Аннотация: МЕНИППЕЯ. Однажды встретились Блок, Достоевский, Толстой,Фёдоров, Тургенев,
Хлебников, Циолковский, Костоедов и ещё кое-кто... И решили улететь на Луну...
КОРАБЛЬ МУДРЕЦОВ
Персонажи,события, место и время действия - вымышлены. Совпадения случайны. Вымышлены также автор, а возможно и читатель. Всё остальное, действительно, правда. (Прим. Ред.)
...Ночь. Вьюга за окном. Фонарь... И чудится, будто не бе-лые мухи бьются в стекло, а я - мчусь среди звёздных равнин неведомо куда... И до того мне там холодно и одиноко, что хо-чется кричать... "Оба мира меня услышьте!" - кричать. Или даже кричать: "Почему ты оставил меня, Господи?!"... Но я не кри-чу. Я беру листок бумаги, короткий карандаш и пишу, пишу, пишу...
...А бывшие мои коллеги говорят мне так: "Чем выдумывать свои глупые выдумки, - говорят коллеги, - уж лучше бы ты вы-пил чего-нибудь. Лекарство какое-нибудь, что ли? Успокоил бы сердце. А так только себя зря расстраиваешь". Но я ведь и так ничего не выдумываю. Ну если только события какие-нибудь. Или персонажей. А всё остальное у меня - чистая правда...
* * *
...Жил когда-то в Москве один сумасшедший библиотекарь. Фёдоров Николай Фёдорыч. И придумал он такую идею, что надо, значит, всех покойников оживить научным путём. Это у библио-текаря называлось "воскрешение отцов". А про матерей, между прочим, он и словом не обмолвился. Потому, как женщин Фёдоров вообще за версту обходил.
И вот один раз приходит к нему в библиотеку один граф. Толстой Лев Николаич. Они друзья были, между прочим.
А у этого графа, кроме всех прочих его психзаболеваний, была, оказывается, ещё и пиромания. И вот поскольку у него была и пиромания, он и говорит библиотекарю: "Жалко, - говорит, - у меня динамита с собой нету, а то бы я книжки эти все взял, да и подзорвал. Потому, как я их ненавижу очень. От них всё зло в мире, да от музыки ещё".
А Николай Федорыч его невежливо по физиономии настукал и даже с лестницы спустил. Поскольку он был библиотекарь, то книжки-то как раз очень любил и уважал.
И тогда граф Толстой подумал, что, может быть, друг его может быть прав и с динамитом надо быть поосторожней. Да и в книжках, может быть, тоже ничего такого ужасного нет.
И тогда, чтобы реабилитироваться, он написал роман "Война и мир". В смысле, что мир всё-таки лучше, чем по физиономии драться. И ненавидеть стал не книжки, а свою жену, Софью Анд-ревну. И вскоре как раз понял, что мировое зло исходит как раз от нее. А это Фёдорова как раз вполне устраивало. И они помирились.
И ещё к библиотекарю Фёдорову приходил один писатель, Дос-тоевский Фёдор Михалыч, страдавший эпилепсией.
Приходил к нему также некий философ, по фамилии Соловь-ёв. А звали философа - Владимир Сергеич. У этого самого философа Со-ловьёва были парафренный и онейроидный синдромы. А также - синдром генерализованных тиков.
И изобретатель Циолковский, Константин Эдуардыч, приходил к библиотекарю Фёдорову. Был этот изобретатель почти глухой и страдал паранойей.
А гениальный поэт Хлебников, тоже приходивший к библиоте-карю Фёдорову, страдал шизофренией в параноидной форме, и ещё у него была шизофазия, из-за которой, собственно, он и сде-лался гениальным поэтом, поскольку его никто не понимал.
Этот Хлебников был по национальности - будетлянин, а по должности - Председатель Земного Шара. Так он себя во всяком случае аттестовал.
А ещё к библиотекарю Фёдорову приходил один просто поэт, Клюев. Он был просто гомосексуалистом да ещё и невротиком к тому же. Впрочем, невротиками были и все остальные.
И много кто ещё приходил к сумасшедшему библиотекарю Фёдо-рову. И все они тоже были сумасшедшими. Но поскольку каждый из них был сумасшедшим на свой лад, то компания у Фёдорова собиралась очень интересная. Я же для экономии времени диаг-нозы остальных действующих лиц этой истории буду просто опус-кать.
Так вот. Приходили они к нему, приходили, а тем временем изобретатель Циолковский взял, да и изобрёл межпланетный ко-рабль. А занялся он изобретением межпланетного корабля вот почему.
Библиотекарь Фёдоров рассказал как-то изобретателю через трубочку про свою философию, что вот хорошо бы, мол, было всех от века мёртвых оживить. И Циолковскому эта философия сперва очень даже понравилась. Потому что это была очень хо-рошая философия. Гуманная.
Но потом он подумал, что все оживлённые покойники на нашей планете не поместятся. Так куда же их, спрашивается, девать? Вот Циолковский и додумался поселить этих оживлённых покойни-ков на других планетах. На Марсе, скажем, или, там, на Юпите-ре. А для этого - решил придумать способ, как до этих планет доб-раться. Ну и выдумал в результате космонавтику. И даже проект межпланетного корабля нарисовал на бумажке.
Правда, ещё раньше это сделал народоволец Кибальчич. Это был один из тех маньяков-террористов, которые убили почти единственного почти нормального русского царя Александра II. Потому что почти все остальные русские цари были душевноболь-ными. И не только цари, между прочим.
(Ну посудите сами, господа! Иван Грозный страдал тяжёлой формой ма-ниакально-депрессивного психоза. У Петра была эпилепсия. У Екатерины - нимфомания. У её супруга - дебильность, психопа-тия, алкоголизм. У Павла - просто психопатия. У Николая - олигофрения в степени лёгкой дебильности. У Сталина - парано-йя. У Ленина - сифилис мозга в параноидной форме...
Душевнобольные составляли большинство династии Рюрикови-чей. И в династии Романовых они тоже составляли большинство. А в династии Салтыковых, ну то есть начиная с Павла, их оказалось и того больше. Что уж говорить о последних коммунистических ца-рях! О ныне же предержащих решайте сами, господа, решайте сами...)
Так вот этот самый народоволец Кибальчич был за цареубийс-тво приговорён к смерти и повешен. Но перед казнью, в тюрем-ной камере, нарисовал на стенке ракету, правда очень смешную.
Он, как и все другие русские террористы, тоже был гуманис-том и стремился к освобождению трудящихся не только от царей и помещиков, но и от пут земного тяготения.
* * *
И вот когда Циолковский изобрёл межпланетный корабль, он очень обрадовался и рассказал об этом Фёдорову. Тот тоже очень обрадовался и поделился этим со всеми остальными. И все остальные тоже обрадовались и решили собраться все вместе и обсудить это великое изобретение. А заодно и водки выпить.
А жил библиотекарь на кухне, под лестницей. Спал на сунду-ке. Питался хлебом и водой. А все деньги раздавал неимущим студентам в виде стипендии. И поскольку у него не было ни же-ны, ни денег, ничто не мешало его сумасшедшим друзьям прихо-дить к нему в гости полночь-заполночь и даже оставаться у не-го ночевать.
И вот они, значит, собрались у него на кухне под лестни-цей, выпили водки, закусили солёным огурчиком и стали обсуж-дать это великое изобретение. А сам Циолковский что-то задер-живался и прислал сказать, чтобы начинали без него. Но они особо-то и не расстроились, потому, как он всё равно был глухой как пень и не смог бы ничего толком обсуждать, а только бы всех раздражал.
И вот они стали обсуждать это великое изобретение. Но тут оказалось, что гениальный поэт Хлебников не только страдал шизофазией, но и умел с помощью математических формул и лога-рифмической линейки исчислять будущее.
И он исчислил это будущее и сказал, что скоро в России по-явятся ужасные люди, с очень неприятным названием "больвшиви-ки". И эти самые "больвшивики" будут ужасные гуманисты, как и все здесь присутствующие и отсутствующие, и, естественно, ужасно будут любить народ и ужасно захотят освободить всех трудящихся от гнёта.
И чтобы этих всех трудящихся освободить, и ради, конечно, торжества гуманизма, они, эти самые "больвшивики", убьют спе-рва царя с чадами и домочадцами. А уж потом - половину самих трудящихся. А оставшуюся половину трудящихся они, может быть, убивать и не будут, а будут жить с ними в радости и довольстве.
Гениальный поэт Хлебников рассказывал о будущем русским голосом. А когда кончил рассказывать о будущем, перешёл на своё будетлянское наречие. И все перестали его понимать. Но делали вид, что понимают. А поскольку на самом деле не пони-мали, то думали, что он, конечно, очень гениальный человек.
А просто поэт Клюев, хоть и был просто гомосексуалистом, но тоже умел посредством художественной интуиции заглядывать в будущее. И он заглянул туда, в это будущее, и сказал, что потом эти ужасные "больвшивики" просто соберут всех философов на один пароход и ушлют их из России к чёртовой матери. Пото-му как философы эти самые тоже гуманисты, как и "больвшиви-ки", и поэтому от них можно ожидать любой пакости.
А граф Толстой сказал, что его всё это как-то не особенно беспокоит, поскольку он, хоть и не умеет заглядывать в буду-щее, но всё равно точно знает, что жена сведёт его в могилу раньше, чем всё это случится. И каждый, у кого есть жена, с ним, конечно, спорить не станет. Тем более, что история пока-зала потом, что он оказался прав.
* * *
Потом они ещё немного выпили и закусили огурцом. И ещё вы-пили немного. А потом к Фёдорову зашёл сосед. Он был неимущий студент-этнограф лет пятидесяти. И фамилия у него была - Кос-тоедов.
Этот неимущий студент Костоедов был завзятый наркоман и токсикоман. Раньше он даже имел дома специальный кальян, с помощью которого он раньше курил опиум.
Но после возвращения из экспедиции в Америку, где он изу-чал великую наркотическую культуру индейцев, неимущий студент Костоедов перестал курить опиум, а приобрёл привычку жевать сушёные мухоморы. От этого он даже иногда впадал в транс.
И вот этот неимущий студент Костоедов забрёл на огонёк и принёс с собой ещё два штофа "Смирновской". И поэтому все очень обрадовались. И они немного выпили. А Циолковского всё не было и не было. И тогда они стали опять обсуждать его ве-ликое изобретение.
И вот чревный литератор Розанов сказал. "А мне, господа, - сказал Розанов,- очень понравился рассказ про пароход с фило-софами. Это московская еврейская община хорошо выдумала! Представляете? Море, чайки, дельфины... А они, мудрецы эти, плывут себе в хорошей компании и разговоры разговаривают. Хо-тел бы я среди них оказаться и есть свою честную фарширован-ную рыбу".
Тут все закричали, что московская еврейская община здесь совершенно ни при чём. А Достоевский пробурчал, что она всег-да при чём, поскольку без израиля, мол, у нас никакое дело обойтись не может. Ну вот просто никакое.
Но все сказали, что хоть в данном случае обошлось и без израиля, но они тоже хотели бы на этом пароходе оказаться. Даже Толстой, который точно знал, что он до этого времени не доживёт, мечтал на этом пароходе оказаться.
И тогда философ Соловьёв сказал: "А кто нам мешает, госпо-да, - сказал Соловьёв, - без всяких там общин и всяких там "больвшивиков" взять да и нанять пароход? Крейсер лучше все-го. И поплыть куда-нибудь тоже к чёртовой матери. В Египет например. Тем более, что у меня там свидание назначено". Ска-зал и захохотал страшно.
Достоевский сказал: "Это, господа хорошая мысль. Я поговорю о ней с Победоносцевым. Ему точно понравится. Может, он под это общее дело у Государя даже денег выхлопочет".
Тут все обрадовались: "Вот было бы славно! Только зачем же нам в Египет? Ведь там же египтяне живут. А египтяне - те же цы-гане. Обворуют, и вся недолга. К тому же лопочут по-своему. Нет, не нужно нам в Египет!"
-На вас, господа, не угодишь, - сказал Соловьёв и захохо-тал страшно. - Не хотите в Египет, давайте просто так плавать взад-назад. В этом ведь тоже есть нечто... мистико-эротичес-кое. А к тому же ведь куда ни плыви, всё равно, в конце кон-цов, приплывёшь в Alleinheit. Поэтому поплыли всё равно куда. Хоть бы и взад-назад.
Тут все не согласились. И стали громко спорить. А философ Соловьёв при этом хохотал страшно. И вдруг неимущий студент Костоедов, поднял палец к потолку, да как закричит: "Необитае-мый остров, господа! Необитаемый остров!"
Тут все посмотрели вверх и недоуменно замолчали. "У меня есть на примете один такой островок, - снова заговорил Косто-едов. - Во время экспедиции его случайно обнаружил. Для себя берёг, господа. Но раз пошла такая пьянка... Для общего дела ничего не пожалею. Эх, русский я человек! Есть на примете. Есть. Для себя берёг, господа. Но для общего дела..."
-Ну и что же мы будем на этом вашем острове делать? - ядо-вито спросил мистический поэт Блок. Кокосы разводить с анана-сами? Или господина Жюля Верна представлять? Тогда нам нужно выбрать, кто будет изображать капитана Немо. Да вот хоть Ва-силий Васильевич, чем не капитан Немо? А? Ха-ха-ха!
Но никто не засмеялся. Только Соловьёв захохотал страшно. А Блок продолжал:
-Нет, господа! Лучше мы там образуем колонию. Ну да вот как древние греки. Да-да! Колонию Радости И Свободного Труда! Будем в этой Трудовой Колонии жить и радостно трудиться. А по вечерам будем читать стихи, танцовать в лавровых венках и петь вакхические песни.
-Во-во!- подхватил буревестник революции Горький, - толькО надО с сОбой ещё Охрану прихватить какую-никакую. И Федьку Шаляпина. У него гОлОсина-тО славный. Ох славный... Куды там древним грекам!
И загОлосил, как пьяный гОршечник: "Сла-а-внОе мо-ре - свЯ-щен-ный Бай-ка-а-л. Сла-а-вный кОра-абль - Омулёвая боч-ка-а..." Но до кОнца Буревестник эту славную песню не дОтя-нул, пОскольку от умиления вдруг взял да и разрыдался.
-А для хореографии, давайте Нижинского возьмём,- сказал просто поэт Клюев. - Он ведь тоже, "куды там древним гре-кам"...
-Ещё бы баб хорошо добавил граф Толстой-младший. - Захва-тим баб? А то без них как-то не того... Как ни крути, а плоть она и на Луне плоть. Ей удовлетворение требуется!
-"УдОвлетвОрениЕ трудящихся - есть делО рук самих трудя-щихся!", как писал критик БЕлинский писателю ГогОлю в свОём ОднОимённом письме, - внушительнО сказал Буревестник.
-Ох, не надо бы баб. Ох не надо бы...- раздумчиво произнёс библиотекарь Фёдоров. - Ох, чует моё сердце...
-Да погодите вы с вашими бабами! - закричал в сердцах писа-тель Достоевский. - Тут о Человечестве сердце болит. А у них всё одно на уме... О простых-то людях кто будет печься вместо нас? Когда уплывём-то. А? Народную-то ниву кто будет вспахи-вать? К Истине-то, Добру и Красоте кто призовёт? Думали вы об этом когда?
-Не стоит желать добра миру, ибо сказано, что он погибнет! - злобно выкрикнул из угла злобный византиец Леонтьев. И злоб-но замолчал.
-Не знаю, господа, не знаю! - сказал мистический поэт Блок,- лично меня этот наш "народ-богоносец" давно уже из себя вы-водит. Ходишь в него, ходишь, печёшься об нём печёшься, а ему всё трын-трава, только бы водку пить да палить спьяну что ни попадя. А на гуманизм ему наплевать. Вот пусть сам теперь, без нас, и поживёт. А мы поглядим... Это ему не водку пить.
-Нет, господа! Мы создадим не просто колонию,- вдохновенно сказал эзотерический художник Рерих, - Мы создадим новую страну. Ага. Страну мудрецов. В тонком плане, так сказать. И это будет наша русская Sambhala. Представляете? Sambhala, господа! А? И ехать никуда не надо. Устроим rite de passage, да и всё... Rajasuю какую-нибудь. В тонком плане и создадим.
...А мы с вами все будем русскими Mahatmaми. Ну вот просто все! Ага. И будем оттуда руководить Человечеством. Духовно, так сказать. С помощью ahimsы какой-нибудь. Вот всех к тор-жеству гуманизма-то незаметненько и приведем. А? Духовно...
Ну с этим все, конечно, согласились. Даже писатель Досто-евский почему-то согласился. А пока, в грубом плане, решили выпить водки. Тем более, что Циолковского всё так и не было.
Но когда водка уже была разлита, выяснилось вдруг, что огурцы закончились и закусывать, стало быть, стало нечем. Все, кроме писателя Достоевского, стали чертыхаться. А лите-ратор Розанов захихикал своими гнилыми зубами и сказал жорж-сандически: "А вот сейчас бы рыжичков солёных!"
Услышав это, неимущий студент Костоедов сказал: "Рыжич-ков-то у меня нет, а вот весёлками квашеными побаловать могу! А рыжчиков - нет".
-Что это за весёлки такие? - загалдели все.
-Да грибы такие я заготовляю. "Phallos vulgaris" по латыни. А по-простонародному - весёлка. Вид-то у них препоганый, но зато вкус отменный. Вот я их и заготовляю. Квашу по особливо-му индейскому рецепту. "Phallos vulgaris" они называются.
-А какой-такой у них вид?
-Да на срамной уд они похожи. Такой и вид. А головка вся в крапинах, как у мухомора. Очень сифилис напоминают-с. Потому, что там тоже всё в крапинах, говорят. Вот они его и напомина-ют-с.
-Ну ты скажешь, сифилис!- засмеялись все. - А не отравишь нас этими фаллосами?
-Никак нет-с. Я уж третий год ими питаюсь. Жив пока. А питаюсь, между прочим, третий год. Но, как видите, не помер.
-Ну если ты у нас такой грибной человек, то мы тебе верим. Тащи сюда свои мухоморы!
И тогда неимущий студент Костоедов сходил и принёс бадейку этих весёлых грибов. И все стали их рассматривать. Соловьёв же при этом хохотал страшно. А потом вдруг сделался мрачным и сказал: "Нет, господа, что вы мне ни говорите, а эрос - вели-кая стихия. Вели-и-икая!"
Тут все стали пить "Смирновскую" уже под грибочки, и всем это очень понравилось. Потому что вкус у них, у грибов, и правда, был преотменный. А Циолковского всё не было.
И когда они допили последний штоф "Смирновской" и доели последний мухомор, стало всем вдруг необыкновенно хорошо. Все расположились, кто где смог, и стали блаженствовать. На кухне наступила нежная, волнующая тишина. "Вот... Городовой родил-ся, - с тихой радостью промолвил кто-то. - Хорошо сидим!"
* * *
Всё как всегда испортил изобретатель Циолковский. Потому, что он тут-то как раз и заявился. "Господа! - закричал Циолковский с порога. - Господа! Я хочу сделать сообщение чрезвычайной важности!"
Но все закричали: "Штрафную ему! Штрафную!" И напрасно за-кричали, потому что наливать было нечего. Но Циолковский их всё равно не услышал, потому что был глух как тетерев. И пос-кольку он их не услышал, то продолжал:
-Несколько минут назад группа специально обучен-ных мною мастеровых под моим руководством завершила строи-тельство первого в мире межпланетного корабля, мною же и изобретённого. И прямо сейчас все желающие смогут отправиться со мною в любую точку Солнечной системы...
-Чёрт!.. тебя!.. принёс!.. - громко сказал просто поэт Клюев. - Сидели как люди, нет, тащись теперь неведомо куда.
-Я на Марс не покрылю! - проглокотал вещий виршетвор Хлеб-ников. - Вот хоть пригагашьте меня, не покрылю и аминь!
-И правильно, - сказал хозяин дома Фёдоров, - мне этот бог войны тоже не нравится.
-Да нагно здесь война?! - загворкал виршетвор, - Война и так начнётся шнелко. Не неврокойтесь! Мне само словоимяе не любится. "Марс". Вы сызнаньте это речево. Что будется? То-то! "Срам" будется. А в моём-то летосколе срамиться не врежень. Пусть поглючит кто из будетлян. Враско?
Тут все, конечно же, решили, что на Марс действительно ле-теть не врежень. А полететь надо на Луну. Это понадёжнее как-то будет. И лететь короче. А в случае чего и падать не так больно. Поэтому лететь решили на Луну.
И потом! Если туда прилететь и там поселиться, то потом метрополию оттуда будет видно как на ладони. "Ведь интересно же, как тут без нас все будут потом существовать",- сказал мистический поэт Блок.
-А вы что думаете, батенька, они погибнут без вас что ли? - спросил ехидный литератор Розанов. - Очень вы им нужны с вашей незнакомой проституткой. Помрёте, и то никто не заме-тит. Разве только гимназистки всплакнут. "Бедный душка Блок!" А так-то кому вы нужны? Да и я тоже грешный! Очень уж мы мно-го об себе понимаем.
-Во-во! - поддержал поэт Клюев. - Главный "больвшивик" так и напишет про нас скоро. Говно, мол, вы, а не соль земли. Он хоть и сволочь, собака, но в чём-то прав. По правде-то ска-зать, ни на что мы не годимся...
-Сами вы проститутка, - вдруг закричал поэт Блок литератору Розанову. - Это я под видом Незнакомки Софию-Пандемос изобра-зил. Как универсально-телесную и конкретно-органическу форму. А никакую не проститутку. Символ это! Понимаете? Владимир Сергеич, объясните хоть вы ему!
-Символ не символ, а к блудницам ходите, - не унимался Ро-занов. - Ходите-ходите! Вы бы лучше с женой совокуплялись. Периодически. А то она от вас с ума сойдёт скоро. Вот вам и символ!
-Прекратите, господа! Прекратите! Как не стыдно! - прореа-гировал философ Соловьёв. - У нас появилась невероятная воз-можность реализовать вековую мечту Человечества. Построить новый сияющий мир. Вселенскую теократию учредить на худой ко-нец. А вы как всегда.
-Какой-какой мир? - проснулся граф Толстой-старший.
-Новый мир, ваше сиятельство. Сияющий! Какой же еще?! Ну, господа, давайте придумаем, каким он будет. Вот возьмём сей-час и придумаем.
-Послушайте! - радостно выпалил просто поэт Клюев.- А вдруг там эти... лунатики бегают? - И сладко зажмурился.
-Лунатики, этО кОторые ночью пО крышам бегают. А на Луне живут сЕлЕниты. Вы что, Уэльса не читали? - блеснул Буревест-ник. И вдруг прОслезился неизвестнО Отчего.
-Если там селениты живут, мы их обязательно научим гума-низму! Может быть даже революцию поможем организовать, - меч-тательно сказал мистический поэт Блок. - Чу! Я уже слышу её несказанную музыку. Её нечеловеческий голос. У меня даже ды-хание спирает от восторга...
-Что-то вы, почтеннейший, прямо как марксид заговорили, - усмехнулся граф Толстой-старший.
-Ничего я не марксид, ваше сиятельство! - обиделся поэт Блок. - Я имел в виду революцию духа. Нового человека я имел в виду. Может быть, даже Сверхчеловека. Подтвердите, Владимир Сергеич.
-ПравильнО тОварищ гОвОрит! - снова вмешался Буревестник. - Устроим им ревОлюцию. РазОжжём пОжар. СЕлЕнит - этО звучит гордО! - ПрОизнеся этот лозунг Буревестник с видимым наслажде-нием пустил вслух ветры и дОбавил. - А марксидОв вы не Обижай-те. Я вам за марксидОв горлО вырву, гОспОда хОрошие.
-Всё бы вам горло рвать, - замахал руками перед носом биб-лиотекарь Фёдоров. - А не захотят селениты вашей революции? Что будете делать?
-ЗагОлим пОртки и будЕм бегать! Вы бы вООбще пОмалкивали. И руками не махайте! От вашей филОсофии фОрмалинОм несёт как из пОкОйницкОй. Русский СОкрат называется. НекрОфил вы, ба-тенька, а не СОкрат!
...А с сЕлЕнитами так. Ежели Они не усвоят ревОлюционный гуманизм через голОву, мы им его вОбьём через жопу. Вот так! И нечего носы вОрОтить, чистОплюи? А то будтО сами вы другие. Знаю я вас, божьи Одуванчики.
Сказал, а пОтом вдруг взял да и разрыдался.
Тут все стали громко кричать и сморкаться. Никто не слышал друг друга. Особенно не слышал изобретатель Циолковский, по-тому что забыл в ракете свою слуховую трубочку. А был он, напомню, глухой.
И из-за того, что ничего не слышал, он и не понимал ниче-го, что происходит, а только всё повторял: "Господа! Что же вы, господа? Пора! Пора лететь! Торопитесь! Космическая эра она ведь ждать не станет".
* * *
Потом все устали орать и договорились говорить организо-ванно. По очереди. И по возможности без личных оскорблений. Ведущим выбрали, конечно, библиотекаря Фёдорова, поскольку он был хозяин дома. И библиотекарь Фёдоров встал и сказал:
- Вот стою я здесь перед вами. Простой русский библиоте-карь. И вижу, что собрались здесь все: учёные и неучёные, ве-рующие и неверующие, славянофилы и западники, революционеры и реакционеры, мужеложцы и женолюбцы, физики и лирики, словоб-луды и рукосуи. В общем - все.
И вот хотим мы все окончательно понять а также раз и навсегда решить, каким должен быть новый наш светлый мир, который мы же и собираемся построить. Одно мы уже решили твёрдо: летим на Луну. Хоть я с этим и не согласен категорически. Потому что лететь нужно, разумеется, на Плутон.
Ну да пусть! Луна, так Луна. Но! Без общей идеи лететь нельзя даже на Луну. Без общей идеи у нас с вами не новый мир получится, а дедушка Крылов. Или даже не дедушка Крылов, а какой-нибудь Иероним, извините, Босх. Так ведь? Ну так вот. Давайте эту общую идею значит и вырабатывать.
-А чего там вырабатывать! - воскликнул писатель Достоевс-кий, - Давным-давно всё выработано. "Православие! Самодержа-вие! Народность!" - вот и вся идея. Зачем же нам велосипеды-то выдумывать, господа?
-Ага! А самодержцем, конечно, вас назначим! - нервно хрустя пальцами сказал либерально-мыслящий писатель Тургенев, - Вы простите, господин Достоевский, но меня это ваше мракобесие как-то не вдохновляет. Да-с! Соборность эта ваша. Мне как-то свобода, равенство и братство больше по душе. Вот так.
Посмотрите на Европу, господа. Там уж давно люди как-то, извините, по-человечески живут. И без всякой, извините, со-борности. А мы всё своей российской дурью, извините, маемся. Вчерашний день ищем...
-Ну пОшло-пОехало, - прОбасил Буревестник, - фратернитэ, мОралитэ... А у нас общая идея будет такая: Если враг не сда-ётся - его уничтОжают! И вся недОлга. Всех врагов уничтожим, а пОтом пОдумаем, нужны ли нам ихние либертэ.
-Я вам хрумко жвякну. Не масайтесь выкарачкиваться! Луна-шарный зуспень не волит. И правильно делает! Зуспехаете? - снова встрял гениальный будетлянин Хлебников.
-Простите, милостивый государь, но я с вами не могу согла-ситься. Что значит "не волит"? Сегодня не волит, а завтра, может быть, как раз заволит, - произнёс поэт Блок. - Владимир Сергеич, ведь правда заволит?
-Вас, милейший, без мятных таблеток слушать невозможно. Потому, что уж больно от вас тошнит! От вас водки хочется напиться. Да где-нибудь под забором и подохнуть, чтоб только вас не видеть и не слышать никогда, - сказал литератор Ро-занов, - А, кстати, господа, не послать ли нам гонца к Елисееву? Что-то в горле пересохло.
Все радостно согласились. Но при обсуждении деталей мне-ния снова разошлись. Особенно разошлись мнения относительно размера денежных взносов и потребного количества закуски.
Все так громко и много кричали, что уже невозможно стало различать, кто здесь поэт, кто художник, кто католик, кто бу-детлянин, а кто просто с улицы погреться зашёл. Поэтому я для экономии времени и места буду в дальнейшем опускать про-фессии, конфессии, национальности и другие особые приметы...
...Кто-то, неизвестно какой конфессии, кричал: "Как можно, господа?! Без закуски?! Мы же не рвань какая-нибудь..." Ему резонно возражали: "А ты что сюда жрать пришёл? Нет ты скажи, жрать?"
-А где же Костоедов со своими фаллосами? - вспомнил кто-то неизвестно кто по профессии. Стали Костоедова искать. Но как-то не разыскали. А под стол заглянуть как-то не удосужи-лись. А зря!
Напрасно Фёдоров пытался навести порядок. Пока кто-то не сбегал и не принёс, порядок никак не наводился. А когда сбе-гал и принёс - порядка стало ещё меньше, потому что прине-сённое никого не удовлетворило. И опять все стали друг дружку призывать к порядку и спорить насчёт количества закуски и потраченных денег.
Но потом, кое-как договорившись и выпив немного водки, все угомонились. И стали дальше обсуждать проект светлого будуще-го.
И тогда Фёдоров сказал: "Господа! Если мы и дальше будем продолжать в таком же духе, мы ни до чего серьёзного не дого-воримся. Во-первых, - перестаньте отвлекаться. А во-вторых, - давайте же уважать друг друга. Я понимаю, мы все разные. И взгляды у нас разные. И вообще всё разное. Но есть же у нас хоть что-нибудь не разное, господа? Давайте найдём это хоть что-нибудь. Что нас всех объединяет. Что все мы одинаково признаём. И от этой печки станем танцевать".
-Горькую мы признаём, - прОпел кто-то, неизвестнО кто пО нациОнальности - горькую. Да и как же её гОлубушку не призна-вать? Как же не любить-тО её матушку? Куда бы мы без неё прОклятущей делись?
-Я серьёзно, господа. Давайте посерьёзнее, посерьёзнее. А что касается водки, то лично я её совсем не обожаю. Даже тер-петь не могу, - сказал Фёдоров с отвращением. - Вот коньяк я люблю. Особенно Шустовский. Но и его я не пью. Принципиально. Потому что у меня на него денег нет.
-И я не могу. И я не могу терпеть, - раздались пьяные голо-са, - Уничтожить её проклятую! Всю уничтожить! Выпить до кап-ли!
-Ну вот, опять вы всё старинные шутки шутите! Соберитесь, господа. Соберитесь. Вот вы, Фёдор Михалыч, кажется, опять собираетесь что-то умное измыслить?
-Господа, - воскликнул Достоевский и встал, - я вам скажу! Я скажу, что нас объединяет. Что для всех нас одинаково доро-го и свято. Это Россия, господа, Россия. Святая наша Русь. Разве кто-то посмеет мне возразить?
-А вот и посмею, посмею, - злобно засмеялся Розанов, - Рос-сия - это, милостивый государь, чёрт знает что. Вот что! Ду-ра! Как наша с вами Аполлинария.
Бог её создал в назидание другим. Вот смотрите, языцы и трепещите! Внемлите и разумейте! Знайте как жить не следует! Чушка своих детей жрущая! Вот что! Чу-шка! Кто ж этого не знает?! А вы-то, как пьяная баба, - "дорого, свято". Ненави-жу! Тьфу на неё. Тьфу! Тьфу!
-Вот-вот!- Поддержал Розанова кто-то лохматый, похожий на Смердякова, - Тьфу на неё! И на вашего Пушкина - тьфу! Ну что это за страна?! Дураки да пьяницы. Татарва одна кругом да жи-ды с армяшками. В трактирах, terribile dictu, устриц не подают. Ну где это видано, господа?!
...А Пушкин ваш - негр! Негр! Ну как может негр быть русс-ким национальным поэтом?! Бред! Nonsense! Задрать бы ей подол, России вашей, да кнутом! кнутом её! Вместе с вашим Пушкиным.
-А сами-то вы кто?! - фистулой взвился Розанов, - Впрочем я и так знаю. Вы - мерзавец! Только мерзавец на родимую землю плюнуть может! Пусть бедная, пусть пьяная, пусть бьёт смерт-ным боем, но ведь она всем нам мать. А мать не выбирают. Уж коли дал Бог - терпи! А вы - матери подол задирать?!. Вот бы-ла бы у меня такая физическая возможность, дал бы я вам в ры-ло. А за Пушкина вдругорядь бы дал.
-Ну это, конечно, крайности, господа, - солидно сказал Тур-генев. - Но нельзя не признать, однако, что мы отстаём от ци-вилизованного мира лет эдак на триста. А может быть, и нав-сегда. Поэтому, господа, я категорически отказываюсь призна-вать Россию каким-то там идеалом. Она нас не объединяет. Она нас как раз разъединяет. Мы из-за споров о России, того и гляди, убивать друг дружку скоро начнём.
-И начнём! - пробасил Леонтьев, - И очень хорошо, что нач-нём! Перебьём друг друга, вот и выйдет ладно. Да ещё бы и Ев-ропу как-нибудь уморить. Вместе с Азией, Африкой и Америкой. И Австра-лию заодно. Да и пингвинам этим вонючим тоже жить не к чему.
Тут все опять стали кричать вразнобой... И скоро с Россией было покончено.
Горький же посиживал себе в сторонке и горько-горько плакал.
* * *
А из-под стола тем временем стали доноситься утробные ка-кие-то звуки. Всем сразу показалось, что под столом кто-то блюёт. Но когда под стол заглянули, оказалось, что там никто не блюёт, а это Костоедов начинает впадать в транс.
Увидев, что он впадает в транс, все стали его из-под стола доставать. И когда достали, он вскочил и стал быстро-быстро, по шамански крутиться вокруг собственной оси. Он кружился как смерч. И не было видно у него ни лица, ни тела. И казалось, что у него тысяча рук, как у какого-нибудь дурного индийского Шивы.
В комнате как будто ветер поднялся. Этот ветер даже как будто подхватил присутствующих, как будто листья в ноябре. А из глотки у этого смерча вылетали странные какие-то слова. Не то - пророчества какие-то, не то что. А сами слова были та-кие, ежели их вместе собрать:
-Все вон! Я в дом. Гордый зверь идёт. Всех убьёт. Не будет страна, а будет война. Несеяное жнёте, несжатое молотите, из земли хлеб печёте, всё потеряете. Дыр бул щир. Кому власть - тому пропасть. Корабль сгорит, а дураки заплачут. Кто засме-ётся, тот и спасётся. А вам дуракам всё одно война, да не од-на.
Все прислушались заворожённо. Кроме Циолковского, конечно. Он-то трубочку забыл, а без неё все равно ничего не слышал. Всем же остальным как-то стало страшновато. Страшноватые Костоедов слова говорил. Всё "война", да "война". ...А он всё громче выкрики-вал свои страшноватые слова и всё быстрее кружился.
-Осень горит, огонь говорит. Абырвалг тонет, анишит сто-нет, ворон кружит, рыжий волк дрожит. Разбилась чаша, а скле-ить некому. Будут яблоки, да не вам их есть. Мара придёт - всех уведёт. А меня убьёт. Спите, не спешите - всё равно подыхать...
Вдруг Костоедов из смерча выпал, рухнул на пол, и всё ос-тановилось. Они к нему - а у него уже серая пена на губах. И сам лежит, не дышит. Мёртвый сделался. Вот тебе и мухоморы.
Погоревали все, погоревали да и стали решать, что же с ним теперь делать? Фёдоров и говорит: "Ну ничего страшного, мы его потом всё равно оживим. Воскреснет, как миленький".
Стали дальше решать. Кто говорит - "домой отнесём". Кто го-ворит - "родственникам сообщить". Достоевский говорит - "отпеть бы". Леонтьев говорит "чучело из него дурака сде-лать". Горький так тот просто сидит и плачет. А вновь возру-севший Хлебников предложил отнести труп на ближайший пустырь и там бросить. Мол, степь отпоёт, а снег закопает.
Но на всё это времени ни у кого уже не было. Надо было го-товиться к отлёту, а ничего не было готово. Особенно общая идея не была готова.
Так ни до чего и не договорившись, они засунули Костоедова обратно под стол, потом, мол, кто-нибудь разберётся. А Циол-ковский вышел на улицу и стал там всех ждать. А Фёдоров снова занял место председателя.
-Ну что ж, господа, пора нам как-то определяться. Решать. Видите, господин Циолковский совсем уже истомился? Мы остано-вились на выяснении, что же нас объединяет? Кто-нибудь че-го-нибудь членораздельное может ещё сказать?
Тут все загалдели. Забубнили. Запререкались. Заметались по комнате, как прошлогодние листья. И вообще стало не разоб-рать, кто чего шелестит. Поэтому я в дальнейшем имена и фами-лии тоже буду опускать...
Тут встаёт один и говорит: "Я! Я знаю, господа, что нас объединяет. Я знаю! Ведь мы же все гуманисты, господа. Да, да гуманисты! Гуманисты, господа!"
Сначала всем эта мысль понравилась. Ну, кроме, разве, по-жалуй, одного кого-то. А остальным всем эта мысль ещё как понравилась. Даже зааплодировали все от восторга. По этому поводу даже выпили немного водки. И водка тоже всем понрави-лась. Как и мысль.
Но потом как-то опять все стали спорить и ругаться, пото-му что выяснилось, что под словом "гуманизм" каждый понимает кто чего хочет.
Кто-то понимал, что гуманизм - это просто такая человеч-ность. То есть любовь к простому человеку. Человеку труда. Чтобы всё было во имя и на благо этого человека. Чтобы он жил просто как человек. А паразиты - никогда!
Кто-то понимал, что гуманизм - это когда Бог умер, а твор-цом Вселенной стал вместо него человек. И этот самый человек творит мир дальше, то есть всё полнее и полнее удовлетворяет свои растущие потребности. А они у него всё равно растут и растут. Растут и растут! И это называется "прогресс".
Кто-то понимал, что гуманизм - это чтобы не было евреев и других инородцев, потому что они исконные враги человека. А гуманисты - друзья человека. И о нём, о человеке, должны за-ботиться. И от врагов его защищать.
Кто-то понимал, что гуманизм - это когда человека в себе надо преодолеть. Выдавить из себя по капле. Потому что сам по себе человек - это никакой не человек, а просто дохлятина ка-кая-то, да и всё. А вот как выдавим, тогда и будет настоящий человек. И гуманизм будет настоящий. А так - богадельня ка-кая-то и больше ничего...
Кто-то понимал, что гуманизм - это просто общечеловеческие ценности. Которые распространяются на всех и на всё. Чтобы даже, например, извините, любая задница была с общечеловеческим лицом.
Кто-то поправлял: - не общечеловеческим, а всечеловеческим или пуще того - Богочеловеческим...
В общем, такой у них разнобой опять получился, что без вза-имных оскорблений опять не обошлось. И опять пришлось немного выпить водки, чтобы хоть как-то найти общий язык. И вот все выпили и нашли общий язык. И вот что оказалось.
Оказалось, что гуманизм, как и вообще всё хорошее, должен быть обязательно с кулаками. И в этом-то, собственно говоря, и заключается весь его, гуманизма, смысл.
Потому что ведь всегда найдутся уроды, невежды или дура-ки, которые не захотят жить гуманно, по правде и по совести. Не захотят соответствовать объективной истине. И её субъек-тивно выражать. А захотят нести в мир - отсебятину всякую. И антиобщественные поступки совершать захотят. И надо этих уро-дов как-то ставить на место. А тут без кулаков, ну никак!
Поэтому слова Христа о левой щеке вовсе не являются, так сказать, "категорическим императивом". Ведь Сам-то Спаситель щеку никому не подставлял, кажется. А торгующих из храма - выгонял. Причём - кнутом!
И заповедь "не убий!" никто никогда не обобщал на всех на свете. И не нужно её обобщать. Убивать, конечно, нехорошо. И не нужно. Но ведь это ведь смотря кого. А кое-кого очень даже хорошо было бы убить. И даже нужно.
Кто-то стал возражать и заговорил о непротивлении злу на-силием. Но его как-то совсем не стали слушать. Потому что слишком это было наивно и не по-христиански. Душок какой-то в этом сектантский чувствовался.
-А кто собственно давал нам право махать этими самыми ку-лаками? - не унимался кто-то. - А если эти самые уроды тоже начнут кулаками махать. А если кулаки у них окажутся больше?
Но ему быстренько объяснили, что собравшиеся здесь собрав-шиеся на Луну есть кто? Они есть мудрецы. А мудрецы это кто? А это те, кто знает Истину. Объективную Истину, так сказать. Так вот Истина-то и даёт им, то есть нам, такое право. Истина делает нас свободными! В том числе и в части употреблении ку-лаков.
-А Истина-то сама существует? - не унимался этот кто-то.
-Да как же ей не существовать-то, голубчик? Уж чему и су-ществовать, как ни ей. Ну представьте, если б Истины не су-ществовало, что бы тогда было? Ведь представить даже страшно! А вы говорите, не существует. Ещё как существует! - опять объяснили ему. И это в общем было убедительно.
А один ещё добавил веско: "Мало того, что она существует, так мы её к тому же ещё и постигли. А если и не до конца пос-тигли, то, возможно, скоро постигнем до конца. А если даже и не постигнем, то всё равно будем говорить, что постигли. И это правильно! Потому что без этого на свете наступит полный кавардак. Анархия, попросту говоря".
И ещё кто-то подытожил: "Вот мы сейчас на Луну полетим, по-нимаешь. И там чего-то такое очень хорошее может быть постро-им. Что именно - неясно пока, но это ничего.
Главное сделано. Мы договорились, что Истина существует! И! Что её можно постигнуть! И! Что постигли её мы! И! Что это даёт нам право! То есть - Власть! Тем более, что Истина и Власть - это практически одно и то же.
Вот что главное! А всё остальное - несущественные детали. Даже вопрос о том, что она такое, Истина эта самая, чёрт её дери. Есть она, и слава Богу! А уж что она там такое... Раз-берёмся по ходу... Мудрецы мы или кто?".
И как-то после этих слов все присутствующие мудрецы преис-полнились радости и оптимизма. И все поняли, что главный во-прос действительно решён, общая идея выработана и можно спо-койно вылетать.
И все ощутили какое-то удивительное всеединство. Все вдруг поня-ли, что объединяет их это самое право. А даёт это право зна-ние Истины, то есть мудрость. Вот ведь как здорово всё вдруг сошлось.
И тут вдруг кто-то закричал: "Господа! Господа! Я знаю как нужно назвать форму правления в этой нашей лунной колонии! Это будет не монархия. Не демократия. Не теократия даже. А самая обыкновенная софиократия, господа! А? Власть мудрости. А? Гениально, не правда ли? Просто гениально! Давайте по этому поводу "на посошок". А? За мудрость! И за мудрецов! То есть за нас с вами, господа!".
Все стали кричать: "Ура! Правильно! Давайте! На посошок!" И никто не заметил, как в кухню потихоньку вошла женщина. Со-лидна такая дама, важная. Или, может быть, наоборот, хрупкая такая девушка молоденькая совсем. Трудно было разглядеть. Света не хватало под лестницей.
Она вошла и встала возле стола. А руку положила на неоп-рятную столешницу. Крики вдруг стихли, и взоры всех присутс-твующих обратились к ней. Наступила тишина...
* * *
-Софья Андревна! - раздался вдруг испуганный голос, - за-чем же это вы, матушка... Ведь ночь на дворе... А мы вот тут... Avant tout dites moi, comment vous allez, chere amie?.. Ne me tourmentez pas...
Говорящий умолк, зато все остальные как с цепи сор-вались. Со всех сторон полетели обращенные к вошедшей возг-ласы. И уж совсем нельзя было понять кто чего говорит.
-Сонечка? Да как же это? Я-то ведь думал...
-Это Вы? Это Вы? Неужели Вы? Снова удостоили меня? Своим посещением? Я верил! Что мы снова! Увидимся! Верил!...
-Poline, chere amie, неужели я вижу вас? Здесь? Сейчас? О, как я тосковал о вас, Полина, душа моя, как я тосковал...
-Варенька, Варенька, друг мой бесценный...
-Дорогая Как Ласковы Свечи Как Прекрасны Твои Черты...
-Мамочка, мамочка, милая мамочка! ...Или не мамочка?!
-Quel pied! Une deesse!
-Сгинь! Сгинь, лукавый! Пропади!
Вот так все кричали, кричали. И какими именами её только ни называли. А кто-то, совсем уже тронувшийся, вопил: "Афина, Ахамот, Чистая Дева, Ангел мой, Ангел, Афина!" И кто-то уже упадал перед ней на колени. Кто-то пытался коснуться края ри-зы. Кто-то лез спьяну целоваться. Кто-то за руку тянул ку-да-то. А она стояла и улыбалась. Весело так улыбалась. Ласково...
* * *
Улыбалась-улыбалась, а потом стала смеяться в голос. Гром-ко так смеяться. Crescendo. Так, что все замолчали даже. А потом и она вдруг замолчала. И наступила ужасная такая тиши-на. И замерли все. И испугались. И подумали, что сейчас что-то страшное должно произойти.
* * *
Но ничего страшного не произошло. Просто она стала вдруг увеличиваться в размерах как надувная каучуковая кукла. Стало безобразно пухнуть лицо. Затрещало по швам платье. Моменталь-но превратилась она в какой-то дурацкий шар. А потом вдруг - бах! и лопнула. И было это так неожиданно и нелепо, просто вот чёрт знает что такое! Пошлая аллегория какая-то. А все присут-ствующие так просто оцепенели. Немая сцена образовалась.
* * *
И вдруг все подхватились и, не сговариваясь, и не глядя друг на друга, пошли к выходу. И вышли на улицу. А там ледя-ной осенний ветер гонял по замерзшей грязи скукожившиеся ко-ричневые листья, и они шуршали, как тараканы на кухне. Свети-ли одинокие русские звёзды. И деревья дрожали, как нищие на ветру.
А мудрецы пошли каждый в свою сторону.
А один, в стареньком пальтишке на рыбьем меху, глядел из дверей и плакал.
А другой стоял перед домом и ничего не понимал. Он ведь в доме не был. Да к тому же ещё был глухой, как пень. Он тёр pince-nez и растерянно повторял: "Господа! Ну неужели же никто не желает? Неужели же никто? Господа!"
* * *
И вдруг прибегает какой-то в дымину пьяный мужичина и на-чинает страшно хохотать. Как сумасшедший. И говорит: "Ты, ба-рин, не ругайся, а только корабь-то твой мы спалили. Спалили твой корабь. Вона! Горит твоя хиромантия. Как есть горит!" И засмеялся опять как сумасшедший.
Но тот его, конечно, не услышал, потому что был глухой, но в сторону Ходынского поля, однако, посмотрел. И этот, в дверях, тоже посмотрел. А там - зарево! Уж такое зарево... Прямо страх, какое зарево...
* * *
Утром-то, конечно, всё объяснилось. Все они очнулись. Ока-зывается, лежат вповалку у библиотекаря Фёдорова на полу. Привиделось им всё. Живы все. Не было никакого межпланетного корабля. Грибочки весёлые во всём виноваты. Phallos vulgaris. Вот ведь индейцы проклятущие, чёрт их дери. ...Грибочки-с! А Циолковский так и не пришёл, необязательный человек.
* * *
Такая вот смешная история у нас приключилась. И хоть были все её действующие лица, вне всякого сомнения, людьми душевнобольны-ми, ни один из них в сумасшедший дом так и не попал, между прочим. А попал в него, между прочим, - я. Где и нахожусь в настоящее время.
Бывшие мои коллеги, которые в настоящее время меня здесь держат и как бы лечат, всё пытаются мне доказать, что эти мои за-писки никому не нужны. А мой психиатрический взгляд на исто-рию и культуру вообще неверен. И непатриотичен. Да и не нов. Ломброзо, Фрейд, старо всё как мир... Даже с узко профессио-нальной точки зрения, говорят, вы не правы, коллега. Гиперди-агностика, мол, это всё.
Не знаю - не знаю. Может и гипердиагностика. Но ведь не за гипердиагностику же меня сюда упекли. Правда? Не упекают у нас за гипердиагностику. Не за гипердиагностику у нас упека-ют.
И вот ещё что говорят мои бывшие коллеги. "Даже если бы вы и были правы, коллега, - говорят они, - то грешно глумиться над больными людьми. А вы, извините, глумитесь. И самому же вам это не на пользу".
Я глумлюсь?!! Мне ли глумиться?! Над кем?! Я же люблю их всех. Люблю! Кто бы я был без них? Да и все мы? А что смеюсь... так ведь сквозь слёзы... Это я душу свою так спасаю. От этого самого сумасшествия. Потому что лишь только я перестаю, как вы изволили выразиться, "глумить-ся", сразу тоска такая наваливается. Такая тоска! В голову мыс-ли ужасные лезут. Перед глазами картины встают. Одна другой страшнее.
Весь мир предстаёт как какой-то огромный клубящийся на-рыв... Вы посмотрите вокруг! Вы только посмотрите! Сколько боли и страдания! Да-да, господа, страдания! А все эти "гении человечества" - это же его главные жертвы. И они же его глав-ные организаторы. Хотя и невольные. Вот ведь что получается!
Говорил Достоевский несусветную чушь, что, страдание, мол, необходимо. Что оно человека совершенствует и прочее. Насчёт совершенства не знаю, но как представлю себе его, Достоевско-го, собственную жизнь и его, Достоевского, собственные стра-дания, так меня же мороз по коже продирает!
Ну сами посудите. Вот живут мальчик и девочка. Она тонкая, хрупкая. Светится вся изнутри. Первая детская любовь. Идиллия. "Посмотри, Феденька, какой красивый цветочек!".
И вот однажды утром Феденька выходит в садик погулять, а она там лежит на травке и лицо у неё серое. А изорванное платьице в крови. ...Пьяный бродяга изнасиловал. До смерти. Представляете ужас, который она перед смертью испытала? А мальчик что почувствовал?..
...А папочка у него был психопат... А мать умерла. А вскоре и отца кто-то убил...
...В юности попал в дурную компанию. К петрашевцам этим самым. Фурьеристам нашим доморощенным. Прочитал там дурацкое письмо Белинского к Гоголю. Сдуру прочитал. И за это ему сду-ру вкатили смертный приговор. Представляете? Что он чувство-вал перед казнью? Там, на эшафоте? ...А потом ока-залось, что казнь - это не казнь, а царский розыгрыш. Шутка. Молодцы у нас цари! Да и не цари тоже молод-цы...
Тюрьма, каторга, ссылка. А он ведь живой человек! Да и больной к тому же.
А жена-истеричка? А шлюха-Аполлинария? Смерть детей... Ни-щета... Ну сколько можно валить на одного человека? Как же он всё выдержал? Как пережил?
Вот представляю себе всё это и думаю. Ну почему, думаю, я не Бог? Почему не могу его избавить от этих мук?
...А ещё видится мне гибель последнего русского царя. Он был человек глупый и слабый, конечно. Но разве же можно было его так наказывать? Нет такой вины, чтобы так наказывать. Не бывает такой вины. Не может такой вины быть! ...А детишки?! За что детишек?!..
...А библиотекарь Фёдоров? А Пушкин Александр Сергеич? А основоположник космонавтики Циолковский? Их за что жизнь мордовала? За что?.. ...Так что глумлюсь-то над ними не я. Кто-то другой над ними глумится...
Как подумаю о Ленине. О Клюеве. Об Александре II. О крас-ных и белых. О мамочке своей. О сиротах, инвалидах, бандитах, воинах-интернационалистах, зэках, алкоголиках, их детях, о жертвах маньяков, о самих маньяках, о людях вообще...
Как подумаю о б о в с е х! И начинаю безостановочно пла-кать. Плакать и кричать. "Господи, - кричу, - Господи, ну почему Ты всё так ужасно устроил?! Ну почему?! Почему, Господи?!"
И никакие глупые теодицеи меня не утешают. Нет, не утеша-ют! Выдумки всё это. Зачем мне теодицея, если есть смерть? Боль? Если я не понимаю смысла? Зачем?!
И что это за вздор о детской слезинке? В нашем-то мире? Который просто построен весь на детских слезах и детских кос-тях. Потому что все мы в сущности - дети. Может быть, и греш-ные. Но ведь дети! Эх, Фёдор Михалыч, Фёдор Михалыч...
Ну пусть мы, грешники, - ладно. А младенцы за что мучают-ся? Из-за чего младенцы? Из-за того, что кто-то когда-то где-то не то яблоко съел? Неужто за это? Не верю! Не верю и всё тут! ...А если и в самом деле за это, Господи... то... извини...
Все теодицеи - это чьи-то бессильные умствования и больше ничего. Ты нас мучаешь, Господи, да мы же ещё и виноваты. Здорово у Тебя получается...
А может быть единственная убедительная теодицея - это атеизм? А, Господи?
Но зачем же тогда была Голгофа? Зачем она была? И почему были ещё тысячи других голгоф? И будут еще тысячи? Почему вся наша история, вся наша жизнь - одна сплошная Голгофа? Поче-му?! Ради чего? Зачем?! Зачем?!! Зачем?!!!
...Ах, как же душа-то болит. Что же она так болит-то? Кричу я - кричу. Плачу - плачу. И не могу остановиться. Потом придёт сестричка. Сделает укол. И я успокоюсь. И засну. А за окнами пурга, пурга...