Жил-был царь, и имелась у него дочь, Лизавета, царевна на выданье. Собой вобщем-то недурна. Блондинного, конечно же окрасу, ножки шелковые, не те чтоб за шароварами да кринолинами прятать. Опять же глазки, зубки, шейка чистая, сережки берилловые в ушах - не отвернешься. И разговор изящный в случае чего провести могла. О войне там или о мире. О цветах. О деньгах. О птичках и об особо узких местах в ведении хозяйства. Короче, ничего была девка, даром, что царевна. Такую б небось на любых танцульках с руками-с-ногами женихи от стены оторвали и прямиком брак законный оформлять отнесли. Чтобы как полагается, делом семейным занялась, а не впустую заветного мужика ждала. Так бы оно, может быть, и случилось, если б Лизавета хоть малость чином попроще была. Торговкой какой-нибудь, или флейтисткой служила, стряпухой, прачкой, садовницей, или просто где-то мочало день-деньской трепала, на нехитрое свое жалованье жила. А то ведь царской дочке, как, спрашивается, на танцульки пролезть? Разве что инкогнитой. Попробовала она было разок, даже платьишко себе попроще, из одного лишь сиреневого газу нацепила, да куда там. Папаша охранником ей Николку-Стрельца приставил. Такого плечистого, такого задастого, от одной только ухмылки его всех женихов с танцплощадки как пушкой снесло. Одни только невесты служащие на стенках нарядными гроздьями висеть и остались. Ну как, спрашивается, быть царевне, при незавидной такой личной ситуации? Одной-одинёшенькой всю жизнь не пропляшешь.
Ну, приглянулся ей тогда с девичьей тоски почтальон, что корреспонденцию им каждое утро в дворцовый почтовый ящик всовывал. Из себя ничего селезень. Рожей вполне пригожий. В узких усиках. На червового вальта из царевниной карточной колоды очень похожий, разве что ножками порезвей как будто. Гошей звали.
Начала тогда Лизавета его к себе хитрыми царскими уловками заманивать. Стала письма самой себе каждый день отсылать. Белый листочек зазывным заграничным душком сбрызнет, в шелковистый конвертик сунет, марочку с золотым вензельком приладит, буковками кружевными "Лично в ручки" выведет, а потом еще, под своим именем алым карандашиком сердечко, от любви вспухшее прималюет. Неси, мол, Гошка-Резвые-Ножки, не пожалеешь. Пирожным-безе угощу и сладким чаем. Из царских фарфоровых чашечек.
Недолго царевна почтальона таким манером уламывала. Стал Гоша письма ей мимо царского почтового ящика лично в ручки носить. А заодно и чай царский из блюдечка похлёбывать и печеньем-безе на лощёный паркет сорить.
Далеко ли у них обоих при этом дело заехало, или не слишком, в царских архивах о том сведений не имеется. Помечено только, что с каждым разом Гоше почтальонская его сума всё тяжелей и скучней казалась. И как-то, месяцев эдак через пять нежной дружбы, взял он, наконец, и раскололся. Улыбается как то раз, хлюст, царевне сладко-любовно, в милые глазки-зубки заглядывает.
- Ох, ну дочего ж мне вся эта чайная волынка обрыдла! - говорит, - Уж скорей бы, что ль, эту чертову свадьбу сыграть! Папанька-то твой меня тогда небось сразу начальником почты поставит!
Пожевала тут царевна перламутровыми губками.
- Отчего же так скромно, Гошенька? - спрашивает, - Отчего же не сразу уж - министром путей и сообщения?
А у самой слёзы крутым кипятком по щекам так и сыплются. Взвоешь тут, когда любимый субъект, оказывается, целых пять месяцев не к тебе, а к чину твоему амурное чувство питал.
Короче, не стала царевна Лизавета больше писем себе лично в руки посылать. В чистоте мужской и прочей любви разуверилась. И напрасно Гоша по-прежнему каждое утро под окна дворца приходил, кричал, что он, так и быть уж, и на должность старшего почтальона согласный - дальше дворцового почтового ящика Николка-Стрелок его не пускал. Потому что царевнино чувство уж слишком обидел, и сам при том хищным зобом своим прямо в грязь вляпался. Дурак. Несудьба, стало быть.
- Вот они, оказывается, какие огурцы дальнобойкие! - вздыхала Лизавета, плача и из окна поглядывая, - И люби их таких после этого...
Переживала, значит. Неделя прошла, другая, третья-пятая за ней волочутся. Совсем захирела царевна с сердечной своей неприкаянности. Затосковала. Берилловые сережки из ушей вынула. Стройную шейку мыть перестала. На шелковые ножки грубошерстные деревенские рейтузы в коленных пузырях натянула. И верно, - чего зазря щеголять-то, когда достойных мужских особей и женихов вокруг и в помине нет и не предвидится? Вот и сидит себе так, царева дочь, кулёма-кулёмой. День пришел, день ушел, что жених неверный, а она всё сухарик посеревшими зубками грызет и на солнушко хмурится.
Видит царь, - невеселое дело. Попробовал было дочку изящной беседой от печали отвлечь. Мнение у нее ее стал выспрашивать по разным занятным вопросам. Не пора ли, мол, на кого из соседей войной пойти, зазнались как-будто соседи слишком, а может вот, луковиц еще тюльпанных из заграницы для умиления глаз выписать.
Царевна только грустно зевала, облипший сахарной крошкой язык оголяя.
- Или какой-нибудь новый налогишко на народ накинуть, что ли? - встрепенулся царь, - Тебе, доч, на шпильки. Вон волос-то твой, гляжу я, совсем что-то посуровел и обтрепался...
Царевна же Лизавета и тут только со скрипом в груди вздохнула и взгляд отворотила.
- Или, может быть, все-таки войну? - не унимался царь, - Отвлечемся. Хоть как-то. Обстановку сменим. Опять же на новые лица поглядим. Себя покажем...
Покривила, наконец, царевна бескровной губкой.
- Будет война, или ее не будет, говорит, - мне это безынтересно. Да и сам мир мне, папочка, как я посмотрю, тоже как-то уж очень безразличным стал...
Вот ведь как девке грудь прищемило. Даром, что царевна. Испугался тут царь не на шутку. Велел министров и мудрых мужей к себе на совет созвать. Главнейший вопрос в царстве решать, как же с престолонаследницей-то дальше быть? Вот беда-то! Единственное ведь царево дитятко - в окошко, как ни крути, не выбросишь. Совещались мудрые мужи, головы себе днями-ночами ломали.
- Может Лизавете кого из заморских принцев в женихи приставить? - всё гадали они, - Во избежанье незальянсов с последующим душевным раздрызгом?
Рассердился тут царь вельможной их бестолковости, кипятиться стал.
- Да где ж их взять, этих принцев-то? - закричал, ногами затопал, - Их ведь на всей земле теперь всего раз-два и обчелся. Опять же - какая от них моей доченьке утеха? Один вон - девятый десяток накручивает, другой - всё в пеленки гадит. Скучно же. А те, что в жениховском пока цвете - те бражничают и похотливыми кроликами по миру скачут, не до создания семьи и выращиванья теплых чувств им. Тут настоящее, державное, вглубь и навсегда решение вопроса требуется!
Снова погрузились царь с министрами и мудрыми мужами в державное размышление. День проходит, другой, за ним третий. Неделю так покоптели, не пимши, не кушамши. И тут, на осьмый день царя осенило.
- А может быть нам того, - республикой что ли сделаться? - говорит он и поясняет, - чтоб всеобщее, так сказать, равенство, и вообще. Чтоб любой хлыщ, вроде Гошки-почтальона царевну нашу не обижал... Чтоб если уж личное счастье - то по-настоящему и каждому... А?