Он был другим, совсем другим, музыкантом совсем другого рода. Судьба подарила нам один-единственный концерт, на котором мы сидели рядом за одним пультом. Я переворачивала страницы, он играл все лирические места с апломбом лирического героя, и всегда косился в мою сторону на синкопах, встряхивая чёрными локонами, делая страшные глаза, и этим невероятно смеша меня.
В его имени - Роберто Ридджо - мне слышались раскаты грома. Его небольшой рост в сочетании с постоянно исходящим от него жаром немного смущал меня необходимостью чуть наклонять к нему голову, пытаясь направить наши взгляды по прямой.
Но его другой ипостасью была музыка арабско-индийских корней. Чернобородый и тёмноглазый, сущий цыган по внешности и стилю жизни, он мог с таким же успехом быть бедуином Аравии или танцующим танго аргентинцем. Его биографии позавидовали бы фараоны. Его отец был мексиканским матадором, на его единственной фотографии он, нагой, но в шляпе, гордо смотрел в объектив; его мать принадлежала к огненному народу Сицилии. Он сам, дитя любви, был живым и единственным плодом их кратковременной страсти. Его мать никогда не полюбила никого другого с той же силой несмотря на её последующее замужество и вполне благополучную жизнь.
Страсть продолжала жить в нём во всех его деяниях. Он был актёром. Снимал короткометражные фильмы. Писал музыку. Помимо скрипки играл на фортепиано, гитаре и уде и, конечно, любил женщин.
О, как он их любил! В числе нескольких из его подруг, которые сменились только за годы нашего с ним знакомства, я смутно помню Элизабет, похитившую не только его сердце, но и покой. Их отношения были загадочны и нелепы. Его рассказы о ней, полные чувств гораздо больших, чем страсть тел и одиночество душ, интриговали меня. Однажды ей, актрисе театра, нужно было обрить голову для роли узницы концлагеря, но её страх неженственности только усиливал его нежность. Он преследовал её долго после её от него отказа, судорожно плача на моём плече от её не-прихода на свой концерт, на котором он с группой малоимущих детей играл ей посвящённую песню. Я ласкала его чёрные локоны, трепещущие так близко от моего лица, пытаясь найти причины, о которых он уже давно втайне догадывался и сам. В конце концов, он примирился с "волей вселенной" в самый неожиданный, казалось бы, для этого момент - в день, когда у него украли любимую скрипку. "Это - не самое худшее, что могло бы со мной произойти", - сказал он мне, ошарашенной его спокойствием. "Мир на моей стороне несмотря ни на что."
Вскоре, как это часто бывает, на смену Элизабет появилась тоненькая актриса Лэйси*, вместе со всеми хлопающая в ладоши на его вечеринке, где создавалась эта непримиримая со стерильностью концертных залов арабская музыка. Лэйси, которая стала матерью в 16 лет, но в чём-то оставалась совершенной девственницей, по-видимому, любила его тоже, но вскоре они расстались так же как сошлись - легко и безбольно. Помню, как в театре, где месяц тому назад состоялся мой актёрский дебют, она в роли проститутки занесла длинную ногу в сапоге и рваном сетчатом чулке почти над его креслом, повторяя слова хора рассыпавшейся по сцене актёрской труппы, а он, глядя ей прямо в глаза, долго и мучительно играл на скрипке свою прощальную мелодию. На меня, сидящую в зале неподалеку, сразу же пахнуло духом аргентинских портов, где только что сошедшие с корабля матросы, напиваясь, танцевали в кабаках танго с проститутками.
Но более чем в алкоголе, он искал и находил утешение в музыке. На одной из его вечеринок в гостеприимном шумном доме, открытом всем ветрам и кишащем настоящей богемой, в кругу заинтересованных слушателей мы играли с ним в игру узнавания мелодий, буквально вырывая друг у друга скрипку и наигрывая песни и мотивы всех когда-либо услышанных и запомнившихся произведений. Я выиграла, закричав: "Мендельсон!" после только двух первых нот его скрипичного концерта.
И всё же, арабская музыка, которую играл мой друг, жила и умирала у всех на глазах. У ансамбля, состоявшего из двух скрипачей, ударника и персидского певца Моххамеда, поющего большей частью на фарси, конечно, было несколько основных структур песен и мелодий, но в большинстве своём их репетиции и концерты были смесью удалой импровизации и духа творческого созидания. Обычно Моххамед подхватывал чью-то случайно оброненную фразу и делал из неё песню, пробуя слова на всякий лад. Его чисто персидские орнаменты и действительно сильный голос увлекали слушателя в страну экзотических садов посреди пустынь и восточных яств, среди которых немаловажное место занимали и наркотики. В первый раз я увидела в их кухне, как на нагреваемой ложке мак медленно превращался в опиум... На вопрос Моххамеда, заданный с сильным персидким акцентом и полной серьёзностью, хочу ли я попробовать и узнать, что это такое, я усмехнулась, вспомнив американскую пропаганду против курения и наркотиков и, потрепав его, годящегося мне в отцы, по пушистой седой голове, "просто сказала НЕТ".**
Во время их совместного музицирования к голосу Моххамеда скоро прибавлялся ритм основного ударника Джейсона, но в такие вечеринки все кому не лень, охваченные порывом и зачарованные ритмом и мелодией, собирались вокруг и принимались ударять в барабаны всевозможных мастей (а на худой конец - и по столу) или хлопать в ладоши. Помню, что однажды и мне довелось стоять в таком почти мистическом кругу. Я знала тогда почти наверняка, что не вынесу конца этого священнодейства, в котором все были как один, а один - как бог.
В его доме собирались многочисленные и необыкновенно талантливые артисты и музыканты, среди которых было множество людей разных рас и национальностей (особенно итальянцев), вероисповеданий и сексуальных ориентаций. Сам всегда безоглядно любивший женский пол, Роберто очень дружелюбно относился к геям, базируя свои отношения к мужчинам старше себя на том, что никогда не имел фигуры отца и учителя и вечно искал его среди своих наставников. В одну из его поездок в Индию он жил в доме учителя индийской музыки, делил с ним все домашние обязанности и учился у него искусству раги. Рави Шанкар был его героем. Всё же, думается мне, дух однополой любви не обошёл его, даже если речь шла о телесном выражении духовного единства. Он умел выслушать сбивчивые объяснения и задать наводящие вопросы, и именно он оказался рядом со мной в момент моей великой смуты, говоря о красоте жизни, в которую было невероятно трудно поверить.
Но его гармония давалась ему не без труда. Он много и беспорядочно читал, но его ум был намного флегматичнее сердца, и уж, конечно, его молодое тело требовало больших подвигов от его владельца. Мы никогда не были близки физически, хотя не один летний вечер проводили бок о бок, говоря о сокровенном. Он был замешан в нескольких неприятных историях, но кривая вывозила и тогда, когда в его дверь звонила полиция, вызванная соседями из-за слишком громкой заполночной вечеринки. Он умел как-то всецело довериться друзьям, кто-то всегда помогал ему в минуту отчаяния - даже я однажды помчалась на его зов с пакетом еды, когда он неожиданно заболел и позвал меня первой. Он читал мне вслух индийские сказки, мы говорили о Малере и о Пути. В момент пронзительной откровенности я сказала, что не боюсь увидеть его тёмные стороны. Грусть захлёстывала меня с головой.
Расстались мы не по желанию рассудка. Я не знаю, что случилось с ним в жизни. Были ли боги благосклонны к тому, кто так хотел достичь равнодействия души и тела и порой тыкался вслепую во все двери? Каким-то внутренним оком я всё ещё вижу его - сейчас и через много-много лет, когда от всего сущего остается только память. Быть может, и для него мой образ прочно стоит в ряду самых живых, самых волнующих событий. И, может быть, пока мы не канем в бездны - каждый в свою - мы улыбнемся в одну и ту же минуту, признавая, наконец, власть времени и могущество красоты над нами.
* Лэйси - кружевная (англ.)
** "Just Say No!" - знаменитый лозунг американской пропаганды против курения и наркотиков, направленной на подростков.