Для начала, наверное, мне надо представиться. Перед вами один из тех, кто еще не устал ломать голову над загадками нашего бытия. Если же пробежать мою биографию наскоро, то выглядит она примерно так.
Свои первые двадцать пять лет, со всем многообразием их слагаемых, я считаю подготовкой к следующему периоду - работе "по тайной казенной надобности", которой мне выпало отдавать себя без принуждения, с романтической верой в историческую миссию моей страны помочь "всему роду людскому". О сделанном мною выборе не жалел, хотя бы потому, что получил редкую возможность познакомиться с образом жизни других народов, научиться лучше понимать их склад мышления и чувствования, увидеть многое иными глазами, вглядываться беспристрастнее в себя самого и признавать обнаруженное весьма далеким от совершенства.
Но, видно, всему свое время. Отслужив четверть века во внешней разведке, я охотно принялся за другую работу, литературную, - с прежним ощущением неистощимости жизни, где один вид энергии незаметно переходит в другой и всегда можно найти для себя занятие, которое не вносит разлада между личным и общим. К тому же, много мне пришлось узнать интересного, о чем хотелось рассказать, на сей раз уже не согласовывая с "мудрецами" в высоких инстанциях.
Стараясь извлечь пользу из моего заграничного опыта, я сравнивал, находил оправданные или малооправданные аналогии, тщательно взвешивал аргументы pro и contra сделанных выводов. Осмысливая пережитое, стал относиться уже с большим доверием к гипотезе о предопределенности судьбы всех и каждого из нас, верить в некий ее таинственный, но совсем не мистически знак, обусловленный как нашими генами, так и влиянием окружающей среды со всеми ее социально-экономическими факторами. На мой взгляд, к сей гипотезе можно относиться по-разному, думать о ней всё душе и уму угодное, но нельзя при этом впадать в фатализм или искушать себя своим якобы железным иммунитетом к паранойе.
Публичные покаяния в принятой ныне форме вызывают у меня смешанные чувства. У нас всех словно на роду написано блуждать по закоулкам своего сознания, грешить, каяться, снова грешить и даже в темной исповедальне не открывать своей души до конца. Не о покаянии надо беспокоиться, думается мне, а о том, как укрепить веру в свои собственные силы преодолевать казалось непреодолимые трудности.
Короче, когда полковнику уже никто не пишет и приказать не может, он должен действовать сам и по совести, а что из того получится, рассудят уже без него. И дабы паче чаяния результаты предлагаемых мною свидетельских показаний не ввели никого в заблуждение, хочу, чтобы желающие ознакомиться с ними вошли в читательское жюри, а потом вынесли свой вердикт.
ЗОВ ПАМЯТИ И ПРИВЫЧКИ СЕРДЦА
Вполне вероятно, еще до появления на свет во мне уже было заложено немало соблазнов, иначе, не пробуждался бы время от времени где-то внутри неудержимый позыв водрузить на пьедестал какого-нибудь кумира, а потом, рассмотрев его повнимательней, безжалостно скинуть на землю.
Особой загадки здесь нет. Пращуры мои дальние перенимали душевные задатки от своих сородичей и других народов, откуда-то пришедших и кого-то подмявших, неся в себе что-то, унаследованное от язычества, чуть приглаженное христианством Византийской империи. Принадлежали они племени, которого тоже обуревали разные передряги и безжалостные кровавые разборки. Им тоже приходилось защищаться от набегов соседних племен, но и самим охотно прибирать к рукам чужие земли и богатства. Диким разбоем сопровождалось становление государства повсюду, где власть захватывали наиболее удачливые, смелые и безжалостные предводители.
Установить на Руси государственное правление было совсем не просто даже варягам. Несговорчивая, мятежная славянская душа вместе с ее телом металась по бескрайним равнинным просторам, меняя места обитания, не желая врастать прочно ни в одно из них. К тому же, "Нет порядка и не надобно!" Лишь со временем на некогда принадлежавшей финнам земле возник наконец у них главный устой - Москва. Подчинились они монарху и, дабы хоть как-то укротить свою строптивую натуру, воздвигли на холмистом берегу реки Кремль для царя, собор в честь почитавшегося святым юродивого и рядом Лобное место, где предполагалось зачитывать толпе царские указы, а иногда рубить головы супостатам...
В результате причудливой игры природы и истории родители мои происходили из отдаленных друг от друга семей: мать выросла на берегу Плещеева озера в Переславле-Залесском, отец - у подножия нашпигованной титаном уральской горы Кочконар. Встретились они и поженились в Москве. Там и прошло мое детство - на Таганке, во дворе большого дома, отгородившего Центральную пересылочную тюрьму от Новоспасского монастыря. Тюрьму в пятидесятые годы снесли, монастырь стоит до сих пор.
Еще при царе Иване Калите переносили дом Божий с одного места на другое, пока не вознесся он на холме неподалеку от Москвы-реки. Когда-то в усыпальницах его соборов покоились останки знатных воевод, там же у восточной стены похоронили дочь императрицы Елизаветы Петровны - княжну Тараканову под именем монахини Досифеи. В двадцатых годах прошлого века из монастыря сделали Исправительный дом N 2, где под стражей содержались заключенные женщины - спекулянтки, воровки, проститутки. Во времена моего детства монастырь уже не служил местом заточения - там жили простые советские граждане, но по-прежнему представлял собою довольно обветшавшее и одновременно грозное сооружение: колокольня зияла башенными пустотами, кресты покосились, сохранились лишь немногие надгробья разоренного кладбища.
Тюрьма и храм - вечные свидетельства того, как по-разному складываются судьбы человеческие, как каждый по-своему понимает смысл жизни. Между ними все у меня и началось.
Одно из самых ранних воспоминаний до сих пор вызывает у меня почти мистическое недоумение, и никак не могу я объяснить этот курьезный случай. Однажды поздним вечером родители уже увели своих чад по домам, но за мною в детский сад все еще не приходили. От нечего делать я взял деревянную саблю, сел на лошадь-качалку и, размахивая ею, крикнул: "Сталин злой. Да здравствует Чапаев!" Две неподалеку стоявшие воспитательницы окаменели. Сойдя с лошади, я примостился на стульчике у окна, сам растерявшись от такой дерзкой выходки. Вскоре пришел отец. Одна из воспитательниц отвела его в сторону, что-то прошептала на ухо. Он крепко взял меня за руку и повел домой. "Будет пороть", - пронеслось в голове, и я уже мысленно представлял себе это действо. Дома же ничего особенного не произошло. Отец лег на диван, повернулся к стенке, долго ворочался, потом заснул.
На дворе стояла зима 1949 года, детсад был ведомственный - органов госбезопасности, отец служил офицером в Кремлевском полку. Воображаю себе, что произошло бы, сообщи девушки куда было тогда принято. Кого мне благодарить, что этого не случилось? Только их и судьбу свою...
Не давая покоя извилинам своего мозга, я извлекаю сейчас из памяти эпизоды постоянных стычек с парнями, жившими тогда за высокими стенами монастыря. Ничем вроде бы не мотивированные драки - просто мы принадлежали разным ватагам и каждая стремилась утвердить свое верховенство. Задиристым в общем-то я не был, скорее стеснительным, однако с каким-то безудержным влечением участвовал в одной из таких стычек. Об этом мне напоминает оставшийся навсегда шрам на лице.
Помню себя и в других дворовых компаниях - голубятников, хулиганов, стиляг. Наиболее упрямые в своей заносчивости сверстники не могли вовремя "выйти из игры", а наиболее задиристые оказывались на скамье подсудимых. Меня же что-то удерживало от подобных острых ощущений. Пересиливала, думается, тяга к тому, чтобы расширять горизонты своих впечатлений и знаний, общаться больше с людьми, которые много знали и соответственно могли рассказать что-то интересное, необычное. Свою роль сыграла и музыка, заниматься которой побудили родители: она тоже накладывала свой отпечаток в душе, заставляла меня быть неравнодушным к красоте и гармонии звуков...
Мать отца моего, родом с Кавказа, умерла, когда ему не было и двенадцати. На руках у деда остались шестеро детей. Голод свирепствовал по стране. Были дни, когда в рот попадал лишь маленький кусочек хлеба да чай с чаинками. Но никто из братьев и сестер не скатился на заманчивую, легкую дорогу воровства, потому как дед держал их в строгости.
Сам он был золотоискателем и любил свое дело. Удача старателя изменчива, но мой предок упорствовал и всегда напоминал: "Ничего, земля в долгу не останется и когда-нибудь рассчитается с человеком, который на ней работает!" Так иногда у него и получалось.
Однажды кто-то из сторожил пришел к нему домой, попросил запрячь лошадь и поехать с ним на гнилые озера. Долго кружили они по лесу вокруг сопок, пока нашли озеро, заросшее камышом и затянутое толстым слоем ила. "Сумеете откачать воду из этого болота, возьмете большое золото, - сказал мужик уверенно. - До революции здесь начинали французы, но не успели".
Легко сказать "возьмете" - озеро в лесу очень далеко от поселка, нужны мощные насосы и стальные трубы, которых непросто найти. И все же, дед сколотил артель из таких же одержимых золотоискателей, стал их бригадиром. Чудом что-то приобрели и приступили к работе. Построили насосную станцию, отремонтировали старый мотор, уложили трубы с отливами. Когда наконец откачали воду на небольшом участке, вскрыли ил и сделали пробную промывку песка, даже видавшие виды оторопели. Только за один день получили чуть ли не пятьсот граммов золота!
Через некоторое время артель полностью рассчиталась с государством за кредит и пошли гулять золотишники с утра и до утра. "Мри душа неделю, царствуй день! - подбадривал их мой дед-бригадир. - Гуляй, пока Москва не проведала!" Вот тут-то вскоре и наложил НКВД запрет на добычу золота частным порядком. Короткое веселье кончилось, однако дед успел купить двадцать пять мешков первосортной муки, два ящика масла, пять мешков сахара и другие продукты. Остальные деньжата промотал с друзьями до последней копейки...
- Самое главное в человеке - сила воли, - любил мне говорить отец в редкие моменты назидания. - Если ее нет, даже на судьбу не надейся. Сам делай свою жизнь, иначе ничего путного не добьешься, безрадостно она сложится.
Не будь у меня матери с ее душевной щедростью, всегда поддерживавшей в трудные минуты, отзывчивой и искренней, не знаю, насколько удачно сложилась бы моя жизнь. Именно она подогревала во мне интерес к музыке, иностранным языкам, чтению и творческой работе, учила не отчаиваться, верить в себя...
Американский философ Генри Торо как-то посоветовал: "Если хочешь научиться всем языкам мира, узнать обычаи всех народов, поехать дальше всех путешественников, освоиться со всеми климатами и заставить Сфинкса разбить себе голову о камень, послушай совета древнего философа и Познай Самого Себя".
Прислушиваясь к этому совету, невольно для начала обращаюсь к небесному знаку, под коим мне суждено было явиться на свет. Символ его - кентавр, настроенный философски, устремленный ввысь, но в то же время прочно стоящий на земле. Суть большинства стрельцов заложена в их графическом изображении: лук со стрелой, означающий вечный поиск новых мест, впечатлений, людей для знакомства с их опытом. По некоему генетическому коду и астрологическому календарю, родившиеся под этим созвездием склонны мыслить критически, родную стихию видеть в осмысленном бытие, хотя и не всегда иметь правильное представление о самих себе. Может, все врут календари? Как оказалось у меня на самом деле, надо еще посмотреть.
В младые годы мне очень хотелось стать артистом, журналистом и дипломатом. Не старшие товарищи и наставники, а больше геном мой подтолкнул к осуществлению этих желаний сразу всех вместе. Подобная эклектика возможна только во внешней разведке, где я и осел на добрую четверть века. По большому счету, там и началась моя собственная история искушений.
Обо всем этом разговор еще предстоит, но прежде считал бы нелишним напомнить себе нечто, гораздо более отдаленное. В эпоху средневековья жил в Англии монах-францисканец Уильям Оккам. Его обвиняли в ереси в ответ на резкие публичные высказывания в отношении абсолютизма церковной и светской власти. Он предвосхищал идеи Реформации и первичным элементом познания считал непосредственное восприятие, наряду с интуитивным. По его мнению, нельзя было нагромождать друг на друга интерпретации явлений и выстраивать на такой основе теории, а если они не проходили проверки практическим опытом, их нужно отсекать от науки.
Принцип этот ученые назвали впоследствии "бритвой Оккама", полагая, что только наш практический опыт познания является самым надежным источником информации и здравых суждений. Умозрительно ведь легко связывать что угодно со всем что угодно, выводя из одного понятия другое и нередко выдавать желаемое за действительное. Но лишь этот самый опыт в симбиозе с основанной на нем интуицией вырабатывают способность осмысливать до конца причинно-следственные связи, глубоко их чувствовать и предсказывать последствия.
Следуя принципу Оккама все понятия подвергать проверке прежде, чем делать окончательные выводы, лезвием его "бритвы" почему бы мне не попытаться вскрыть пласты собственной веры, сознания и воли? Есть у меня сейчас такое неодолимое желание - заглянуть хоть на мгновение в собственный внутренний мир и попытаться для начала разобраться хоть немного в самом себе.
В жизни моей так уж получилось, что ориентиром мне всегда хотелось видеть справедливость, а в сухом здравом смысле я часто усматривал холодный расчет, иногда даже малодушие или трусость. Пытаясь разглядеть себя изнутри, нахожу там изрядную долю грубости, безжалостности и эгоизма. Рядом со склонностью не доводить начатое до конца и жить в мире слов, вместо дел, покоится упорное стремление к поставленной цели. Все эти пласты соприкасаются с некоторой обидчивостью и замкнутостью, иронией и чувством юмора.
Как бы то ни было, считаю себя одним из тех, кому еще удается искренне наслаждаться красотою природы из потребности в ее духовной опоре. Предстающий перед моим взором мир ее успокаивает, дарует мне эмоциональное равновесие. В ходе познания я обнаруживаю там волнообразные движения приливов и отливов, вздохов и выдохов. Как и в человеке, у природы словно наполняются и опустошаются легкие, напрягаются и расслабляются мышцы.
В природе я не вижу добра или зла, они проявляются лишь во взаимоотношениях между людьми. В жизни человеческой обнаруживаю, как преимущества обычно уравновешиваются недостатками, добро таит в себе зло, несчастье может служить опорой счастью, справедливость нередко превращается в тиранию, каждой мере ума придается своя мера глупости.
Что мне приходится наблюдать в природе, так это взаимное проникновение противоположностей. В себе же самом - видеть ее частичку, которая живет, если способна к подвижному равновесию. Нарушение природного равновесия рано или поздно восстанавливается. Главный Архитектор мироздания, если таковой существует, может, и впрямь не играет в кости, тогда и правосудие должно свершаться, тайное становиться явным, добродетель вознаграждаться. Однако в действительности, поскольку здесь затрагиваются присущие только человеку понятия этики и нравственности, такой механизм возмещения действует уже не автоматически и не безотказно.
Мать-природа ничего и никому не преподносит даром, только прямо заявить об этом не может или мы просто не хотим ее слышать. Тем не менее, не на ту ли тему "Воздай и тебе воздастся", "Есть и на черта гром"?.. В жизни общества, видимо, тоже существует некая закономерность возмещения, заставляющая расплачиваться за чрезмерную власть и даруемые ею привилегии. В конкретном же практическом выражении, такая закономерность существует, но далеко не всегда главенствует.
По моим наблюдениям, природе чужды зависть, тщеславие, алчность, но и она возмущается ураганами, извержениями вулканов, землетрясениями, засухами, наводнениями, равно обрекая на гибель богатых и бедных, грешных и непорочных. Ученые сегодня соперничают в предсказаниях природных катаклизмов, способных уничтожить зараз миллионы человек. Внимательно наблюдают они за тридцатью гигантских размеров астероидами, передвигающимися по пересекающим земную орбиту траекториям и, при столкновении, способными нанести непоправимый ущерб всему живому на Земле. Здесь даже бледнели бы последствия от глобального потепления климата.
Мы утешаем себя тем, что природа, мол, устроена разумно. Никак нам не хочется признавать ее безразличия к человеческим переживаниям. И меньше всего задумываемся о том, что наш общий и довольно хрупкий космический кораблик ни от чего не застрахован, хоть и несется по волнам вселенского океана со скоростью двести семьдесят километров в секунду.
Человек называет себя Венцом Творения, высшим разумом, олицетворяемым природой. Но это пока не подтверждается никем, кроме него самого. А что если он не единственный во Вселенной? Да пусть даже единственный...
Сохранение тепла считается первой жизненной потребностью нашего организма, сначала тепла физического, потом духовного - идей, симпатий и душевных переживаний. Остерегаясь пока делать глобальных обобщений, вынужден все же предположить: в генетическом коде российского образованного человека идейность безусловно заложена, но, если он и призывал к просвещению, правде и справедливости, его практические дела слишком часто выливались в приспособленчество или в нигилизм вперемешку с фатализмом. Побуждая детей своих мыслить критически, он не мог создать ни для них, ни для других прочной основы для этого, ибо сама его идейность, по преимуществу, заквашивалась на завезенных извне понятиях, которые власть если и терпела, то прежде всего ради спасения самодержавной империи.
Велики заслуги Петра в придании России европейского вида. Он же благословлял жесточайшие расправы над инакомыслящими, которых заточали в крепость и пытали по малейшему подозрению в покушении на основы государства. Совесть, честь и мораль основателя империи носили весьма не однозначный характер. Иначе как объяснить указ созданного им Синода священнослужителям любого звания незамедлительно сообщать в Преображенский приказ или Тайную канцелярию обо всех "умыслах, затрагивающих честь и здравие государевы". Нарушение тайны исповеди и доносительство приравнивалось высочайшим повелением к христианской добродетели.
Если слуги Божии брали грех на душу свою, чего тогда было ждать от мирян. Молитвы сопровождались пьяным загулом под непристойные рассказы и кровавые драки. В верхах царила показуха: дабы пустить пыль в глаза иностранцам, на время приемов выдавались по списку напрокат шитые золотом костюмы. В это же время в подвалах Преображенского приказа пытали не менее изощренно, чем Святая Инквизиция Папы Римского. От праздного безделья многие знатные дворяне не знали куда себя деть и не только говорить, думать по-русски не желали. Ах эти дивные балы Петербурга! Среди вальсировавших и блиставших эполетами попадались натуры, способные в гневе сорвать с солдата усы вместе с кожей.
На весьма непрочных основах культуры покоилось и видение мира, в котором предпочтение отдавалось не рассуждению, а беспрекословному подчинению вышестоящим и принятию на веру церковных догматов. Нижестоящих заставляли воспринимать свободу как волю и распущенность. Если крепостные крестьяне отказывались поставлять барину своих дочерей по "праву первой брачной ночи", им давалось понять, что они те самым совершают преступление против нравственности и религии. Верховная власть в государстве считалась "всевидящим оком государевым", а на ее моральную ответственность перед гражданским обществом редко кто осмеливался намекать. Кто первым изъявлял готовность холопствовать, ублажать прихоти правителей - крестьяне или дворяне? Всем было свойственно двоеверие, когда обманывать и насильничать вроде бы грешно, но и поспешно сознаваться в этом не почиталось добродетелью...
К чему искушать себя благостной идеей, будто история Российской империи обходилась без чрезмерной жестокости и лицедейства, или иллюзией относительно западноевропейских монархий и тоталитарных режимов. Даже в не столь отдаленном прошлом любой страны можно найти и нечто отвратительное, свойственное богатым и бедным, образованным и малообразованным. Везде человек оказывался гораздо более сложным созданием, чем даже в самом его противоречивом виде. Это, видимо, и заставило Гете сравнить его со Сфинксом, привлекавшим взгляд верхней половиной и наводившим страх нижнею, звериной.
К этому мне тоже предстоит еще вернуться по ходу дачи своих свидетельских показаний - в том числе и в целях познания самого себя.
*
С чувством опечаленной радости я видел, как с вершины государственной пирамиды, словно переспевшие ягоды жимолости после дождя, попадали самовлюбленные мудрецы, так и не научившиеся предвидеть последствия своих действий. Произошло это, думалось мне, благодаря и тому, что во главе государства оказались не очень-то далекие личности, подставившие вместо себя под жернова всеобщего недовольства партию свою и страну.
Сколько же горькой правды о себе самом, оказавшемся среди послушных, даже несколько легковерных "солдат партии", я готов был тогда вынести? Мне казалось, некоторые пласты собственной души, лучше приоткрывать осторожно, но сомнений не было: нужно честно и прямо говорить то, что думаешь и чувствуешь.
В то переходное время мне пришлось работать в Мексике, правительство которой без восторга наблюдало за превращением нашего посольства из советского в российское и ясно давало понять - у нас уже меньше моральных прав претендовать на роль гаранта международной безопасности. Кого могли убедить наши призывы, когда нам не удавалось наладить отношения даже в собственной многонациональной семье народов?
Как и многие мои соотечественники, утешал я себя надеждой, что перемены приведут к лучшему. Увы, заполненный до отказа наш "трамвай желаний" дергался, буксовал и никак не мог тронуться с места, чтобы преодолеть подъем. Почему, задавал я себе вопрос, попытки сделать так, чтобы у нас было больше демократии и справедливости, не приводят к ожидаемым результатам? Скорее всего, дело было не только в пришедших на смену новых государственных деятелях, забывших, что социально-экономический уклад при любом виде собственности должен способствовать и духовному развитию личности. "Собака" была зарыта, конечно, и в самих нас, чье настроение колебалось между стыдом за новую власть и ожиданием слишком многого от нее. В угаре очередной "переделки", желая того или нет, многие клюнули на провозглашение материальных интересов высшей жизненной ценностью, пусть даже с заманчивой оговоркой - если всем отпустить в собственность по равному кусочку от общей. На деле же одним перепадали кусочки, другие прихватывали огромные кусища...
Время многое меняло и в моем сознании, но "совком" я себя не считал и не стал всё без разбору бросать собаке под хвост. Эйфория "парада суверенитетов" и перековки идеологических взглядов по команде сверху побуждала меня увидеть советскую историю только в мрачных тонах. Но разве отец моей матери, Василий Андреевич, сразу после революции вступил в социал-демократическую рабочую партию большевиков ради привилегий? Его ожидала блестящая карьера в государственном аппарате, но когда он увидел, как безжалостные репрессии стали косить ни в чем не виновных людей, сослался на здоровье и ушел работать на завод инженером.
Разве только принуждением сверху создали мировую державу азербайджанцы, армяне, белорусы, казахи, русские, украинцы и другие? К их общей беде, стряхнув фашизм с половины Европы, они не смогли или не захотели освободиться от своей слепой веры в честность, ум и нравственность вещавших с высоких трибун. Продолжали верить, несмотря ни на что, верить без оглядки и по инерции.
Зов памяти и привычки сердца не давали мне покоя. Может, проиграл не социализм вообще, а конкретная его модель, внедряемая в конкретных исторических условиях под руководством конкретных личностей, оказавшихся волею судеб у власти? Да, немало было у нас нанизано на стержень тоталитарной системы, однако целиком ли наше бытие в советский период рабски зависело от нее? Лжи хватало, но и правда пробивала себе дорогу. Чего будет больше или меньше реально - должны еще доказать подхватившие упавшую им в руки власть...
Если социализм и дискредитирован, думалось мне, то своими же доморощенными "прорабами" больше, нежели кознями иноземных злоумышленников, а потому говорить о его полном историческом крахе лучше не торопиться. Просто осложнилась сама реальность, заставляя нас учиться мыслить интерактивно, видеть в ней одновременно хаос и порядок, закономерности и случайности. "Реальный социализм" рухнул, но и в других странах свободное предпринимательство далеко не безгрешно. Выдержит ли оно глобальную интеграцию? Разве социализм повинен в двух мировых войнах и ограблении колоний? И не оказались ли развитые государства свободного рынка более способны к выживанию, потому что противостояло им закостеневшее в своих догматах, потерявшее способность к обновлению?..
Я вернулся на родину из последней служебной командировки с тем же паспортом, что и уехал, но это уже была другая страна. Не настолько уж меня мучили комплексы, чтобы не заметить: новое время приносило с собой неоспоримую благость - становилось возможным услышать и прочитать открыто о неортодоксальных мнениях по поводу непорочных доктрин и общепризнанных истин. Никто уже не мешал и мне разматывать по-своему запутанные цепочки причин и следствий. Скажем, задуматься о том, что идея коммунизма олицетворяла заветную мечту далеко не только Ленина и большевиков, но почему тогда не оправдались надежды народа и Россия превратилась в "казарму"?
Литератор Лев Аннинский, например, считал, что народ пошел в эту "казарму" и пошел бы туда под любым лозунгом. Его аргумент: если две мировые войны плюс японская назначены историей, так будет и "казарма", а на ее вывеске - уж что подвернется. Одолей коммунистов черносотенцы, все равно в России осуществилась бы милитаризация народа - не под пятиконечной звездой, так под крестом. Когда в век мировых войн все воюют, то под каким флагом кто - это уже детали. В образовании Советского Союза Аннинский видел вызванную историческими условиями смертную необходимость, а потому нечего было каяться русским в том, что они построили империю, ибо ее построили не только русские: империя эта всем представлялась гораздо меньшим злом по сравнению с бесконечными кровавыми разборками. В этом смысле история советской власти не выпадает ни из истории России, ни из истории евразийского пространства. И никакой это не "тупик" коммунизма, это отрезок пути, который, увы, оказался неизбежным в эпоху мировых войн и катастрофического бегства крестьян в города.
"Кровавый, страшный, - говорил он, - и мы этот кусок прошли, проволоклись, оставив шестьдесят миллионов в могилах. Идея могла только помочь все это вынести, как анестезия: идея мировой революции и коммунизма. До какого-то момента наркоз действовал, а потом отошел. Но не говорите мне, что без наркоза было бы легче, или что лучше был бы другой наркоз. Это, слава богу, нельзя проверить, то есть повторить. Можно только вслушиваться в ритмы истории, сплачивающей народы в гигантские системы и так же неотвратимо их дробящей и разбивающей. Эти ритмы соотносимы с геологическими, никакая "идея" тут ничего не объяснит. В лучшем случае - покроет спасительным мраком. Чтобы мы не ослепли при очередной пассионарной вспышке"...
Очень уж мне хотелось тогда встретиться с лидером российских коммунистов Геннадием Андреевичем Зюгановым и поговорить по душам. Он винил себя публично в том, что, работая в "Большом доме" на Старой площади, так и не смог "до конца разоблачить мафиозную политическую структуру, которая по сути дела разрушила государство". Там на вершине власти, выше которой у нас в стране уже ничего не было, им готовились докладные записки, предсказывавшие кровавую резню в Таджикистане, на Кавказе, развитие ситуации в Прибалтике. Но Политбюро не хотело принимать принципиальных решений по этим вопросам.
Некоторые его тезисы мне представлялись обоснованными. О повсеместном извращении замысла перестройки по духовному раскрепощению и очищению общества. О приходе вместо официальной монополии на толкование истины новых пророков, подменявших талант и совесть бойкостью и нахрапистостью. О ставшем преступным государственном правлении. О безвластии, за которым, как и за диктатурой, наступает атрофия совести, а затем удушение и разложение всего общества... Мыслей актуальных он высказывал немало, но как бы хотелось услышать о них еще до августа 1991 года и не на закрытых партийных собраниях.
Если бы паче чаяния мне довелось тогда встретиться с Геннадием Андреевичем, что бы я сказал ему, глядя прямо в глаза? Во-первых, мы - одногодки, у нас с ним одинаковый партийный стаж и, пусть я не работал в партийном аппарате, секретарем первичной организации избирался не раз. Я тоже не собирался переписывать свою жизнь заново, менять свои убеждения на кардинально другие по указанию свыше. Да и как мне упрекать себя за вступление в партию, в которой видел надежду на социальную справедливость. Когда же началось огульное охаивание идеалов социализма, тоже был серьезно озабочен тем, что это может закончиться распадом многонациональной страны, криминальным беспределом и братоубийственными войнами.
Мне было понятно его мнение о тупиковости для нашей страны экономического изоляционизма или упования на финансовую помощь Запада, об опасности ее превращения в кладовую энергетического сырья, откуда можно грести беспредельно с помощью наших же достаточно дешевых рабочих рук. Трудно оспорить и то, что вследствие извращения идеалов социализма, бросились в другую крайность - противопоставлять их общечеловеческим ценностям.
Зюганов отмечал, что еще до памятного августа 1991 года был встревожен тем, что люди не слышали партию. Допускаю, сам он, может быть, и тревожился, но отнюдь не все государственные и партийные деятели, которые уповали тогда больше на верхушечный переворот вроде антихрущевского. И не потому ли не слышали люди партийных и государственных деятелей, отсиживавшихся за зелеными заборами государственных дач, что с честными работягами они уже не умели разговаривать на общем языке, общаться с ними не на заранее подготовленных митингах и добираться до них не на черных "Волгах", а на общественном транспорте, о котором номенклатура забыла как и выглядит.
Хотя на аппаратной "кухне" можно было отвыкнуть от простых человеческих чувств, это не мешало многим коммунистам - и это я тоже признаю - оставаться людьми чести и долга, порядочными и совестливыми. Не знаю, как у кого, но у меня был и такой личный опыт Вина же у нас, коммунистов, общая: не противились мы бюрократическому маразму и тем, кто принес вроде бы клятву служить народу, но именно на него и возложил все экономическое бремя перестроечных нововведений. Мне верилось, что Зюганов эту печальную драму глубоко чувствовал и переживал.
Он называл будущую Россию "великой, могущественной, благоденствующей, духовно и идейно многообразной". Лимит гражданских войн считал исчерпанным и признавал единственно возможным путь диалога и закона, опиравшихся на российскую соборность. Слова хорошие! Но их маловато для полной уверенности людей в том, что слышали они не тщеславного демагога, а истинного патриота и защитника их насущных интересов. Из уст генсека-пустозвона Горбачева тоже каких только слов не слетало, а ведь за многое сделанное им, случись ему быть американским президентом, объявили бы ему импичмент и отдали под суд. У нас же сложились либеральные традиции как раз там, где все должно быть наоборот.
В начале 90-х Зюганов, по его признанию, всерьез задумывался над тем, что, если Россия, Китай и Индия станут потреблять столько энергии, сколько Соединенные Штаты, природные ресурсы планеты через десять лет истощатся полностью. Новых постояльцев высоких кабинетов власти обвинял в разбазаривании таких ресурсов и в наплевательском отношении к тем, кому придется очень дорого расплачиваться за это в недалеком будущем. Модель либеральной экономики, с его точки зрения, не согласовывалась с сырьевыми возможностями ни нашей страны, ни планеты в целом, а предлагаемый на этой основе путь развития называл не просто тупиковым - преступным.
Однако не со всеми его оценками можно было мне легко согласиться. Под занавес моего служения во внешней разведки я настороженно стал воспринимать публичные высказывания всех политических деятелей без исключения. На мой взгляд, любая партия по природе своей и в известном до сих пор виде мало приспособлена к подлинной демократии, ибо важнейшие решения всегда принимал там ограниченный круг лиц, пусть даже после формально широкого обсуждения. И каждый раз когда партия приходила к власти, лидеры ее уже не чувствовали своей личной ответственности перед гражданами или рядовыми членами партии - их гораздо больше волновало то, как они выглядели на мировой арене...
Многое о чем мне хотелось переговорить с Геннадием Андреевичем. Например, высказать ему такую свою догадку в метафорической форме: не получается ли, что поезд-то ушел, а мы опоздали и остались в зале ожидания с буфетом, где хоть шаром покати, но с бюстом?..
Тем временем, махнув рукой на отнятые у них государством-банкротом сбережения, многие россияне решили испытать судьбу свою на новой для них ниве рантье. В результате, как правило, оказывались жертвами авантюристов, делавших ноги незадолго перед крушением "пирамид". На нашем месте в Америке, где накоплен горький опыт, сдержаннее относились бы к рекламе новоиспеченных финансовых гениев, но мы набирались его, набивая собственные шишки.
Можно ли было сравнивать стартовые позиции у нас и у них на этапе первичного накопления капитала? Вряд ли, ибо доходы самых благополучных слоев населения России стали превышать в сотни раз, если не больше, доходы тех, кто оказывался "не у корыта". И эта разница многократно превосходила принятые в наиболее развитых западных странах нормы социальной стабильности.
Судя по результатам опросов, трое из четырех россиян считали проводимую приватизацию выгодной лишь новой номенклатуре и криминальным структурам. Исследовательский центр Академии наук относил больше половины частного капитала к теневому бизнесу и считал, что каждый второй коммерческий банк, три четверти магазинов, гостиниц и складов в Москве находились под контролем организованных преступных группировок.
Если государство в Америке довольно жестко следило за объемом и направлением экспорта энергоносителей, у нас этого не было и, похоже, саму добывающую отрасль прибирали к рукам наиболее оборотистые предприниматели. Вместе с банкирами они создавали удобные "прикрытия" в виде акционерных обществ - формально для модернизации и внедрения новых технологий, а в действительности для получения на вывозе нефти и газа баснословных прибылей, значительная часть которых попадала в частные руки. Фактически положение в экономике выходило из-под влияния президента и парламента, отдавалось на откуп тем, кого нельзя было рассмотреть за темными окнами престижных иномарок, заменивших лимузины членов политбюро, но, в отличие от них, разъезжавших по улицам суетливо, словно пытаясь уйти от навязчивых рэкетиров или хвоста назойливой "наружки".
Почувствовав угрозу вынесения ему вотума недоверия парламентом (импичмент в Америке), президент Ельцин издал указ о его роспуске, что послужило детонатором взрыва протеста, но закончилосьвсе расстрелом из танков здания Верховного совета и арестом наиболее несговорчивых депутатов. В октябре 1993 года фанатиков хватало по обе стороны баррикад, остальное же действо очень напоминало разгон Учредительного собрания, когда большевики и эссеры тоже считали, что "иного выхода нет".
Дабы одержанная победа не оказалась пирровой, президентский аппарат готовился к дальнейшей нейтрализации действий оппозиции силовыми методами. Слабо ограниченными Конституцией стали и полномочия самого президента, который ответственность перед законодательной властью не признавал даже формально. Двое из трех опрошенных москвичей считали действовавшее в стране государственное правление недемократическим. Однако в Белом доме на Пенсильвания-авеню по другую сторону океана сидели тихо, волны негодования не поднимали. Дальнейшее мое пребывание в системе государственной безопасности потеряло всякий смысл, и я ушел в отставку.
Кто тогда в России, помимо стоявших у власти, претендовал на роль спасителей Отечества? Естественно, все та же оппозиция - неоднородная, напоминавшая разноголосицей своей лево-радикальное движение в Америке начала 70-х. Ведущую роль в ней играли несколько течений, они на какое-то время сливались, потом опять расходились по конъюнктурным или принципиальным соображениям. Каждый из оппозиционных лидеров призывал к единству рядов, но так, чтобы именно он был в центре объединения, а с победой на президентских выборах и руководителем страны.
В открытку о таком "броске в Кремль" заявлял лишь Владимир Жириновский, человек, говоривший на понятном "человеку с улице" языке, но за кордоном телохранителей ставший недоступным для простых смертных. Перенимая иностранный опыт, нанятые им консультанты усердно работали над созданием имиджа "всенародно избранного". Отцом русской демократии объявил себя все еще не поставивший на себе крест Горбачев - теперь уже выступавший за трансформацию общества под знаменем социал-демократии, но его уже мало кто слушал.
Национально-патриотические идеи выдвигали такие партии и движения, как Российский общенародный союз, Социалистическая партия трудящихся, Союз казаков, Русский национальный собор, Союз офицеров и другие. Однако у их лидеров больше энергии уходило на реминисценции и обсуждение особой миссии "народа-богоносца", чем на выработку реальной программы превращения России в страну, которая могла бы сохранить достигнутый научно-технический потенциал, создать социально ориентированную экономику, экологически безопасное и высокотехнологическое производство, рациональное использовать природные богатства. Национально-республиканская партия и Союз возрождения России искали опору в директорском корпусе госпредприятий, который, как казалось, должен быть заинтересован в государстве-защитнике национальных интересов. На деле же, тоже начинал спекулировать на развале производства и тяготеть к личному обогащению...
К какой партии примкнул я? Да ни к какой. В моем представлении, политическая ситуация в России все больше напоминала хаотическое непредсказуемое поведение электронов. Недовольство людей ходом и результатами перестройки, на волне которого Ельцин въехал в Кремль, не породило привлекательной и отвечающей потребности большинства граждан программы реформ. Вместо этого, издавались президентские указы, выносились правительственные постановления со все той же идеей "рынок превыше всего" и только, мол, с ним заживем как у Христа за пазухой, только он принесет всем и каждому долгожданное благополучие.
Продиктованные объективной необходимостью, но лишенные социальной направленности нововведения ельцинской когорты реформаторов способствовали деморализации общества и правовому беспределу. Большинство предпринимателей предпочли заниматься не производством материальных ценностей, а скупкой-продажей импортного ширпотреба, стремились хоть как-то обезопасить себя от государственного или мафиозного рэкета. По числу убийств Москва приближалась к американскому "рекордисту" Лос-Анджелесу. Столь же стремительно, но уже падала продолжительность жизни. В метро, в подземных переходах, на улицах все чаще бросались в глаза униженные просители подаяний.
Из трехсот депутатов разогнанного Верховного Совета Российской Федерации две трети не захотели терять прописки в Москве и в высших эшелонах власти, предпочли стать либо депутатами Совета Федерации и Государственной Думы, либо аппаратчиками на довольствии президентской администрации или парламента нового созыва. Так ковались кадры функционеров новой государственной бюрократической машины из некогда "трибунов и бунтаре".
Крутые метаморфозы! Но были еще и несшие в себе какую-то магическую, даже роковую печать. Кто такой Борис Ельцин? Когда смолкла эйфория "мирного государственного переворота" августа 1991 года, он стал все больше походить на самоуверенного, некомпетентного государственного деятеля. И это еще полбеды. Придя к власти под знаменем "Долой привилегии!", он вскоре упрятал его подальше и стал обеспечивать себя и близких ему людей такими льготами и привилегиями, которые в свое время лишь сниться могли советским номенклатурным работникам. А ведь в своей "Исповеди на заданную тему" укорял Горбачева за нежелание отказаться от "ненужных, но привычных и приятных привилегий".
Бывший зампред КГБ СССР Бобков и ему подобные не из рядовых "коммуняк", отвечавшие в застойно-перестроечные времена за непорочность идеологии, пригрелись под крылом тех, кто, пользуясь доверчивостью акционеров из народа к новому Полю Чудес в духе купеческого лабаза, играл в рынок и демократию. Большой куш от этой игры оседал на банковских счетах за границей, однако бывших генералов это не смущало: у них были уже собственная богадельня, евангелие и святая троица, хоть и наведывались в церковь, занимались филантропией и прочим во спасение души.
Редко кто из известных в ту пору либералов и социал-демократов, коммунистов и националистов не претендовал на роль государственников. Но ведь государство-то можно укреплять разное и по-разному. Скажем, как делал это Иван Грозный, уничтожая развитые традиции самоуправления Новгорода. Или Сталин, воплощение всесильного государства, под пятой которого держал весь народ, запугивая репрессиями непокорных, - пусть даже в этом же государстве было сделано много для экономики, культуры, науки и образования.
Можно с придыханием произносить "мы, государственники", но от этого природа любой известной на сегодня формы государственного правления не изменится. Лишь в идеале государство может ставить главной своей целью защиту суверенитета, заботу о социально-экономическом благополучии общества, развитии демократии. На самом деле и в конечном итоге, правящая элита выступает за сохранение своих благ и привилегий у государственной кормушки, а если и способствует развитию экономики, науки и культуры, то преимущественно для политического и идеологического укрепления своего влияния. Так было и при "царях-батюшках", и при большевиках, и после августа 1991 года.
Прослужив четверть века в заботах о государственной безопасности, не увидел я никакого парадокса в сделанном мною выводе: в силу самой природы государства чиновники всех звеньев сверху до низу стараются увеличить спрос на себя, используют свое служебное положение в личных целях, а потому не могут по определению быть выразителями общенародных интересов. Что происходит, так это отчуждение народа от власти - без выдуманных и невыдуманных "агентов влияния", с помощью своих же доморощенных "государственников".
Горько мне было сознавать, что далеко еще у нас до государства, отличающегося не сильным административно-полицейским аппаратом, а способностью обеспечить подлинное равноправие всех перед законом, всех без единого исключения. На мой взгляд, сугубо государственнический путь развития не предотвратил бы дальнейшего незаконного присвоения общенациональной собственности, его не остановишь никакими судебными мерами, ибо стражей порядка всегда будет меньше, чем расхитителей. К надрывным же голосам по поводу "сильного государства" надо было бы прислушиваться повнимательней, не важно от кого они исходили...
После работы моей в "закордонном поле", я по привычке столь же пристально всматривался в происходившее на родной земле, но теперь уже откладывал полученную информацию в свое личное досье. В нем хранились и впечатления иностранцев, готовых иметь дело с новой Россией и ставить на карту не только собственное самолюбие.
Обычно представителей деловых кругов волновало не отсутствие у нас совершенного законодательства, настораживала свойственная многим партнерам в России хватка по формуле: "Давай вкладывай инвестиции, работай, получай свою прибыль, а потом дели ее со мной пополам". Они упрекали своих российских коллег в стремлении мгновенно получить солидный куш, без особы усилий, с помощью одного лишь хватательного рефлекса. Иностранцы частично признавали и собственную вину: в поисках легкой наживы в "русское Эльдорадо" хлынул большой поток предпринимателей, потерпевших фиаско на собственном рынке и пытавшихся сбыть залежалый товар. Что в результате? Сотрудничество оказывалось кратковременным или часто вообще фиктивным, чего не скажешь о рецептах личного обогащения.
У знакомых мне иностранцев, не связанных ни с каким бизнесом, чаще всего складывались путанные, фрагментарные впечатления, но, конечно, никто не думал о "варварской Московии" с ее жестокими морозами, от которых застывает человеческий мозг. Срезая все той же "бритвой Оккама" оценки примитивные и тенденциозные, я оставлял для себя наиболее типичные и непредвзятые, без задних мыслей и недобрых намерений. Если подытожить, вот их суть:
Несмотря на полярность своего характера, русские могут вызывать доверие, хотя, естественно, их нужно проверять и перепроверять постоянно. Именно из-за эмоциональной неустойчивости им нелегко выработать умение работать эффективно, рационально, бережливо расходуя силы и средства. После революции путем искусственного разрыва социального и биологического в человеке общественные науки лишь закрепляли это неумение своим морализаторством, игнорировали полностью чувствительность людей не только к классовым, но и к неклассовым формам эксплуатации. В свою очередь сам социализм представляли себе упрощенно: стоит передать государству средства производства, как тут же решатся все социальные и экономические проблемы. Но как бы ни убеждали самих себя и другие народы в том, что "объективные законы выведут всех куда положено", противоречия оставались. Со временем приходило и прозрение, что все это миф, если не преодолено отчуждение труда от собственности, производителей - от средств производства и не совместить каким-то образом в одном лице собственника, производителя и управляющего.
Под плюрализмом взглядов русские понимают множественность усилий, знаний и мнений, устремленных к общей цели. Они его называют нравственным синтезом некогда существовавшей в Новгороде "соборности". Это и есть их тринадцатизнаковое "E Pluribus Unum" (многое в одном). Русскому духу близка и сильная центральная власть, к которой большинство относится с уважением-опасением. При этом в восприятии людей есть, в той или иной степени, понимание того, что даже высокие цели не оправдывают аморальные средства их достижения. Подлинную свободу они видят, прежде всего, в равенстве перед законом для всех без исключения, сверху донизу. Тем не менее, как и в Западной Европы или США, склад мышления и чувствования индивидов был всегда в состоянии стабильного неравновесия. Бескорыстие сердечности и доброты соседствовали с таким же бескорыстием безразличия и жестокости: иначе не объяснить, почему за пролитые реки крови в свое время понесли наказание только шеф секретной полиции Берия и кучка его сатрапов, а все остальные доживали свой век на государственных дачах. В русской душе часто давало знать о себе и желание видеть свою страну больше великодержавной, нежели процветающей, и готовность, осознанная или неосознанная, подменить стремление к счастью возвышающим обманом и самообманом.
Диктатуре пролетариата в СССР, по ряду причин объективного и субъективного характера, суждено было стать диктатурой партийно-государственной элиты, формой все того же самодержавия с его вековым постулатом о первостепенном долге гражданина перед государством, а не обществом. Выросшие в условиях относительной социальной стабильности аппаратчики с атрофированным восприятием любой новизны так и не смогли эффективно задействовать "человеческий капитал" - интеллектуальный и духовный потенциал широких слоев населения. Способны ли будут Ельцин и его реформаторы избавиться от столь тяжелого наследия? Вопрос открытый. Россиянам трудно во что-то или в кого-то искренне верить. Небольшая их часть преуспела на ниве предпринимательства и хочет капитализма, большинство посматривает в его сторону с опаской. Духовный кризис настолько глубок, что у национализма шансы не сокращаются. Отсутствие понятных и привлекательных идей, массированное разрушение прежней идеологии приводят к другой крайности - отчуждению и дальнейшему расслоения общества на элиту и всех остальных.
Новые правители России абсолютизируют рыночную экономику и утверждают, будто ей альтернативы нет. Их интеллект и воображение не идут дальше общей посылки о том, что весь мировой опыт якобы подтверждает жизненность и эффективность рыночной экономики. Только не уточняют, какой ценой это подтверждает. Послевоенной Западной Европе, например, без "плана Маршалла" экономически не подняться бы на ноги в столь короткие сроки, да и промышленное сырье из колоний поступало туда отнюдь не по мировым ценам. Может быть, более красноречив опыт США, где за годы Второй мировой войны валовой национальный продукт увеличился вдвое? Или Швейцарии с ее экономической стабильностью, опирающейся на банковские капиталы, поступившие из иностранных источников, среди которых есть, и немало, весьма сомнительной репутации?
Наиболее рациональным подходом для новой России был бы тщательный расчет в оптимальных величинах, сколько именно свободного рынка ей сегодня необходимо и сколько государственного контроля и планирования для преодоления инерции и хаоса, воспроизводимых тем же рынком. Рыночная экономика принесет нужные всему обществу результаты, если станет инструментом поощрения хорошо работающих производителей и наказания плохих с помощью гласного, но жесткого демократического контроля за доходами и распределением материальных благ. Главное условие здорового, надежного и действительно независимого от конъюнктуры мирового рынка экономического развития двуедин - рынок и чуткий механизм государственного регулирования. Сложись в Советском Союзе такой механизм контроля и регулирования, централизованное планирование не сыграло бы негативной, разрушающей роли. Но такой или похожей формулы гибкого сочетания не было найдено. У нынешних российских реформаторов вряд ли есть иной оптимальный выход, кроме создания и ввода в действие механизма демократического контроля по обеспечению социальных гарантий для большинства населения, иначе реформы не найдут широкой поддержки и в очередной раз провалятся...
Пытаясь решать "русский вопрос" в новых условиях, эксперты на Западе все еще определялись, но интуитивно понимали: может быть, проводимые экономические реформы не должны подавлять у нас в стране ценнейший "человеческий капитал", накопленный опытом недавнего прошлого. Подключая его и развивая дальше, нужно помнить, что тоталитарные режимы способны окрашиваться в самые разные цвета - красный, черный, коричневый, желтый. Адаптация же нашей страны к эффективному демократическому правлению будет безуспешной без ограничения роли как государства, так и олигархов, наживших гигантские состояния неправедным путем. Некоторые аналитики даже считали, что следовало бы напоминать авторам очередных кардинальных реформ и крутых экспериментов над экономикой и людьми, что в случае провала, им уже не уйти от ответственности, как это часто случалось в российской истории.
*
Меньше всего сейчас мне хочется скатываться на патетику. Просто, вооружившись зарубежным опытом, я верю и знаю: у нас есть лучшее будущее, нам не занимать ума и жизненной силы, нужны только более глубокие знания, которых не получишь в учебных заведениях, они берутся из самой жизни и постигаются лишь при страстном желании их постичь.
Мое понятие Родина не вмещается в рамки политической географии, магия патриотизма мне напоминает отношение к любимому человеку, за чье достоинство нужно постоять, как за самого себя. Обдумывая и сравнивая увиденное у себя дома и за границей, я пришел к глубокому убеждению: кровь у всех людей одинаковая, не важно русский ты или грузин, украинец или казах, американец или китаец. Наверное, не одинакова лишь вера каждого в самого себя, его или ее гражданская ответственность перед обществом за свои слова и дела. Не потому ли, когда на вершину государственной пирамиды приходит очередная команда реформаторов во главе с новым "рулевым", многие из нас предпочитают иронизировать: "Ну и черт сними, пусть властью подавятся". А на умудренность нашу политики в законе чихать хотели, а заодно на свои обещания покончить с беззаконием, нарушениями прав человека, коррупцией, засильем преступности. И так повсюду, не только в России. Разница лишь в местном колорите.
Тем не менее, и моей надежде не хочется умирать последней. Надеяться же приходится лишь на тех, кто продолжает жить, не беспокоясь о своем "рейтинге", честно смотрит людям в глаза, остается совестливым и искренним перед самим собой. Есть ли такие в России? Знаю, что всегда были и есть, только не горят желанием делать политику своей профессией идти во власть. Опасаются, как бы искушения привилегиями не сыграли и с ними злую шутку...
В моем личном досье хранятся документы германского Генерального штаба, датированные январем 1941 года, когда "План Барбаросса" уже был подписан Гитлером в качестве директивы ведения войны с Советским Союзом. В одном из них отмечалось: "На повышение боеготовности Красной Армии понадобятся если не годы, то десятилетия, но русский характер - тяжелый, механический, избегающий самостоятельно принимать решения и брать на себя ответственность, - не изменится". По оценке командования абвера, общее численное превосходство перед войной советских самолетов, которое измерялось как шесть к одному, танков - три к одному, обесценивалось низким уровнем военной техники и профессиональной подготовки личного состава. Главной же слабостью нашей армии назывались "безынициативность неповоротливость мышления командиров на всех уровнях, желание уйти от личной ответственности, отсутствие надлежащей организации связи между частями и подразделениями".
Быстрый разгром Красной Армии предвосхищали не только в Берлине. После начала боевых действий на восточном фронте министр обороны США направил президенту Франклину Рузвельту меморандум, в котором указывалось: "Германия буде полностью занята проведением операции по нанесению поражения России в течение минимум одного, максимум трех месяцев". Британский объединенный комитет по разведке придерживался того же мнения.
Все они ошиблись в своих прогнозах. Не учли в Европе и Америке, что человеческое сознание, если оно увлечено большой и благородной идеей, не поддается никаким математическим расчетам или экономическим выкладкам. Не учли, что с бескрайних просторов Советского Союза эшелон за эшелоном будут подтягиваться к фронту составы с молодыми, крепкими парнями, готовыми чем угодно, хоть жердями, переломать вражий хребет. И таки переломили, хотя для этого понадобились также "тридцатьчетверки"...
Сегодня неподалеку от Бранденбургских ворот на широкой улице, когда-то находившейся в Западном Берлине, стоит воздвигнутый недавно немцами памятник: советский солдат с автоматом, а по бокам все те же "тридцатьчетверки". Когда мне довелось увидеть его своими глазами, мое мнение о немцах стало менее предвзятым.
ЕСЛИ САМ СЕБЯ НЕ ОБМАНЕШЬ
Среди американцев, с кем долгие годы пришлось общаться у них на родине, были у меня знакомые, хорошие знакомые, друзья и очень близкие друзья. Некоторые имена не стану называть даже под пыткой по вполне очевидной причине.
Человек, о котором я сейчас расскажу, подозревал, что встречался не только с корреспондентом, но и с офицером советской разведки. Мне он по этому поводу ничего не говорил. Что касается его имени... Впрочем, как бы я его сейчас ни назвал, это ничего уже не изменит в моем воспоминании о нем.
Родился он в штате Айдахо, где, кроме знаменитой картошки, самое примечательное - природа и люди. Первые годы жизни провел с родителями-фермерами на ранчо размером с нью-йоркский Манхэттен. В ясные дни на севере мог видеть горную цепь в добрую сотню километров от него, наблюдать, как где-то вдалеке шел проливной дождь и слышать даже его шум. Над ним же в это время стояло палящее солнце. Созерцание таких свободных гигантских пространств, видно, накладывало свой отпечаток и на его мироощущение. Встреча с незнакомым человеком он считал событием: только грузовичок и телеантенна соединяли семью с тем, что называется цивилизацией. От их ранчо до города было по меньшей мере километров тридцать.
Жизнь вдали от городских конгломератов обычно делает людей отменно здоровыми, упрямыми, предприимчивыми, волевыми. Так и он учился с малых лет полагаться прежде всего на свои ноги, руки и голову. Пусть где-то далеко люди убивали друг друга за идеи или власть, из мести или жадности, думалось ему. Ну и черт с ними! Однако с годами накапливался и опыт все более тесного общения с миром людей. Желание сохранить личную независимость не помешало ему осознать, что дела свои нужно совмещать с осознанием их моральности, а опору на собственные силы - с тем, чтобы не мешать другим сознавать то же самое.
Даже окончив университет, он был знаком с мировой историей, политикой и культурой лишь в общих чертах. Философские концепции его не трогали. Что интересовало всего больше, так это люди. Ему казалось, что об американцах трудно судить только по беседе с ними, более адекватное впечатление складывается, когда наблюдаешь, как продуманно и четко они работают или как интересно распоряжаются своим свободным временем. У его соотечественников, считал он, достаточно ума для создания хороших, простых и полезных вещей, причем разных и в большом количестве. Многие также смекают, что, где, когда и кому, причем предельно ясно, не вызывая излишних толкований. Интеллект могут они и не иметь, но "соображалку" - обязаны.
Из родительского дома он ушел рано. Деньги начал зарабатывать еще подростком, но жить по отцовским меркам не захотел и решил "сам делать себя". Если для отца и его предков, английских квакеров, работа была главным содержанием и смыслом жизни, то для сына стала служить уже не самоцелью, а лишь средством достижения личного успеха и, разумеется, материального благополучия.
Следуя незыблемым национальным традициям, он воспринимал себя свободным гражданином страны, где труд опирался на самый мощный созданный природой стимул - личный интерес. Помимо экономических закономерностей, по его мнению, были еще и привязанности души, которые порождали и способность работать слаженно с другими. Чему свобода и демократия в Америке обязаны в первую очередь? Таким привычкам души, как чувство собственного достоинства и моральная готовность каждого нести ответственность за свои слова и действия. Там никто никому ничем не обязан и многим хватает благоразумия думать, что личный успех зависит только от тебя самого, а потом уж как повезет. Но это потом.
Когда я пытался деликатно увидеть, что же еще у него там в душе творилось, то понимал: сначала мне лучше бы разобраться в бейсболе. В этой игре живет американский дух со своим кодексом морали и представлениями о справедливости, когда на поле каждый вроде бы борется в одиночку, но крайне важны слаженность и усилия всей команды. Почему-то именно с открытием бейсбольного сезона на американцев нападает и лихорадка дальних путешествий - они покидают свои дома и городскую суету, оседлывают стальных коней на колесах и устремляются на поиски новых впечатлений. В это время на дорогах целое братство паломников. У каждого своя "мекка", но все готовы придти на помощь в случае неполадок у кого-то с машиной. Отрываются от рутины деловых встреч и повседневных забот...
Только вот, как ни странно, его любимейшей отдушиной был альпинизм в одиночку. Из его рассказов выходило, что по мере восхождения все больше испытываешь головокружение, апатию, все больше дают о себе знать усталость, бессонница. Ближе к вершине такие ощущения достигают предела, появляются звуковые галлюцинации - удар топорика об лед напоминает чириканье птиц, чувствуешь себя ангелом, с которым разговаривает ветер. Что искал он в горах? Наверное, самого себя.
Вице-президент крупной и процветающей промышленной корпорации, он отвечал за ее связи с внешним миром, а потому крайне нуждался в доброй репутации для себя и своей фирмы. Главным считал умение всегда выглядеть открытым в отношениях с людьми. По его убеждению, многое в этой области бизнеса зависит и от тембра голоса, выражения лица, жестикуляции, уверенности в себе. И, конечно, от чувства юмора, без которого трудно убедить других и увлечь их делать нужное дело.
В ходе многолетнего общения с ним мне легко было увидеть, что не очень-то он доверял человеку, который вообще не пьет крепких напитков, словно выражая несогласие с чем-то или подчеркивая свое превосходство. Ему становилось противно, когда партнер перебирает. Но почему бы не пригубить хороший бурбон, как это делал в свое время Гарри Трумэн в Белом доме или Франклин Рузвельт, предпочитавший мартини? Если кто-то с удовольствием выпивает с тобой мартини и не раз, это уж точно знак доверия. Надо только знать когда и с кем можно пить, отдавая себе отчет, что шестеренки американского бизнеса смазываются именно спиртными напитками.
По части потребления спиртного, к слову сказать, нетрудно мне было подметить сложившиеся в большом бизнесе устойчивые традиции со своими пристрастиями, К внешности тоже предъявлялись свои требования. Попробуй надеть пиджак с хлястиком, на ноги микропоры и можешь считать, тебя сняли с "трековой дорожки". Крупный предприниматель не носит рубашек с короткими рукавами и авторучек в их карманах, не заказывает пива или какой-нибудь экзотический дринк подозрительного цвета. В баре кабинета руководителя солидной корпорации всегда найдутся шотландское виски выдержки не менее восемнадцати лет, русская водка, вермут для любителей мартини. И никаких ликеров или коктейлей - на таком уровне предпочитают скотч в чистом виде или со льдом, мартини закусывают либо итальянскими оливками, либо маленькой головкой лука из Англии. Если чувствуют жажду, то, заказав дринк в ресторане, утолят ее сначала содовой водой. Отказаться выпить никто не рискнет, ибо может возникнуть подозрение насчет проблем со здоровьем или неумения держать себя в руках после поддачи. Свой любимый дринк надо выбрать раз и навсегда и, если об этом спрашивает официант, отвечать без малейших колебаний...
Для моего приятеля бизнес по сути был битвой, в которой только люди с бойцовскими качествами способны одержать верх. Там ум весьма важен, но не менее важен и сама личность со своим характером, опытом, интуицией. Если ведешь себя застенчиво, замкнуто или суетливо, смотришь сердито, не интересуешься собеседником, то жди в ответ отчуждение. По его признанию, ему тоже приходилось себя продавать по достойной цене, хотя порою и переступать через самого себя. Поэтому личные свои качества вынужден был делать привлекательными со стороны, завоевывать уважение и авторитет смелостью суждений, здравомыслием, умением контролировать себя в любой ситуации.
Процветание и благополучие бизнеса, как ему представлялось, все больше зависело от быстроты получения, обработки и передачи по назначению точной, надежной, прогнозирующей информации, тем более что прибавочная стоимость стала создаваться преимущественно благодаря знаниям. Выживать суждено тем компаниям, которые способны использовать новые знания и не просто быстро, а молниеносно принимать решения в обход бюрократическим процедурам. На примере собственной и других фирм он видел, как может сложиться управление производством в не столь отдаленном будущем. Новые структуры станут более мозаичные с менее четко выстроенной иерархией подчинения. Возникнет много горизонтальных и неформальных каналов передачи информации, широких контактов с внешним миром. Должные темпы роста производства сохранятся не благодаря выжиманию пота, а посредством обмена информацией электронными средствами. Перед лицом истощающихся энергоресурсов экономика выдержит лишь с опорой на интеллект.
Советский Союз, по его мнению, не выдерживал экономического соперничества с Америкой, потому что, уверившись в своем идейном превосходстве, ответственные за принятие важнейших решений там лица перестали реально мыслить, отказывались внедрять новые знания. Жизнеспособность любого общественного устройства во многом зависит от мудрости лидеров, их умения внедрять новейшие знания и опыт, который накоплен по всему миру. Так он считал, и спорить с ним не имело смысла, ибо в таком случае я уподобился бы пассажиру, отправившемуся в кругосветное путешествие, прихватив с собой для ориентирования на местности "глобус России".
В ответ на его интерес к происходившему у меня на родине я рассказывал, не затушевывая того, что нас сближало или разводило. Нельзя сказать, чтобы он идеализировал свою страну. От него приходилось не раз слышать том, что это опрощение считать главным стимулятором американской жизни деньги, пусть даже в самом широком смысле. Деньгами далеко еще не исчерпывалась вся гамма мыслей и чувств, хотя для многих так оно и было. Даже судьба могла выглядеть одинаково: колледж, женитьба, дети, карьера в промышленной, финансовой или торговой компании, приличный счет в надежном банке, а между этими вехами несколько супружеских измен и поездок всем семейством по стране или за границу.
В действительности, у каждого американца был собственный внутренний мир со своими переживаниями, соблазнами и стремлением получить моральное удовлетворение, которое не всегда измеряется только деньгами. Своих соотечественников он считал примирившимися с властью государства, как с необходимостью, используя которую, политики ведут грязную игру кто кого переврет. Почему честность хуже лжи, он не затруднял себя абстрактными рассуждениями - просто старался научить своих детей не врать. Ему трудно было объяснить свою приверженность тем или иным нравственным ценностям, но, в принципе, он не против был стать на сторону обделенных, но при условии, если те все еще хотели выбиться в люди, использовать свой шанс на успех.
Задумывался ли он о том, насколько искренне верит в Бога? Если предки его считали покорение нового континента делом богоугодным, дабы воздвигнуть "Град на холме", ему бейсбольное поле казалось единственным местом, где по достоинству могли оценить принесенные жертвы. Религия стала для него делом сугубо личным, мнение епископов и даже Папы Римского не волновало. Божественное происхождение Иисуса Христа он мог принимать на веру или не принимать, ставя этот постулат в зависимости от того, служила ли вера в него источником уважения человека к себе и другим. В церковь по воскресным дням не ходил, но раз в году непременно отмечал с семьей Рождество, напоминавшее ему, что есть на свете нечто более важное, чем мирская суета.
Как он относился к закрепленному законом праву американцев на стремление к счастью? По его мнению, счастье каждый понимает по своему, но для него счастье - это когда ты сам свободно, независимо ни от кого выбираешь, что тебе делать и думать по любому поводу. К очень важным правам человека относил и право на совершение ошибки, на заблуждение, на возможность начать все сначала. Этика его опиралась на высшую для протестантов и квакеров ценность: честно трудиться не столько ради денег, сколько для создания с их помощью полезных вещей, облегчающих жизнь. Получалось ли все это у него в действительности? Признавался, что нет, далеко не всегда.
Мне импонировало его отношение к собственной стране. Америку он любил не из-за того, что она богаче и сильнее других: просто ему суждено было родиться там и жаловаться на это не приходилось. К тому же, рядом с ним жили похожие на него люди, в бардачке своих автомашин прятали револьверы с кипой полицейских штрафных квитанций за превышение скорости, и никто их не поучал на каждом шагу, что надо делать, а чего нет. Патриотизм признавался им слишком примитивным, если из-за своей слепой любви к родине человек многое не видит. Скажем, не хочет признать, что первый президент США владел ста девятнадцатью рабами, а одержи победу англичане, они вздернули бы на виселице Джорджа Вашингтона за измену родине...
Мне вспоминается одна из наших бесед в баре Пенсильванского вокзала в Нью-Йорке, особенна та ее часть, что последовала после первого мартини.
- Ты знаешь, странные вещи со мною начали происходить, - заметил он. - Все чаще обуревают меня подозрения, не проходит ли настоящая жизнь вне меня. Нахожу по-прежнему отдушину в своем загородном клубе, где никто не суетится, не напоминает о "крысиной гонке" на работе, предпочитая играть в гольф и вообще ни о чем не думать. Там вокруг меня живые люди, а не партнеры по бизнесу или конкуренты, никто не зависит ни от кого и не навязывается в друзья.
- Наверное, надо просто отдохнуть, - предположил я.
- Подожди, я еще не договорил. На двадцать пятом году супружеской жизни жена недавно отправила меня в нокдаун: совершенно неожиданно заявила о разводе. Неожиданно, как выстрел в задницу. Вкалывал, отдавал все заработанное семье, чтобы это услышать. Может, когда уже за пятьдесят, пора мне начинать играть только самого себя, подумать и о душе? Ради чего изматывать-то себя дальше? Чтобы получить инфаркт и протянуть ноги прямо в кабинете? Уже подумываю уйти. Для меня, видимо, лучший реванш - это начать жить по-настоящему счастливо и иметь все свое время свободным. Для этого хочу превратить накопленные деньги в средство ведения не зависимого ни от кого образа жизни, при котором и сам никому не стану навязываться. Мне кажется, у каждого должен иметься на земле кусочек пространства, где он может быть самим собой и не бояться, что кто-то нарушит его или ее спокойствие души. Кстати, пожалуйста, не выражай никаких сожалений по поводу моего семейного коллапса.
- Мужской разговор, иначе и быть не может, - согласился я.
- Вот именно. Ты знаешь мое кредо: "Будь честен перед самим собой!" Разговоры все высокопарные о государственных или национальных интересах - болтовня и вранье. За якобы бескорыстным служением чему-то или кому-то всегда кроются чьи-то личные мотивы и интересы. Мне думается, причины нынешнего упадка общественной морали не в индивидуализме, а в искажении его подлинного смысла, не в озабоченности людей собственными интересами, а в их неуважении к самим себе.
- В этом есть большой смысл, - мне пришлось согласиться. - Но всяк ли может быть уверен, что сам себя не обманет?
- Это уж его проблема, - сказал он и допил свой второй мартини до дна...
Позднее, спустя месяцы, я узнал от него, что бизнес еще оставался его полем битвы, хотя он все активнее искал пути поменять кардинально свой образ жизни, чтобы наслаждаться каждым ее мгновением, не дергаясь от напряжения на работе.
В последний раз мы виделись в нью-йоркском аэропорту - я провожал его на самолет в Калифорнию, где после ухода из бизнеса он выбрал для себя новое пристанище, чтобы читать лекции в университете и начать "жить по-новому". Мы прогуливались молча по зале ожидания. Услышав объявление о посадке на самолет, он взял меня за руку и сказал:
- Хочу напоследок открыть тебе маленькую тайну. Около года назад на меня вышли джентльмены из ФБР и деликатно попросили сделать им одолжение - эпизодически рассказывать о тебе, как ты живешь в Америке, ну и прочее. Я им дал ясно понять: ты считаешь себя коммунистом и любишь свою родину. Не волнуйся, больше им ничего не рассказывал. Послал их ко всем чертям, чтобы меня не беспокоили. Так что, со мною все окей, с тобой, надеюсь, тоже. И, пожалуйста, помни, если захочешь, приезжай ко мне в Калифорнию --- просто ходить босиком по пляжу, наблюдать солнечные закаты. Должно быть, сказочное это зрелище - солнце, утопающее в океане!.. И ради Бога не думай, что я это тебе говорю, дабы сделать тебе приятное. Ладно, пора идти. До встречи, если таковая будет нам дарована провидением.
Нужно было что-то ответить, но я не успел. Мы крепко обнялись, чувствуя себя вправе лишь слегка сдерживать нахлынувшие эмоции. Он отдал мне по-военному честь, повернулся и твердой походкой направился к посадочному туннелю.
Больше мы уже не встречались, хотя он звонил мне по телефону и подтверждал свое приглашение. Не довелось нам увидеться.
Возможно, с этим моим свидетельством ознакомится кто-то из разведки или контрразведки, не важно какой, и предложит свою версию того, как я, мол, пытался вербовать или со мною хотели сделать то же самое и с его помощью. На это отвечу: подобные предположения являются результатом длительного пребывания в профессионально ограниченном пространстве, откуда люди представляется поделенным на уже завербованных и еще не завербованных. Но есть, на мой взгляд, и не вербуемые, а их подавляющее большинство.
Если меня услышал бы сейчас мой приятель за океаном, он подтвердил бы. Хотя, конечно, дьявольски это трудно всегда и до конца быть уверенным в ком-то, включая себя самого.
*
Из тех, кого довелось увидеть, узнать и запомнить в Америке, не могу обойти стороной еще одну породу людей, близкую мне сегодня по духу своему. Они зарабатывали себе на жизнь литературным трудом, то есть запирались у себя дома и стучали по клавишам компьютера или пишущей машинки. При этом каждый на свой лад пытался уложить многомерный мир в строчки двухмерного текста, размышлял о всякой всячине, старался разгадать ребусы бытия земного.
Готовя сам тогда материалы для газеты, я догадывался, что даже годы таких отчаянных усилий совсем не гарантировали появление талантливого произведения, но сам процесс поддерживал в авторах жизненный тонус, стимулировал поиск нового, позволял размышлять о вечных ценностях и получать удовлетворение от сделанного. Литературное творчество стало их главной внутренней потребностью, помогало им восстанавливать в себе душевное равновесие. Далеко не все они были уверены, что плоды их усилий обязательно понравятся читателям: просто не могли не излагать на бумаге свои "показания" перед тем, как им вынесут "вердикт".
Профессию эту выбирали по разным соображениям. Кто из потребности выразить свои переживания и мысли; кто для того, чтобы избавиться от навязчивых идей и терзающих сомнений, а то и просто выполнить социальный заказ. Шопенгауэр говорил о двух типах писателей: одни работали из убеждения, другие - ради денег. Фолкнер считал, что за писательство человек брался под влиянием открытой им истины, которой надо непременно поделиться с другими, дабы она их тоже взволновала. Были и такие, кто писал из ненависти или мести, сами мало чем рискуя при этом...
Ну, а поскольку лучше самих писателей никто о том, что и как варится на их "кухне", не расскажет, осмелюсь дать сейчас слово одному из них.
- Я пишу не только из тщеславия, - говорил он мне. - Хочу лучше познать себя самого, а также задержать на мгновение время, чтобы кто-то смог узнать больше того, что до этого ему довелось узнать. Вероятно, когда-то об этом уже было написано, но оно могло быть забыто, а потому не мешает напомнить.
В моих романах мне хочется и создать другую жизнь, где я мог бы иметь все, чем обделен в жизни собственной. Читателям, разумеется, все равно, какие побуждения мною владеют. Они оценивают результат и в этом абсолютно правы.
Андре Жид справедливо видел в художественной литературе, кроме самого текста, недосказанность, а потому возможность различных толкований. Самым важным признавал небанальность его содержания, новизну и естественность. Разве можно с этим не согласиться?
В прошлом мне тоже приходилось работать газетным корреспондентом, выезжал за границу, писал очерки об увиденном в других странах. Однако в такой работе со временем может появиться неудовлетворенность привычкой описывать происходящее в данный момент, о завтрашнем дне не особо задумываться. Где-то к сорока годам обычно достигают профессиональных высот и, дабы преодолеть творческий кризис, некоторые берутся за написание чего-то более фундаментального. Через подобный кризис прошел и Хемингуэй, но опыт корреспондентский ему не повредил. Стиль его произведений привлекал краткостью, приземленностью. Все это - плод его репортерской практики, которая позволила выработать свои правила первых емких абзацев, лаконичность без экстравагантных метафор. Он тоже считал, что журналистика, если во время ее не оставить, может начать разрушать в авторе творческий потенциал.
Охотно и сейчас с прибегаю к жанрам, типа автобиография, репортаж, дневники, мемуары, беседы-интервью, очерк. Их отражение в романе - своего рода полярность магическому реализму Маркеса. В любом случае, роман или повесть рождаться должны не из устоявшихся канонических формул, а из побуждений автора рассказать о чем-то в характерном именно для него стиле.