Аннотация: " Я бы мог при желании уложить всю свою жизнь в крохотный чемодан".
Во мне наверно слишком мало тепла, как думаешь? Я теряюсь, честно говоря, в этом мире. Пока я один, я беспомощен. Но где-то там, на горизонте, на самом краю света, находится нечто вроде маяка, зовущего меня к себе, словно я заблудившийся в морях корабль. Маленькая захудалая шхуна, если вам угодно. Забавно, однако, то, что прежде мне всегда нравились эти поэтические сравнения с морем и вообще водной стихией, а теперь я все больше задумываюсь над тем, реально ли вообще потеряться посреди водной глади....Наверно, реально, раз столько кораблей пропало за всю историю человечества. Я не знаю. Но я ведь и не об этом говорил.
Так вот, я - шхуна, условимся на этом. А на горизонте, на самом краю света, на воображаемой линии, отделяющей землю от неба, есть нечто такое, что не дает мне покоя, беспокоит меня. Тянет к себе, как свеча мотылька. Я плыву, рассекая волны, прямо к этому маяку, символу нового мира, а он стоит на одном месте все время, словно ждет меня уже сотню лет... но я никак не могу доплыть: я вижу его, тянусь к нему, но он не приближается, как бы я ни старался, как бы ни помогало мне упрямство и течение. Единственное, что не остается неизменным в этом водном мире, это погода. Штормы преследуют меня на протяжении всего плаванья, бьют нещадно по бортам и пытаются сбить с курса, потопить. Не беда, я привык. И маяк светить не перестает.
Мне было около шести, когда я впервые увидел настоящий потоп. То лето я проводил у своей бабушки где-то на юге страны. Погода все лето стояла дождливая, промозглая, а потом ударил такой ливень, что суеверная старушка, жившая в соседнем домике, причитала, что все мы уж совсем боженьку прогневили, и он решил нас наказать, скрыв нашу грязь под толщей воды, пролитой им с самого неба. До того это отчетливое воспоминание: вот я сижу на старом деревянном табурете, посасываю сушку и бью обутыми в сандалики ногами по ножкам стола, а старушка сидит напротив и качает седой головой, потом смотрит на меня с сожалением и подвигает сладкое клубничное варенье ближе ко мне. Я вижу, как из последних сил бьет прозрачными крылышками застрявшая в вязкой массе оса. По оконным стеклам бьют крупные капли, они так заволокли стекло, что ничегошеньки не видно. Я помню, что тогда мне пришло в голову, что я почти что аквалангист, который все вокруг видит через толщу воду. Эта мысль придала мне столько вдохновения, что весь оставшийся день я ходил по дому в больших галошах, с изогнутой трубкой во рту и, подбегая к окнам, невнятно рассказывал об удивительным морских существах, которых видел. Я не особо думал о том, что потоп был самый настоящий, почти затопивший большую часть деревни. Уже после того, как все закончилось, и меня увезла домой мама, я узнал, что в те несколько дней, что я воображал себя Жаком Кусто, в окрестностях утонуло несколько человек, в том числе и детей.
Я не переживал о тех людях никогда, потому что их смерть ничего не изменила для меня, не внесла ничего нового в мое сознание. Они просто умерли, а я просто остался. За эту холодность меня не раз ругали за прошедшие годы самые разные люди, но я действительно не виноват в том, что не способен сожалеть о том, что меня не касается. Не черствость виновата в том, что я не рву волосы на голове и не стаптываю железных сапог. О да, я способен на чувства, может и не очень поэтически возвышенные и не слишком глубокие... Но я же знаю, что способен, я же чувствую учащенное биение сердца и тупую тянущую боль в груди, чувствую порхание в животе и маленькие взрывы по всему телу.
Ногам холодно. Я болею. А болезнь, она...
Болезнь ест жадно.
Болезнь не брезгует ни старым, ни глупым, ни жестоким... болезнь пожирает всякого, чье тело загорается ровными буквами в ее меню.
Болезнь, какой бы она ни была, приходит ко всякому.
Болезнь сжигает душу и с хрустом выворачивает изможденное тело.
И ночью не получается просто спать: то мечешься в полубредовом состоянии, воспринимая все вокруг в деформированных формах и пугающих линиях, то засыпаешь тяжелым мертвым сном, проваливаясь в глубокую тьму собственного иссушенного сознания. Но это если спишь. А когда не спишь, время пугает почти так же как звуки вокруг: то оно бежит, крылатое, и уносит мгновения проведенной в агонии жизни, то останавливается, давая сполна почувствовать, как трепещет в жарком огне и лютом холоде безвольное ноющее тело. Болезнь приковывает к простыням, заставляя утопать в собственном лихорадочном бессилии, обливаясь потом, и скрипя зубами от невыносимого холода...
Болезнь ломает горло, раскалывает на части чугунную голову, разрывает легкие и выворачивает внутренности...
Я все знаю о болезни.
Меня она смакует уже несколько месяцев.
Она странным урчащим лохматым чудищем сидит на моей груди и время от времени лупастыми глазами озирается в несказанном удивлении вокруг. Она наблюдает за всем, что происходит вокруг меня, уверенно и бесстрашно смотря на злые стекла докторских очков, когда тот приходит ко мне, чтобы сделать очередную инъекцию и измерить температуру... его действия давно ее не впечатляют. Она сидит на моей груди, и лижет длинным языком скрюченные черные лапки и словно усмехается.
Она давно знает, что я принадлежу ей, и никто меня у нее никогда не отнимет. Мы оба это знаем. И врач знает это, но зачем-то все время успокаивает равнодушным голосом неровную и исковерканную фигуру матери... он говорит ей порой долго и вроде бы даже с участием, но я не понимаю его слов - болезнь, фыркая, лапками прикрывает мои уши, и я слышу равномерный гул в собственной голове. Наверно, там бьет прибой, думаю я, а доктор говорит раздражительно, касаясь сухой маленькой ладошкой моего сырого лба. Болезнь улыбается ему, извернувшись так, чтобы можно было смотреть прямо в его морщинистое лицо. И показывает ему язык.
Знаешь, что я чувствую? Злорадство. Я знаю, насколько я стал мал и слаб, лежа в этой проклятой кровати и пялясь в колеблющиеся тени на потолке, и я не могу не злорадствовать, наконец отчетливо понимая, что болезни придется доесть то, что в конце концов от меня останется.
А там, куда я попаду после Разрешения, не будет болезней. Там не будет докторов, ампул, таблеток, инъекций, бинтов, мокрых тряпок, жаропонижающего и жалких слез матери. Там будет бело и пусто.
Жалко лишь, что матери не будет.
Моя болезнь, которая началась пару месяцев назад, была поначалу очень похожа на колесо обозрения, так мне кажется. Я словно заплатил за билет, сел в кабинку и полетел под небо, обегая безразличным взглядом все то, что осталось под моими ногами. В общем, это была моя жизнь - существование пассивного наблюдателя, слишком мелочного и ленивого, чтобы добавить в жизнь остроту. Мое колесо медленно ползло, наматывая очередной круг, когда внезапно я замер посреди неба, оторванный от всего прочего мира. Колесо словно сломалось, я, кажется, даже чувствовал, как лопнули пружинки, шестеренки, вылетели болты и сгорели микросхемы пульта управления. Так во мне поселилась болезнь.
Где-то далеко внизу, у подножия моего колеса, сбежались в кучку доктора-ремонтники, выряженные во все белое и зеленое. Они стали кричать что-то снизу, махать друг перед другом разными мелко исписанными бумагами и рентгеновскими снимками. Шуму от них было довольно мало, так что я редко на них отвлекался. Я все смотрел в небо, голубое, как на картинке, и лишь местами укрытое ватными клочками облаков. Я так привык смотреть в это небо, что даже не сразу заметил, что врачей внизу стало больше, и что все их попытки привести колесо в движение остаются без результата.
Они бегали внизу, суетились, а потом я вдруг увидел, что где-то в самой гуще их белых проспиртованных тел стоит моя мама и смотрит вверх, на меня, а по щекам ее стекают слезы. Она показалась мне очень маленькой и несчастной, похожей на бабушку, свою мать, больше, чем на себя прежнюю: сгорбленная, печальная и очень тоненькая, словно всю ее что-то безжалостно съело, оставив лишь самое необходимое. Именно тогда я понял, что что-то случилось.
Осознание болезни свалилось на меня внезапно, в миг странного беспокойства. Однажды я очнулся.
Я вдруг обнаружил себя не в небе, а в собственной кровати, лежащим напротив родителей и что-то им говорящим. Я не очень понимал, что им говорю, но по их испуганным и несчастным лицам понял, что брежу. Я что-то все говорил про колесо обозрения, про вату и жуков, а мама всхлипывала, давясь рыданиями и уткнувшись распухшим лицом в платок. А из угла комнаты глумливо смеялось маленькое черное чудище. Моя болезнь.
Получается так, что маленькая шхуна навсегда застряла в океане, потому что маяк далек и жесток, а единственное живое существо во всем огромном мире - это скрюченная уродливая тварь с дрожащими лапками, которая развалилась на корме и смотрит в небо. Ни одного шанса не осталось на то, чтобы добраться до маяка.
Начался мой собственный индивидуальный потоп, цель которого - всего-навсего захоронить меня на дне океана...ну или никогда не вернуть с небес на землю, если представить жизнь похожей на колесо обозрения. И люди, такие же обычные люди, как и я, услышав о моей смерти, не почувствуют ничего, потому что их это не касается. Мать, конечно, иное дело, но на то она и...
Стоп.
Слышишь? Звон. Только что звон был, такой словно кто-то разбил что-то. Окно?
Нет? Да брось, я же...что? А, ты хочешь послушать дальше? Ладно. Сейчас, она чуть-чуть отодвинется с груди, а то дышать нечем.
Я никогда не умел писать стихи. Попытки, конечно, я предпринимал, но получалась какая-то дешевая ерунда, даже я видел, насколько она безлика и плоска. Я никому не давал читать свои стихи, а когда случилась моя первая любовь, я собрал их все и сжег. Досадно было сознавать, что все они были лишь моими бездарными потугами как-то себя выразить, ощутить свою значимость и уникальность. Вышло посредственно и некачественно. Было жутко неловко, что все те дурно срифмованные банальности родил мой мозг, который никогда до того не вызывал у меня серьезных сомнений. Бумага горела, а с ней погибали в огне и мои "рукописи". Я отчего-то никогда не любил использовать для своего литераторства компьютер, чувствовал какую-то инстинктивную неприязнь к стихам, которые не мог почувствовать своими руками, ощутить чувствительной кожей. По этой же причине я никак не мог читать книги с экрана своего ПК. Словно самая их заветная суть хранилась не в смысле написанного, а на страницах бумажных изданий, отчего электронная версия произведения казалась ущербной копией чарующего оригинала.
Немного грустно. Я сжег свои стихи потому, что не был ими доволен. Я не позволил никому их прочесть, потому что был уверен, что всему прочему миру не обязательно знать, какой я посредственный поэт. Достаточно того, что всем известно, что я был.
Меня когда-то действительно волновало, что думают обо мне другие. Особенно в ту пору, когда я был влюблен. Забавно: мне нет еще и двадцати, а свою жизнь я уже прожил и взял от нее, все, что было возможно. Шхуна только вышла из порта, а уже потеряла свой путь, потому что моряк быстро пресытился и решил не возвращаться обратно. Я чувствую себя ужасно старым, будто я действительно успел все на своем веку, хоть никуда не торопился и жил бесконечно долго. Впрочем, действительно, в мои неполные двадцать уложилось все. Если представить, что рождение подобно выпуску фигурок человечков-путешественников, жизнь которых определяется тем, насколько велик и вместителен их чемоданчик, то я наверно оказался в партии тех, кому достались небольшие кейсы на короткую поездку. Так получилось, что кейс быстро заполнился, а места в нем больше не осталось, тем более что выложить я уже ничего не могу... это же кейс, в нем лежат только необходимые вещи.
Я не прыгал с парашютом, не ел жуков и не отдыхал в жарких странах, я не играл в казино, не экспериментировал в сексе и не пробовал наркотиков, я не получил высшего образования и не научился играть на флейте. Но, тем не менее, я сделал все, на что была рассчитана моя поездка.
Немного жалко, на самом деле. Кое-что я, правда, хотел когда-нибудь обязательно сделать. Это не относится к наркотикам, там для меня интересного ничего нет, а что касается людей... ну да, может их я хотел бы знать несколько лучше. Не всех, конечно, но некоторых... На самом деле, представься мне вдруг такая возможность, я знаю, с кем из когда-то живших хотел бы встретиться. В первую очередь, конечно, с Лениным. Я спросил бы его, какой он видел свою жизнь, когда был в моем возрасте. Я бы хотел заглянуть ему в глаза и спросить, во что он верил в детстве, к чему стремился, какой маяк стоял перед ним, и смог ли он к нему приблизиться. Потом я бы пришел на аудиенцию к Черчиллю. Он бы посмотрел на меня насмешливо и рассказал бы, какими железными должны быть нервы, чтобы мускулы удержали мир в равновесии, и сквозь облако табачного дыма я, может быть, увидел бы в нем отражение себя. А может быть и нет, кто знает. Говорят, он был неприятным типом. После Черчилля я бы повидался с Андреем Курбским и спросил его, какого это - сбежать от самого опасного человека для того, что бы на протяжении долгих лет иметь возможность с ним говорить. Да, это было бы безумно интересно.
И на это мой интерес к людям иссякает.
Прочие возможности? О, я бы переписал "Фауста". Я убрал бы из него полностью часть о Елене Прекрасной, потому что никогда не мог понять, зачем Гете ввел ее в сюжет, такой живой и драматичный до появления этой мифической блудливой красавицы. Я бы не дал начаться русско-японской войне, нашел бы все возможные способы, чтобы уладить зародившийся конфликт без крови. Я бы не дал сжечь труды Платона в Средние века. Я бы не позволил Церкви занять лидирующее место в Европе... наверно, так все и должно быть, раз я родился тогда, когда все это уже случилось и почти забылось. Люди это пережили и оставили далеко позади, потому что это уже не изменить.
Но есть кое-что, что я мог сделать. Сам. В своей собственной жизни. Я мог бы сделать другого человека счастливым. Я смог бы дать ей все, чего она хотела, даже если она хотела этого не от меня. Не со мной.
По большому счету это не важно. Какая разница от кого получать яблоки, разве нет? Как думаешь?
Любовь есть жадно. Почти так же жадно, как угнездившаяся внутри зараза. Как я уже говорил, о болезни я знаю все, а значит, в сравнении вряд ли могу ошибиться.
Меня никогда не интересовали пейзажи, я вообще никогда не питал особой любви или интереса к природе. Она была до меня, есть сейчас, и может быть, будет после. Не знаю, что там еще придумают смертоносного люди, чтобы сохранить свою работу. Кто в наше время не знает о ядерном оружии? Вообще об оружии массового поражения? Все знают. Книжки пишут, передачи снимают. И желают новые проекты, работают, ускоряются, ищут наилучшее сочетание элементов большого взрыва. Растят искусственную смерть. Все эти инженеры и ученые стараются придумать нечто такое, что будет уничтожать сотни и тысячи жизней, они тихо и мирно с благословением своих властей творят орудия против перенаселения земного шара. Ломают головы над тем, как бы так удачнее изничтожить побольше народу, и никогда они, кажется, не думают о том, что сами - такое же мясо, как и все мы.
Девушка, которую я любил, верила в бомбы. Она верила, что когда-нибудь они исправят все человеческие ошибки и завершат собой долгую человеческую эволюцию. Она говорила, что нас наверно и создала некая могучая сила только для того, чтобы когда-нибудь, когда нас станет достаточно много, все мы со всем, что у нас есть, превратились в пыль. Я словно наяву вижу, как она жмурится от удовольствия, подставляя лицо лучам робкого весеннего солнца. Ей нравилось мечтать о том, что способны сотворить бомбы. Но это была особая тема, не для всех. Я знал, что она была необыкновенно мила с теми, кто приглашал ее на свидания, болтала о всякой ерунде, шутила и ничем не отличалась от любой другой девушки. Но когда она была со мной, она переставала играть, выключала свое очарование, как ей самой думалось, и говорила о том, что на самом деле думала. В такие моменты она всегда была задумчива и хмура, и именно такой казалась мне невыносимо прекрасной. Без поволоки в глазах, без заигрывания, честно и оттого болезненно и зло, она была самой собой. Может быть, она тоже болела. Я не видел. Моя приближенность к ее сокровенному "я", к ее истинным мыслям могла бы льстить, если бы не говорила, насколько мало я ее интересовал на самом деле. Я был почти никем. Мне можно было говорить что угодно, и ничего бы не изменилось, потому что мое мнение не имело никакого значения для нее. Мне она могла рассказать все самое дурное, вывалить на меня все свои проблемы, все, что накопилось в душе, потому что меня не было жалко, меня не нужно было беречь от волнения. Не нужно было обо мне заботиться. Ну и ладно. Но все же, я думаю, она понимала, что я один способен принять ее настоящую, со всем ее злом, я один никогда не убегу от нее, что бы она ни сказала. Говори она о цветах или о бомбах, о детях или о трупах, я все равно сидел бы рядом с ней, грел бы ее тем теплом, что у меня было. Я никогда ее не жалел. Не выражал никаких чувств. Может быть, она даже считала меня черствым, хотя я уже говорил, что это не совсем верно.
Теперь мне все равно. Даже на нее наплевать, если честно. Потому что теперь я беспокоюсь только о себе. И то не шибко стараюсь, ты видишь.
Моя болезнь на глазах жиреет, она стала куда сильнее, чем была сперва. Маяк все на том же месте, горизонт ни на миллиметр не стал ближе, как бы я ни тянулся. Потоп унес с собою много жизней, обрушился, как кара небесная. Колесо обозрения давно заржавело, так что спасать теперь застрявших можно только с помощью вертолетов. Но внизу толпятся врачи, а что врачи могут знать о вертолетах. О них знают инженеры и ученые, но они, увы, заняты конструированием новых бомб. Мои мысли сгорели на клочках разлинованной бумаги, так и не прочтенные единственным человеком, из-за которого горело и болело мое сердце. Греясь в тепле чужих глаз, она так и будет всю свою жизнь очаровывать личиной, которую ненавидит. Все, конечно, зависит от того, насколько вместительный чемодан дали ей при рождении. Мне вот дали небольшой кейс, потому что поездка обещала быть недолгой.
Снова звон. Ты опять ничего не слышишь?
Не плачь. Ну правда, зачем горевать? Я кончился.
И все же кто-то разбил стекло. Пойди, проверь, я не один, со мной моя болезнь, смотри, как она тянет ко мне лапки. Ты иди, а я....