- крутятся и крутятся в голове. Я подумал, что и вправду, рябины могут гнуться от ветра очень сильно, и "головой склоняясь до самого тына" - совсем не преувеличение.
И вспомнил одну рябину, которая росла возле самого моего окна, протягивая ветви на балкон...
Знакомая моей квартирной хозяйки, которую я видел мельком пару раз у неё в гостях, сама предложила: у неё есть комната, в коммуналке, которую она хочет сдать, я с радостью согласился. От старушки Людмилы Ивановны пора было переезжать, ей тяжело было терпеть постояльца, она взяла меня в качестве такового ненадолго, только чтоб заработать определённую сумму для помощи дочери и внучке. Сумма эта была теперь набрана.
Галина же Юрьевна, её приятельница (ей было лет 40), видимо, успела приглядеться ко мне, и решила, что я кандидат подходящий.
Дело в том, что в квартире, в которой она хотела сдать комнату было всё не так просто - после переезда оттуда её сына с женой в отдельную квартиру комната пустовала, и занять её и заставить приносить пользу было для Галины Юрьевны, которая взялась заниматься этой проблемой, делом, требующим искусного подхода и дипломатичности.
Соседей было двое: запойный пьяница, - но с ним она как раз всё уже согласовала, и - старая карга, которой нужно было понравиться, чтоб не нарваться на неприятности. Галина Юрьевна её откровенно побаивалась и долго и подробно инструктировала меня по дороге от метро, где мы встретились, до дома, где я и должен был предстать пред очи сварливой и вредной соседки, как мне себя вести, чтобы негласно, но получить её "добро" на моё проживание.
С соседкой мы столкнулись прямо в подъезде, когда она закрывала окно на лестничной клетке, ругая разгильдяев, которые его так оставили и которым ни до чего нет дела. За свою жизнь я достаточно навидался людей и, что наверное, важнее, никогда не уставал обдумывать их причуды и завихрения, разгадывая, что - более общее - стоит за этим, так что одного взгляда на Клавдию Касьяновну мне хватило, чтобы понять: да, всё так и есть. Обозлённая на мир и людей старая дева, смысл существования которой состоит в том, чтобы выискивать недостатки в других, доказывая себе, что она выше окружающих и их лучше. Просто парит над ними, как воплощение всех мыслимых достоинств, хотя на деле это просто мерзкая старуха с большими претензиями, которой надо ежеминутно самоутверждаться, бичуя "пороки", которые её окружают. Так её все и воспринимают, но "все" - это слишком широкое поле для неё, ей хватает и мирка из двух-трёх человек, которые, по глупости ли, покорности - или по боязни нарваться на её грубость - поддакивают ей, поддерживая в ней иллюзию её нравственного превосходства.
Но увидя меня - она растаяла, и даже подобострастно рассыпающиеся "представления" меня Галиной Юрьевной выслушала в пол-уха, и свои наставления, какие правила там, в квартире, надо соблюдать, - выдала как-то без особого напора, - я был заранее на всё согласен. На меня вообще так всегда реагируют, реагируют - в подавляющем большинстве случаев, люди, с которыми я впервые сталкиваюсь (Людмила Ивановна, например, там, на Банном, когда я торчал на пятачке-бирже, ища жильё, просто подошла ко мне и, узнав, что мне надо, твёрдо сказала: "Я возьму". Какие-то девицы подскочили, щебеча: что у вас? нам тоже надо! - но она была непреклонна, сразу выбрав меня). Не знаю, вид у меня, наверное, интеллигентный; и, наверное, это редкое-таки зрелище: интеллигентный вид, - но я уже как-то в целом даже привык, хотя всякий раз, в каждом новой ситуации, заново этому удивляюсь.
"Вы ей понравились!" - восторженно шептала мне на ухо Галина Юрьевна, когда мы вошли, наконец, в квартиру и комнату, а я застыл, как поражённый.
С самого начала, как только мы вошли в прохладный подъезд старой пятиэтажки, как только я увидел широкие каменные ступени, необыкновенное чувство охватило меня. И стоило за нами закрыться широкой двустворчатой двери комнаты, как меня - словно парализовало. Огромный груз - словно неслышно свалился с моих плеч, я распрямился, вздохнул свободно и только теперь, чувствуя, как оно уходит, испаряется без следа, осознал то напряжение, в котором непрерывно жил последние два года. На ветру, на юру, на перекладных, у родни, у чужих, на каких-то "койко-местах" - с тех самых пор, как на свой страх и риск остался, после окончания института, здесь, Москве, создавать с ребятами маленькую, но фирмочку, в которой мы перебивались пока писанием программ и добыванием и сбытом комплектующих для компьютеров. Суета, тревога, волнение о том, что произойдёт завтра, предвидение самых ужасных возможностей - всё это отступило и в душе проснулось забытое, несбыточное, о котором я думал, что оно никогда не вернётся - умиротворение. Толстые каменные стены впустили меня в себя и сразу наполнили меня тем, что они излучали: покоем, уверенностью, надёжностью...
Когда Галина Юрьевна оставила, наконец, меня (она передо мной немного робела и, постоянно заглядывая в глаза, пыталась угадать, можно ли ей ещё побыть и пообщаться, или она мне уже мешает), я оглядел всё это пространство, в котором я теперь могу закрыться на ключ и остаться совершенно один, и понял, что слишком взволнован от охватившего меня нового чувства. Я всё равно ничего не мог бы делать, мне надо было освоиться, привыкнуть к своему новому бытию, мне, как герою Сэлинджера, "надо было придти в себя". Я приподнял зелёное мягкое кресло и на двух ножках протаранил его по старому паласу на балкон. Балкон выходил в квадратный двор, образованный несколькими, такими же старыми домами, двор был весь в зелени и деревьях - так, что даже на балконе третьего этажа я был почти скрыт от окружающих. Внутри двора виднелись ярко-окрашенные, как это стало повально-привычным в последние годы, строения детской площадки и круглая красивая клумба с разнообразными яркими цветами. Облупленные пилястры балкона добавили мне ощущений - ощущений чего-то изначального, незыблемого и безопасного, как будто я вернулся в детство, под неколебимую броню полной, повсеместной защиты взрослых. Только в детстве бывают такие надёжные старые каменные дома и такие облупленные балконы...
Я просто сидел на кресле, вдыхая воздух новой жизни и приводя в порядок свои чувства. Я оглядывал жизнь и думал о том, к чему мы втроём с Пашкой и Володькой идём, какие на деле у нас перспективы и что надо делать, чтобы выплыть в этом зыбком, похожем на чехарду, мире, обрушившемся на нас в эти 90ые.
Да, нам надо было грести изо всех сил, чтобы выплыть, быть начеку, чтоб с разгону не врезаться в какое-нибудь внезапное препятствие и не разбиться вдребезги, а главное зорко вглядываться вперёд, чтобы вовремя определить, куда мы всё-таки держим курс, пытаясь пока только выплыть, спастись во всеобщем хаосе.
Я осознал, что после дёрганья и суеты наших текущих дел вдруг получил возможность спокойно размышлять, и такие вот минуты созерцания, минуты оглядывания жизни в прошлом и в будущем, они священны. Поворотные точки. Точки определения дальнейшего пути.
Дерево, которое было ко мне ближе всех и которое почти полностью скрывало меня на моём балконе, была рябина. Было раннее лето, маленькие зелёные гроздья только недавно зародились, но и без изысканной красоты своих ягод, оно легко узнавалось: "Да, рябина. Дерево Марины Цветаевой. Так уж смогла она, Цветаева, навсегда связать себя с этим деревом или - себя с ним, как бы присвоить его себе, завладеть в безраздельную собственность. Когда в конце лета накатит первая ледяная волна осени, я, наверное, сразу и вспомню:
Красною кистью
Рябина зажглась,
Падали листья,
Я родилась.
Только это всегда и можно вспомнить, когда увидишь красные гроздья рябины, кто ещё или что - смогли бы так обнажённо-ясно передать осенне-ликующий восторг бытия?"
...Со временем я осмотрелся на местности, в которую меня закинула жизнь. Она было своеобразной. Когда-то, видимо, это было одним из райцентров Подмосковья. И именно в центре этого бывшего городка я и оказался - центре, застроенном по основательным канонам тридцатых годов. Теперь же, окружённый новостройками и кварталами высотных блочных домов, этот потерявший свой статус центр, средоточие когда-то бурно кипящей здесь жизни, удивлял, неожиданно нарисовавшись в конце из одного из длиннейших троллейбусных маршрутов. Но, поняв, что это за место, и внимательно присмотревшись, можно было воскресить картину былого: вот помпезные - по районным меркам - дома "начальства", номенклатуры, на зависть "простым", кто не так высоко поднялся, приблизился к Олимпу, вот капитальное здание школы, вон там - клуб с высокими белыми колоннами, куда наверняка стекалась по вечерам вся местная молодёжь, в стороне - небольшой стадион, а в другой стороне - среди редкого соснового лесочка виднелось и несколько двухэтажных деревянных срубов, почерневших от времени. Вон там - спуск к реке, лодочные сараи, гаражи и дорожки, по которым когда-то носились велосипеды... Что-то от картин А. Дейнеки - напор и безмятежность юной жизни 30ых годов. Во всё это можно было и сейчас ещё погрузиться, если слегка смежить веки и как следует представить, и в этой провинциальной неторопливости и самодостаточности душа могла почерпнуть отдохновение и покой.
Жизнь в квартире оказалась полной противоположностью той, которую предсказывала Галина Юрьевна. В соседе-пьянчуге открылась вдруг ненависть ко мне и агрессивность к нам с соседкой, оборона против него объединяла и сплачивала нас с Клавдией Касьяновной, - но это отдельная история и вряд ли она слишком интересна. Я терпел и сражался, потому что опасности поджидали только вне комнаты, а внутри я был как в крепости, доведя соседа до страха даже прикоснуться к моей двери своими истошными криками, чтобы он не смел к ней подходить. У моего терпения была простая причина: из-за всех этих конфликтов, куда расторопная Клавдия Касьяновна успевала зачастую вызвать и ОМОН, Галина Юрьевна брала с меня очень скромную плату - вдвое, приблизительно, скромней, чем в среднем это стоило бы в другом месте. Впервые в жизни моя выдержка приносила экономию в конкретном цифровом выражении. С Клавдией же Касьяновной моя терпеливость оборачивалась почти флегмой: я хладнокровно выслушивал её жалобы, когда она, запыхавшись, возвращалась откуда-нибудь в квартиру и наталкивалась на меня, которому можно выговориться, о том, как она только что увидела, как парни бросили на асфальт бананную кожуру и сделала им замечание, а они её послали... Я цедил что-нибудь нейтральное, только чтобы отвязаться, не вызвав приступа кипучей ненависти к себе самому. Но в самой её игре ей не подыгрывал: из того, какое вокруг бескультурье, следовало бы делать вывод, насколько культурна она сама. Но я воздерживался от этих, ожидаемых от меня, заключений, и ей пришлось смириться с тем, что её примитивные уловки по самовозвеличению не встречают поддержки с моей стороны, и играть ей остаётся только сама с собой.
Квартиру разменивали. Пьяница сосед сделал жизнь в ней практически невозможной, и даже Клавдия Касьяновна теперь была согласна уехать из этого кошмара, хотя прежде упиралась и отказывалась наотрез. Галина Юрьевна делилась со мной своими планами, как она, после размена, объединит свою долю со своей однокомнатной, в этом же районе, а в полученной двухкомнатной станет сдавать комнату "какому-нибудь одинокому мужчине". Она жила одна, разведённая в незапамятные времена, видимо, отчаялась найти себе спутника и придумала вот такой способ подобрать какого-нибудь скромного, но приличного, а там уж как бог поможет, как знать, вдруг привычка жить у неё перерастёт в нечто большее. С самого начала, мне казалось, она имела в виду, что это мог бы быть и я (хотя и сильно её моложе, но зато загнанный и замученный, не могущий, по её представлениям, не мечтать о покое), но я отсёк эти надежды на корню, заявив, что теперь буду снимать только в коммуналках и боже упаси где бы то ни было ещё. Обо мне, стало быть, речь отпала, но и в том, что её вариант с "одиноким мужчиной"-квартирантом выгорит, я тоже сильно сомневался.
Она совершенно не умела разговаривать с людьми! Зная это и будучи поэтому робкой и покорной, она боялась навязываться, но стоило её пожалеть и с ней чуть-чуть заговорить, наружу вылезала не только её глупость и никчёмность, но ещё и её жуткая манера: если она говорила что-то, с чем собеседник не соглашался, она упиралась как баран и настойчиво, упорно, до посинения, твердила, что всё обстоит именно так, как она сказала, и никак не иначе. Сдвинуть её с этой точки было совершенно невозможно, разговор замирал на этом пункте, ибо она всё повторяла и повторяла: "Да нет же, я говорю вам, от кашля лучше всего бромгексин! Это лучшее средство! Лучшее! Самое хорошее средство от кашля. И даже не пытайтесь лечиться чем-то другим, только бромгексин! Вы поняли? Всё что вы называли - в сравнение не идёт! Нет, я это точно знаю, даже и не спорьте!.." и т.д. и т.п. Надо было либо соглашаться (после чего она ещё несколько раз повторяла своё утверждение - убедиться, что собеседник раз и навсегда усвоил его), либо спорить, что явно являлось бы полным идиотизмом, ибо сопротивление её мнению не усмиряло, а распаляло её. Лишь однажды мне удалось ввернуть полуироничную фразу, когда она, в запале, выдала мне:"Да нет же, Сергей Михайлович, я ведь вам пять раз уже сказала, что самое натуральное молоко - это в мягкой упаковке..." - "А вот именно, зачем это повторять 5 раз?" - спросил я, стараясь произнести это как можно выразительней, надеясь, что хоть сейчас до неё, может быть, дойдёт, насколько это глупо - долбить одно и то же, как дятел. Но она, разумеется, не уловила моего сарказма, и мне осталось только ругать себя, что я был недостаточно осторожен и опять нарвался на то, что она "абсолютно точно знала" и за что, видимо, была готова скорее взойти на костёр, чем предать это в себе, позволив другим думать иначе. Она была по образованию школьным учителем, со своей работы в школе давно сбежала и вспоминала о ней с содроганием (какие ужасные эти дети, разумеется!), и теперь подвизалась продажей "Гербалайфа", который как раз наводнил страну - продуктами и его продавцами, торговала какими-то носочками у метро, клянчила помощи у сына, который вертелся как проклятый, чтобы обеспечить жену и дочь, промышляла чем-то ещё...
По опыту с другими людьми я знал, что спорить с такими типами - бесполезно, самое малое, что ты можешь вызвать, - это приступ неконтролируемой истерики. А кому хочется? Если человеку случайно попала в руки граната - лучше медленно-медленно, аккуратно положить её и на цыпочках, осторожно, отойти в сторону. Пытаться проверить, что будет, если её хотя бы слегка "исследовать", могут только законченные болваны. Или любители острых ощущений, экстремалы. Я не был ни тем, ни другим.
Но обходить острые углы в разговорах с ней мне удавалось, и со стороны общение с ней выглядело как очень неплохие, почти дружеские отношения. В чём-то так оно и было. Приходя ко мне раз в месяц забрать деньги за аренду, она не задерживалась надолго, так как я был строг и давал понять, что она отрывает меня от занятий. Поэтому я сам, сжалившись, иногда беседовал с ней минут десять - ведь ей так хотелось с кем-нибудь пообщаться! И мы ведь вроде имели общих знакомых - Людмилу Ивановну!
Людмила Ивановна, которой я пару раз позвонил после переезда сюда, позвонил просто так - из вежливости и благодарности, успела, однако, рассказать мне, как её доконала Галина Юрьевна своей глупостью и несносностью, что она не хочет больше иметь с ней дела, но та упорно продолжает названивать ей, хотя видит, что Людмила Ивановна не берёт трубку. У Людмилы Ивановны был придуман специальный код для своих (дочери, внучки, в это число попал и я): сначала надо было позвонить ровно 1 гудок и сразу положить трубку. После этого можно было звонить снова - Людмила Ивановна знала, что это не кто-то чужой. Галина Юрьевна постоянно сокрушалась, что не может дозвониться до своей старшей подруги, сетовала, допытывалась у меня, не знаю ли я, что такое с Людмилой Ивановной, но я молчал и тайный код Людмилы Ивановны ей не открывал (а жила та далеко, на другом конце огромной Москвы)
Между тем Галина Юрьевна говорила, что у неё на даче зреют и поспевают разные плоды, и что грядёт какой-то там крупный религиозный праздник, что-то вроде Яблочного Спаса, который я должен обязательно отметить, и она меня пригласит отведать плоды с её огорода. Я морщился на слово "должен" но, как всегда, лавировал, мыча что-то неопределённое в ответ.
Как же я удивился, когда однажды она позвонила и радостно возвестила, что этот великий праздник настал, что у неё созрело то-то, то-то и то-то, она многое уже привезла и приготовила, мне остаётся только придти ней - отведать её яблочного пирога, но не только... (Выглядело это невинно - она, как подруга Людмилы Ивановны, как бы продолжала линию заботы той обо мне и той любовной - меня - опеки.) Галина Юрьевна купила и вина, и мясо приготовила, и сёмга есть... - из её перечисления, что она там наготовила и купила было очевидно, что для неё несомненным было то, что я, бросив всё, кинусь к ней в гости на такое обильное и халявное угощение (от меня никаких приношений не требовалось). Но точно так же несомненно, как ей моё явление к ней в гости, было несомненно и для меня, что даже самый жирный кусок не заставит меня так бездарно убить время. Я отказался, перетерпел длинную жвачку из поучений, что нельзя ведь вечно заниматься, надо и отдыхать, что я вообще так загоню себя и т.д. и т.п. (что я ехидно возражал про себя, она так и не узнала) - и навсегда отбил у неё надежду завладеть хоть мало-мальски значимым кусочком моего времени.
Но все эти "гримасы жизни", как выразилась однажды при мне одна профессор, были только фоном, внешней стороной моего бытия в том доме "в тихом подмосковном райцентре", главным было - что я обрёл островок покоя среди нашей тогдашней гонки, нервов и дёрганий и меня дополнительно укачивала безмятежность былого светлого мира, где не было места всем этим парапитекам и вход которым туда был заказан.
А рябина... Когда поднимался ветер или шёл сильный дождь, была гроза, буря - её ветви страстно метались, листва выворачивалась, она гнулась и склонялась к моему балкону, как будто просила помощи и убежища, как будто просила защиты. Меня всегда это почему-то очень сильно трогало, она как будто что-то понимала, она как будто тянулась ко мне, своим инстинктом выбрав именно меня. Тогда я вставал и подходил к двери балкона, открывал её и просто смотрел. Сделать я для неё ничего не мог, но я мог побыть с ней, посочувствовать, поддержать её мысленно в этой её страстной борьбе со стихией, и дерево, кажется, понимало, что оно не оставлено один на один со своим страданием и болью, что я разделяю их с ним и понимаю их.
Какая-то внутренняя связь установилась между нами, у меня появился сообщник, дружески стоящий за моим окном. Маленькая связь двух живых существ...
Меня неприятно поразило, когда Галина Юрьевна, зайдя в очередной раз, глянула в окно на рябину и сказала: "Ой, рябина скоро созреет, я тогда приду, наберу, варенья сварю". "Зачем это? - поморщился я. - У вас что, варенье не из чего варить?" "Но рябины-то нет! А здесь вон её сколько - пропадать, что ли?" Я даже не нашёлся что сказать. Она что, одурела? Зачем ей эти три горсти горьких ягод, из которых и варенье-то будет не лучшим... У неё же дача! Мало там, что ли, выросло? Ну, на рынке прикупи, осенью всё дёшево, поторговаться можно... Я скривился так сильно, как только смог, надеясь, что она заметит это и это её проймёт. Ну, ударила в голову блажь, но ведь и одуматься же легко: кто это собирает по городу рябину, чтобы сварить из неё варенье? Откуда вообще могло такое залететь в мозги?..
Опомнится, - успокоился я через некоторое время, поволновавшись всё же от представления, что такое может произойти наяву. Ну, дурочка, брякнула не то, но, слава богу, не сразу на дерево накинулась, время придти в себя есть... Хотя неприятный осадок всё же остался. Пока только говорила глупости - ладно, но замахнуться ещё и действовать!.. Кажется, переоценил я её смирение и покорность...
Она не одумалась. Придя в следующий раз, через месяц, взяв мои деньги и убрав их, она извлекла из сумки огромный полиэтиленовый мешок. "Я рябину пошла рвать. Поможете?" "Что-о-о?.." - выкатил глаза я, но, кажется, она не заметила. Деловито она выскочила на балкон и начала горстями цеплять драгоценные красные гроздья и складывать их в мешок. Я остался стоять как вкопанный. Я не знал ни что делать, ни что говорить. Как остановить эту безумную, отправившуюся рвать на варенье несъедобные ягоды красавицы-рябины... Рявкнуть, приказать? - до сих пор мне казалось, что она считается с моим мнением, уважает, но маньячка, охваченная своей манией!.. - нет, это был не тот случай. Кончилось бы взрывом, дракой, она кинулась бы на меня со своими когтями... - нет, это было не то. Но что? Что делать?
Я подошёл к двери балкона и заныл: "Галина Юрьевна, вам что, есть нечего?.. Что, голодный год, война?.. Может, вам денег дать - слив купите, яблок - очень вкусное варенье, между прочим..." - дошёл я до последней крайности. "Ой, какие ягоды крупные! - не слышала меня она. - Повезло мне! Так зачем оставлять-то? - ответила она на моё нытьё. - Ведь пропадут. А они возле моего балкона растут, значит, мои. Я и имею право их собрать... Что же они просто так висеть тут будут, пока не сгниют..." "Ну это вроде как птицам корм считается... Зимой они клюют... Даже погоду на зиму по этому признаку предсказывают..." "Зачем птицам оставлять? Я такое варенье сварю, пальчики оближете... Вот увидите - я вас потом угощу..." "Не надо", - коротко отрезал я, поморщившись изо всех сил. Но это не подействовало. "Да и не ваши они вовсе, эти ягоды. Дерево общественное, для красоты стоит... Кто-то когда-то обустраивал и посадил, чтоб все любовались..." "Как это не моё? - изумилась эта баба. Она продолжала рвать и рвать ягоды, жадно сгребая их в мешок. - Прямо у меня на балконе..." "Да мало ли у кого на балконе... Никто же не рвёт, даже в голову не приходит... Вон там - другие стоят. Что, кто-то ободрал разве их?" "Ну, это их дело. А я свои соберу. Вот увидите, какое варенье... Я бы просто себе не простила!.." - опять пообещала она. Она начала уставать. Ближние гроздья были уже все оборваны, и, чтобы достать дальние, она хватала дерево за ветки и тянула изо всех сил, чтоб приблизить и их. Сил требовалось всё больше и больше. Я стоял рядом, опустив руки.
Её заметили. Кто-то, кто шёл по двору, видимо, указывал там на неё, обсуждал с другими, может, даже изображал желание что-то предпринять, чтобы остановить её. Но впрямую она отбрёхивалась только кому-то, кто стоял под самым балконом, у входа в подъезд (там были и лавочки, на которых иногда сидели соседки). Я слышал её: "Нет, мои... Это мой балкон, моя комната... В собственности..." - кому-то внизу. Люди во дворе её явно осуждали, но тоже не могли остановить.
Она не только устала, клоня и притягивая к себе верхушку дерева, и без конца обрывая неподатливые гроздья, но, кажется, и слегка занервничала... Вероятно, энергично общипывать дерево у всех на виду ей стало не очень уютно. Она заторопилась.
"Сергей Михайлович, вы не дадите мне ножницы? Так дело быстрее пойдёт..." - попросила она. "Нет, - сказал я. - Ещё не хватало резать ветки, вы и так уже дерево изуродовали". "Ничего я не изуродовала! Плоды и положено собирать, это даже полезно... А где у вас таз?.." Я не ответил и остался недвижим. Она разогнулась, вошла в комнату и сама нашла глазами таз. Он был её, она принесла мне его из своего дома, чтоб мне было в чём стирать. Вытащив его из-под шкафа, она вынесла его на балкон и начала торопливо наполнять, не теряя время на обрыв гроздьев, а ломая теперь с ветками, чтоб было быстрее. Я был уже полностью безучастен и только мёртвым взглядом стороннего наблюдателя созерцал, ожидая, что ещё она сотворит.
Она остановилась. Внесла таз в комнату. Он был полон обломанных ветвей, среди которых кое-где были видны красные ягоды. Придвинув таз к креслу и усевшись в это кресло, она начала было выщипывать связки ягод, отодвигая в сторону пустые обломки ветвей, но передумала заниматься этой сортировкой и стала запихивать ветви целиком в свой обширный пластиковый пакет. "Я вас обязательно угощу. Вот увидите, какое варенье!.." - продолжала она заверять меня. Но теперь эти заверения казались поисками оправданий. "Обязательно!.. - клялась она. - Может, даже сегодня и займусь, сварю... Вам принесу на днях!.."
Я молчал, и она потихоньку скукоживалась. Наконец, догребя добычу в свой пакет (осталось только несколько веточек на дне таза: "Сергей Михайлович, вынесете, пожалуйста, в мусорку!.." - попросила об одолжении она), она, не сказав больше ничего, кроме: "Так до встречи, на днях!" юркнула мимо меня к двери, как захваченная врасплох где не надо мышь, я брезгливо поморщился, и через несколько секунд услышал хлопок внешней двери квартиры. Через несколько минут во дворе раздалось какое-то переругивание, она, видимо, отбивалась там от общественности, но слов я не разобрал.
На рябину было страшно смотреть. Обрубки ветвей зияли на месте сломов белизной, простёртые к небу и как бы просящие о милосердии, от красоты не осталось и следа. Я и сам стоял с оплёванной, загаженной душой, не зная, как справиться с наступившим омерзением.
Я не был виноват. Я не мог остановить эту безумную. Но на душе было пакостно от того, что безумцы имеют такие права.
Через два часа вернулась откуда-то Клавдия. Она требовательно постучала в мою дверь, хотя никогда раньше сама не вторгалась ко мне, и, когда я подошёл и открыл, возопила:
- Что это такое?!!..
Она хорошо представляла ответ, - отсюда и шла её смелость. Я бессильно развёл руками, и её ответ подтвердился.
- Эта дура, эта сволочь, эта больная баба - что, обломала всё дерево?.. Да какое она имела право?! Да как она посмела!... - Клавдия дала волю своим чувствам и мне пришлось около получаса слушать излияния её эмоций, ибо на этот раз она точно имела право требовать внимания к своим обличениям. Я покорно слушал, ничего не добавляя, чтобы это не растянулось на время втрое большее. Наконец, она умолкла и ушла к себе. Жаль, её не было в то время, когда Галина Юрьевна калечила дерево - старая карга не остановилась бы перед скандалом и смогла прекратить безобразие?.. Как знать!
В последующие дни Клавдия стала центром внимания, наступил её звёздный час. Не было во дворе человека, который отказался бы остановиться послушать её рассказ о том, как "эта чокнутая баба", хозяйка комнаты в её квартире, изуродовала общественное достояние, а также присовокупляемые к нему выводы о варварстве и бескультурье всего остального человечества, примеры которого она тщательно собирала и пестовала в своей душе...
Дня через четыре Галина Юрьевна, позвонив и сообщив, что она "как раз мимо будет проходить", зашла в квартиру... Ей повезло - Клавдии не было, и она просто поставила ей на стол в кухне маленькую баночку мутно-оранжевого варенья. То же самое она сделала и в моей комнате, когда мы зашли туда и вид был у неё слегка торжествующим. "Вот, сами увидите! Оцените, насколько я была права!" - кажется, хотела сказать она, но какая-то побитость, которая проглядывала сквозь это "торжество", говорила, что сама она уже в это не очень верит.
Я отказался от варенья, я сказал, что не хочу, но она просто поставила его на стол в моей комнате. Клавдии было легче: когда она увидела это безобразие на своём столе в кухне, она фыркнула, подловила меня и разразилась тирадой о том, что я должен передать "этой твари" вместе с отказом её, Клавдии, от этого мерзкого подношенья.
Передавать я ничего не стал (ишь, умная какая, сама и высказывай! Нечего на других перекладывать!), только велел, в следующий раз, Галине Юрьевне забрать ту баночку с кухонного стола. А моя - так и стояла, Галина Юрьевна наотрез отказывалась забрать её обратно, и, в конце концов, я просто съел содержимое, по внушённой мне с детства привычке бережно относиться к вещам и продуктам. Рябине всё равно было уже ничем не помочь.
Рябина так и стояла, ободранная, жалкая, осквернённая, на виду у всего двора, и, наверное, мамы и бабушки показывали её своим маленьким детям, объясняя, что "плохая тётя" сотворила всё это и почему детям не надо так поступать - ни сейчас, ни когда они вырастут.
Я иногда подходил к обезображенному искалеченному дереву и просто молча просил прощения за то надругательство, которому его подверг человек, а однажды украдкой взял в ладонь его широкий разлапистый лист и подержал в ней, надеясь, что так лучше передам дереву своё сочувствие и раскаяние.
Через несколько месяцев квартира была расселена: алкаш и Клавдия Касьяновна получили по отдельной квартире, а я нашёл себе новую комнату - в другом конце Москвы. Галина Юрьевна звонила мне ещё пару раз на новое место, но потом, когда она отказалась отвечать на какой-то мой вопрос, потому что "была уверена, я всё не так пойму", я многозначительно замолчал, она поняла, и отвязалась от меня теперь уже навсегда. И я благополучно вычеркнул её из своей жизни.
Прошло несколько лет. Однажды, возвратившись вечером домой, уже в другой квартире, и включив по обычаю телевизор - посмотреть новости, я обнаружил что все каналы полны одним: убийство видного демократического депутата. Жалко было порядочного и честного человека, очень жалко... Но кроме этого лично меня поразила ещё одна деталь: он был убит в том самом дворе, где я жил когда-то, с прильнувшей к моему балкону рябиной. Кажется, даже возле того самого подъезда - я не очень хорошо рассмотрел место по телевизору, а самого его в том дворе никогда не встречал - наверное, он поселился там позже.
Новости захлёбывались, следствие кинулось на поиски убийцы, и уже через несколько дней предъявило его миру, оказавшегося простым парнем, убившим известного политика из-за какой-то там личной ненависти - в общем, на бытовой почве. Наверное, нашлось несколько человек, которые в это поверили. Многие, особенно те, кому это полагалось по службе, сделали вид, что поверили... Все остальные так и остались в убеждении, что он кому-то сильно мешал.
Но странное сходство вдруг навязчиво предстало мне - между тем нападением на рябину и этим убийством. Мне чудился кто-то, кто вот так же, как Галина Юрьевна мечтает о внимании, уважении, стремится получить хоть немного людской любви, но вдруг какой-то объект извне "замыкает" у человека первобытный инстинкт и властно ведёт его - схватить что-то, что само идёт в руки, уничтожить кого-то, кто стоит на пути. И этот инстинкт - перекрывает всё, к чему остальное время человек будто бы стремился и чего вроде бы хотел...
И эта тётка, которая не доросла до понимания красоты, своим безумием как будто открыла дорогу, в тот двор, где стояла эта рябина, кому-то более страшному - кто не дорос до понимания ценности чужой человеческой жизни.