В некотором царстве, в некотором государстве, в селе Зобкине, жил да был Дурак, всем дуракам дурак. Личностью он был видной, со всех сторон стекались люди на него поглазеть. Чтоб потом еще долго соседям своим и домочадцам про него сказки всякие и небылицы трепать. Про то, как он рожей лихо кривит и узорчато-радужные пузыри пускает. Как наседкой квохчет и злым зверем воет. Как одной кишкой глухие крамольные песни поет и под них же еще майской лягушкой скачет, да при этом весь тыл себе, от крутого копчика аж да резвой пятки при всём народе заголяет до невозможности. Отменный, одним словом, дурак был, отпетый, а не просто серая слизь какая. Иначе б, небось, не пер бы народ на него кибитками. Ведь на нормального-то - чего ж зазря приезжать-глядеть, тратиться? От них, нормальных-то образин, кругом и так-то житья нету. Аж глаза от них вянут, не до смеху тут.
- У нас-то хоть дурак свой имеется, - хвалились по этой причине зобкинцы, - а у других-то вон, и того нету...
До того зобкинцы Дурака своего почитали, что даже дом ему на главной площади села на казенные деньги отстроили. Крыльцо голубого мрамора подвели, конечно же, водопровод титановый. Парчовые шторы на окна нацепили, у подъезда колонн дуриийских рядком понатыкали, чтоб перед гостем заезжим не осрамиться, насдурции всякие и дуродундроны, само собой. У ворот швейцара в драповом храке с зеркальными пуговками приставили. Фомку-умника. Пусть покажет, слизнюка, что не даром об университетские лавки порты трепал и книжки горами перелопачивал. Пусть делом, наконец, займется. Заезжим гостям не по-нашему, а как надо, по-европейски, двёрку придерживает и на занудиенцию к Дураку ведет.
Ну, возгордился Дурак с такого обходительного к нему отношения. Привередливый стал, разборчивый. Какую угодно забредшую клячу на себя глаза лупить не подпускал. Небось, не для того в поте лица в люди выбивался, чтобы перед всяким тут тусклым сбродом за так корячиться. Пора и имидж свой поблюсти и паркет дубовый. Опять же, слава-то славой, но и о себе, даром, что Дурак, не грех попечься. Эдак ведь поскачи лягушкой изо дня в день, поквохчи, поквакай, всё нутро себе дергатнёй истрепай да позаголяйся, - никакого здоровья надолго не хватит. Короче, стал Дурак народ почём зря егорить. Как услышит, кибитка с гостями на двор катит - шасть за парчовую шторку и сидит там, спрятамшись. Только Фомке-умнику пальчиком посигналит. Скажи, мол, у его превосходительства Дурака невперёмный день. А если кому к нему очень уж невтерпёжное дело, тогда так и быть уж, - милости просим. За отдельную плату, само собой. Предпочтительней, понятно, в гибкой заморской деньге, но на худой конец и своя, отечественная сойдёт, если ее два мешка. Фомка-швейцар поначалу было робко, как-то по-интеллигентски ряжкой кривил и потел обильно, но потом немного пообвык. К тасканию больших денег приспособился, тем более что с каждого мешка ему всегда выпадало штуки две монетки чаевых. И только раз, принимая как-то от Дурака подлую эту мелочь к себе на ладонь, скосил он умудренные чтеньем глаза вбок и пролепетал:
- А слава?... А деньги?... А честь?...
На что Дурак, до упора вывернув наружу мосластый язык и подразнив им собственную свою рожу в фомкиной пуговке, сухо заметил:
- Дурак ты, Фомка! Ну разве ж это слава?... Ну разве ж это честь?... Ну разве ж это деньги?...
И покрякав уточкой, добавил:
- Вот погоди! Я завтра пять мешков запрошу!
И запросил ведь, трухлявый корень, не постеснялся. Фомка-швейцар, протягивая наутро гостю требующую руку, от сердечного смущенья аж зрачки себе к переносице сдвинул и тяжело, с присвистом в себя задышал.
- Пять мешков денег! - прошептал он и чуть было сам не оглох от одного этого звука. - Это сколько же жизней умному надо иметь, чтоб до такого размаха добраться?! - тут же вспугнутой птицей метнулась мятежная мысль у него в голове.
Новая цена и гостя чуток смутила. Стал он в спешке карманы себе выворачивать, наличность выгребать и пересчитывать. Сколько ни пересчитывал, на пять мешков так и не наскреб. Потому только потоптался чуток на голубого мрамора крыльце, повздыхал. На цыпочках вдоль дурийских колонн послонялся. Всё как бы невзначай сквозь густую парчовую шторку внутрь дураковского дома взглянуть норовил. Хоть одним глазком. Чтоб не зря по дороге на Зобкино колёса расходовал. После чего насдурции с дуродендронами в задумчивости пощипал, да и пошел себе назад, с подвядшим сердцем по кибиткам рассаживаться.
Не успела однако ж первая кибитка с места тронуться, ан Фомка-умник уж тут как тут. В заднее колесо обеими своими клешнями вцепился, поднатужился. Хрясть! Аж швы на драповом храке кузнечиками застрекотали.
- Полмешка! - прохрипел он, кривясь всей своей тощей статью, - И я сам, лучше любого дурака вам тут дурака поваляю!
- А сумеешь? - засомневался гость. - А то ведь знаем мы таких самозванцев! Никчемных таких дураков...
Скинул тут Фомка храк-то свой на мостовую, пуговки аж чечотку зацокали.
- Не извольте беспокоиться! - зарекотал он, прям слюна у него ажурными пузырями изо рта заструилась, - И наседкой вам поквохчу, и злым зверем от души вам повою! Да как следует, не как наш бывший-то Дурачок, под фонограммку. И нутряную вам крамольную песенку исполню, и лягушечкой, ох, как покувыркаюсь. Ну и, разумеется, тыл вам свой тож заголю. Причем свой настоящий, практический, как говорится, живой зад, а не то шелковое дураково трико, за которое вы столько денег отвалить собирались!
Что тут началось! Не только гость, всё зобкинское народонаселение на площадь просыпалось. На нового зобкинского Дурака любоваться, над ним по дешёвке погоготать.
До поздней ночи не расходилась публика, всю площадь семечками с праздной радости исплевала. И только один-единственный человек при этом не веселился. Из-за парчовой шторки смотрел он на не им осчастливленный народ и размышлял о быстротечности дураковской славы.