Теплым майским вечером 1829 года полупансионер Московского университетского благородного пансиона Михаил Лермонтов прогуливался по городу, забавы ради разглядывая прохожих. Ему не было еще и пятнадцати, но, рано узнав страдание, он сумел найти два мощных оружия против него: анализ и юмор. Смерть матери, разлука с отцом, духовное одиночество под опекой деспотичной бабки, недетские муки детской любви... - казалось, жизнь с младенчества подвергала поэта испытаниям, чтобы в них его гений обрел совершенную форму, как алмаз, который, как известно, образуется на огромной глубине, в условиях высоких давлений и температур. Впрочем, гранясь и шлифуясь под ударами судьбы, поэтический дар сам же и помогал ему переносить их. Хотя, разумеется, одного лишь выплескивания горя на бумагу было для этого недостаточно, и Мишель приучил себя скрывать свои мысли и чувства под ироничной маской и, оставаясь таким образом в тени, наблюдать за другими. Впоследствии эта привычка станет бесценной для его творчества, а пока он развлекался забавной игрой - высматривал в толпе чем-то выделявшегося из нее прохожего и следил за ним, пытаясь угадать, что тот собой представляет. Сегодня объектом его внимания стал человек на первый взгляд вполне заурядный: лет двадцати пятиќ - двадцати семи, высокий, худощавый, одетый прилично, но совершенно обыкновенно. Необычным было его поведение: он шел, то в страхе оглядываясь по сторонам, то настолько погружаясь в свои мысли, что переставал замечать окружающее и натыкался на встречных. А время от времени он бормотал что-то непонятное, но тут же спохватывался и зажимал рот рукой, бросая по сторонам взгляды, полные ужаса. Мишель наблюдал за ним минут пятнадцать и решил, что это несчастный влюбленный, подбирающий рифмы в надежде растрогать чье-то жестокое сердце. Он хотел было уже избрать себе новую жертву, как вдруг молодой человек с легким вскриком хлопнул себя по лбу, круто развернулся и чуть не налетел на своего преследователя. При этом на лице его отразился такой ужас, что Мишель невольно испугался сам.
- В чем дело, сударь, вам нездоровится?
Незнакомец несколько секунд молча смотрел в лицо Мишелю, очевидно пытаясь побороть волнение. Наконец он почти вплотную приблизился к юному ловцу душ и прошептал:
- Умоляю вас, сударь, скажите, я говорил что-то вслух минуту назад?
- Нет-нет, будьте совершенно покойны, а если и произнесли что, уверяю вас, никто ничего не слышал.
- Благодарю вас, сударь! Вы не знаете, не можете знать, как это важно сейчас, когда я наконец вспомнил... столько труда!.. и потерять все из-за минутной неосторожности... Впрочем, что это я... ведь вы... ќ- внезапно он прервал свою почти бессвязную речь и будто впервые увидел Мишеля. Лицо его снова приняло недоверчивое выражение, и он спросил хотя и вполне уже спокойно, но с явной опаской:
- А кто вы такой?
Мишель представился. Незнакомец внимательно выслушал и неожиданно улыбнулся.
- Это хорошо, что вы так молоды. В вашем возрасте еще верят в... в то, что большинству людей кажется невозможным. Меня можете называть Серж. Я ученый, физик, работал с самим Френелем и никогда бы его не покинул, если бы не встреча с великим человеком, если бы не идея, которая заворожила меня и которой я посвятил всю свою жизнь.
- Вы встречались с Наполеоном?
- О нет! Я имел в виду вовсе не его. И смею вас уверить, даже воинские подвиги знаменитого корсиканца блекнут перед деяниями моего учителя. Послушайте, - он снова подошел к Мишелю совсем близко, синие глаза его горели странным, завораживающим огнем, - я должен кому-то рассказать, кто-то должен присутствовать при моем опыте, чтобы передать потомкам, если... Не отказывайте мне, сударь, умоляю вас, сегодня великий день!..
Впоследствии Мишель не раз вспоминал эту минуту, всякий раз удивляясь своему хладнокровию. Ни на миг он не усомнился в здравости ума молодого ученого и ни секунды не колебался.
- Я сделаю все, что вы прикажете, сударь, располагайте мною.
- Так идемте, идемте! - Серж, если это действительно было его имя, подозвал извозчика, прошептал ему на ухо адрес и, увлекая за собой Мишеля, бросился в экипаж.
- Зеркала Калиостро! Подумать только! Выходит, граф действительно переносился с их помощью в будущее... Ведь то, что вы мне поведали, невозможно выдумать, это не под силу никакому воображению...
Серж учтиво поклонился, но при этом пытливо заглянул в лицо юноше. Убедившись, что тот совершенно серьезен, он сказал:
- Как вы точно подметили, сударь! Именно это и меня в свое время заставило поверить тому, кого я, каюсь, когда-то считал авантюристом и шарлатаном. Я стал самым преданным учеником графа, сопровождал его повсюду. Когда же ему пришлось спешно покинуть Россию, он попросил меня сохранить все это, - Серж обвел рукой необычные вогнутые зеркала, расставленные, очевидно, продуманным образом. - Однако я и сам был вынужден скрываться, и в скитаниях драгоценные записи об опытах с путешествиями во времени утерялись. Я потратил годы, чтобы восстановить систему по памяти. Не хватало одного, последнего элемента, и вот наконец сегодня я вспомнил его. Картина передо мной, как живая: все зеркала были расположены именно так, граф становился сюда, вот в эту точку...
Итак, дорогой Мишель, мы договорились. Система настроена на сто лет вперед, хотя возможна ошибка на несколько лет в ту или другую сторону... Ну да это не важно. Как только я встану сюда, вы смотрите в оба и записывайте все, что произойдет. Это чрезвычайно важно, особенно, если я не вернусь, - чтобы сохранить для последователей... Да, сегодня - великий день!
Ну, с Богом!
И тут в мозгу у Мишеля будто вспыхнула светлая молния. Оттолкнув не ожидавшего ничего подобного ученого, он бросился сам на волшебное место.
Ему показалось, что у него разорвалось сердце и он провалился в бездонный черный колодец, стены которого были будто сотворены из тумана или, как он смутно чувствовал, из пустоты, каким-то образом сгустившейся. И там, в этих стенах непрерывно что-то двигалось, менялось. А он падал и падал. Впрочем, нет, вовсе и не падал, а, наоборот, поднимался ввысь, как если бы колодец вывернули наизнанку и уперли в небо. Хотя, нет, и это было неправильно. Он неподвижно висел в пустоте, а колодец несся на него, вернее, сквозь него, еще точнее, стены колодца проносились мимо него на огромной скорости. А он, фиксируя и пытаясь осмыслить все эти ощущения, самого себя, то есть тела своего не ощущал никак, будто его не было вовсе. Это длилось несколько мгновений и внезапно все остановилось, он почувствовал толчок в сердце и очнулся.
Кровь в висках дико пульсировала, в ушах стоял гул, а сердце будто кто-то сдернул с места, рванув за невидимую нить. Сердцу было неловко в его новом, неправильном положении, а в том месте, откуда его выдернули, осталась ноющая боль. Все это мешало Мишелю сосредоточиться и понять, что говорит ему странная девушка, простоволосая, полуодетая и совершенно не стесняющаяся этого. Впрочем, большие серые глаза ее смотрели сочувственно, а голос звучал мягко и мелодично. Мишель осознал наконец, что сидит на полу, схватившись за виски, в комнате совершенно другая обстановка, а сероглазая девушка спрашивает, что с ним, кто он такой и как сюда попал. Мишель попытался улыбнуться. Девушка склонилась над ним и приложила ладонь к его лбу. Юношу обдало жаром. Вмиг все болезненные ощущения исчезли, и его заполнило восторженное волнение от близости этого волшебного существа из будущего. В коротеньком легком платьице, напоминавшем тунику, она была бы похожа на Диану, если бы светлые чуть вьющиеся волосы не были коротко пострижены и начесаны на уши.
- А лоб-то у тебя горячий, и дрожишь ты весь, погодь, я тебе водички принесу, - девушка выпрямилась и устремилась к покрытому простенькой скатертью столу, на котором стояли высокий графин розоватого стекла и два граненых стакана.
Мишель огляделся. Да, ему не показалось, обстановка в комнате была не просто другой, она была УБОГОЙ. Как же так? - недоуменно подумал Мишель. Даже если люди будущего приняли за образец спартанский уклад жизни, зачем же пользоваться обветшавшей мебелью?..
Девушка между тем налила в стакан воды из розового графина и поднесла ему.
- Пей! Сейчас Витюша придет, спросит, кто таков, что я ему скажу? Ну-ну, не хочешь, не отвечай, а меня Зиной зовут... Ты, верно, дверью ошибся, да? Ну вот, опять покраснел. Что ж тут такого, все попервах ошибаются, коридор-то длиннющий, дверей вон сколько... А раньше тут господа Калитины жили.
- Кто, простите? - Мишель напряг память, пытаясь вспомнить, называл ли Серж свою фамилию, но так и не смог.
- Тю! Калитиных не знаешь? Хотя где тебе, ты поди тогда еще и не родился...
Мишель отпил воды и, с трудом ворочая языком, спросил:
- А где сейчас эти Калитины?
- Ооо! Тут такая была история, до сих пор вспоминают!.. Я тогда к тетке приехала, голод у нас был в деревне...
- Голод? Как голод?
- Да ты, милок, откуда свалился? То-то, я погляжу, одет не по-нашему... - Зина с опаской оглядела его. - Ты вот что, ты иди, к кому шел-то, а то Витюша придет, нехорошо...
- Я пойду, пойду, вы не беспокойтесь, - Мишель с трудом поднялся (тело плохо слушалось его) и прислонился к стене, - только расскажите про Калитиных.
- А, ну, Калитины эти богатеи были, буржуи. Фабрика у них была бумажная, а как грянула революция...
- Революция?
- Ну да. Что ты все переспрашиваешь? Так вот, старый Калитин решил деру дать за границу, а фабрику сжечь. А моего Витюши отец рабочим там был, так вот он и услышал, как мастера промеж себя говорили, что, мол, старик Калитин задумал учинить пожар и что надобно ему помешать, а для того упредить, кого надо... - Зина неожиданно замолчала, прислушиваясь к чему-то за дверью. - Нет, показалось... О чем это я?.. Да, ну, взяли их всех, Калитиных-то, и порешили. Хозяина, хозяйку, сыновей с женами и детишками... - голос ее зазвучал глухо, лицо сделалось жестким, глаза загорелись мрачным восторгом свидетеля страшного, но справедливого возмездия.
Голова у Мишеля пошла кругом. Он почувствовал непреодолимую потребность выйти на свежий воздух, прочь из этого жалкого жилища. Эта девица наверняка что-то путает. Ведь он перенесся в будущее! На сто лет вперед! Там, за стенами должен быть широкий прекрасный мир, в котором победила революция. Революция! О которой мечтали лучшие люди России, которая не удалась в декабре двадцать пятого... Он должен столько всего узнать, увидеть... Так чего же он мешкает?! Мишель поставил стакан на стол и поклонился.
- Благодарю вас, я должен идти!
Девушка встрепенулась.
- Уходишь? Уже? А чего ж приходил?
Она, как видно, забыла, что пару минут назад сама гнала непрошенного гостя. Глаза ее сузились. Промельк подозрения летучей мышью метнулся из серой глубины и, казалось, тенью накрыл юношу. Она двинулась на него.
Мишель попятился.
- Простите, я ошибся, мне нужен совсем другой дом. Я спешу!
Он стремительно бросился к двери. В коридоре он чуть не столкнулся с коренастым темноволосым парнем лет двадцати трех - двадцати пяти. Тот бросил на него острый взгляд и процедил что-то сквозь зубы. Не останавливаясь, Мишель выбежал на улицу. Минут пять он шел, как в чаду, потом заставил себя остановиться и понять, где он находится. Ничего не получилось. Он не узнавал Москвы. Улица была вроде та же самая, но дома другие - гораздо выше - трех-, четырех- и даже пятиэтажные. И люди... Какие-то все... помятые, что ли, неказистые, угрюмые... ни одного светлого лица... Ну что ж, остается идти куда глаза глядят и внимательно присматриваться к прохожим - рано или поздно попадется мыслящий человек с воображением, способный поверить в невозможное, и поможет ему освоиться в новом мире. Внезапно ему стало смешно при мысли, что именно этим он и занимался там, дома, когда судьба столкнула его с учеником Калиостро. Но тогда это было игрой, сейчас же, очевидно, единственным способом разобраться в этом вовсе не похожем на рай будущем.
Приободрившись, он пошел вперед, но тут же остановился, изумленный. Прямо на него неслась повозка без лошадей, огромная и страшно ревущая. Он отскочил. Повозка промчалась мимо, оставляя за собой в воздухе черный след. У Мишеля страшно заколотилось сердце. Он перевел дух, пытаясь собраться с мыслями. В это время другая повозка, поменьше остановилась совсем рядом с ним. В ней сидело несколько человек, и все весело улыбались, глядя на него. На что-то это было похоже... ах да, видение Иезекииля: "...И когда живые существа шли, рядом с ними двигались и колеса..." Он не успел додумать. С криком "Вот он, держи гада!" на него набросился давешний парень. Витюша! - догадался Мишель. Инстинктивно он начал вырываться, вмиг вокруг собралась толпа, раздались свистки, как из-под земли выросли люди в одинаковой одежде, с пистолетами в руках. "И тут жандармы!" - мелькнуло в голове Мишеля, и он прекратил попытки освободиться из железных ручищ напавшего на него парня. Тот с видом победителя повернулся к ближайшему человеку в форме.
- Товарищ милиционер, вот он этот гад, шпион!
- А вы уверены, гражданин, что это он? - переспросил тот, недоверчиво разглядывая щуплого подростка, которому от силы можно было дать лет тринадцать.
- Да он, он, мне Зинка точно описала. Да вы, товарищ милиционер, сами посмотрите, какая одежа на нем, да и по всему видать - недобиток, ишь как зыркает!
Мишель в отчаянии оглядел толпу. В это время из той самой повозки вышел человек лет пятидесяти, большой, грузный и двинулся к ним.
- Куда вы, Алексей Николаевич? - раздалось ему вслед, но тот, не обращая внимания на спутников и решительно раздвигая толпу, пробился вперед, не сводя с Мишеля пристального взгляда, в котором сквозило недоверчивое узнавание.
Юноша рванулся к нему всем существом, так что Витюша еле удержал его на месте. Мишель взял себя в руки и как мог спокойнее произнес, обращаясь к незнакомцу:
- Сударь, уверяю вас, это чудовищная ошибка! Поверьте мне, я могу все объяснить!
Ему казалось, что он говорит громко, хотя на самом деле почти шептал. Но незнакомец расслышал и серьезно кивнул.
- Вы его знаете? - дернулся милиционер, державший Мишеля, двое других двинулись к незнакомцу: - Ваши документы, гражданин!
Незнакомец пожал плечами и махнул кому-то в повозке. Тот привстал, и тотчас люди в форме вытянулись по струнке, а толпа притихла. Впрочем, участи Мишеля это не облегчило. Ему связали руки и, тыча пистолетом, приказали идти вперед.
За несколько дней в тюрьме он узнал столько, что был готов ко всему, даже к тому, что его убьют до истечения срока, на который Серж настроил зеркала. Все его сокамерники, образованные люди, придерживавшиеся разных политических взглядов, целые дни проводили в ожесточенных спорах, а между делом просвещали Мишеля, охотно отвечая на его вопросы и очевидно стараясь привлечь пытливого юношу на свою сторону. Мишель жадно впитывал их рассказы и разноречивые суждения о событиях прошлого и настоящего, анализировал, раскладывал по полочкам, и постепенно картина произошедшего за столетний период начала проясняться в его уме. К следователю его вызвали не скоро, и он успел продумать до тонкостей, как ему следует держаться и что говорить. Сирота, приехал в Москву в поисках родни, ошибся адресом, "странный костюм" приобрел на рынке, поскольку его собственная одежда износилась в дороге. Впрочем, следователь, явно перегруженный работой, не проявлял особенного рвения в его деле. Правда, поначалу тихий вежливый подросток с большими вдумчивыми глазами вызывал у него инстинктивное подозрение, но когда Мишель сказал, что его отец был учителем, следователь успокоился. Однако Мишеля все не отпускали, и он потерял счет дням. На очередном допросе следователь, сощурив мутные от недосыпания глаза, неожиданно спросил, откуда он знает писателя Толстого. Мишель напрягся и, стараясь, чтобы его голос звучал как можно естественнее, сказал:
- Я не знаком с ним, хотя имя это мне известно.
Следователь хмыкнул:
- Тогда поставим вопрос по-другому. Откуда он тебя знает?
Мишель пожал плечами, наморщил лоб, будто пытаясь что-то вспомнить, хотя сердце его бешено стучало.
- Возможно, они учились вместе с моим отцом или встречались на литературных диспутах, ведь папа преподавал литературу...
- Хм! Возможно, возможно... что ж, иди пока.
На следующий день его выпустили. Покидая угрюмое здание, Мишель уже знал, кого встретит при выходе. И не ошибся. В одном из ожидавших его людей он узнал господина из самодвижущейся повозки.
- Вы писатель Толстой?
В ответ тот так же серьезно, как и тогда, под взглядами толпы и вооруженных людей в форме, кивнул.
Безумная выходка (впрочем, кто в его возрасте поступил бы иначе?) стоила ему душевной катастрофы. Он, упивавшийся стихами о свободе, боготворивший тех, кто отдал за нее свою жизнь, узнал (и это в четырнадцать лет!), что революционная борьба приведет Россию к ужасающему краху. Вернувшись в квартиру разъяренного, почти потерявшего от беспокойства рассудок ученого, он пять часов кряду рассказывал ему о реках крови, разрухе, голоде, тысячах невинных жертв, обмане вековых ожиданий, а потом в изнеможении потерял сознание.
Когда он очнулся, Серж стоял у окна, прижавшись лбом к оконному стеклу. Мишелю показалось, что тот плачет. Он кашлянул. Серж резко повернулся и заговорил, будто продолжая прерванный разговор:
- Не понимаю. Как так? Почему? Ведь все шло так логично: народ восстает, побеждает, разрушает прогнившую несправедливую систему и строит свое государство на основе абсолютной демократии (в отличие от афинской). Что же пошло не так?
Он казался совершенно убитым горем. Мишелю стало бесконечно жаль друга. Он вспомнил своих сокамерников, каждый из которых был уверен, что все идет так, как надо, и только в конкретно его случае произошла досадная ошибка, которая непременно разрешится, достаточно только дать ему возможность все объяснить. Каждый считал свою идеологию единственно возможной и совершенно спокойно полагал, что всех, кто с этим не согласен, следует истребить без всякой жалости. Глядя в глаза такому человеку, Мишель понимал, что тот только кажется разумным, мыслящим, способным рассуждать логически, вернее, является таковым лишь до тех пор, пока речь не заходит об ИДЕЕ. Тут он становится похож на световой луч, о котором рассказывал писатель Толстой. Луч, как Мишель понял из его объяснений, улавливался в некую систему, где, отражаясь от гиперболических зеркал, чудовищно усиливался и, выйдя из нее, сжигал все, что стояло у него на пути. Став пленником идеи, человек воображает, что она дает ему духовную силу, когда на самом деле превращает в раба и в конечном счете в убийцу. Рабье мышление - вот оно, зло! Мишель потер лоб.
- Кажется, я понял, в чем штука.
- Ну!.. - Серж подался к нему.
- Рабство. Слишком долго оно оставалось в России. Проникло в кровь каждого - каждого раба и каждого господина. Крепостное право в России отменили, простите, отменят только в 1861 году. Позже всех в Европе! Вековое рабство изъело душу русского человека, лишило его главного - способности мыслить свободно. Так, что, даже начав мыслить иначе, чем ему навязывают власть имущие, он тут же подпадает под чью-то другую волю - попросту меняет хозяина.
- Вас послушать, так все безнадежно...
Мишель пожал плечами. Внезапно ему вспомнился писатель из будущего, тот тоже был несвободен, но был же способен понять многое и поверил же ему!..
- Нет, я не сказал, что безнадежно. Просто, наверное, ста лет мало. Надо...
- ...двигаться вперед - на двести, триста, четыреста лет... пока не достигнем царства разума...
Серж взял с него клятву никому не открывать страшной правды о будущем, в котором он побывал. Мишель сдержал слово, но поэтический дар - препредательская штука, он живет сам по себе и говорит, невзирая ни на какие запреты, ни даже на смертную угрозу. Так, в 1830 году появилось знаменитое "Предсказание", повергшее поколения читателей Лермонтова в совершенное изумление: как мог кто-то предвидеть такое, а тем более, шестнадцатилетний юноша, пусть даже гений?!
"Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать..."
Горькие пророчества прорывались во многих его стихах:
"Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно..."
"Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит..."
"Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был - мечта,
И что она - не наша!"
Жить по-прежнему он уже не мог, тем более, выдерживать рутину студенческих буден и в 1832 году бросил университет и поступил на военную службу. Горечь разъедала его душу, заполняла стихи, не давала любить со всей полнотой молодого чувства, ни даже искать и находить дружеское участие. Но однажды Серж с неунывающим оптимизмом ученого ворвался к нему в дом и поведал о пророчестве жившего в XVI веке предсказателя Нострадамуса, согласно которому безбожному государству был отпущен срок меньший столетия. Мишель воспрянул духом и с тех пор жил обещанием Сержа повторить опыт, настроив систему зеркал на двести лет вперед. Несколько раз после этого - с перерывами в два-три года - ученый друг приходил к поэту, и они вновь пробовали добиться чудесной цели. Гениальный ум и отточенная наблюдательность позволяли Мишелю быстро ориентироваться в новом обществе и оценить произошедшие перемены, чтобы описать их Сержу. Но пока тому не удавалось перейти двухсотлетний рубеж. И Мишель ждал. Когда становилось совсем уж невмоготу, он прибегал к проверенному средству - поверял свою тоску бумаге. Некоторые его строчки тех лет отражают это ожидание и эту тоску буквально. Так, в 1837 году, во время ссылки на Кавказ он написал:
Бывало, его посещали сомнения: "Гляжу на будущность с боязнью", но тут же он, будто подбадривая самого себя, добавлял: "Начать готов я жизнь другую/ Молчу и жду..."
Он действительно был готов к новому опыту, к новым испытаниям, постоянно, напряженно ожидая зова. В 1840 году появилось еще одно таинственное стихотворение, не подвластное никаким объяснениям. Кстати, предлагаемая некоторыми исследователями альковная интерпретация подходит только для альбомной версии этого шедевра. В опубликованном же варианте читаем:
"Есть речи - значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно".
Этой и последующей строфам можно, конечно, придать интимный смысл, но дальше следует:
"Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово;
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу".
Помилуйте, ну какой, даже самой влюбленной женщине, да еще и даме из дворянского русского общества середины XIX века, придет в голову броситься за своим возлюбленным в храм, нарушая таинство церковной службы пылкими излияниями! Или, тем более, - в гущу битвы с "дикими черкесами". А вот полубезумный физик-атеист, фанатично преданный науке, отшельник, живущий за гранью условностей и презирающий мнение невежд, вполне способен на такое. Скорее всего, Лермонтов сознательно придал стихотворению вид любовного признания. Зачем? Бог весть! Может, это была своеобразная игра, причуда гения, помогавшая ему выносить постылую службу и тягостное ожидание весточки от необыкновенного друга.
Наконец долгожданное "слово" прозвучало. В 1841 году, когда он находился в Пятигорске, в доме своих друзей Верзилиных, пришел посыльный с сообщением, что его "хочет видеть некий барин по имени Серж". Не помня себя от волнения и радости, Мишель наспех попрощался и помчался по указанному адресу, не заметив, что за ним увязался его давний приятель, бывший товарищ по юнкерской школе Николай Мартынов. Уже по неудержимо ликующему виду Сержа Мишель понял, что на этот раз тот уверен в удачном исходе опыта. Они обнялись. Время стерло разницу в возрасте между ними. Поручик Лермонтов, познавший "тайные мучения страстей", "месть врагов и клевету друзей", побывавший в боях и представленный за ледяную храбрость к золотому оружию, казался одних лет с ученым. Одержимый своей работой и почти не соприкасавшийся с внешним миром, тот, на беглый взгляд, почти не изменился. Мишель заглянул в сверкающие триумфом глаза друга.
- Итак...
- Итак, система готова. На этот раз без промаха, я обещаю! Хотя, что это я? Прости, увлекся, как мальчишка, - стопроцентной точности, разумеется, гарантировать не могу: по-прежнему допускаю погрешность в два-три года. Но это пустяк, учитывая приобретенный тобой опыт. Я могу установить систему на пять лет, это с лихвой покроет ошибку в минусовую сторону.
- Пустое, Серж! Никаких пяти лет!
- Ушам не верю! Ты передумал?
- Напротив, напротив, Серж, - Мишель помедлил. С лица ученого слетела вся радость. Уже догадываясь, что услышит, он нахмурился, заранее готовясь возражать. Мишель закусил губу. - Предвижу все, что ты скажешь, отговаривать меня бесполезно, я много думал... Это решено.
Наступило молчание. Серж стоял, потупясь, впервые осознав страшную ответственность, а точнее, вину за то, что втянул молодого человека в столь рискованный эксперимент, приведший его в конце концов к роковому решению. Ведь одно дело - покинуть привычный мир на пару недель, месяц, но совсем другое - распрощаться с ним навсегда. Навсегда!
- Навсегда! - проговорил он вслух и повторил громче, вкладывая в это слово весь свой, только теперь осознанный ужас: - навсегда!
Мишель понял, что творится в его душе, и хотя сердце поэта неожиданно для него самого сдавило тоской, он улыбнулся, как мог беззаботнее:
- Полноте, полноте! Ведь к этому же шло... Тебе ли объяснять, что жизнь моя пуста и мало чем отличается от тюремного заключения. Нет, брат, я все хорошенько обдумал и решения не изменю. Не ставь никакого срока. Я не хочу возвращаться сюда и не вернусь.
- И все же подумай еще. Посмотри на это с другой стороны. Даже если допустить, что мир, в который ты отправишься на этот раз, совершенен (а мы с тобой оба понимаем, что это невозможно), ты-то будешь в нем чужим!
- Ну так что ж, я и здесь чужой! Вот только...
- Что?
- А, ничего, пустое!.. Ну вот что, давай-ка выпьем, пошлем за шампанским...
- Подожди, тебе же нельзя!
Мишель изумленно воззрился на Сержа. Осознание, что тот ПРИНЯЛ его решение сжечь все корабли, странным образом причинило ему боль. Вот оно как!.. Строгое хмурое лицо, глядевшее на него, говорило, что перед ним уже не друг, испуганный и удрученный его отчаянным решением, а ученый, уже настроившийся на новый эксперимент. Неожиданно для самого себя Мишель был уязвлен, как если бы друг отрекся от него, и в то же время ощутил презрение к ученому, неспособному чувствовать глубоко, не знающему сводящих с ума противоречий между умом и сердцем. Мишель усмехнулся. Словно прочитав его мысли, Серж глубоко вздохнул и упал в кресло, откинув голову и закрыв глаза.
Тут же Мишель почувствовал себя неловко и, чтобы покончить с мелодраматичной ситуацией, резко рассмеялся и подошел к зеркалам. Внезапно у одного из высоких, задернутых черными шторами окон, раздался шорох. Мишель вздрогнул и резко повернулся.
- Вы слышали?
Серж сидел, выпрямившись, глядя во все глаза на колыхавшуюся штору.
- Что это? Кто там? Нас подслушивали!
Вне себя от ярости Мишель выхватил пистолет.
- Выходи! Кто там? Пристрелю!
- Успокойся, Мишель, это я, - раздвинув тяжелые складки, из-за шторы вылез Мартынов. Во всей его фигуре, в смущенной улыбке было столько комичного, несмотря на драматичность момента, что Мишель расхохотался.
- Мартыш, ты!
- Я...
- Как тебя угораздило?
Николай обидчиво дернулся.
- Я... Господа, я бы никогда не... я не хотел... подслушивать... просто все это было так интересно, я заслушался и забыл, что... подслушиваю... - на лице его возникло умоляющее выражение. Он прижал руки к груди. - Господа! Я никому, ни за что, клянусь вам!..
- Да ладно, будет тебе, Мартышка ты этакий!..
Николай глубоко вздохнул и тут же губы его расползлись в восторженной улыбке.
- Но, господа, это изумительно, это, это... - он замолчал, не находя слов. - А можно мне? Попробовать, только попробовать!
Серж остро взглянул на Мишеля. Мишель усмехнулся.
- Нет, Мартыш, нет. Это чертовски опасно, да еще без должной подготовки. Если ты все слышал, то знаешь, что я уж не первый раз отправляюсь в будущее...
- Но я понял и то, что на этот раз все по-другому, - прервал его Мартынов.
- И что? Станешь меня отговаривать? - Мишель закусил губу, насмешливо глядя на приятеля.
Тот вспыхнул. Прошелся по комнате, с любопытством посматривая на зеркала, и вдруг двинулся к ним.
- Куда? Не смейте! - вскочив на ноги, Серж бросился на него, оттаскивая назад. Мартынов вскрикнул, замахал руками, вырываясь. Серж отпустил его.
- Простите! Я испугался, что вы...
- Прости его, Мартыш, у него есть все основания бояться. И потом, сегодня - великий день!
Серж застыл, левый глаз у него задергался тиком, а правый смотрел на Мишеля с недоумевающим укором. Мишель отвернулся. В самом деле, в чем он обвиняет ученого? И в тот, самый первый раз, и в этот решения принимал он сам. Только тогда его решение было спонтанным, а сейчас - продуманным. Ведь он сам, и давно, решил свести счеты с опостылевшей ему жизнью. Он искоса поглядел на друга, примиряюще улыбнулся, протянул руку. Тот с готовностью пожал ее, мгновенно простив Лермонтова, как прощали поэта все друзья, обиженные его колкостями, когда он того хотел, когда искренне просил прощенья.
- Но вот о чем я, каюсь, ни разу не подумал, так это о том вздоре, который будут говорить, когда меня здесь не станет. Глупо, конечно, и все же, как представлю...
- А вот тут, полагаю, пригожусь я, - неожиданно подал голос Мартынов.
Остроумный план обставить исчезновение поэта так, чтобы оно не вызвало сомнительных толков, понравился Лермонтову. Поняв, что путешествие Мишеля откладывается, Серж послал слугу за едой и вином. Они проговорили всю ночь, до мельчайших деталей обсудив предстоявшую инсценировку. И хотя внезапность и нелепость ссоры, вспыхнувшей через пару дней между Лермонтовым и Мартыновым у тех же Верзилиных, удивила многих, в гибель поэта на последовавшей за ней дуэли у подножия горы Машук поверили все.
- В жизни не читал ничего более бредового. Ты сама хоть сколько-нибудь веришь в эту хренотень?
- Завихрень. Я называю это завихрень.
- Да как ни назови... - редактор популярного литературного журнала досадливо поморщился.
Майя усмехнулась, но смолчала, продолжая смотреть на него в упор из-под насупленных густых черных бровей.
- Хотя... - редактор задумчиво потер подбородок, - что-то во всем этом... интерпретация стихов, зеркала... впечатляют, но... Черт! Нет, я даже обсуждать этого не стану!
- Ты уже.
- Что уже?
- Обсуждаешь.
Редактор вскинулся было, но Майя улыбнулась своей всегда чуть виноватой улыбкой, и он, пожав плечами, воззрился на нее с насмешливой выжидательностью.
Майя поджала губы.
- Потому что нет человека, который бы любил Лермонтова и ни разу не подумал: что-то в этой истории с дуэлью не так. Но сначала скажу вот что: я с детства больна этой темой. Помню свое потрясение при первом прочтении "Предсказания", помню, как подумала тогда: такое нельзя предвидеть, можно только УВИДЕТЬ.
- Эдгар По входил в транс с помощью опиума. Это совсем другая тема. И потом, помимо пророческих стихов М.Ю., есть еще два обстоятельства.
Редактор с шумом вздохнул и подчеркнуто устало откинулся в кресле, но Майя уже видела, что он заинтригован.
- Первое. Обстоятельства ссоры и дуэли. Подчеркиваю, это уже не мои измышления. Есть воспоминания очевидцев ссоры и участников дуэли...
- Да читал я эти воспоминания. Они так разноречивы, что...
- Правильно, разноречивы, как все свидетельские показания во все времена. Но! В одном сходятся все свидетели - в нелепости всего произошедшего! Нелепа была ссора - и своей неожиданностью, и ничтожностью повода. Нелеп был вызов. Его никто не принял всерьез, некоторые так даже посчитали за фарс и приготовились поразвлечься. И все, все до последней минуты были уверены, что противники выстрелят в воздух, пожмут друг другу руки и отправятся в ближайший кабак. Вот, почитай!
- Что это?
- Воспоминания секунданта Лермонтова князя Васильчикова. Тут все это черным по белому:
"Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лермонтов в присутствии дам отпустил какую-то новую шутку, более или менее острую, над Мартыновым. Что он сказал, мы не расслышали; знаю только, что, выходя из дому на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: "Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах". На что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: "А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения".
- Видишь, Лермонтов будто провоцирует Мартынова?!
- Ну да, но это можно объяснить по-всякому, например, так: М.Ю. обрыдла жизнь и он придумал такой способ самоубийства. Или так: Мартынов его раздражал, ну, как Грушницкий Печорина. Осознав это, М.Ю. вошел в роль своего любимого героя, принялся дразнить гуся (а занятие это захва-а-а-тывающее) и додразнился. Когда же дело дошло до команды "К барьеру!", он, поскольку был выше и больше созданного им персонажа, выстрелил в воздух. А вот Мартынов оказался типичным Грушницким, и случилось то, что случилось.
У Майи заблестели глаза.
- Здорово! Психологический расклад кажется безупречным. И, кто знает, возможно, что все так и было. Но! Когда я прочла воспоминания Васильчикова, мне подумалось, что все это очень похоже на договоренность. В пользу этого говорит и то, что Мартынов сделал вызов не сразу, а только после того, как М.Ю. практически вынудил его к тому. То есть Лермонтов позаботился о том, чтобы зачинщиком поединка выглядел он сам и это бы послужило смягчающим обстоятельством для его товарища перед неизбежным судом за дуэль.
И, наконец, сама дуэль.
Васильчиков пишет:
"Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: "Сходись!" Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные".
Такое впечатление, что Лермонтов играл (и плохо!) смертельно раненого. Дальше. Врача на месте дуэли не было, и, соответственно, не было своевременного медицинского освидетельствования смерти. Теперь представь, что М.Ю. надел заранее простреленную куртку, прикрыв дыру плащом или своей любимой буркой. "Сочащуюся из раны кровь" тоже не сложно сделать - скажем, налить в пузырек кровь животного или красную краску... Остается сымитировать покойника. Так вот, по многим свидетельствам, когда Лермонтов упал, Мартынов с криком "Миша, прости!" подбежал к нему и поцеловал. Он ведь мог в эту минуту влить в рот М.Ю. снадобье, вызывающее глубокий обморок, похожий на смерть.
- Допустим, все это можно было продумать, подготовить и разыграть. Ну а похороны? Ведь Лермонтова хоронили друзья, близко его знавшие...
- И это можно было продумать и устроить. Мало ли в истории человечества было инсценированных похорон?! Можно было, скажем, найти похожий труп... Ой! Не могу об этом... Ну пойми, это же все детали!
- Хорошо. Я могу - как гипотезу - принять существование договоренности между Лермонтовым и Мартыновым, целью которой было исчезновение М.Ю. из опостылевшей ему жизни. И после поединка он, живой и невредимый, под чужим именем уехал, скажем, на Восток. Но как тебя угораздило... как тебе пришла в голову идея о путешествиях во времени?
Майя победно рассмеялась.
- А вот тут мы и подошли ко второму обстоятельству. Вот послушай, что пишет лермонтовед Вадим Вацуро:
"В читательском и исследовательском сознании за Лермонтовым установилась репутация "загадочного поэта" ... И творческие, и бытовые связи Лермонтова предстают исследователю и читателю как бы оборванными или, напротив, возникающими словно сами по себе, вне видимых причин и следствий".
Когда я наткнулась на это высказывание, у меня в голове щелкнуло, и все встало на свои места. Именно путешествия во времени и объясняют ВСЕ загадки, связанные с М.Ю.: и пророчества, и дискретность "творческих и бытовых связей", и обстоятельства гибели. Оставалось сообразить КАК. И тут я вспомнила о зеркалах Калиостро. Все сошлось!
Редактор молчал. Майя закусила губу и отвернулась. Редактор потянулся к пачке сигарет, которую, зная, что Майя не курит и не выносит табачного дыма, отодвинул подальше от себя.
- А признайся, Маюшка, что дело не только в "загадках".
Майя ошеломленно посмотрела на него.
- Ты догадался! Ах ты, мой родной! Ну да. Меня в этой истории, опять же с детства, мучило еще кое-что. То, что, с одной стороны, недоброжелатели Лермонтова рисовали его заносчивым неприятным человеком, преследовавшим всех вокруг колкостями, и обстоятельства дуэли преподносили как доказательство этого, - мол, сам виноват. А он на самом деле таким не был, и лучше всего это доказывает вот такая трогательная деталь: его слуга-грузин чуть не больше всех убивался по нему. Стал бы слуга убиваться по заносчивому барину с тяжелым нравом?!
С другой же стороны, - Мартынов, его товарищ. Любивший М.Ю., сносивший от него почти безропотно все насмешки, говоривший о нем всегда - и ДО и ПОСЛЕ - одно только хорошее, несколько раз пытавшийся писать о нем мемуары, пытавшийся что-то в них объяснить... Понимаешь, я поймала себя на том, что Дантеса я ненавижу, однозначно, а Мартынова - нет. Мне его всегда было жаль! Наверное, я подсознательно хотела реабилитировать и Лермонтова, и Мартынова. Кому-то это может показаться смешным, но у меня, когда я все это просекла, появилось чувство исполненного долга.