так что...
  - Она сказала, позже позвонит. Я сказала: "Пожалуйста".
  - Спасибо вам, огромное спасибо! Вы меня просто спасаете.
  - Ну что ты, Майя-джан, мы же соседи! Как она позвонит, я тебя сразу же позову.
  - Спасибо-спасибо-спасибо-тысячу-раз!
  Соседка улыбнулась одновременно сердечно и польщенно.
  Майе всегда везло с соседями. Но эта семья, занимавшая вторую из двух квартир под крышей, была для нее истинным подарком судьбы. Соседка, стройная, миловидная женщина с карими оленьими глазами, была сама доброта. Ее звали Гретой. Майя часто заставала ее подавленной, погруженной в какие-то тяжелые раздумья, но она никогда ни на что не жаловалась и, завидев Майю, тут же сгоняла с лица мрачное выражение. Ее муж, высокий, крупный, седоватый мужчина, был также всегда приветливым и готовым помочь. Он был в прошлом специалистом по холодильным установкам, и когда у Майи вышел из строя холодильник, принес к ней специальный справочник. Вместе они установили по справочнику тип холодильника и наметили оптимальную тактику для борьбы с его капризами. Сосед провел у Майи несколько вечеров, возясь с холодильником. Майя обратила внимание, что всякий раз Грета отправляла с ним сына Андраника, худенького темноволосого мальчика лет одиннадцати. Майя улыбалась про себя: виват вам, простые души и простые правила! Впрочем, для Андраника эти визиты были развлечением; он с готовностью помогал отцу и с удивившим Майю интересом рассматривал ее рисунки. Две старшие дочери, Каринэ и Наринэ, очень симпатичные, хотя совершенно разные девушки, учились в институтах. Каринэ, старшая, с правильным ясным лицом и короткими прямыми волосами пепельного цвета, всегда спокойная и ровная в обращении, была на третьем курсе политехнического. Младшая Наринэ была, как ни странно, выше и крупнее сестры; у нее было широкое полное лицо со свежим румянцем и выразительными, хотя и не очень подвижными чертами; длинные, до пояса, вьющиеся волосы цветом и лоснящимся блеском напоминали поджаренные зерна кофе; глаза, большие, с густыми загнутыми ресницами, часто глядели с кокетливо-капризным, даже надменным выражением, но это выражение никак не проявлялось в ее поведении, таком же ровном и доброжелательном, как и у сестры. Она только в этом году поступила на филфак и сейчас сдавала свою первую сессию. Все трое хорошо учились, одевались просто и все вечера проводили дома. Шокировало в них Майю только очень плохое знание русского языка. Они часто прибегали к Майе со своими заданиями по русскому и английскому. Ну, английский, понятно, а вот русский... Майя диву давалась, как быстро и лихо патриотам удалось расправиться с эсперанто советского розлива.
  С первых же дней независимости русскому языку объявили войну. Его изгоняли, как беса. Подвергли анафеме с трибун, вытеснили из учреждений, минимизировали преподавание в школах. В результате выросло уже целое поколение, едва освоившее самые азы русского языка. Однако чуда не произошло. То ли вся энергия патриотов ушла на выкорчевывание ненавистной речи бывшей метрополии, и на дальнейшее их не хватило, то ли вследствие незаинтересованности властей предержащих, но армянскому языку их толком тоже не научили. Впрочем, беда с языком коснулась не только молодежи. По всей республике наблюдалась грустно-забавная тенденция - деятели науки, искусства, специалисты всех мастей, обсуждая профессиональные темы, непроизвольно переходили на русский. Когда же они бывали вынуждены, скажем, по требованию телевизионщиков, изъясняться на языке отцов, их жалко было слушать - такой беспомощной и искусственной становилась их речь. В письменности все обстояло еще хуже. Майе частенько приходилось делать переводы специальной литературы - юридических, экономических, политических документов - и она не уставала ужасаться их громоздкости и безвкусию. Хлынувший с запада поток новой терминологии требовал адекватного выражения. Не желая заимствовать иностранные слова, языкотворцы калькировали их или находили аналог среди малоупотребляемых, почти забытых слов; в результате профессиональные тексты становились малопонятными и неудобными для использования, и специалисты продолжали общаться на своем арго, приделывая к иностранным словам армянские окончания. Что же касается городского сленга, то он, в противовес официальному языку, был перенасыщен русскими и английскими словами, часто комично искаженными. Во многих случаях причина их употребления казалась Майе совершенно непонятной, но, тем не менее, они настолько прочно вошли в обиход, что совершенно вытеснили коренные армянские эквиваленты. Например, такие простейшие обиходные слова, как "мост", "ведро", "труба", "кран", "юбка", "сумка", "шуба" и т.д. ереванцы сплошь и рядом почему-то произносили по-русски. Захваченные врасплох, они либо признавались, что не помнят соответствующих армянских слов, либо, что сами не знают, почему предали их опале.
  Майя любила слова. Тратила часы, доискиваясь до их корней, прослеживая пути слов-кочевников. И испытывала непонятное, глубинное волнение, встречая в языках, относящихся к разным языковым группам, слова с одинаковым значением и настолько схожим звучанием, что позволяло предположить их прямое происхождение от единого корня в праязыке. Она считала речь не только и не столько средством общения, сколько частью природы; соответственно, искусственную деформацию языка она ассоциировала с загрязнением экосистемы; сленги считала здоровой, натуральной грязью; а шедевры литературы - красотами природы. И особенно, как драгоценные камни, она ценила слова, чье звучание, казалось, передавало их суть. Это был ее конек. Закройте глаза и произнесите "звезда". Чувствуете? - возвышенная красота, отстраненность, холод... Или вот "море" - материнская ласковость воды, рев бури, глубина, способная поглотить, простор; "ива" - тонкая красота, гибкость, нежность, печаль; "ветер" - полет, порыв, прозрачность, иллюзорная сила, преграда, на которую он неизбежно набегает.
  Майя любила и звучание своего имени, хотя и считала, что оно сыграло роковую роль в ее судьбе. Она разрывалась между глубинным осознанием иллюзорности бытия и неистребимым желанием утвердиться в мире. Эта беспощадная баталия шла в ней непрерывно; короткие перемирия наступали только в результате внешних вторжений. Таких, например, как стук в дверь. Майя несколько секунд прислушивалась к нему, пока сообразила, что это, и вспомнила о телефонном звонке.
  Оказалось, звонила тетя. Разыскала ее через Лору. Слушая голос родственницы, Майя перестала дрожать от холода. Ей стало даже жарко. О ней вспомнили. Она кому-то нужна. Майя с радостью согласилась выполнить ее просьбу, благо, времени у нее сейчас было хоть отбавляй. С тетей они договорились встретиться на Абовяна, напротив бывшего Детского мира, а ныне ярмарки. Тетя поцеловала ее и заахала:
  - Похудела-то как! Небось воздухом питаешься. Хоть готовишь что-нибудь?
  - Готовлю, тетя. Не каждый день, но готовлю.
  - Что готовишь?
  - Ну-у-у...
  - Врешь ведь?
  - Вру.
  - Ой, когда ты с облаков спустишься? Как мама?
  - Хорошо. Привет передает.
  - Когда ты с ней говорила в последний раз?
  - Ну-у-у...
  - Опять врешь? Почему к нам не заходишь? Хоть с матерью поговорила бы, если дело в телефоне. Конечно, в телефоне. Я тебя еле нашла. Хорошо, Лорин номер в старом блокноте был. Ну ладно, не куксись. Я тороплюсь - надо еще успеть кое-что купить, а как вернусь, обязательно заходи. Слышишь? Обязательно!
  Она снова поцеловала Майю и нырнула в душный полумрак ярмарки.
  Поручение было пустячным. Тетя должна была заверить у нотариуса копию внучкиного свидетельства о рождении в переводе на русский и у нее не было времени - нужно было срочно ехать к брату в Аштарак. Сын тети с семьей уже семь лет жил в России. Майя помнила его подростком. Они были примерно одного возраста, и на каникулах, когда Майина семья приезжала в Ереван или тетина в Баку, проводили много времени вместе. Он был похож на орленка - худой, горбоносый, вечно взъерошенный и чертовски смелый. Лез во все драки, лазил по скалам, прыгал со всех крыш, какие попадались ему под ноги. Он мечтал стать летчиком-испытателем. Майя, как старую фотографию в семейном альбоме, хранила в памяти картину яркого летнего дня: загорелый мальчишка в шортах и выцветшей клетчатой рубашке, весь залитый солнцем, расписывает, сверкая глазами и бешено жестикулируя, каким классным летчиком он будет. Летчиком он не стал. Отец убедил его поступить на экономический. Майя не поверила ушам, когда узнала об этом. Орленок-Арцви - экономист? Невообразимо! Учился он скрепя сердце, но хорошо. Зато потом, вместо того, чтобы поступить в аспирантуру, как заклинали родители, пошел в армию. Из армии вернулся орлом. Майя с затаенным злорадством (направленным против дяди) слушала его рассказы. Все с той же бешеной жестикуляцией и сверкающими глазами Арцви расписывал армейское житье-бытье. Конечно же, основной темой была дедовщина. Арцви психологически был готов к этому и в первый же день, когда над ним попытались поизмываться, схватил ремень и так отметелил обидчиков, что его сразу зауважали. И не только по отношению к нему, но и в радиусе его обозрения, никто не смел делать никаких подлостей. Потому что Арцви, завидев что либо подобное, бросался в драку, не помня себя, ни черта не боясь, и всегда побеждал. Потом несколько лет они не встречались. До Майи доходили слухи, что Арцви нигде не работает, целыми днями раскатывает с друзьями на машине отца и то и дело влипает в скандальные истории. Потом она узнала, что он женился и взялся за ум. В ереванском понимании это означало "занялся бизнесом", а в Майином - "купи-продайством". Когда "заниматься бизнесом" в Армении стало невозможно, он переехал в Россию, как тысячи армян. В последний его приезд Майя узнала его с трудом. Бычье лицо, квадратные плечи, золотые перстни на мясистых пальцах. Только когда он начинал что-то рассказывать, оживленно жестикулируя и выкатывая глаза, в нем виделся намек на прежнего Арцви. Один эпизод из его последнего приезда своей лаконичной иллюстративностью и завершенностью напоминал анекдот. Дело было так. Арцви вышел из дому за сигаретами и не проделал и трех шагов, как его окружили пацаны-попрошайки. И двое-трое в один голос захныкали: "Пузатый дядя, дай денег на хлеб". - "Денег я им, конечно, дал, но спрашиваю: "Ребята, разве я пузатый?" - "Разве я пузатый?" - с той же обиженной интонацией повторил он, обращая вопрос уже к Майе. Пришлось Майе объяснить ему, что за время его отсутствия слово "пузатый" в ереванском сленге стало обозначать "богатый". Арцви обиделся еще больше. Чтобы его утешить, Майя рассказала ему историю с ее подругой, также звучавшую как анекдот. Подруга - в норковой шубе, оставшейся от лучших времен, и со скудным заработком от времени настоящего - отправилась на базар. Там она так отчаянно торговалась с продавцом лука, что тот не выдержал и брякнул: "Такая пузатая девушка, как ты, не должна торговаться из-за грошей". Вспомнив ее возмущенное лицо, Майя расхохоталась. На нее оглянулись. Майя опомнилась. Оказывается, она все еще стояла там, где ее оставила тетя. Она плотнее запахнула пальто и подошла к своему старому приятелю Карабалле.
  Полвека назад Карабалла был садовником. Он любил цветы и вино и покровительствовал влюбленным. Дарил букеты всем парочкам, проходившим мимо его сада, а те угощали его стаканчиком. Так он раздарил все свое состояние и умер в бедности. Сейчас чуть выше бывшего Детского мира стоял памятник ему, из темного камня. Майя очень любила его. Она считала эту скульптуру гениальной. Старик в ветхой одежде, с переброшенной через руку корзиной цветов стоял, опершись на палку, и с чуть-чуть лукавой улыбкой смотрел прямо в глаза подошедшему человеку. Лицо под шляпой с оборванными краями было таким добрым, что казалось живым. Майя любила постоять возле него. Каменного старикана окружала аура мира, покоя и "добродушной вечности". Впрочем, его все любили. Ереванцы даже в самые тяжелые времена поддерживали традицию - клали живые цветы в его корзину. Майя постояла возле него и зашагала вверх по Абовяна. Она решила, не откладывая дела в долгий ящик, пойти сейчас же в Первую городскую нотариальную контору, единственную, которую она знала. Свернув к Опере, которая в ее блужданиях по городу служила ей маяком, она выбралась на Проспект, пересекла его и спустилась к улице Туманяна.
  Прямо с перекрестка открывался великолепный вид на дом-музей поэта. Он стоял на холме в конце улицы, благодаря чему у близорукой Майи возникало впечатление, что дом парит над землей. Иллюзия усиливалась высокими арками и стройными двойными колоннами. Перед фасадом, по обе его стороны, двумя треугольниками поднималось до уровня первого этажа подобие каменной ступенчатой стены, обвитой диким виноградом. На левом треугольнике был высечен бюст-барельеф Туманяна. Возможно, по мысли скульптора, он обречен был вечно читать рукопись, опершись на руку, но Майе всегда казалось, что что-то однажды отвлекло его, и он навсегда забыл о каменной книге; вместо того он прислушивается к шуму города внизу, приложив руку к уху, чтобы лучше слышать, и тихо улыбается в усы. Дикий виноград обвил его голову венком с такой естественной живописностью, какая под силу только природе. У подножия холма, слева, высокая ива струила грациозно изогнутые ветви, а справа, молодые дубки остановились в нерешительности, переговариваясь почтительным шепотом.
  Вверх по холму с двух сторон вели ступени. Майя вскарабкалась по правой стороне и через узкий проулочек вышла к многоэтажной плоской коробке, на первом этаже которой располагалась нотариальная контора.
  Майе показалось, что она попала в советское учреждение. То же столпотворение, неразбериха, очереди у каждой двери, неприязненные, раздраженные работники и униженные, сбитые с толку посетители. Майя выбрала кабинет, где очередь была поменьше, и спросила, кто крайний. Вместо ответа ей посоветовали для начала удостовериться, примут ли ее вообще. "Разумно", - согласилась Майя и протиснулась в дверь. В комнате было полно народа. Одни заполняли какие-то бланки, другие чего-то ждали. За столом нотариуса сидела полноватая блондинка лет сорока пяти с холодным властным лицом. Она говорила по телефону. Майя подождала, пока она закончит, и, извинившись, спросила, смогут ли ей заверить перевод свидетельства о рождении. Совершенно проигнорировав ее вопрос, блондинка занялась записями в устрашающих размеров книге. Майя подумала, что обратилась не по адресу, и повторила вопрос, повернувшись к сидящему за вторым столом и то же что-то пишущему мужчине. Тот подумал, переспросил, затем молча указал ручкой на блондинку. Майя сделала глубокий вдох, вернулась к первому столу и, еще раз извинившись, очень медленно повторила то же самое, уже в четвертый раз. Блондинка наконец снизошла до того, чтобы заметить ее. Посмотрев на Майю сверху вниз, что было психологическим чудом, так как Майя стояла и, следовательно, была выше нее, госпожа нотариус изрекла: "Сделаю, когда освобожусь". Майя поблагодарила и ретировалась. В коридоре она снова спросила, кто последний, и снова не получив ответа, в совершенной растерянности встала у стены. Понаблюдав примерно минут сорок, она поняла, что никакой очереди нет и в помине. Люди заходили в контору, тыкались в кабинет и либо оставались там, либо пополняли ряды подпирателей стенки. Блондинка сама решала, кого и когда принимать, исходя из какой-то непонятной логики, то ли личной, то ли корпоративной. Еще через полчаса Майя выявила, что самыми нежелательными клиентами здесь были она и тоненькая миловидная девушка, судорожно сжимавшая в руках пачку документов в целлофановом пакете. Девушка тоже выделила ее из толпы снующих взад и вперед фаворитов блондинки. Она подошла к Майе и пожаловалась, что ждет уже третий час. Что всякий раз, когда она пробовала зайти, леди-нотариус резко выговаривала ей, требуя выйти, потому что, мол, она занята. "А чем я хуже? У меня такое же дело, как и у всех. Почему эти все заходят, а я должна ждать и ждать?" Она помолчала и добавила по-армянски, с нажимом: "менк хехч энк! " Майя огляделась. "Плохо то, что у других кабинетов народу еще больше", - резюмировала она. Девушка безнадежно махнула рукой: "Это не имеет значения. Я повсюду потыкалась. Там еще хуже. Сразу говорят: "Уходите, мы заняты". Заняты! А что они делают? Они здесь, чтобы нас обслуживать, а сами... такие жестокие, грубые..."
  В этот момент двери кабинета распахнулись, выпуская очередных счастливчиков. Девушка заглянула в комнату и, убедившись, что там никого не осталось, скользнула внутрь. Ровно через три секунды она вышла со слезами на глазах, а помещение оккупировали новые избранники нотариальной фортуны. Девушка еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Майя успокоила бедняжку, как могла, и заговорила на постороннюю тему, чтобы отвлечь ее. Еще через час толпа наконец иссякла, и девушка предприняла еще одну попытку. "Интересно, как она отфутболит ее на этот раз", - уже с исследовательским интересом подумала Майя, заглядывая в проем. И не зря. Последовавшая сцена была достойна помещения в учебники по психологии. Смерив девушку надменным взглядом, хозяйка кабинета улыбнулась с неприязненной снисходительностью и процедила: "Ну ладно, ты достаточно долго ждала, давай, что у тебя там". Дело не заняло и пяти минут. Девушка выпорхнула, торопливо засовывая бумаги обратно в пакет, и нерешительно остановилась у двери. "Хотите, я подожду с вами?" - предложила она, глядя на Майю счастливыми, благодарными глазами. "Ну что вы, нет, конечно, у вас еще полно дел, спасибо", - ответила Майя. "Это вам спасибо! Вы мне так помогли... Я бы тут не выдержала без вас". Майя сердечно попрощалась с ней и снова заглянула в дверь. Деловая женщина посмотрела на нее с высокомерной индифферентностью и занялась записями. Майя поняла, что та ее не пригласит, и подошла вплотную к ее столу.
  - А сейчас вы можете меня принять? Вроде уже никого нет...
  Женщина нехотя оторвалась от своего занятия.
  - Давайте, что у вас там.
  Майя протянула ей документ.
  - Павлова? Это кто?
  - Это фамилия переводчицы. Вот ее подпись. Мне нужно только заверить перевод.
  - Это невозможно. Я ее не знаю. Вы должны сделать перевод у наших переводчиков.
  Майя подавила прилив отчаяния маленького человека.
  - Но ведь вы могли сказать мне это два часа назад!
  - Почему я должна была сказать вам это два часа назад? - издевательски повторила та.
  - Потому что я пришла сюда два часа назад!
  - Это было невозможно. Я была занята.
  - А-а-а-а. Ясно.
  Майя пожала плечами и медленно, спокойно вышла.
  В коридоре она, спрашивая, нашла кабинет переводчика и, увидев бесформенную толпу перед дверьми, поняла, что до конца рабочего дня к нему не попадет. "Ну что ей стоило предупредить меня заранее? Я бы успела за два часа!" - воскликнула Майя, ни к кому не обращаясь, и тут же поняла, что это снова был жалобный писк маленького человека. Проливать слезы из-за каждого грубого слова? Опускать руки при каждом столкновении с чиновничьим произволом? Ну нет! Майя вспомнила, как во время талонной системы ей приходилось ехать в специальный пункт выдачи талонов, к черту на кулички, и выстаивать километровые очереди, всякий раз подвергаясь все новым, казалось, изобретаемым с дьявольской изощренностью, унижениям. Как наконец она не выдержала и перестала ездить за ними. Ну и что? Кто выиграл от этого? Она сидела без масла и сахара, а ее талоны доставались вот таким вот крокодилицам. Она оградила себя от унижения? Спасла свое достоинство? Черта с два! Поступила, как маленький человек иной формации. И сейчас... А что сейчас? Что она может сделать как маленький человек, выросший, скажем, на палец? Вернуться в контору и сказать блондинке, что она о ней думает? Бррр! Только потеряет время. Интересно, почему она такая злющая? Вроде все при ней, и ум в ней чувствуется и интеллект. Опять же, есть работа, причем очень хорошая в условиях безработицы. Майя попыталась представить ее жизнь. Почему-то ей примерещилась картина семьи, где за фасадом внешнего благополучия скрывается многолетний болезненный разлад: изменяющий муж и равнодушные эгоистичные дети. Майя прибавила к картинке ведьму-свекровь и подумала, что блондинку решительно стоит пожалеть. Она снова прыснула на всю улицу и вернулась на проспект, решив отыскать другую нотариальную контору. Очень скоро, расспрашивая прохожих, она нашла то, что нужно, и за пятнадцать минут получила заверенный перевод. Было уже довольно темно. Крытый рынок на Проспекте был уже закрыт. Только редкие торговцы овощами мерзли стоически перед высокими воротами, декорированными металлическими украшениями, тускло золотящимися в сумерках. Оттуда было рукой подать до дома Роба. Что-то он сейчас делает?
  
  
  13. НЕ ТОТ ДОМ
  
  - Ну что, други, по коням? Или прокрутим еще разок?
  Алик по очереди оглядел друзей. Акоп, самый молодой, сидел, подперев голову обеими руками, и смотрел на него с истовым обожанием. Алик был уверен, что он согласится со всем, что предложат, и будет делать все, что прикажут, лишь бы быть избавленным от необходимости принимать решения. Сурик, интеллектуал, с мягкими манерами и такой деликатной душой, что - и в этом Алик тоже был уверен - ни за что не выскажет ни единого замечания, но будет тихо страдать от несовершенства принятых не им решений. Хорен (этот беспокоил Алика больше всех) мог дать добро на словах, но с первых же шагов делать все по-своему; и был совершенно непредсказуем. Трудность с ним заключалась еще и в том, что идея принадлежала Алику, и по неписаным законам он и возглавил проект. Этот факт самолюбивому, ревниво относящемуся к чужому успеху Хорику было очень трудно переварить. Сейчас он, хмурясь и поглаживая горбатую переносицу, смотрел в угол; и неизвестно, сколько бы это продлилось, но Алик не выдержал.
  - Ну что скажешь, Хор?
  Тот пожал плечами, все также избегая прямого взгляда, и медленно, как бы взвешивая ответственность, взваливаемую им на себя этим ответом, выговорил:
  - Как будто должно сработать.
  Алик вздохнул с облегчением. Лиха беда начало. Главное, получить их согласие сейчас, а там видно будет. Да и время позднее.
  Последнее соображение было неискренним. Алик никуда не торопился. Напротив, всеми правдами и неправдами оттягивал возвращение к родному очагу. Просто долго заниматься одним и тем же делом, особенно требующим сосредоточенности и ответственности, он не мог. Начинал задыхаться душой, злиться и раздражаться. А понимая, что лидеру это никак не пристало, и что за гуж этот он взялся "по своей воле и корысти ради", злился на свою злость и поэтому старался проявлять терпение и снисходительность, совершенно ему не свойственные, чем еще более усугублял внутренний конфликт. Подавляемое в течение дня раздражение срывал на жене. Естественно, это не улучшало атмосферу в доме.
  Дом, дом, дом. Что такое дом? Хорошо, когда дом это - ДОМ. Такой был у них, когда он жил с родителями. С укладом и традициями, частью унаследованными матерью от ее родителей, частью изобретенными в ходе семейной жизни. Алик помнил, что по воскресеньям у них были особенные завтраки, и не только потому, что мать всегда готовила что-то особенно вкусненькое. Главная их прелесть заключалась в том, что они были долгими, с разговорами обо-всем-на-свете и дружным обсуждением семейных дел.
  У них была трехкомнатная квартира в самом центре города, на углу Таманяна и Московяна. После его второго развода решено было продать эту квартиру и приискать другое жилье, оптимальным для обеих сторон образом. Квартиру взялась продать жена. Алик до сих пор не научился называть ее "бывшей", настолько яркой и сильной личностью она была. У нее был неуемный темперамент и деловые качества, которым он втайне завидовал. Вслух же он говорил, что она меркантильна, мелочна и вульгарна. Однако как бы то ни было, но сделку она провернула очень удачно: на вырученные деньги им удалось купить две квартиры, хотя и не в самых фешенебельных районах, но достаточно приличные. Одна, двухкомнатная, была свежеотремонтирована, с прекрасным паркетным полом и новеньким мебельным гарнитуром; туда переехали жена с сыном. Вторая, однокомнатная, на четвертом этаже хрущобы в Черемушках, досталась ему. Отец с матерью переехали жить в пригород, в перешедший к отцу Алика от его родителей дом с небольшим садиком, который до этого числился у них дачей.
  Квартира в Черемушках так и не стала ДОМОМ. Она была тесной, неудобной и сохраняла одичалый холостяцкий вид даже после того, как в ней поселилась его третья жена - студентка, спортсменка, красавица, разве что только не комсомолка. Себя она называла "ласковым и нежным зверьком". Она в сущности такой и была - ласковой, нежной, веселой, с цепким, но поверхностным умом. У нее были очень острые мелкие зубы с чуть-чуть неровными краями, что действительно придавало ее улыбке и прелесть, и хищность маленького зверька. Но сейчас, когда она улыбалась, чарующе, как ей казалось (и как когда-то казалось Алику), ему хотелось ударить ее. Эти вспышки агрессии, как и припадки мучительной ревности, пугали его; в пароксизме острой боли его не покидало ощущение, что все это, грубое, почти животное, несвойственное ему, исходило не из его исстрадавшегося нутра, но было наведено откуда-то со стороны; ему хотелось сбросить с себя невидимую сеть, но он не знал, как. Как ни странно, жена воспринимала и его ревность, и ярость абсолютно естественно, как нечто само собой разумеющееся, и это бесило Алика еще больше. Он все чаще бывал в дурном настроении, она все чаще приходила домой поздно; и то и дело он ловил себя на том, что задерживается за работой или засиживается в баре только для того, чтобы прийти домой позже нее. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы она вдруг не заговорила о ребенке. Для Алика это было как гром среди ясного неба. Она нашла самую больную его точку и ударила по ней! Того, что его четвертинка, как он теперь именовал ее, могла действительно захотеть ребенка, он совсем не допускал. Стараясь не выдать смятения, он скорчил неопределенную гримасу и промолчал. Но она повторила.
  - Почему бы нам не завести ребенка?
  Алику было так больно, что он только продолжал молча смотреть на нее.
  - Что ты так смотришь? Ну да, я предохранялась, а кто бы не стал на моем месте? Это же так естественно - институт и все такое... Я хотела сначала получить диплом...
  - Так ты глотала таблетки?
  - А ты не знал? Ты поэтому так... Ты думал, что я не могу за... за... зачать? Ну скажи же что-нибудь!
  Но Алик по-прежнему молчал. Ярость схлынула. Облегчение от того, что его страхи оказались напрасными, перевесило обиду и злость на нее за то, что она заставила его пройти через все это. Но боль не проходила, а недоверие, которое он испытывал к ней все последнее время, усилилось. И возникло какое-то странное ощущение, будто она пыталась заманить его в ловушку.
  Она наконец тоже замолчала и села за учебники. Но то и дело поднимала голову и взглядывала на него с удивлением и обидой. Это продолжалось примерно час, потом она вроде бы забыла о размолвке и где-то в половине первого, широко зевнув, уже своим обычным веселым тоном объявила, что идет спать.
  Алик прогудел что-то в ответ и вышел на балкон.
  Морозный воздух и вид ночного неба успокоил его. Стараясь не шуметь, он проскользнул на кухню, включил компьютер и принялся редактировать статью. Через полчаса он понял, что механически правит текст, не вдумываясь в смысл. Алик посидел еще минут десять, уже ничего не делая, только вслушиваясь в гудение компьютера, потом сейванул файл и выключил систему. В комнате он, не зажигая света, остановился у постели, стараясь угадать, не спит ли жена. Она не спала. Только минуты две попритворялась спящей, потом, видно, передумав, быстрым движением откинула одеяло и протянула к нему руки. Она ласкала его, как всегда, быстрыми, почти лихорадочными движениями, и Алик отвечал ей, но отчуждение и ощущение недоверия не проходили. И он не испытывал ни нежности, ни благодарности, которые раньше всегда сопутствовали их любви, и которые он так ценил. Было только желание. А потом беспокойный сон унес его в страну грез, где над обрывом, подняв лицо к тонкому, почти прозрачному месяцу, стояла Майя. И он кричал, чтобы она не смела падать, а она не слышала.
  Проснувшись, он еще долго лежал без движения. Была суббота. Жена ушла в институт, а у него был выходной. Когда он наконец встал и, как всегда, первым делом, подошел к компьютеру, на клавиатуре его ждала записка: "Ты во сне стонал. Что с тобой происходит? Завтрак не успела. Лиана". Он повторил вслух: "Что с тобой происходит? Что с тобой происходит?" Подошел к зеркалу. Майя до того, как кануть в воду, много и как-то зацикленно говорила о зеркале. Что-то очень странное. Жаль, что он слушал без внимания и не запомнил ее слов. Что-то насчет символики или загадки... Он вгляделся в себя. Черт, как он сутулится! Будто горб на спине. Будто даже стал ниже ростом. И стоит как-то тяжело и косолапо. Морщины. Седина. Какое-то жалкое выражение глаз. Ужас, отчаяние, жалость к себе захлестнули его. Жизнь прошла. Он - развалина. Старик. Это конец. Точка. Финиш. Финал. Финита ла комедия. Капут. И учился он не тому, и занимался не тем, и любил не тех, и дружил не с теми. И всю жизнь он прожил так, будто кто-то другой жил вместо него, в его теле и распоряжался его судьбой. Хотя какая, к черту, судьба? Двадцать лет прозябания в вонючей дыре! Когда он мог... Он... А кто он? Где он? Зеркало отразило побагровевшее лицо с налитыми кровью глазами и дрожащим подбородком. Боль пульсировала в висках, перехватила горло. Алик рухнул в кресло, обхватив голову руками. Зазвонил телефон. Алик не двигался. Черт с ними. Обойдутся. Один день могут и без меня. Телефон все звонил, протяжные жалобные гудки прорезали мозг. Не выдержав, Алик схватил трубку, решив молчать, кто бы это ни был и что бы ни сказал.
  - Алло... Алик? Я тебя не слышу. Сынок, ты можешь перезвонить? Или лучше я. Ты сейчас положи трубку. Ты слышишь, сынуля?
  - Мама! Я слышу, слышу.
  - Что?
  - Я говорю, теперь слышу.
  - Ой, как хорошо! А то я так волновалась. Как ты, сынок?
  - Хорошо, мама. Все хорошо.
  - Это правда? У тебя все в порядке?
  - Да что ты, мама, так... И вообще, почему ты волновалась?
  - Как у тебя на работе?
  - Прекрасно. Кроме того, я начал новую программу. Вернее, пока еще ничего конкретного нет; существует только проект у меня в голове
  - Раз проект родился в гениальной голове моего сына, значит, можно не сомневаться.
  - Твоими бы устами!
  - А как... Лиана?
  - Прекрасно.
  - Ты завтракал? Что она приготовила?
  - Э-э-э... она... у нее же сессия, мама.
  - А может, ты побудешь у нас, пока у нее... сессия. А, сынок?
  - Я не знаю, мама.
  - Приезжай. У нас Тиграник. И девочки скоро приедут. Тиграник, балик-джан, поговори с папой.
  - Алло, Тиграник?
  - Папа, это ты?
  Тоненький голосок. Слишком тоненький для девятилетнего мальчика.
  - Привет, малыш. Как ты? У тебя все хорошо?
  - Папа, ты приедешь?
  - Приеду, малыш.
  - Когда? Сегодня?
  - Скоро.
  - Скоро?
  - Очень скоро. Скоро.
  - А когда?
  - Я принесу лаптоп, будем играть в лабиринт.
  - Лучше в Галкина.
  - Хорошо, в Галкина.
  Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил опять. Дерьмовый аппарат! Сколько раз собирался купить новый, с автоответчиком или, хотя бы, фиксацией номера абонента. Не так уж и дорого, в конце концов. По крайней мере, знал бы, кто звонит, и не бесился бы так. На этот раз звонили с работы.
  - Я болен, - прохрипел Алик, - легкие. Ты не слышишь мой кашель? И кости разнылись.
  Но Старая Тато не была склонна ему сочувствовать.
  - У всех кости. У меня тоже все болячки разгулялись. Целый букет. Это, во-первых, погода, а во-вторых, чего же ты хочешь, это все от тех голодных-холодных-лет-без-света-и-транспорта. Вся нация больна. Во всей республике ни одного здорового человека не найдешь. Если ты сейчас выйдешь, успеешь к трем.
  - Нет, не успею.
  - Почему?
  - Потому что не выйду.
  - Эх... знаешь, почему у нас никогда не будет...
  - Знаю.
  - Почему я должна за всех отдуваться? Почему я могу приходить в полдевятого и уходить в одиннадцать? Почему я могу...
  - Потому что тебе, Тато-джан, больше всех надо.
  Алик почувствовал, как она вся напряглась, услышал отбойные гудки и пожалел, что брякнул такое. Жестоко. Татевик, старая дева-эманципе, проработавшая в организации сорок лет, действительно жила работой. Она была консервативна и бездарна. У нее не было необходимых знаний. Она не имела понятия о современных технологиях. Она никак не соответствовала должности. Но она жила работой. Не надо было так язвить. "Что с тобой происходит?" Алик набрал ее номер. Занято. Наверно, звонит Хорику. Он подождал пять минут.
  - Тато?
  - Да.
  - Извини, отбой получился.
  - Да?
  - Я хотел сказать...
  - Не надо, Хорен придет. Уже договорились.
  - Я хотел сказать, что я действительно не могу сегодня.
  - Я же сказала, уже не надо.
  - Нет, дело в том, что утром позвонила мама. У нее сейчас Тиграник...
  - А что с Тиграником?
  Голос Тато моментально из скрипуче-обиженного стал ласково-встревоженным.
  - Не знаю. Я не вполне понял. Ты же знаешь мою маму... - Тато совсем ее не знала, но сочувственно поддакнула. - Я собирался к ним. Поэтому и...
  - Конечно, поезжай. О чем речь? Да ты не волнуйся так заранее, может, ничего серьезного.
  - Надеюсь. Спасибо.
  - Да что ты! Не за что. Маме привет.
  Хм! Привет? Неужели они знакомы? Хотя, вряд ли. Это она от полноты чувств - сочувствия. Все правильно. Дети это святое. Бедная старая Татоша. А кто-то сейчас говорит: "Бедный старый Алик". Три года он изводил себя тем, что Лиана не беременела. Только гордость, вернее, гаденький страх, что вина - его, не позволял ему поговорить с ней серьезно. А она все это время глотала таблетки. Интересно, какие. Почему он ничего не замечал? Как это бывает в американских фильмах? - "Подожди, милый, я приму таблетки", "Сегодня ничего не будет, дорогой, - у меня кончились таблетки"... Как это у них получается? Сначала таблетки, потом любовь. Нет-нет, леди и джентльмены, я не имею в виду секс. Там все ясно. Там все можно. И нужно. И я за обеими руками. Но ведь у нас была... Или не было? И он ничего не замечал. "Что с тобой происходит?" А что со мной происходит? А ничего со мной не происходит. У меня все в порядке. У меня выходной день, и я еду к своим старикам на дачу. Я еду, еду, еду... Сейчас... Только полежу еще пять минут... Ничего не хочется. Пусто. Все глупо. Бессмысленно. Черт, я иду по кругу... Еду... Надо встать...
  Яркий свет полоснул его по глазам и заставил открыть их. Жена вертелась перед зеркалом в топике из серебристо-голубой переливчатой ткани и бриджах, не доходящих до талии.
  - Нравится?
  Она подбоченилась, выставив выпуклый пупок.
  - Кошмар.
  Лиана дернула плечиком.
  - А по-моему, здоровско.
  - Только через мой труп.
  - Хм!
  - Оденься. На дворе минус. Зачем ты включила свет? - я же спал.
  - Твоя мама звонила.
  - Когда?
  - Ну-у-у, я пришла в...
  - Я не спрашиваю, когда ты пришла. Я спросил, когда звонила мама.
  - Около семи. Она спросила, как ты. Я сказала, что ты лежишь, как труп.
  - Что?
  - А она сказала: "Передай ему, что Тигранику уже лучше".
  - Что значит, лучше? Почему? После чего?
  - Ну, я не знаю... я думала, ты знаешь...
  - Идиотка!
  Алик вскочил, схватившись за виски.
  - Что? Сам ты идиот! Ты мне ничего не сказал. Почему я должна была спрашивать? Чтобы она поняла, что ты мне ничего не говоришь? Она и так меня...
  - Заткнись.
  - А-а-а-лик!
  - Где мой пиджак?
  - Ты что, собираешься туда? Сейчас? Ты знаешь, который час?
  - Все равно. Вызову такси. Где номер?
  - Вот.
  Лиана вытащила засунутую за зеркало рекламную карту.
  Через пятнадцать минут он уже ехал по темным улицам, сжимая виски и стараясь не закрывать глаз, чтобы не видеть серебристой ткани, обтягивающей маленькую грудь.
  
  
  14. ПРИНЦ ИНТЕРНЕТСКИЙ
  
  Зима тянулась так долго, что никто не заметил, как она перешла в весну. А весна выдалась тусклая и дождливая. Казалось, в небесном календаре перепутали страницы и скакнули сразу в осень. Солнца было мало, а воды много; и бывалые люди пророчили неурожай фруктов.
  Майя продолжала свою жизнь призрака. Придумывала себе занятия, ходила по улицам, иногда появлялась в редакциях, пробовала писать, но из-под пера выходила такая унылая муть, что она содрогалась от отвращения к себе. Жить не хотелось. От самоубийства ее удерживал только страх попасть в еще более гадкое место там. Что если там будет еще более холодно, мрачно и одиноко. А уж всего этого она нахлебалась - будьте здоровы! Она пробовала внушить себе, что в начале девяностых было гораздо хуже. Но так ли это было?
  Зимой девяносто третьего она пришла к тому, что люди напрасно воображают ад в виде пекла. Глупцы! Ад - это мрак и холод. Тогда в домах неделями не давали электричества. Улицы не освещались. В пять часов начинало темнеть, а уже в семь на город опускалась кромешная тьма. Этот мрак давил на сознание, расплющивая его в лепешку, превращая жизнь в полубредовое существование, когда не верилось, что все это происходит в реальности - здесь, сейчас и с ними. Голодные одичалые собаки бродили стаями и нападали на одиноких прохожих. А голодные обмороженные люди заново переоценивали все ценности. Они ели хлеб серо-коричневого цвета, сырой и кислый, который получали по талонам, выстояв очередь на морозе. Они спали, не раздеваясь. Они ходили пешком, преодолевая громадные расстояния. По вечерам магистральные улицы превращались в караванные пути - целые толпы шли с работы домой, утрамбовывая снег; многие громко говорили сами с собой, иногда смеясь, иногда споря с кем-то, но чаще тихо, отрешенно улыбаясь. На них никто не обращал внимания. Понимали, что и сами не лучше. Это был в чистом виде народный подвиг. Люди не озверели, не спились, не отчаялись. Эксцессы были крайне редкими. Установившееся настроение, хотя и очень тяжелое, было настроением солидарности и понимания общего бедствия, которое надо было пережить. Все трудности приписывались войне и блокаде, то есть внешнему врагу. Тогда уехали только самые слабые. Оставшиеся верили, что надо только выдержать, выстоять, отстоять Карабах, а потом все пойдет как по маслу. А пока жгли свечи, готовили на керосине, ходили пешком и умилялись, встречая в газетных сообщениях фразы типа "Президент на заседании сидел в пальто". Это означало, что он мерзнет, так же, как все. Что они - народ. Включая его и во главе с ним. И что весь мир только и занят тем, как бы помочь им. Майя и сама тогда думала так. Она училась в Американском университете, обожала его и преклонялась перед профессорами, бросившими привольное житье у себя в Штатах и приехавшими к ним, чтобы "научить их ловить рыбу".
  Отрезвление было затяжным и болезненным. Она поняла, что мало научить людей ловить рыбу, надо еще снабдить их удочками и допустить к рыбным местам. А этого никто делать не собирался. Страна продолжала задыхаться в блокаде. Долги международным финансовым аллигаторам росли. За предоставление отсрочек требовали послушания - повысить цены на то, приватизировать это... Завоеванная кровавой ценой независимость превратилась - совсем по Оруэллу - в свою противоположность. Нынешний президент распродавал страну направо и налево, офшорным компаниям, за бесценок. Продал Коньячный завод. За цену, в сорок раз меньшую реальной стоимости. Армянский коньяк - национальное достояние, уникальные секреты, мировая слава, все - под ноги французам. Продал телефонную связь, на корню, с абсолютным монопольным правом (!). Продал водоснабжение. На очереди - электроэнергия. Что останется в Армении для армян? Впрочем, армян и самих почти не осталось. Можно пересчитать по пальцам: первый палец, указательный - воры, которым всегда хорошо; второй, безымянный - те, кто не мыслит жизни вне Армении; и третий, мизинец - бедняки, у которых, ну, совсем уж нет средств, чтобы уехать. Недостающие пальцы самоампутировались. Сначала большой, потом средний.
  В дверь постучали, и Майя, стряхнув безрадостные размышления, побежала открывать. Стук в дверь почти всегда означал телефонный звонок. Так и есть. Лора. Счастливая, и кричит так, что ушам больно.
  - Майка, он приезжает, приезжает!
  - Уже? Когда?
  - Через неделю. У него уже билет на руках. Прилетает ночью. Просил забронировать номер в гостинице.
  - Так надо забронировать.
  - Уже.
  - Где?
  - Ты не знаешь. Я тоже не знала. У сестры там знакомый работает.
  - Так где все-таки?
  - А я не сказала? Такая хорошенькая маленькая гостиница на Абовяна, недалеко от Площади.
  - Класс. Самый центр. Но, наверное, жутко дорого?
  - Не-а. Сорок долларов за ночь. Для него - раз плюнуть.
  - Лорка! Ты молодчина. Я тебя поздравляю, поздравляю, поздравляю.
  - Ох! Не верится. И страшно... Ты мне поможешь?
  - О чем речь? Поехать с тобой в аэропорт?
  - Н-н-нет. Этого, думаю, не надо.
  - Понимаю, понимаю, понимаю...
  - Да, ты у меня баба понятливая.
  - Ну, хорошо, место встречи и время изменить нельзя. А дальше?
  - Я именно об этом. Походишь с нами по городу? Для начала.
  - Конечно. Составим список всего, что надо показать. И надо будет связаться с турбюро - покажем ему Армению. Пусть знает наших. Разработаем план по дням. Сколько он здесь пробудет?
  - Ой, Майя, какая ты молодец! А то у меня в голове черт знает что творится...
  - Лорка! Учи британский гимн.
  - А то!
  - Нет, ну ты молодчина! Принц Уэльский на белом коне!
  - Ну, положим, не Уэльский и не принц...
  - И не на белом коне...
  - И не на... Слушай, а у него даже машины нет...
  - Что? А-а-а... Ну-у-у...
  - Пустяки. Не это главное.
  - Во-во! Речь не мальчика, но мужа.
  - Да ладно... Ой, Майка...
  - Все, все, все. Обо всем договорились. Все будет прекрасно. Жизнь, как ты знаешь, прекрасна и удивительна.
  - Это ты прекрасна и удивительна.
  - Это что за сантименты? Лорка, да ты совсем?
  - Ага.
  - Ну, давай так: ты прекрасна, а я - удивительна.
  - Ха-ха-ха!
  - Уже лучше. Ну, пока. До завтра.
  - Пока. Спокойной ночи.
  Положив трубку, Майя сразу потускнела: вот и Лора уедет... Она заглянула в гостиную - пожелать доброй ночи. Но не тут-то было. Каринэ и Наринэ поджидали ее, сидя как на иголках.
  - Майя-джан, извини, все было слышно... Что, Лора замуж выходит?
  - За англичанина?
  - Ты его знаешь?
  - Ой, девчонки, нет. Только знаю, что он журналист и будет в Ереване через неделю.
  - Ой, как здорово!
  - Молодец Лора! Счастливая!
  - Майя, а ты почему не...
  - Да, ты же училась в Американском. Что, не могла охмурить какого-нибудь профессора.
  - Он не смог.
  - Как это?
  - А вот так. Был профессор, и не какой-нибудь, а просто мечта. Высокий, красивый, молодой, талантливый и очень хороший. И сам ко мне клеился.
  - А ты?
  - А я тогда была влюблена, как последняя дура... в местного козла.
  - Почему, козла?
  - А, нет, это просто поговорка такая: любовь зла, полюбишь и козла.
  - А что было потом?
  - Конечно же, суп с котом. Ой, извините, это тоже поговорка.
  - А тот профессор?
  - А, он уже уехал. Давно. Он был очень-очень хороший. Так смешно! Я иногда вспоминаю разные сценки...
  - Расскажи-и-и. Ну, пожалуйста.
  - Ну, например, он взял у меня интервью для своей диссертации. Он работал над диссертацией... не помню тему... но там, в частности, рассматривались стереотипы восприятия языков.
  - Что?
  - Неважно. Он мне задавал вопросы, касающиеся разных языков. Спросил, какой, по-моему, язык самый подходящий для любви, какой для юмора, ммм... для афоризмов, для песен и для ругани. Я сказала, что для любви - французский, и он обиделся.
  - Я бы тоже обиделась.
  - А дальше?
  - Что там дальше? А, юмор. Для юмора - тут я ему польстила - английский, и он расцвел! Ругаться, я сказала, лучше всего по-русски. Петь - тут итальянский. А афоризмы, бесспорно, - древнегреческий и латынь.
  - А армянский для чего?
  - Армянский? Для молитвы.
  - А почему ты не сказала?
  - Так он же... такого вопроса не было.
  - Жаль.
  - А он что говорил про армянский?
  - Говорил, жу-у-утко трудный... И я его понимаю... Я читала письма Байрона, где он пишет про свои занятия армянским. Он там в одном месте написал, что изучать армянский - все равно, что подвергать свой ум пытке .
  - В смысле, такой трудный?
  - Ну, Байрону простительно, а вот то, что ты, Майя-джан, так думаешь...
  Девчонки обиженно замолчали.
  До чего это типично! Святые темы - язык, алфавит, геноцид - трогать нельзя, но чуть засветится возможность уехать из Армении, и поминай как звали. Сколько она знала таких патриотов, которые готовы были глотку любому перегрызть (и перегрызали), а как патриотизм перестал сочетаться с комфортом, смылись за кордон. Конечно, не об этих девчонках речь. Эти - просто девчонки. Но за державу обидно. Хотя, нет, нисколько не обидно. Скатертью дорога! А она? Уехала бы сейчас? Скажем, такой фантастический поворот судьбы: приезжает Дик и заявляет, что все еще любит ее, и предлагает руку и сердце. А, золотце мое, что скажешь? Молчишь? Ах, тебе надо любить самой? Ах, тебе нужна честность в чувствах и чистота в помыслах? Ну и сиди со своей честностью у корыта. И не будет тебе никакого фантастического поворота. Фантастические повороты ты можешь только расписывать в своих романах, которые никто не читает. Ох, хватит! Сколько можно копаться в себе? Хоть бы у Лорки все получилось...
  
  
  Лорка развела кипучую деятельность. Взяла отпуск. Обновила гардероб. Накупила путеводителей, справочников, карт. Обзвонила кучу турагентств. Предупредила родственников и друзей, с которыми собиралась познакомить своего Стенли. По вечерам выискивала и зазубривала уникальные факты, касающиеся Армении, чтобы поразить его воображение. Неделя пролетела как одно мгновение. Майя с восхищением наблюдала за этой безумной кампанией. В день приезда заморского гостя Лорка совсем потеряла голову. После сауны, косметолога и парикмахера она выглядела, как девушка с обложки, но то и дело требовала: "Скажи честно, как я смотрюсь?" И заклинала Майю быть наготове, во всеоружии. Майя обещала, хотя и не вполне понимала, что Лора имела в виду. Ночью ей приснился корабль под алыми парусами. Счастливая Лора подплыла к нему на шлюпке. Принц поднял ее на палубу, и тут оказалось, что паруса сделаны из цукатов, а принц вырезан из картона. Майя проснулась на рассвете с неясной тревогой на душе. Что за дурацкий сон! Хоть бы не в руку. Она вышла на балкон.
  Небо в Армении всегда прекрасно - в любой сезон, любое время суток и любую погоду. Летом это - чистая, первозданная лазурь, сохранившаяся со Дня Творения. В грозу оно ни мрачно, ни хмуро, ни даже гневно; оно самозабвенно играет силой, а после омывается дождем. Даже в облачную погоду в нем нет и намека на тусклость, оно светится всеми оттенками - от серебристого, там, где за облаками прячется солнце, до жемчужно-серого. А кто видел ночное небо в горах, тот был так близко к звездам, как только может быть человек.
  Майя смотрела на город, переводя взгляд от ближайших домов, где уже были заметны признаки просыпающейся жизни, до круглого горизонта, в сотый раз поражаясь тому, какой он круглый. Армения - это страна, где понимаешь глубинное значение древних притч, поговорок и присловий. Понимаешь, что означает купол неба, дерево жизни, живая вода, соль земли, а также, почему во главу угла был положен камень.
  На балконе напротив показалась соседка. "Я тебе стучу-стучу, а ты, оказывается, здесь. Тебе звонят. Скорее!" - "Так рано?" - Майя поспешила к соседям. В первые несколько секунд она ничего не могла расслышать сквозь Лорины рыдания. Наконец, разобрав "умоляю" и "приезжай", она сказала, как можно тверже: "Еду. Успокойся", - и метнулась обратно к себе.
  Лора, похоже, вовсе не ложилась и, похоже, плакала уже не один час. От журнальной картинки не осталось и следа. Но хуже всего было то, что она ничего не говорила. Рыдать, правда, перестала. Она сидела, навалившись на стол, держась за голову и покачиваясь, как человек, на которого неожиданно свалилась беда, непостижимая и невыразимая словами. Майя подождала немного, потом робко спросила.
  - Неужели, не приехал?
  Наверное, вопрос показался Лоре таким нелепым, что она вскинула залитое слезами лицо и ответила вполне членораздельно.
  - Хуже.
  - Хуже?
  - Да. Лучше бы не приехал.
  - Что же может быть хуже?
  - Майя, он урод!
  - Некрасивый, что ли?
  -Я говорю, урод! Не понимаешь? Урод, урод, урод!
  - Ну, успокойся. Объясни толком.
  - Толком? Ну как объяснить? Надо увидеть.
  - Ты сама не захотела, чтобы я поехала с тобой.
  - Прости, я была дурой. И вообще я дура! Так мне и надо! Навоображала себе... Вот и получила. Принц Уэльский!
  - Ну давай, рассказывай. Как вы вообще друг друга узнали?
  - Ну я-то свою фотографию послала давно, я тебе говорила. А вот он - нет. Ограничился словесным портретом.
  - Я помню: рост сто девяносто два сантиметра, серые глаза и каштановые волосы до плеч.
  - Сто девяносто два! Да он горбатый! Скрюченный, как вопросительный знак. Патлы цвета мокрой пыли, а глаз совсем не видно.
  - Да-а-а...
  - Но не это самое ужасное.
  - А что еще?
  - Это труднее всего объяснить. Понимаешь, он подошел, я, еще ничего не соображая, улыбнулась. И тут он посмотрел на меня, а в глазах такой страх...
  - Какой страх?
  - Не знаю. Не понимаю. Буквально, посмотрел на меня со страхом, похлопал веками без ресниц и сунул мне руку. Я ее пожала и...
  - Что?
  - Рука какая-то... противная... не рыхлая, не мягкая, а противная... не знаю, как это выразить.
  - По твоему описанию, вылитый Урия Хип.
  - Точно. Единственное что - не рыжий.
  - Ну и что дальше?
  - Я-то думала, ну, раньше, что мы всю ночь будем бродить... а тут... я ему сказала, что машина ждет, и мы можем ехать в гостиницу. И он так обрадовался! Закивал - чуть голова не отвалилась. Доехали до гостиницы. Нас встретили. Я говорю со служащими, перевожу ему, он кивает, а в глазах опять страх и беспокойство. Честное слово, Майка, мне показалось, он боится, что я останусь с ним на ночь.
  - А может, ты все преувеличиваешь? Может, завтра, при дневном свете, все покажется другим. И у страха, и у беспокойства могут оказаться объяснения, какие нам с тобой и в голову прийти не могут.
  - Мне уже пришло.
  - Что?
  - Нет. Не скажу. Но ты права. Надо взять себя в руки. Он уже здесь. И, что бы там ни было, он - гость.
  - Правильно. Не бойся, все будет честь по чести. Я - с тобой. Все планы и программы в силе?
  - Нет! Ни за что!
  - Я имела в виду сугубо...
  - Сугубо! Сугубо, сугубо, сугубо. Боже мой!
  Ее лицо опять сморщилось, но она сдержалась.
  - Да, поиздевалась надо мной судьба...
  - Может, ты все-таки спешишь с выводами.
  - Нет. Я знаю. Тут - полный обвал.
  Она глубоко вздохнула.
  - Ты не уходи-а. У тебя есть срочные дела?
  - Никаких.
  - Тогда, пойдем со мной.
  - Конечно. А куда?
  - К отелю. Мы договорились на два часа. Он сказал, что столько ему хватит, чтобы выспаться. Походим по городу, посидим в кафе. Только за гида будешь ты - у меня сил нет.
  - Не вопрос.
  - Ну ладно. Кофе?
  - Ой, да! Я не завтракала.
  - Ой, прости, Май!
  - Да ну, ерунда. Ты поспала хоть немного?
  - Нет. Еле дождалась утра, чтобы позвонить тебе. Помнила, что телефон соседский. Был бы твой - позвонила бы, как приехала домой. Ты не представляешь, что со мной было.
  - Лора, кофе!
  - Ой! Не хватало еще, чтобы кофе убежал, ко всему.
  
  
  Когда они в два часа подошли к гостинице, долгожданный пен-френд стоял, прислонившись к стене, и читал газету; и - Лора была права - был очень похож на вопросительный знак. Майя надела очки, которые всегда держала в сумочке для экстренных случаев, и заметила, что он еще издали увидел их, но не пошел навстречу, не кивнул даже, а снова уткнулся в газету. Только, когда они приблизились и Лора выдавила: "Hi, Stanley!" , он поднял голову, сложил газету и улыбнулся, вернее, обнажил зубы. Майя содрогнулась про себя. Бедная Лора! Ее описание было абсолютно точным. Если до этой минуты у Майи еще оставались сомнения, то теперь они разлетелись - Урия Хип без всяких преувеличений.
  После приветствий и представлений Лора впала в прострацию, и Майе пришлось взять инициативу на себя.
  - Может, начнем с Национальной галереи? Благо, она здесь рядом...
  - О, я там уже был.
  - Когда?
  - О, я встал в десять часов. Спросил, как туда пройти, и просто пошел.
  - Вам понравилось?
  - О да, очень.
  - Здесь недалеко и галерея современной живописи. Не хотели бы сравнить?
  - О, я и там побывал.
  - Как, вы за пару часов успели осмотреть две галереи?!
  - Да.
  - Потрясающе! А что вам запомнилось? Что-нибудь произвело на вас впечатление?
  - О, я совершенно не разбираюсь в живописи.
  - Майя оторопело взглянула на Лору, но та только беспомощно улыбнулась и опустила глаза долу.
  - Ну хорошо, тогда поднимемся по Абовяна, - Майя махнула рукой, указывая направление, - зайдем, в первую очередь, в Матенадаран. Это наше знаменитое книгохранилище (тут Стенли почтительно наклонил голову), потом - Каскад; оттуда сверху великолепная перспектива. Потом можно посидеть в кафе.
  Стенли с энтузиазмом закивал; Лора, в ее отключке, в счет не шла; и Майя решительно возглавила процессию, понемногу входя в роль гида.
  - Давайте перейдем на ту сторону - там мой любимый памятник.
  Она потащила их к Карабалле. Карабалла Стенли понравился. Он сказал, что заметил памятник еще утром, при беглом осмотре окрестностей, но, конечно, не прочь бы узнать подробности. Майя рассказала легенду. Вокруг них собрались зеваки. Один из них, пожилой человек в мятом костюме, протиснулся вперед и заявил, что знал Карабаллу лично и что в легенде нет ни слова правды. С выражением Платон-ты-мне-друг-но-истина-мне-дороже на расплывшемся лице, он протянул руку к статуе, будто призывая ее в свидетели.
  - Никаким садовником он не был. У него вообще ничего не было. Ни кола ни двора. Он был пьянчужкой. Нищим пьяницей. Ему эти букетики давали из жалости; и он приставал к парочкам, чтобы выклянчить себе на стакан вина. Ходил тут, весь в лохмотьях, и приставал ко всем. У него были женщины. Две бабы русские. Тоже пьяницы. Он с ними путался. Они тоже его жалели, ухаживали за ним. А этот памятник совсем не похож! - гневно заключил он и потребовал: переведи ему.
  - Что он говорит? - спросил Стенли.
  - Говорит, что знал старика лично и очень его любил, и хранит засушенный букетик от Карабаллы как реликвию.
  Стенли заулыбался и покивал зеваке; тот довольно выпрямился и вознамерился продолжать, но Майя выразительно посмотрела на часы и извиняющеся развела руками. Зевака понял и ретировался.
  Поднимаясь к Матенадарану, Майя замедлила шаг.
  Это было каждый раз неожиданно и потрясало, как в первый раз. Вы видели здание - храм из благородного серого туфа на зеленом холме. Оно вырастало над вами по мере приближения. И внезапно оно исчезало. Не было никакого здания и вообще ничего не было. А была только статуя Месропа Маштоца . Вы смотрите на нее, запрокинув голову, и видите, что вокруг нее - вокруг лица, обращенного к небу, раскинутых рук, ниспадающих одежд - струится нечто, некий поток, еле уловимое нескончаемое движение, и это - живая связующая среда между статуей и вышним миром.
  Майе всякий раз было жаль уходить от статуи, хотя, Матенадаран, конечно, того стоил. И всякий раз, отрывая от нее глаза, она с досадливой жалостью замечала фигуру Ученика. Пожалуй, не стоило его делать вообще; уж, во всяком случае, не таким пигмеем; и не в такой нелепой позе; по замыслу, Ученик должен был воплощать смиренное преклонение, но, увы, вызывал смех. Майя ни с кем не делилась этими мыслями, но, очевидно, не одна она так думала: кто-то раскрасил каменные уста Ученика помадой, отчего лицо, особенно в профиль, обрело выражение комичного обожания.
  Им повезло. Они быстро нашли гида, очень милую молодую женщину, владевшую английским. Она водила их по хранилищу с явным удовольствием и очень понравившимся Майе выражением спокойной гордости. Майя искоса поглядывала на Стенли. Похоже, тот проникся. У Майи отлегло от сердца - молодцы матенадарановцы, не подкачали.
  До вершины Каскада Стенли не добрался. Плюхнулся на ступеньку, не дойдя примерно одной трети пути, и запросил пощады. Майя расстелила газету и тоже села, потянув Лору, которая плелась за ними, как сомнамбула. Лора уселась рядом с ней, демонстративно вытянув длинные ноги, и пробормотала что-то. Стенли вопросительно повернулся к ней. Майя вся напряглась.
  Лора заговорила громче.
  - Как же ты собирался подняться на Арагац?
  Глаза Лоры насмешливо сверкали. Она повернулась к Майе и пояснила.
  - Стенли писал, - она произнесла "писал" с нажимом, - что хотел бы совершить восхождение на Арагац. Я даже навела справки, как это можно организовать. - Как же ты собирался одолеть Арагац, 4000 метров над уровнем моря? - повторила она.
  Стенли виновато улыбнулся и вздохнул. Майя дернула Лору за рукав. Лора замолчала и угрюмо уставилась на свои туфли. Стенли с опаской посмотрел на ее ноги и тоже отвернулся. "О, Господи, что же мне-то делать с этими двумя?" - тоскливо подумала Майя. Она посмотрела на часы. Было около шести.
  - Отдохнули? Двинемся вниз?
  Стенли тут же встал.
  "Интересно, как он все это находит в действительности, каково ему сейчас?" - пронеслось в голове у Майи. Но бесцветное лицо, на котором с затаенным страхом мигали маленькие водянистые глаза, не выражало ничего, кроме вежливой готовности принять любое ее предложение. Они спустились в кафе. Девушка-официантка приняла заказ, не сводя глаз с бумажника Стенли, который он положил на стол.
  - Кстати, как у вас тут с воровством? - напряженно спросил он.
  Майя пожала плечами.
  - Да... откровенно говоря, не знаю... наверное, всякое бывает...
  Руки Стенли непроизвольно дернулись. Он ухватил бумажник и спрятал его в карман. Официантка принесла мороженое и сок. Она завороженно смотрела на Стенли. "Вот этой все равно, - почему-то с восхищением подумала Майя, - главное, что иностранец, а остальное не важно".
  В кафе крутили записи российских песен последней выпечки. Гнусавый голос жаловался на то, что его девушку "обнимает и прижимает к сердцу" другой. Надоедливый ритм ввинчивался в уши.
  Майя посмотрела на Стенли, и его лицо моментально изобразило внимание.
  - Вы любите музыку?
  Стенли энергично закивал.
  - О да.
  - А что в особенности?
  - О, я совершенно не разбираюсь в музыке.
  - Но что вы все-таки предпочитаете, классику или современные ритмы?
  - Современную музыку.
  - А почему?
  - Классику я совсем не знаю. У нас в Англии классическая музыка - привилегия высших слоев общества. Они получают соответствующее образование и наследуют привычки. Посещать концерты классической музыки - одна из таких привычек.
  Майя рассмеялась.
  - Я понимаю, о чем вы, но попробуйте отнестись к этому как к массовому внушению. Вы внушили себе, или вам внушили, что это не для вас. А мы вот сводим вас в Дом камерной музыки, а, Лора? - она толкнула ее под столом ногой.
  - Да-да, конечно, обязательно... хотя я предпочитаю современную музыку. А ты?
  - А я терпеть не могу. Этот рэп просто ужасен. Я это и музыкой назвать не могу - один сплошной голый ритм. Вообще, по-моему, современная музыка это Голый король. Только ни у кого не хватает смелости заявить об этом.
  Стенли удивленно поднял брови.
  - Голый король? Что это значит?
  - Ну, это из Андерсена... такое образное выражение... на основе сказки Андерсена.
  - Андерсен? Не читал.
  - А-а-а... А вы... журналист, кажется, Лора говорила?..
  - О да.
  - О чем вы пишете?
  - О, я снабжаю некоторой экономической информацией магазины и другие коммерческие организации.
  - А-а-а... Это интересно?
  - Нет. Но нужно зарабатывать на хлеб. Я очень много работал. В первые годы отказывал себе во всем. А теперь могу путешествовать. Я был в Греции, Испании, Голландии, Румынии...
  - Расскажите.
  Стенли напрягся. Маленькие глазки часто замигали. Где-то за ними происходила мощная работа мысли. Майя ждала, что-то он выдаст в результате? - ничего. Результата не последовало. Майя чуть не в ужасе взглянула на Лору. Та ответила злорадно-торжествующим взглядом, мол, говорила я тебе! Майя была близка к отчаянию. Как же его расшевелить? Ну о чем он может говорить?
  - У вас есть братья или сестры?
  - Сестра.
  - Чем она занимается?
  - Она замужем.
  - А, ясно... А как вы находите Ереван?
  - Очень много памятников. И очень чистый город.
  - Ереван? Чистый?
  - Да, очень. По крайней мере, по сравнению с Лондоном. В Лондоне очень грязно на улицах. И еще здесь очень много зелени. В Лондоне можно часами ходить по городу и не увидеть ни одного дерева.
  - Надо же! Что значит, сравнение! А мы тут уверены, что Ереван - маленькая грязная дыра, просто клякса на карте мира.
  - На карте не должно быть клякс. Я сам составляю карты.
  - Что-что?
  - Это моя вторая работа. Я составляю для своего графства карты дорог, где дозволена верховая езда. Я хожу по лесу и отмечаю места; я очень много времени провожу в лесу.
  - В лесу? Как интересно! - загорелась Майя, но Стенли непонимающе воззрился на нее.
  - Это очень утомительно.
  Он поджал губы и снова замолчал.
  Майя уже готова была лезть на стенку. Но стенки поблизости не было. Зато появилась официантка и стала прибирать со стола. Она спросила, не закажут ли они еще чего-нибудь. "Кофе!" - вдруг потребовала Лора пересохшим голосом. Официантка вопросительно посмотрела на Стенли. Стенли бросил короткий взгляд на Лору и кивнул. Лора выпила свой кофе, как русские водку - буквально опрокинула в себя. Она не то чтобы ожила, но как-то сконцентрировалась; отсутствующий, углубленный в себя взгляд приобрел четкость. "После кофе скажи, что мы торопимся", - прошептала она на ухо Майе. Майя сказала. Стенли, снова метнув короткий взгляд на Лору, согласно закивал.
  Они проводили его до гостиницы и расстались. Лора потащила Майю к себе.
  Дома она снова разрыдалась. Майя беспомощно стояла рядом. Утешать было нечем.
  - За что? За что это мне? После всего, что я вытерпела от Сержика. Я так ждала этого... Стенли! Я так поверила, что наконец-то... самая-самая мечта сбывается... а мне в душу плюнули... Почему все так?
  Майя молча обняла ее. Все та же изъезженная схема: сначала мечты, потом рыдания, потом вопросы-без-ответа; и дальше по кругу. В самом деле, почему? Почему некто Х терпит фиаско, чтобы он ни делал? Нет-нет, поймите меня правильно: там, где провал детерминирован неверным поведением самого Х, - никаких претензий. Но если налицо обреченность на неудачу. Если даже там, где Х выкладывается весь, выворачивается наизнанку, предусматривает все, он все равно терпит крах. Разумеется, при желании, можно объяснить все. Древние греки говорили: нрав человека - рок его; вариация - несчастливая звезда; вариация - предопределение. Но почему Х родился под этой звездой, оно же с таким характером, оно же с такой заданностью по жизни? Вариант 1 - абсурд. Мир абсурден, и искать объяснений бессмысленно, потому, что бессмысленно все. Вариант 2 - комплексная кумулятивная детерминированность. То есть на судьбу Х влияют поступки его предков в прошлых и настоящей жизнях и его собственные поступки в прошлых и настоящей жизнях. Вариант 3 - абсолютная случайность. Где-то там работает генератор случайных чисел, он же Колесо Фортуны, он же Трио Мойр. То есть что выпало, с тем и иди по дороге жизни; и утешайся тем, что, если ты и не президент Соединенных Штатов Америки, то у тебя нет и такой проблемы как Саддам Хусейн. Дойдя до этого пункта в своих мудрствованиях, Майя непроизвольно улыбнулась и тут же с испугом поглядела на Лору - вдруг та обидится. Но Лора на нее не смотрела. Она притихла. Сидела, по детски опершись подбородком на кулачки, и смотрела куда-то в угол. Почувствовав Майин взгляд, она встрепенулась.
  - Пойду поставлю кофе.
  - Что у вас на завтра?
  - Гарни - Гег"ард.
  - М-м-м...
  - Ясно. Там будет гид, так что ты свободна. Ты сегодня перетрудилась.
  - И еще как!
  - Вот скажи, что это за человек? Не курит, не пьет, не...
  - ...не играет в карты!
  - Ничего смешного! Да! И в карты не играет. И в театр не ходит. И книг не читает.
  - И не замечает рядом такую знойную-женщину-мечту-поэта, как ты.
  - Да!
  - Последнее, конечно, самое печальное. Слушай, а может, он голубой?
  Лора подняла на нее покрасневшие глаза с размывшейся косметикой. С минуту она перекатывала эту мысль с одной извилины на другую и вдруг разразилась хохотом. Майя подхватила. Они смеялись, как сумасшедшие.
  - Ну, не анекдот? Полгода переписываться с голубым! Только со мной такое может...
  - В следующий раз...
  - Никакого следующего раза! Никаких знакомств-по-интернету. Баста!
  - На сколько он приехал?
  - На две недели.
  - Да... это срок, учитывая обстоятельства.
  - Никаких обстоятельств. Он - гость, я - хозяйка. С турагенством у меня договоренность. Они нас повозят по Армении по полной программе. Что еще? Родственники, конечно, отпадают: я к ним такое чучело не поведу. А ребят из офиса можно будет собрать. Приготовлю хороший обед - толму, плов с курицей, а за обедом и Стенли сойдет. Ты поможешь?
  - Естественно.
  - Слушай, а в пятницу у нас поездки за город нет. Хорошо бы устроить выходной от Стенли. Придумай мне какой-нибудь предлог.
  - Скажи, что я тебя попросила помочь мне встретить племянницу. Тем более, что это почти правда.
  - Что значит, почти?
  - Племянница действительно приезжает. Прилетает. Надо съездить в аэропорт, встретить. Другое дело, что тебе не обязательно...
  - Глупости. Конечно, поеду. Классный предлог.
  
  
  Рейс, разумеется, задерживался. На целых полтора часа. Они побродили по аэропорту, понаблюдали за прилетающим народом. Здесь можно было набрать любопытнейший психо-этно-географический материал. Слетались армяне со всего света. И отличались друг от друга и внешностью, и одеждой, и манерами, и артикуляцией. Одно только было общим у всех: внутренняя напряженность, замкнутость на себя. Армянин смотрит только внутрь себя. И видит, слышит, чувствует только себя. Всегда и везде. Тревожно и настороженно. Где бы он ни находился. Что бы он ни делал. Если под его палец попадет красная кнопка, будьте уверены, он сконцентрируется на собственных ощущениях, а думы о судьбах мира будут идти по второй линии.
  Они нашли свободный столик в открытом кафе. Лора порылась в сумочке.
  - Черт, забыла зажигалку. Дай, пожалуйста. А, ты же не куришь...
  Она повернулась к симпатичному толстяку за соседним столиком.
  - Огонька не найдется?
  Тот встал и с растерянным видом протянул ей все, что было у него в карманах, сложив ладони лодочкой. Лора прищурилась. Ключи, сигареты, мелочь, а вот и зажигалка. Она прикурила сигарету и кивком поблагодарила толстяка. Тот растянул рот до ушей и сел, осчастливленный и все еще растерянный.
  Лора скорчила гримасу и покрутила головой.
  Майя прыснула.
  - А чему ты удивляешься? Где это видано, чтобы в Ереване женщина открыто курила среди бела дня, да еще просила "огонька"?
  - Все правильно. Просто курить очень хочется.
  - А Сержик знал?
  - Знал. До того. После свадьбы сказал: "Или я или бросай".
  - А ты?
  - Бросила.
  - Серьезно?
  - Ха! Я столько всего бросила тогда, стольким пожертвовала... Почти всех друзей растеряла. А после развода плюнула на все... Сейчас курю в два раза больше. Пачку в день. А ты молодец, держишься.
  - Не думаю. Мне просто не нравится сам процесс. Я когда-то попробовала, на втором курсе, кажется. Меня затошнило. Девчонки сказали, у всех так в первый раз, надо это перетерпеть. А я сказала, какого черта! Не хочу я "как все".
  - Ой, что это?
  - Где?
  - Там. Сверху откуда-то грязь льется. Грязная вода.
  - Не может быть!
  - Здесь все может быть. Вон, смотри, дети еле увернулись. Кто их только отпустил гулять одних? А вот машину облили. Хозяин прибежал. Базарит.
  Майя изогнулась и разглядела наверху строителей. Один из них, молокан, с длинной кудрявой бородой, прекратил работу и вступил в перебранку с владельцем машины.
  - Ты права, здесь все может быть. Это рабочие. Льют себе грязь, куда попало. И нет чтобы извинения попросить, а сами еще и орут на него. Бедный мужик: и грязью облили и обругали. В Англии небось такого не увидишь.
  - Издеваешься?
  - Ой, извини, я не хотела, я совсем забыла про твоего Стенли.
  - Никакой он не мой. И я, между прочим, тоже хотела бы про него забыть.
  - Ну, раз уж вспомнили, как он?
  - И в ус не дует. По его мнению, вернее, по его словам, он прекрасно проводит время.
  - Блажен, кто верует.
  - Он атеист.
  - Я не об этом.
  - Знаю. Я просто к слову.
  - Где были вчера?
  - В Камерном.
  - Ну и?
  - И ничего. Следил за мной и повторял мои реакции. После концерта рассыпался в благодарностях.
  - И все?
  - Ой, забыла, такой смешной эпизод был в самом начале. Мы вошли. Я копаюсь в сумочке, ищу билеты. И вдруг входит один мужик и решительно так топает мимо билетерши. Она за ним, хвать его за руку: "Вы куда?" Вцепилась в него, а тот растерялся, хлопает глазами. Я смотрю, Стенли выпрямился и уставился на него с брезгливым презрением с высоты своих ста девяносто двух капиталистических сантиметров. Через минуту все выяснилось. Билетерша признала в нем репортера, специально приглашенного, и извинилась. Я объяснила Стенли, в чем дело, но не уверена, что он понял.
  - А если бы это был просто безбилетник?
  - А если бы это был просто безбилетник, и ему бы удалось пройти, то лично я бы обрадовалась.
  - "Укравший книгу не вор"?
  - Ага.
  - А в чем принципиальная разница? Почему духовные блага считаются возвышенными, а материальные - низменными? Даже в аспекте кражи.
  - Ну, опять растеклась мыслью по древу... Тебя хлебом не корми, дай похвилософствовать... Лучше уж мы двинемся - время уже.
  - Ничего не время. Еще целых сорок минут. Давай еще посидим, поговорим.
  - Я тебе не Алик. Кстати, как он?
  - Понятия не имею. Сто лет его не видела.
  - Почему?
  - Да так. Никого не хочу видеть.
  - И меня?
  - Ты - другое дело. Тебе я нужна. В настоящий момент.
  - Ой, держите меня, щас заплачу! Бедняжечка Майечка, никто ее не любит, никому она не нужна... А кто виноват?
  - Я, Лора, я! Mea culpa! Всю жизнь протомилась духовной жаждой. Всю жизнь презирала все, что "связано с телами, порождено от тел, прекрасно лишь в телах" . А оказалось, что "блаженны нищие духом" .
  - Почему "оказалось"? Это было сказано более двух тысяч лет назад.
  - Ох! На самое больное! Ты не представляешь, сколько я мучилась этим, у скольких людей спрашивала, как это надо понимать. Потому что принять это буквально было невыносимо. Наконец, один священник сказал мне, что это все-таки аллегория. Что "нищий" означает "тот, кто постоянно просит духа, кому всегда мало". Это мне ужас как понравилось, и я успокоилась. А недавно...
  Майя остановилась.
  Лора слушала ее, демонстративно морщась, но, все же, выдавила из себя коротенькое раздраженное "Что?". Презирая себя за неистребимую потребность изливаться, Майя делала вид, что не замечает ничего этого.
  - Попалась мне "Диагностика кармы" Лазарева. И там - буквальная интерпретация. И получается, что я всю жизнь прожила неправильно.
  - А почему ты решила, что прав он, а не тот священник?
  - Потому что там не только это. Там еще много всего. И в комплексе все выстраивается в очень убедительную систему. Понимаешь, чем больше я думаю об этом, тем больше соглашаюсь с ним. Умозрительно. Но принять не могу. Очень трудно.
  - А зачем?
  - Что зачем?
  - Ну, зачем тебе это нужно? Тебя что, заставляют?
  - А-а-а... Ребенка хочу.
  - Чего? При чем тут это?
  - А, понимаешь, по Лазареву, если ты жила неправильно и продолжаешь упорствовать в своей оценке ценностей, то тебя карают, вплоть до бесплодия. А это так страшно! Извини, то, что я говорю, это совершенно не адекватный пересказ; тебе надо самой прочитать; одним словом, мне, чтобы родить ребенка, надо отказаться от всех человеческих ценностей.
  - Зачем?
  - Лора! Я же говорю, чтобы изменить свою карму, чтобы...
  - Ой, я не то хотела сказать, - не зачем, а почему?
  - Зачем, почему... Не знаю. Это - данность. Единственная реальность. Все остальное - иллюзии. Хочешь жить? - надо отказаться от иллюзий. Нет? - пеняй на себя.
  - Иллюзии? Наши ценности - иллюзии?
  - Дошло?
  - Ну-у-у...
  - Вот-вот!
  - И духовные и моральные? Даже нравственность?
  - Молодец! В самую точку попала, я даже не ожидала от тебя.
  - Я в таком шоке, что даже не обижаюсь на тебя.
  - Опять в яблочко: обижаться категорически нельзя. Кстати, то, что ты злобишься на Сержика... за это тоже по головке не гладят.
  - Выходит, то, что у меня не было детей... что я от него не... ой, Майя!..
  - Вполне возможно.
  - Нет! Это совершенно невозможно...
  - ...
  - Ой, было мне не очень, а стало еще хуже.
  - "Все страньше и страньше!"
  - Но как так можно? Вся наша жизнь зиждется на системе ценностей...
  - Лора! Да что зиждется? Оглянись! Всюду распад, развал, катаклизмы, катастрофы и болезни. Наша жизнь не зиждется, а трещит по швам. Человеческая цивилизация проваливается в тартарарры. Человек как вид деградирует. Наш мир...
  - У пророков не было детей.
  - Что-что?
  - То! Если хочешь иметь ребенка, нечего громоздить всякие ужасы. И наоборот: если ты так плохо думаешь о мире, как ты можешь хотеть ребенка... Тоже мне, Кассандра нашлась...
  - Кассандра?
  - Ага. Она вот тоже так каркала, каркала и очень плохо кончила.
  - А с чего все это было, ты помнишь?
  - Ну-у-у...
  - Она отвергла любовь Аполлона, и за это он наделил ее даром пророчества и параллельно сделал такую установку, чтобы никто ей не верил. По Лазареву получается, что она поплатилась за гордыню и оскорбление любви.
  - Ты, наверное, что-то не так поняла. Потому что, если продолжать эту логику, то всякий раз, когда женщина говорит нет, она оскорбляет любовь? Что же тогда, ложиться под каждого по первому требованию? И да здравствуют шлюхи?
  - Не знаю, Лора, если честно, я совсем запуталась. А может, ты и права, я что-то не так поняла. Надо, наверное, перечитать.
  - Надо выкинуть эту книгу к чертовой матери.
  - И по всей земле развести костры и сжечь все библиотеки...
  - Знаешь, я бы не заплакала.
  - Все правильно... Я недавно поняла одну вещь. Можно преследовать писателя как угодно, испытывать нищетой, тюрьмой, ссылкой, он не сломается. Но, если сделать очень простую вещь - лишить его читателя - то все, он кончен. Пиши, что хочешь и как хочешь, печатайся на здоровье, но все это никому не нужно. Ты в вакууме. И ты - никто. Вместе со всеми своими идеалами и идеями. Вот тут-то и понимаешь, что все это ничего не стоит. Вся человеческая культура.
  - А ты не перебарщиваешь?
  - Обобщаю. Чего будет стоить, например, Шекспир, если не останется ни одного зрителя его пьес и ни одного читателя сонетов?.. Пепел и прах... Останется, разве что, американский мультфильм с кошками и собаками под именами Монтекки и Капулетти. Смешно, до чего просто можно расправиться с культурой. Безразличием. Ты мнил себя творцом, гением? - так получай пинок под зад.
  - Это ты про себя?
  - Нет, про Моцарта: его Миланский герцог спустил с лестницы пинком.
  - Знаешь, Майя, даже со Стенли веселее.
  - Ха-ха!
  - Интересно, что он сейчас делает?
  - Ха-ха-ха...
  - Ну и дура!
  - Все. Финиш.
  - Что, все? - Лора испугалась, что перегнула таки палку, но Майя вытянула над столом руку, выпятив запястье с часами.
  - Время. Нам пора.
  - Сумочку не забудь.
  - Ой, спасибо!
  Они заспешили к своей секции, но оказалось, что самолет еще в воздухе. - Ну что, посидим еще?
  - Нет. Надоело. Давай походим.
  - Ой, смотри, Аликина благоверная.
  - Где?
  - Вон, с туристами.
  - Ни фига себе... Шикарный топик...
  - Она, кажется, идет сюда.
  - Вы знакомы?
  - Да.
  Лиана, однако, прошла мимо них, к пункту оплаты "налога за воздух". Когда она возвращалась, Майя окликнула ее. Лиана, похоже, обрадовалась. Майя отметила про себя, что ее детское личико осунулось. Под глазами очертились явные круги. Неужели жить с Аликом так несладко?
  - Привет. Как дела?
  - Как на каникулах.
  - А как на каникулах? Напомни.
  - А вот - подрабатываю.
  Она махнула рукой с чеками в сторону группы туристов.
  - Вот это сюрприз. А Алик? Его зарплаты не хватает? Я думала...
  - Мы разошлись. А вы не знали?
  Майя помотала головой.
  - Я его давно не видела. Извини.
  - Ничего.
  - Судя по этому, - Майя в свою очередь махнула рукой в сторону туристов, - ты живешь одна.
  - Не совсем одна.
  Лиана едва заметно скосила глаза на чуть-чуть выпирающий животик.
  - Батюшки! И сколько уже?
  - Три месяца, не меньше, - с уверенностью вставила Лора, которая все это время внимательно разглядывала Лиану, как Эллочка-Людоедочка Ванессу Вандербильт.
  Лиана повернулась к ней.
  - Да, я тоже так думаю.
  - Думаешь? Ты, что же, не ходила к врачу?
  Лиана покачала головой.
  - И родители не знают?
  На лице Лианы появилось затравленное выражение. Затаенная боль-уязвленная гордость-упрямая воля. Майя очень хорошо знала действие этой смеси: гадючий яд в жилах, запах тины в ноздрях и толченое стекло под веками. Бедная девочка! Она шагнула было к ней, но Лиана предупреждающе вздернула подбородок.
  - Простите, мне пора.
  Они смотрели ей вслед. Обе позабыли и о своих проблемах, и о том, зачем они здесь.
  - Вот тебе и Алик! Такая же сволочь, как все, - Лора презрительно выпятила нижнюю губу.
  - Подожди. Он же ничего не знает.
  - Все равно. А то, что он ее бросил?!
  - Мы же ничего не знаем, ни даже кто кого бросил.
  - Все равно виноват он.
  - Виноват - не виноват, уже не имеет значения.
  - Ты права. Майя, я думаю, ты должна...
  - Сказать ему, да? Я тоже так думаю. Надо его найти. Три месяца... Где он может быть столько времени?
  - У матери.
  - Почему?
  - Потому что мой тоже, чуть что, к матери сваливал. А они все одинаковы.
  - Ой, Лора, ты уникум.
  - Не уникум, а умникум, вот увидишь.
  
  
  15. НОЧЬ НЕТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ
  
  Алик возился с ключами дольше, чем это было необходимо. Он так и не придумал первой фразы. Это же чертовски важно - первые слова. От них зависит все. Он войдет. Она вскрикнет, вскочит с места и что-нибудь при этом обязательно опрокинет. И он скажет...
  Он вошел. Она сидела в кресле, поддерживая на подлокотнике стакан с молоком. Не вскрикнула и не вскочила. Алик подошел, бережно переставил стакан на стол и опустился на колени у кресла. Она не шевелилась. Алик обнял обтянутые джинсами колени и прижался губами к еще почти незаметному животу.
  Лиана вздрогнула.
  - Осторожно!
  - Что ты, глупенькая, ему ничего не будет. Наоборот. Чем больше любви будет вокруг него, тем лучше.
  - Любви?
  - Любви.
  - Но ведь ты не сам пришел. Тебе ведь Майя сказала.
  - Какая разница, кто мне сказал.
  - Большая. Большая разница.
  - Ляка, маленькая моя...
  - Алик!
  Она упала на него из кресла. Выпала из него, как птенец из гнезда. Алик успел скосить глаза на стол. Стакан безмятежно белел на голубой скатерти. И черт с ним.
  Сидя на краешке кровати, Алик рассматривал спящую Лиану. Три месяца не такой уж большой срок, чтобы лицо жены показалось незнакомым. Но оно казалось. Совершенно незнакомым. И в то же время с мучительной неуловимостью похожим на кого-то, кого он знал очень давно, но не мог вспомнить. Лиана повернула голову. Волосы, начавшие отрастать от ненавистной ему короткой стрижки, отпали со лба. Алика пробрала дрожь. Ну конечно: перекрасить и убрать со лба волосы - и не отличишь от Лики. Какой она была в двадцать лет. Лика, Лика, Лика... Неужели их развод был ошибкой? И все у него пошло прахом после этого?.. Из-за этого. Может, сохрани он семью, ВСЕ сложилось бы иначе? И История Мира написалась бы иначе... Ч-ч-черт! Опять его занесло. Он-то думал, что уже излечился от этого. Ан нет! Вот он, родимый, синдром Наполеона, никогда не уезжавшего с Корсики и обсуждающего далекие военные действия в кругу коллег-адвокатов. Господа, а вот если бы я... И в ответ гамма гримас на лицах - от досадливой скуки до презрительной ухмылки. Так. Сколько можно твердить себе: "Хватит, хватит, хватит"!" Хватит жевать и пережевывать прошлое. Хватит твердить "хватит". Надо наконец действительно остановиться и перестать оплакивать себя. Остановиться? Нет. Он и так стоит. Давно. Что он делает все последние годы? Крутится-вертится, чтобы заработать на хлеб насущный. Надо идти. Но куда? И зачем? Нет, зачем, как раз, понятно. А вот, куда? Куда направить стопы в стране, где все дороги закрыты? Где все замерло, зависло, завязло и с каждым днем погружается все глубже в болото... Стоп. Это тоже привычная колея. "Дорога в никуда, приведешь куда?" Черт, а это он зачем приплел? Эта история плохо закончилась. Все истории заканчиваются плохо. Только История не кончается. Ты опять? Опять История с большой буквы? Кто только что вопил "хватит"? Неужели, это неизлечимо? Но зачем-то он родился в этой стране, в это время, с такими амбициями и, чего скромничать, талантами? Чтобы прожить жизнь жалким неудачником? Чтобы отказаться от амбиций, отречься от талантов и сказать: "Я счастлив и благодарен за то только, что живу; все остальное - суета; отрекаюсь от суеты, как от сатаны"? Иными словами, чтобы жить в гармонии, надо отречься от себя? Стать шестигранником. Чей это был фантастический рассказ о суперкомпьютере, перед которым была поставлена задача сделать людей идеально гармоничными счастливыми существами? Машина заработала и создала ворота. И люди толпами повалили в них. Валили и валили, пока кому-то не пришло в голову посмотреть, что делается по другую сторону ворот. Там расстилалось бескрайнее поле, усеянное шестигранниками. Машина превращала людей в правильные шестигранники и выкладывала из них гармоничный узор. Не хочу в шестигранники! Хочу самовыражения и признания. Ха! А не ты ли любил повторять, кривясь в усмешке, что практически каждый армянин считает себя обделенным судьбой, каждый второй армянин мнит себя гением, а каждый третий уверен, что первые два - дураки, но вот именно он - действительно обделенный судьбой гений. Только тебе не приходило в голову, что ты и есть этот третий. И все-таки что делать?
  Лиана что-то пробормотала во сне и улыбнулась. У Алика защемило сердце. Все правильно. Нечего приписывать всему свету свои болячки. Если у тебя душа в язвах, это не значит, что весь мир - лепрозорий. Если ты, засыпая, проваливаешься в кошмар и просыпаешься с ощущением краха, это не значит, что в агонии все человечество. Если ты убедил самого себя в обреченности всякого движения во всяком направлении, это не значит, что все и вся должно остановиться. Что такое твои ощущения? Достаточно пять минут смотреть на новорожденного ребенка, чтобы ощутить, что мир чист, невинен и полон живой гармонии. И это ты и только ты - старый больной кретин. Отработанный материал. Впрочем, мымра Тато утверждала, что... как там она говорила... ах, да: вся нация больна. Твой ребенок родится с унаследованным геном ущербности. Что надо сделать, чтобы твой ребенок тобой гордился? Боже, что мне делать?
  Он подошел к зеркалу. Бледное перекошенное лицо. В глазах паника. Ты похож на затравленную крысу. Но почему, почему? Он же за всю жизнь не сделал ничего плохого. Он не преступник. Он не убивал, не грабил, не лжесвидетельствовал... Откуда же это не проходящее чувство вины, это физическое ощущение давящей тяжести и, главное, потеря перспективы. У него все в порядке. Тиграник давно выздоровел. Он помирился с Лианой. У них будет ребенок. У него, в конце концов, есть работа. Почему же он так несчастен?
  Зазвонил телефон.
  Алик дернулся. Черт побери! Глазею на себя в зеркало и дергаюсь от звонка, как какая-нибудь...
  Он поднял трубку.
  - Да.
  - Алик?
  - Да.
  - Я тебя не разбудил?
  - Ты же знаешь, что нет.
  - Это хорошо...
  - Ты позвонил, чтобы помолчать со мной? Вдвоем оно лучше? Нет, я не против. Это мне льстит. Мюллер, Штирлиц и я. Прекрасная компания.
  - Алик, что с тобой?
  - Ты позвонил мне среди ночи, чтобы спросить, что со мной?
  - Нет. Я... Алик...
  - Да что, в конце концов?
  - Это не... не телефонный разговор.
  - Мне приехать? Или ты приедешь?
  - Вот теперь я тебя узнаю.
  - Хорошо. Ты меня узнал. Что дальше?
  - Я приеду. Мне кажется, так лучше. Лучше у тебя.
  - Давай. Жду.
  Алик поморщился. Что там могло стрястись у Акопа? Вроде бы с проектом все гладко. Не успел он опустить трубку, как телефон зазвонил снова. Черт! Что им всем неймется сегодня?
  - Алло.
  - Привет.
  - Привет.
  - Не разбудил?
  - Откуда такое счастье?
  - Ясно. Есть разговор. Нетелефонный.
  - Сегодня ночь нетелефонных разговоров.
  - Что?
  - Неважно, Леша, просто Акоп позвонил перед тобой и напросился ко мне. Скорей всего, ерунда какая-нибудь, но неудобно...
  - Ясно. Помнишь тот подвальчик на Пушкина?
  - Конечно.
  - Подгребай завтра к десяти.
  - К десяти утра?! Свинья! Ты же знаешь, раньше одиннадцати я - живой труп.
  - Черт с тобой. В двенадцать.
  - Лады. Оп!
  - Что?
  - В дверь звонят. Акопчик притарахтел. До завтра, Леха. В двенадцать ноль-ноль.
  - До завтра.
  Алик услышал прерывистый вздох.
  - Эх, Лешка, что бы тебе стоило позвонить пораньше?
  - Ладно, иди открывай. Пока.
  Это было сказано уже резким, раздраженным тоном. Видать, что-то серьезное у него, но - не мальчик, перебьется до завтра.
  - Входи, Акоп. Только тихо. И проходи на кухню - Лиана спит.
  - Извини, Алик, я понимаю, но я не мог...
  - Ладно, ладно. Проходи, располагайся. Я только кофе поставлю. Впрочем, ты можешь рассказывать.
  - Нет, я так не могу. Не могу сосредоточиться. Ты садись, потом.
  - Так сесть я и сейчас могу. Хотя, нет, лучше сначала кофе. А сесть мы всегда успеем.
  Акоп натянуто улыбнулся. Это было странно. Обычно он смеялся каждой шутке Алика, даже такой банальной. Что же натворил этот младенец?
  - Ну, колись, фраер, что ты такого натворил?
  Алик хлебнул из дымящейся чашки и, откинув голову, посмотрел на парня, стараясь удержать поощрительную улыбку.
  - Я ничего не сделал. Я... Это не я.
  - А кто?
  - Хо... Хорен.
  - Ну!
  - Он...
  Акоп снова замолчал, сгорбившись над столом и подняв плечи, почти касаясь носом чашки, к которой так и не притронулся.
  Алик потерял терпение.
  - Ну что ты мямлишь? Или говори или...
  Акоп вскинул голову. Пухлое, совсем детское лицо перекосила гримаса. Господи, да он сейчас разревется.
  - Кончай детский сад. Говори, в чем дело.
  - Хорен - предатель!
  Выпалив эти страшные для него слова, Акоп сжал губы и уставился на Алика выпученными глазами. Алик против воли расхохотался.
  - И все?
  Акоп заморгал глазами.
  - Как, все? Ты что, уже знаешь? От кого?
  - Да нет, конкретно, ничего и ни от кого. Просто, Акоп-джан, все мы - строчки из большого толстого справочника "Кто есть Ху". Я - это я. Ты - это ты. А Хорен - предатель. Понятно?
  - А-а-а. А кто тебе рассказал?
  Алику стало кисло.
  - Господи, да никто. Я пошутил. Давай выкладывай, что там с Хореном.
  - Он нас подбивал скинуть тебя с директора проекта. Говорит, ты ничего не делаешь. Всю работу делает он. И...
  - Ясно.
  Алик вытащил сигарету из початой пачки и бросил пачку Акопу. Тот неловко подхватил ее и с виноватым видом завертел головой. Алик достал зажигалку, закурил сам и щелчком направил ее на другой конец стола. Зажигалка не покатилась плавно по столу; она совсем неэффектно подскочила и упала рядом с пепельницей, полной мелкого мусора. Алик сжал челюсти. Бесполезно говорить Лиане, что пепельница только для пепла. Он подавил прилив идиотского раздражения. Встал, опорожнил пепельницу, поставил ее перед Акопом, придвинул зажигалку. Акоп молча следил за его движениями. Значит, придется спросить самому.
  - Ну а вы, что?
  Бедный парень, видать, весь извелся в ожидании этого вопроса.
  - Они сказали, что надо сначала поговорить с тобой.
  - Вот как?
  - Ну да! Сказали, что нельзя такой вопрос решать без тебя.
  - А со мной, значит, можно?
  - Что?
  - Я говорю, сама постановка вопроса как таковая представляется вам вполне возможной? Это была моя идея. Моя. И она сработала. Мы получили грант. Это самое главное. А теперь вы считаете, что можете решать, оставаться мне в проекте или нет. Разница только в "наличии присутствия".
  У Акопа вытянулось лицо.
  - Алик, ты все... не так понял. Если ты скажешь, что... Никто не хочет, чтобы Хорен был директором. Только ты должен сам сказать... обещать...
  - Что? Что я должен сказать и обещать?
  - Но ты ведь и правда совсем не работал в последнее время!
  Алик устало вздохнул.
  - Я болел.
  Акоп отвернулся.
  Алику вдруг стало смешно и пусто. Чушь какая-то. Чего он так взвинтился? Он ведь давно знал цену своим партнерам. Ни одно дело у них не обходилось без конфликтов, но он продолжал работать с ними из проекта в проект. Почему? Черт знает. Правда, до такого дело еще не доходило. Это был первый серьезный бунт на корабле. Хорен. Неужели он воображает, что без его идей они продержатся? Каждый второй армянин... Хорошо, пусть. Пусть попробуют, каково без него. Жалко бросать такое дело... Хотя почему? Ты же сам только что признавался, что тебе обрыдло зарабатывать деньги. Вот тебе шанс перестать их зарабатывать и... Что и? А, ладно, это потом. Алик искоса посмотрел на мальчишку. Акоп, склонившись над столом, допивал холодный кофе.
  - Ну что ж, передай им, что я желаю им - вам - удачи. С новым директором.
  Акоп кивнул. Он, похоже, не удивился.
  - И ты... не обидишься... на меня?
  Так вот зачем он пришел? Бедный дурачок!
  Алик похлопал его по плечу.
  - Все нормально, братишка. Не бери в голову.
  - А ты что будешь делать?
  - А у меня дел до черта, больших, очень больших и очень-очень больших. Так что вы, в сущности, правы: я не могу уделять достаточно времени этому проекту.
  - Не мы, а Хорен!
  - Ладно, ладно. Это уже неважно.
  Акоп с восхищением посмотрел на него.
  - Можно мне приходить к тебе в офис, как раньше?
  - Почему нет? Всегда пожалуйста.
  - Алик, ты знай, что я всегда... я за тебя...
  - Я знаю, знаю. Ты хороший парень. И остальные тоже. Все нормально. Я просто очень занят. Я действительно очень занят.
  - A, да. Я понимаю. Я уже ухожу.
  - Я не к тому.
  - Да, конечно, но мне пора уже. Я пойду.
  - Я тебя провожу.
  - Нет, что ты, не надо.
  - Мне надо прогуляться. Проветриться.
  - А-а-а... ну, тогда...
  Почти в кромешной темноте, рассеиваемой только фарами проезжавших машин, решение прогуляться потеряло привлекательность. Алик поежился. Ветер, холодный и порывистый, казалось, набрасывался со всех сторон и гнал домой, в жилище, согретое дыханием и эмоциями. Здесь же было его царство. Пустынные мрачные одичалые улицы. Алик огляделся, напрягая зрение. Всего только час ночи, а вокруг ни души. Только редкие окна светятся то там то сям. Домой возвращаться не хотелось. Проехаться к центру города? Не тянет. Напрасно он договорился с Лешей на завтра. А впрочем, Лешка живет в физгородке. Всего сорок минут ходьбы. И раньше трех, по его собственным словам, он не ложится. Алик выудил из кармана куртки миниатюрный фонарик, Лианин, который он захватил для Акопа, но забыл отдать ему, и зашагал к проспекту Алабяна. Минут через двадцать фонарик погас. Алик чертыхнулся, но он уже почти добрался до проспекта, а там должно быть посветлее. Он поднял воротник, сунул замерзшие руки в карманы и пошел вперед, сгорбившись, стараясь рассмотреть дорогу. Вскоре он перестал замечать ветер и забыл, куда и зачем он идет. Он не думал ни о чем определенном. Ритм собственного движения в сумраке ночи полностью захватил его. Он видел яркие четкие образы - немые движущиеся сцены, слышал беззвучные разговоры, выхватывал эпизоды, углублялся в цепь логически связанных событий; все это то неслось вихрем, то застывало, то перетекало одно в другое, создавая другую жизнь. Воображаемую? Альтернативную? Он не знал. Но он ощущал ее реальнее собственной жизни. Он пришел в себя, инстинктивно остановившись перед перекрестком. И вовремя. Еще немного, и забрел бы черт те куда. Алик повернул назад и быстро сориентировался. Зрение у него было неважное, но память и пространственное воображение - как у авиадиспетчера.
  Лешкина круглая физиономия расплылась в торжествующей ухмылке.
  - Я сразу понял, что это ты. Не утерпел?
  - Не утерпел.
  - Я так и знал. Давай, проходи, быстрей. А что с Акопом?
  - Ерунда. Только не говори, что у тебя нет кофе.
  - Обижаешь.
  - Заввваривай скорей.
  - Замерз?
  - Как собака. Или, лучше, давай я сам. Заодно и согреюсь.
  - Нет уж, садись к печке и слушай.
  - И повинуюсь.
  Алик прижал к печке негнущиеся пальцы и закрыл глаза. На долю секунды тепло и Лешкина возня с чашками вызвали у него иллюзию ДОМА. Чуть-чуть повернув голову, Алик посмотрел на приятеля из-под полуопущенных век. В старом обвисшем свитере и протертых джинсах Лешка казался родным и близким, как друг детства. "Не увлекайся - этот тоже предаст когда-нибудь", - мелькнуло тенью в мозгу. Алик тряхнул головой, торопясь прогнать отвратительную гостью. Леша с тревогой посмотрел на него.
  - Еще не согрелся? Через две минуты будет готов. А жрать не хочешь?
  Алик помотал головой.
  - Нет. Вот коньячку бы...
  - Легко. А может, водки?
  - Потом. Сейчас - коньяк и кофе.
  Леша раскрыл складной столик на колесиках, нагрузил его бутылками и чашками, добавил огромную зеленую пепельницу в форме раковины и покатил в гостиную. Алик поплелся за ним, почему-то сутулясь больше обычного.
  Они сели друг против друга и молча, сосредоточенно выпили кофе, перемежая его коньяком. Потом одновременно закурили, посматривая друг на друга и усаживаясь поудобнее.
  - Итак? - Алик наслаждался забытой правильностью происходящего - настоящего, творимого "сейчас и здесь".
  - Итак, ко мне в руки, по невероятной дикой случайности попались документы... Черт! Я не с того конца начал. Прости, но я ничего тебе не скажу, не могу сказать, не должен, пока не заручусь твоим согласием на участие.
  - А ты не путаешь? Вроде бы надо наоборот.
  - Нет. Это касается 27 -го. И сначала скажи, ты со мной или нет, а потом я расскажу тебе все. Фу, черт, если, конечно, ты согласен.
  - Речь идет о журналистском расследовании?
  - Алик, речь идет не просто о журналистском расследовании. Это полностью на свой страх и риск. Без помощи газеты, понимаешь, без крыши, без тыла, без... без ничего. Только ты, я и факты. Понимаешь? Я никому не могу доверить такое.
  Алик удержал готовый сорваться вопрос, но Леша поймал промельк польщенного удивления в его глазах и усмехнулся. Алик усмехнулся в ответ. Ну, конечно, та история с Солженицыным. В журналистских кругах ее знали все. Прошлое, которое он проклинал все эти годы, от которого почти отрекся, начало давать дивиденды. Эксклюзивное доверие! Неплохой капитал, черт меня побери.
  Леша потушил окурок, постучал кончиками пальцев по столу, выбивая дробь, напоминающую топот копыт и, резко прищурившись, взглянул на него.
  - Ну как?
  - Ты еще спрашиваешь?
  - Я так и думал.
  - С чего начнем? Где твой сейф?
  - Под подушкой.
  - Ой, дура-а-а-ак!
  - Дурак. Но, во-первых, сейфа нет. А во-вторых, кому придет в голову?
  - Как начнем действовать, придет. Мы с тобой не невидимки. Ладно, тащи свой компромат, там решим.
  Леша медленно кивнул и зашлепал в спальню.
  Алик смотрел ему вслед. У него снова возникло ощущение ДОМА. В чем тут фокус? Лешкина холостяцкая квартира даже с элементами присущего ему сибаритства никак не соответствовала идеалу. Но Алик впервые за последние годы чувствовал себя спокойно и уверенно.
  С головой, разбухшей от споров и гудящей от бессонницы, кофе, коньяка и сигарет, Алик выбирался из коридоров бывшего советского общежития, напоминавшего каземат. Он пропустил нужный поворот, повернул назад и столкнулся носом к носу с Майей. От неожиданности с него слетела вся табачно-коньячная одурь. Несколько секунд они ошеломленно смотрели друг на друга. Потом оба выпалили неизбежное: "Что ты тут делаешь?", - потом смущенно помолчали. Потом Майя выдавила, криво усмехнувшись:
  - Я тут живу.
  Она махнула в направлении отсека, в который по ошибке свернул Алик.
  - Зайдешь?
  Алик закивал, потом также энергично замотал головой.
  - Нет, прости...не сегодня.
  - А что так? - не слишком настойчиво спросила Майя.
  - А, тут, с Лешкой, всю ночь бухали. Башка трещит.
  - А-а-а...
  В полумраке архитектурного монстра Майя казалась такой маленькой, худенькой и потерянной, что Алику впервые стало жаль ее. Майя часто вызывала у него злость, даже раздражение, но чтобы жалость... Он тронул ее за руку. Майя подняла на него настороженный взгляд.
  - Ты и впрямь пьян?
  Алик засмеялся, поняв, чего она испугалась. Майю его смех почему-то обидел. Она нахмурилась.
  - Ты извини, я... если ты не передумал, я пойду. Лиане привет.
  Она пошла вперед, напряженная, неловкая. Алик посмотрел ей вслед, повернулся и почти бегом вышел из здания. День показался ему ярким и солнечным, улица - оживленной, а прохожие - приветливыми, значительными и интересными.
  Алик был счастлив.
  
  
  Лампочки в прихожей не было. Высоко под потолком зияла устрашающая дыра, в которой виднелся оголенный конец провода, совершенно не располагавший к более близкому знакомству. Но Майя не могла отказаться от привычки, войдя в дом, первым делом подойти к зеркалу. В минуты душевного подъема ей необходимо было увидеть свое сияющее лицо, горящие глаза, ликующую улыбку; когда же ей было горько, зеркало действовало на нее успокаивающе; его сверкающая гладь и тайна, живущая в глубине, приглашали к молчаливому, умиротворяющему созерцанию. Зеркало действовало на нее как источник живой воды. Поэтому сразу после вселения в очередную квартиру она среди первоочередных проблем решала проблему зеркала-у-порога. В настоящем случае пришлось прибегнуть к принципу "голь на выдумку хитра". Она вбила в стену два гвоздя; на один повесила старенькое зеркальце, оставшееся от отца, - он пользовался им во время бритья; на втором приспособила лампу с длиннющим шнуром, конец которого подвела к единственной розетке на кухне; отсутствие рамы и облезшую штукатурку замаскировала куском зеленой декоративной ткани. Что отражало сейчас это зеркало? Обиду, досаду, ревность, зависть и... и что-то еще, невыразимое. Как описать состояние одинокой души, чья неприкаянность долго скрашивалась соседством друга и которая неожиданно обнаружила, что соседняя комната пуста. Ее обитатель исчез. Никто больше не разделит с вами ни пиршество победы, ни черствую корку черных дней. Что означал этот огонь в глазах Алика? Он весь светился счастьем. Таким она его давным-давно не видела. Все последние годы он был потухшим, подавленным. Серым. Но даже, если сравнивать со временем их первого знакомства, где-то в девяносто седьмом, то и тогда он всего лишь производил впечатление яркого, нестандартного человека, а вовсе не излучал счастье на ультравысоких частотах. Что же произошло?.. ах, да! Лиана и ребенок. Он узнал, что у него будет ребенок, и помирился с женой. Ты же сама ему и сообщила. Чему же ты удивляешься? Э, брось, моя милая, врать себе - ты смертельно завидуешь. Кто-то из поэтов, кажется, Северянин, сказал: "Весь этот мир только причина для сладкозвучных стихов." Какая чушь! И она столько лет - всю жизнь - прожила во власти этого "возвышающего обмана"... А как горевала по поводу очевидного вымирания литературы. Да гори она синим огнем! Все мировые шедевры не стоят счастья иметь ребенка. "Я... я знаю, надо покаяться в своей слепоте, надо вымолить прощение и... попросить... я пойду в церковь и попрошу, вымолю. У меня будет ребенок!"
  Майя вскочила.
  Набрасывая на ходу куртку, она бросила взгляд в зеркало.
  Сверкающее озерко блеснуло ей в ответ отраженным светом вышнего мира.
  
  
  16. ГЛАВА О ЧУДЕСАХ
  
  - Что такое чудо?
  - Фундаментальные понятия не поддаются определению.
  - В таком случае, поясните на примере.
  - Жизнь.
  - Какое же это чудо? Она так тяжела и безобразна!
  - Сотворение жизни.
  - Зачем же ее творить, если она неминуемо становится тяжелой и безобразной?
  - У вас есть дети?
  - Да, трое.
  - Как же вы посмели их родить - отдать на заклание этой тяжелой и безобразной жизни? Скажем, первого - по глупости, ну а второго, третьего? Инстинкт продолжения рода?
  - Н-н-н-ет.
  - Вы их любите! Они дарят вам радость. Эта радость перевешивает все соображения. Ведь так?
  - Так. Но...
  - Так почему же вы отказываете в этом Творцу? Он так же радуется каждому ребенку. Так же любит и надеется на него и ждет от него чудес.
  - Ждет? Как же тогда предопределение? Понятие предначертанного пути было альфой и омегой во все времена. В греческих мифах оно расписано во всех мыслимых и немыслимых вариациях. А Евангелие? Там на каждом шагу - "чтобы исполнилось писание".
  - Предопределение не абсолютно. Люди ошибочно принимают за него наиболее вероятное течение событий. Мифы? Вспомните, чего больше всего боялись греческие боги - чтобы никто из смертных не нарушил течения судьбы. Ergo, его можно было нарушить. Евангелие? Полагаю, существуют программы, в выполнении которых заинтересованы небеса. У Христа была такая, и Он это знал. Но и у Него был выбор. Это Он повторяет на "каждом шагу": "Чтобы исполнилось писание". Это Его добровольный выбор. Что же касается нас, грешных, да, мы запрограммированы, и программу в нас закладывают еще до рождения. Но в эту же программу забрасывают семя непредсказуемости. Поливайте его мертвой водой злобы - оно станет мутирующим вирусом. Поите его живой водой любви, и оно вырастет в прекрасное дерево, как то самое горчичное семечко. Выбор за вами.
  Вот вам еще одно чудо - непредсказуемость.
  ***
  
  - А почему ты сказал, что это связано с делом 27-го?
  Вопрос был задан небрежным тоном, но быстрый, искоса, взгляд Алика выдавал обиду.
  Леша хмыкнул.
  - Я ожидал этого вопроса вчера.
  - Вчера я был в шоке... это самое сильное потрясение, какое я когда-либо испытывал... если не считать землетрясения 88-го... я тогда поехал в Спитак и...
  - Не преувеличивай.
  - Не преувеличиваю. Этому чемоданчику цены нет.
  Они оба посмотрели на черный потертый кейс, лежавший у их ног и, казалось, недобро, выжидательно ухмылявшийся. Это было нелогично, ибо кейс был весь выпотрошен и даже проверен на предмет наличия тайников, а его содержимое было разложено на столе аккуратными стопками в три ряда. Первый ряд, самый длинный, составляли досье на бывших вершителей судеб в республике, второй - нынешних; в третий же были сложены бумаги, касавшиеся лиц, о которых друзья-приятели не имели никакого представления. И эта последняя группа была самой опасной из трех, ибо, очень возможно, скрывала в своих бумажных зарослях, на надежной привязи, темную лошадку - будущего ставленника теневого истэблишмента. Того, кто грядет. Чье имя еще никому неизвестно, но грянет как гром среди ясного неба, в нужное время.
  Алик стряхнул с себя оцепенение, с трудом оторвав взгляд от скромного чемоданчика, вмещавшего в себя их прошлое, настоящее и - Алик чувствовал это печенкой - будущее. Он проглотил комок.
  - Да. Этим бумагам цены нет. Все четко - кто, когда и почем.
  - Важнее всего - зачем. Поставленная задача, степени свободы и выделенные средства.
  - Ты прав, братишка, но как вспомню эти их лица в сиянии исторической миссии и пламенные речи и... и на тебе - завербованные агенты в натуре. Все наше Движение и вся наша независимость, и вся эта гребаная демократия, все - здесь, - он пнул ногой чемоданчик.
  - А кто тебя больше всех достал?
  - А, не имеет значения. Они для меня уже не люди, а... - его рука описала над столом полукруг, - бумаги, бумажные человечки.
  - Ну, умирают они по-настоящему.
  - Ты про 27-е?
  - Нет, я - вообще.
  - А ты давай в частности. Колись, фраер, почему наврал про 27-е?
  - Я не врал.
  - Леша, окстись, это - бесценный компромат, но здесь про 27-е ни слова. Какого черта!
  - Кто бы мне объяснил.
  - То есть?
  - Видишь ли, я сам ни черта не понимаю, и я бы предпочел не...
  - Твои предпочтения уже ничего не значат. Мы сидим на мине, которую не в силах ни уничтожить, ни обезвредить, ни оценить последствия взрыва. Я должен знать все.
  - Ну-у-у... я тебя разочарую.
  - Леш, кончай, это скучно.
  - Нет, я не в том смысле. Я действительно сам ничего не знаю, Алик.
  - А кто знает?
  - Не знаю. Я его не знаю.
  - Кого?
  - Ну ладно, слушай. Примерно через полгода после теракта в парламенте ко мне в редакцию пришел некто и положил на стол чемоданчик - вот этот самый.
  Леша замолчал.
  Алик раздраженно, с присвистом, вздохнул.
  - Ты можешь без эффектных пауз?
  Леша перевел на него рассеянный взгляд.
  - Старик, не дергайся, я просто вспоминаю, хочу вспомнить все в точности, авось, что новое всплывет. Потому что, то, что он мне рассказал, с одной стороны кажется невероятным, а с другой - это свершившийся факт. Короче. Этот человек...
  - А кто он? Ты так и не узнал?
  - Нет. Он не назвался и просил не выслеживать его, и я обещал. Да это и неважно, потому что он не имеет никакого отношения к делу. Он просто человек, некто. Он просто стоял на остановке и ждал маршрутку.
  - Где?
  - Это тоже не имеет значения. Когда - вот, что важно. На следующий день после события, а именно 28 сентября 1999 года, он стоял на остановке и ждал маршрутку, а рядом с ним стоял Некто Љ 2. Этот Номер-2 страшно нервничал. Не так, как нервничает человек, который куда-то спешит, а чертова маршрутка все не идет и не идет. Он был весь напряжен, стоял, втянув голову в плечи, поминутно озираясь, и вдруг отшвырнул от себя кейс, который до этого Некто Љ 1 даже не замечал, и бросился наутек. А за ним вдогонку бросились два типа с противоположной стороны улицы.
  - Догнали?
  - Не знаю. Он, то есть Номер-1, за ними не побежал. Он был занят кейсом. У него сработала реакция, четкая, как все бессознательное. И все, что он делал потом, он делал бессознательно, как сомнамбула.
  - Складно рассказываешь. Я заслушался.
  - Извини, привычка.
  - Ладно, бухти дальше.
  - Дальше? Дело в том, что все произошло очень быстро и неожиданно. Слишком быстро и неожиданно для нетренированного человека. Он даже не запомнил, как они выглядели, даже того, Номер-2 не мог описать толком, хотя простоял с ним почти бок о бок добрых пятнадцать минут.
  - А может, просто не хотел?
  - Да нет, Алик, не думаю. По-моему, он его действительно не знает. Его рассказ звучит фантастично, но я уверен, что это правда. Даю голову на отсечение.
  - Беру. Заверни в бумажку.
  - Что? А-а-а... Знаешь, мне показалось, что его мучило чувство вины.
  - Какой вины?
  - Не знаю, не знаю, как объяснить. Человека при нем схватили... как КГБ в 37-м, а он растерялся и...
  Алик улыбнулся ему, мягко, как ребенку, похлопал по руке.
  - Ерунда. А что он мог сделать? И потом, может, они его и не догнали. Он же не видел. Или видел?
  - Видел. Догнали и набросились на него. Он сопротивлялся, как бешеный, но они в конце концов сбили его с ног. Вот дальше он уже не видел. До этого момента стоял, как завороженный. Потом поднял кейс - Номер-2 бросил его под дерево, в полуметре от него - и ушел.
  - А остальные?
  - Какие остальные?
  - Ну, люди на остановке, кроме них двоих ведь были еще люди на остановке.
  - А-а-а... Самое удивительное, никто ничего не заметил.
  - Ну, это вряд ли.
  - Да нет, правда. Народу на остановке было довольно много, человек десять-пятнадцать. Но все были заняты собой. Когда этот парень побежал, они, правда, вытянули шеи в ту сторону, но за потасовкой наблюдали совершенно индифферентно. И, судя по комментариям, решили, что это была уличная разборка. А манипуляций с чемоданчиком не заметил никто. Во всяком случае никто никак не прореагировал, когда Номер-1 повернулся к сцене спиной, превратившейся в один сплошной нервный рецептор, и зашагал прочь от нее решительной деловой походкой. Кстати, впервые в жизни он понял, как это трудно - заставить себя не бежать.
  - Он пошел домой?
  - Да, сразу. Это тоже было инстинктивно.
  - Понятно. Он все сделал правильно, Леха. Тому парню он бы не помог, и сам бы влип, и чемоданчик не сберег... вообще, неизвестно, чем бы все кончилось. Так что благодари судьбу, что под деревом в тот момент стоял именно он.
  Леша криво усмехнулся.
  Алик понимающе кивнул. Его вчерашняя эйфория, мальчишеское возбуждение от обладания тайной, крылатое ощущение, что он сможет все, сегодня казались глупостью. В самом деле, что делать с этим "бесценным компроматом"? Опубликовать? Абсурд. В Армении за это не возьмется никто. На Западе? А зачем? Ну, узнают, что такие-то и такие-то, пусть даже ТАКИЕ - завербованные агенты, и на счетах у них колоссальные суммы, как полученные за верную службу на невидимом фронте, так и уворованные у народа по простому сермяжному праву. И что? Большой-большой скандал в маленькой-маленькой стране? Отряхнутся и отмоются. Или поменяют таких-то на других таких же. Разрушатся планы насчет темной лошадки? Поставят под седло другую, из запасников. А может, шантаж? А что? Чудная идея. Составим с Лехой список требований - продуманный комплекс мер по вытаскиванию бегемота из болота - и распределим по фигурантам, в соответствии с возможностями каждого. И начнутся чудеса. У Алика захватило дух от раскрывшейся перспективы. Вот уж они забегают, родимые! Начнут принимать простые и гениальные решения, найдут выходы из всех безвыходных положений. Главное, найдут на все деньги. Страна сделает резкий скачок вперед и вверх, который ошалевшие мировые эксперты назовут армянским чудом, а фигуранты помаститее удостоятся международных премий, некоторые - постинфарктно.
  - Что это ты разлыбился?
  Алик вздрогнул. Красочная, динамичная и такая соблазнительно реальная картина растаяла. Алику стало стыдно. Он продолжал молчать. Только загасил улыбку и опустил глаза. Леша наблюдал за ним с растущим страхом. Похоже, его амиго решил, что их начинание безнадежно, и пошел на попятный. Просто не торопится сообщить об этом, но думает уже явно о другом. И он опять останется один на один с проклятым чемоданчиком. Лешу передернуло.
  Алик наконец очнулся.
  - Что трясешь гривой, старый мерин? Я тут вот что надумал.
  - Ну-ка, ну-ка, - у Леши отлегло от сердца.
  - Чемоданчик, если и имеет отношение к 27-му, то только косвенное. Скажем, он мог принадлежать кому-то из пострадавших. Представляешь, какое это ему давало могущество - тайные безотказные рычаги давления. Но сейчас это все равно. Сейчас даже не имеет значения, кому из них он принадлежал. Наконец, вполне допустимо и случайное совпадение. Ты ведь связал чемоданчик с 27-м чисто механически, только потому, что Номер-2 бросил им в тебя на следующий день.
  - Да. Ну и что?
  - А ничего. Нет у нас никаких оснований связывать его с 27-м, и незачем нам это делать.
  - Ты хочешь спрыгнуть?
  Алик поморщился.
  - Нет. Нет. Но нам надо подумать. Напрячь все извилины и придумать, как мы можем использовать это богатство, - он мотнул подбородком в сторону бумаг, которые сейчас уже были обильно припорошены пеплом.
  - А-а-а... Ты об этом сейчас думал с такой счастливой рожей?
  - Ага. Ты не поверишь...
  - А 27-е?
  - Да оставь ты это 27-е! Извини-извини-извини. Правда, прости. Это я зря. Сам не знаю, как сорвалось. Что ж, возможно, нам и это удастся, в общем потоке.
  - Потоке?
  - Ну да, когда поставим это дело на поток.
  - Какое дело?
  - Чудеса. Одним из чудес будет раскрытие нераскрываемых дел.
  - Что ты мелешь?
  - Это гениально, Леша. Хотя и не просто. Но, главное, это реально! Надо только хорошенько все продумать, до мельчайших деталей. Чтобы не попасться. А вычислить нас не смогут. Идеальные условия для шантажа.
  - Шантажа? Ты с ума сошел?
  - Дурак!
  - Дурак. Согласен. Я ничего не понимаю. То ты орешь про чудеса, то теперь про шантаж.
  - Леша, что такое чудо?
  - Нечто невозможное.
  - Ерунда! Это то, что считается невозможным. На самом деле возможно все. Чудо осуществляется на основе соответствующих знаний и с помощью соответствующих средств. Знание у нас есть, - он опять мотнул подбородком в сторону досье. Осталось только найти средства.
  - Ты имеешь в виду деньги?
  - Нет! В том-то и весь фокус: деньги они нам сами дадут. Денег будет - бери, не хочу. Леха! Заживем! - Алик вскочил на ноги и, подойдя к окну, распахнул его. Энергия, вновь забурлившая в нем, требовала простора и свежего воздуха. В комнату ворвался ветер с кисловатым привкусом дождя. Бумаги разлетелись по полу. Леша бросился их поднимать, радуясь паузе в разговоре. Ему не нравилась затея друга. Он еще не был уверен, что понял его правильно, но инстинктивно чувствовал: что-то тут не то. Алик будто прочел его мысли. Он выхватил у Леши груду перемявшихся бумаг и бухнул в кейс. Несколько минут он молча стоял над ними, затем резко повернулся и рубанул рукой воздух, будто отгоняя последние сомнения.
  - Это должно сработать. Что ты сказал?
  Леша пожал плечами.
  - Я, собственно, ничего не говорил... Если я правильно понял, ты хочешь под угрозой разоблачения, а также потери "денег и прочего имущества, приобретенного преступным путем", сподвигнуть этих мерзавцев на гуманитарные акции?
  - На исполнение своих обязанностей, Лешенька.
  - Для них это одно и то же.
  - Хм! Пусть так. Тем более. Согласись, ведь здорово! У тебя дух не захватывает от перспективы?
  - У меня в зобу дыханье сперло.
  - Вижу. Но почему? Что тебе не так?
  - Все. Не знаю.
  - Так. Ну, давай разбираться. Что тебя смущает? Моральная сторона? "Шантаж" - некрасивое слово, гораздо изящнее звучит "соловей"? Из дерьма не делают сахарных пряников? Николка Макиавелли был политическим отморозком, а мы должны быть без страха и упрека?
  - А что, нет?
  - Нет! Не тогда, когда удача сама плывет в руки. И такая удача! Это же фантастика! Вот, например, этот, - он порылся в груде бумаг, - вот, я его знаю. Приходил пару месяцев назад в наше агентство, заказывал ПиАр-программу. Папаша у него - крестный отец нехилого марза , а сыночку - приспичило в депутаты. Денег там...
  - Постой, но эта его программа, это же бред сивой кобылы... я-то думаю, откуда столько хренотени на душу населения, а это оказывается вы подсуетились?
  - Был грех, был.
  - Каешься?
  - Не-а. Это не по моему ведомству.
  - А, все равно никакой ПиАр ничего не решает. Папашины деньги да связи, да неиссякаемый спрос на предложения, от которых невозможно отказаться.
  - А вот тут-то мы и можем поломать им всю музыку. Представляешь, получает наша креатура копию своего досье с вежливой просьбой отозвать свою кандидатуру. И все, клиент готов. Не будет у нас депутата Кесаяна.
  - А зачем?
  - Как это, зачем? А зачем нам этот мордоворот в парламенте? Там их и так как вирусов в носоглотке у гриппозника. По-го-ди... Действительно, зачем? Наоборот! Нам надо кулаки держать, чтобы он прошел. Пусть пройдет. Пусть только пройдет, а там...
  - А там и получит письмецо с вежливой просьбой.
  - Леша, да Макиавелли перед тобой младенец. Я даже думаю сам Великий Комбинатор... - он не договорил.
  Зазвонил телефон, и заговорщики застыли, будто захваченные на месте преступления. Долгие, сначала недоумевающие, потом обиженные гудки резали тишину, как коса сено, и наконец смолкли. Алик облегченно вздохнул. Повернулся к другу.
  - На чем это я? Эй, ты что?
  Леша сидел, обхватив голову руками. На лице его застыло мученическое выражение.
  - Кто это был? Кто звонил?
  Алик непонимающе пожал плечами. Леша пожевал губами и с напряжением, будто через силу, продолжил.
  - Знаешь, я давно заметил, когда ты находишься в сложной ситуации... когда решаются какие-то чрезвычайно важные вещи, а ты колеблешься... происходит нечто такое... кто-то вмешивается, даже неважно кто, но он или сообщает тебе что-то, что отвращает тебя от задуманного, или предлагает неожиданное решение проблемы. А мы, как последние идиоты... Надо было взять трубку.
  Алик открыл было рот, чтобы возразить, но телефон зазвонил снова.
  
  
  Серж Нерсиссян, бывший-номенклатурщик-на-заслуженнм-отдыхе, неторопливо прошествовал в ворота своего трехэтажного особняка на тихой тенистой улочке Айгедзори. Краем глаза он заметил выходившую из-за угла невестку, и его хорошее настроение улетучилось. Поравнявшись с ним, Анжела выдавила улыбку и тут же заторопилась наверх, пробормотав что-то насчет Гнелика. Глухая неприязнь невестки под маской послушливости, предписанной армянским Гименеем, оставалась для Нерсиссяна загадкой. Анжела была его собственным выбором, результатом долгих, тщательных калькуляций и взвешиваний всех за и против; он почти силой заставил сына жениться на ней. И теперь она... впрочем, что именно было не так, Нерсиссян определить не мог. Инкриминировать невестке было нечего, но в ее присутствии он терял ощущение значительности своего прошлого, незыблемости настоящего и уверенности в будущем - триединого символа веры номенклатурщиков всех времен и народов, как действующих, так и почивающих на лаврах. Глянула эта Анжела на него птичьими глазками из-под очков, и его придавило предчувствие беды, и уже не величественной поступью, а грузной походкой старого человека он проследовал в дом, к своему любимому креслу перед телевизором. Из детской наверху послышался легкий вскрик, шум возни и смех. Гнелик! При мысли о внуке по лицу Нерсиссяна расплылась блаженная улыбка. Мрачные мысли разлетелись, и он деловито защелкал пультом дистанционного управления. Вечерний выпуск новостей только начался. Нерсиссян привычно вслушался в голос диктора, отмечая про себя, что-где-когда-и-почему скрывалось в реальности за отмеренной порцией информации, скармливаемой населению. Неслышно вошла невестка и, положив перед ним поднос с кофе, звякнула ложечкой, чтобы привлечь его внимание. Нерсиссян бросил на нее недовольный взгляд и ворчливо буркнул, ткнув пальцем в поднос: "Что это?" - "Ваш шоколад", - почти не разжимая губ, ответила невестка. "Какой шоколад?" - все больше раздражаясь, повысил голос Нерсиссян. "Ваш", - повторила невестка. - Вы его оставили в магазине". - "В каком магазине? Кто тебе сказал?" - Нерсиссян уже почти кричал. Невестка все так же спокойно и холодно парировала: "Здесь, в магазине за углом. Вы купили сигареты и шоколад. Сигареты забрали, а шоколад забыли. А сказал мне сам продавец. Но может, он ошибся, - она заколебалась, - если это не ваш, я заберу". - "Нет, не надо, оставь", - Нерсиссян резким жестом махнул в сторону двери, как он это делал в свое время, отмахиваясь от неугодных посетителей или секретаря. Невестка, усмехнувшись, вышла. Оставшись один, Нерсиссян пожалел о своей грубости. В самом деле, зачем ему этот шоколад? Машинально, он разорвал обертку. Под серебряной фольгой лежал сложенный в несколько раз листок бумаги. С первых же слов послания - набранного мелким шрифтом компьютерного текста - он понял, что шоколад предназначался именно ему. Кто-то очень хорошо осведомленный напоминал ему историю почти семилетней давности. Как некая международная организация провела мониторинг в зоне бедствия и обнаружила тысяч двадцать мертвых душ. Люди, погибшие при землетрясении или умершие по разным причинам после него, а также покинувшие пределы Армении, исправно получали ежемесячное пособие в размере двадцати американских долларов. Тут же были приведены незатейливые арифметические расчеты, иллюстрирующие личные доходы от этой операции самого Нерсиссяна, в ту пору еще не бывшего, а весьма активно действующего номенклатурщика. Лаконичное изложение фактов из прошлого увенчивалось строкой, напечатанной жирным шрифтом, дойдя до которой Нерсиссян почувствовал, что под его ногами разверзлась бездна, в которую ухнуло его перенесшее два года назад инфаркт сердце. Перечитав проклятую строчку раз десять, он закрыл глаза и откинулся в кресле. Делать нечего, приходилось признать, этот кто-то держит его за горло. Номер его счета в швейцарском банке и точная сумма, лежащая на этом счету. Нерсиссян подождал, пока охватившая его паника улеглась, и вернулся к чтению. Впрочем, остальное уже не удивляло. Некто, не преминув подчеркнуть скромность своих притязаний, требовал перевести пятую (всего лишь пятую) часть указанной суммы на нижеприводимый счет другого банка той же страны, с банковской системой, приятной во всех отношениях. Это было все. Никаких угроз, никаких заявлений о своем всемогуществе. Впрочем, Нерсиссян понимал, что отправитель шоколадного послания и не нуждался в этом. Если он завладел такой информацией... Но каким образом? Этими фактами располагал только Сам. А его уже давно не было в живых. Столько времени прошло! Нерсиссян давно и думать забыл о своем всесильном шефе и его чемоданчике. Ну почему, почему он решил, что чемоданчик похоронен вместе с его владельцем? Он, оказывается, только ждал своего часа, чтобы взять его за горло, отошедшего от дел, бессильного и... Впрочем, почему бессильного? Нерсиссян ожил. Конечно! Грант. Он сейчас позвонит Гранту и... мы еще посмотрим... С колотящимся сердцем Нерсиссян извлек из недр кармана сотовый и набрал заветный номер. Густой напряженный бас ответил сразу. После взаимных приветствий Нерсиссян, стараясь унять дрожь в голосе, перешел к главному. "Ты же не откажешь мне в просьбе, Грант-джан, - начал он, но голос в трубке не дал ему продолжить. "Отказывать в просьбе я тебе не хочу, - размеренно роняя слова, вещал его давний друг-подельник, - но выполнить ее не могу". - "Но откуда ты знаешь, о чем я хотел... - обиженно замямлил Нерсиссян. "Знаю, - отрезал тот. - Ты хочешь, чтобы я узнал, кому принадлежит некий закодированный счетик, не так?" - "Так, - обреченно выдохнул Нерсиссян. - Я что, не первый?" - "И, думаю, не последний", - с той же резкостью бросил его собеседник. "Значит, считаешь, надо заплатить?" - уже почти спокойно спросил Нерсиссян. "Да, заплати, лучше заплати", - чуть-чуть смягчился голос. "А ты сам за..." - Нерсиссян осекся. Грант рассмеялся. "А я такого письма еще не получил". - "И, наверное, не получишь", - подумал Нерсиссян. Скорее всего, это своего рода взятка ему, чтобы особенно не старался выследить шантажистов. Пока его самого не трогают, зачем ему лезть из кожи вон? Дружба дружбой, а табачок врозь. Будто прочитав его мысли, Грант резко сменил тему. Рассеянно отвечая про здоровье сына, невестки и внука, Нерсиссян понял, что разговор окончен.
  Примерно через месяц после описанных событий в скромной двухкомнатной квартире на третьем этаже ничем не примечательного дома на улице Анрапетутян открылся офис. Тяжелая обитая кожей дверь украсилась серебристой табличкой, где красивой вязью на трех языках значилось: БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ФОНД СОДЕЙСТВИЯ НАСЕЛЕНИЮ. Ниже, на липучем бумажном прямоугольнике, указывались часы приема. Выходных дней в офисе, очевидно, не было. Марго решительно нажала на кнопку звонка. Хрипловатый баритон выкрикнул из недр офиса, что, мол, открыто, проходите. Марго толкнула дверь, но та поддалась только после пятой попытки, и внутрь Марго прошла, изрядно поистративши пыл.
  - Что ж вы так долго? - будто издевался голос, добавив бархатисто-вкрадчивых модуляций.
  Марго огляделась, и у нее екнуло сердце. Баритон принадлежал смуглому темноволосому красавцу с серо-голубыми, будто фосфоресцирующими глазами. Марго про себя обрадовалась, что утром успела забежать в парикмахерскую.
  Красавец поднялся из-за стола, протянул руку.
  - Располагайтесь, пожалуйста. Кофе, чай, сок?
  - Кофе, - Марго попыталась улыбнуться.
  - Прекрасно. Простите, запамятовал, вы от "Республики" или от "Времени"? Вы давно там работаете? Откуда вы узнали о нас?
  Через пятнадцать минут Марго сообразила, что они поменялись ролями, и не она берет интервью у директора новоиспеченного загадочного фонда, но тот успешно вытягивает из нее всю ее подноготную. Марго стало не по себе. Она порылась в сумочке. Красавец тут же пододвинул ей сигареты и пепельницу, галантно щелкнул зажигалкой. Марго усмехнулась.
  - Спасибо, но я искала это, - она положила на стол миниатюрный магнитофон.
  - А, - отмахнулся красавец, - этого не требуется. Все, о чем вы собираетесь меня спросить, вы найдете здесь.
  Он подошел к полкам, заставленным книгами, журналами и папками, взял из аккуратной стопки брошюру и протянул ей.
  Отличная бумага, прекрасный дизайн, свежий типографский запах, ќ- машинально отметила про себя Марго.
  - Берите-берите, это - вам. Здесь все изложено - и про учредителей, и про цели-задачи-планы. А у меня, извините, дел по горло... если возникнет какой-то вопрос, хотя я в этом сомневаюсь, звоните.
  Красавец не садился. Вручив ей брошюру и продолжая смотреть на нее с обворожительной улыбкой, он, тем не менее, выразительно замолчал. На языке менеджмента это означало: "ваше время истекло, освободите помещение". Марго охватила злость. Почему этот красавец уклонился от прямого разговора и всучил ей эту фигню? Что-то тут не так. Ей не хотелось уходить.
  - Я обязательно воспользуюсь этой фи... вашим проспектом, но живая беседа это совсем другое дело. И я, - она огляделась, - я не допила свой кофе...
  Алик устало вздохнул.
  - Простите, но у меня действительно нет времени.
  - Но мы же договорились на полчетвертого, - возмущенно выкрикнула Марго, вытянув руку с часами, как доказательство.
  - Вы договаривались не со мной, а с моим ассистентом по связям с общественностью. Ему, к сожалению, срочно понадобилось уйти, и поэтому вас принял я. В этой брошюре действительно исчерпывающая информация о нашем фонде. Чем же вы недовольны?
  Снова эта зачаровывающая улыбка. Марго против воли улыбнулась в ответ.
  - Нет-нет, что вы. Просто у меня сложилось впечатление, что вы уклоняетесь... не хотите говорить со мной вживую.
  Алик усмехнулся.
  - Дорогуша, мы с вами говорим вживую уже полчаса. Впрочем, - он посмотрел на часы, - чтобы вы убедились, что я не врал и действительно занят... ровно через десять минут сюда зайдет очередной посетитель, и, чтоб вы совсем уж уверились, что я ни от чего не уклоняюсь, оставайтесь, слушайте, наблюдайте, записывайте. Лады?
  - Лады!
  - Еще кофе?
  - Ага!
  Марго вся засветилась. Недоверие, обида, злость испарились как по волшебству. Возникло ощущение блаженной легкости и радостного ожидания чего-то прекрасного, что вот-вот должно произойти.
  Алик понимающе улыбнулся. Как там говорила Майя? - "Где ты - там флюиды, флюиды, флюиды..." - "Где сейчас сама Майя?" - Алик нахмурился. Зажигалка выпала у него из рук. Марго, наблюдавшая за ним, вскочила.
  - Может, я сама заварю?
  - Нет. Заваривать кофе - не женское дело. Я этого никому не доверяю. Все, кто пьет мой кофе, соглашаются, что он уникален. Разве вы этого не почувствовали?
  Марго, не понимавшая причины перемены настроения странного директора странного фонда, с готовностью закивала.
  - Как все странно.
  - Что именно?
  - Знаете, я сказала вам неправду.
  - Когда?
  - Помните, вы спросили, почему я пришла, откуда я узнала о вас...
  - Ну и?
  - Так вот, это не задание редактора. Все наоборот, это я убедила редактора, что о вас надо написать.
  - Почему?
  - Ну, благотворительных фондов и всяких общественных организаций у нас пруд пру... простите... одним словом, никого этим не удивишь. Но у вас все не так, как у других. Про вас рассказывают чудеса.
  - Так-таки и чудеса?
  - Ну, как правило, чтобы получить грант, нужна чертова уйма документов, нужно написать проект, пройти конкурс и...
  - Что и?
  - Да! Ни для кого не секрет, что в большинстве этих фондов все решают взятки. Гранты раздаются в узком кругу своих, проверенных, а тем, кто "с улицы", выдают официальное заключение: не прошли, мол, по таким-то и таким-то критериям.
  - Не ожидал, что мы с вами будем обсуждать сплетни.
  - Это не сплетни! Это говорят все.
  Алик рассмеялся.
  - Ну, хорошо, а к нам вас все-таки что привело? Проверить, берем мы взятки или нет?
  - Честно?
  - Желательно.
  - Подруга рассказала, что вы ей... что у вас ей без всяких проектов и всего такого прочего оплатили учебу в Штатах. Просто выписали чек. Она только расписалась в получении. И все. Это правда?
  - Да.
  - Но так же не бывает!
  - Почему?
  - Ох! Ну... столько вокруг проблем, несчастья, ужасов... всего... а ей... учиться в Штатах... за что?
  - На то и чудо, чтобы не за что-то, а просто так.
  - Вы шутите? Она вам понравилась?
  Алик поморщился.
  Марго испугалась.
  - Я не то имела в виду! Я хотела сказать, вы что же, никому не отказываете?
  - Пока не приходилось. Не то чтобы мы поставили перед собой такую цель, это было бы смешно, но пока, действительно, ни разу не пришлось никому отказать. Дело ведь в том, что мы не ограничиваем поле своей деятельности. У нас даже вышел спор по этому поводу, когда мы решали, как нам назвать фонд.
  - Да, это тоже я хотела спросить: фонд содействия - содействия в чем?
  - Вот в этом и вся суть. Если бы мы написали, в чем, мы тем самым ограничили бы круг проблем, а именно этого мы и хотели избежать. К нам обращаются со всеми мыслимыми и немыслимыми проблемами. Бездомным мы даем жилье, больным оплачиваем лечение, пострадавшим от несправедливости - находим адвокатов; весной думаем запустить завод на основе идеи одного сумасшедшего изобретателя, который пришел к нам после долгих хождений по инстанциям, от чего он и сошел с ума; и будет много рабочих мест и для яйцеголовых, и для синих воротничков. Видите, какой у нас размах, - Алик раскинул руки, - содействие во всем. В жизни. Мы помогаем людям жить. Жить ведь тяжело и иногда страшно тяжело.
  - А как же тогда Рипсик?
  - Кто?
  - Рипсимэ, моя подруга. У нее в жизни все о-кей, не хватало только уехать отсюда в Штаты. Ей здесь было просто скучно.
  - А мне она сказала не так.
  - А что она вам сказала?
  - Она сказала: "Душно". Чувствуете разницу? Мне что, надо было прочесть двадцатилетней девчонке нотацию? Что, мол, надо здесь, в родной стране, строить и обустраивать? Что вокруг тысячи нищих, обездоленных, увечных и калечных, и ее просьба на этом фоне аморальна? Ко мне пришла девушка с мечтой. У меня была возможность ее выполнить, и я ее выполнил. Если бы мне когда-то...
  - А мою мечту вы выполните?
  - А чудо - товар штучный. Одно на...
  - Значит, все-таки товар?
  - Не ловите на слове. Валяйте, излагайте вашу мечту.
  Марго не верила ушам.
  - Ну, что там у вас? Тоже хотите за бугор? Или, может, открыть здесь свою газету? Или журнал? Дамский журнал.
  В выражении глаз красавца появилось что-то жалкое. Он опустил подбородок на скрещенные пальцы и замолчал.
  Марго стало страшно и тоскливо.
  - Ничего не надо. Я просто пошутила.
  Она хотела еще что-то добавить, но уже не успела. Дверной звонок выдал фрагмент из песни к кинофильму "Мужчина и женщина", и Алик пошел открывать посетителю.
  
  
   ***
  Соблазн соблазнов есть знание.
  Жажда постижения неутолима и мучительна.
  Ты творишь свое восхождение по спирали, то взлетая в экстазе озарения, то карабкаясь постыдно медленно, то срываясь вниз и роняя в бездну окровавленные клочья кожи и человеческого достоинства. A вершина - вот она! - сияет алмазным блеском вышних истин.
  Последний виток. Твои ноги сбиты в кровь, твои глаза почти ослепли, ты шепчешь потрескавшимися губами заветные слова. Но что это?- перед тобой горстка самоцветов, сыплющих искрами твоего собственного воображения. Ты все там же, в замкнутом пространстве своей личности, в ловушке Мебиуса, в кольцах змеи, проглотившей свой хвост.
  Угасающим сознанием, в отчаянном порыве, ты пробиваешь скорлупу своего я, и тогда в твоем сердце вспыхивает солнце, и ты возносишься в плазменном потоке.
  И что?
  Вновь разочарование: ты не можешь удержаться на высоте познанной истины.
  Но почему?
  Познав восторг и ужас четвертого состояния, золотой жар любви без страдания, младенчески-блаженную невесомость, колыбельный покой, ты возвращаешься в себя, в приватный ад, отгороженный ненадежной живой изгородью от ада всечеловеческого.
  Почему?
   ***
  
  
  Так. Вот в эту арку. Теперь направо. Или налево? Почему она никак не может запомнить? Направо - Проспект, налево - к Брюсову. Или наоборот? А, не все ли равно, куда идти, если идти некуда? Майя решительно повернула направо. Ну вот. Теперь-то уже она наконец запомнит: направо - Проспект. Как уже холодно! Надо переходить на зимнее, но жуть как не хочется. Хочется продлить... Что продлить? Какая разница, тепло или холодно. Это все ерунда. Все ерунда, ерунда, ерунда...
  - Майя!
  От неожиданности она вскрикнула.
  - Испугалась? Ты что, меня не узнаешь? Так изменился?
  - Нет, Айк, ты все тот же. Изменилась я.
  - Это силлогизм или ты набиваешься на комплимент? А что мы тут стоим? Пошли, у меня тут машина, прокатимся.
  - Машина? А где мотоцикл?
  - Мотоцикл? А-а-а... я его давно продал.
  - Продал? Продал мотоцикл?
  Майю кольнула боль. Это было неожиданно. Она и не предполагала, что так живо все помнит. Прошло столько лет. После разрыва с Маратом, чтобы выжить, она приняла ухаживания молоденького парнишки, подкатившего к ней на мотоцикле. Мотоцикл! Как они гоняли на нем по городу! Она любила его, как живое существо. Это мотоцикл, бешеная езда, осмысленное безумие риска помогли ей выжить. Продал. Эх! Ну да ладно. Майя улыбнулась.
  - Машина так машина. Машина - это здорово.
  - А ты и впрямь изменилась.
  Майя усмехнулась.
  - Лучше скажи, куда поедем. Пугать пешеходов мне уже не в кайф.
  - Поедем в клуб анархистов.
  - И такой есть?
  - Я тебя удивил?
  - Да как сказать...
  Айк резко затормозил. Посмотрел на нее.
  - Что с тобой?
  - А что?
  - Даже тогда, в холодные и мрачные девяностые ты не была такой.
  - Какой?
  - Угрюмой, что ли. Я помню, в тебе была боль, злость даже, но не без...
  - Без чего?
  - Ничего. Едем.
  В клубе - снятой вскладчину квартире - было полно народу, жующего, пьющего и дымящего. Айка окликнули. Он пошел на голос, почти таща за собой Майю, которая мешкала, стараясь не наступить ни на что из мозаики рук, ног, чашек, бокалов, пепельниц, кассет и еще много чего. Парень с наголо выбритой головой и широко расставленными застывшими глазами расчистил им место у низкого столика. Айк представил Майе близсидящих. Бритоголового звали Омар. Он пододвинул к ним тарелки, бутылки и фужеры, сделал приглашающий жест и продолжил прерванный разговор.
  - Чудес не существует. Существуют мошенники и дураки. Выбирайте сами, что вам больше подходит.
  - Легче на поворотах. Среди нас дамы.
  - О, дамы! Дамам это все неинтересно...
  Майя поняла, что вызов адресован ей. Ну, держись, лысый!
  - Не совсем так. Не "это все", а ваш спор. Мне неинтересно вас слушать.
  - Ого! Это почему?
  - Задело? То ли еще будет, ей пальца в рот не клади, - подлил масла в огонь Айк.
  - Потому что ваш материализм не стоит выеденного яйца.
  - Вот как? Выеденное яйцо - это конечно сильный образ, но не аргумент.
  - Я вам это докажу. В два счета.
  - Время пошло.
  - Вы согласны с принципом презумпции невиновности?
  - Разумеется.
  - Значит, не я должна доказывать вам, что чудеса существуют, а вы - что их не бывает.
  - Браво, Майя!
  - Так ему!
  - Ну, Омарчик, что скажешь? Молви слово.
  - Так, хорошо. Тогда давайте сначала определимся. Дайте мне формулировку чуда, и я вам докажу, что такого не бывает.
  - Не-а. Не дам. В нашей вселенной чудо - понятие фундаментальное, оно вне формул нашего языка.
  - Вы облегчили мне задачу. Всему, что существует в природе, можно дать определение.
  - Да? Тогда дайте определение точки. Только без надувательств с тавтологией. Ну? Точка. Такая простая, земная, родная, материальнейшая. Ну?
  - Ну не могу. Ну, а что это доказывает?
  - То, что вы правы: точка в природе не существует.
  - Что? Как это?
  - Элементарно, Ватсон. Точка в природе, - я подчеркиваю, - в природе не существует. Как бы вы ни старались, вы не сможете изобразить точку. Это всегда будет кружочек, пусть крохотный, микроскопический, но кружочек, со вполне определенным, измеримым диаметром. Но не "точка". Точка не существует. Есть понятие точки, идея точки, существующая в вашем сознании, воображении, в условном мире абстракций, но не в природе.
  - До-о-о-пустим. Ну и что?
  - А то, что точка - это базовое понятие: математика начинается с точки. Я вам только что показала на элементарнейшем примере, что ваша наука основывается на идеях, а не на том, что "реально существует в природе". Это означает первичность идей. Ваш материализм - иллюзия.
  - Ничего это не доказывает.
  - Хорошо. Скажите сами что-нибудь безусловное, типа дважды два.
  - Белое - это белое. Черное - это черное. Пожалуйста, опровергните.
  - Пожалуйста: ни белого, ни черного "в природе не существует".
  - Я понял.
  - Наконец-то.
  - Ну, это ладно, а как насчет евангельских чудес?
  - Что именно?
  - Ну, хотя бы "чудо с пятью хлебами".
  - Омар, это даже мне понятно, это же аллегория, там речь шла о "хлебе небесном", духовной пище, - вмешался сидевший рядом с ним полноватый задумчивый парень с пухлыми, будто обиженно выпяченными губами, - глупо понимать все это буквально.
  Майя улыбнулась.
  - Но почему? Если вы отвлечетесь от своего привычного знания, вы поймете, что это вполне возможно. Вам это кажется невозможным, потому что современные технологии этого не позволяют, только и всего. Что, в сущности, сделал Иисус? Сотворил из пяти хлебов пять тысяч. Как, спросите вы?
  - Да, как?
  - Очень просто: он их размножил, скопировал. Взял матрицу одной буханки и по ней сделал четыре тысячи девятьсот девяносто пять копий.
  - Из чего?
  - Из чего угодно. Из воздуха. Все вещества состоят из одних и тех же элементарных частиц.
  - Но как, как он это сделал?
  - А вы знаете, как работает ксерокс? Ведь, нет. Представьте себе дикаря, который впервые видит этот аппарат. Что он видит? Некий человек берет один лист бумаги с определенным текстом или изображением, кладет его в пасть чудовища, оно его заглатывает и изрыгает тысячу таких листов. Дикарь - в восторге или в ужасе, в зависимости от натуры. Могу предложить второй вариант: Иисус передал матрицу, как заказ, в соответствующий небесный офис. Там ему заказ выполнили и телепортировали. Главное тут не как Он это сделал, а что пожалел голодных людей и захотел их накормить. Главное в чуде - это желание сделать чудо. Пожелайте накормить голодных людей, и вы узнаете, как вам это сделать.
  - Но это все равно не доказывает возможность чуда.
  - Я и не ставила перед собой такой задачи. Я всего лишь хотела показать вам, что ваш материализм безоснователен. Он вам просто нравится. Вам комфортнее в мире, обрезанном бритвой Оккама. А мне там и скучно и душно.
  - Только не говорите, что некому руку подать,
  - Нет-нет, руку я вам подам. И с удовольствием.
  Майя протянула ему руку.
  Омар прижался к ней губами. Закрыл глаза. Это было приятно, не хотелось отнимать руки. Если бы она могла вот так забыться. Ну не абсурд ли? Материалист Омар готов полюбить ее, если уже не влюбился, а она - адвокат чудес - не способна на любовь.
  Майя опустила веки.
  - Ого! Народ, смотрите, это что-то!
  Нотки дурашливой ревности в голосе Айка. Аплодисменты. Майя почувствовала себя смешной. Тянуть паузу? А, все глупо. Все. Она засмеялась. Вскинула глаза. Все смеялись. Но не над ней, не над ними. Смеялись по-доброму. Айк постучал костяшками пальцев по невозмутимо склоненному бритому черепу. Омар притворно застонал и наконец поднял голову, не выпуская руки Майи.
  - Ну и как там? - спросил Айк. "Где?" - пронеслось в голове Майи.
  Омар покрутил головой.
  - Супер.
  - Не отделаешься. Давай подробности.
  - Ты это о чем? - вмешалась Майя.
  - О четвертом состоянии.
  Майя недоуменно посмотрела на свою руку. Айк расхохотался. Засмеялся и Омар. Пока Майя думала, что бы это значило, за столом запели. У девушки, сидевшей напротив Майи, оказался глубокий сильный голос. Постепенно остальные умолкли, и пела уже одна она. Не прерывая пения, она оглянулась. Ей протянули гитару. Она склонилась над струнами характерным движением, обнимая инструмент и прислушиваясь к нему. Прямые, выкрашенные в цвет тусклого золота, волосы упали ей на лицо. Она затянула новую, надрывно-тоскливую песню. Каждый куплет начинался словами "Я не понимаю", затем следовал перечень. "Так можно без конца, - подумала Майя. - Это песня без конца. Я не понимаю, не понимаю, не понимаю". Внезапно она осознала, что по ее лицу текут слезы. Она испугалась. Схватив платок, она принялась прикладывать его ко лбу, щекам и шее, делая вид, что отирает пот. Никто на нее не смотрел. Не заметили? Или из деликатности? Скорее, последнее. А, все равно. Она облокотилась на стол и оперлась лбом на сложенные пальцы, почти спрятав лицо. Ее жалеют, сочувствуют, даже не зная, в чем дело? Пусть так. Какая изумительная песня. Все правильно - от начала и до конца - "я не понимаю". Да, талантливая девчонка. Айк успел ей шепнуть, что она сама пишет и музыку и слова. Вот живет такая и никто про нее не знает, кроме этих "анархистов". А на эстраде полно бездарей, невесть зачем и кем раскрученных. Парад посредственностей. Наше время - торжество посредственности. И посредничества. Сервис победил созидательный труд. Творчество никому не нужно. Процветают перекупщики. Сбывают всякую дрянь, отбирая ее по принципу... - она не успела додумать. Девушка кончила петь, заявив: "Все, хватит, а то я никогда не остановлюсь. Это - песня без конца". Умничка. Майя улыбнулась ей, огляделась. В комнате стало изрядно просторней, анархисты разбрелись кто куда. Приглушенные голоса доносились с балкона, на кухне что-то звякало. Майя потянула Айка за рукав.
  В машине она расплакалась, уже не таясь. Айк не пытался ее успокоить. Он вырулил на тихую улочку, остановил машину, вытащил сигареты и протянул ей. От удивления она перестала всхлипывать.
  - Ах, да, ты же не куришь. А мне можно?
  Майя молча кивнула.
  - Так что все-таки с тобой?
  Майя рассказала.
  - Ребенок? Ребенок? - повторял Айк, будто не веря ушам.
  Не понимая его удивления, Майя повернула к нему заплаканное лицо.
  - А что? Почему я не могу иметь ребенка, как все?
  - Милая, да я к тому, что, в чем же тут проблема?
  Взгляд его был - нельзя выразительней. Майя оттолкнула его.
  - Прекрати, - буркнула она.
  - Пожалуйста. Но ты... не обидишься?
  - Что?
  - Дура ты, вот что.
  - ...
  - Что молчишь?
  - Как сказал Людвиг Витгенштейн, о чем нельзя говорить, о том следует молчать.
  - Это сказал Витгенштейн?
  - А ты не знал?
  - А я думал, это сказал Адам Еве.
  Майя рассмеялась.
  - Вот это мне в тебе и нравится.
  - Только ли это?
  Айк улыбался, но в его глазах застыла напряженная злость. Майя до боли сжала скрещенные пальцы. Ощущение нереальности происходящего захлестнуло ее, вызвав панический страх. Что она тут делает? В этой машине, рядом с этим человеком. Этот человек... Это - человек. Это - обыкновенный человек. Обыкновенный, простой, хороший парень. Если она сейчас улыбнется и скажет что-нибудь простое и хорошее, а потом прикоснется к нему и почувствует живое тепло тела... они когда-то были близки. Почему сейчас ей это кажется невозможным? Почему этот парень кажется ей чудовищем? Примитивным и злобным. Так. Если люди стали казаться ей монстрами, значит, что-то произошло с ней. Одна за другой порвались нити, связывающие ее с реальностью. Если она утратит и способность к общению, она потеряет последние объективные критерии. И что дальше? Если вещь существует только в себе, значит, она не существует вовсе. Только смотрясь в зеркало жизни, человек ощущает себя живым. Тебя нет, дорогая моя. Почему все так? Потому что тебе всегда "понять" хотелось больше, чем "иметь". А "у неимущего отнимется и то, что имеет" . Иди, вырой из земли свой талант и пусти в дело. Так. Что можно сделать конкретно сейчас? Дать Айку по морде и выйти из машины.
  - Айк!
  - Да?
  - Спасибо за прекрасный вечер. Как зовут ту девушку, которая пела?
  Айк заморгал глазами.
  - А что?
  - Ничего. Здорово пела. Спасибо тебе за все.
  - Куда тебя подвезти?
  - Не надо. Хочу пройтись.
  - Как знаешь. В конце концов...
  
  
  Алик поглядел на часы. До конца перерыва оставалось всего двадцать минут. Черт его дернул обещать Марго вернуться к ленчу. Хотя можно успеть, если прибавить шагу. Алик увернулся от грузчика, вынырнувшего со своей тележкой из ярмарочного переулка, и носом к носу столкнулся с Майей.
  - Вот те на!
  - "Глаза вы, что ли, оставляете дома, сударь?"
  - О да, свет очей моих, то есть, нет.
  - Я слышала, ты ушел из агентства. Почему?
  - Чтобы ты обо мне услышала.
  - Алик, Алик, Алик, Алик....
  - Что, что, что, что?
  - Что ты сейчас делаешь?
  - Я? Я делаю чудеса.
  - Я серьезно.
  - Если серьезно, то я ввязался в авантюру. Опасную и прекрасную. Прекрасную и опасную.
  - Но?
  - Но пока жив.
  - А-а-а...
  - А ты?
  - А я - нет.
  - Что, нет.
  - Я - не жива. Я не живу.
  - Это большая новость.
  - Ага. Нет.
  - Что, нет?
  - Так еще не было.
  - И это такая же новость.
  - Алик, Алик, Алик, Алик!
  - А пойдем, я покажу тебе свой офис.
  - Где ты творишь чудеса?
  - Где мы творим чудеса.
  - Мы?
  - Мы с Лешкой. Знаешь Лешку?
  - Это который по судам?
  - Однако знаешь.
  - А это далеко?
  - Нет. Два шага.
  Алик взлетел по ступенькам. Майя еле поспевала за ним. Какая массивная дверь. И замки устрашающе мощные. "Фонд содействия". Хм! За дверью послышался быстрый топот, и что-то то ли упало, то ли со стуком закрылось. - Алик! Ты где так долго? Я заказала нам пиццу и мороженое, - яркая брюнетка в усыпанных блестками обтягивающих джинсах и топике бросилась было к Алику и осеклась, увидев Майю.
  - Марго, я занят. Все отменяется, - Алик коротко взглянул на нее и исчез в соседней комнате.
  Девушка опустила глаза, но не двинулась с места.
  - Почему? - шепотом спросила она и повторила громче, - почему? Я подожду.
  - Я же сказал, я занят.
  Марго посмотрела на Майю сузившимися глазами и осталась стоять. "Какая настырная, - подумала Майя. - Впрочем, как она может судить эту девчоночку? Чудеса? Вот оно - чудо любви - тысяча вторая сказка Шахерезады, еще не рассказанная. Сволочь все-таки Алик. Майя подошла к девушке, приобняла ее за плечи.
  - Милая, нам правда нужно поработать, а завтра будет новый день. Все только начинается! - И добавила, будто это было решающим аргументом: это "И-Цзин".
  Девушка коротко вздохнула, пробормотала что-то невнятное и побрела к выходу. Тяжелая дверь захлопнулась за ней, как прочитанная книга. Майя вздрогнула, но увидев Алика с серебряным, под старину, подносом, тут же забыла о ней. Алик расставил чашки, тоже из чеканного серебра, придвинул к себе пепельницу.
  - Садись. И рассказывай.
  - Это ты рассказывай. Как, откуда, что, где, когда, а главное, кто? Кто за всем этим?
  - Это я уже сказал: я и Леша. "Мы с приятелем вдвоем замечательно живем".
  - Не лепи горбатого, фраерок. Я сказала: "Гор-р-р-батого". У тебя вошь в кармане, блоха на аркане, и у твоего Леши не больше.
  - А может, лучше, я тебе Мурку сбацаю?
  - Мурку ты прогнал.
  - Ну ничего от тебя не скроешь.
  - Так что давай, начинай дозволенные речи, Шахерезадница ты наша.
  - Э-э-э-х! Пей кофе, остынет, - Алик помолчал. - Ну, ладно, твоя взяла. Со спонсором как раз все четко. Это - Лешкин друг детства. Он уже лет двадцать в Штатах. Бизнесмен. Денег куры не клюют. Это все, - он обвел рукой офис, - результат чудесного совпадения или, как ты любишь говорить, наведенного случая. Сидели мы как-то с Лехой и фантазировали, рисовали в мечтах этакий вот фонд. И вдруг - телефонный звонок. Леша берет трубку и слышит голос друга-детства-а-ныне-миллионера. Естественно, Лешка его тут же приглашает, мы втроем напиваемся, и друг-миллионер становится отцом-основателем, то бишь учредителем. Все чин-чин.
  - Алик, я человек доверчивый, как ты знаешь, я бы поверила всему этому и даже более фантастической истории, но ты забыл, что ты сам сказал "авантюра". Проговорился. Так что рассказывай, как было на самом деле.
  Майя слушала молча. Это было на нее не похоже. Обычно она была отвратительным слушателем, то и дело перебивала собеседника, выплескивая эмоции и идеи. А тут - молчала. Алик не мог угадать впечатления, произведенного на нее их с Лешей почином, и начал нервничать. Он скомкал детали и задал прямой вопрос, который мучил его самого, как он ни хорохорился:
  - Ну что, готов приговор? Шантаж - мерзость, а я - негодяй?
  Майя вымученно улыбнулась.
  - Нет, Алинька, нет. Шантаж - мерзость, но ты - молодец.
  Алик не верил ушам.
  - Это как так?
  - Все эти люди из чемоданчика должны быть как-то наказаны. Это не вопрос. Но если бы эти бумаги попали в руки наших дерьмократов, в одном я уверена - эти деньги просто перекочевали бы из одних карманов в другие. А так - если вы поможете хоть нескольким людям выбраться из трясины, хоть что-то создадите или наладите, я - за. Ты - молодец. Вы - молодцы.
  Алик засиял, вскочил с дивана, прошелся по комнате, потом, резко остановившись, подошел к ней почти вплотную и заглянул прямо в глаза, в тысячный раз подумав: "Ну почему мы не вместе?" Вслух он сказал:
  - Спасибо, Майка. А ты здорово изменилась.
  Майя усмехнулась и отстранилась, в тысячный раз угадав его невысказанный вопрос.
  - Позволь мне вернуться к самому началу. Мне непонятно... ты не сказал, почему вы отбросили первоначальную идею расследования. Что там выяснилось с 27-м?
  Алик поморщился.
  - Ничего не прояснилось. Мы тогда взвесили все за и против и решили, чем лезть в воду, не зная броду... в бумагах не было ничего, касавшегося этого дела. Леша был с самого начала неправ, механически связав два события - это было совпадение. Это было совпадение, - повторил он. - И мы решили делать что-то конкретное, пусть маленькое, но реальное - вот этот фонд.
  - Фонд - это здорово, но, Алька, это же смертельный риск. Удивительно, что вас до сих пор не вычислили.
  - Нет. Не думаю, что к нам так легко подобраться. Этот Лешкин друг - маленький финансовый гений. Он каждую партию денег, поступающих на "наш" счет, сначала перебрасывает из банка в банк, через страны и континенты, по сложнющей и каждый раз новой ломаной.
  - Да ведь на это же требуется чертова уйма времени.
  - Умница! - радостно закивал Алик, - вот послушай, как мы это дело закрутили: в действительности на чудеса идут деньги нашего Мистера Твистера. А шантажные бабки, прошедшие должный марафон, он использует уже в своих корыстных целях. Уразумела? Ну никак невозможно, даже отследив все зигзаги шантажных тугриков, выйти на наш фонд. Поверь, там сам черт ногу сломит.
  - Откуда тебе знать? Ты же ни черта в этом не смыслишь. Алик, закрывайте свою лавку чудес. Завтра же. С первым утренним лучом.
  - Нет, Маюшка, не завтра и не послезавтра, а когда запустим завод. Мы так решили.
  - Завод? Да, завод - это аргумент. Народ получит рабочие места, гениальный изобретатель - путевку в жизнь, с Запада хлынут армии инвесторов и потоки туристов...
  - Нью-Васюки, да? Ты к этому?
  - А ты?
  - А я к тому, что основная часть прибыли от завода пойдет на поддержание "нашей лавки чудес". Мы ее не закроем. А вот чемоданчик...
  - Ну?
  - Аннигилируем. Обещаю. Да что там, обещаю, мы с ребятами именно так и решили. Потому что и противно и, опять же, сколько веревочке ни виться...
  - Ну вот и славно... хотя...
  - Ну что тебе еще?
  - Насчет 27-го. Жаль, что вы так и не... А какие у вас были версии? Ну, до того, как вы решили отказаться от этого дела, вы ведь его обсуждали?
  - Ни до чего нового мы не додумались, не надейся.
  - И все-таки мне интересно.
  - Ну, версия номер один: союз Вазгена с Демирчяном мог стать реальной силой, способной создать настоящее государство. Демирчян - созидательное начало с необходимым опытом и терпением, Саркисян - армия. Плюс - оба изрядно популярны, хоть и каждый по-своему. Но сильная процветающая Армения не нужна Большому Белому Западному Брату и - дальше по сценарию.
  - Что не нужна - это факт, но сомнительно, чтобы они стали действовать через террористов. Наири для них слишком мелок. Для них более характерно дестабилизировать обстановку с помощью этнических и религиозных конфликтов. А тут в их распоряжении такая золотая жила, как Карабах. А номер два?
  - Номер два: рука Москвы. Как раз в связи с конфликтом. Тогда было очень похоже, что Вазген готов подписать договор. Ну а нашему Среднему Белому Брату тоже выгодно всегда иметь под рукой безотказный рычаг давления в виде тлеющего конфликта.
  - Тоже не годится, по-моему. Зачем им для этого было убивать двух лидеров нации, с явно и ярко выраженной пророссийской позицией? Достаточно было бы воздействовать на противную сторону, чтобы там не подписывали договора. Для этого и больших усилий не потребовалось бы. А еще были?
  - Еще? Еще - партия Первой Республики.
  - Что-что-что?
  - Я тоже это сразу отмел. Терпеть не могу, когда из первачей делают бабайку.
  - Да нет, в этом как раз... погоди...
  - Что, ты что-то знаешь?
  - Не то чтобы знаю, хотя я, конечно, уже слышала эту версию. Видишь ли, мне как-то один адвокат говорил, что это их почерк - modus operandi. И мотив налицо: союз Демирчяна с Саркисяном предполагал следующим шагом президентство Вазгена. Тогда - как ты их обозвал? - первачи потеряли бы своего президента, которого, как они считают, посадили они. Это я излагаю ход мыслей того адвоката. Я тогда с ним не согласилась. Мне и сейчас не хочется в это верить. Но...
  - Что?
  - Почти ничего... сравнительно недавно я случайно повстречала старого знакомого, как раз из э-э-э первачьих верхов.
  - Ого!
  - Никаких "ого". Это просто знакомый. Когда я с ним познакомилась, я понятия не имела, кто он. Просто умный, эрудированный человек, с которым мне было интересно общаться. Ну так вот, сидим мы с ним, значит, в кафе, и разговор, совершенно случайно зашел о терроре как о феномене. И я его спросила, что он думает о 27-м. И у него лицо мгновенно окаменело. И он резко, в совершенно несвойственной тону наших бесед манере, отрезал: "По поводу этого дела я никаких комментариев не даю".
  - Я аж испугалась. Говорю: "Да я не спрашиваю твоего мнения как лидера, представителя и т.д., мне интересно твое личное мнение. Он чуть-чуть смягчил выражение лица и тон и сказал: "А у меня нет своего мнения, я ничего по этому вопросу не думаю". Это меня удивило еще больше, так как у него всегда и по всем вопросам было свое и очень оригинальное мнение. Я тогда ничего не поняла и как деликатный человек просто переменила тему, но запомнила. И теперь, когда ты упомянул эту партию, у меня в мозгу что-то щелкнуло, и все это - разговор с адвокатом и эпизод с моим знакомым - сошлось в фокусе. Это всего лишь интуиция. Но, по-моему, это точно они. К тому же еще я знаю, что Наири, которому, конечно, место в дурдоме - в одной палате с наполеонами и брутами, перед своей акцией обращался к разным партийным лидерам, ища поддержки, так что этим господам не составляло труда узнать о его планах и использовать в своих целях. И знаешь, очень похоже, что они не принимали конкретного участия ни в организации, ни в исполнении этого кошмара. Они пообещали поддержку. У меня вырисовывается такая схема: они обещали Наири свою военную поддержку, но, главное, мне кажется, они убедили его, что подготовят и приведут к стенам парламента толпы народа, которые с ликующими криками ринутся на сцену исторического действа и провозгласят Наири своим спасителем... В пользу этого говорит и то, что, насколько я помню, террористы, сделав свое черное дело, вели себя так, будто архи-напряженно чего-то ждали и, не дождавшись, весьма озаботились и подвяли.
  Майя замолчала. Алик тоже молчал, потрясенный. Не то чтобы Майя его убедила, но он всегда верил в женскую и особенно Майину интуицию. Внезапно Майя погладила его по щеке.
  - Алик, это очень хорошо, что вы туда не сунулись. Это так страшно! Бедные родственники погибших. Бедные, бедные, бедные... Я с некоторыми из них знакома лично.
  - Я тоже. Да и Лешка, конечно.
  - Алька, расскажи теперь про ваши чудеса.
  - Да что рассказывать! Вот, лучше, скажи ты: чего тебе хочется в качестве чуда для себя лично?
  Майя удивилась так искренно, что Алик расхохотался.
  - Ну да, я не шучу. Если я делаю это каждый день для совершенно незнакомых мне людей, неужели не сделаю для тебя? Итак?
  Майя наморщила лоб. Алик напрягся. Вот он этот миг. Сейчас он узнает, что там, у куклы внутри.
  - Итак? - повторил он.
  Майя кашлянула, прочищая горло. Потом порылась в сумочке.
  - Вот. Фамилия, имя и телефон. Девушка-самородок. Талантище. Пишет изумительные песни и изумительно их поет. Сделай для нее чудо.
  Алик покаянно закивал.
  - Все правильно: "Фрида, Фрида, Фрида". Сделаю. И все-таки я хочу для тебя. Та-а-ак. Что скажешь насчет турне по земному шарику? Маршрут назначишь сама. Оформим как писательскую командировку. Ты у нас писатель?
  - И еще какой!
  - Хм! От скромности не помрешь. Но к делу. Тебе необходимо повидать мир, набраться новых впечатлений, а то сидишь тут безвылазно и распадаешься. Скоро останется один серый свинцовый порошок.
  - Алик! Неужели ты серьезно?
  - Все. Заметано.
  Маршрут, выбранный Майей, пролегал через развалины Вавилона. Она была там, когда "союзники" начали военные действия против Ирака. У нее было журналистское удостоверение, камера и портативный компьютер, которыми ее снабдил Алик. Майя жила в семье молодого археолога, снимала все, что удавалось, и писала новую книгу.
  
  
  17. КОСА МАЯТНИКА
  
  Заслышав звук хлопнувшей калитки, Майя вышла во двор. Селим - так звали археолога - только коротко кивнул и прошел в дом. По мрачному выражению его лица и по донесшимся из дома причитаниям Майя поняла, что ему снова не удалось найти машину, чтобы отправить жену и детей - троих пацанов мал мала меньше - в деревню к родным. Селиму почему-то казалось, что там они будут в большей безопасности. Сам же он собирался, освободив руки, вычистить из извилин забившуюся в них пыль веков и принять посильно-активное участие в событиях дня сегодняшнего. Саддама он недолюбливал, хотя от режима у него никто не пострадал, но как интеллектуал был весь за реформы. А что касается цены, в которую они обойдутся, то рассуждал он об этом с отстраненным спокойствием профессионала, который может, держа в руках иссушенный тысячелетиями череп бывшего властителя, без трепета обсуждать его деяния. Или ей так казалось?
  Майя огляделась. Да, на мирную обитель ученого это уже никак не походило... Сколько часов они провели в дебатах о применимости категорий добра и зла к историческим событиям... Правда, тогда фокусом их бесед, вернее, споров был Вавилон - его расцвет, падение и последующее влияние на мировую культуру. При этом Майя то и дело сбивалась на обсуждение феномена империи как такового. Дискуссии привели к тому, что она, раньше считавшая все и всяческие империи воплощением богопротивного стремления построить все ту же вавилонскую башню, стала склоняться к мысли, что возникновение и распад империй суть есть проявление заложенного в основе основ закона маятника, в данном случае - попеременного роста и спада центростремительной и центробежной сил. Она представила гигантскую стрелу маятника. Р-р-раз - налево, и торжествующий завоеватель усаживается на высоком троне; направо - и его потомки бегут от безжалостного острия, которое косит по пути туда и обратно миллионы людей, оказавшихся на линии его движения. Майя усмехнулась. Сейчас на эту линию угодили иракцы и - спасибо Алику с его фондом чудес - она. Впрочем, она-то уже во второй раз под этой косой. Майя поежилась. Надо бы перечитать написанное вчера. Она включила компьютер. Пока он загружался, она передвигала стрелку внутреннего времени на пятнадцать лет назад. Клик. На экране высветилось название - "ЗАПАХ НАСИЛИЯ". У нее застучало в висках, заныло в сердце. Майя закрыла глаза.
  - А как они отличали вас от своих, вы же так похожи? Все черные, ой, простите...
  Пожилая еврейка смущенно умолкла.
  Майя усмехнулась.
  - Не знаю. Это трудно объяснить. Но отличали четко. И сама я тогда безошибочно узнавала их. Даже издалека. Даже в спину.
  - В спи-и-и-ну? - недоверчиво протянула женщина и переглянулась с мужем.
  Майю начала бить дрожь. Она посмотрела прямо в выцветшие серые глаза.
  - Да. Особенно в спину. У них были особенные спины. Жесткие, прямые. И все в черных кожаных пальто. Я... Я смотрела и знала точно - это они. Простите. Я пройдусь.
  Супруги закивали.
  - Идите, идите, не беспокойтесь за ваше место.
  Майя побрела вдоль очереди, потом круто повернула. Подальше отсюда! У нее горело сердце. Место. Какое место? Для нее теперь нигде нет места. А эта очередь в Американское посольство... Приходят с утра, выстаивают день за днем... с протянутой рукой... Спасите наши души... Мы потеряли все. На нас обрушилось небо. Под нами раскололась земля. Ощущение унизительной беспомощности затравленной жертвы, силящейся сохранить человеческое достоинство, навалилось на нее, как тогда, в Баку. Стоп! Так нельзя. Надо сделать глубокий вдох и вернуться на "свое место".
  Какая злая шутка! В Москве, у ворот посольства США встретились беженцы-армяне, безработные русские и встревоженные перестройкой евреи. Эта пожилая супружеская пара. Он все время вздыхает и молчит, а она все задает и задает вопросы. Не понимает, какие они больнючие. Или хочет что-то выяснить для себя...
  - Что вы сказали?
  - Вот эти люди, они кто по национальности?
  Майя обернулась. Женщина указывала на группку молодых людей неподалеку, что-то обсуждавших, оживленно жестикулируя. Майя недоуменно пожала плечами.
  - Откуда мне знать? Я ведь не слышу, на каком языке они говорят. Я... - она резко замолчала. Потом начала смеяться. Ловушка! Ей подставили ловушку. Еще немного, и она затряслась бы в истерике, но, заметив, что на нее оборачиваются, взяла себя в руки.
  - Хорошо. Я попробую объяснить. Вы правы, внешне мы действительно похожи, тем не менее, тогда в Баку можно было сразу распознать, кто есть кто. Энергетика. От них исходила особая энергетика. Как ее определить, сформулировать?.. Это было... злое торжество победителей-насильников, хозяев, которым можно все... Нет, не то. Вот это ближе - они источали запах насилия.
  Она застонала так громко, что Джалал, трехлетний карапуз, подобравшийся втихаря к мышке, выронил ее и заревел. Майя очнулась. Помотала головой, прогоняя кошмарные воспоминания. Все это - в прошлом, прошлом, прошлом. То, что происходит сейчас и здесь, страшнее, потому что - сейчас и здесь. Она подхватила малыша, успокоила его и пошла в дом утешать хозяев.
  На следующий день Селим вернулся, весь сияя от радости. Майя помогла ему погрузить вещи, пока его жена сидела, обняв детей, в шоке от неожиданности ожидаемого, который бывает, когда чего-то долго и напряженно ждешь, не вполне понимая, хочешь ты этого или нет. Майя махала им вслед, потом до трех часов ночи, как могла, успокаивала Селима. Бедняга то впадал в угрюмое оцепенение, то, очнувшись, повторял на разные лады, что теперь, когда за семью можно не волноваться, он наконец займется делом, надо, мол, надежно схоронить плоды пятилетней работы и двинуть в Багдад. Утром он развил бурную деятельность, выполняя первую часть программы, и был бодр, даже весел, пока одно за другим не пришли два известия. Автомобиль, в котором ехали его жена и дети, обстреляли по дороге, а несколькими часами позже разбомбили село, где жили родители Селима, к кому они направлялись.
  Майя молча стояла рядом. Мертвое оцепенение, почернелое застывшее лицо, только в глубине глаз мечутся тени - прокручиваются вперед и назад сцены расставания, и стучит, стучит в мозгу вопрос: почему, ну почему, Господи, почему это произошло со мной? Все это было знакомо. Она прошла через это сама и знала: тут ничем не поможешь. Неизвестно, сколько бы так продолжалось, если бы на второй день не пришел незнакомец с классической внешностью боевика, который назвался двоюродным братом Мейсун, жены Селима. Они уединились в теперь уже бывшей спальне супругов и долго что-то обсуждали. Когда они вышли во двор, где ждала Майя, и Селим сказал, что должен немедленно уехать, Майя не спросила, куда и зачем. И так было ясно: Аль-Каеда приобрела еще одного бойца. Глаза Селима горели, в движениях появились решительность и четкость, которых Майя у него никогда не видела. Прощаясь, он неожиданно спросил: "А ты что будешь делать?" И тут же добавил: "Можешь остаться здесь". Майя мотнула головой. "Я лучше как-нибудь доберусь до ближайшего корпункта". - "Как-нибудь", - передразнил он, и уголки его рта дернулись, но, не дотянув до улыбки, снова опустились. - Не надо "как-нибудь". Брат поможет". "Брат" осклабился и прогундосил что-то, по всей видимости, подтверждающее, потому что Селим кивнул и снова изобразил улыбку. Майя побежала собираться.
  
  
  В Басре Майя, полагавшая, что после резни, землетрясения и "мрачных лет" ей уже ничего не страшно, растерялась. Больницы переполнены ранеными, содержащимися в жутких условиях, при острейшей нехватке медикаментов. В городе не достает воды, продуктов питания, топлива, электричества... Магазины и лавки - выметены. Население пребывало в постоянной - двойной - опасности, оказавшись буквально меж двух огней: иракские военные заходили в жилые кварталы и вели оттуда стрельбу, а британцы наносили по ним ответные удары. Каждая такая схватка заканчивалась десятками убитых и сотнями раненых. Ей рассказали, что в пригороде Басры около ста обитателей жилого комплекса, принадлежавшего нефтяной компании, - нефтяники с семьями - были убиты в результате прямого попадания в комплекс нескольких бомб. Мирные жители гибли и тогда, когда американо-британские ВВС наносили по Басре авиаудары, и когда иракские ПВО сбивали вражеские самолеты, поскольку те падали на крыши их домов.
  Как к этому привыкнуть? Абстрагироваться, отстраниться и составлять сухие лаконичные сообщения: "за последние сутки погибли столько-то и получили ранения столько-то мирных жителей", "столько-то американских солдат пострадало при взрыве автомобиля к северу от города", "в результате падения американской ракеты на рынок убито столько-то десятков и ранено столько-то сотен человек, в том числе дети". Были люди - мужчины, женщины и дети. Они пришли на рынок - место, где в результате нехитрых обменных операций они рассчитывали добыть предметы первой необходимости, то есть обрести возможность жить дальше, выжить в осажденном городе. Кто-то робко приценивался. Кто-то ожесточенно торговался. Кто-то, завершив покупки, спешил домой. Кто-то схватил за руку неловкого воришку. И все они внезапно застыли, услышав странный свистящий звук откуда-то сверху. Они подняли головы и увидели смерть, летящую на них с неба. Что в тот миг почувствовал мальчишка, пытавшийся стащить картофелину, и что подумал хозяин картофеля, вцепившийся в его плечо? Успели ли они испытать предсмертный ужас в те несколько мгновений? Или их время остановилось, как только они увидели летящий снаряд? Ракета взорвалась, и все они превратились в число - цифру в сводке новостей. Майя вдруг вспомнила молоденького американского солдата, которому снарядом оторвало ступню. Как он дико закричал, увидев на своей ноге болтающийся ботинок. Он еще не почувствовал боли - он кричал от ужаса. Его образ вытеснил иракский мальчик, который требовал пришить ему оторванные руки, все повторял и повторял: "Пусть мне вернут мои руки, пусть мне их пришьют обратно!" А потом наплыло обожженное, обезображенное лицо шестнадцатилетней девушки. "Где-то сейчас Селим?", - вдруг подумала Майя. Почему-то в ней жила уверенность, что их пути пересекутся еще раз, и произойдет это очень скоро. Это действительно произошло очень скоро, но при таком фантастическом стечении обстоятельств, какого ни ее интуиция, ни воображение не могли бы подсказать.
  
  
  Американцы задержали на шоссе нескольких иракцев (одетых в штатское) по подозрению в причастности к террористической деятельности. В их машине нашли пулеметы и навигационные приборы. Было непонятно, почему иракцы не взорвали автомобиль, когда их остановили, как того следовало ожидать от террористов-смертников. Группа журналистов, и среди них Майя, оказалась поблизости от места происшествия. Они заспешили туда и, подойдя ближе, Майя тотчас узнала в одном из задержанных Селима, а повернувшись к стоявшему рядом с ним военному, увидела, что перед ней - Дик. Забыв обо всем, Майя протянула к нему обе руки.
  - Дик!
  По его лицу будто прошла рябь. Все понятно: и то, что Дик уже не Дик - красавец профессор, мечта университетских девиц, и то, что он ей не рад. Но узнать-то он ее узнал, и, конечно, задал естественный при таких обстоятельствах вопрос, который сразу вернул ее к действительности.
  - Майя? Что ты тут делаешь?
  - Я здесь как аккредитованный журналист, но дело не в этом. Ты должен освободить вон того парня, - она указала кивком на Селима, который угрюмо наблюдал за ними, так же, как и все остальные.
  - Освободить? Почему? Ты знаешь, кто он?
  - В том-то и дело, что знаю. Это ученый. Археолог. Он мыши не обидит. Я уверена, что он ничего не сделал!
  - Да, не сделал, потому что не успел. Мы его вовремя остановили.
  - Дик, его жену, детей, а потом и родителей убили...
  - А у меня погиб брат одиннадцатого сентября.
  - Ты в своем уме? Какое это имеет отношение к этой стране?
  - Эта страна стала очагом терроризма.
  - Не стала, а вы ее сделали!
  
  И внезапно они услышали странный свист откуда-то сверху. Они подняли головы и увидели смерть, летящую на них с неба. Майя успела заметить застыло ошеломленное выражение на лице Дика и промельк торжества в глазах Селима. Сама она не почувствовала ничего - просто перестала дышать. Потом ее ударило...
  
  
  Каким таким хитросплетением целесообразность каждой отдельной жизни сочетается с очевидно слепым движением косы? Почему люди, полные желания жить, особенно те, кто не отравлен загустелым ядом несбывшихся надежд, кто далек от кощунственных сомнений во всем и вся, и главное - дети, гибнут, а она остается целой и практически невредимой? Чего от нее ждут? Что она должна сделать. Что она может? И конечно, самый бессмысленный вопрос из этого ряда, которым она и задаваться не собирается, - что она хочет делать? Все погибли - и Селим, и Дик. А она опять выжила. Не баба, а кремень. Каменная баба. Нашла коса на камень. А и то, обозвал же нас Тойнби окаменелой цивилизацией. "Я так и не понял, горы делают из камней или камни из гор?" А вот выберусь отсюда - сначала из этого жуткого импровизированного госпиталя, потом из этой несчастной страны - и начну добиваться разрешения на восхождение на Арарат. Поднимусь и посмотрю на все сверху, может, что и пойму.
  А еще лучше - задрать голову и крикнуть: "Эй, вы, там наверху!" А когда откроется светлое окошко, спросить дерзко и весело: "..?.."
  
  ЕРЕВАН
  2002 - 2005
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"