Аннотация: Разрисованные тьмой - кто они: дар или проклятье? Можно ли научиться обуздывать магию или магия всегда побеждает?
Разрисованная Тьмой
В нашей деревне, как говорили старожилы, Разрисованные Тьмой, или порченные, не рождались лет пятьдесят. В тот год, накануне лета родились сразу две девчонки - мельникова внучка и десятый рот у пришлой бедноты без роду, без племени.
Мельникова дочка разродилась раньше срока. В деревне шептались, мол, сглазили всё семейство, не и иначе. Мужа ее, работящего дюжего парня в деревне любили и уважали, не было такого дело, которое бы у него не спорилось. В тот злополучный день он с батраками ладил крышу для своего нового дома и сорвался, а сверху его балкой пришибло. Мельникова дочка сидела с ним все это время, за руки держала до последнего вздоха. От каждого двора приходили с лекарствами: кто трав для притирок принесет, кто медовых сот, кто мяса шмат, говорят, синяки хорошо рассасываются, если приложить к ушибу. Да не помогло ему ничего. Два дня бедолага страшно хрипел, ни говорить не мог, ни есть, а на третий - глаза выпучил, заскреб ногтями по жёнкиным холеным ручкам, раздирая их в кровь, да и отошел. Мельникова дочка заголосила так, что вся деревня встрепенулась, хлопнулась в обморок как городская изнеженная деваха, а пришла в себя, так у нее воды отошли до срока. Разродилась она быстро, едва успели повитуху из соседней деревни привезти. Мельник как на внучку глянул, чуть за зятем на тот свет не отправился. Домочадцы шептались, будто нечистая сила прибрала отца, а дочке через мать досталось. Новорожденная девочка была вся сплошь покрыта черной вязью линий.
Про бедовую пришлую бабенку пересуды ходили всякие, так что никто особо не удивился, мало ли где та шлялась. Мужик ее поколачивал, старшие дети ходили оборванные и злобно щерились будто волчата на всякого, кто им слово поперек скажет. В деревне их не любили, но и не гнали, хотя тут скорее заслуга не родителей, а их старшей дочери. Местные звали ее Мышкой, настоящего-то имени никто не знал, а девчушка - крохотная, тощая и серенькая - слыла робкой тихоней, и охотно откликалась на это имя. Она бралась за мелкие поручения, с кроткой благодарностью принимала более чем скромную плату и подачки. Пока родители варили брагу и беспробудно пили, Мышка управлялась с малышней. О том, что ее матушка разродилась в тоже самое время, что и мельникова дочь, прознали позднее. Когда Мышка примчалась к соседке за козьим молоком для малышки, а та удивленно принялась выспрашивать, что ж мать сама не покормит. Тут и выяснилось, что мать от новорожденной отмахнулась, потому как та порченная родилась.
Вся деревня гудела от такого события. В один день от бремени разрешились такие разные бабы, а детки получились одинаковые: по белоснежной младенческой коже разбегались черные полосы и разводы, а глаза черные, без белка и зрачка, холодно поблескивают синим или зеленым отсветом в темноте, будто звериные. В народе посовещались и решили, что девки помрут в скором времени - одна недоношенная, а вторая...да маманя ей даже имени не дала. А зачем, коли все равно помрет.
Стали вспоминать прошлые случаи. Последний порченный родился у Длинной Виты, она тогда только замуж выскочила. Мальчишка сгорел в колыбели, занялся как просмоленный факел, мгновенно, мать даже глаза продрать спросонья не успела, уже все было кончено. Длинная Вита с мужем даже не горевали особо. С ними, разрисованными, всегда так - редко кто из них доживает до пяти лет, а уж взрослых и подавно по пальцам пересчитать можно. Магия шутить не любит, тут либо ты её обуздаешь, либо она тебя. Учить их управлять своими силами некому, и силы берут верх, а потом что-то случается. Всегда что-то случается. Сама Длинная Вита померла за год до рождения порченных девчонок, а об этой истории вспомнил ее старший сын. Народ поохал, покивал, да и разошелся по своим делам.
Мельникову девочку окружили заботой, мать и бабка следили за ней день и ночь, все ж от любимого мужа зачата, хоть и порченая вышла, да все равно не уберегли. Девочка родилась слабенькой, молока у матери не было, а от козьего ей делалось все хуже и хуже. Малышка, не прожив и месяца, отправилась вслед за отцом, даже дар не успел проявиться. Мельникова дочь от переживаний усохла, почернела, а потом и вовсе умом тронулась - подалась в лес в ночь зимнего солнцестояния, тихо из дома выскользнула в одной сорочке, пропажу только на утро обнаружили. Мельника народ уважал, добровольцы отыскать полоумную нашлись сразу же, а может и не в уважении дело, а в лишнем мешке муки было. Три дня искали беглянку. Сам мельник ее и нашел. Замерзла баба насмерть, сидела, привалившись спиной к толстенной ели, а в руках держала свернутый кулек. Сунулся мельник, а там кукла тряпичная спелёнута.
О второй девочке деревенские долго ничего не слышали. Каково же было их удивление, когда через год, по весне Мышка появилась во дворе развалюхи, где жило непутевое семейство, с сестрой на руках, опустила ее на траву и занялась делами. Бледная до синевы, с диковинными разводами на коже, малышка уверенно стояла на пухлых ножках и оглядывала мир странными чуждыми глазами, затем повернулась и заковыляла к сестре, заменившей ей мать. Походя, будто кошка, просящая ласки, ткнулась в ноги головой, а от рук увернулась.
Младшую сестру Мышка любила больше всех, может, оттого, что сестер у нее больше не было, может, оттого, что мать с отцом не проявляли никаких родительских чувств к порожденному ими существу. Мышата, как их прозвали в деревне, с ранней весны до поздней осени пропадали в лесу, тащили оттуда травы, птичьи яйца, крольчат, ягоды, орехи и грибы на обмен. С деревенскими они особо не ладили, и коли пересекались, бои случались нешуточные.
Дар у малышки проявился в пятилетнем возрасте, когда протрезвевший, а потому очень злой отец, недовольный нерасторопностью старшей дочери, со всего маху врезал ей кулаком по лицу. Хрупкая Мышка охнула и свалилась без чувств, а маленькая дикарка налетела на родителя разъяренным смерчем: кусалась, царапалась и колотила его тонкими кулачками, не произнося при этом ни звука. Недолго думая, мужик отвесил оплеуху и ей. Малышка летела до порога и с хрустом приложилась головой о входную дверь. Отец пожал плечами, грязно ругаясь, потянулся за ухватом и сам достал из печи дымящееся в чугунке варево. Донести до стола не успел. Ухват вырвался из его рук, взмыл в воздух и закинул обед на полати. Мужик раззявил рот в немом изумлении, а ухват с оттяжкой, со всей силы припечатал его по лбу раз, другой и третий, и успокоился, едва кровавые брызги прыснули во все стороны. Взревев, обозленный отец, кинулся было к младшей дочери. Та уселась на пороге, подвернув под себя ноги, и даже бровью не повела. Ухват не дремал, без устали наминая родителю бока, пока тот не запросил пощады. С тех пор на девчонок он руку не поднимал, отыгрываясь на жене. Малышке, впрочем, было плевать на это. Дочерних чувств к родителям она тоже не питала. Мышка пролежала почти неделю после отцовской ласки. Сестра помогала ей по хозяйству где своими ручонками, а где с помощью дара.
Девчонка оказалась на редкость упертая: если что-то не получалось, она пробовала снова и снова, и так, и эдак. Дар понемногу подчинялся владелице, рос вместе с ней. Местные уже не гадали как быстро девчонка умрет и какой смертью, и так понятно, кто выиграл эту битву, но держались от неё подальше, на всякий случай.
Имени у девчонки не было, голоса её чужие не слышали, прозвища к ней не липли, а братья о ней помалкивали. К семи годам она уверенно верховодила над старшими братьями в лесу и в драках с деревенскими. Как они общались, никто не мог взять в толк, но братья слушались беспрекословно одного её взгляда и нежно любили за отчаянную храбрость, за талант отыскивать самые ягодные места, нужные травы и птичьи гнезда. В лесу она чувствовала себя как дома, плавала словно рыба, взбиралась на самые верхушки деревьев, и ничего не боялась. Мы так думали до поры до времени.
Стоял жаркий полдень середины лета, ватага деревенских мальчишек и девчонок шумно плескалась в реке под мостом. Ветер пригнал грозовые тучи в считаные минуты, небо почернело, разбухло и полыхнуло молнией. Раскат грома расколол знойный воздух и хлынул ливень. Ребята попрятались под мост, переждать грозу, а небеса старались на славу: грохотало так, словно десяток груженых камнями телег мчатся под гору, молнии били одна за другой и все в одно место на опушке леса, в двух шагах от берега. Детвора - народ любопытный и бесстрашный. Подначивая друг друга, решили проверить, что там такое интересное, что притягивает молнии. Вылезли из воды и, крадучись, боком-скоком, помчались к лесу. Я тогда вроде как предводителем ребячьей ватаги был. Показалось мне, будто стонет кто-то, да в свисте ветра и шорохе листвы разве разберешь. Я струхнул здорово, но нельзя же перед всей ватагой отступить. Шагнул вперед, раздвинул кусты тальника и обомлел: на земле свернулась клубком порченная, разрисованная тьмой девчонка. В нечеловеческих глазах плясал ужас. Дикарка обнимала себя под коленками худыми, исцарапанными руками и тихонько поскуливала. Как упустить такой шанс поквитаться с противником? Вот же он, вернее, она - в полной твоей власти, беспомощная, перепуганная как пойманная в силок птичка. Кто-то из ребят с гиканьем кинулся к девчонке, я его осадил резким разбойничьим свистом, приказав не трогать птаху. Так у дикарки появилось имя, хотя на птицу она походила мало, если только на взъерошенную, сердитую ворону. Белую ворону, потому что волосы у девчонки были белоснежными будто цветы таволги, никакая грязь к ним не липла, и длинные до колен.
С тех пор деревенские перестали задирать мышат на реке, кому охота от меня тумаков огребать, но в лесу дележка добычи и территории становилась злее вдвойне. Только Птаха всё чаще уклонялась от стычек, оставляя братьям возможность махать кулаками. Едва меня завидит, исчезала в лесу, а при встречах в деревне стремглав бросалась наутёк, белкой сигая через плетни. Зимой мышата редко появлялись на улице, по бедности у них даже обуви толком не было, не то что теплой одежды. Деревенские диву давались, как получалось, что в зажиточных домах дети болеют и умирают, а этим голодранцам ничего не делается. Все десять детей выжили, растут себе, как сорняки на заброшенном огороде, с каждым годом только крепче становятся. Самые старшие из них - Мышка и Молот - понемногу наводили порядок в доме. Молотом парня прозвали за тяжеленные кулаки. Отец уже не смел поднять руку на кого-то из детей, проученный младшенькой дочкой. Каждый в доме не сидел без дела, голодать уже не голодали, да только с достатком по-прежнему было туго, работы в деревне им никто не давал, Мышка давно потеряла надежду выйти замуж, да и старшим парням девки строили глазки лишь исподтишка, кто ж за бедняка свою дочь отдаст, а прознает бдительный родитель, кому девица улыбается, так еще и за косу оттаскает, чтоб неповадно было. Парни-то видные у них были. Худощавые все, костистые, но крепкие. Так и перебивались лесными дарами, да огородом. Курей Мышка выменивала на корзинки, что братья плели из ивняка, а козу взяли покалеченным козлёнком, задаром, Птаха выходила.
Однажды, когда лето плавно перетекало в осень, во время очередной вылазки за грибами, я увлекся и отбился от остальных. Заплутать не боялся, для меня лес - родной дом, знай внимательно гляди по сторонам, примечай среди листвы и мха рыжеватые шляпки подосиновиков, буроватые - подберезовиков и красно-коричневые - белых грибов. Наклонился я за добычей - крепеньким рыжим подосиновиком на долгой крапчатой ножке, и замер, в изумлении раскрыв рот, про грибы позабыл.
На прогалине, поросшей темно-зеленым ковром игольчатой шикши, сидела Птаха, запрокинув голову и подняв лицо к небу, в черных глазах отражалась синева. По рыжему сосновому стволу тенью спустилась белка, беспокойно цокнула, подскочила на месте и в два прыжка очутилась на коленях Птахи, та с приглушенным смешком принялась поглаживать гибкую спинку зверька. Следом за белкой на нижнюю ветку опустился иссиня-черный ворон, важно прошелся туда-сюда, звонко каркнул, красуясь, и слетел на плечо девчонки. Птица была огромной - мощный клюв, крепкие лапы с длинными когтями-крючьями, - и пугающей, а девчонка ласково потрепала черные перья свободной рукой, прижалась щекой к птичьей груди. Ворон в ответ прильнул к ней, посидел так какое-то время, совершенно не замечая белку на коленях, и взмыл в воздух, расправив длинные, блестящие крылья. Птаха прикрыла глаза, повела головой, будто принюхивалась и вдруг посмотрела прямо на меня: "Вьюрок"? Я вздрогнул, неловко дернулся, зацепил макушкой низкую ветку. Корзина в руках накренилась и на землю посыпался грибной улов. Белка встрепенулась, пронеслась мимо и вскарабкалась на дерево, сварливо ругаясь на своем, беличьем.
Птаха невесть как очутилась рядом, вроде только что далеко была, и голос как будто в голове у меня звучал, выровняла корзину и принялась собирать в нее рассыпанные грибы. Я не сразу отмер, опустил ношу на землю и стал неловко помогать, а сам косился на девчонку и пытался разобрать, что меня поразило больше - то, что Птаха умеет говорить или то, что она запросто водит дружбу с белкой и вороном, да и не почудился ли мне ее голос? Только я с духом собрался, как лес вздрогнул от детского вопля, эхом заметавшегося между стволов. Девчонка вскочила, мгновение послушала и понеслась на звук. Я побежал за ней, позабыв про корзину.
В чаще уже толпилась ребятня и несколько девок постарше, ягодная пора всех в лес погнала. Они окружили куль какой-то тряпичный, я никак пробиться не мог, не пускали меня. А потом расступились все разом, и я с ужасом узнал в нем своего младшего брата, Завирушу. Мальчишка упал с дерева, распластался на ковре из бурых сосновых игл, вывернув руки и ноги под причудливыми углами. Он часто и мелко дышал, веки подрагивали, обнажая белки, но глаза оставались закрытыми. Мне довелось видеть агонию умирающего крыса. Собака перекусила ему позвоночник, и зверёк беспомощно дергал передними лапами, дышал точно так тогда Завируша, на мордочке под носом выступили капли, повисли на усах, глаза закатились и стекленели, подергиваясь мутноватой пленкой. Я оцепенел, не в силах пошевелиться, не смог присесть рядом с братом, за меня это сделала Птаха. Девчонка видно чувствовала смерть. Она опустилась на колени, положила тонкие пальцы на грудь умирающего и вдруг запела без слов. Тихая мелодия в начале напоминала мурлыканье кошки, свернувшейся у теплого бока печи в зимнюю ночь, потрескивание сучьев в костре и шорох дождя. Песня успокаивала, убаюкивала, утешала и в тоже время набирала силу. Завируша затих, вздохнул и обмяк под пальцами Птахи, в тот же миг оборвался последний, грохочущий ревом водопада, звук мелодии. Разрисованная Тьмой отняла руки и переплела их в замочек на коленях, склонила голову по-птичьи, словно прислушивалась и проследила взглядом за легкой тенью, растаявшей в лесном полумраке. На её бледном лице блуждала улыбка. Мой брат ушел без боли и страха, она смогла забрать их у него перед смертью, ведь не даром их зовут Разрисованные Тьмой, да только поняли мы это не сразу, перепуганные, очумевшие от горя и непостижимой тоски, осознавшие в тот миг конечность жизни и ее хрупкость. Все вокруг задышали, задвигались и загомонили одновременно. На Птаху налетела одна из девушек постарше, схватила её за волосы, зло и сильно дернула вниз. Разрисованная Тьмой опрокинулась на спину, не издав ни звука. Девка голосила с перекошенным лицом, больно пнула её пару раз по ребрам, упала сверху и принялась рвать ногтями лицо и волосы.
- Тварь, мерзота, - визжала она, оставляя глубокие кровавые борозды на лице Птахи, - убивать наших малышей вздумала! Я тебе покажу, выродок, как измываться над детворой!
Остальные поддались безумию, кинулись к беззащитной девчонке, щипали, пинали и били куда придется. Я в замешательстве хлопал глазами, переводил взгляд с распростертого у ног тела младшего брата на скорчившуюся маленькую фигурку Птахи, с трудом осознавая происходящее. Крики доносились будто издалека, я не мог осознать, что же видел сейчас. Удар в спину привел меня в чувство. Братья Птахи примчались на крик, одному из старших потребовались доли секунды, чтобы разобраться в ситуации, и они дружно принялись оттаскивать от сестры беснующуюся толпу. Всё кончилось так же внезапно, как и началось. Девка отшатнулась, тяжело переводя дух и размазывая слёзы и чужую кровь по лицу. Птаху била крупная дрожь, белые волосы спутались и покраснели от крови, под глазами наливались пурпурные кровоподтеки, особенно ярко выделяясь на бледной коже. И без того рваная одежонка висела клочьями и валялась вокруг грязными лоскутами, почти не прикрывая тело, так щедро раскрашенное черными разводами, что сразу не поймешь, где ушибы, а где магические отметины. Девчонка смотрела прямо на меня. Взгляд этот - пустой и жуткий - пробирал до глубины души, и я стыдливо отвел глаза. Мышата стеной встали возле сестры, сжавшейся в комочек, приняли настороженные позы, готовые в любой момент кинуться в драку. Двое старших - темноглазые, рослые, широкоплечие, но худые, словно жерди, парни, уже совсем взрослые погодки, двое средних - близнецы лет четырнадцати - одинаковые, что внешне, что повадками, ровесники мои, и трое младших двенадцати, десяти и девяти лет отроду, самый младший сошел бы, пожалуй, за Птахиного близнеца - те же длинные белые волосы, тонкие черты лица, аккуратный нос и красивый яркий рот с четким, будто нарисованным контуром, только глаза обычные, человеческие, карие. Мышата, сплоченные всеобщей нелюбовью к ним, превратились в силу, с которой стоит считаться.
Деревенские отступились, стали разбредаться кто-куда по лесу. Я машинально поднял тело брата, прислонил к плечу, как было раньше, когда тот сомлеет на жаре и приходилось сонного тащить на себе, и понес домой, матери. На мосту нас догнал брат Птахи, тот самый, что похож на нее как две капли воды, и молча пошел рядом, таща в руках полную корзину с грибами. В деревне еще не знали о случившемся, провожали нас удивленными взглядами, молча, а от этой тишины только хуже делалось. Я едва дошел до калитки, тело Завируши коченело, тяжелело с каждым шагом. Брат Птахи придержал калитку, просунул корзину во двор и испарился. Я осел на землю, так и не выпустив из рук Завирушу, уткнулся лицом в его холодную шею, и перестал сдерживать слезы, жгущие глаза. В голове только одна мысль металась: "Матери, матери-то что сказать"?
Мать с порога поняла, что стряслась беда, всплеснула руками, кинулась к нам, запричитала. Уже ввечеру, когда детвора вернулась домой и по деревне поползли слухи, взрослые собрались на улице, возле нашего дома, посовещаться и решить, что делать дальше.
- С порченными всегда так: появились в деревне - жди беды, - проворчал староста, пузатый мужик с плешивой головой и длинной, жиденькой бороденкой. - Моя Ива аж зеленеет от злости, как про это всё рассказывает.
- Не верю я, что порченная убила мальчонку. Твоя Ива вон что с ней сотворила, - вступился на защиту Птахи мельник, - а ребятня сказывает, когда тот с дерева навернулся, не было порченной рядом, а прибежала она вместе с Вьюрком. Что он говорит-то?
- Молчит он, - буркнул мой отец, - как Завирушу принес на себе, так и слова не сказал. На все расспросы только головой мотает, да сопли на кулак наматывает.
- Он у тебя уже взрослый парень, - рассудительно заметил кто-то из соседей, - зови сюда, хотим его послушать. Да к мышатам идти надо, на порченную поглядеть, может дух испустила уже. Мои тараторки говорят, живого места на ней не осталось. Не хорошо как-то, не по-людски.
Я не знал, что сказать им всем. Не знал, верить или нет Иве, будто Птаха убила моего братишку. Я слышал, что меня взрослым назвали, и решил вести себя как взрослый. Ради брата. Поэтому постарался рассказать всё как есть, без прикрас. Думал, ни за что плакать не стану, но слёзы сами бежали по щекам, без удержу. Знатоков-то по части порченных на свете отродясь не водилось, поди знай, что они сотворить умеют. Ходили про них байки одна страшнее другой. Я боялся, что Птаха и вправду могла причинить боль Завируше, а потом вспомнил ее с вороном, с белками. Перед глазами стояла ее улыбка, когда она пела свои диковинные песни моему брату. Это была нежная, ласковая улыбка. Так мать смотрит на новорожденное дитя, так влюбленный смотрит на невесту. Я видел эти взгляды не раз. Мне тогда едва сровнялось четырнадцать, но в тот день я стал взрослым мужчиной. Сельчане разошлись, а меня затопила такая боль, что впору взвыть. Горечь по младшему, самому любимому брату перемешалась с чувством вины. Я корил себя, что не помог Птахе, не защитил, не отбил ту, что даровала Завируше покой, у разъяренных баб. Тогда я помчался на окраину деревни, к дому мышат.
К тому времени уже стемнело. Я перемахнул через плетень и подобрался к окошку. В доме было темно, только в самом углу теплилась лучинка и метались тени. Я ничего не смог разобрать, как ни старался, сполз по стене на землю, уткнулся головой в колени, ну, думаю, опоздал со своими сожалениями. Дверь протяжно скрипнула, вышел младший из мышат, ну тот, что на Птаху похож больше всех. Встал как вкопанный, то ли перепугался поначалу, то ли от неожиданности оторопел. Я голову поднял, смотрю, а у него лицо все мокрое, глаза от слез опухшие, в точности как мои. Он мне кивнул на дверь, мол, входи. Я и вошел.
Птаха металась в жару, вскрикивала и стонала. Мышка постелила ей на полу, боялась, что сестренка свалится с печи и окончательно убьется. Братья, мрачные и молчаливые, толпились дома. Отец ехидно хмыкнул, когда я вошел в дом, но осекся под тяжелым взглядом сыновей. Мать, допившаяся до такой степени, что уже себя растеряла, равнодушно буркнула: "Да прикопайте где-нибудь, как сдохнет".
Мышка готовила травяной отвар на примочки. Я уселся на полу, рядом с Птахой, с болью и ужасом разглядывал её раны. Она будто почувствовала мой взгляд и открыла глаза. Они по-прежнему казались мне жуткими - черные, бездонные, нечеловеческие - они смотрели мне прямо в душу. Птаха видела меня насквозь. Разбитые губы дернулись, она улыбнулась, скривилась от боли и намертво вцепилась в мою руку холодными пальцами. Никто не возражал, что я остался до утра, свернувшись клубком у девчонки под боком. Мою руку она так и не выпустила.
Я приходил каждый день, пока она выздоравливала. Её братья держались насторожено, как с чужаком, но с младшим мы вскоре подружились, и к зиме я обнаружил, что куда бы я не шел, меня всегда сопровождали Мал и Птаха.
Зимы в деревне долгие и тоскливые. С тех пор как Завируши не стало, в доме поселилась такая скорбь, что хоть вой. Мать то молча пряла да шила вечерами, а то принималась плакать, молча и от этого становилось во много раз страшнее. Отец стал пропадать по лесам: уходил на охоту и седмицами не появлялся. Я все чаще проводил время с мышатами, старался убежать от материных слёз и похоронной тишины. В один из вечеров мы засиделись далеко за полночь. На дворе стояла студеная тьма, а в окно светила полная луна. Мышата и я сгрудились на полу на старой, облезлой медвежьей шкуре и травили байки. Про шкуру эту Мышка как-то рассказывала, что дед их был медведем-оборотнем и шкуру сбрасывал, когда из лесу к бабке приходил, а потом насовсем перекинулся, а шкура осталась. Парни весело хмыкали, Птаха звонко смеялась, видя мое очумелое лицо. Прошло много времени, прежде чем я научился понимать, когда они сказки сочиняют, а когда быль рассказывают.
В тот день пришел черед Птахи. Я замер в изумлении, когда она кошкой скользнула в центр круга, обняла себя руками, потопталась, примостилась под дружеские тычки братьев и закрыла глаза.
Я жаждал услышать ее голос, ведь она умела смеяться, но она с лукавой улыбкой приоткрыла один глаз и уставилась на меня. Мал шепнул мне на ухо: "Глаза закрой, дурень. Сияна сказку показывать будет". Я с осторожным любопытством оглядел хрупкую фигурку девчонки. Она ободряюще кивнула мне, зажмурилась и я вслед за ней.
Во тьме брызнули цветные искры - красные, зеленые, белые сполохи закружились водоворотом, складываясь в первую картинку - зимний лес, расписанный чернью и серебром под луной. Я испуганно распахнул глаза, и картинка исчезла. Все вокруг притихли, даже неугомонный Мал перестал ерзать и подпрыгивать на месте. Я поскорее зажмурился, чтобы досмотреть сказку.
Это была волшебная история об оживших танцующих деревьях, коварных лесорубах и бесстрашных зайцах, что позвали на помощь всех лесных жителей и отстояли свой дом.
Я открыл глаза, когда поток образов иссяк, и понял две вещи: мою Птаху на самом деле зовут Сияна, и имя это говорящее. Её хрупкую фигурку окутывало мерцающее, молочно-белое сияние. Девчонка открыла глаза и чары развеялись. На меня снова озорно глядели все её братья, ждали как поведу себя. Я неуверенно пожал плечами и поспешил поделиться открытием: "Она сияет".
Парни похмыкали, стали хлопать меня по коленям, по спине, толкать в бока. Мышка тоненько всхлипывала от смеха и вытирала глаза рукавом, а за печкой громко всхрапнул папаша, вызвав новый прилив веселья. Птаха, куницей скользнула ко мне, обвила тонкими руками за шею, доверчиво прижалась, так крепко, что я слышал, как бьется её сердце где-то рядом с моим. В ту зимнюю ночь я пропал.
Дни летели за днями, складывались в седмицы. Мы втроем стали неразлучны - я, Мал и Сияна, а в деревне стали поговаривать, что меня околдовали. Как-то я вернулся домой, и еще со двора услышал звенящий от злости голос матери, замер на пороге, прислонился к двери и прислушался.
- Вся деревня судачит о нашем сыне, единственном теперь сыне! - Мать сорвалась на крик. - Спутался с деревенской дурочкой, отребьем, а тебе и дела нет!
- Что ты хочешь от меня? Через колено его перекинуть и розгами вытянуть? - Отец вторил ей с той же ожесточенностью в голосе. - Вьюрок выше меня стал. Вырос он, мать, вырос. И это его выбор, - ярился отец. - Не стану я вмешиваться, и тебе не позволю потакать глупым бабским выдумкам!
- Ах, я глупая баба?! - еще пуще рассердилась мать.
- В том-то и дело, Айка, что ты неглупая баба, - отец остыл так же быстро как вспыхнул? и в его голосе проскользнули насмешливые нотки. - Ты вспомни меня, когда я за тобой увивался хвостом, как твой батюшка на меня собак спускал. Я был простым батраком, куда мне до барской купеческой дочки. Я ведь тебе не ровней был, но ты всё равно выбрала меня.
Оба помолчали. Заскрипели половицы, видно отец подошел к окну, к матери ближе.
- Девочка не убивала Завирушу, и теперь пытается спасти Вьюрка!
- От чего это? - сварливо спросила мать, и я отчетливо представил, как она вскинула подбородок и уперла руки в боки.
- Посмотри во что мы превратились без всякой магии, Айка, - в голосе отца сквозила безмерная усталость. - Мы не говорим друг с другом. Ты прячешься от боли за рукоделье, я - за охоту, и мы совсем забыли, что Вьюрок тоже потерял родную душу. Мы оплакивали мертвого сына и забыли о живом!
Мать начала всхлипывать, а отец забормотал что-то, глухо и неразборчиво, наверняка обнял её, уткнувшись лицом в шею и поглаживая её по спине, как всегда делал, когда она плакала. Я крадучись выбрался на задний двор и сбежал. Сияна отыскала меня на нашем излюбленном месте в лесу: на поляне, скрытой с двух сторон старыми выворотнями. Я не слышал её шагов, скорее почуял приближение, торопливо утер лицо и сердито уставился на девчонку. Она, ничуть не смутившись неласковому приему, плюхнулась рядом со мной, притулилась теплым боком и положила голову мне на плечо. Я знал, что она делает. Едва я закрыл глаза, как передо мной затанцевали картинки:
мы с Завирушей плещемся в реке, он с визгом выныривает, брызги летят во все стороны, сверкая на солнце как стеклышки.
Я тащу сомлевшего на жаре братишку на закорках, а над крышами домов набухает черная туча. Завируша вскидывается, куда только сон и усталость подевались, тычет пальчиком в неё и кричит: "Смотри, Вьюрок, смотри, лошадка". Туча и вправду похожа на толстую, мохноногую лошадь с опущенной мордой и разметавшимся по ветру хвостом.
Братишка прыгает на стоге сена, и с хохотом и гиканьем скатывается с него мне на спину, разметав половину. Отец качает головой и притворно сердится, грозит нам вилами, а мы скачем вокруг в диком танце и смеемся, смеемся до упаду, до изнеможения.
Сияна показывала мне только хорошее. Я не спрашивал, откуда она взяла все эти видения, но мне хотелось знать, что же произошло там, в день смерти моего брата. Я набрался храбрости и спросил ее об этом. Она переменилась в лице, но после заминки, серьезно кивнула, и в этот момент показалась мне древней старухой. Жестами велела закрыть глаза, переплела тонкие пальчики с моими и показала. Так я впервые понял, что она видит, что чувствует и что делает. Я угадал верно, а вот мой отец был не совсем прав. Девочка забирала боль и страх, всю тьму, что была в человеке, нащупывала видела пути, которые ведут к этой тьме. Она не умела лечить, но видела, как повернуть на нужную тропу, ведущую к свету.
К тому моменту, когда нас отыскал Мал, я уже успокоился, и мы до сумерек лежали на поляне, подставив лица солнечным зайчикам, мелькающим тут и там сквозь листву. Мал выстругивал из деревяшки белку, та выходит как живая - глазки-бусинки, подвижный нос, тонкие пальчики на лапках и шерстинки в хвосте. Мы вслух прикидывали, сколько нам удастся выручить за его игрушки на ближайшей ярмарке. Я просил у отца лошадь, чтобы самому съездить, а тот даже обрадовался, когда я упомянул о ярмарке, сам предложил свозить туда меня и Мала.
Седмицы незаметно складывались в года. Мои сверстники обзавелись семьями и детьми, и только в семействе мышат ничего не менялось. Мышка так и осталась старой девой, никто из деревенских на нее и глядеть не хотел, старшие братья как-то разом, по весне, собрались и ушли из деревни. Кое-кто из селян не досчитался дочерей. Собрались в погоню, да вернулись ни с чем. На мои расспросы Сияна с Малом переглядывались и посмеивались. Да и правильно, не было бы им жизни в нашем медвежьем углу, а так мужики, глядишь, свое счастье найдут. Кто-то нашел, да с собою увёл, добром-то не отдали бы замуж девку.
В один из весенних дней умерла их пьянчуга-мать. К тому времени остались в доме только Мышка с Малом и Сияной, да высохший, вечно хворый отец, который и ложку-то держал с трудом. Мы с Малом вернулись из леса, настрогали новых жердин для покосившегося забора. Мышка хлопотала по дому, собирала ужин. Сияна по обыкновению путалась у нас под ногами, за нашу недолгую вылазку в лес она успела насобирать в подол первые травы. Тонкая, гибкая и дикая, она приплясывала босыми ногами, с коркой засохшей грязи, а в белоснежной копне волос запутался солнечный свет. Я невольно залюбовался, будто впервые увидел. В груди глухо стукнуло и по всему телу разлилось невиданное тепло. Я шагнул было, подхватить её на руки, дурашливо покружить, как делал порой, чтобы насмешить её, растормошить и вывести из странной, пугающей неподвижности, в которую она впадала, но не успел. Сияна прижала руки к груди, судорожно вздохнула. Травы высыпались ей под ноги, она даже не заметила, опрометью бросившись в дом.
Мал пожал плечами, к странностям сестры он давно привык. В доме что-то бухнуло, вскрикнула Мышка. Тут же мы с Малом побросали работу и рванули внутрь.
Сияна сидела на полу, прижимая к себе бьющуюся в припадке мать, и пела. Я слышал не раз эту потустороннюю песню, но каждый раз по коже продирал мороз. Сколько раз я смотрел, как она танцует на берегу, подставляя лицо солнцу и жмуря диковинные глаза, как взметает одним движением руки волну в реке, как утишает огонь лесного пожара дыханием, как бережно баюкает зайчонка-подранка. Без счета дней я любовался каждым изгибом угольных линий на ее плечах, груди, животе и бедрах, рассеянно водил по ним пальцем, и даже не замечал, что моя Сияна, моя птаха, моя хрупкая девочка давно выросла и превратилась в женщину, в пугающую своей холодной недоступностью Разрисованную Тьмой, грозную колдунью, что выпевает страдания и гнев, страх и боль, рисует мелодией смерть.
Старуху хоронили в то же день, не желая оставлять покойницу в доме, на закате, в дальнем конце двора, под раскидистой ивой. Никто не проронил ни слезинки. Я попрощался и ушел ночевать в родительский дом. Мал с Мышкой если и удивились, то виду не подали. Может, подумали, что я не захотел оставаться в доме, где только что гостила смерть.
О смерти я думал в последнюю очередь. Меня волновало открытие, сделанное так некстати. Я любил Сияну с тех самых пор, как увидел в зарослях тальника, дрожащую, перепуганную, беспомощную. Моя любовь ни для кого не была секретом, но сегодня я осознал, как глубоко эта любовь проросла во мне, как оплела корнями сердце, пустила побеги по всему телу. Я не знал, как сказать ей теперь о том новом чувстве, как открыться, чтобы не испугать мою птаху, не оттолкнуть.
В дом я не пошел, разговаривать с отцом, ловить встревоженные взгляды матери не было сил. Я завернул в конюшню и устроился наверху, на сеновале. Там Сияна и отыскала меня. Она пришла под утро, в сизых рассветных сумерках, опустилась на колени у меня в ногах. Я вновь не слышал её шагов, а лишь почуял приближение, в полусне потянулся к ней. Сияна отстранилась и встала. Остатки сна мигом слетели с меня. Я шёпотом спросил: "Что стряслось?"
Она потянула рукава вниз, платье поползло с плеч, открыло холмики грудей и плоский живот, и упало к ее ногам. Любоваться собой она мне не позволила, уселась на меня, наклонилась и поцеловала.
Солнце вызолотило край неба над лесом, когда моя колдунья уснула, свернувшись клубочком у меня под боком, прижавшись спиной к моей груди, изгибами тела так точно повторяя мои, будто мы одно целое. Мы и были одним целым. Всегда.
Мал хлопнул меня по спине, когда мы явились к ним чуть позже, днем.
"Долго же до тебя доходило, дружище", - хмыкнул он, и вернулся к починке забора, а я впервые задумался о собственном доме. Любовь ослепительная, как небо в солнечный полдень и бездонная, как омут согревала меня. Я с улыбкой наблюдал, как Сияна возится со щенками, когда она вдруг подняла голову и уставилась на меня своими диковинными глазами. Мне почудилось, будто я ухнул в ледяную прорубь посреди жаркого лета. Я вздрогнул и поёжился, но быстро забыл о дурном предчувствии, когда Сияна повисла у меня на шее и откровенно, никого не таясь больше, поцеловала меня в губы.
Следующей весной, едва зацвели сады, мы уехали в город на ярмарку, продавать игрушки Мала. С каждым годом его звери и птицы становились все искуснее, их охотно раскупали. Сияна так мечтала побывать в городе, на ярмарке, что я не смог ей отказать. Мы продали всё довольно быстро, в отличие от прошлых поездок, когда мы с Малом ездили сами. Присутствие Разрисованной Тьмой на ярмарке само по себе было диковинкой, а уж взрослой и замужней, тем более. Вокруг нашего лотка собирались толпы зевак. Сияна вначале смущалась и пугалась, но довольно быстро освоилась, и даже решилась показать детворе свои "сказки" в картинках. К слову, дети её совсем не боялись, а вот взрослые были подчас жестоки в своих замечаниях в её адрес. Как бы то ни было, игрушки разлетелись за один день, и на следующий мы решили прогуляться по ярмарке, поглазеть на других. Больше всего сердце моей дикой девчонки тронули украшения: чеканные наручи, колты звездчатые, крученые и с эмалями, гривны, усерязи, заколки, бусы из меди, серебра, золота и каменьев. Она в восторге замерла перед прилавком, а девчонка-торговка замерла перед ней. Мастер, колдовавший над чем-то чуть поодаль, удивленный небывалой тишиной, оторвался от работы и хмуро уставился на нас. Приперлись тут, голытьба, всех покупателей распугали. Большая часть украшений, конечно, была нам не по карману, но мне приглянулся маленький оберег - трехрогая зернёная лунница из серебра, в центре которой сияло солнце, а рога мастер украсил гроздями из трех крошечных шариков. Я без колебаний купил Сияне оберег и надел шнурок ей на шею. Она бросилась обнимать меня, засыпая меня картинками солнца, бабочек, смеющихся детей, и нас самих, выражая так свое сумасшедшее счастье. На радостях она поймала девочку-торговку за руку, та в испуге отпрянула и смущенно покосилась на мастера. Уж не знаю, что показала ей Сияна, и кем приходился тот мастер девчонке, да только когда мы уходили, выглядела она крайне довольной.
На обратном пути Сияна сделалась беспокойной. До деревни оставалось всего пара верст, когда Сияна поменялась в лице. На мои расспросы она не отвечала, снова превратившись в соляной столп. Я уже не раз видел такое лицо у моей жены, и ничего хорошего оно не предвещало. Я подстегнул лошадь, и вскоре из-за поворота показался наш дом. Вернее, то, что от него осталось. Сияна бросилась во двор и остановилась не доходя, уставилась на груду дымящихся бревен, а во мне рос гнев пополам со страхом. Я коснулся ее руки, уговаривал пойти искать Мышку, Мала, старика-отца. Жена повернулась ко мне всем телом, дрожа как лист на ветру, закрыла ладонью мои глаза, и я увидел.
Мал, избитый до полусмерти, ползет к дому, а там уже вовсю полыхает пожар.
Дверь подперли снаружи, чтобы никто не выбрался. Мышка мечется в страхе, пытается выбраться через окна, возвращается за отцом, но тот уже наглотался дыма, обмяк, а весит он как колода и тоненькой женщине его не поднять.
Толпа отхлынула от жара, когда рухнула крыша. Криков Мышки уже давно не слыхать. Они вспоминают, что остался Мал.
Он лежит на дороге, а вокруг головы растекается лужа. Глаза заплыли и превратились в щелки, нос свернут на сторону и над губами в светлых усах запеклась черная кровь. Его бездыханное тело остервенело пинали еще некоторое время, с хрустом ломая ребра.
Глухая неприязнь селян поутихла с уходом старших братьев, но никуда не делась. Нас не трогали, но сторонились. Мои родные не радовались моему выбору, но преград не чинили, смирились давно. Малу нравилась одна деревенская девчонка, а он нравился ей. Они встречались украдкой, и знали об этом только мы. Или думали, что знаем только мы. Отец девчонки не пожелал отдавать её замуж за странного мышонка, и сосватал её за другого. Тут и открылась правда, что она непраздна, и ребеночек родится в начале зимы. Другой бы родитель отступился, сбыл опозоренную дочь побыстрее и радовался, но то ли звезды сошлись как-то кривобоко, то ли брага оказалась забористее, чем обычно, но распаленные злобой и разочарованием папаша невесты и отвергнутый жених решили проучить наглого босяка.
Сияна отпрянула, увернулась от моих объятий и бросилась к деревне. Вокруг неё сгущалась тьма, я видел, как шевелятся узоры на ее коже, свиваются в кольца, а глаза полыхают синим. Моя жена -Разрисованная Тьмой, и сейчас эта тьма поглощала её без остатка. Я бросился за ней, умоляя не делать того, что она задумала. Я страшился увидеть её такой.
Нелюдь. Тварь. Порченная.
Я поймал ее у самой деревни, развернул к себе, без конца повторял, что мы все можем иправить. Она увидела мой страх, страх перед тем, кем она была на самом деле, горько усмехнулась и шевельнула рукой. Из-под земли вырвались корни, опутали меня по руками и ногам, сдавили грудь так, что я едва дышал и не мог вырваться. Я кричал ей вслед, звал по имени вслух и мысленно, Сияна осталась глуха к моим мольбам. Она не обернулась ни разу. Вскоре деревня полыхнула первым огнём. Рыжий язык пламени взметнулся вверх, до крыши, слизывал один дом за другим. Вопли сельчан нарастающим гулом метались под небом, а потом все стихло, даже рёв пламени стал глуше.
Путы свалились с меня в тот же момент, когда на дороге показались мои родители. Мать бросилась ко мне, стеная от ужаса, не в силах вымолвить ни слова. Отец молча качал головой. Много позже, когда все улеглось, и мы устроились на ночлег на нашей с Сияной поляне в лесу, он рассказал мне, что случилось в деревне. Последнее, что видел мой отец, это то, как Разрисованная Тьмой раздвинула стену огня, чтобы они с матерью могли выбраться. За их спинами кольцо пламени сомкнулось, пожирая все на своем пути.
Сияна не вернулась. Я прождал её на нашей поляне до утра, а едва рассвело, пошел к деревне. Я прожил здесь всю жизнь, но не узнавал больше этих мест. В воздухе витал удушающий запах гари, под ногами хрустел пепел, черные остовы домов с закопченными печными трубами неопрятными грудами высились тут и там. Я звал Сияну до хрипоты, кашлял, плевался чернотой. От мысли, что пепел - все что осталось от людей - меня мутило и выворачиво, но я упорно искал жену.
В моём сердце так глубоко проросла любовь к ней, что я не мог смирится с её утратой. Я не желал верить, что ее больше нет. Человек мог бы сломаться, но только не она, не Разрисованная Тьмой, выпевающая песню смерти. В угасающем свете дня что-то блеснуло у меня под ногами. Я наклонился и поднял шнурок с серебряной лунницей. Оберег, не тронутый огнем, тускло поблескивал на моей ладони. Я рухнул на колени, вметнув тучи пепла вокруг, ноги меня больше не держали, зажал в кулаке лунницу и завыл.