Мальхан : другие произведения.

Моё имя - Мальхан

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Сергей ПАВЛУХИН
  МОЕ ИМЯ - МАЛЬХАН
  
  Записки маргинала.
  
  "39. Врата выбирают входящего,
  но не человек".
  Апокрифическое евангелие.
  Хорхе Луис Борхес.
  
  
  ГЛАВА ПЕРВАЯ.
  
  Разоблачение... Какое точное слово - сбрасывание всех одежд и вид обнаженной сущности в результате. Что же, попробую расшелушить многослойную луковку своей жизни от иссохших лепестков и гнилых чешуек, боюсь только, что сердцевина будет едкой до слез.
  Я родился в самой середине двадцатого века - в июне 1950-го года. Даже само место рождения отражало послевоенные перемены в жизни страны - я родился в Таллинне. Семья наша переехала в Эстонию в 1946-ом году из Владивостока. Отец развелся с моей мамой, когда мне еще и года не было. Мать вскоре вышла замуж вторично. Вероятно, второй брак был более удачен и продуман, ибо с отчимом они прожили до самой его смерти. Брак этот был скреплен моим, родившимся в декабре 1953-его года, братом Михаилом, несравненно более положительным человеком, нежели я. К несчастью, он умер в возрасте сорока трех лет от сердечной недостаточности. Говорят, те, кого любят Боги - умирают молодыми. Мне очень не хватает общения с ним...
  В пятидесятые годы прошлого века (мог ли я думать, что когда-либо буду писать такие слова?!) мы играли во дворах ржавым трофейным оружием, которое тащили с городских свалок. Только уж совсем маленькие карапузы могли включаться в общую игру с покупным игрушечным пистолетиком. У нас же накапливались целые арсеналы пришедшего в негодность оружия. Мои запасы были таковы: ржавый финский автомат, парабеллум со сплющенной прессом рукояткой, трехгранный винтовочный штык и несколько рубчатых, просверленных сбоку, металлических рубашек от "лимонок".
  Игры наши проходили в многочисленных развалинах, оставшихся после войны. На городской барахолке, которая находилась в районе нынешнего автобусного вокзала, обитало множество искалеченных войной нищих. Особенно мне запал в память высокий слепой парень в выцветшей солдатской гимнастерке. Он играл на сияющем перламутром трофейном аккордеоне и пел душераздирающие песни.
  Когда я летом ездил от дедушки и бабушки в гости к маме, которая с отчимом и моим маленьким братиком жила в Пярну, то это воспоминание дало толчок моей первой попытке заработать деньги самостоятельно. Я взял свою игрушечную гармонь, офицерскую фуражку отчима, и уселся на травке возле дома, где родители снимали квартиру, оглашая окрестности сипящим пиликаньем отечественной игрушки. К тому времени, как соседи сообщили маме о моей новой выдумке, я успел набрать у сердобольных смеющихся прохожих пару десятков медных монет. Мама увела меня домой и постаралась объяснить, в доступных для пятилетнего ребенка словах, мое недостойное поведение.
  Ее слова запомнились, и мне действительно стало стыдно за свое поведение, но выводы, которые я сделал, были далеки от идеала. Дело в том, что я про себя решил при возникшей необходимости в чем-либо, никого об одолжении не просить, а нужное отбирать при помощи силы. Популярности среди моих сверстников такие выводы мне принести не смогли, вследствие чего у меня возникло чувство отвращения к примитивному стяжательству, которое я пронес через всю свою жизнь.
  Рано научившись читать, я отдался этому занятию со страстью, не угасающей до сих пор, превратился в своего рода, "наркомана" от литературы. В первые школьные годы эта страсть мне помогала идти в числе первых учеников и родила в среде одноклассников прозвище "профессор", а также осуждение моих радостных порывов первым вытянуть руку, когда учитель спрашивал: "Кто из вас знает, куда впадает Каспийское море?"
  Возможно, из-за того, что я уже в то время мечтал о поступках и событиях более интересных, чем окружающий меня быт, отношения мои с одноклассниками не сложились, и я до десятого года обучения был "белой вороной", хотя уже с пятого - шестого класса стал по отметкам идти в середине, а то и в "хвосте". Сказывалось то, что в первые годы мне учеба давалась чрезмерно легко, и я привык дома не затруднять себя длительным корпением над палочками и крючочками. Опять же - очень многое надо было прочесть.
  Жюля Верна я прочел еще до школы, а потом пошли прерии Майн Рида и Фенимора Купера, снежные пустыни Джека Лондона и сказочно чистые отношения гриновских жителей Гель-Гью и Зурбагана. Все это поглощалось не отдельными томами, а полными собраниями сочинений. К тринадцати годам были прочитаны Чехов и Мопассан, Куприн, Рабле, Шолом-Алейхем, Беляев, Уэллс, Стругацкие и многие - многие другие. Самой же читаемой и почитаемой книгой был однотомник Ильфа и Петрова с лукаво улыбающейся физиономией сына турецко-подданого на обложке.
  Помимо беллетристики я был не чужд и заумным философским теориям. К четырнадцати годам я был поверхностно знаком с наследием античных мудрецов, особо почитая киника Диогена и сократовскую диалектику в изложении Платона. Из современных философских течений мне наиболее близок был экзистенциализм. Вероятно, это было вызвано тем, что мне легко было читать наиболее ярких представителей этого учения - Жан-Поля Сартра, Симону де Бовуар, Ясперса, Хайдеггера и, конечно же, Альбера Камю. Именно его повесть "Посторонний" утащила меня в многомесячное рытье библиотечных фондов, чтобы выискивать цитируемые крупицы подлинных работ в пространных критических статьях.
  Эта литературная мешанина превратилась в моей голове в очень взрывоопасную романтическую смесь, что отразилось на моем разговорном языке - мне стали делать замечания, что язык мой излишне книжен, а замечания - дерзки. Не след, мол, в столь нежном возрасте, отпускать поучающие реплики людям, прожившим на белом свете в два- три раза дольше тебя, а, следовательно, в два-три раза тебя по уму превосходящими. И тогда, и сейчас вывод этот я считал и считаю ошибочным.
  По своей самонадеянности в восьмом классе сочинение на тему: "Мой идеал" я уместил в одной фразе: "Мой идеал - я сам". Теперь можно было бы задним числом обвинить учителя в расплывчатости темы - идеал чего? Жизни? Семьи? Общества? Но я знал, что от нас хотят гладеньких фраз о Павке Корчагине и Зое Космодемьянской, Маресьеве и иже с ними, а во мне все противилось этой рутине, хотя сейчас, ретроспективно, могу сказать, что для меня идеалом был в то время мой дед - человек смелый и гордый, умеющий своими крепкими руками сделать все на свете, во всяком случае, мне тогда так казалось. Он сам делал лодки-плоскодонки прямо во дворе нашего многоквартирного дома на улице Кундери, в центре города.
  Надо бы сказать пару слов о моей родословной. По материнской линии корни мои уходят в село Станьково, которое в давние времена относилось то к Новгородской, то к Ленинградской области, а теперь входит в состав Псковской. Прадед носил имя Селиверст Демидов, у него был брат Алексей. Про прапрадеда я знаю лишь то, что у него была уличная кличка "Мальхан", по названию рядом расположенного озера. То ли он кого-то спас из этого озера, то ли сам в нем тонул, и его спасли - за давностью лет этимология прозвища не ясна. Прапрадед, благодаря дальней родственной связи с уральскими Демидовыми, получил соответствующее образование и зарабатывал на жизнь, будучи испытателем пушек, на полигоне рядом с Петербургом. После очередных испытаний он ударялся в загулы, из которых его иногда доставляли в село под конвоем. Дед мой взял фамилию своего отчима - Анисимов Осип (Иосиф) Селиверстович. Его жена, моя бабушка - Анна Петровна, в девичестве - Попова. Она была родом из Омска, а познакомилась с моим дедом в городе Канске, где впоследствии родилась моя мать.
  Прапрабабушка - Арина Константиновна Ковалева. Прабабушка - Агафья Яковлевна Демидова, а в последнем своем браке, третьем в ее жизни, - Желонкова. Всех своих мужей она пережила, в частности - мой прадед - Селиверст Демидов, умер в семнадцатом году от последствий пулевого ранения легкого. Агафья Яковлевна умерла в 1964-ом году, в Таллинне. Официально ей было 96 лет. Вероятно, она свои годы преуменьшила, так как мой дед был третьим ее ребенком, а его Агафья Яковлевна, если судить по документам, родила в возрасте тринадцати лет.
  По отцовской линии все сложнее, но об этом я расскажу позже.
  Отчим - Александр Иванович Федоров - был артиллерийским офицером, уроженцем маленького села Адамполь расположенного неподалеку от Старой Синявы на Украине. Подростком он был "под немцем" и сохранил воспоминания о том, как немецкий врач спас ему ногу от воспаления надкостницы. Его отец был ветеринаром и перед войной не сумел вылечить купленного за валюту хряка-производителя, почему его и расстреляли. Сам отчим после женитьбы на моей маме работал электриком-осветителем в Таллиннском цирке-шапито, затем перешел на радиозавод "Пунане Рээт", где сумел твердо обосноваться, окончив вечерний техникум. Судя по всему, он был хорошим специалистом, так как работал наладчиком систем слежения за спутниками связи. На этом же заводе до самой пенсии работала моя мать. На этом генеалогическое отступление можно закончить, но оно тесно переплетается со следующим эпизодом моей биографии.
  Дромомания... Любовь к дороге была во мне с детства. Я впервые убежал от родных на прогулке в парке перед нашим домом, когда мне было всего лишь три года, не смотря на столь нежный возраст, я нашел путь к дому дальних родственников, а уж они вызвали милицию и отправили меня домой на милицейском мотоцикле, чему я очень обрадовался и тут же дал себе слово повторить столь занимательное путешествие. Но по настоящему удрать из дома мне пришлось только в четырнадцать лет... Вызвано это было тем, что пропал именной пистолет деда. Конечно, пропал он не сам по себе, а с активным моим участием. Перед началом экзаменов за восьмой класс мои дедушка и бабушка решили навестить свою вторую дочь, мою тетку, которая жила в Хабаровске. Когда они уехали, я быстро подобрал ключ к шкафу в их комнате и после очень коротких поисков нашел заветную кобуру с маузером образца 1937-ого года.
  Увесистая игрушка меня просто околдовывала. До этого мне доводилось держать пистолет в руках только тогда, когда дед занимался его чисткой. Выпустить маузер из рук у меня не было сил. Я таскал его с собой в школу, хвастался своим друзьям - приятелям, и, как и должно было случиться, в конце концов, пистолет у меня сперли...
  Однажды вечером, когда я возвращался с улицы домой, моя мать заметила отвисающий карман и захотела проверить, что там лежит. Уж не бутылка - ли... Я вывернулся из ее рук и спрятал пистолет в дворовом сарае, в ящике с елочными игрушками. Три моих тогдашних лучших друга знали про этот тайник. Утром я с ужасом увидел взломанный сарай и, все еще надеясь на чудо, долго рылся в хрупких цветных стекляшках, надеясь, что вот-вот наткнусь на холодную и такую надежную вороненую сталь... Черта лысого!
  Конечно, я пытался сам провести следствие, но ничего у меня не получилось. Между тем время шло, приближались экзамены в мореходку, куда я подал свои документы, но вместе с тем приближался день возвращения деда и бабушки. Не выдержав гнетущего меня раскаяния и, вероятно, опасаясь сурового наказания, я решил убежать из дома.
  Дед никогда не поднимал на меня руку, тут дело было не в страхе физической боли (хотя этот вариант тоже не был исключен) - просто в тот момент сама мысль о том, как я буду смотреть в глаза деда, была для меня непереносима. Вот я и снял накопленные, из идущих на мое воспитание отцовских алиментов, семьдесят рублей и купил билет до города Сочи.
  Дорога в одиночестве отвлекала от грустных мыслей. Она (дорога) сама по себе уже была приключением. За окном кружили в странном танце деревья. Ближние стволы, казалось, плыли в одну сторону, а дальние, отставая в движении, в другую. Новые, никогда мною еще не виданные города, показывали мне свои интимные привокзальные улочки, и, после коротких остановок, вновь укрывали их на долгие годы. Добрался я, конечно, до прославленного своими темными ночами города, и тут все заверте...
  Были здесь и пляжи со стройными купальщицами, были и автоматы с дешевым южным вином, и заползающий прямо на балкон, на котором я спал, виноград...
  Дни летели быстро, но деньги улетучивались, казалось, еще быстрей. И вот настал день, когда деньги просто кончились.
  Пришлось чесать репу и думать о том, как жить дальше. Пришлось признать, что заработать себе на жизнь я не в состоянии - возраст не позволял работать даже на самой примитивной работе, а воровать я не умел, да и не хотел.
  Пару дней подумав, я решил добираться домой зайцем. Около двухсот километров мне удалось проехать незамеченным, но потом меня выкинули на какой-то маленькой станции, рядом с огромной платформой с карбидом. Почему карбид был на открытой платформе - не знаю - но именно я подрядился за какие-то гроши разгрузить эту чертову платформу. Представите себе палящее солнце, мою спину, облитую обильным трудовым потом, и едкую, вонючую, съедающую кожу до крови, карбидную пыль. Та еще халтурка подвернулась...
  Хватило мне этих денег только на обед в станционном буфете, пачку сигарет, да осталось несколько бумажек, которых мне, впрочем, хватило на билет до следующей станции. Когда я проехал указанную на билете остановку, проводник вагона начал безуспешную охоту за мной.
  Молодость и безвыходность положения заставили меня выйти победителем в этом поединке. После того, как проводник четырежды высаживал меня на мелких станциях и разъездах, а я неизменно оказывался в вагоне, как только поезд отъезжал от пассажирской платформы, он уже был готов пойти на компромисс. Проводник предложил мне раскрыть секрет моих возникновений в вагоне, несмотря на то, что соседние вагоны заперли двери, ведущие через тамбур в наш вагон, а у единственных открытых дверей дежурил сам проводник. Сошлись мы на том, что я раскрою ему свой секрет, а он, в свою очередь, берется довезти меня в купе проводников под видом родственника до самого Ленинграда.
  Я раскрыл свою нехитрую тайну. Дело в том, что как только меня высаживали, я тут же бежал к другому концу вагона, нырял под вагон и поднимал один из двух мостков переходной площадки между вагонами. Тогдашняя моя стройность позволяла проделывать эту рискованную операцию достаточно быстро, ведь стоянка на маленьких станциях была всего одна минута. От Питера до Таллинна - это уже рукой подать, под видом провожающего помог старушке занести чемодан, прошел на пару купе дальше, залез на третью полку и всю ночь на ней провалялся, обдумывая предстоящие мне тяжелые объяснения.
  Вот я сам уже седой, а до сих пор чувство вины перед дедом заставляет меня вновь и вновь возвращаться в прошлое, снова прокручивать в голове те давние мои переживания.
  Конечно, все утряслось, уладилось потихоньку, но время экзаменов в мореходку уже прошло. Пришлось мне возвращаться в шестую школу, где в девятом классе осталось всего четыре парня на тридцать шесть девчонок. В школу я стал ходить через день, дома, после этого случая, тоже старался бывать поменьше. Мысли мои уже влекли меня к дальним морям, в тайгу, к золотым россыпям и увлекательным приключениям, которые должны были начаться сразу же после окончания школы.
  И уж будьте спокойны, приключений было - больше, чем достаточно!..
  Это было время первых романов. В возрасте тринадцати лет моя тетушка познакомила меня со своим бывшим одноклассником, который проводил свой отпуск в Таллинне. Он работал на судах загранплавания в черноморском пароходстве и приехал навестить родственников. Тетушка попросила его провести со мной один день на пляже. Мы встретились в его гостиничном номере, где меня поразило обилие всяческой мужской косметики: дорогие одеколоны, крем для лица, какой-то лосьон, обилие коробочек с бриолином и всевозможных тюбиков. На такси мы доехали в Пирита на городской пляж и расположились неподалеку от пляжного ресторана.
  Тетушкиного одноклассника, Володю, увлекали проходившие мимо стройные девушки и он начал разглагольствовать на тему пляжных знакомств, утверждая, что пляж - это лучшее место для начала романа. На мои недоуменные вопросы он объяснил, что только на пляже ты можешь оценить "товар". Здесь труднее всего скрыть физические недостатки, а для коротких связей необязательность продолжения пляжного знакомства как бы подразумевается.
  Я внимательно слушал перлы мудрости тридцатилетнего Казановы, который был рад поделиться теоретическим опытом с подрастающим поколением и нашел во мне весьма благодарного слушателя. Он учил меня отличать женщин, которые желают знакомства от равнодушных "загоральщиц", определять с первого взгляда допустимые пределы, до которых будешь допущен в первый вечер, находить бреши в системе женской обороны от ловеласов.
  Во время обеда мы пошли на открытую ресторанную площадку, где Володя заказал восемь порций шашлыка, пару бутылок сухого вина и тут же зазвал за наш столик двух проходивших мимо девушек. Здесь мне был преподан урок быстрого знакомства и искусство ведения застольной беседы, когда под легким покрывалом словесного кружева четко вырисовывается эротическая подоплека разговора и виртуозное умение поддерживать любопытство к собственной персоне. Володя электризовал атмосферу вокруг себя явным сексуальным желанием, ни разу не обозначив чего-либо близкого к этой теме в диалоге, который он не прерывал ни на минуту.
  Я поглощал новые для себя знания, как губка, откровенно завидуя Володиным талантам. Девицы отправились загорать вместе с нами, а через пару часов Володя уговорил их провести вечер в ресторане, и меня безжалостно высадили из такси рядом с родительским домом, перед самым интересным для меня моментом окончательной сдачи позиций обеими подружками.
  После этого насыщенного пляжного дня у меня в мыслях произошло своеобразное переключение, и я стал смотреть на женщин уже далеко не такими чистыми детскими глазами, как до разъяснительной беседы с Володей. Ко всему прочему - меня заметили во время нашего поедания шашлыков и распития сухого вина в женском обществе. Увидели меня девчонки из параллельного класса, и разнесли по всей школе слух о моей мнимой "крутизне", что на целый год обеспечило меня дутым авторитетом.
  При моем росте в 182 сантиметра и передавшейся по наследству широкоплечести, я вызывал интерес не у ровесниц, а у женщин, которые были лет на десять старше меня.
  Самой первой моей женщиной оказалась соседка по подъезду. Познакомился я с ней в квартире моего друга детства Юры Урма. Соседка, которую звали Зинаидой, приходила к Юркиной маме довольно часто, и мне уже не раз попадались на глаза ее хорошо развитые груди в смело декольтированных платьях, тяжелая коса натуральных светло-русых волос, смешливые глаза и яркие губы. Но я и не предполагал за ней ухаживать - мне, четырнадцатилетнему юнцу, с только начинающими пробиваться усами и пубертатными прыщиками на щеках, даже подумать было невозможно о том, чтобы ухаживать за двадцатисемилетней женщиной, которая работала буфетчицей и солировала в каком-то народном хоре...
  В солнечный майский воскресный день я поднялся на четвертый этаж к Юре Урму, чтобы похвастаться только что приобретенной серией фотографий наших музыкальных кумиров - "Битлов". Как раз в это время Зина заканчивала красить волосы Софьи Борисовны (Юриной мамы) в "радикальный черный цвет". После того как Юра оценил мое приобретение, Зина попросила тоже посмотреть фотографии. Проглядев их довольно быстро (по нашим с Юрой меркам), она мне сказала, что я похож на Пола Маккартни, чем несказанно меня удивила, так как мне казалось, что я гораздо больше походил на Джона Харрисона. Как-то так получилось, что из Юркиной квартиры мы вышли одновременно и продолжали разговаривать, медленно спускаясь по лестнице. Во время разговора Зина взяла у меня из рук фотографию Пола и сказала, что заберет ее себе. Я, еще не успевший похвастаться всем друзьям своим удачным приобретением и предполагавший разместить все лики кумиров над письменным столом, был против. Тогда она спрятала фото в глубокий вырез на груди и с вызовом произнесла: "А ты попробуй отними!"
  Испугавшись, что драгоценная фотография помнется, я бросился ее спасать, но тут рука моя почувствовала упругость женской груди, а улыбающиеся Зинкины губы оказались слишком близко. Одной рукой обняв ее за талию, а другой ощущая твердеющий под моими пальцами сосок Зинкиной полной груди, я поцеловал ее и почувствовал на своих губах упругое кольцо жарких губ и узкий жадный язычок, щекотно снующий у меня во рту. Жаркая волна нестерпимого желания пробежала вдоль позвоночника, но Зина отстранилась и сказала мне, чтобы я зашел к ней домой через час, тогда она отдаст мне фотографию.
  Это был самый долгий час в моей жизни, ибо я уже знал, что сейчас, наконец, в первый раз окажусь в постели с женщиной. Я выкурил две сигареты подряд, хотя в те годы я и курил-то не каждый день. Время почти не двигалось. Я обошел весь наш двор, перебрал в сарае все свои заветные ржавые железяки, но часы упрямо показывали, что впереди еще полчаса ожидания. Меня уже начала бить крупная нервная дрожь, которая проявлялась у меня до этого только от сдерживаемой ярости перед какой-нибудь очень крупной дракой. Так и не сумев дождаться назначенного времени, я постучал в дверь на двадцать минут раньше. Зина мне открыла. Одета она была в подчеркивающий ее недурные формы короткий халатик, высоко открывающий хорошенькие ножки в шелковых чулках.
  "Ах, это ты, а я уже и забыла... Ну, проходи". В комнате возле дивана стоял журнальный столик с бутылкой коньяка, блюдце с ломтиками лимона и дымящийся кофейник. Тут же стояли пара рюмок и две кофейные чашки. Вероятно, Зина ожидала некоей прелюдии, застольного разговора, флирта, заигрываний, а уж потом перехода к активным действиям, но я слишком долго томился ожиданием. И дело было даже не в том длиннющем часе, который я только что пережил, а в том, что уже почти год я раз пять-шесть в месяц утром поднимался вместе с простыней. Простынь присыхала ко мне после стыдных и сладких снов, но полноценной сексуальной разрядки мне принести не могли. Вот из-за всего этого я бросился в решительную атаку сразу после первой выпитой рюмки.
  Горячие поцелуи и крепкие объятья дали мне понять, что можно действовать смелей, и я развязал узелок на поясе халатика. Моя рука скользнула по Зинкиной спине, почувствовала пояс для чулок, и вдруг коснулась атласно гладких крепких ягодиц. Не поверив своему осязанию я умудрился, не прерывая поцелуя, уложить Зину на спину и так скосить глаза, чтобы воочию убедиться - под халатиком кроме чулок и поддерживающего их пояса ничего не было. Тут уж мне не оставалось ничего другого, кроме как пойти в решительное наступление. Головокружительная страстность и сладость первого соития была достаточно скоротечна и я, почувствовав приближение оргазма, решил показать Зине свою мнимую опытность - в самый ответственный момент резко вышел из нее. В результате этого весь мой раскаленный эякулянт оказался в Зинкиной ладошке.
  "Ты это чего?" - слегка ошалев, спросила моя первая женщина. Я объяснил ей, что сделал это, чтобы она не забеременела.
  "Не бери в голову, - ответила мне Зина, - Об этом я сама позабочусь".
  Мы сходили в душ, выпили еще по рюмке, а затем Зина уложила меня на спину и стала целовать, тихонько опускаясь все ниже и ниже. Я, конечно, слышал о таком от своих приятелей, но одно дело - слушать, а совсем другое - испытать самому... Тут уже сдерживаться не приходилось.
  Зина постаралась научить меня всему, что она узнала сама к двадцати семи годам, а я был учеником старательным и эти уроки не пропускал, в отличие от занятий школьных. Связь наша с Зиной длилась около трех лет, и я благодарен ей по сей час за ласковое руководство на первых ступеньках такой важной для человека области, как полноценный секс.
  В девятом классе я впервые влюбился в ученицу из параллельного класса Лену Ревенко. После этого девичье большинство моего класса окончательно во мне разочаровалось.
  В десятом классе началась очередная полоса нелепиц. Мы с Леной попали в школьную команду КВН и, на выезде в школу соперников, во время игры рассорились из-за того, что я резко оборвал ее в пылу обсуждения одного из вопросов. Она серьезно восприняла нашу ссору и, на том же вечере, в пику мне, стала усиленно флиртовать со своим одноклассником. Флирт этот через два года закончился свадьбой, правда, не последней в ее короткой жизни.
  Я же, в обиде на нее, не нашел ничего лучшего, чем начать поддавать - ведь это же помогало героям Ремарка и Хемингуэя, значит может помочь и мне. Почти полностью бросив учиться, я нашел в себе еще одну черту, объединяющую меня с любимым тогдашним моим героем, Холденом Колфилдом, из романа Сэлинджера "Над пропастью во ржи". Маме приходилось разыскивать и вытаскивать меня из квартир многочисленных приятелей и подружек, у которых я обитал после походов по всякого рода кабачкам нашего богатого на это добро города.
  Вдруг, во время одного из нечастых посещений школы, меня спрашивают задание по литературе, а я, так много читавший, не могу связать пары слов о героях Шолохова. Меня это задело, и к следующему уроку я приготовился исправить двойку. Вопрос был для меня удивительно удобным - особенности сказок старухи Изергиль. Тут можно и без подготовки битый час языком чесать, но... Я не носил в школу книг, а нужно было приводить цитаты. На глазах у учительницы я взял, выходя отвечать, книгу соседа по парте, и услышал: "Садитесь, Павлухин, двойку я сегодня вам не ставлю, но в следующий раз готовьтесь лучше".
  Обида переполняла меня - я был лишен верной пятерки. Чувство обиды надо было выплеснуть, и я поднял руку:
  - "Можно выйти?"
  - "Что, за перемену не накурился?"
  - "Я не курить".
  - "Иди, и не мешай вести урок".
  Я встаю, дохожу до двери, демонстративно ощупываю карманы, возвращаюсь к своей парте, вытаскиваю из нее старый номер "Пионерской правды" и, наслаждаясь всеобщим вниманием, тщательно разминаю ее в руках, гордо покидая класс под этим своеобразным знаменем бунта. До конца урока я курил в конце коридора, а на переменке пошел в кабинет директора нашей шестой школы и написал заявление с просьбой об отчислении, так как я хочу перейти на учебу в вечернюю школу и пойти работать.
  Тогдашний директор Зотов, который еще не знал о "происшествии", стал отговаривать меня, до экзаменов оставалось меньше трех месяцев и менять ценное свидетельство о среднем образовании школы, славящейся сильным педагогическим коллективом, на чепуховенький аттестат "вечерки", на который в институтских приемных комиссиях смотрят как на неизбежное зло - это глупость. Я "поддался" на уговоры и вернулся в аудиторию, где уже в разгаре был урок французского языка. Наша madame, уже ознакомленная в учительской с вольным изложением версии "литераторши" о прискорбном моем поведении, задала вопрос: "Разве ты еще не исключен из школы?"
  -"Отнюдь, только что директор на коленях умолял меня не покидать стены alma mater".
  Предпоследний час этого дня - физика. На лабораторную работу ворвался директор в гневе. Его глубоко декольтированная шевелюра стояла дыбом, а лысина налилась по индюшачьи пурпурной венозной кровью. Взор, увлажненный злой слезой, был страшен.
  -"Ты!!! - прогремел он, указывая могущественным перстом на мой измазанный чернилами пиджак, - Это я тебя просил на коленях?!! Вон из класса!"
  Что же... Я вышел. Он за мной следом. Совершенно спокойным голосом, что очень меня тогда поразило, он сказал мне, что после физики, на классном часе, будут обсуждать мое безнравственное поведение и сам класс решит - оставаться ли мне в школе. Я, ничтоже сумняшеся, думал, что чувство солидарности моих соучеников, с которыми мы уже десять лет протираем штаны и юбки на одних партах, поможет мне. Тут и солидарность против "халдеев" на моей стороне - и я уверенно пошел на собрание, вместо того, чтобы забрать документы и уйти, оставив последнее слово за собой.
  Классный час превратился в фарс. Девицы наши вспомнили, что три года назад я, при вступлении в комсомол, полгода не удосуживался получить комсомольский билет, что в четвертом классе сорвал стенгазету (насколько я помню - случайно, во время обычной детской потасовки). Тут же приплели неуважение к коллективу, с которым я мало общаюсь, держусь крайне обособленно, не проявляю вернопатриотических восторгов по поводу политических событий в стране, а лишь отпускаю критические замечания в связи с "замораживанием" займа народного хозяйства и отсутствием булки в хлебных магазинах. Вопрос о пребывании моем в здоровом коллективе поставили на голосование. Классная дама ходила по рядам и подбадривала нерешительных: "Дружнее голосуем, дружнее. Поднимем руки против пребывания в нашем классе шатких элементов".
  Произошло удивительное для меня, но такое логичное в этой обстановке - мое заявление об уходе из школы оставили в силе. Причем, еще утренние мои приятели голосовали под холодным взглядом учительницы за мое исключение из класса, а две девицы, с которыми я регулярно по мелочи конфликтовал, вдруг яро бросились меня защищать, чуть ли не со слезами на глазах... Но дело уже было решено.
  Моя знакомая библиотекарша порекомендовала меня своей подруге - научному сотруднику Академии Наук ЭССР, биологу, и я стал работать в секторе радиационной генетики Эстонского биологического института. Продолжалось это не очень долго, хоть люди были настроены ко мне очень доброжелательно.
  Именно в этот момент мне показалось, что помочь разобраться в череде разочарований в людях сможет мой родной отец.
  Эта история началась в 1967-м году. Мне было еще только шестнадцать лет. По земле гуляли февральские вьюги, мела поземка... В один из таких сумрачных и студеных дней я решил познакомиться со своим родным отцом. Дело в том, что они с мамой развелись раньше, чем я родился. В моих детских воспоминаниях отец, можно сказать, не присутствовал. Остались какие-то смутные воспоминания о поездке на такси, где отец работал простым водилой. Ещё одно, очень давнее, это то, что я сижу рядом с ним (то, что это он - я подсознательно понимал) и мы совместно разрисовываем книжку-раскраску.
  Потом он исчез из моей детской памяти, так как уехал из Эстонии. Лет до пяти - шести я был убежден, что расту с родным отцом, но, сначала в мои руки попало решение суда, из которого я впервые узнал о существовании моего старшего брата по отцу. Потом услышал дворовую сплетню. Пару раз вынимал извещения о поступлении алиментов на почту, ну и, конечно же, подслушанные невольно взрослые разговоры....
  Короче, к шестнадцати годам я созрел для того, что бы встретиться с моим биологическим отцом с глазу на глаз, и выяснить у него напрямую, почему это он живет вдали от меня и совсем не хочет со мной, таким хорошим, познакомиться. Пришлось мне самому ехать к нему.
  Так как я в это время учился в вечерней школе и работал в институте биологии Эстонской ССР, то деньги на дорогу заработал сам. Вот после получения зарплаты я и решился на поездку, никого, естественно, в известность о своих планах не поставив.
  Ехать пришлось через Ленинград, где в это время учился на первом курсе Мухинского училища мой хороший друг - Анатолий Сальников. Толик сейчас работает главным архитектором города Керчи, а в то прекрасное время мы днем бегали по Питерским музеям, а по вечерам решали серьезную проблему - взять водку за 2.87, или же - коньяк за 4.12. В Питере я пробыл в этот приезд не долго - всего дня три. Обсудив с Толиком, как мне найти отца в Костроме - а точного адреса у меня не было - мы выпили на прощание пивка в вокзальном буфете и порешили, что лучший метод - это действовать через адресный стол. На следующий день я был в Москве, а еще через сутки, ранним утром, прибыл в Кострому.
  Адрес отца я получил через час после приезда - улица Ю. Беленогова, ну и т. д. Оказалось, что эта улица находится в Заволжье. Запомнились так называемые Ряды - оставшиеся с дореволюционных времен купеческие магазины. Они стоят почти на самом берегу Волги, и с этого места набережной открывается замечательный вид на волжские берега. Мост я помню только железнодорожный. Может быть, другого и не было, так как через Волгу я ходил пешком по льду. На другом берегу, прямо напротив Рядов, стоял нужный мне дом. В большом волнении я поднимаюсь по лестнице, звоню и жду, что вот сейчас я, наконец--то увижу своего родителя...
  Как и положено, меня ждал облом. Открыла мне дверь женщина довольно приятной наружности, как потом выяснилось - жена моего отца. Оказалось, что он работает шофером-дальнобойщиком и сейчас в поездке. Я объяснил, кто я и откуда, и мне любезно предложили дождаться его возвращения, ожидаемого дня через два. На следующий день я пошел осматривать окрестности.
  С берега открывался вид на старую Кострому. Виднелись колокольни Ипатьевского монастыря, множество потемневших от времени и непогоды деревянных домов-избушек, над ними каким-то непропорциональным Гулливером возвышалась огромная бронзовая фигура Ленина. Разнообразили картину хрущевские пятиэтажки, но, в основном, они были сосредоточены в Заволжье. Первый день я бродил по городу, проникаясь его духом, а вечером, сидя за чашкой чая, знакомился со своими сводными братом и сестрой, Андреем и Мариной, соответственно - семи и пяти лет от роду. Разговор с мачехой не очень-то у меня клеился, но она взяла инициативу в свои руки и рассказала мне довольно романтичную историю ее знакомства с моим отцом.
  Она работала врачом-терапевтом в местной больнице, куда привезли моего отца почти в безнадежном состоянии. Он возвращался с работы поздним вечером, когда услышал крики о помощи из темного переулка. Трусом мой отец никогда не был и бросился на помощь. Какой-то жлоб пытался силой овладеть девушкой, а, когда отец пришел ей на помощь, выхватил опасную бритву и нанес ему девять порезов. Один был особенно опасен - почти перерезал сонную артерию. Сильная потеря крови очень ослабила организм, но самоотверженный уход молодой специалистки-терапевта за героем уличной стычки принес пользу, и пациент был спасен. Роман, насколько я понял, развивался стремительно. Закончился он бракосочетанием и беременностью, возможно, что и в другой последовательности, но я не обращал внимания на мелкие подробности.
  На следующий день я, по совету мачехи, купил билеты в местный театр. За давностью лет я уже не помню название спектакля, кажется, это была пьеса Островского "На всякого мудреца довольно простоты".
  Больше всего мне запомнилось то, что во время поисков театральной кассы я принял за здание театра пожарную часть. Некий дореволюционный архитектор украсил фасад пожарной части колоннами коринфского ордера, покрытыми каннелюрами и кракелюрами. Причудливый антаблемент с высоким фронтоном завершали впечатление. Конечно, такому зданию больше пристало быть входом в храм искусств, чем выездом для пожарных экипажей.
  Спектакль закончился поздно, и я долго плелся по ледовой трассе через Волгу, а потом еще и у дверей робко скребся полчаса, пока не разбудил идущую утром на работу мачеху.
  На следующий день приехал из поездки отец. В первую минуту встречи непонятные чувства овладели мной. Странное такое ощущение - то ли по морде ему съездить, за то, что он на меня хрен забил, то ли на шею ему броситься - ведь папа это мой родной...
  В результате - пожали руки и дружелюбно похлопали друг друга по плечам. Было неизбежное застолье, долгие разговоры, в которых я уточнял подробности своей родословной по отцовской линии. Я узнал, что предки мои жили до войны многими поколениями на Северном Кавказе, воровали себе невест в горных аулах, числили себя особым народом - казаками. Как говорят на юге нашей Родины: "Папа - турок, мама - грек, а я русский человек".
  Мои дед и бабушка по отцу были медиками - дед погиб во время блокады Ленинграда - отдавал свой паек детям, так как был врачем-педиатром. Бабушка во время войны потерялась, и отец нашел ее за два года до моего приезда - она к этому времени жила в Ташкенте и заведовала тамошним туберкулезным диспансером. Во время застольных разговоров отец рассказал мне историю своего первого ордена.
  Вообще он из себя "крутого" не корчил - говорил, что пошел в разведчики из-за повышенной нормы продуктов. Рассказывал, как по осени у них в полку убило осколком артиллерийскую лошадь. Был большой пир. Через пару недель на том месте, где разделывали тушу, выкопали из-под снега шкуру, отскоблили ее от шерсти, нарезали лапшей и сварили очень неплохое блюдо. Еще через две недели на том же месте нашли под снегом копыта. Их пришлось варить четверо суток, пока они не размякли настолько, что съели и их. Когда пришло лето, все были очень слабы и удивлялись, почему немцы не используют момент для решительного штурма. Именно в это время отец, как старший в группе разведчиков, получил задание - взять языка.
  На задание они отправились втроем. Проползли по давно уже знакомым тропкам (получившим громкие прозвания Невского и Литейного проспектов) на нейтральную полосу, где решили обсудить свою безнадежную ситуацию. Трем дистрофикам тяжело героическим наскоком захватить здорового и нормально кормящегося немца. Посовещавшись, они решили бросить гранату, которая у них была с собой, и отступить, якобы наткнувшись на встречный патруль немцев.
  Так они и начали действовать, но после гранатного разрыва услышали чьи-то стоны. Решили проверить, не своих ли они рванули. Обнаружилось, что удачно брошенная граната убила одного вражеского солдата и ранила в ноги офицера, который пытался нанести на свою карту расположение наших позиций. Таким образом, задание командования было выполнено, и все участники были представлены к награде. После этого рассказа было много последующих, но меня нервное напряжение сморило тяжелым сном.
  На следующий день отец пошел с утра на переговорный пункт и заказал телефонные переговоры с моей мамой. День мы провели в беседах, а вечером, когда мачеха ушла на работу в ночную смену, отец предложил взять пару бутылок водки и отправиться в гости к его знакомым дамам. Знакомые оказались мамой и дочкой, которые с радостью приняли нас в своей двухкомнатной квартирке. Папа и здесь удивил меня тем, что поначалу больше внимания стал уделять дочке, а не маме. После того, как я вызвал его в коридор и убедил, что мама мне не по годам, только тогда он переключил свое внимание на более подходящий ему по возрасту объект. Переночевали мы довольно весело в этой компании, а утром явились домой на полчаса раньше мачехи, успели принять душ и, попивая на кухне чай, встретили ее версией, что мы и не ложились - провели всю ночь за разговорами.
  Пока я отсыпался, отец успел сходить на переговорный пункт и переговорить с моей мамой. Мне было сказано так - мама, мол, просит, что бы я вернулся в Таллинн, где я могу собрать все документы, выписаться, собрать свои вещи и ждать, когда папа за мной приедет.
  В этой ситуации меня удивляло одно - почему отец еще в первом нашем разговоре просил не говорить моим младшим брату и сестре о том, что я их брат, а представиться папиным знакомым. Все равно, если рядом жить будем, то они же будут слышать, что я называю их отца папой...
  Поздним вечером мы съездили на вокзал и купили билет на утренний поезд до Москвы. Когда мы вернулись на ул. Беленогова, отца ждала молоденькая парикмахерша, которая привычно разложила все ей необходимое, и, привычно фамильярно называя моего отца "Димкой", покрасила седую его голову в жгуче-черный цвет.
  Утром меня проводили до вагона. Отец сказал, что расстаемся не надолго, и я поехал.
  По приезду в Таллинн я узнал от мамы, что во время телефонных переговоров отец говорил, что, в крайнем случае, вышлет меня из Костромы по этапу. Во-вторых, же - оставшийся год он алименты платить не будет, так как я, у него в гостях будучи - питался, а так же мне были куплены билеты до дома и даны деньги на карманные расходы.
  Ни во что это я не поверил - быть такого не может. Написал большое и довольно бестолковое письмо, в котором упоминал его обещания - к осени научить меня водить машину, забрать меня к себе от всех моих неладов с отчимом, и т.д., и т. п. Ответа я не получил...
  Может быть, правы сторонники интуитивных решений - первый порыв и первая мысль самые правильные - надо было и впрямь при нашей первой встрече ему по физиономии съездить?
  Я, конечно, не сто баксов, чтобы всем нравиться, но было обидно чувствовать свою ненужность и в семье отчима, и у родного отца. Тогда только я начал понимать, что меня любят за одно только то, что я есть на свете лишь бабушка и дедушка, а для остальных родственников мое присутствие представляет определенную проблему.
  Вернулся я в Таллинн и узнал, что с работы меня уволили за прогул, а тут уже подходила пора подготовки к выпускным экзаменам. Дело в том, что мама устроила меня в выпускной, одиннадцатый класс вечерней школы
  Вместе с лучшим моим таллиннским другом, Колей Дружининым, мы сидели часами за учебниками, изредка прерываясь на перекуры или кружку пива. Это было время повального увлечения стихами, да и мы сами пытались рифмовать. Удивительно, но на все нам хватало времени. Мы успевали заниматься штангой и боксом, читать новые стихи Вознесенского и Евтушенко, бегать на танцы в "Лыуна", ходить на рыбалку, ездить в многодневные походы на велосипедах, так еще и кое-как успевали учиться. Это "кое-как" меня подвело - я был оставлен на осеннюю переэкзаменовку по все той же злосчастной литературе. Коля на это известие отреагировал моментально: "У тебя есть шанс окончить школу с медалью "За выслугу лет".
  После экзаменов я посетил выпускной вечер в родной шестой школе. Чаще всего во время этого вечера я танцевал с молодой учительницей рисования Руфиной, а больше всех беседовал с моим любимым учителем - биологом Георгием Федоровичем Стадлером.
  В августе, через месяц после своего дня рождения, во время памятного моим ровесникам урагана, погиб в дорожной катастрофе Коля Дружинин. Он был брошен на своем мотоцикле порывом ветра под встречный автобус. Именно этот мотоцикл он выпросил в подарок у своей матери на день рождения. Это была первая смерть близкого мне человека.
  В моем альбоме долго хранилась его фотокарточка со странной для семнадцатилетнего паренька дарственной надписью:
  
  "Упаси Вас Бог познать заботу,
  Об ушедшей юности тужить,
  Совершать нелегкую работу -
  С нелюбимой женщиною жить..."
  
  Когда Ник-Ник (Николай Николаевич) вручал мне эту фотокарточку, я поинтересовался авторством этих четырех строчек, то Коля сказал, что прочитал эти строчки впервые на кавказской скале, поблизости от Батуми.
  Переэкзаменовку я сдал на четверку, без какого-либо труда и безо всякой подготовки. Мне нужна была самостоятельность, причем немедленно.
  У какого-то африканского племени есть религия, обожествляющая Дорогу. Вот я уже в семнадцать лет чувствовал себя адептом этого культа. Иногда, обращая взгляд в прошлое, я думаю - уж не болен ли я дромоманией? Больно часто без каких-нибудь видимых причин я бросал налаженный быт, работу, круг друзей и знакомых, и, очертя голову, рвался в новые для меня места, что бы начать все сначала на новом месте.
  В финикийском языке слово "эреп" означает - направо, "асу" - налево. Отсюда произошли слова Европа и Азия. При моем увлечении героями кубинской революции, идеями движения хиппи и легендами из жизни Михаила Бакунина мой левый уклон легко объяснить.
  В тот раз я решил начать свою самостоятельную жизнь на Дальнем Востоке - этом российском аналоге американского Дикого Запада. Конечно, времена и нравы далеко не одинаковы, но для меня главным тогда была возможность утвердить себя в мире и природе, почувствовать себя нужным в тяжелых условиях и найти то неизвестное, что толкает меня от обжитых мест. Ко мне присоединился случайный знакомый из той же школы номер шесть. Впервые он заговорил со мной за неделю до моего отъезда, попросил взять его с собой, и я дал великодушное согласие.
  После длинного поездного пути мы добрались до Хабаровска, где жила сестра моей мамы. Родственники уже подготовили для меня место юнги на судне, но нас-то было двое... Пришлось этот вариант забраковать, хоть я до сих пор с любопытством думаю - а как бы сложилась моя жизнь, если бы в действие вошел этот вариант?
  В геологоразведку, оказывается, берут работать только с восемнадцати лет. Пришлось идти в крайком комсомола и просить помочь приехавшим издалека романтикам. Нас направили к генеральному директору Дальгеологии - Онихимовскому, который отправил нас в геофизический отряд Перевальненской геолого-разведывательной партии Комсомольской-на-Амуре экспедиции. Дорога на Перевальный шла от Комсомольска через Солнечный в направлении Горного.
  Сами названия эти звучали для меня как приглашение к неведомым приключениям. Работа наша заключалась в поездках на раздолбанном микроавтобусе "Латвия" по буровым скважинам и проведению каротажных замеров. Не буду вдаваться в подробности технологии, проще говоря, мы крутили лебедку, на которой был подвешен один из электродов. Второй электрод закрепляли на поверхности и, путем замера разности электрических потенциалов, определяли глубину залегания рудного тела и его толщину.
  Иногда нам поручали и более интересные работы, например - перегнать вьючных лошадей с нашей базы на другую, через долину Хальгасо, то есть, в переводе с языка аборигенов - долину ста ветров.
  Возвращался я через трое суток поздним вечером. Последние восемь километров от трассы до поселка Перевальный пришлось идти пешком. Вот я шел и обдумывал недавний разговор о том, что в глухих северных углах Сибири еще могли сохраниться отдельные маленькие семейства мамонтов. Вдруг со склона сопки с грохотом осыпающихся камней на меня двинулась высокая, не меньше пяти - шести метров высоты, тень. Я обомлел - неужели... Тень за несколько секунд спустилась на добрых сорок метров ближе ко мне и остановилась на небольшом расстоянии. Только после этого я смог разглядеть в своем "мамонте" молодой кедр. Дерево оторвалось от дерна и по крутой каменистой осыпи скатилось на разлапистых корнях вниз по склону, выбрав для этого время поздних сумерек и моего, в этот момент, ослабленного внимания.
  Уже через пару месяцев на Дальнем Востоке я написал статью в газету "Молодежь Эстонии" под соответствующим названием - "А я еду за туманом". Примерно в это время я впервые услышал о существовании на просторах Чукотки невостребованной горы из серебра.
  Легенда эта идет еще со времен Мангазеи и Ермака. В 1601-ом году холмогорская артель Молчана Ростовцева и Агея Распопова шла в Мангазею. Леонтий Иванов Шубин, по прозванию Плехан, из этого отряда, миновав волок на реке Чешу на Канином полуострове, повстречал род "каменной самояди". От главы рода Плехану стало известно, что в северной части полуострова на реке Москвиной иногда находят серебро. Пока известие дошло до Москвы, пока его рассматривали, наступили времена междуцарствия. Русь была охвачена волнениями, поэтому тогда никто не обратил внимания на донесение.
  Русские продолжали продвигаться на земли тунгусов (эвенков). В енисейский острог все время доходили слухи о том, что у близко живущих бурят есть серебро. Об этом енисейский воевода Яков Хрипунов сообщил в Москву.
  17-ого июля 1642-ого года из продолжительного плаванья по морю с богатым ясаком и ценными сведениями о новых местах вернулся на Лену Елисей Буза. Он привез с собой трех заложников - юкагиров, показания которых всполошили весь Якутск. По утверждению этих пленных, около Индигирки протекает большая река Нерога. В сохраняющемся от тех времен извете на лютого воеводу Головина об этом сообщается так: "а пала де та река в море своим устьем, а на той де реке Нероге, у устья морского недалече в горе, в утесе над рекою серебряная руда".
  Это все свидетельства давние. Обратимся к временам более близким. Начальником Перевальненской геолого-разведывательной партии был замечательный человек и отличный геолог Юрий Ильич Бакулин, именно от него я услышал продолжение древних преданий уже в послереволюционное время.
  В 1930-ом году на Анадырь прибыл новый уполномоченный акционерного Камчатского общества Василий Федорович Уваров. В одну из своих поездок он услышал от пастухов легенду о серебряной горе, якобы находившейся в дебрях Анадырского хребта. По совету оленеводов Уваров обратился к богатому чукче Ивану Шитикову, негласному "королю" (тойону) Чукотки. Тот охотно сообщил Уварову, что чукчам и ламутам давно известна гора, почти целиком состоящая из самородного серебра. Где она находится? В стороне от путей обычных кочевий, почему посещается кем-либо очень редко, где-то на водоразделе Анюя и Чауна. У горы никто не был уже несколько десятилетий. Любопытно, что еще в царствование Александра третьего Ламуты (эвены) пытались заплатить ясак серебром. Но царские чиновники потребовали пушнину (неясно, взяли ли они предложенное серебро, или не приняли его), после чего обиженные ламуты уже не предлагали драгоценный металл. Сообщив все это, Шитиков посоветовал Уварову спросить о горе у старейшины ламутского рода Константина Дехлянки.
  От последнего Уваров узнал, что на водоразделе Сухого Анюя и Чауна, на реке Поповде стоит металлическая гора, которая повсюду режется ножом. Внутри среза яркий блеск. Высота горы двести аршин. Наверху ее небольшое озеро, покрытое белой пеной, как льдом. Расположена она на краю лесов. С горы свисают причудливой формы сосульки (кристаллы) наподобие льда, которые на солнце и в огне не тают. Олег Куваев, автор "Розовой чайки" и "Территории", описывал как он, и его товарищи разыскивали эту гору.
  По заверениям Уварова, образцы серебра с этой горы были по его просьбе доставлены ему ламутами, и он сдал их в контору АКО в Анадыре. Куда они делись после этого, Уварову неизвестно. В 1932-ом году его сняли с работы, и он работал на Украине. Но через двадцать с лишним лет он настойчиво стал писать о необходимости самых серьезных исследований в указанном им районе верховьев Анадыря и Анюя для отыскания серебряной горы. В Магадане отреагировали с определенным скептицизмом: "Попутно с основными работами проверить легенду о существовании серебряной горы". Легко сказать: "попутно". Тяжелейший путь геологов, целенаправленная и прекрасно организованная экспедиция и то далеко не всегда приводит к желаемому результату. А чего можно ожидать от попутного задания при таких скудных сведениях, при бескрайних просторах, при бездорожье, стуже и необходимости выполнять основное задание, то, ради которого и снаряжена экспедиция?
  В 1963-ем году на конференции геологов в Анадыре пришли к выводу, что на основании таких проверок вывести заключение об отсутствии серебряной горы по меньшей мере преждевременно.
  Помимо Уварова, своеобразным заявителем был кандидат исторических наук С.И. Баскин. Изучив архивные документы о землепроходцах, он пришел к выводу, что есть серебро, что следует его искать. Сообщая о реке Нероге или Нелоге, он пишет, что берет она свое начало там же, где и река Чюдон, впадающая в Колыму. По Чюдону живут юкагири, а в верховьях "люди род свой" и "рожи у них писаны" (татуированы). Баскин решил, что Нерога -это Бараниха, первая река, впадающая в море собственным устьем к востоку от Колымы.
  Куваев предпологал нахождение горы Пилахуэрти Нейки у истоков Кувета, возле озера Гагарье. Уваров считал, что гора стоит на реке Поповда, названой так по имени казачьего сотника Попова. В последствии один из потомственных колымчан сообщил Уварову, что река Поповда - это река Погынден.
  В предмайские дни 1967-го года Сеймчанская геологическая партия В.Я, Шафрана в одном из ручьев обнаружила два серебряных самородка весом около 50 граммов каждый (попутно, при разведке золота). Может быть и река Поповда - это река, не утратившая своего названия Поповка, впадающая в Колыму, верховьями своими расположенная недалеко от Сеймчана? Главный геолог Билибинского районного геолого-поискового управления В.К. Лукашенко придерживается мнения, что гора, может быть, и существует, но в ней не серебро, а так называемое белое золото, то есть золото с большим содержанием серебра. Главный же геолог Анюйского районного геологоразведочного управления М.Е. Городинский высказался следующим образом: "Может быть, гора и существует, но ищут ее не там. Надо искать в районе Марково-Анадырь".
  Поискам серебра мешает золото. Ведь золото добывать легче, его не надо выплавлять из руды, а ценится оно в десять раз дороже серебра.
  Сам- то я верю, что серебряная гора ждет своего часа.
  Подобного рода истории по вечерам рассказывались у костра. В этих беседах обсуждались самые невероятные гипотезы и предположения. Подвергались критике крупнейшие мировые авторитеты, разбивали вдребезги общепринятые представления об окружающем нас мире, а взамен предлагались малоизвестные смелые версии и трактовки. Тогда я впервые услышал о гипотезе полой Земли, о "копье Судьбы", о подземной "Руси четырех крестов", якутской Несси и о многом, многом другом.
  Кроме историй околонаучных приходилось выслушивать и грустные жизнеописания наших работяг. Большинство из них прошли через мясорубки сталинских лагерей, а главным авторитетом для приблатненных был недавно "откинувшийся" из колымского ада бывший ОУНовец по кличке "Гранит". Одного его взгляда, тяжелого как свинец, было достаточно, чтобы тертые мужики начинали чувствовать себя крайне неуютно. Первые уроки "блатной музыки" поражали образной красочностью языка. Та "феня", на которой разговаривали наши отсиденты, была разительно непохожа на словесный мусор молодежного сленга таллиннской шпаны.
  
  ГЛАВА ВТОРАЯ.
  
  Все наше время было занято до предела, жизнь была насыщена событиями. После дневной работы мы подрядились на халтуру - прорубить на склоне сопки километровую просеку двухметровой ширины. Во время этой порубки у меня топор неудачно отскочил от мокрого стволика молодой сосны, спружинила сосенка в ответ на удар. Все лезвие топора, хорошо наточенного днем, пробило верх добротной кожи польского горного ботинка с триконями. У меня не было чувства острой боли - первая мысль была: "Ботинку полная хана". Когда же я разулся и снял носок, то увидел разрубленный точно посредине ноготь большого пальца и раскрытую рану на подъеме стопы, длинной до самой щиколотки. Разошедшиеся края раны обнажали бело - розовую кость. Я подозвал на помощь приятеля, но когда он увидел рану, то он сам чуть не потерял сознание. Хорошо, что с нами был более опытный мужик. Он-то и наложил жгут, организовал вездеход, и отправил меня в больницу поселка Горный. В больнице мне наложили двенадцать швов и оставили на излечение.
  Болящие мужики выходили на перекуры во двор, где зачастую соображали бутылочку на троих, а к ним присоединялся кем-то приученный соседский козел, который с удовольствием глотал сладковатую бормотуху. Мало того, что козлу понравился дешевый портвейн, так мужики его и курить приучили... Основным куревом у нас был "Беломор", а для козла папиросы были удобны наличием мундштука. Потребность свою в никотине хитрое животное удовлетворяло так: - стоя в кустах козел, ждал появления курящего человека, поджидал удобный момент, бодал пониже спины. Человек от неожиданности, как правило, папиросу ронял, а это уже был законный козлячий трофей. Все ходячие больные с удовольствием наблюдали из окон за этим никотиновым сафари.
  Дней через пять меня приехал навестить Толик Киселев - тот самый однокашник из таллиннской шестой школы. Пришел он в темных очках по причине зрелых фингалов. Заработал их он вполне заслуженно. Паренек, который жил с нами в одной избушке, привел в гости свою девушку. Втроем они усидели несколько бутылок вина, а когда Вася сбегал в магазин еще раз, то, вернувшись, увидел свою девушку и Толика в постели под одним одеялом. От огорчения Вася попытался отравиться уксусной эссенцией, но только обжег себе пищевод. Наши общие приятели выяснили причину неудавшегося самоубийства и тут же пошли восстанавливать справедливость...
  После сообщения мне последних новостей Толик спохватился: "Ой, у меня же для тебя письмо из дома".
  Действительно, это было письмо от мамы. Она писала мне о том, что месяц прошел, как похоронили деда, умершего от инфаркта. Мне же об этом не сообщали, что бы я не рванулся в Таллинн на похороны. Всю ночь я сидел в больничном коридоре, курил кислый "Беломоркэмел" и вспоминал рассказы деда. Хоть он не очень охотно делился воспоминаниями, но я знал, что перед конфликтом на КВЖД дед служил на границе с Китаем, отлавливал контрабандистов, таскавших через границу опиум и золото. Однажды он сбил винтовочным выстрелом японский самолет. Когда же они с напарником на лошадях подъехали к месту падения самолета, то маленький, но воинственный пилот-самурай мечом отрубил приятелю деда одну руку.
  Во время оно деда забрасывали и за линию границы. Было это вызвано тем, что кончался срок аренды КВЖД, а, по условиям контракта, при возврате железная дорога должна быть в полном порядке, иначе Япония должна была выплатить огромную неустойку. Вот моего деда и еще двух его ровесников забросили через границу с заданием совершить подрыв железнодорожного тоннеля. Так как рядом с тоннелем находился склад боеприпасов, то они приняли решение взорвать оба объекта. Результатом этого авантюрного решения была гибель обоих сослуживцев деда, а сам он получил такую сильную контузию, что выбирался к своим по ночным полям, засеянным чумизой. Этой же чумизой он и питался. Первый орден у деда был получен именно за эту операцию. Вспоминалось разное - и то, как дед разгонял толпу пьяных хулиганов, и то, как за год до своей смерти помог мне с друзьями вернуть изъятую военными двустволку.
  Дело было в том, что я, Толик Сальников и Сережа Тюрин поехали на рыбалку в Клоога. Озеро Клоога пользуется дурной славой - по местным преданиям во время войны немцы утопили в нем несколько тысяч человек, из-за чего его стали называть озером Смерти. Располагалось оно поблизости от военной части и являлось запретной зоной. Мы этого не знали и захватили с собой ружье-вертикалку уехавшего в отпуск отца Толика Сальникова. Приехали мы на озеро поздним вечером. Часов до двух ночи мы орали песни у большущего костра, а по утру мне выпало готовить обед, ребята же взяли спиннинг и двустволку, после чего отправились вокруг озера по берегу. Я ждал их целый день, но только поздним вечером появился Сережка Тюрин и с огорчением рассказал мне, как их задержал военный патруль "до выяснения личности", а ружье и финский нож конфисковали.
  Мы вернулись в Таллинн, и сразу же пошли к моему деду за помощью. Дед выслушал нас, попыхивая трубкой, и сказал, что бы мы особо не переживали. Он созвонился с какими-то своими друзьями и, на следующий день, мы с Толиком пошли на встречу с полковником КГБ Улановым. Тот выслушал наш рассказ и объяснил, как нам добраться в Тонди к зданию особого отдела. Там мы честно сказали, что прибыли из КГБ, после чего нас быстро проводили в кабинет начальника. В очередной раз мы пересказали историю неудачной охоты. Судя по всему, полковник Уланов уже замолвил слово за нас. Нам объяснили, как надо действовать и на кого ссылаться. Через пару часов мы возвращались в город с ружьем на плече и ножом на поясе.
  Помню, как дед поспорил с соседями, которые вчетвером не могли поднять на третий этаж колоду с медом. После того как вся эта толпа подняла колоду деду на плечи, он справился один.
  У деда было хорошее чувство юмора, он всегда был центром собиравшихся у нас дома компаний. Привозились несколько ведер раков, на кухню зимой тащили зайцев - русаков, а по весне - уток. Вместе с дедом я первый раз ходил на рыбалку и за грибами. Он научил меня разбираться в лошадях, объяснял, что такое буланая и саврасая масть, чем каурая отличается от соловой. Дед показывал приемы ковки лошадей, плетения корзин, показывал лекарственные травы, а я, к сожалению, не всегда внимательно его слушал и только после его смерти понял, что эти познания дедовы надо было просто конспектировать.
  После выписки из больницы я вернулся в Перевальный. Вместе с одним местным жителем ходили запасать кедровые орешки. Иннокентий, или, попросту, Кешка был нивхом по национальности, в тайге чувствовал себя уютно. Он показывал мне следы и учил наблюдать природу. Кеша рассказывал, как полтора месяца назад поймал бурундука, который повадился таскать орешки из Кешкиного лабаза. Кешка отловил хитрую земляную белку, натер ей под хвостом варежкой до крови и отпустил. По следам он нашел нору и главную кладовую бурундучков. В кладовой было больше двух ведер кедровых орешков. Кеша, естественно, забрал все в свой лабаз. Утром рядом с раскопанной норой на разлапистом кустике висели окоченевшие трупики шести бурундуков. Они, понимая, что без запасов зимой им все равно не выжить, покончили с собой, бросившись шеей на высокие развилочки упругих веток. Кешка жалел бурундуков и говорил, что в следующий раз их трогать не будет.
  Я слышал о выкидывающихся на берег китах, о леммингах, целыми колоннами бросающимися с обрыва в море, но о бурундуках - самоубийцах слышал первый раз.
  Через неделю после моего возвращения на поселок сошла лавина. Удар пришелся по той части поселка, где жили семейные люди. Пострадали двое детей, которых придавило разрушенной кирпичной печью. Об этом случае писала "Комсомольская правда". Через пару дней взрывники искусственно спустили лавины на опасных участках. Мы как раз работали на противоположном склоне долины и видели это с достаточно близкого расстояния. После взрыва вниз по склону пошла волна, похожая на поверхность кипящего молока. Она становилась все больше и мощнее, на поверхности этой молочной кипени мелькали какие-то черные спички, и до меня не сразу дошло, что это кувыркаются сметенные снежной массой обломанные стволы деревьев.
  Работа наша продвигалась все дальше от базы. Контуры месторождения становились все ясней, и стало уже окончательно понятно, что запасов касситерита - оловоносной руды, хватит на долгие годы. За время работ мы познакомились с вечным студентом-геологом Костей Удовым. Костя отрабатывал двадцатипроцентный иск, и выплачивать ему еще надо было около года. Подвела его любовь к свежему мясу.
  В одном заброшенном поселке, где временно оказалась рабочая группа Кости, жила пара стариков. Они держали коз и коров, но кормов на зиму заготовить уже сил не хватило, поэтому старик решил одного бычка забить на мясо. Он обратился за помощью к молодым геологам и нарвался на пышущего энтузиазмом Костю.
  "Конечно поможем, дед. Только налей нам для храбрости".
  Старик сказал, что может простимулировать начинающих мясников ведром браги. Костя с двумя друзьями ведро одолели и взялись за дело.
  "Дед, тебе голова бычка нужна? "- спросил старика Костя.
  "Да забирайте вы ее себе, мне не жалко" - ответил дед. Но у Кости на это были свои соображения. Он вытащил из рюкзака заначенную для быстрой добычи рыбы взрывчатку, детонатор и моток бикфордова шнура. Соорудив из четырех шашек усиленный заряд, и примотав его к рогам бычка, Костя запалил шнур детонатора. К сожалению, никто не удосужился бычка привязать. Дальше сюжет развивался почти как в фильме Гайдая "Пес Барбос и необычный кросс". Все участники мероприятия спрятались в дровяной сарайчик, а глупый бычок поплелся за ними. Дедок ухватил какое-то полешко и вышел из сарайки, чтобы отогнать бычка. Заикающийся от волнения Костя заорал: "Д-дед, сейчас е-е-е..."
  Тут оно и бабахнуло. Сарай завалился, ребят слегка придавило дровами. Когда они выкарабкались из-под поленицы и стали искать деда, то обнаружили его в кювете контуженным и в замаранных штанах. Переднюю часть бычка просто разнесло вдребезги. Старик не поленился подать исковое заявление в суд, и ребята еще легко отделались.
  Но Костина любовь к подобным приключениям не угасла. Когда мы работали в соседнем поселке, Костя обнаружил погреб, где хозяева держали козу. Вооружившись геологическим молотком на длинной ручке, он двинулся за добычей. Через час употевший Костя вернулся облепленный мохером с ног до головы. В ответ на наши расспросы, о том, где же свежина, Костя жаловался на тесноту в погребе и полную невозможность сделать полноценный замах молотком. "Убить - не убил, а вот дурочкой - точно сделал"- подвел он итог своему сафари.
  Потоптавшись еще несколько месяцев по сопкам, зачислив в свой актив косвенное участие во взрывных работах и набрав хорошую коллекцию камней, я начал скучать по Таллинну. Уже не вызывала аппетита большая банка со слегка подсохшей красной икрой и надоели кедровые орешки по вечерам. Позади была встреча нового - 1968-го года. Особенно запомнился один предновогодний вечер, когда я ходил в компанию мужиков прошедших огни и воды. Там меня приняли очень радушно, усадили за основательно уставленный бутылками стол и досыта накормили вкусным жареным мясом. Только в самом конце вечера мне объяснили, что мы съели кобеля начальника геодезического отряда, а когда я не поверил, то вывели на улицу и показали свежесобранную шкуру.
  Соскучившись по родным, по бабушкиным пирогам и шанежкам, я решил вернуться в Эстонию.
  Первое время пробавлялся заработком внештатного корреспондента газеты "Молодежь Эстонии", куда писал небольшие тексты еще с Дальнего Востока. Потом устроился работать в Таллиннский Русский драмтеатр. Это был период, когда главным режиссером театра работал Лерман. Я выполнял скромную работу монтера сцены, но дружил с молодыми актерами Фомой Воронецким и Леней Крюком.
  Если в юности мне приходилось бывать в театре не слишком часто (запомнился только замечательный актер Варанди в горьковских "Мещанах"), то теперь я наверстывал упущенное. Приходя с утра в театр можно было определить присутствие в доме актера Архипенко по оставляемому им дымовому следу от постоянно дымящейся у него во рту гаванской сигары. Из шедших тогда спектаклей помню "Д-р философии" Бранислава Нушича, "Странную миссис Сэвидж", "Варшавскую мелодию" и "Традиционный сбор".
  Я разговаривал с молодой актрисой Тамарой Солодовниковой, которая недавно играла в нашумевшем Ленкомовском спектакле "Зримая песня". Буквально за месяц до этого я специально ездил в Ленинград, чтобы посмотреть такую интересную работу.
  Еще шла какая-то пьеса Войновича, которая обозначала наше умеренное свободомыслие. С театром выезжали на гастроли в Пярну, Палдиски и Ригу. Кроме этого, я халтурил в массовках почти всех фильмов, которые в то время снимались в Таллинне. В фильме "Красная палатка", где играли такие звезды, как Клаудия Кардинале, Питер О"Нил и Бруно Оя, я показался на экране аж в трех обличьях - альпийского стрелка, журналиста и итальянского матроса. В конце того же года я играл каторжника в полосатой робе, прикованного кандалами к тачке. Это были съемки эстонского фильма "Гладиатор".
  Тот еще след в искусстве оставил.
  В середине жаркого лета ездил с геодезистами "Эстпромпроекта" на Сааремаа, где несколько дней наша группа жила на даче космонавта Титова, которую ему подарило правительство Эстонии. Осень несла перемены к худшему. Советские войска вошли на территорию Чехословакии. Я не мог оставаться к этому равнодушным, и меня поражали люди продолжающие жить так, будто ничего не случилось. Спину моей рубашки украсила крупная надпись: "Мир чехам". Так как работники эстонского КГБ были умнее московских, то лавров диссидента, подобных Ларисе Богораз и ее друзьям, мне не досталось. За такие вольности в Эстонии не сажали. Но от судьбы не уйдешь...
  Мы с приятелями организовали тайную организацию с нахальным названием "Элита". Главной задачей тайного общества было - освободить Эстонию от диктата Москвы и добиться независимости. Идеи Че Гевары бередили наши романтичные души. Самое интересное, что в эту организацию входили только "русскоязычные" и ни одного эстонца. Из моих друзей туда входили Сережа Дружинин и Анатолий Сальников. Мне было поручено организовать экспроприацию, чтобы обеспечить организацию оружием.
  Помимо всего прочего нас подтолкнул к активным действиям рассказ одного, хорошо нам знакомого, удачливого приятеля.
  Время действия - конец шестидесятых годов. Место - столица одного из Прибалтийских государств. Исполнители - две пары достаточно умных, но недостаточно обеспеченных молодых людей. Замысел этой дерзкой экспроприации родился в многомудрой голове моего тогдашнего знакомого, который сейчас уже не первый год живет в США.
  Поздней осенью на морском берегу, почти у самого пляжа, такого пустынного в это время года, между стволами сосен дождь постукивал чуткими пальцами слепца по длинным хвоинками. Низкое свинцовое небо и пронизывающий ветер, шипением проколотой велосипедной камеры гудящий в ушах, дополняли тоскливую картину промозглого сырого побережья.
  Раннее утро в небольшой сберкассе предвещало её работникам обычную тягомотину буднего дня, жалобы пенсионеров на медленное обслуживание и постоянный холод из-за плохо прикрываемой входной двери. Поэтому телефонный звонок от дежурной санэпидстанции был воспринят как неожиданное развлечение. Директора сберкассы спросили о времени обеденного перерыва и предупредили, что все работники должны будут задержатся на десять-пятнадцать минут для того, чтобы выездная бригада сделала прививки от угрожающей населению города эпидемии гриппа.
  Микроавтобус, украшенный красным крестом на обычном светло-желтом фоне, приехал через минуту после того как помещение операционного зала покинул последний задержавшийся клиент. Из машины вышли две женщины и мужчина с дежурным докторским чемоданчиком. Все они были одеты в белые халаты, круглые медицинские шапочки и в обычные при эпидемиях гриппа марлевые маски. Пройдя в помещение сберкассы, они попросили всех служащих разделиться на две группы - мужчины вышли с одной из медсестер в другое помещение, а в главном зале задернули занавеси от случайных любопытствующих прохожих. Так как служащих в штате было немного, то управились довольно быстро. Собрав всех снова в главном зале, одна из медичек попросила ещё пять минут для короткой информации о том, как сберечь здоровье своих близких от надвигающейся заразы. Несмотря на то, что говорила она совсем недолго, но все присутствующие на импровизированной лекции почему-то уснули. Возможно, это были неожиданные побочные последствия противогриппозной прививки. "Медики" быстро нашли ключи от сейфов и очень оперативно переместили их содержимое в "докторские" чемоданчики.
  Повесив на дверь табличку с надписью "ОБЕД", молодые люди покинули помещение, напоминающее палату детского сада во время "тихого часа". За рулем машины сидел еще один парень, а двигатель все это время тихонько работал - в те времена горючее стоило буквально копейки. После окончания времени обеденного перерыва кто-то из ожидающих открытия сберкассы заподозрил неладное и позвонил в ближайшее отделение милиции. Приехавший патруль не сразу решился выбить двери, запертые захлопнувшимся английским замком...
  Но уж когда они проникли внутрь, то поначалу - увидев распахнутые сейфы и распростертые тела - просто окаменели, и, только услышав посапывание и похрапывание, начали будить пострадавший коллектив. Некоторых удавалось разбудить лишь сунув под нос ватку, пропитанную нашатырем. Подъехала настоящая бригада "Скорой помощи" и принялась приводить людей в норму с помощью уколов кофеина и прочих тонизирующих средств. Оклемавшиеся тут же попадали в руки следственной бригады, но из всего сказанного свидетелями единственная информация, которую, с натяжкой, еще можно было назвать полезной - это показания суетливой шепелявой старухи, о том, что лицо водителя подозрительного медицинского фургончика было густо измазано "дижельным машлом."
  Мошеннический трюк так и не был раскрыт, а вдохновитель этого, почти голливудского налёта, насколько я знаю, руководит довольно крупной российско-американской финансовой структурой. Люди, которые недавно с ним встречались, отмечают, что ни сообразительности былой, ни нахрапистой дерзости мой знакомый не растерял.
  С чем и хочется особо поздравить всех его нынешних акционеров и вкладчиков.
  На этом можно закончить лирическое отступление и продолжить мой рассказ.
  Я нашел знакомого с мотоциклом и сумел убедить его в полной безопасности предприятия. Сережа Дружинин вылепил из пластилина копию пистолета, которую мы выкрасили обувной черной краской - готовы к делу... И впрямь, наш налет на магазин прошел гладко, если не считать того, что когда я извлекал "пистолет" из кармана, пластилиновый ствол погнулся, и мне пришлось на ходу приподымать печально обвисшее дуло. Сумма добычи была не велика - инкассаторы нас опередили. Мы благополучно уехали с места преступления - прямо напротив отделения милиции.
  Нашей боевой добычи хватило только на пару веселых выходных дней, ни о какой покупке оружия и речи не могло быть.
  Прошло уже полгода после "дела" - я только что приехал из Львова, куда ездил к Фоме Воронецкому, с целью устроиться в Театр Красной Армии к режиссеру Ротенштейну. Дома меня ждало приглашение явиться в местное отделение милиции для уточнения паспортных данных.
  Когда я пришел в указанный в повестке кабинет, то меня тут же арестовали по обвинению в вооруженном разбое государственных учреждений. Вероятно, подвели нас длинные языки наши, да и наших приятелей. Моим адвокатом был сосед по лестничной площадке, Гарри Пипко. В наших долгих беседах он расспрашивал меня не только об обстоятельствах моего дела, но и о моем отношении к аресту Даниэля и Синявского, недавно получивших срок за роман "Говорит Москва". Пипко посоветовал мне обратиться в "Молодежь Эстонии", где я изредка публиковался. На основе моего письма Татьяна Опекина написала запоминающийся материал "Романтика Серого Волка", опубликованный в конце апреля 1968-го года.
  Гарри Пипко хорошо сумел организовать линию защиты, предложив умолчать о политической стороне дела и оставить только уголовную. Я получил всего два года лагеря усиленного режима, тогда как статья 90, часть 2, пункт 2 УК ЭССР (вооруженный разбой государственных учреждений) предусматривает срок наказания от 6 до 12 лет.
  Еще в тюрьме на Батарейной я получил десять суток карцера за организацию беспорядков в камере. Всего в тюрьме я пробыл чуть больше четырех месяцев и, прямо из карцера, был отправлен этапом на Вазалемма. К тому времени на зоне сидело не меньше двух десятков моих знакомых по свободе, и я чувствовал себя достаточно уверенно в тамошних суровых условиях. Жизнь в лагере отличается казарменной монотонностью, а самые большие интеллектуалы в моем окружении были Саша Балмагес и Мирон Вайсманн.
  Саша садился уже третий раз за нарушения правил валютных операций, то есть за фарцовку. Относился он к произошедшему с юмором, говорил: "Рожденный ползать - сидеть не будет".
  Мирон же был редактором сельскохозяйственного отдела одной из республиканских газет. В его газете была опубликована статья о новом чудо-гибриде калики и турнепса со сказочной урожайностью и питательностью. Из-за рубежа на имя Вайсмана посыпались просьбы достать и выслать семена. Мирон дал номер своего валютного счета и обещал выслать семена, как только получит деньги. Он держал слово и высылал семена, правда, это были давно просроченные семена какой-то свеклы или редьки. Пока прошла посевная, пока разбирались со всхожестью и слали запросы - время шло.
  До ареста Вайсман успел пожить в свое удовольствие не один год, и был очень возмущен, что за столь мелкое прегрешение ему дали семь лет. Он подал ходатайство о пересмотре дела, и Верховный суд республики действительно скинул ему срок до четырех лет. Вайсману оставалось отсидеть полтора года, но его беспокойная еврейская кровь толкнула попытать счастья в Верховном суде Союза. Там дело Мирона пересмотрели радикально и навесили ему четырнадцать лет, да еще и отправили досиживать срок в мордовские лагеря.
  Был у меня в приятелях и талантливый медвежатник, которого я не называю по имени, так как он сейчас входит в высокие круги удачливых эстонских предпринимателей-миллионеров.
  Друзья по кубрику были люди попроще - мелкий мошенник, автоугонщик и убийца, со сроками соответственно четыре, три и десять лет. Время тянулось ужасно медленно, со скуки ссорились до поножовщины, расписывали друг друга татуировками, в сотый раз описывали мельчайшие подробности своей вольной жизни, не забывая украшать сообщаемые факты всевозможными красивостями, а речь свою обогащать матом, для связки слов, и образными словечками "фени".
  Лагерные вечера заполнялись не только пустым трепом - тут передавался и передовой криминальный опыт. Старые урки обучали молодых пацанов разнообразным методам вскрытия замков любых систем, добыванию огня без спичек и зажигалок, способам бесшумного убийства с помощью сосульки или отточенной по краю алюминиевой миски. Учили превращать сигаретный фильтр в пилу, а простой носок в смертельно опасный кистень. Обучали молодых методам подделки документов с применением простого гектографирования и способам открывания вокзальных камер хранения с помощью чувствительного транзисторного приемника.
  В этом кругу ненавидели доносчиков и обучали различным хитроумным методам выявления сикофантов. Особенно интенсивно шел обмен опытом в тюремной больнице, куда привозили лечиться зеков из лагерей с разным режимом. Когда мне пришлось месяца полтора провести в больничной палате из-за воспаления легких, то я выслушал не одну лекцию о воровских премудростях. Один из рецидивистов, Юра "Татарин", к тому времени уже имевший несколько судимостей и более двадцати лет лагерного стажа, уверял меня, что методы выявления стукачей унаследованы воровской средой от известного эсэра Бурцева, который прославился умением выявлять агентов охранки, и сумел разоблачить такого известного двурушника, как Азеф.
  Долго ли, коротко ли, но месяца проходили, выпадали и таяли снега. Наконец настал день освобождения. Ночь без сна, как и вся последняя неделя. Вот уже я, с лихорадочной дрожью, иду к двойным железным дверям, где меня ждут мама, брат и долгожданная свобода. Лязганье металлических засовов, звонкий стук ключей, грохот железных дверей и - вот она - воля!
  И снова я на распутье... Как жить? Я не знал, что мне делать и некому было подсказать мне, как распорядиться полученной свободой. Встречавший меня Саша Балмагес в первый же вечер пригласил меня отметить день освобождения в ресторане "Регат" на берегу Пирита. К нашему столику подходили многочисленные Сашины знакомые, присел на пять минут и Тынис Мяги, который тогда пел в ресторанном оркестре.
  В то время я готов был продать душу дьяволу, лишь бы иметь миллион в кармане и оказаться за границей СССР. Года три - четыре назад я вдруг понял, что это мое желание сбылось - никуда не выезжая из Таллинна, я оказался за границей, а пара сотен долларов в моем кармане по курсу стоила больше миллиона рублей. Поистине - дьявольская издевка при осуществлении желаний. С большим сарказмом...
  Ну, а в те времена мне пришлось пойти работать докером в Таллиннский порт. Во-первых, там не очень обращали внимание на то, что паспорт мой выдан по справке об освобождении, а, во-вторых, эта работа давала достаточно денег, чтобы я мог пару раз в неделю погружаться в ресторанную атмосферу вечного праздника. Хорошо одетые люди, запахи дорогих духов и хорошей кухни, звуки музыки и общее приподнятое настроение - все это выдавливало из меня воспоминания о стриженых "под ноль", (и из-за этого дегенеративных) физиономиях, запах параши и давно не мытых потных тел в зоновском кубрике, плюс - неистребимую портяночную вонь.
  Мои отношения с алкоголем, по счастью, складывались без трагедийных нот. Впервые я выпил с друзьями в возрасте четырнадцати лет. Мы с приятелем нашли в телефонной будке около тридцати рублей, а в 1964-ом году это были довольно приличная сумма для двух школьников. Мы купили по перочинному ножу, а на остатки, под влиянием "Острова сокровищ" и "Одиссеи капитана Блада", купили бутылку рома и десяток пирожков с ливером. Выпили мы эту бутылку втроем, в Кадриорге, среди заснеженных деревьев, заедая каждый глоток сначала снежком, а затем пирожком... Дома меня, естественно, вывернуло наизнанку.
  Вообще к алкоголю я свой организм приучал с большими мучениями, все не мог свою норму определить лет до восемнадцати. Гораздо больше мне понравился морфий, который я попробовал в семнадцать лет. Знакомые "угостили" меня парой кубиков, и эйфория без последующих страданий пришлась мне по вкусу. К счастью, достать морфий или его производные было для меня невозможно, и следующее приобщение к этому виду одурманивания у меня произошло в двадцать пять лет, когда ко мне в руки попало сорок две ампулы промидола. Тогда я уже сознательно сам прекратил колоться, (правда, не раньше, чем у меня кончились ампулы) испугавшись, что могу слишком сильно увлечься.
  Доводилось мне напиваться питьевым спиртом с геологами в отрогах Сихотэ-Алиня, и с профессиональными охотниками на морского зверя в Магадане. Пил досыта чешское пиво на границе с Румынией, и сухое вино в плетеной горской хижине. Самый противный алкоголь, который мне доводилось пробовать - это извлеченный из шеллака напиток с изрядной долей ацетона, которым мы с Толей Швыряевым встречали Новый 1970-ый год в зоне усиленного режима Вазалемма. Самый "неберущий" - зубной элексир, который я пил ночью на перроне станции Зима в ожидании поезда, когда я получил телеграмму о смерти моей жены.
  Вообще же я не заразился пристрастием к любым видам "кайфа", хотя с избытком было у меня анаши на Дальнем Востоке, и курил я ее тогда довольно регулярно, но субъективное ощущение того, что мои легкие наполнены теплой кровью, а так же то, что я "забывал" дышать (т.е. терял инстинктивное желание вдоха) и, засекая время, следил за секундной стрелкой по пять минут, лишь потом заставляя себя сделать вдох, хотя потребности в этом не ощущал, просто боялся потерять сознание и загнуться. Вот поэтому к пятидесяти годам для меня самые приемлемые виды дурманов - это светлые сорта пива и легкие табаки. Но тогда мне шел только двадцать первый год, и эксперименты с коктейлями приносили мне удовольствие.
  Болтаясь в один из дней по городу, я встретился со своей бывшей учительницей рисования и черчения - Руфиной. Она пригласила меня зайти к ней в гости и рассказать, что со мной приключилось. Через два-три дня я остался у нее ночевать, и, с этих пор, начался совершенно другой этап моей богатой приключениями жизни, ибо до той поры твердой самостоятельности во мне не было.
  Моей бывшей учительнице, Руфине, было чуть больше тридцати лет. Нам разница в возрасте не мешала, но через полгода начались трудности. Сплетни дошли до руководства гороно, и на работе у Руфины начались неприятности. Для того чтобы заткнуть сплетникам рот мы зарегистрировали брак официально. Я и сейчас считаю, что поступил самым правильным и порядочным образом в этой ситуации.
  Работать я перешел на городской холодильник и старался прихватывать все возможные дополнительные смены. Прекрасно понимая, что наш союз носит временный характер, я старался научиться у опытной уже женщины всему, что она могла мне дать, даже пытался, по её совету, поступать в Таллиннский Художественный Институт. Конкурс был - пятнадцать человек на место, а я не был талантливым живописцем, это лишь в глазах Руфины мои акварели и натюрморты маслом имели какую-то ценность.
  Во время сдачи экзаменов я познакомился с Волли Лесментом, который поступал на факультет архитектуры. Мы оба не прошли по конкурсу, но продолжали некоторое время поддерживать дружеские отношения. У него были очень приятные в общении родители. Особенно мне запомнилась его мама - Ада Владимировна, которая была редактором журнала "Экран". Были у нас и совместные вылазки за город вместе с общим нашим приятелем Игорем Гроичем, и всяческая, сопутствующая таким выездам, веселая кутерьма...
  Время от времени мы встречались с Сашей Балмагесом. Он в то время основательно играл на бегах, да и меня пристрастил по субботам делать ставки в тотализаторе таллиннского ипподрома. Однажды мы получили сведения о том, что группа игроков, приезжающих на бега из Ленинграда, "купили" пятый заезд. Мы проследили за престарелой родственницей одного из этих игроков, которая делала ставки в кассах ипподрома за всю группу ленинградских игроков. Поставив всю свою наличность на те же номера, что и шустрая старушка, мы сорвали банк. Выдача в кассе была семьдесят рублей выигрыша на один поставленный "в ординаре" рубль. Я ставил десятку, а Саша - пятьдесят рублей. После получения выигрыша мы чувствовали себя сказочными богачами.
  Отметив свою удачу в ближайшем баре, мы отправились в недавно открывшуюся гостиницу "Виру", чтобы там оттянуться по полной программе. Проходя по улице Виру, Саша заметил стоявшую рядом с рестораном "Европа" телегу с запряженной в нее лошадью. Гнедая кобылка вывозила пищевые отходы из ресторанного двора. Склонный к пижонству Саша был одет в приталенное черное пальто "дипломат", смокинг, кружевное жабо вместо галстука, и черный котелок. Зайдя в ближайшую кондитерскую, он купил самый большой и красивый торт. Попросив не закрывать торт крышкой, он вынес его на улицу и стал скармливать кремовое чудо замухрышистой лошаденке, приговаривая, что мы за нее годами овес жрали, так пусть она хоть разок за нас порадуется.
  Мой брат Миша был призван в армию еще осенью семьдесят первого года, и я изрядно скучал по нему. Переписываясь с ним, я понял, что отпуск из армии ему "не светит". Дело было в том, что еще в учебке Мишка проштрафился. Он попался в самоволке, и командир сказал ему, что Архангельск, где Миша тогда нес службу, слишком теплое для него местечко, после чего Мишу направили служить на ракетную точку, которая располагалась на Кольском полуострове, гораздо севернее полярного круга. Перед этим ему нужно было отсидеть десять суток на архангельской гауптвахте за "самоход". В последний день начальник "губы" предложил Мишке сделку: "Я, мол, тебя освобожу сразу, как только ты натаскаешь ведрами полную трехсотлитровую боку колодезной воды". Колодец был в ста метрах, да еще и под горкой, так что трудиться нужно было не мало.
  Через три часа Мишка отрапортовал, что задание выполнено и бочка наполнена до самого верха. Недоверчивый начальник выглянул в окно и убедился, что уровень воды в бочке совпадает с верхним краем. Похвалив Мишу за быстрое выполнение задания, он подписал необходимые бумаги, и Миша торопливо покинул надоевшую "губу", пока никто не обнаружил его "ноу-хау". Дело в том, что он и не собирался потеть, таская в горку тяжеленные ведра, а спокойно перекуривал все это время, лишь под конец, сходив один раз за водой. После этого он перевернул бочку вверх дном и опорожнил ведра, заполнив небольшое пространство, которое создавали довольно высоко торчащие надо дном борта бочки.
  Так как официальным путем отпуск из армии ему получить было невозможно, то мы придумали такую комбинацию - я высылал на Мишино имя две телеграммы. В первой я сообщал, что его отец тяжело болен, а во второй: "Чтобы твоя телеграмма имела силу, надо чтобы она была заверена печатью врача и подписью военкома города Таллинна". Мишин знакомый солдатик, который принимал и разносил телеграммы, приклеил к первому сообщению часть второй ленты, начиная со слов "телеграмма заверена..." Наша уловка сработала, и Миша две недели мог отдохнуть от северных армейских будней.
  Продолжая работать на холодильнике водителем электропогрузчика, я по вечерам встречался с друзьями. Самым близким моим приятелем долгие годы был Володя Маркин. Хороший самбист, он всегда с удовольствием вступал в драку и выходил из нее, как правило, победителем. В коммунальной квартире одного из наших общих друзей я познакомился с танцовщицей варьете "Виру" Надей. До того, как начать работать Эстонии, она танцевала в знаменитом тогда узбекском танцевальном ансамбле "Бахор". Роман наш был скоропалительным, но через пару месяцев Надя сама пришла домой к Руфине и, неожиданно для меня, они стали подругами. Разругавшись с ними обеими, я сменил работу - теперь я трудился на "Скорой помощи".
  В то время много молодых и симпатичных девушек подрабатывали на "Скорой" санитарками. Там я познакомился с Леной Гуревич - моей второй женой. Она была на шесть лет младше меня и очень красива. Прекрасно развитое чувство юмора собирало вокруг нее большие компании приятелей. Дружбу с некоторыми из них я продолжаю уже четверть века - это Андрей и Наташа Мадиссон.
  Моим тестем стал бывший игрок ленинградского "Зенита" Иосиф Гуревич - еврей с чисто русскими замашками ветерана спорта. Он работал тренером футбольной команды "Двигателя" и, помимо того, подрабатывал судейством международных футбольных матчей. Теща же, будучи русской по происхождению, по характеру была "жидовка". Пережив Ленинградскую блокаду благодаря работе в хлебном распределителе, она с тех пор не расставалась с продуктами. Заведовала продовольственным складом ресторана "Кевад", который находился на верхнем этаже "Таллинна каубамая", и, при каждом удобном случае, пополняла домашние запасы, не отказывая себе в удовольствии вкусно поесть. Именно она стала предъявлять ко мне повышенные требования - я в эту семью попал против ее желания.
  Пытаясь заработать денег соразмерно тещиным аппетитам, я отправился на весеннюю путину - ловить корюшку на Амур. Работал в рыболовецком колхозе "Сусанино", рядом с дальневосточным курортом "Анненские воды". Еще во время моего перелета из Таллинна до Хабаровска, а затем через центр Ульчского района - село Богородское - на маленьком самолете АН, заменяющем на Севере привычный горожанину автобус, до посадочной площадки села Сусанина, я чувствовал вновь обретаемую свободу.
  Каждое утро наша рыболовецкая бригада грузила необходимый инструмент на розвальни и отправлялась на лед Амура, к неводам - ставникам. За ночь лед над кошелем невода намерзал полуметровой толщины, несмотря на дневные апрельские оттепели. Мы раздалбливали его ломами, вытаскивали из полыньи ледовую кашу здоровенными черпаками, и начинали вытаскивать за мокрые веревки сетчатое дно невода. В прилове вместе с корюшкой попадались щуки, налимы, молодые осетры, и многие другие породы рыб Амура. Уха, которую варили в ведре прямо на льду, составляла основу нашего рациона.
  Сельский магазин уцененных товаров предлагал залежавшиеся на складах и снова вошедшие в моду польские длинные мужские приталенные пальто, по цене одного рубля за штуку. Фетровые бурки разных размеров горой лежали в углу и стоили пятьдесят копеек пара. Другой угол был завален хорошо выделанными шкурами лохматых якутских лошадок, по средней цене пятнадцать - двадцать рублей. В этом магазине можно было подобрать полный комплект одежды для работы за какую-нибудь десятку.
  Получив расчет по окончании путины, я не сразу вернулся в Эстонию - слишком резким был бы этот переход от вольной рыбацкой жизни к чопорным нравам ориентированных на Запад таллинцев. Не глядя на своего рода внутреннюю границу, которая отделяла территорию Владивостокского аэропорта "Артем" от собственно города, который считался закрытой приграничной зоной, я, все-таки, просочился во Владивосток, и сразу влюбился в этот город. Одна из самых красивых на земле бухт - залив Золотого Рога, белые дома на сопках, маяк на мысе Эгершельда, и особый, тихоокеанский, характер города, сразу покорили меня. Но надо было возвращаться к Ленке.
  Когда я прилетел в Таллинн, то узнал о многочисленных Ленкиных изменах и ее ночевках в номерах интуристовских гостиниц. Тайны из этого она не делала, даже с гордостью показывала мне какие-то рубашки, подаренные ей последним из забугорных поклонников - каким-то венгром.
  Выяснение отношений между нами происходило в маленьком кафе, неподалеку от кинотеатра "Космос". Ленка потягивала кофе-гляссе, а я мрачно накачивался коньяком. Когда мы вышли на улицу, я вытащил из кармана нож и с размаха полоснул себя по левому запястью. Перерезал я себе и вены, и сухожилия, но, благо "Скорая помощь" была рядом, меня быстренько доставили на операционный стол и аккуратно зашили. Восстанавливать подвижность руки мне пришлось целых шесть месяцев.
  
  Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я .
  
  Пламя свечи трепетало от моего дыхания, и на стенах комнаты переливались причудливые тени от большого полузасохшего букета и почти пустой бутыли красного вина в соломенной оплетке. Фотография Ленкиного улыбающегося лица стояла, опираясь на тонкое стекло вазы, и, казалось, издевательски подмигивала мне. Загасив докуренную сигарету, я скомкал фото и отправил его вслед за окурком. Снял со своей шеи крестильный крест на цепочке и начал нагревать его в пламени свечи. Закатанный рукав открывал предплечье с вытатуированной короткой надписью "ЛЕНА". Когда крестик раскалился до темно-вишневого цвета, я перехватил цепочку в левую руку, положил раскаленный металл на центр татуировки и прижал сверху, для верности, спичечным коробком. Сладковатый дымок подгоревшей отбивной я перебил дымом следующей сигареты. Долив из бутыли в бокал остатки рубиново отсвечивающего вина, я с любопытством смотрел на обугленный оттиск креста, закрывший собой почти всю надпись. Рука стала быстро опухать, и острая боль отвлекла меня от грустных мыслей. Два года назад, когда друг Коля делал эту наколку, мне казалось, что первая любовь переживет любые испытания...
  Вытащив из шкафчика противно пахнущий флакон с мазью Вишневского, я густо смазал почерневшую кожу и красную опухоль вокруг ожога. Забинтовав руку, я поднял заранее приготовленный рюкзак и пошел на улицу, аккуратно прикрыв за собой дверь.
  Свежесть августовской ночи потихоньку уступала место начинающемуся рассвету. Теперь, когда все решено окончательно, надо было действовать быстро и хладнокровно. Пройдя пару кварталов, я проскочил через проходной двор и вышел к той конторе, которую приглядел еще неделю назад. Пройдя через узкую калитку, я оказался во дворе. Окно первого этажа начиналось всего в полуметре от асфальта, что в моем плане играло не последнюю роль. Вынув из кармана стеклорез, я быстро прочертил контур необходимого отверстия и приложил сверху газету, обильно политую клеем из баночки, которую принес в этот двор и припрятал два дня назад. Ударив по газете ладонью, затянутой в кожаную перчатку, я отложил в сторону налипшие на газету осколки стекла, просунул руку в образовавшееся отверстие и открыл оконную задвижку. Распахнув рамы, я принес из стоявшего во дворе штабеля две толстые доски подходящей длины. Одну из них примостил снаружи, а вторую прокинул внутрь помещения. В дальнем углу стоял на металлическом ящике небольшой, но весьма увесистый сейф. Прикинув, что его вес вряд ли превысит триста килограмм, и мысленно вспомнив добрым словом своего тренера по штанге, я решительно присел перед сейфом на полусогнутые ноги, и, напрягая все силы, осторожно взгромоздил его себе на колени. Обхватив холодные железные бока, я мелкими гусиными шажками стал подниматься по тихо хрустящей доске на подоконник. Вниз спускаться было уже полегче. Поставив сейф на заранее подогнанную тачку, я провез его до дверей мастерской, которая располагалась в этом же дворе. Тут уже не надо было большего ума - одна грубая сила, а ее у меня хватало. Сорвав ломиком замок, я вкатил тачку с сейфом и быстро разыскал необходимый инструмент. Через сорок минут мои старания увенчались успехом, но денежный приз был далеко не таким жирным, как я предполагал.
  Выйдя на улицу, и убедившись, что не привлекаю лишнего внимания, я двинулся к автобусной остановке, чтобы навсегда покинуть город, который так обманул меня.
  Через неделю я уже добрался до Иркутска. Здесь я познакомился в маленькой привокзальной пивной с профессиональным охотником Мишей. Михаил был парнем в общении легким, неожиданно начитанным, с располагающей внешностью таежного бродяги. Его светлобородое лицо всегда было готово к улыбке, а в глазах прыгали насмешливые чертенята знающего себе цену мужика. В город он приехал на последний загул перед началом сезона зимней охоты. Как-то само собой получилось, что мы оказались в одной компании с местными аспирантками какого-то из иркутских гуманитарных институтов. Сначала мы спонсировали вечер в ресторане, а потом, после закрытия ресторана, нас пригласили продолжить вечер на дому у одной из наших новых знакомых. В качестве предлога для ночных посиделок предлагалось провести спиритический сеанс. Мы запаслись необходимыми напитками и закусками, поймали такси, и поехали по ночным иркутским улицам.
  Сама поездка настраивала на мистический лад. В лунном свете под мостом поблескивали холодные струи Ангары, на одном из поворотов перед нами открылся готический силуэт католического собора, в машине пахло корицей, а ведь арабы утверждают, что так пахнут джины. Даже название улицы, куда мы приехали, было, почему-то, написано китайскими иероглифами.
  Поднявшись на второй этаж стандартного пятиэтажного дома, мы оказались в квартире, которая напоминала буддистский храм. На стенах скалились охранительные божества тибетского пантеона - идамы. На книжных полках перламутрово поблескивали дунги - поющие раковины. Тихонько звенели при каждом нашем движении священные колокольчики дрилбу. Хозяйка Света оказалась этнографом, и тема ее кандидатской была связана с ламаизмом.
  В сумбурном разговоре мы с Мишей узнали, что далай-лама, это, в переводе, - лама, великий как Океан, а второй его титул - панчен-римпоче, означает -"великое сокровище учения". Тут же нам объяснили разницу между сансарой (реальным миром), и санскарой (силами не связанными с сознанием).
  Света недавно вернулась из экспедиции в какой-то далекий дацан, и была переполнена впечатлениями. Она очень эмоционально рассказывала нам о тайном бурятском воинском искусстве "Хара моротон" (черных всадников). В этом клановом учении слились бурятская "Бука барилднан" (борьба силачей), каракюреш (черная борьба), ламская кюреш (т. е. ламская борьба) и синсимак - бурятская борьба, возникшая под сильным китайским влиянием. Особо культивируют это учение буряты из клана хогодоров (черноконных).
  Тут же на нас вывалился поток знаний о китайской кухне и учении "увэй" - пяти вкусов. Из всей этой экзотической мешанины мне, непонятно почему, запомнилась фраза: "Майтрея - Будда грядущей Калпы". Но эту половину лекции я уже не запомнил, так как надо было помогать расставить специально подготовленную для спиритического сеанса мебель. Оказывается, стол для этого подходит не всякий, а исключительно такой, где не использовалось ни одного гвоздя.
  Наконец мы расселись вокруг стола, и Света пригласила своих соседей принять участие в сеансе, убеждая нас, что жена соседа - очень мощный медиум. Выключили свет, свеча нагрела фарфоровое блюдце, и копотью Света нанесла метку-указатель на краю этого блюдца. Лист бумаги с алфавитом, расположенным полукругом, и рядом арабских цифр, занимал всю площадь круглого стола. Едва касаясь друг друга кончиками пальцев, мы простерли руки над столом.
  Первым был вызван дух Сталина, у которого мы пытались узнать, кто же на самом деле приказал расстрелять царскую семью. Блюдце шевельнулось и заскользило по бумаге, делая короткие остановки перед определенными буквами.
  "Л - Е - Н - И - Н" - громким шепотом прочитала Рита - вторая из тех девушек, с которыми мы сегодня познакомились. Следующим вопрос задавал Миша, и ему было обещано обилие пушного зверя на отведенном участке тайги. Потом был муж соседки, который интересовался успехом затеянной спекуляции. Ответ был положительным.
  Я старался разглядеть, при сумрачном освещении, не касается ли чей-нибудь палец блюдца, заставляя его кататься по столу, но никто, вроде бы, его не трогал, а оно продолжало раскатывать вдоль дуги букв кириллицы, делая такие же короткие, но явные, остановки в нужных местах.
  Жена соседа, чье имя я не запомнил, задала вопрос весьма туманно, что-то типа: "Сбудется ли то, о чем мечтаю?". В ответ ей блюдечко наездило по бумаге такую многоэтажную матерную тираду, как будто ей не дух Сталина отвечал, а какой-нибудь извозчик в последней стадии белой горячки или дух незабвенного Баркова.
  Дошла очередь и до меня, но блюдце не двигалось. Соседка, с многозначительным видом персоны приобщенной к тайнам, возвестила нам, что мы, дескать, слишком утомили своими вопросами этого духа, и пора вызывать следующего. Кто-то святотатственно предложил вызвать дух самого Спасителя Иисуса. Так и сделали. Почему-то все, забыв про очередь, торопились задавать свои дурацкие вопросики, а блюдце, к моему удивлению, послушно отвечало. Правда, была одна странность в ответах... Ответы давались односложные, либо "да", либо "нет," и повторялись обязательно трижды.
  Тут кто-то вспомнил, что я не задавал еще ни одного вопроса, и мне предоставили такую возможность. Я спросил: "Когда наступит конец света?" Блюдце покатилось, без малейших наших прикосновений, и сделало первую короткую остановку перед ровной линией цифр. "Два" - громко сказала Рита. "Один. Пять. Два". Тут блюдце как бы отпрыгнуло на центр стола, стало беспорядочно метаться вдоль ряда букв, не было никакой возможности заметить места его остановок, потом оно стало крутиться и дрожать, резким рывком рванулось вновь к цифрам, порвало бумагу, которой был застелен стол, и упало на пол, при последнем движении свалив подсвечник. Свеча потухла.
  Девицы дружно завизжали, давая выход накопившимся эмоциям, я встал и нащупал выключатель.
  Когда свет зажегся, мужики дружно закурили, а девушки убрали со стола бумагу и быстро расставили закуски и графинчики. После первой пары глотков беседа возобновилась, и Света спросила у Михаила: "А, правда, странно, что Христос отвечал на наши вопросы трижды?"
  -"Да ничего тут странного нет, - как бы даже с недоумением от ее недогадливости ответил ей Миша, - "Ведь Бог един в трех лицах."
  До утра мы вели разговоры о теологических проблемах, и впервые я так основательно почувствовал пробелы в своих знаниях. Но, что поделать, во время моей малолетней юности первоисточники были недоступны, и познания мои были почерпнуты из "Забавной Библии", не менее "Забавного Евангелия" Лео Таксиля, да популярных книжек Зенона Косидовского.
  Оказалось, что Миша вырос в семье староверов, Библию знает, чуть ли не наизусть, но, взбунтовавшись против строгих кержацких порядков в родном доме, решил жить тайгой, где уже четвертый год успешно промышляет. Света все еще пыталась привить нам махаянскую мудрость буддизма, но Рита, глядя с сочувствием на наши слипающиеся под утро глаза, милосердно предложила переночевать у нее, благо, что жила она в соседнем доме, и квартира была свободна от других жильцов. Мы с удовольствием согласились. В прихожей я успел прочесть большой плакат на стене: "Хорошие девочки идут прямо в рай, а плохие - куда им хочется".
  Проснувшись, мы созвонились со Светой, пригласили ее на обед. Обедом занимался Михаил. Он замечательно приготовил в духовке седло барашка, за которым нам пришлось смотаться на соседний рынок, а я блеснул хорошим приготовлением плова. Особенно понравилось, что Миша, перед тем, как готовить барашка, вымачивал его в холодной воде полтора часа. Именно так меня учили на Кавказе убирать неприятный запах бараньего мяса. Девушки пытались испечь пирог, но тесто у них не взошло. Мне, почему-то, вспомнились бабушкины рассказы о том, что в присутствии ведьм молоко скисает, а сдобное тесто опадает...
  Продолжились беседы, из которых мы выяснили, что Рита занимается археологией, и у нее дома хранится неплохая коллекция орудий первобытных людей. Она показывала нам ядрища-нуклеусы, учила, как отличать дорсальную сторону от вентральной, объясняла, что бюльб - это ударный бугорок на поверхности камня. Благодаря ей мы научились различать чоппер от чоппинга в орудиях сделанных из речной гальки. С гордостью она показывала нам какой-то очень редких достоинств бифас - ручное рубило, обработанное с двух сторон. Но мы уже несколько подустали от многознания и разговорчивости наших недавних подруг, тем более, что и у меня, и у Миши, были свои причины для того, чтобы быстрее покинуть город.
  Попрощавшись с девушками, и записав их телефоны, мы вышли на улицу. Неожиданно Миша спросил меня, чем я занимаюсь в данное время. Он уже знал из разговоров о том, что я приезжий с Запада, сейчас в двухмесячном отпуске, который только начался, и ищу приключений в Сибири. Мне оставалось сказать, что я собираюсь побродить по тайге, и он тут же предложил отправиться в тайгу вместе с ним. Я с удовольствием согласился.
  За один день мы приобрели все необходимые для меня в тайге вещи, и забросили рюкзак в камеру хранения. Последнюю ночь перед дорогой мы провели у Мишиных двоюродного дяди, в большом добротном доме с баней, гаражом, курятником, крольчатником, хлевом, и кучей пристроек непонятного назначения. Хорошо попарившись вечером в баньке, мы спали как убитые, и проснулись часов в девять, когда дядька давно ушел на работу. На столе стоял прикрытый полотенцем завтрак и записка о том, чтобы мы не забыли прихлопнуть дверь, и проверить, захлопнулся ли замок. Миша горестно схватился за голову - "Господи, я же в чулан ружье поставил, сумку с транзистором, капканы новые, а он ключи унес!"
  -"Ну, покажи, где" - попросил я его. Миша указал мне на крепкую дубовую дверь в кирпичной пристройке к гаражу. В дверь был вставлен обыкновенный шнепперный замок, а возле гаража стояла специфическая круглая бутылища, из которой дядька вчера доливал кислоту в аккумулятор. Кислота была достаточно концентрированная, о чем мы узнали еще вечером, когда дядя капнул себе на сапог.
  "Ну, если у твоего дяди в хозяйстве запасная личинка для замка найдется, то это для нас не проблема" - сказал я. При помощи старого шприца из домашней аптечки я впрыснул несколько капель кислоты в замок, перекурил, а затем легко повернул личинку лезвием перочинного ножа. Миша с улыбкой хлопнул меня по плечу, и вытащил из темного нутра чулан объемистую сумку, чехол с ружьем и связку капканов. Плотно закрыв за собой двери в дом, мы вышли из ворот, и, не менее тщательно, захлопнули их за собой.
  На вокзал мы пришли за полчаса до отправления поезда. Подойдя к камере хранения, где лежали мои вещи, мы обнаружили, что сегодня полоса невезения еще не кончилась. Как буркнул себе под нос Мишаня: "Родила нас мать, да не облизала"...
  Оказывается, вчера я, за разговором, набрал необходимый для открытия код не с внутренней стороны дверцы автоматической камеры хранения, а с наружной. Какие цифры там внутри - неизвестно, а на окошке дежурного по камере хранения висит табличка, извещающая, что десять минут назад он отправился на обед, значит, на поезд мы опаздываем неизбежно...
  Ну, уж как бы не так! Я вспомнил про тот маленький немецкий радиоприемник, который так любовно крутил в руках Мишаня по дороге на вокзал.
  - "Давай-ка сюда свой транзистор, и побыстрее - попросил я Мишу. Он достал из кармана миниатюрный аппарат чуть больше мыльницы. Нажав кнопку включения, я быстро нашел на диапазоне ультракоротких волн свободную от радиостанций зону, и стал медленно вращать первый диск на запорном механизме камеры хранения. Уже на четвертом щелчка динамик приемника тоже громко щелкнул, показывая мне, что первая цифра кода выставлена правильно. Со всеми остальными я справился за минуту.
  - "Твои таланты в обращении с замками могут неплохо прокормить" - как бы невзначай бросает мне Миша.
  -"Ага. Причем на долгие годы. Ну, да, Бог не без милости, казак не без счастья" - так же, между прочим, отвечаю я ему, и мы топаем к своему вагону.
  До основного зимовья, которое было расположено между истоками Нижней Тунгуски и верховьями Лены, мы добрались на третьи сутки, поменяв четыре вида транспорта, из которых последним были наши собственные ноги. Первое неудобство, с которым мы столкнулись - это недостаток воды. Дождей давно не было, родник рядом с зимовьем еле сочился влагой, бочка для воды была заботливо перевернута вверх дном, дабы случайно не лопнула от ранних заморозков. До ближайшей речушки идти добрую версту. С вечера мы разок сходили, все-таки, по воду, а то ни чай попить, ни спирт разбавить...
  Утром я получил первый урок таежной экономии. Миша споласкивал заварной чайник, затрачивая на это меньше стакана воды. Он наливал воды столько, чтобы старая заварка свободно поплыла, затем раскручивал рукой воду в чайнике против часовой стрелки, наклонял чайник влево, так, что вода почти доставала до края, и резко переворачивал его направо. В заварнике оставалось всего две-три чаинки.
  Позавтракав, мы пошли еле заметным путиком на обход Мишкиных владений. Места были живописные, обильные, в эти первые дни сентября, на ягоды и грибы. Миша обращал мое внимание на четко выраженный рельеф местности, необычные чем-либо деревья, характерные скальные выходы, и прочие лесные приметы, дабы я, в случае чего, и сам мог на местности сориентироваться. К вечеру мы добрались ко второму зимовью. По дороге Миша настораживал свои кулемки, ставил силки, проверяя их работоспособность, устанавливал норные петли, объяснял мне устройство капканов, ловушек и пружков. Во время этого обхода проверялась вся Мишина охотничья снасть. Когда я сказал, что всякую мелочь, типа горностая или колонка, можно было бы ловить мышеловками и крысоловками, то он охотно согласился со мной, что, де, конечно, ловить-то их можно, но...
  -" Вот поймать - нельзя!", - закончил я фразу за него, и мы оба засмеялись.
  Попутно мы проверяли запасы продуктов, керосина, спичек, охотничьих припасов в каждом зимовье. Запасы были завезены вертолетом вначале лета, и обошлось это недешево.
  Миша ежедневно к вечеру подстреливал пару тетерок или несколько куропаток, которых мы по вечерам съедали с превеликим удовольствием. Стояла солнечная осенняя погода, но ночи становилось день ото дня прохладней.
  На следующий день мы добрались до третьего зимовья, и решили, что завтра, выходя к первому балагану, и, таким образом, замыкая маршрут, сделаем крюк, чтобы часть дороги пройти вдоль берега таежной речушки. На реку нас тянуло желание поймать парочку хариусов и приглядеть место, где поставим сети на тайменя.
  Во время этой прогулки днем от усталости мы почти не говорили, зато вечерами общались вовсю. К доверительным разговорам располагал уютно потрескивающий костерок, крупно высыпавшие над головой звезды, и аромат крепкого чая. Местность напоминала нам о том, что совсем неподалеку находится место падения знаменитого Тунгусского метеорита, и, как-то раз, мы часа полтора обсуждали, что же он из себя представлял - то ли микроскопическую черную дыру, то ли комок антивещества. В одном мы были согласны - это не мог быть корабль пришельцев.
  На третий вечер нашей дороги Миша спросил о моей национальности - эстонец ли я. Пришлось ему объяснить, что в Эстонии не одни только эстонцы живут, как и в России не одни только русские. О своей же брюнетистой внешности я сказал старой казацкой поговоркой: "Папа - турок, мама - грек, а я русский человек". Этих объяснений ему было достаточно.
  - "Короче, ты - русский со словарем", - подвел он черту под наш разговор.
  На следующее утро мы довольно быстро забрались на покатую сопку, и с ее вершины оглядели долину, в которой располагалась большая часть охотничьих угодий Михаила. Лента реки казалась совсем близкой, но идти до нее нам пришлось еще часа четыре. На самом подходе к берегу я заметил небольшой утес, покрытый довольно глубокими трещинами. Этот скальный выход меня очень заинтересовал - уж очень местечко это напоминало ту уральскую горушку, где один из моих знакомых при пробивке разведочной штольни натолкнулся на так называемый "погреб". Погребом геологи называют естественную полость в камне, объемом более 1 кубометра. Обычно стенки погреба покрыты кристаллами кварца, топаза, аметиста, турмалина и всякими другими интересными штучками. Во мне проснулся азарт, и я решил в ближайшие дни выкопать десяток закопушек на склонах понравившегося мне утеса.
  Выйдя на берег, мы приготовили рыбацкие снасти, и за часок я поймал четырех упитанных ленков, а Михаил, на свой складной спиннинг, вытащил трех недурных щучек. Отправившись по бичевнику вверх по течению, мы обсуждали планы на ближайшую неделю. Миша планировал подготовить новые капканы к работе - то есть, выварить их вместе с ольховой корой, чтобы отбить все посторонние запахи. Кроме этого - надо было подправить дымоход у печурки, и собрать в штабельки уже попиленные и поколотые дрова, что б потом не искать их под снегом. Нашлась работа и для меня - не колотых дров возле балагана было еще много. После этого Мише надо было успеть до первого снега сходить на соседний охотничий участок, где он оставил своему соседу-охотнику под присмотр собаку.
  Три дня мы добросовестно трудились, а по вечерам продолжали неспешные разговоры, в которых Миша рассказывал мне таежные легенды о Долине Смерти, расположенной в верховьях Вилюя, торчащих там из-под земли огромных металлических котлах, таинственных подземных коридорах, в которых тепло даже в самые суровые морозы, а ровные стены этих коридоров светятся сами, и ножом их не поцарапать...
  Я отвечал ему рассказами о "Руси четырех крестов". По этой легенде Русь опечатана четырьмя крестами. Начиная с девятого века, наши предки создавали систему подземных ходов сообщения, с подземными же городами на Севере, Юге, Западе и Востоке. Сооружение это носит как оборонный, так и мистический характер. Протяженность ходов на сотни километров, в узлах стоят храмы. Входов в систему было немного, и знали их только посвященные. Подземная система обороны Северо-запада соединяла ходами крепости: Псков - Изборск - Печоры - Остров - Гдов - Порхов - Новгород - Ладогу - Тихвин - Орехов - Копорье - Ям - Ивангород.
  Ходы делятся на Белые стрелы (проходка в известняках) и Красные стрелы (проходка в песчаниках). Стрелы имеют ширину около двух метров и простираются от берегов рек перпендикулярно обрывам. Не доходя до кромки обрыва нескольких метров, они заканчиваются Т-образными тупиками и продолжались с другой стороны реки. В этих тупиках иногда располагались шахты для связи с ходами ниже уровня рек и даже Балтийского моря, так называемые "пешеходники" - узкие одиночные штреки в кирпичной или каменной кладке, и "конки" - запараллеленные стволы сечением три метра, всегда по две штуки, с периодическими смычками. Одна из гипотез о происхождении этих подземных ходов приписывает их постройку предшествующей нам цивилизации.
  После таких вечерних баек снились нам всякие диковинные сны. Миша здорово поднатаскал меня не только в умении определять свое место в тайге, но и в тонкостях православия, католицизма, лютеранства и самой правильной (по Мишиным словам) старой веры. До сих пор в моем архиве хранится бумажка со старательно выписанным Мишиной рукой списком семи смертных грехов и демонов их олицетворяющих: Люцифер - гордость, Маммон - скупость, Асмодей - распутство, Сатана - гнев, Вельзевул - чревоугодие, Левиафан - зависть, Бельфегор - лень.
  В ответ я ему рассказывал о том, как в Тарту мы с моим приятелем-студентом Андрюшей Мадиссоном "зомбировали" соседа по комнате. Увлеченный своими успехами на боксерском ринге, он ехидно посмеивался над нашим с Андреем увлечением живописью. Мы решили, в отместку, привить ему любовь к изящному насильно. Так как жили мы в одной комнате, и достаточно хорошо изучили немудрящий характер "боксера", то особых трудностей эта затея нам не доставила. Мы обвесили стены репродукциями любимых картин, из которых я помню три: "Огненную жирафу" Сальватора Дали, "Подсолнухи" Ван-Гога и "Снятие с креста" Лукаса Кранаха, на которой поразительно выписаны судорожно скорченные пальцы Распятого. После этой акции мы стали полностью бойкотировать боксера, но стоило его взгляду остановиться на одной из репродукций, как мы в два голоса начинали расточать спортсмену комплименты. Мы хвалили его спортивные достижения, его умение элегантно завязывать галстук, его неотразимую для первокурсниц мужественность и т. д. и т. п.
  Через неделю боксер, несколько смущаясь, предложил нам с Андреем втроем пойти на открывшуюся только что выставку молодых художников Прибалтики. Так наша дрессировка показала полную состоятельность программирования спортсмена в нужном русле.
  Мише эта история весьма понравилась, и мы еще полчасика развивали тему, пока нас не сморил сон.
  Утром я проснулся от Мишкиных причитаний: "Эх, быть бы ненастью, да дождь помешал". Выглянув на улицу, я убедился, что с неба сыплется моросящий дождик вперемешку со снежной крупой. Миша быстро собрался, пока я готовил завтрак, и отправился за собакой. Я же проводил его почти до реки, но свернул чуть раньше.
  Через сорок минут я стоял у подножья облюбованного мной утеса. Он представлял собой довольно крутой купол диаметром около семисот метров. На отвесной стене, обращенной в сторону реки, виднелось несколько основательных вертикальных трещин, пересекавших дугообразные слои камня, текстура которого хорошо просматривалась с близкого расстояния. Зажав в руке молоток, я быстро подошел к ближней трещине. Время в азарте летело быстро, но я не нашел ни одной жеоды, не говоря уже о хорошем занорыше, полном кварцевых щеток и долгожданных самоцветов. Потихоньку я пошел ко второй трещине. Около нее мне повезло больше. Когда-то здесь была речная терраса, и я почти сразу нашел пару цветных кремней и увесистую агатовую бомбу. Когда я расколол ее, то увидел на стеклянистом изломе не очень-то выразительный рисунок и двухсантиметровую полость жеоды в центре, густо поросшую мелкой щеткой кристаллов кварца. День клонился к вечеру, и я двинулся в сторону зимовья, унося с собой добытые за день трофеи.
  На утро я двинулся к третьей вертикальной трещине. Уже на подходе к ней было видно ее резкое отличие от двух предыдущих. По мере спуска трещина расширялась, и у основания, почти на уровне земли, резко поворачивала горизонтально, повторяя рисунок слоев камня, который в этом месте шел параллельно почве. Образованная каменным сводом пещера была невысока - каких-нибудь два метра по высоте, а стены пещеры расходились в стороны. Кедровый стланик, которым поросло основание утеса, не давал увидеть вход в пещеру даже за два десятка метров. Я, с замиранием сердца, шагнул внутрь и постоял минут пять, привыкая к полумраку. Овальная форма пещеры позволяла увидеть все ее углы. Метров через десять от входа своды смыкались с припорошенным песком и мелким мусором скалистым полом. Странное ощущение не оставляло меня. Мне казалось, что я зашел незваным в чей-то дом.
  Дым от закуренной мною сигареты поднимался вверх и плавно уходил в узкую трещину в своде пещеры. Я поворошил молотком песок под ногами и обратил внимание на необычную форму обломка сухой веточки, торчащей из песка. Взяв ее в руки, я понял, что это обломок костяного гарпуна с отсутствующим острием. Тогда я опустился на колени и стал руками просеивать песок вокруг себя. Мне попадались только странные плоские треугольные куски кремния.
  Вдруг меня осенило - я держу в руках типичный отщеп! Точно такие нам с Мишей недавно показывала Рита. Набрав полные карманы каменных пластинок, я выбрался на поверхность. Здесь я подробнее разглядел свои находки. С трудом припоминая отличительные признаки отщепа, я нашел ударную площадку и примыкающий к ней выпуклый бугорок. Была видна даже щербинка от нанесенного в это место много веков назад удара. На другой стороне отщепа прослеживались два продольных скола.
  Весь под впечатлением неожиданной находки, я пустился в обратный путь к зимовью. Где - то вдалеке грохнул выстрел, значит, и Мишка скоро подойдет. Едва я успел заварить чай, как появился Миша в сопровождении аккуратной серой лайки. Познакомив меня с новым (для меня) членом нашей команды, (а звали пса - Анчар), Миша стал торопить меня с выходом. Оказывается, он подстрелил в кустах на водопое сохатого, и надо было торопиться освежевать его до темноты. Мы с Анчаром еле успевали за быстро шагающим Михаилом. Лось лежал в густых кустах на пологом берегу маленького озерца. Снятие шкуры и разделка туши отняла довольно много времени, так как Миша сооружал хитрый временный лабаз на ветвях одиноко стоящей у берега сосны. Наконец мы упаковали остающееся мясо в свежесодранную шкуру и подняли получившийся узел метра на три над землей. Оставшийся задок и переднюю часть головы мы погрузили на быстро изготовленную из двух стволов волокушу, и двинулись в обратный путь. Перед тем, как мы пошли, Миша собрал все внутренности, оставшиеся после разделки, и надежно прикопал их под приметной выскорью. Выскорь - это корни упавшего дерева вместе с дерном и землей, стоящие ребром.
  Дотащив мясо к зимовью, нам пришлось еще заняться приготовлением свежины. Миша угостил меня редким деликатесом - лосиной губой. Вкус у этого блюда специфический, но знающие люди подтвердят - оно стоит усилий, затраченных на его приготовление. За вечерним чаем, я рассказал Мише о своей дневной находке, а он поинтересовался, зачем меня вообще к этому утесу повело. Я объяснил свою мечту - найти полное гнездо самоцветов. Миша пообещал мне на завтра более прибыльное занятие, и мы отправились спать. Довольный и сытый Анчар тихо повизгивал сквозь дрему.
  Утром мы принесли на свое стойбище оставшееся мясо. Травы были покрыты густым инеем, а на мелких лужицах потрескивал ледок. Надо было торопиться ставить сеть, пока дни еще теплые и речушку не сковал лед. Миша вывел меня к двум основательным омутам, и, после минутного раздумья, решил ставить сети на дальнем от нас омуте, то есть - выше по течению. Решение свое он объяснил тем, что в нижний омут впадает тот самый ручей, на котором мне суждено в ближайшие дни воду мутить.
  Выяснить, в чем тут дело, удалось только через час, когда мы зашли по ручью в распадок с многочисленными ямками на одном из склонов. Достав из дупла дерева почерневший деревянный лоток и слегка прихваченную ржей увесистую лопату, Миша меня спросил, помню ли я о знаменитых Ленских золотых приисках. Бросив со дна ближайшей ямки комок земли, Миша отправился к ручью, где присел на корточки, и стал размеренными круговыми движениями промывать породу, изредка откидывая со дна попадающиеся камешки. После пяти минут промывки на дне лотка блеснуло несколько крохотных золтинок-знаков и одна крупинка, величиной с маковое зерно.
  -"Видишь, удачный почин" - произнес Михаил, не обращая внимания на мою скептическую улыбку.
  - "Я это место еще в первый год работы по зверю приметил - спокойно продолжил Миша - каждую весну здесь месяц - другой в земле копаюсь, когда зверь линяет. Тут ежедневно, в среднем, грамма два, а то и три, намыть можно, если только постараться. Хотел в прошлом году бутару здесь поставить, да чужих глаз боюсь".
  На том мы и порешили. Я думал выходить из тайги в начале третьей декады октября, до той поры, когда начнутся серьезные морозы, и глубина снега начнет мешать двигаться на лыжах с нормальной скоростью.
  Теперь я каждое утро тропил дорожку к обжитому уже мною распадку, и уходил с головой в азарт золотой лихорадки.
  В зимовье, с первыми легшими на землю снегами, стали появляться распорки с вывернутыми шкурками горностаев и колонков. Однажды Миша, после обхода своих ловушек, притащил сразу двух соболей. Нежно дуя в темный искрящийся мех, он чуть не шепотом поведал мне свою мечту - взять за сезон сотню баргузинского "казака" - соболя высшего качества, с серебристым подшерстком. Такие особенно ценятся на валютных аукционах.
  - "И что тогда?" - спросил я его.
  - "Женюсь" - коротко выдохнул он, и закурил, всем своим видом показывая нежелание продолжать разговор.
  Меняя тему, я спросил у Миши про того соседа-охотника, у которого он ходил забирать Анчара. Надо сказать, что после этого похода Мишино настроение стало не таким жизнерадостным, как до того.
  - "Дерьмовый он человек. Поговорили с ним, так уж слишком любопытен. Все дружбу свою навязывает. Говорит, что уже три года, как он мой ближайший кент. Да я по глазам вижу - сегодня кент, а завтра - мент. Кстати, про тебя я ему не говорил - здесь туристов не любят".
  За ночь выпал пушистый снежок, и Анчар радостно бегал вокруг балагана, радуясь перенове. Миша тоже был доволен - по новому снегу и лыжи легче скользят, и свежий след ярче виден. Только я с тоской посмотрел на красные, покрытые не просто цыпками, а какими-то потрескавшимися корками, кисти рук. Мне-то что делать? Я же не японец, который может получать удовольствие от "юкими" - любования снегом...
  - "Видать, мой сезон к концу подошел. Завтра тронусь в сторону Байкала" - сказал я.
  - "Нет, Мальхан, - обернулся ко мне Мишка, - Ты, однако, послезавтра пойдешь. Мне завтра четверть века стукнет, так мы с тобой и это отметим, и отвальную совместим".
  - "Договорились" - растеряно произнес я, думая, что из-за окладистой светлой бороды, таежной опытности и рассудительных, неторопливых Мишкиных разговоров, мне всегда казалось, что он лет на пять меня старше, а он, оказывается, почти мой ровесник, даже чуть младше..
  Поймав мой недоуменный взгляд, которым я уставился в его пушистую бороду, Мишка улыбнулся.
  - "Борода - честь, а усы и у кота есть!" Подмигнув на прощание, он заскользил под горку, догоняя бегущего знакомой тропой, веселого поутру Анчара.
  Я поспешил на свой "Клондайк", в перекопанный мною вдоль и поперек распадок. Вечером мы последний раз выбивали сетку изо льда, достав из нее пару здоровых тайменей. Каждый тянул на добрый пуд веса, и, хоть это были не самые крупные экземпляры, мы были довольны. Основная масса тайменей уже с первыми заморозками уходит в большие реки и озера на зимовку. Обрадованный уловом Мишка приговаривал, что не все нам питаться копчеными солнечными зайчиками, пора и рыбки лососевой отведать. Ему-то двойная радость - рыбьи потроха очень хороши на приваду лесного зверя.
  После обильного ужина Мишка бросил мне в руки кожаный кошель, который затягивался на манер кисета.
  -"Бери кису, сложи туда скоблила каменные, может в Иркутске повод будет наших умных подружек навестить".
  - "Спасибо, Миша, но это вряд ли. Скорее всего, я сразу в аэропорт, и в Москву. Дела торопят".
  - "Ты со своими делами поосторожнее будь. Береженого Бог бережет".
  - "А не береженого конвой стережет" - в тон ему продолжил я. - "Чего нам бояться. Арест - к перемене мест".
  - "Шибко не храбрись, на одном золотом песке можно "пьять рокив далэких таборив" заработать. Попадется продуманный Чекист-хан, и пойдешь "в браслетах на босу руку" туда, куда Макар телят не гонял".
  - "Сплюнь!"
  Мишкин день рождения мы отметили генеральной уборкой и капитальной помывкой. Натопив печку, и раскалив в костре ведро камней, мы устроили импровизированную парилку, после которой с удовольствием растерлись свежим снежком. Проветрив балаган, и наведя в нем суровый мужской порядок, мы приступили к сервировке стола. Миша принялся за приготовление талы, а я получил пол-литра спирта с наказом - не слишком сильно его разбавлять. Хватит нам и на отвальную, и на стременную, да и на закурганную останется...
  Закусывали мы строганиной из лося, окуная тонкие ломтики ледяной мясной стружки в блюдце с "Южным" соусом. Под спирт, да под душевный разговор - это было здорово! Тала из тайменя тоже удалась на славу. Я подарил Мише-кержаку все намытое мной золото, а было его не больше пятидесяти грамм. Он долго отказывался, но мне удалось его уговорить, взяв с него слово, что оба обручальных кольца на его предстоящей свадьбе будут отлиты именно из этого песка. В ответ Миша затолкал в мой рюкзак связку горностаевых шкурок, на хорошую шапку и воротник.
  -"Бери их без всяких условий. Подаришь первой, с кем ночь проведешь".
  За разговорами стемнело, и тут я вспомнил, что вчера принес из распадка затупившуюся штыковую лопату, и, как подтачивал напильником на пригорке, так и оставил ее там. Со словами: - "Семь раз отпей - один отлей" - я вышел из балагана. Пока я одевался, Миша погасил керосиновую лампу и зажег массивную свечу, которую, как я знал, он берег к Рождеству.
  Искать лопату по темноте мне пришлось долго, и я подошел к зимовью только минут через двадцать. Еще на подходе я услышал чужой визгливый голос и недовольный рык Анчара. Стараясь держаться в тени кедров, и крепко сжимая черенок лопаты, я постарался бесшумно подойти ближе. В открытых дверях виднелся силуэт незнакомца, четко обрисованный желтым светом свечи. В руках у него была двустволка, и он держал Мишку на прицеле.
  - "Удачу, щенок, празднуешь? Выследил я сегодня твой распадочек. Там сразу видно, какой ты охотой промышляешь. Не один, видать, месяц там старался. Было бы бедное место, так не стал бы ты охоту бросать. Уж за три года соседства настолько-то я тебя понимаю!" - торжествующим голосом мультяшного гематогенового вампира вещал незваный гость.
  - "Говори, где деньги" - приказал незнакомец.
  - "Скажу, если Мальхан живой" - ответил Мишка. Я понял, что он подозревает, что я не просто задержался, но так как выстрела слышно не было, надежда на то, что я еще жив, напротив - была.
  Мне оставалось подойти к дверям еще метров семь-восемь, но тут Анчар неожиданно бросился на незнакомца, и Мишка одновременно потянулся за своим ружьем, висящем в углу. Грянул сдвоенный выстрел. Упал Анчар с разодранным картечью боком, а Мишкина голова превратилась в жуткую кровавую маску. В два прыжка я преодолел оставшееся расстояние, и с размаха острым краем лопаты, как алебардой, наполовину перерубил шею убийцы.
  Уверенный в результате своего удара, я бросился к Мише, но ничем и никто в этом мире не мог бы ему помочь. За остаток ночи я выкопал могилу для Миши, в ногах у него закопал Анчара, чтобы и после смерти они были неразлучны. На могиле поставил простой крест без надписи.
  А вот убийцу я раздел, разрезал ему живот и вытащил всю его вонючую требуху. Образовавшуюся полость загрузил камнями, обвязал его же тряпками, на волокуше оттащил к омуту и спустил под лед, плюнув ему вслед. При таком методе захоронений утопленник не всплывает никогда. Всю эту долгую ночь у меня в голове повторялось дурацкое присловье: "Закон - тайга, медведь - хозяин".
  Отмывшись и сменив одежду, я окинул прощальным взглядом залитый кровью моего друга пол, подхватил рюкзак, прихватил на всякий случай в дорогу потертое Мишино ружье, надел на себя полный патронташ, с которым мой друг не расставался, и сунул оставшуюся половину свечи в боковой карман рюкзака. Выйдя наружу, я облил стены балагана всем керосином, который смог найти, поджег, встал на лыжи, и пошел в сторону Байкала. Через версту я обернулся и увидел столб черного дыма тянущегося вверх бородой Черномора.
  Чтобы дать прощальный салют я вытащил два тяжеленьких патрона двенадцатого калибра из патронташа и зарядил ружье. Раздалось два сухих щелчка осечек. Это что еще за дела, удивился я, зная, что и ружье, и патроны у Миши всегда содержались в идеальном порядке. Вытащив патроны и выковыряв пыжи, я увидел маслянистое желтое сияние проклятого металла. В патронташе было еще три таких патрона...
  Две недели спустя я в одной из московских церквей заказал поминальную службу по рабу Божьему Михаилу, поставил привезенный с собой огарок свечи перед ликом святого Михаила, и поджег обгоревший фитиль, который своим светом освещал последние минуты жизни моего друга.
  Поймав такси, я скомандовал "мастеру":
  -"В Шире-мать-его!" - и задумался над тем, где же мне-то еще что-нибудь светит...
  За это время мы с Еленой развелись. Я перебивался случайными заработками, мотался по совхозам, где брался за любую работу, приносившую деньги - убирал камни с полей, пас коров и гонял лошадей в ночное, строил коровники и откармливал поросят. Во время очередного наезда в родительский дом я приволок с собой здоровый мешок картошки. Оказалось, что у нас гостит молодая смазливая девушка, знакомая нашей дальней родни, из маленькой "дыревеньки", затерянной в лесах Коми.
  Звали ее Аллой Валерьевной Михеичевой, была она на шесть лет младше меня, и я не отказал ей, когда она попросила меня сопроводить ее в прогулке по городу. Таллинн я показывал ей с удовольствием - ибо всегда гордился знанием всяких красивых уголков в лабиринтах старых улочек. Город понравился Алле настолько, что она стала просить меня помочь ей найти работу с общежитием. Я напряг своих знакомых, и через неделю она работала заведующей клубом домостроительного комбината в Мяннику, носившем негласное прозвище "Чикаго". Поселилась Алла в общежитии, через дорогу от своей работы. Как-то само получилось, что все свободное время мы проводили вместе, я стал частенько оставаться ночевать в ее общежитской комнате, и не был особо удивлен, когда Алла сообщила мне о том, что она беременна. Как честный человек, я был обязан жениться...
  После свадьбы пришлось решать жилищный вопрос, а еще и денег вечно не хватало. Мне пришлось устроиться художником-оформителем в строительное управление, которое занималось строительством объектов "Эстонфосфорита" в Маарду. Там мне обещали со временем комнату в семейном общежитии. Кроме этого я халтурил сторожем, охраняя мастерские песчаного карьера в Мяннику.
  Мастер второй смены жаловался мне, что он лишних полчаса сидит на работе, чтобы передать мне ключи от помещений. Мы с ним договорились, что он будет оставлять их в условленном месте под камешком. Мастер первой смены, в свою очередь, был недоволен тем, что он должен приходить на работу почти на час раньше, что бы забрать у меня ключи. Он попросил меня тоже оставлять ключи где-нибудь на улице. Таким образом, они передавали ключи друг другу, а я появлялся в цех только в дни аванса и получки. Днем мне приходилось ездить в Маарду и писать всякие транспаранты, лозунги, плакаты и прочее.
  За восемь дней до Первого мая мне дали очень большое задание - оформить все три строившихся цеховые здания текстами призывов партии к народу, а это - минимум шесть здоровенных кумачовых полотнищ с многословными напыщенными фразами. Кроме того, требовалось нарисовать большую фигуру В. И. Ленина метров четырех высотой. Если я успею сделать все эти заказы ко времени, то мне выплатят премию.
  Работы было слишком много, чтобы успеть вовремя и достаточно качественно.
  В те, уже не для всех памятные времена, халтура на образе "вечно живого" вождя была источником дохода для любого, кто имел навык рисования. Толик Сальников, во время летних каникул, брался за работу в тресте "Таллинстрой" и трудился в подвале какого-то строительного общежития на нынешней улице Суур-Амеерика. Помню, что все углы этого подвальчика были завалены стопками пенопластовых головок "Кузьмича", которые распадались на отдельные пласты, как нашинкованная к столу колбаса. Все эти головки, сияющие призрачной белизной, расходились по многочисленным "Красным уголкам", стендам наглядной агитации, стенным газетам и доскам почета. Сам Толя однажды выиграл у меня бутылку сухого вина "Liberfrau milh" нарисовав знаменитый профиль левой рукой и с завязанными глазами.
  Я вспомнил о большой стройке в Мустамяэ, проезжая мимо которой недели за две до этого, я видел примерно такой портрет Ленина, какой был мне заказан. Уговорив приятеля, который работал шофером грузовика, я вечером подъехал к стройке с ножовкой и кусачками. Через час мы уже загрузили в кузов не только три древесно-стружечных щита с ликом вождя и его же изречениями, но и восемь кумачовых транспаранта с призывами. Утром все это хозяйство доставили ко мне в мастерскую в Маарду. После перевозки пришлось кое-где пройтись "кистью мастера"...
  На день раньше поставленного срока все плакаты были водружены на стены наших строек, а щиты с Ильичом закрепили на металлической конструкции перед входом в здание заводоуправления.
  Мне вручили премию в размере ста рублей. По тем временам - приличные деньги. Но комнаты для семейных так и не дали.
  Пришлось нам переезжать в Хаапсалу, где мне предложили место в бригаде сантехников при горуправлении.
  Жил я в то время рядом с замком епископа в городе Хаапсалу. Замок был стар и огромен. Раз в году, в августе месяце, призрак Белой дамы собирал большие толпы любопытных. Призрак этот появляется по воле случая или искусства архитектора в лунные ночи и с ним связаны множество легенд. Одна из них гласит, что кантор монастырского хора был очарован голосом крестьянской девушки Алы. Переодев её в мужское платье, кантор поселил Алу в одной из монастырских келий. В средние века уже один факт переодевания девушки в мужскую одежду был достаточен для обвинения её в колдовстве и ведьмачестве. Достаточно вспомнить, что это было одним из пунктов обвинения на процессе Орлеанской Девы.
  Кстати, одним из "прорабов" этого замка был реальный барон Мюнхгаузен, с которого Распе и написал литературный портрет бессмертного хвастуна.
  В Хаапсалу я, пожалуй, впервые в своей жизни, стал обладателем служебной квартиры. Она состояла из маленькой комнаты и совсем уже крохотной кухонки, но я был счастлив и этим раем с печным отоплением.
  Тут-то и застигло меня ждавшее этого момента с детсадовских времен желание завести собаку. Уж и не припомню сейчас, кто мне сообщил о продаже полуторамесячных щенков боксера, оставшихся без мамки из-за того, что её покусала взбесившаяся лиса. Я пришел по указанному адресу и увидел два песочного цвета комочка, жмущихся друг к другу и к радиатору отопления. Выбрав того, что покрупнее, отдал полагающиеся небольшие деньги, сунул щеночка за пазуху и, чуть ли не бегом, припустил домой. Долго пришлось возиться, обучая его пить из блюдца, а поначалу и вовсе вскармливать его из бутылочки с соской смесью "Малютка". Покупая ежедневно 100-200 грамм мяса и варить бессолевые супы, затем прокручивать фарш и не забывать давать ему ежедневную таблетку для укрепления костей. За очень осмысленный взгляд голубых, не характерных для боксеров, пытливых глаз я назвал его Борькой.
  Летом мы уже вместе ходили на пляж и, возвращаясь после купания, мне приходилось заворачивать любимого щена в полотенце, чтобы, не дай Бог, не простудился! Борька рос, бегал по заросшему замковому парку, окруженному серой стеной в зеленых пятнах лишайников. По-заячьи закидывая вперед задние ноги, он носился между кустами шиповника радостно отфыркивая прилипающие к носу пушинки одуванчиков.
  Однажды я пришел с работы и увидел на полу изгрызенную пачку таблеток резерпина и лежащего в собственных нечистотах, жалобно скулящего Борьку. Схватив первую попавшуюся тряпку (потом оказалось, что это была моя новая рубашка) я завернул в неё мокрого псенка и со всех ног бросился к ветеринару. Женщина-врач сделала щенку укол и дала пару толковых советов. Через пару дней Борька был бодрым и здоровым.
  Мы любили ходить с ним в ближний лес, где Борька сходил с ума от обилия диких запахов, и, то убегал на двести-триста метров, то бросался мне под ноги с таким повизгиванием, будто хотел поделиться со мной радостью жизни, своей быстротой и здоровьем.
  В связи с работой мне пришлось переехать в Рийзипере - маленький поселок с асфальтовым заводиком, на котором я в то время работал. Здесь мне выделили трехкомнатную квартиру для моей недавно образовавшейся семьи, но мебели нам хватило лишь на две комнаты, а третью мы определили под супер-конуру для Борьки. Моя тогдашняя жена Алла была беременна, и мы часто бродили по зимним дорогам вокруг поселка, выполняя советы наблюдающего врача, а рядом с нами рыжим солнечным зайчиком носился верный пес, поднимая буруны белой снежной пыли.
  Несколько раз я брал Борьку на охоту, и он на удивление быстро понял, что от него требуется. Обычно два охотника становились на пересечении лесных просек, а кто-то один шёл вместе с Борькой в качестве загонщиков. Со временем Борька стал самостоятельно выгонять пасущихся в лесу косуль под наши стволы. Почти все наши выходы на охоту были успешны, а это, в свою очередь, давало нам возможность и самим питаться получше, и Борьку подкармливать достойно его вклада в общее дело.
  Как-то мы с Борькой ездили в Таллинн, к моей маме в гости. Он остался вместе с мамой, а я отправился навестить своих приятелей и засиделся у них до поздней ночи. Мама моя этим обстоятельством была расстроена и сидела, тяжело вздыхая, перед телевизором. Борька, поняв, что она в плохом расположении духа, подошел к ней, положил ей на колени свою голову, поглядел в мокрые мамины глаза, вздохнул и ... притащил из кухни сахарную косточку аккуратно уложив ее на мамины колени.
  Это, конечно, растрогало ее, а мне было сказано, что моя собака и то ее больше жалеет, чем я, чурбан бесчувственный и т. д. и т. п.
  За месяц до родов я отправил Аллу в город, чтобы быть спокойным за своевременную медицинскую помощь ей и ребенку. В квартире остались мы с Борькой. Утром я кормил и выгуливал его, а потом уходил до вечера на работу, оставляя его на целый день одного. Как же радостно он прыгал, когда я отпирал вечером двери! После вечерней прогулки мы кайфовали - я валялся на диване с книгой в руках, а на ковре, внимательно глядя на меня, хранил мой покой светло-палевый пес с голубыми глазами. В моменты особого расположения я разрешал ему забираться на диван. Тогда он укладывал свою тяжелую квадратную голову мне на грудь, утыкался носом в бороду и, лизнув шершавой теркой языка мою шею, блаженно закрывал глаза. Эта идиллия продолжалась почти полтора месяца, но вот настало время забирать из роддома Аллу с ребенком.
  Когда мы на такси подъехали к дому и зашли в коридор - Борька разрывался от радости. Ведь он два дня был один - только соседка дважды в день кормила и выгуливала его. Он не знал, как выразить свою радость - бросался то ко мне, то к Алле, тыкался в ноги, а Алла...
  Она плакала от ужаса, что собака может повредить ребенку, и умоляла меня сейчас же избавиться от Борьки. Мне пришлось идти с ним по всем знакомым, но никому не нужен был взрослый двухгодовалый пес, который не хотел признавать никого, кроме меня - своего хозяина, и, на его взгляд, вожака стаи.
  Бросить его на улице? Но он же никуда не уйдёт от нашего дома, и будет ежедневно встречать меня, не понимая - за что это он впал в немилость, ведь был и аккуратен, и верен, и послушен...
  Три дня я прятал Борьку в подвале нашей четырехэтажки и ломал голову - что же я могу предпринять в этой ситуации?
  Еще не прошло двух месяцев после смерти моей бабушки, а я любил ее не меньше, чем маму. Я тяжело переживал эту потерю. Мне казалось, что весь мир ополчился против меня, и я терял доверие к прочности окружающей меня реальности.
  Что мне оставалось делать? Я попросил своего приятеля, Валеру, с которым вместе охотились на коз, застрелить Борьку.
  Валера рассказывал, что привязал Борьку к дереву и, с пяти шагов, выстрелом картечи в грудь, убил ничего не понимающего пса. Утешал Валера меня тем, что пёс не мучался, а сразу умер, не был брошен на снегу, а зарыт в землю, пусть и не очень глубоко (все-таки - зима), но лисы и вороны до него не доберутся...
  Наша с Аллой семейная жизнь после этого так и не смогла наладиться, мы развелись меньше чем через год. До сих пор снится мне этот голубоглазый доверчивый пес. Чувство вины перед Борькой заставляет меня до сих пор говорить тем, кто этого пса вспоминает, что Борьку случайно подстрелили на охоте, спутав его с козой, ведь масти так похожи...
  Так почему жизнь вынуждает нас совершать поступки, стыд за которые испытываешь долгие годы?...
  
  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
  
  Не просто дался мне этот развод. Перед ним много всякого случалось...
  Я уже смог, за один год, из Хаапсалу переехать в Рийзепере, где получил служебную трехкомнатную квартиру, а оттуда, через десять месяцев, наконец-то выполнив желание Аллы, перетащить семью в Таллинн.
  Именно во время тогдашних переездов я увидел на одной из дорог замечательный дорожный плакат: "Товарищи водители! Опасайтесь тех мест, откуда появляются дети!"
  Работу с квартирой в Таллинне можно было получить с большим трудом, но мои знакомые замолвили словечко, и я получил место завхоза в одной из эстонских школ в Нымме. Для того чтобы иметь право на жилплощадь, я совмещал должность завхоза с работой дворника в этой же школе. Алла устроилась судомойкой в школьную столовую, что позволяло очень существенно экономить на продуктах. Жили мы в относительном достатке, небольшая квартирка была достаточно уютна. Особенно мне нравилось, что вместо ванной в этой квартире была душевая комната.
  Андрей Мадиссон регулярно снабжал меня самиздатовской литературой. Именно тогда я прочитал "Скотный двор" Оруэлла, "Авторитарную личность" Эллюля, "Шок перед будущим" Тоффлера, рукопись "Зоны" Довлатова (который в это время работал в местных газетах), а так же многое другое, что подпольно ходило в "слепых" копиях и зарубежных потрепанных брошюрках.
  Днем я обходил школьные помещения, отмечал поломки и выбитые стекла. Затем резал стекло, вставлял, ремонтировал краны и менял дверные замки. Когда выдавалась свободная минута - шел в кабинет военрука, брал упаковку патронов для малокалиберки, и проводил время в школьном тире. Поздним вечером, с метлой и лопатой, убирал опавшие листья или грязноватый городской снег - в зависимости от сезона. Думалось, что дворнику, убирающему Монетный двор, живется значительно веселее...
  В то же время писал слабые стихи и мечтал о поездках в новые места, о таежных тропах и дальневосточных морях.
  Во мне накапливалось непонимание поступков Аллы. Особенно сильно это проявилось тогда, когда она потребовала отвезти нашу восьмимесячную дочь Марианну к ее тетушке в приволжский городок Пучеж. Я не сумел убедить ее оставить ребенка с нами. Отношения наши резко охладели. После какой-то мелкой ссоры я вышел из дома за сигаретами в соседний магазин, но, вместо того чтобы вернуться домой, поехал на автобусе в аэропорт и улетел в Москву. Там добрался до Ленинградского вокзала, и, на оставшиеся деньги, купил билет в общем вагоне до Хабаровска. После покупки билета у меня на руках оставалось денег на десять пачек "Примы" и пару буханок хлеба. Купив эти запасы, я снова двинулся в дорогу.
  Общий вагон в составе до Хабаровска был только один. Народ в этом вагоне ехал на короткие расстояния, и редко попадались пассажиры, проводившие в нем больше суток. Примерно в это время я прочел стихи Олега Головко об отставших пассажирах:
  
  Берегите пассажиров отставших -
  Безбилетных, раздетых, уставших,
  Непутевых, безрублевых - берегите,
  Посочувствуйте и чаем напоите.
  ...Я недавно трое суток был отставшим,
  По Транссибу свой вагон догонявшим.
  Вдоль Транссиба,
  над Транссибом,
  по Транссибу
  И мотало меня и трусило.
  Проводница приглашала меня к чаю,
  Я. голодный, улыбался:
  - Не желаю.
  "Абитура" кильку с хлебом уминала -
  Чуть меня не довела до криминала.
  Ночь не спали, вещи спрятав, соседи:
  - Видно, парень по амнистии едет.
  И постиг я, в размышления впавший,
  Как на свете тяжело быть отставшим.
  А бывает: отстают очень часто
  Не от поезда - от жизни, от счастья.
  Отстают, словно падают в омут,
  Словно выброшенный на берег омуль...
  На перроне ржавый лист поднимаю,
  Всех отставших я теперь понимаю.
  Понимаю - было трудно и будет,
  Потому вы берегите их, люди.
  Помогите им на горьких дорогах,
  Только сами не отстаньте, ради Бога.
  
  Минорное настроение этих строчек было очень созвучно моей душе. Через семь суток после отбытия из Москвы поезд прибыл в Хабаровск. Я вышел на вокзальную площадь, перекурил неподалеку от памятника Ерофею Павловичу Хабарову, прошелся по привокзальным шалманчикам и выяснил, что через час начнут набор рабочей силы на лесобиржу поселка Мухен. Всем принятым на работу выдается небольшой аванс и обеспечивается проезд до места работы. В моем положении особо выбирать не приходилось. О больших деньгах я не помышлял, так как давно уже понял, что если бы тяжким трудом можно было заработать много денег, то все богатства давно уже были бы у ишаков.
  На лесобирже я проработал месяца три - четыре, подкопил немного денег, катая шестиметровые баланы, и поехал в управление Дальгеологии в Хабаровске. Там выяснилось, что во главе управления сейчас стоит Юрий Ильич Бакулин, тот самый Бакулин у которого я работал с осени 1967-го года по весну 1968-го. Я записался к нему на прием.
  Мы с полчаса вспоминали общих знакомых и тут же меня оформили на работу помощником бурового мастера в экспедицию, которая базировалась на Джугджуре, примерно в тех местах, которые описывал Федосеев в своей книге об Улукиткане - "Последний костер". Через пару дней меня попутным вертолетом забросили в Нелькан, маленький поселок оленеводов и геологов на берегу реки Майи в Аяно - Майском районе Хабаровского края, неподалеку от полюса холода. Мороз в день моего прибытия достигал шестидесяти двух градусов. Пусть мне доводилось испытывать холода ниже пятидесяти градусов под Комсомольском - на - Амуре в мой первый приезд на Дальний Восток, но этот мороз был почти космическим. При моргании веку было больно, так как за то время, что глаз был открыт, на нем успевал появиться лед от мгновенно замерзающей слезы.
  В Нелькане я провел почти неделю. Наш маленький отряд состоял из шести человек: одного геолога, одного водителя, двух буровых мастеров и двух помощников бурового мастера. Днем мы подбирали необходимое оборудование, комплектовали буровые станки и готовили к транспортировке вертолетом гусеничный трактор. Кроме этого надо было получать необходимые продукты для длительного автономного существования в тайге, спальные мешки, соответствующую одежду и прочие необходимые вещи. По вечерам же мы ходили в местный клуб на танцы.
  Клуб располагался в здании бывшей церкви, сцена была на месте алтаря и отделялась от основного зала пропыленным бархатным занавесом. Молодежь местная часто поднималась на сцену и ныряла за занавес. Я поинтересовался тем, что там расположено. "Пойдем" - потянула меня за руку девушка, с которой мы только закончили танец. Вопреки моим ожиданиям за занавесом был не общественный туалет, а старый круглый стол, густо уставленный винными и водочными бутылками. Тут же лежали куски копченой и соленой красной рыбы, хлеб и стаканы. Стол был застелен местными газетами: "Звезда Севера" и "Эвенская правда".
  Царили простые нравы - любой мог подойти и налить столько, сколько он хочет и чего хочет - настоящий "шведский стол" в сибирском оформлении. Тут же обсуждались местные невесты - прежде всего женихи интересовались количеством голов оленей, идущих в качестве приданого. Помню, что у одной из присутствующих личное стадо достигало двухсот голов.
  После окончания вечера я провожал одну из молодух в отдельно расположенный квартал, где селились геологи. Пока мы шли к ее дому, нас чуть не загрызли ездовые собаки, которых хозяева пустили вольно бегать по селу и самим беспокоиться о пропитании. Кое-как я отмахался дубиной (которую еле нашел в глубоком снегу) от наглеющих псов, доставил даму к порогу ее дома и повернул к избе, где временно обитал наш отряд. Когда мне оставалось пройти метров сорок, из черных зарослей стланика-кедрача полыхнула вспышка выстрела.
  - "Не провожай наших девок" - раздался чей - то голос из кустов. Я, ныряя в сугробы и вовремя вспомнив, что от стреляющего по тебе надо уходить в правую сторону, рванул к нашему дому, откуда на выстрелы уже выскакивали ребята. В руках у геолога был карабин и он, услыхав угрозы стрелявшего, тоже выстрелил в сторону зарослей стланика.
  Еще полчаса после произошедшего мне рассказывали о таинственно пропадавших людях, о найденной по весне металлической бочке из-под солярки, в которую был упакован труп. Бочка была подгружена камнями, опутана проволокой и нашли ее только благодаря быстрому течению, вытащившему бочку на речной перекат.
  Тем не менее, я на следующий вечер снова отправился в клуб. После того, как танцы закончились, я получил приглашение зайти на чашку чая к двадцатилетним детям одного якута - оленевода. При входе в комнату мне бросилось в глаза копье - "пальма", висевшее на противоположной от двери стене. Запомнилось, что древко копья, на ладонь - полторы ниже широкого, похожего на очень большой лавровый лист, металлического наконечника, было просверлено насквозь. В отверстие был пропущен сыромятный ремешок, на котором висел короткий металлический ограничитель, что бы копье не проникало слишком глубоко в тушу зверя.
  Чаепитие происходило на топчане, застеленном оленьими шкурами, мех которых шевелился от обилия каких-то мелких насекомых, прямо волнами ходил, как степной ковыль под порывами ветра. Страх притащить с собой в гостиничную избу экзотичных якутских блох (или, черт его знает, как называемых, мелких паразитов), заставил меня долго в гостях не задерживаться. При расставании молодой якут, в знак своего расположения, подарил мне местный суррогат кастета - хорошо высушенный и отполированный шестой шейный позвонок крупного оленя. Его удобно было надевать на руку, а два заточенных костяных отростка грозно топорщились вверх и вниз.
  Через два дня нашей группе выделили вертолет, и мы начали перевозку вещей. Часть оборудования уже была на месте. Первым делом выкопали в снегу здоровую яму под палатку. Снег был сухим и сыпучим от мороза, на то, чтобы выкопать яму полутораметровой глубины мы потратили несколько часов. Затем стали валить лес.
  Первой основательной постройкой был лабаз для продуктов. За два дня мы подвели его под крышу, но подлая росомаха успела-таки залезть ночью в наш склад и не так погрызть, как изгадить часть наших запасов. Пытались мы ее подкараулить, но хитрая тварь нам не далась. Северяне ценят мех росомахи за то, что шапки и воротники из ее меха не индевеют на морозе и, меньше любого другого меха, слипаются от влаги.
  В первую неделю мы сделали пару саней, установили на них маленькие дизельные буровые станки - УБРы, и принялись собирать трактор. Дней через десять мы уже пробурили первую скважину. К тому времени мы построили себе зимовье и подготовили зумпфы для промывки породы.
  Зумпф - это разрубленная при помощи топора и молотка надвое (по вертикали) бочка из-под солярки. Эта своеобразная ванна устанавливается над костерком, наполняется водой из ближней речки, и именно в зумпфах промывают в лотках ту породу, что мы извлекаем на поверхность с глубины в виде керна. Лоток в руки - и начинаешь бережно покачивать его в прозрачной ледяной воле. Несмотря на мороз, быстро краснеющие и опухающие руки - занятие это довольно азартное. В каждом, наверное, таится надежда - выиграть в борьбе с судьбой. Мне самородки не попадались - были отдельные знаки, несколько раз намывал по пять - шесть песчинок - для промышленной добычи этого было мало. В памяти всплывали воспоминания о Перевальном.
  Там взрывники-канавщики работали с высоко залегающими жилами касситерита - кристаллической самородной формой оловосодержащей руды. В тайге мы частенько натыкались на стоянки канавщиков. Стояли ящики с аммонитом и аммоналом, лежали рулоны бикфордова шнура, электрические детонаторы и машинки-магнетто для произведения взрыва. Тут же - ведро остывшего чифира, пачки чая, банки тушенки и сгущенки. В тайге воровать некому, разве что росомаха или медведь нахулиганят. Мужики бьют шурфы, закладывают взрывчатку, прячутся за деревья, делают "бабах", и начинают выкидывать со дна канавы оставшийся после взрыва дробленый камень.
  Однажды мой знакомый стоял во время взрыва за стволом лиственницы, а козырек его кепки оказался на траектории пролетающего камешка. От силы резкого бокового удара по козырьку он потерял сознание - это был классический нокаут.
  Иногда в породе попадались самоцветы, хоть чаще - тяжелый галенит, самородный свинец. Когда, уже через много лет, я был в музее "Далькварцсамоцветов", в селе Красном под Николаевском-на-Амуре, то видел там гораздо более красивые экземпляры камней.
  На витринах лучились диамантоиды, янтарно сияли сардониксы и сердолики, загадочной дымкой переливались морионы, яркими бликами плавился кварц, а многообразие агатов просто завораживало. Моховые и полосчатые, бастионные и звездчатые, пейзажные и радужные, калмыцкие и многие-многие другие заставили меня полюбить этот камень больше остальных, не глядя на его относительно низкую денежную стоимость. Даже обаяние такого красивого камня, как благородный опал, не заставило меня отказаться от первоначального предпочтения агата любым другим камням.
  С младых ногтей я интересовался самоцветами, и в зрелом возрасте мне эти знания помогли в работе на фирме "Алас-Эвеко", где я руководил отделом поделочных камней. Хотя фирму больше интересовали камни пригодные для облицовки лестниц, полов и бассейнов, но поездки в командировки позволяли собрать неплохую коллекцию самоцветов. Впрочем - об этом - в свое время...
  Начиная от устья маленькой таежной речки, наша группа продвигалась к верховьям. Через каждые двадцать пять метров закладывался новый профиль, и трактор таскал сани с буровыми станками метров за сто в обе стороны от берегов речушки. Несколько раз мне удавалось подглядеть за веселой выдрой, которая после удачной рыбалки каталась с ледяной горки около прибрежной полыньи. Там же я видел маленькую птичку, которая с отвагой самоубийцы бросалась в одну прорубь и выныривала из другой. Это была оляпка, которая кормилась всякой речной мелочью, переворачивая на дне маленькие камешки.
  Пару раз мы ходили на морское побережье ловить крабов. Для этого брали сетку, укрепленную на круглом резиновом ободе, крепили по центру наживку и опускали в крупные трещины прибрежных торосов на небольшой глубине. Таким методом много не поймать, но и с пустыми руками не возвращались.
  Охота принесла удачу лишь однажды, когда рядом с нами прокочевало колхозное оленье стадо. На следующий день после удачной охоты к нам заглянул пастух этого стада и поинтересовался: "Вы не видели трех оленей?" Мы предположили, что оленей задрали волки и показали пастуху мороженую оленью ногу с большой фиолетовой печатью - остаток туши оленя, которой нас официально снабдили. Показать нас вынудило обилие ароматов жареного мяса и свежего варева. Приняв стакан водки из НЗ нашего начальника, и плотно перекусив, пастух ушел. Правда, перед уходом, он нам посоветовал лучше присыпать снегом шесть оленьих копыт, которые он заприметил в нашей выгребной яме. "Для одного оленя шесть ног - многовато, однако!" - глубокомысленно произнес он на прощание.
  Проходили месяцы, а в нашей жизни почти не было изменений. Золото попадалось только в виде так называемых знаков и мелких песчинок. Для промышленной разработки этого было слишком мало, а до окончания плановых буровых работ оставалось еще месяцев пять. Мы с приятелем договорились, что следующим вертолетом, который регулярно завозил нам горючее и продукты, мы отправимся в дальнейшие поиски приключений.
  Покинув склоны Джугджура, я отправился еще северней - в Охотск. В отделе кадров Охотского морского порта мне смогли предложить только одну свободную вакансию - коком на портовской буксир типа "жучок". Спросили: "Ты готовить умеешь?" Я утвердительно кивнул головой, и мне через десять минут вручили удостоверение повара третьего разряда и направили на буксирный катер "Крылов".
  Экипаж катера состоял из шести человек. Камбуз представлял собой маленькое помещение, большую часть которого занимала плита, отапливаемая дровами. Накормить шесть человек, это не самая сложная задача, но времени свободного оставляет мало. В экипаже все были старше меня, а единственный близкий мне по возрасту парень - чеченец Джафар - утонул через полтора месяца после нашего знакомства. Охотское море коварно своими холодными водами и не дает много времени на поиски упавшего за борт. Через пятнадцать - двадцать минут, даже если человека выловят из воды, то он умирает от переохлаждения.
  Работа нашего катера заключалась в буксировке плашкоутов и в доставке людей по близким к Охотску рыбозаводам и рыболовецким поселкам. Рыбаки угощали нас свежевыловленной рыбой, а мотористы бегали на берег за "маласовкой". Так называли местное дешевое вино из клюквы, по фамилии директора охотского винзавода - Маласова. Официально это вино носило марку "Волжское крепкое" - или "мечта Гитлера", по определению ценителей напитка. Ребята наши при покупке не мелочились - брали сразу целый ящик, после чего, пообедав, укладывались спать, а нам с механиком - трезвенником неоднократно приходилось вести катер вдвоем, причем я выполнял функции рулевого. В высокой пенистой прибрежной волне-баре - кувыркались серые нерпы, а у самого катера иногда высовывала любопытную рыжевато-пятнистую мордочку ларга из рода морских тюленей.
  Бывали и казусы... В Охотском море большие перепады между приливом и отливом. В реку Кухтуй, на которой стоит Охотск, можно зайти только во время прилива. Вот и пришлось мне как-то, во время сизигии (самого большого перепада между приливом и отливом) швартоваться почти в центре Охотска. Команда спала глубоким похмельным сном, когда я крепил швартов к причальному кнехту. После этого я тоже улегся спать, а проснулся от громкой матерщины капитана и ощущения, что судно лежит на борту. Оказывается, пока мы спали, начался отлив, и вода ушла. Катер завалился на борт, и мы стали походить на потерпевших бедствие. Виноваты оказались мы с механиком, за что и получили разнос.
  Мне изрядно надоело готовить закусь для команды, но в кадрах говорили, что вакансии все заняты, и надо подождать. Тут - не было бы счастья, да несчастье помогло. Во время перехода с Нового Устья на Охотск я вытаскивал на палубу здоровую кастрюлю с компотом, а когда вернулся на камбуз, то обнаружил, что когда катер особенно резко "отыгрался" на волне, кусок мыла с полки улетел в гороховый суп, стоящий на плите. Энергично работая половником, я выловил изрядно похудевший обмылок, а над кастрюлей стали подниматься радужные пузыри. Но... не выливать же большущую кастрюлю супа из-за таких мелочей? Катер уже подходил к Охотску, обед уже был полностью готов.
  Сразу после швартовки я подхватил свой заранее упакованный рюкзачок и двинулся по берегу к отделу кадров. По прямой до конторы было всего метров двести - кабельтов. По берегу идти пришлось больше получаса - километра три. Когда я зашел в кабинет начальника, то из окна открывался вид на катер "Крылов", экипаж которого со спущенными штанами сидел вдоль борта. Мыло подействовало...
  Я объяснил ситуацию начальнику, и меня срочно отправили на судно, стоящее в судоремонтном заводе города Николаевска-на-Амуре.
  Когда самолет поднялся над Охотском и взял курс на Николаевск я приник к иллюминатору. Мы летели над береговой линией, и с высоты Охотское море казалось спокойным. На самом-то деле оно очень редко бывает спокойным. Долгое время из-за его капризного нрава Охотское море считали безжизненным. В действительности же оно несметно богато и рыбой, и морским зверем, и водорослями. В нем живет больше 270-и видов рыб, причем 210 из них водятся только здесь. Больше всего тут ловят минтай и сельдь. Берега - изрезанные многочисленными речками и ручьями лысоватые темные сопки и покрытые сверкающим снегом горные вершины. Лес встречается редкими островками у подножья гор и вдоль русла петляющих речушек. В далекие годы Приохотье было трамплином для освоения дальневосточных земель русскими землепроходцами.
  Тут проходили партии казаков И. Москвитина и С. Шелковника, которые основали первые русские поселения на берегах Охотского моря. По этим местам прокладывали дороги отряды Первой и Второй Камчатских экспедиций Беринга. Сюда выходил Охото-Якутский тракт, связывавший через Сибирь Россию с ее тихоокеанскими владениями. На этих землях зародилась и долго свирепствовала охотская золотая лихорадка.
  Впервые золото в Приохотье было найдено на реке Охоте немецким геологом Эрманом более полутора веков назад. В 1856-м году бывший управляющий Охотской факторией Российско-Американской компании Ленже на реке Улья, в 15-ти верстах от ее устья, промыл сто пудов песка и намыл более шести золотников самородного золота. Настоящий же бум начался во время строительства телеграфной линии Охотск - Якутск. Почти каждая яма, выкапываемая под столбы, дарила золото. Остатки старых разработок видны до сих пор.
  Канавы и шурфы били в основном зимой, так как летом все заливала вода, летом приходилось работать на возвышенных местах, убегая от подземных вод. На старателей охотились разномастные жулики - могли в тайге караулить с обрезом, а могли и просто объегорить в картежной игре.
  Геолог Г. Минский писал, что за девять лет (с 1914-го по 1923-ий год) золота на охотских приисках добыли на сорок четыре миллиона долларов. Один из золотопромышленников утверждал, что если взять в качестве центра Охотск и провести круг радиусом сто десять километров, то внутри него все речки и ручьи будут золотоносными. Конечно, сразу же сюда кинулись авнтюристы и бизнесмены из Америки и Англии, Германии и Франции. Большая часть охотского золота оказалась за рубежом.
  Вот с такими мыслями я прилетел в Николаевск-на-Амуре. Направление из отдела кадров было предъявлено на проходной судоремонтного завода, и мне объяснили, как добраться до нужного мне причала. Таинственный номер вместо названия судна означал, что я получил назначение на крупнотоннажный плавкран. Ремонт только начинался, и жили мы в заводском общежитии на берегу, выходя только на ежедневные вахты. Тем не менее, времени оставалось достаточно и для знакомства с городом. Возле входа в городской музей лежал почти целый череп мамонта и большой ржавый якорь. Из любопытства я посетил музей и познакомился с пожилым местным краеведом - Юзефовым. Человек очень увлеченный, он рассказал множество интересных фактов, связанных с историей этого города.
  Николаевск-на-Амуре, - это один из старейших городов на берегах Амура и Тихого океана. Он на восемь лет старше Хабаровска и Благовещенска, на десять лет старше Владивостока. Основан город Геннадием Ивановичем Невельским - дворянином Солигаличского уезда Костромской губерни.
  В середине девятнадцатого века очень остро встал вопрос о закреплении Дальнего Востока за Россией. Трудности заключались в том, что с точки зрения некоторых царских сановников, выразителем которых был канцлер Нессельроде, положение России в Приамурье и Приморье было весьма неопределенным.
  В свою очередь и правительство Китая не проявляло внимания к этим районам и считало их неразграниченными землями. Таким образом, ни кем по существу не контролируемая, огромная и богатейшая часть Дальнего Востока - Приморье и Приамурье - легко, в любое время могла стать добычей колонистов Англии, Франции или Северо-Американских Штатов.
  Естественно, что из-за такого "ничейного" состояния Приморье и Приамурье оказались наименее изученными районами в географическом отношении. Мало того, со временем забывалось и то, что было хорошо известно два столетия назад: достаточно напомнить о походах В.Д. Пояркова и Е.П. Хабарова, других отрядах казаков и промышленников. Ведь не случайно на картах русских мореходов 18-го века Сахалин всегда изображался островом, против которого обозначалось устье полноводного Амура. Но затем, "стараниями" некоторых мореплавателей, Амур был "закрыт" для входа морских судов, а Сахалин превратился в полуостров. Этими мореплавателями были француз Лаперуз, англичанин Браутон и наш соотечественник И. Ф. Крузенштерн.
  Недостаточно глубокие исследования этих всемирно известных мореплавателей привели к тому, что укоренилось ошибочное мнение о полуостровном положении Сахалина и о недоступности входа в реку Амур с моря. Путаница была так велика, что понадобилось немедленное выяснение истины. Русское правительство снарядило экспедицию под командованием подпоручика корпуса флотских штурманов Александра Михайловича Гаврилова для уточнения судоходности устья Амура. Скованный многочисленными инструкциями Гаврилов не смог разрешить амурской проблемы.
  Ознакомившись с результатами экспедиции Гаврилова, Николай 1 наложил краткую резолюцию: "Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить..."
  Но история героических походов русских казаков в 17-ом веке убеждала в обратном. Морской офицер капитан-лейтенант Г.И. Невельской, ознакомившись с морскими картами и изучив все сведения о предыдущих плаваниях, приходит к выводу о необходимости неоспоримых доказательств доступности и судоходности устья Амура и островного положения Сахалина.
  Невельской получает назначение на транспорт "Байкал", который 21-го августа 1848-го года вышел из Кронштадта с грузом для Российско-Американской компании. Судно следовало в порт Петропавловск-Камчатский. На переход было затрачено 8 месяцев и 23 дня. Молодой капитан транспорта "Байкал" торопился в Петропавловск потому, что хотел выиграть как можно больше времени для исследования юго-западной части Охотского моря. При себе Невельской имел копию неутвержденной царем инструкции, которую получил от А. С. Меньшикова - начальника Главного морского штаба, и в подготовке, которой самое деятельное участие принял генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев. Муравьев обещал прислать утвержденную инструкцию в Петропавловск, куда Невельской должен был прибыть весной 1849-го года. Но когда "Байкал" вошел в Авачинскую бухту, то у начальника Камчатки - Мишина - такой инструкции не оказалось.
  Геннадий Иванович, не ожидая документа, 30-го мая 1849-го года вышел на транспорте к восточному берегу Сахалина. Офицеров он предупредил, что всю ответственность за этот поход он берет на себя, а их долг - выполнять распоряжения командира.
  7-го июля 1849-го года "Байкал" вошел в Охотское море и стал двигаться вдоль берега Сахалина. По мере продвижения делали промеры глубин и производили описание берегов. У мыса Елизаветы транспорт был выброшен на мель. Только через пятнадцать часов упорного труда удалось сняться с мели. Невельской не мог рисковать командой, он отдает распоряжение пересесть на шлюпки. Одной шлюпкой командовал Петр Васильевич Казакевич - старший офицер транспорта "Байкал".
  Казакевич во время плавания вошел на шлюпке в устье Амура, поднялся вверх до селения Чныррах и обследовал гору Табак, с которой перед ним открывался весь лиман Амура.
  Другой офицер - мичман Гроте, пошел вдоль сахалинского берега. Он обнаружил глубокий канал, но вскоре его преградила отмель, и он был вынужден прекратить дальнейшие поиски и возвратиться на "Байкал".
  Тогда Невельской сам возглавил экспедицию, которая принесла ему широкую известность.
  22-го июля 1849-го года шлюпки достигли места, где материковый берег сближается с Сахалинским, и открыли пролив, шириной семь километров, он в настоящее время носит имя Невельского. Стало ясно, что Сахалин - остров, а Охотское и Японское моря соединяются Татарским проливом. Разрешив главную задачу, экспедиция 30-го июля вернулась на транспорт "Байкал".
  В сентябре 1849-го года Невельской прибыл в Аян, где в это время находился генерал-губернатор Н. Н. Муравьев и рапортовал ему о сделанных открытиях. Из Аяна об открытиях Невельского было послано обстоятельное донесение А. С. Меньшикову. Сдав "Байкал" портовому начальству в Охотске, Геннадий Иванович поспешил в Петербург. В январе 1859-го года он был в Петербурге и представил Меньшикову свои журналы, карты и рапорт Муравьева о необходимости немедленно занять устье Амура.
  Однако Муравьев и Невельской тщетно надеялись, что правительственная точка зрения на амурские дела быстро изменится. Был возбужден вопрос о самовольных действиях Невельского. Он рассматривался в особом комитете под председательством министра иностранных дел графа Нессельроде. Было выражено сомнение в достоверности сделанных им открытий.
  Горячее, убедительное выступление Невельского и поддержка некоторых членов комитета (Меньшикова, Перовского) заставили отказаться от сомнений в подлинности сделанных Невельским открытий, но не изменили основного мнения большинства членов комитета: не касаться Амура, не портить отношения с Китаем. Решение комитета, утвержденное Николаем I, сводилось к тому, чтобы на берегу Охотского моря, но не в устье Амура и не в его лимане, основать зимовье для торговли с местным населением. Это было все, чего смогли добиться Муравьев и Невельской в ответ на свои представления.
  17-го июня 1850-го года Невельской на "Байкале" поспешил в залив Счастья. На песчаной косе Невельской и Д. И. Орлов 29-го июня1850-го года заложили первое русское зимовье, которое назвали Петровским в честь Петра I-ого.
  12 июля 1850-го года Невельской, взяв с собой шестерых матросов и двух переводчиков, на шлюпке вошел в устье Амура и поднялся вверх по реке до мыса и селения Тыр, добрых сто двадцать километров. Здесь у него произошла встреча с группой манчжурских торговцев, окруженных большой толпой местных жителей. Один из торговцев-манчжуров пытался побудить толпу гиляков напасть на маленькую горсточку русских и дерзко двинулся на встречу Невельскому.
  Невельской выхватил двуствольный пистолет, направил его на манчжура, вооруженные матросы выскочили из шлюпки ему на помощь. Манчжур испугался и отступил, стал извиняться и признался, что манчжурские купцы сюда приезжают самовольно, что китайских чиновников здесь нет, а местные жители ясак не платят и не подчиняются китайскому правительству. Жители, приехавшие с Сахалина и побережья Татарского пролива, сообщали, что каждое лето им чинят обиды иностранные суда, приходящие в эти места. Исходя из всего этого, Геннадий Иванович Невельской объявил манчжурам и коренным жителям, что весь Приамурский край до корейской границы с островом Сахалин - владения России, о чем и предложил сообщать всем приходящим сюда кораблям.
  Местное население просило защиты от манчжурских купцов и притеснений иностранных китобоев. Приняв все это во внимание, невельской решил поставить в устье Амура военный пост.
  1-го августа 1850-го года на месте бывшего нивхского стойбища Чарво (в переводе - место у красных камней) Невельской в присутствии собравшихся из окрестных деревень гиляков и при салюте из фальконета и ружей поднял российский флаг на берегах Амура.
  "Да будет он развеваться на вечные времена во славу матушки-России!" писал Г. И. Невельской в своей книге "Подвиги русских морских офицеров на крайнем Востоке России".
  Этот военный пост был назван Николаевским, а в 1856-ом году Николаевский пост получил статус города и приставку "-на-Амуре". С тех пор он именуется как город Николаевск-на-Амуре.
  Самая же интересная страница истории города - это его второе рождение. Дело в том, что в ноябре 1919-го года конференция Хабаровской организации РКП (б) и представителей Приамурских партизан, состоявшаяся в деревне Анастасьевка (под Хабаровском) направила в низовья Амура партизанский отряд под командованием анархиста Якова Тряпицына. Это был очень талантливый полевой командир - на зависть нынешним.
  Выйдя из села Вятского отряд из тридцати шести бойцов начал свой поход против белогвардейцев и японских оккупантов. В Малмаке к этому отряду присоединился "морской" отряд Григория Мизина, а возле Циммермановки - отряд Тихона Наумова.
  Продвигаясь вниз по Амуру, объединенный отряд, как снежный ком, катящийся с горы, быстро рос за счет добровольцев - патриотов из окрестных деревень, рыбалок и приисков. Партизаны вынудили бежать из казачьей станицы Киселевка амурских белоказаков. В конце ноября под Циммермановкой и Сухановкой они разбили белогвардейские карательные отряды, высланные им на встречу из Николаевска. Окружив село Мариинское, партизаны заставили бежать оттуда карателей батальона полковника Вица в Де-Кастри. Но многие, насильно мобилизованные в колчаковскую армию, рядовые солдаты и унтер-офицеры перешли на сторону партизан, увеличив численность отряда и его вооруженность.
  Пройдя более 300 верст в условиях суровой зимы, 15-го января партизанские отряды подошли к Николаевску. В отрядах произошла реорганизация по образцу Красной Армии. Были созданы полки, штаб, после чего отряды стали именоваться Партизанской Красной Армией Николаевского фронта.
  Гарнизон Николаевска состоял из тысячи японских солдат и пятисот белогвардейцев. Чтобы избежать кровопролития партизанское командование начало переговоры с начальником японского гарнизона майором Исикавой о сдаче города. После безрезультатных переговоров партизаны начали обстреливать город артиллерией, и это заставило японцев капитулировать.
  29-го февраля красные полки вступили в Николаевск. Начались реформы - был введен восьмичасовой рабочий день, приступили к организации школ, созданию клубов для трудящихся...
  Были созданы отряды милиции, произведена конфискация частной собственности белогвардейцев. Малые народности были уравнены в правах с русскими и им была оказана помощь. Нивхи и другие народы получили одежду, обувь, рыболовные снасти, дробь и порох для охоты, лекарства.
  Двенадцатого марта 1920-го года в городе намечалось открытие Сахалинского областного съезда Советов, так как по старому административному делению Николаевск был центром Сахалинской области. Но в ночь с 11-го на 12-ое марта японцы, нарушив условия мирного договора, внезапно напали на партизанские посты. Главный удар был направлен против партизанского штаба, по которому японцы открыли ураганный огонь, и здание загорелось со всех сторон. В это время в штабе находилось все партизанское командование. Невозможно было бежать из горящего здания, окруженного японцами, и люди начали задыхаться в дыму. Многие были убиты, а начальник штаба Т. Наумов был смертельно ранен. Оставаться в здании было невозможно. Решено было покинуть горящий штаб и попытаться спастись, перебежав в соседний дом. Партизаны так и сделали.
  Постепенно растерянность, вызванная внезапным нападением японцев, прошла, и партизаны дали достойный отпор. Пятнадцатого марта 1920-го года, когда еще шли последние бои на улицах города, открылся съезд Советов Сахалинской области в здании реального училища. Снова начали работать школы, городская общественная библиотека, кинематограф, Народный дом, клубы, была открыта первая общественная столовая. Партизаны похоронили погибших, отсалютовав им залпами боевых орудий Чныррахской крепости.
  В конце апреля 1920-го года обстановка в Николаевске день ото дня становилась все напряженнее и сложнее. С одной стороны - приближалась навигация и, вместе с ней, опасность вторжения японского десанта. С другой стороны - анархо-максималистическая группировка во главе с Тряпицыным и начальником штаба Ниной Лебедевой, назначенной на этот пост после гибели Наумова, открыто выступили против политики Коммунистической партии и Советского правительства по созданию на Дальнем Востоке "Красного буфера" - Дальневосточной республики. Имея в своих руках одну из самых мощных на Дальнем Востоке радиостанций, они стали регулярно отправлять в эфир призывы разгромить Японию.
  Все попытки партийного руководства Дальнего Востока убедить анархистов терпели неудачу. Тряпицын отвечал: "Мы будем держать фронт против вашего буфера".
  В конце мая стало очевидным, что удержать город нельзя. Партизанской армии противостояли превосходящие силы противника. Только на Сахалине и в Де-Кастринском заливе высадился японский десант в двадцать тысяч солдат. Японцы ждали только открытия навигации, чтобы часть войск вновь направить для штурма Николаевска. Именно в это время пришла телеграмма от Ленина: "Николаевск оборонять до последнего". Тряпицын, телеграммой же, отправил дедушку Ленина на три известных буквы.
  Яков Тряпицын решил город уничтожить. Население решили эвакуировать в Благовещенск, за полторы тысячи километров через тайгу и болота.
  Первого июня Николаевск покинул последний отряд прикрытия. Специальные команды из особого подразделения подожгли его с разных концов. Сильный ветер превратил город в огромный костер. Несколько дней горел Николаевск. Из двух тысяч ста семи домов после пожара осталось только около тридцати. Население из деревень ниже по течению Амура и из города было эвакуировано. Все деревни и рыбалки были сожжены. Вывезено все продовольствие.
  Тяжелые испытания, выпавшие на долю нижнеамурских беженцев, вызвали гнев против анархистов даже среди тех, кто еще им верил. С требованием суда над Тряпицыным и членами его группы выступили горняки Амгуньских золотых приисков. В первых числах июня в селении Удинск был создан подпольный большевистский комитет, который занялся подготовкой ареста Тряпицына и его ближайшего окружения. В ночь на четвертое июля Тряпицын и его сторонники были арестованы.
  Восьмого июля прошел суд. Тряпицына, Лебедеву и еще тринадцать человек были приговорены к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение девятого июля. В это время Тряпицину было двадцать четыре года. В воспоминаниях знавших его людей он остался пламенным оратором и смелым человеком. Нина Лебедева была убежденной эсеркой. Она даже одно время сидела в одной камере с "бабушкой русского террора" Марией Спиридоновой. Интересно, что большинство судей этого процесса после гражданской войны оказались в США. Туда же они вывезли и все архивы Партизанской Красной Армии, которые сейчас хранятся в библиотеке Конгресса в Вашингтоне.
  Еще одно маленькое дополнение - слова из легендарной песни комиссара партизанского отряда Петра Парфенова:"Этих дней не смолкнет слава..."в первом варианте звучали так:
  
  "И останутся как сказка,
  Как манящие огни,
  Штурмовые ночи Спасска,
  Николаевские дни."
  
  Только после сражений под Волочаевкой в феврале 1922-го года Петр Семенович Парфенов переделал последние строки припева на:
  
  "Волочаевские дни".
  
  * * * *
  
  После всех этих исторических экскурсов ходить по городу стало еще интереснее. На территории судоремонтного завода особенно интересно было нести ночные вахты. Обычно, после наступления темноты, мы вытаскивали свою маленькую шлюпку и отправлялись ставить сетку на красную рыбу.
  Время первого хода определить легко - прямо из окна городского автобуса была видна мелкая речка, впадающая в Амур. Когда начинался ход рыбы, она сплошь была покрыта упитанными спинами кеты или горбуши. Мальчишки с берега закидывали примитивную рыболовную снасть - так называемый "якорек". Это крупный кованый крючок-тройник с хорошо заточенными жалами. Его привязывают к прочной бечевке и закидывают на удачу в самую гущу рыбьего косяка, затем резко дергают на себя и вытаскивают на берег зацепленную то за спину, то за брюхо увесистую рыбину. Конечно, это браконьерский лов - уж очень много рыбы срывается с "якорька" и уходит с большими ранами. Пацаны оправдываются тем, что после нереста все взрослые особи все равно погибают, а, кроме того, химкомбинаты своими отходами отравляют гораздо большее количество рыбы, чем вылавливают браконьеры.
  Самый большой мой улов во время этих ночных рыбалок составил девяносто хвостов за ночь на двоих с боцманом. Из них - штук шестьдесят - самки-икрянки. Рыбу мы пускал в качестве добавки к нашему рациону, а, кроме того, засолили две двухсотлитровых бочки. Икру тоже частично пускали на общий стол, но, по большей части, продавали, а выручку делили между собой.
  Плавкран привели в порядок и в середине лета буксир "Алаид" отбуксировал нас в Советскую Гавань.
  По пути, ночами, с палубы хорошо было видно свечение морской воды, вызываемое какими-то мелкими живыми существами. Днем нас провожали стайки дельфинов, а в прозрачной воде колыхались многометровые щупальца медуз.
  После прибытия в порт назначения мы пришвартовались неподалеку от крупного рефрижераторного судна. Местные жители гордились, что у их города протяженность береговой линии более восьмидесяти километров. На самом деле - город растянулся вокруг огромной естественной бухты от поселка Лососина до Бяуды, а затем, через поселок Заветы Ильича, почти до самого порта Ванино, получившему известность благодаря песне: "Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый..."
  У меня быстро появились там знакомые на рефрижераторе "Наманган", и они уговорили меня перейти на работу к ним на судно.
  Экипаж судна был около ста человек, большая часть - "промтолпа", то есть - рыбообработчики. Мне и самому пришлось в первом трехмесячном рейсе идти работать на укладку рыбы в железные формы, после чего рыба замораживается в виде десятикилограммовых брикетов и пакуется в картонные ящики, по три брикета в ящик. Сами мы рыбу не ловили, а шли, в этом рейсе, вместе с четырьмя МРС-ками (малыми рыболовными сейнерами), которые тралили дно и перегружали нам свой улов, который состоял из камбалы и палтуса.
  В прилове попадалось еще много всякого интересного. То вытащим головастого бычка, посадим в его раскрытый рот корабельного щенка, и фотографируем на память. Вместе с рыбой со дна цеплялись раковины причудливых форм и, самое главное, королевские камчатские крабы. После вахты мы тащили их на камбуз, где судовой кок быстро отваривал крабов прямо в ведре забортной воды, и мы рассаживались на юте под крупными яркими звездами, подолгу слушали "травлю" старых морских волков. Но, помимо работы и отдыха, я учился на матроса первого класса и, после первого рейса, сдал соответствующие экзамены, ведь диплом позволяет ошибаться значительно уверенней. После сдачи экзаменов я перебрался на судовой мостик в качестве матроса-рулевого.
  При подходе к Сов.Гавани за многие километры были видны скопления огромных и необычайно черных туч - это горела тайга. После того, как мы бросили якорь на рейде, ребята, свободные от вахт, ринулись в город. Вернулись они через пару часов со странными коробками в руках. Так как в городе из-за таежного пожара объявили "сухой закон", то ребята запаслись одеколоном. Моя вахта только закончилась, и я отправился на берег. Позвонил знакомым и пообещал через часок навестить их не с пустыми руками. Из того же телефонного автомата я позвонил заведующей ближайшего ресторана и, предварительно представившись работником горисполкома, извинился за то, что нарушаю собственные указания, но, в связи с нагрянувшей из-за пожара комиссией из Хабаровска, сейчас пришлю своего шофера: "... вы уж выдайте ему, что он попросит..."
  Поймал такси, подъехал к ресторану и замечательно отоварился. Друзья мои были несказанно довольны. Дня через четыре пожары были потушены и чрезвычайное положение отменили.
  Следующие полгода мы провели в Охото-Камчатской рыболовной экспедиции. Нам приходилось по трое-четверо суток штормовать в открытом море, когда все судно, за исключением надстройки и мостика, вдруг ныряло в огромную волну.
  Тут вспоминалась история с однотипным судном "Монгол". Когда его поставили на ремонт, то он развалился напополам сразу, как только обсох в ремонтном доке.
  При крене в 45 градусов, когда не знаешь, что лучше - идти по палубе или по переборке, такие воспоминания как-то не утешают...
  Затем нашему судну поручили перевозку улова охотских рыбаков в амурский порт Маго. Во время одного из этих рейсов мы походили проливом Лаперуза и, вследствие ошибки штурмана, влетели в порядки сетей японского рыболовного судна. К нашему счастью сети мы хоть и порвали, но на винт не намотали и сразу быстренько стали удирать в свои воды. Японец, когда разобрался, сколько ему нанесено ущерба, бросился в погоню за нами, но мы уже вошли в свои территориальные воды, под прикрытие курсирующего корабля пограничников. От бессилия что-либо сделать японский капитан разразился гневной тирадой на японском языке, в конце которой выдал весь словарный запас русских матерных ругательств, закончив воплем: "Русская капитана - пидараса". Мы, у себя на мостике, давились от еле сдерживаемого смеха, а затылок нашего "кэпа" приобрел малиновый тон.
  Вскоре подошло время моего отпуска. Я взял расчет и вылетел в Таллинн - прояснять свое семейное положение.
  Алле я звонил еще из Мухена и говорил, что могу вернуться, если есть такая необходимость. Она ответила мне в таком духе, что, мол, если уж поехал в такую даль, то надо пытаться заработать на машину. Пока я работал на "Намангане" Алла получала от меня "аттестат" - то есть двести рублей в месяц, что при ее окладе в девяносто рублей составляло довольно приличную сумму. Дочка наша так и жила у родственницы Аллы в Пучеже (почти Китеже), на Волге. В бухгалтерии Базы Океанического Рыболовства мне выдали на руки все копии квитанций на почтовые переводы денег и частично выплатили деньги за рейс, пообещав основную сумму просчитать и выслать мне в Таллинн на главпочтамт, "до востребования".
  Прилетев в Таллинн, я, в первую очередь, пошел к своему брату, который рассказал мне о том, что часто видит в городе Аллу с одним и тем же мужиком, выглядевшим намного старше ее. Ну, что же, у женщин и кошек хозяев нет - они приходят лишь на время...
  Скоротав день вместе с братом, я вечером двинулся на встречу с женой, которую не видел уже больше года. Дверь мне открыла теща, приехавшая в Таллинн за месяц до этого. Я выставил на стол привезенную трехлитровую банку икры, пару копченых кетин и соответствующие случаю напитки. Сначала разговор совсем не клеился, но через час-другой мы решили отложить основные разговоры на утро, а сейчас пора ложиться спать. Я еще слышал спор мамы с дочкой. Теща уговаривала Аллу постелить мне отдельно, на что та ей резонно отвечала, что нас не развели, и я, пока еще, являюсь ее официальным мужем, следовательно - имею право...
  По утру первый разговор во время завтрака начала теща. Ее больше всего интересовало, сколько денег я привез. Мне пришлось объяснить, что деньги придут почтовым переводом чуть позже, а с собой у меня только чистый оклад за последний месяц. Мы с Аллой отправились в город, зашли в какое-то кафе и я начал выяснять, что за мужик постоянно ее сопровождал в мое отсутствие. Алла почти сразу "раскололась", что уже полгода живет с этим мужчиной, что во всем я сам виноват и, что самое главное, они в складчину купили недавно "Москвич", Алла залезла в чужие деньги, а надо отдавать.
  Она еще прошлым вечером рассказывала мне, что по совместительству взялась работать в той же школе кассиром и про то, что не все учителя вовремя приходят за зарплатой. Я вынул из кармана все деньги, которые были у меня с собой, положил их на стол и попросил Аллу больше на моем пути не попадаться. Выйдя на улицу, я с удивлением понял, что в душе у меня нет никакой скорби, скорее то, что я чувствовал, было похоже на облегчение.
  Через неделю меня вызвали в суд, где ознакомили с Алкиным заявлением, написанным за месяц до этого. В заявлении она писала, что я, более чем год тому назад, скрылся в неизвестном направлении, и никаких известий от меня нет. Далее следовала просьба взыскать с меня алименты, плюс засчитать задолженность за все время моего отсутствия. Что ж, правда - это та ложь, которая тебе нравится...
  Тут я оценил предупреждение расчетчицы из Сов. Гавани, которая, увидев, что я хочу выкинуть квитанции на переводы денег в Таллинн на имя Аллы, посоветовала мне сохранить их, на всякий случай, хотя бы три месяца. После того, как я отдал квитанции, вопросов ко мне не было, хотя стало ясно, что развод неизбежен, так же как и последующая выплата алиментов.
  Машину покупать было незачем, и я отправился в Крым.
  
  ГЛАВА ПЯТАЯ.
  
  Поезд подъезжал к Севастополю, и за окном уже виднелись темные соты обжитых пещер в скалах Инкермана. Я вышел из поезда часов в десять утра, и бродить по городу, узнавая ранее виденные по телевизору или в кино места. Памятник "Затопленным кораблям", крест из пушечных ядер на Малаховом кургане, белизна Владимирского собора - все это пробуждало воспоминания о вице-адмирале Владимире Алексеевиче Корнилове - первом руководителе и организаторе обороны Севастополя в сентябре 1854-го года.
  Кстати - не все знают, что один из авторов символа Севастополя - памятника "Затонувшим кораблям" - эстонский скульптор А.Г. Адамсон. На Матросском бульваре я навестил памятник Казарскому, в виде античного судна, и вспомнил картину Айвазовского "Бриг Меркурий", на которой русский бриг под командованием капитан-лейтенанта Казарского, вооруженный 18-ю пушками, заставляет отступить два быстроходных турецких корабля, несущих на себе 184 пушки. Казалось, что вся атмосфера пропитана духом "Севастопольских рассказов" Толстого.
  На следующий день я купил билет на "Комету" и морем двинулся в Ялту. По дороге видел руины генуэзской крепости в Судаке и "Ласточкино гнездо" на мысе Ай-Тодор. К сожалению, мне не удалось разглядеть еще одно творение любимого мною Адамсона - мисхорскую "Русалку", такую не похожую на "Русалку" таллиннскую.
  По преданию, разбойник Али-баба решил похитить девушку Арзы и продать в неволю в Стамбул. Однажды ему удалось подкараулить девушку у родника, когда она пришла набрать воды. Не выдержав неволи, Арзы бросилась в море, но не погибла, а превратилась в русалку. Так она добралась до Крыма и застыла у родных берегов с младенцем в руках.
  Добравшись до Ялты и выйдя из порта прямо на набережную, я был поражен почти домашним уютом ялтинских улочек.
  Теплые улицы Ялты казались мне какими-то театрально-помпезными из-за обилия цветов. Особенно бросались в глаза щекастые кочаны роз, от изобилия которых в горле тошнотно покалывало, будто я объелся приторным кремовым тортом. Поэтому с утра меня влекло к морю, где можно было нырнуть в жирноватую и соленую воду Черного моря.
  Честное слово, я - не мизантроп, но обилие упитанного народа на ялтинских пляжах быстро вызывало некое омерзение. Для этого достаточно было только подумать о процентном содержании мочи в прибрежных водах...
  Неделю потолкавшись на многолюдных пляжах Массандры, я, наконец-то, нашел местечко по вкусу. Находилось это место на режимной территории Ялтинского порта. Здесь располагалась длинная коса волнолома, сложенного из шершавых бетонных плит. Я приобрел в спортивном магазине маску для подводного плавания, и смастерил себе гарпун из трехметрового отрезка тонкой трубы и куска медицинского резинового бинта. Теперь я с удовольствием занимался подводной охотой возле поросшей шелковистыми водорослями бетонной стены. В многочисленных нишах, между хаотичными нагромождениями бетонных плит, таились целые стайки зеленушек, а возле дна - замиравшие при моем приближении бычки-барабульки. Сами бетонные глыбы давали приют многочисленным колониям мидий, хоть и не таким крупным, как в Японском море, но не менее вкусным. Видел пару раз стаю луфаря, но подбить такую заманчивую добычу мне не удалось.
  Обычно к полудню у меня были трофеи из десятка - другого местных небольших рыбок и, обязательно, штук тридцать удлиненных черно-белых раковин мидий. Костерок я разводил прямо тут же, на бетоне. В качестве топлива использовал хорошо высушенный плавник, который под морским ветерком приобрел серебристо-серый цвет - почти идеальный камуфляж на бетоне. Кусок кровельного железа помогал мне хорошо пропекать на углях ракушки, а в большой жестяной банке из-под повидла я изредка варил мелких черноморских крабов. Достав из морской воды бутылку рислинга, я со вкусом обгладывал жареных рыбешек и, сибаритствуя, разглядывал толпящихся возле белоснежных теплоходов пассажиров, благо, что причал располагался прямо напротив моего лежбища.
  По вечерам я отправлялся в маленькую комнатушку, которую снимал возле городского автобусного вокзала, переодевался, и шел в какой-нибудь из облюбованных мною ресторанов. В первые же дни я забраковал рестораны при гостиницах "Ореанда" и "Ялта" - уж очень там публика задирала носы. Гораздо больше мне нравилось в портовском ресторане, маленьком подвальном баре возле конечной станции фуникулера, и, самый понравившийся шинок - открытая площадка ресторана "Сочи".
  После трехнедельного загара на портовских камнях, моя кожа приобрела такой медно-вороненый цвет, что даже плитка шоколада на ней казалась светлым пятном. И все бы хорошо, да, вот, финансы незаметно подходили к финишу...
  Во время моей очередной полуденной трапезы на серый бетон рядом с моим костерком присел худощавый высокий парень и попросил закурить. Я дал ему сигарету и предложил присоединиться к обеду. Он предложение принял, мы перекусили, а потом еще часа три по очереди ныряли с гарпуном неподалеку от обросших мидиями камней. После пляжа мы решили посидеть в шашлычной.
  За разговором выяснилось, что зовут его Константином, и на юг он попал после того, как его комиссовали из армии. Что-то у него не сложились отношения с ванькой-взводным, произошла короткая драка, после которой Костин командир попал с переломом челюсти в госпиталь, а победителя, чтобы не доводить дело до трибунала, отправили в психушку, где мудрый эскулап пожалел Костины молодые годы и выправил ему вторую группу инвалидности, как неизлечимому психопату. Дома, в подмосковном маленьком городке (кажется, речь шла о Серпухове), из родни оставался только папа - тихий алкоголик, вот Костя накопил пенсион и решил объехать черноморское побережье. Так как пенсия по инвалидности была крохотной, то Костя регулярно умудрялся находить еще никем не утерянные вещи, перепродавать их местным барыгам, а от надоедливых милиционеров его защищало пенсионное удостоверение инвалида. Других документов у Кости с собой не было.
  Рассказывая о себе, Костя обаятельно посмеивался над той аурой невезения, которая сопровождала его с самого рождения. Костина открытость располагала к себе, хотя настораживало слишком вольное обращение с чужой собственностью...
  В конце вечера выяснилось, что уже пять дней Костя спит в парке возле гостиницы "Ялта". Пожалев бедолагу, я предложил ему переночевать хоть на полу, но зато под крышей. Следующие два дня Костя утром поднимался вместе со мной и шел на бетон искусственного рифа, а вечерами растворялся во тьме южных ночей. Появлялся он часа в три ночи, притаскивая с собой пару туго набитых сумок. Действовал Костя примитивно и нахально. Пользуясь тем, что большинство приезжих спали с открытыми окнами, Костя наносил короткие ночные визиты, иногда поднимаясь по балконам аж до пятого этажа. Утомленные дневной жарой, курортными романами и крымскими винами, северные гости Крыма спали сном праведников, а Костя на ощупь отыскивал кошельки, рассовывал по карманам наручные часы, цепочки, сережки и прочие мелочи, не упуская возможности прибрать понравившиеся ему джинсы, рубашки и нераспечатанные бутылки коньяка.
  Бог был милостив к "убогому", он ни разу еще не попал в руки к бдительному и физически развитому мужику, а то лететь бы ему с того самого пятого этажа...
  На четвертый день нашего знакомства я решил, что соседство с Костей в маленькой комнатушке довольно утомительно и опасно, объявил ему, что денег у меня осталось только на билет до города Сочи, куда я собираюсь отправиться этим же вечером. Костя тут же подхватил свои баулы и побежал ловить такси, успев на бегу сообщить мне, что он и сам с удовольствием поменяет место своих ночных набегов.
  На следующий день, уже в Сочи, мы шагали по Навагинской улице от железнодорожного вокзала к морскому. Вещи были заброшены в камеру хранения, мы искупались, съели по полтора десятка хинкали, и решили разбежаться до утра в разные стороны. У каждого из нас были свои планы на предстоящий вечер, и каждый по-своему представлял открывающиеся возможности. Перед тем, как расстаться, мы договорились, где и во сколько завтра встретимся, а так же поровну разделили имеющуюся наличность. Я прошел пару кварталов, когда Костя догнал меня и сунул мне в руки маленькую коробочку с двумя золотыми цепочками и вычурной серебряной брошью, крашенной тремя крупными ярко-зелеными гроссулярами.
  Как я ни отпихивался от нежданного подарка, но Костя наотрез отказался брать коробку обратно: " У меня этого добра еще хватает, а если тебе не надо, то подари любой девке, может тогда и переночуешь веселее"... С этими словами он повернул за угол и быстро исчез. Я же решил, что постараюсь избавиться от этого ювелирного барахла в ближайшие два-три дня.
  Моя этика разрешала мне совершать любые виды хищений у государства, ибо сказано умными людьми: "Сколько у государства не воруй - своего не вернешь". А вот Костин промысел мне был не по нраву - хоть и трудно предположить, что Костя лишал кого- то последних средств к существованию. На юг отдыхать едут, все-таки, не на последние копейки... Для меня же частная собственность так и осталась "табу". Осталось, видно, с детства чувство гадливости по отношению к человеку, который незаметно тащит чужую вещь. Так как я себя считал всегда сильным человеком, то мне гораздо больше были по нраву шумные разбойничьи нападения, чем тихие успехи мастеров карманной тяги. Я не пытался обратить Костю в свою веру, предполагая, что затея эта будет бесполезна, но и выгоды для себя из его ночных набегов я не желал.
  Пару остановок в сторону центра мне пришлось проехать в автобусе. Я стоял за креслом, в котором сидела скромно одетая девушка с листом бумаги перед глазами. От нечего делать я прочитал через ее плечо все содержание какой-то анкеты. Из бумаги я узнал, что девушку зовут Татьяной Илларионовной Козловой, что работает она медсестрой в городе Одессе, а так же то, что на фото она смотрится менее симпатично, чем в жизни. Тут я подъехал к нужной мне остановке и вышел возле "Театрального" кафе.
  Никакой особой цели у меня не было, я шел по тенистой аллее к светящемуся разными цветами в вечерних сумерках музыкальному фонтану, когда увидел идущую мне на встречу недавнюю автобусную попутчицу. Твердо зная, что в автобусе она меня не видела, так как я находился все время за ее спиной, я решил ее разыграть...
  -"Девушка, простите, пожалуйста, но мне крайне необходимо отнять пару минут вашего времени" - обратился я к ней. Она с удивлением посмотрела на меня, решила, что в многолюдной толпе ей ничего не угрожает, и приостановилась. А меня уже подхватил потный вал вдохновения...
  Взяв в руки ее левую ладонь и делая вид, что внимательно рассматриваю тонкие линии, я стал излагать содержание анкеты, которое еще не забылось за прошедшие двадцать минут. Глаза бедной девушки выражали все большее изумление. Когда же я сумел "прочесть" по ладони ее редкое отчество, и точно назвал город, откуда она приехала, то тут ей осталось только предположить, что я ее земляк, и получил все сведения о ней от каких-то общих знакомых. Я показал ей паспорт с таллиннской пропиской, и завалявшийся в кармане железнодорожный билет, который доказывал, что я только сегодня приехал.
  -"Неужели и вправду можно прочесть прошлое по руке?"
  -"Конечно" - с апломбом отвечаю я. "Мои познания могут помочь и близкое будущее предсказать". Тут девушка полезла в сумочку за деньгами, но мне удалось убедить ее, что я гадаю не из меркантильных побуждений, а лишь из любви к искусству. Это ее окончательно добило...
  Вновь подняв к глазам руку Татьяны Козловой, с видимым напряжением всех своих сил, я предсказал ей скорую встречу с суженым, подробно описав Костину внешность, добавил, что имя его будет начинаться на букву "К", и предложил Тане продолжить гадание на следующий вечер здесь же. Она, совершенно пораженная возможностями хиромантии, с готовностью согласилась.
  Этот маленький розыгрыш неожиданно улучшил мое настроение, и я решил закончить вечер в ресторане. Мне достался столик, за которым уже сидели две дамы бальзаковского возраста. Мы быстро познакомились, и через час я уже знал, что они сестры, что младшая работает проводником международного вагона, и завтра отправляется в Германию, что вчера исполнилось двадцать четыре года ее красавице-дочке, которая замкнулась на своей важной работе в Конторе Глубокого Бурения, и не хочет порадовать маму внуками, да и жених ее (ереванский кагебешник), со свадьбой не торопится...
  Я успел два раза выйти на танцплощадку с каждой из моих соседок по столу, и "веселенькая" старшая сестра успела мне рассказать во время танца, что муж проводницы служит пограничником, и сегодня вечером заступил на суточное дежурство, а племянница должна только завтра вечером вернуться из служебной командировки. Так как мне лень было утруждать себя поисками ночлега, то я продолжил вечер в компании двух сестричек, младшая из которых была лет на пятнадцать старше меня. Вскоре одна из сестер заторопилась домой, и тут я сделал широкий жест - в честь нашего знакомства подарил каждой из сестер по тонкой золотой цепочке, чем вызвал массу восторга. Мало того, сестры не разрешили мне при расчете с официантом даже кошелек достать. Мы вышли втроем на улицу, поймали такси и отправились к младшей из сестер.
  Оставив нас возле подъезда пятиэтажного дома, старшая уехала в лоно своей семьи, а мы с младшей поднялись на второй этаж, в уютную трехкомнатную квартиру. Хозяйка поставила кофе и бутылку коньяка двадцатилетней выдержки. Тут же мне вручили объемистый семейный фотоальбом, большую часть которого занимали фотографии симпатичной и фигуристой зеленоглазой дочки хозяйки. Из несколько бессвязной речи я понял, что сама хозяйка питает надежды на романтическое приключение, поэтому старался наливать ей побольше, а себе поменьше. Через часок она уже стала засыпать прямо возле стола. Уложив ее на широкое семейное ложе, я и сам нашел себе уютный диван в проходной комнате и завернулся в пушистый плед.
  Утром хозяйка разбудила меня к завтраку, и по всему ее поведению было видно, что она испытывает неудобство за свои вчерашние намеки. Я видел, как часто она поглядывает на висящие в углу часы, и поторопился раскланяться со словами, мол, гора с горой и т. д...
  Через час мы столкнулись с Костей нос к носу в районе морвокзала, задолго до условленного времени. Я рассказал ему о своих вчерашних похождениях, и его особенно заинтересовала одесситка Таня. Костя мечтал поселиться именно в этом южном городе, а тут судьба давала ему шанс изменить свою бродячую жизнь. Мы загодя подошли к музыкальному фонтану, вовремя заметили одесситку Таню, и Костя двинулся ей навстречу, чтобы как можно быстрее завязать разговор, познакомиться, и окончательно уверить наивную девушку в чудесные возможности прорицателей.
  Мне пришлось уйти, чтобы не разрушать мистический ореол предсказанного заранее знакомства. Бродя по сочинским улицам, я машинально вышел на ту, где провел предыдущую ночь. На противоположной стороне узкой улочки шла стройная блондинка с высокой грудью, и лицо ее было явно мне знакомо...
  Да это же та самая красавица-дочка, про которую вчера весь вечер говорили сестры! Конечно, ее лицо мне знакомо - я целый альбом фотографий просмотрел прошлым вечером. Не упускать же такой случай...
  Я не стал изобретать ничего нового, а использовал тот же подход, что и к одесситке. Мы быстро познакомились, вместе прошлись по набережной и Вероника (как именовали мою новую знакомую), пораженная точностью моих рассказов о ее прошлом и настоящем, была так заинтригована, что пригласила к себе на ужин. Я еще раз внимательно посмотрел на ее ладонь и сказал, чтобы Ника шла домой, а я сам безошибочно найду и ее дом, и квартиру.
  Забежав в ближайший магазин за коробкой конфет и парой бутылок шампанского, я уверенно двинулся по протоптанной с вечера дорожке. За ужином я был в ударе - блистал остроумием, удачно цитировал классиков и показывал редкие фокусы. Успех сопутствовал мне - Вероника сама предложила остаться переночевать у нее.
  Она не могла отпустить меня, не узнав правду о том, как я умудрился узнать о месте ее работы и о характере заданий, которые она получала. Занималась Ника тем, что целыми днями прогуливалась вдоль интуристовских пляжей и высматривала отечественных фарцовщиков (и прочую мелкую шушеру, которая осаждала состоятельных иностранцев).
  Я пообещал рассказать все без утайки, если Ника поможет мне найти возможность заработать в короткий срок приличные деньги. Мне пришлось долго убеждать ее, что для меня неприемлем вариант с телеграммой друзьям, типа: "Сижу на месте - вышли двести".
  С удовольствием подарив Нике брошь с зелеными камнями, которые так шли к ее глазам, я получил обещание, что в ближайшие два дня мне подбросят "халтурку". Ника не подвела, буквально через день мы с Костей в маленьком доке очищали проволочными "шарошками" ржавое днище пограничного катера. К моему удивлению Костя работал в доке с радостью, не сачковал.
  Он договорился с одесситкой Таней, что в ближайшее время приедет к ней в Одессу, и сам провожал ее на теплоход. Отношения у них развивались стремительно, они явно нравились друг другу, и у Кости появились долгосрочные планы, которые он мне излагал во время перекуров. Костя надеялся произвести хорошее впечатление на родственников Татьяны и устроиться на какую-либо легальную работу. Он, видимо, осознавал шаткость своего нынешнего положения и реально оценивал вероятность того, что любое из его ночных приключений может закончиться арестом.
  За десять рабочих дней мы покрыли катер новой краской и заработали на этом очень неплохие деньги. В договоре, правда, была указана вдвое большая сумма, но и работы по договору мы должны были сделать гораздо больше. Устроил нам такой выгодный подряд отец Вероники, который посредничал в отношениях между морскими пограничниками и судоремонтниками.
  Получив честно заработанные деньги, я попрощался с Костей и направился к билетным кассам, чтобы продолжить свою долгую дорогу.
  Я решил осуществить свое давнее желание познакомиться с Одессой. Прямо с железнодорожного вокзала я попал под опеку пожилой одесситки, которая уговорила меня снять крохотный летний домик на ее садовом участке. Располагались ее владения на улице Рыбачьей - это шестнадцатая станция Фонтана, куда мы добирались на 18-ом трамвае от вокзала минут сорок. Благодаря моей врожденной брюнетистости (говорят, что я похож на певца Добрынина) меня принимали за местного, что мне помогало сливаться с веселой здешней толпой.
  Тут я должен сказать, что жизнь с самого детства приучила меня с брезгливостью относится к людям, которые ставят какую-либо национальность на уровень выше другой. Может быть это из-за того, что меня самого довольно часто принимают то за еврея, то за "лицо кавказской национальности", поэтому мне легко понять чувства людей, к которым относятся предвзято только из-за их "не такой" национальности. Среди моих друзей были чеченцы и евреи, цыгане и грузины, армяне и эстонцы, русские и нивхи, а так же люди многих других национальностей. При большой разнице в темпераменте и кулинарных пристрастиях, они все были интересны в общении, от каждого из них мне удавалось получать какие-то новые знания, и я очень благодарен судьбе, которая позволила мне прикоснуться к десяткам различных национальных культур и суметь понять хоть малую толику их самобытной ценности.
  Должен заметить, что больше всего нам портят жизнь те люди, которые получили хоть небольшую, но, все-таки, власть. Именно среди этих чиновников разных рангов таится равнодушное неприятие всего нестандартного, именно такие чинуши, упиваясь своими властными возможностями, отравляют нам жизнь. Люди вне властных структур, не зависимо от национальности, как правило дружелюбны.
  С огромным удовольствием я мотался вдоль прилавков Привоза, забегал выпить кружку пива в "Гамбринус" на Дерибасовской, болтался по пляжам от "Дельфина" до "Аркадии". Каждый день дарил мне перлы одесской речи. Парикмахерша уверяла меня, что в Одессе два дела делают хорошо - стригут и воруют. На витрине магазина "Ткани" висел плакат: "Материя первична". В пивной говорили, что новый ЦУМ строят на Запад от старого, чтобы доказать, что и на Западе тоже ни черта нет. Молодая продавщица винного отдела, на мою просьбу: "Девушка, дайте две бутылки "Игристого" без сдачи", ответила мне: "Что б у тебя такая дырка в голове была, какая я девушка", и гордо показала обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки. Рядом с самым близким к Рыбачьей улице пляжем стоял старенький сатуратор, где торговал газировкой не менее старый еврей Изя, который при нашем знакомстве назвал себя почетным крановщиком и, тут же, профессионально поинтересовался у меня: "Вам с сиропом - да, или с сиропом - без?"
  От таких речевых оборотов я счастливо обалдевал, но ни записать все, ни, тем более, запомнить, не было сил. Очарованный Одессой я не заметил, как прошло два месяца. Деньги заканчивались, и пора была думать, как жить дальше. Я решил ехать в Сибирь.
  На Ленинградском вокзале в Москве я подсчитал наличность и взял билет до Красноярска. В составе "Москва - Владивосток" оказалось, что обслуживает пассажиров не профессиональная бригада проводников, а студенческий отряд, сформированный из студентов Приморского края. С первого же дня мы познакомились, и вечером я выставил на стол три оставшихся бутылки сухого вина. Мы спорили о поэзии и политике, травили анекдоты, пели старинные песни. Время в дороге летело незаметно. В моем купе ехал молодой парень из города Канска, и он убедил меня попробовать найти работу по вкусу в этом городе. Вспомнив, что именно в Канске познакомились и поженились мои дедушка и бабушка, а, затем, именно тут родилась моя мама, я согласился из-за одного любопытства.
  Из четырех проводниц - филологинь я выделил одну. Сероглазая улыбчивая Таня показалась мне милее, чем Сабина, признанная "королева красоты" среди будущих преподавателей английского языка. Больше всего мне хотелось говорить с Таней и слушать ее. Когда до приезда в Канск оставалось полчаса, я решился попросить у нее домашний адрес. При выходе на перрон Канска мы бросились в объятья друг другу и целовались все пять минут недолгой стоянки поезда.
  Но вот состав ушел, и я с моим новым канским знакомым отправился к нему домой. Переночевав, я пошел в отдел кадров самого крупного здешнего предприятия - Канского хлопчатобумажного комбината. Заходя в кабинет начальника отдела кадров, я услышал его разговор по телефону, из которого понял, что комбинату нужен инженер по снабжению на группу металла. Как только разговор закончился - я предложил свои услуги. Меня направили к заместителю директора на собеседование, которое я успешно прошел.
  Уже на следующий день я получил койку в комнате на двоих комбинатского общежития и начал принимать дела. Оказалось, что я попал в самое горячее время - надо было подавать заявки-спецификации на следующий год. Я мотался в командировки - в основном в Красноярск. На утренних пятиминутках мне поручали в два дня обеспечить комбинат годовой нормой припоя - я это обеспечивал. Когда, при строительстве нового цеха, Бенилов (тот самый зам. директора) поручил мне найти и привезти профилированный аллюминий, я спросил его: "Сколько алюминия привезти?" Он ответил: "Вези сколько сможешь - все равно столько, сколько надо, ты не достанешь". Ему пришлось пожалеть о своих словах - я пригнал через пять дней из Ачинска три полных вагона новенького проката.
  Профсоюз обеспечил меня дешевой путевкой в комбинатовский профилакторий, месячное проживание в котором стоило всего шестнадцать рублей. Работа мне давалась легко, общаться с людьми мне было и интересно, и приятно. По вечерам мы, иногда, в мужской компании, засиживались то в баре, то на работе - в кабинете Бенилова. Бенилов был татом по национальности. Это один из многочисленных дагестанских народов, о существовании которых в глубинке и не подозревают. Бенилов жаловался нам за кружкой пива, что все доброжелательные кадровики в анкетах самостоятельно дописывают в графе "национальность" вместо "тат" - "татарин".
  Каждую неделю я отправлял письмо в Уссурийск своей новой знакомой из студенческого отряда - Татьяне Топорковой. Мне регулярно приходили ответы с остроумными замечаниями и всякой милой ерундой.
  На работе у меня сами собой закрутились два производственных романа. Первый - невинный и платонический - с секретаршей директора, совсем молоденькой симпатичной девочкой, слишком серьезно воспринявшей те шоколадки и букетики, которые я приносил ей возвращаясь из командировок. Второй роман был покруче - с редакторшей комбинатовской многотиражки, которая одновременно была секретарем парторганизации. Женщина зрелого возраста, уже разведенная, она отличалась фигурой, как бы сошедшей со страниц древнего индийского трактата (типа "Камасутры"). Тонкая талия, крутые бедра и высокая грудь заставили меня забыть о том, что она старше меня на семь лет.
  В такой суете проходил месяц за месяцем. Бенилова забирали в Новосибирск на повышение, начальник отдела снабжения переходил на работу директором Канского завода металлоконструкций. Когда с их назначениями ситуация прояснилась, то мы собрались на внеочередные пивные посиделки. В два голоса они убеждали меня, что через месяц, когда они уйдут с комбината, я должен принять место начальника отдела снабжения - вопрос согласования этого назначения с директором они берут на себя. Я попросил неделю на раздумье.
  На следующий день, ближе к вечеру, только я успел переодеться после работы, в мою дверь постучали. Я открыл и остолбенел - передо мной стояла Таня Топоркова! Пригласил ее зайти и спросил: "Какими судьбами?"
  Выяснилось, что она приехала на языковую олимпиаду в Красноярск, а так как Канск совсем рядом, то решила в оставшееся время навестить меня. Уезжать она должна ночным поездом, и у нас оставалось не так уж много времени. В общежитии у меня из съестного было только две засохших корки хлеба, копченые сигаретным дымом солнечные зайчики и, подаренная знакомым летчиком из соседней воинской части, трехлитровая банка спирта. Пришлось идти в соседний бар. Мы говорили, и не могли наговориться. Не знаю, как передать нахлынувшие чувства... Мне казалось, что я встретил после долгой разлуки своего самого лучшего друга. Мы перебивали друг друга, спешили рассказать о том, что произошло за последние месяцы. Просидев до самого закрытия, мы пешком пошли на вокзал. Хоть мы совсем не торопились, но, когда пришли на станцию, до отхода поезда оставался еще час. Время это пролетело как одна минута. Последний прощальный поцелуй, я иду рядом с тронувшимся уже вагоном и говорю: "Теперь моя очередь ехать к тебе в гости".
  Через три дня, наполненных воспоминаниями о Татьяне, я бросил работу и отправился в Уссурийск.
  Мне невозможно было представить, что я должен буду ждать долгих два месяца, отрабатывая положенное по трудовому договору время. Свою жизнь в Канске после посещения Татьяны я воспринимал как "плавание в унитазе стилем баттерфляй". Перед отъездом я зашел в отдел кадров и взял свою трудовую книжку под предлогом, что мне нужно снять нотариально заверенную копию с нее.
  По приезду в Уссурийск я обошел центр города, местный базарчик, прошелся по центральным улицам и понял, что этот город мне нравится. Ближе к вечеру я пошел по указанному на конверте адресу, нашел пятиэтажную "хрущобу". Поднявшись на третий этаж, я постучал в нужную мне дверь.
  Открыла мне Татьяна. После короткой немой сцены она пригласила меня пройти в квартиру. Дома, кроме Тани, была ее мать - преподаватель литературы и русского языка в средней школе. Я уже знал из Таниных рассказов, что ее отец живет после развода отдельно и работает рентгенологом в военном госпитале. Старший Танин брат в это время служил, после окончания Уссурийского танкового училища, в ГДР, а второй брат, ориенталист, специализирующийся на переводах с китайского языка и стажировавшийся по обмену больше года в Сингапуре, сейчас жил со своей семьей в Новокузнецке.
  Во время долгого вечернего чаепития мать Тани тщательно расспрашивала меня о моих родственниках и моих планах. Мне сразу же было предложено поселиться на правах жениха в их двухкомнатной квартире и, хоть я думал снимать квартиру, мы порешили, что так тому и быть.
  Без всякой привередливости я устроился грузчиком в Уссурийский торг. Развозя товары с базы по магазинам, я довольно быстро познакомился с городскими достопримечательностями. Из самых запомнившихся мне - паровоз, в топке которого японские оккупанты сожгли живьем подпольщика Сергея Лазо. Почти каждую неделю на тендере паровоза появлялась надпись: "Добро пожаловать в топку - господин Лазо". Местные стражи порядка закрашивали надпись, устраивали засады, но надпись появлялась вновь и вновь.
  Работа в бригаде грузчиков была всегда связана с мелким нарушением Уголовного Кодекса. Если же новенький отказывался поживиться тем грузом, который приходилось перегружать, то он сразу попадал под подозрение, как потенциальный сексот, засланец наших внутренних органов.
  Как-то мы выгружали вино на склад и вдруг мой знакомый по работе - Саша Юхно - подзывает меня взмахами руки, одновременно жестами показывая необходимость сохранять тишину. Я, чуть не на цыпочках, подошел к нему, и он показал мне редкое зрелище - на штабеле ящиков с вином пировала здоровенная крыса. Она уже сгрызла полиэтиленовую пробку с бутылки вина и теперь передними лапками заталкивала свой хвост в горлышко, а когда он намокал в вине - вытаскивала и тщательно обсасывала. Мы простояли минут пять, наблюдая за рыжеватой алкоголичкой, пока наш бригадир громкими матюками не испугал нашу пьяницу, и она удалилась, с трудом удерживая равновесие.
  Ребята подшивали к телогрейкам с внутренней стороны большущие карманы, куда помещался не один килограмм яблок или конфет. Дома у меня постоянно был приличный запас гаванских сигар, хорошего кофе и тому подобных вещей. Не смотря на то, что мы с Татьяной подали заявление в ЗАГС, отношения с будущей тещей ухудшались. Во-первых - ей не нравилась моя не престижная работа, во-вторых - она стала подозревать во мне шпиона! Ей было непонятно, почему я приехал в такие дальние от балтийских берегов края. Татьяна оканчивала институт, и у нее просто не хватало времени на общение со мной, что очень меня обижало, хоть я честно пытался ей помочь.
  В своих записях той поры я нашел страничку, которая очень хорошо характеризует мое тогдашнее состояние влюбленности и неуверенности:
  "Остров Татьяны. Он далеко - далеко, в одной комнате со мной. Ее незащищенность, детскость глаз и безграничная нежность... Она - человек, которому неведома середина, посредственность. Среди людей она подобна острову тропических морей. Вход туда не для каждого - бурная полоса прибоя, коварные рифы... Но тот, кто увидит остров вблизи, сумев преодолеть все препятствия - вознагражден. Здесь и свежий весенний ветер моря, цветастые птицы, и деревья, равных которым нет. Вдруг понимаешь, что остров этот - единственный, хранить его надо бережно и ласково. Ведь цветы легко ломаются - они беззащитны, - а на вытоптанной земле не вырастет ничего, кроме терниев. Она так ранима, с такой силой переживает чужие горести, что невольно хочешь закрыть от нее неприглядные стороны бытия. Только и единственно ради нее я хотел бы перечеркнуть свою битую и резаную авантюрную жизнь и стать в тысячи раз чище и умней. Все для нее могу сделать, кроме одного - разлучиться с ней.
  Всю подлость жизни взвалить на себя - мне не в новинку, лишь бы ее не задела, не коснулась эта липучая грязь. Впервые за свою жизнь я могу сказать, что ее жизнь гораздо дороже моей.
  Господи, лишь бы она не разочаровалась во мне!
  Не задумываясь, жизнь свою отдал бы и душу любому дьяволу за год счастья с ней. Выше сил моих отказаться от нее, хоть сам прекрасно сознаю, что она заслуживает любви человека во много раз лучшего, чем я. Впрямь - проще умереть, чем жить без нее. Не в силах я повернуть время вспять, что бы избежать уже сделанных ошибок, не совершать уже совершенных проступков... Значит необходимо быть гораздо требовательней к себе и делать все для счастья Тани".
  По вечерам я читал ей стихи Мандельштама, Анненского, Фета, Кушнера и Пастернака:
  Но я не мог понять, чувствует ли она так остро, как я болевую красоту таких слов:
  
  "...Как то, что даже антресоль
  При виде плеч твоих трясло".
  * * *
  На нашу свадьбу приехал младший из братьев Татьяны - Борис. Мы долгими часами сидели по вечерам, обсуждая последние литературные новинки, заводя политические споры и просто пытаясь лучше узнать - кто чем дышит. Борис рассказывал свои впечатления от жизни в "Городе Львов" - Сингапуре, где он прожил больше года в одной квартире с сыном известного американского писателя Чарльза Сноу. Он же мне рассказал, что их с Таней мать во время войны была заброшена на территорию Манчжурии, где работала несколько лет в системе внешней разведки, хотя каких-либо серьезных заданий она так и не получила. Тут мне немного понятнее стала ее повышенная подозрительность. Свадьба прошла без особой помпы, гости были только со стороны невесты. Я продолжал работать в торге, а Татьяна успешно защитила диплом и получила распределение в одну из Уссурийских школ.
  Теща постоянно была мной недовольна. Татьяна же не соглашалась со мной, что нам было бы лучше снимать квартиру. Примерно через полгода после свадьбы между мной и тещей произошел полноценный скандал. Я взял расчет в торге и сел на поезд до Новосибирска.
  В дороге познакомился с еще одним романтиком далеких дорог, и мы решили попробовать искать удачу на пару. Из Новосибирска мы двинули в Ташкент, оттуда, через Красноводск, в Баку. Удачных дел нам не подворачивалось, и мы добрались до Сухуми. К этому времени наши совместные капиталы истощились, и мы решили устроиться на работу в Сухумский рыбокомбинат. Заключили временный договор на один месяц и приступили к работе. Не смотря на то, что шел февраль, на улице днем температура держалась около пятнадцати градусов.
  На улицах города нас радовали вывески, написанные почти русским языком : "Аресторан", "Амагазин" и т. п. По своему всегдашнему любопытству я выяснил, что Абхазия, или Апсны - это, в переводе, "страна души", а самоназвание абхазов - "апсуа". В один из выходных дней мы с приятелем дошли до устья реки Келасури, километрах в пяти от города. Сухуми за свою долгую историю носил разные имена. Самые известные из них - Акуа, Диоскурия, Себастополис и Цхуми.
  Вот во времена римского владычества, вероятно, и была построена Абхазская стена. Правда, историки выдвигали версию, что эта оборонительная стена построена Византией. Начинаясь возле устья Келасури, она прослеживается на сто шестьдесят километров, то есть является второй по протяженности после Великой Китайской стены. На стене насчитывается около двух тысяч башен высотой от восьми до двенадцати метров (в два или три этажа). Предполагается, что ее строительство было окончено при Юстиниане, примерно в 530-ом году нашей эры, лет за десять до нашествия гуннов.
  Для укрепления материальной базы я предложил своему напарнику пойти на станцию переливания крови и сдать за наличные по 450 грамм (тогда этот объем считался максимальным для одного донора). Мы так и поступили. Заработанные таким образом деньги мы тут же потратили на дешевое столовое вино "Псоу" и большую порцию хинкали. Вечером я писал в свой блокнот:
  
  "Мираж тоски и сожаления
  Дрожит в полуденной жаре.
  (А бедное воображение
  Лелеет пальмы в феврале)
  
  Я у Сухумского причала
  Хинкали "Псоу" запивал,
  И грусть в душе моей молчала,
  И друг единственный молчал.
  
  Пусть жизнь была скромна,
  Пусть дни дождливы были,
  Но мысль моя ровна -
  Все кровью оплатили.
  
  Нам было одиноко
  Без почвы и основ,
  А врач смотрел жестоко
  На доноров - ослов".
  
  Проводя свободное время в хинкальной, рядом с Сухумским морским портом я узнавал от своих случайных собеседников разные любопытные факты из совместной истории Абхазии и России. Вот как это звучало в экспрессивном исполнении местных знатоков: "Георгий Дмитриевич Шеваршидзе (Чачба) с 1888-ог года был в морганатическом браке с вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Во время революции они эмигрировали в Данию, где императрица нашла свой и его бесславный конец. Все это - чистая правда - мамой клянусь".
  Естественно, такие фразы запоминались гораздо лучше гладких фраз учебника истории.
  Из Сухуми я отправил Татьяне несколько объемистых писем с подробным разъяснением моей позиции и просил ответить. Месяц подошел к концу, а ответа так и не было. Получив расчет на рыбокомбинате, мы решили податься севернее, где заработки несколько повыше. Через Москву мы проехали до Ухты в Коми АССР. Железнодорожный путь в сторону Воркуты примечателен тем, что вечерней порой из окна вагона иной раз видишь одновременно несколько хорошо освещенных прямоугольников лагерных "запреток".
  В Ухте мы получили подряд на производство строительных работ и целой бригадой направились в поселок Талый.
  Уже в первую неделю я отправил Татьяне три очередных своих письма и заявление на Сухумский главпочтамт о переадресовке писем, поступивших на мое имя.
  Дней через десять после нашего появления в поселке мы с приятелем решили посетить танцы в здешнем клубе. Еще при нашем появлении в зале, где проходило основное гуляние, аборигены решили испытать нас на характер. Причина для драки нашлась довольно быстро, а когда оказалось, что один на один побить нас не получилось, решили навалиться на нас двоих толпой. Мы тут сработали очень слажено - встали спиной к спине и вытащили ножи. Первому, кто в запале подумал, что он еще может продолжить драку, я распорол горизонтальным взмахом отвисшую рубаху, и это охладило боевой пыл всех остальных. Мы ушли, оставив за собой последнее слово. На следующий день к нам на работу пришли два местных "авторитета" и мы договорились, что в дальнейшем все конфликты будут решаться в драках с глазу на глаз и без оружия. После этого инцидента желающих выяснять с нами отношения больше не появлялось, зато многие стали искать нашей дружбы или, хотя бы, внимания.
  Примерно через месяц после приезда в Талый я получил долгожданное письмо от Татьяны, в котором она соглашалась на мое предложение жить отдельно от тещи и звала меня вернуться. Я объяснил ситуацию бригаде, и мне на следующий же день выдали расчет.
  Пока я ехал на поезде до Хабаровска, я решил еще на недельку завернуть к приятелям - охотникам в Николаевск. Из Хабаровска я прилетел в Николаевск-на-Амуре утром и к вечеру нашел своего приятеля Александра Носко. Саша был моим ровесником, но с детства рос в тайге и был охотником-профессионалом. Я переночевал у знакомого, и ранним утром мы отправились на списанном по возрасту гусеничном артиллерийском тягаче в поселок Власьево, который стоит на берегу Охотского моря. Подготовив необходимые припасы, мы через день запрягли собак и отправились на нартах вдоль побережья.
  Стояла вторая половина мая, и днем солнышко уже изрядно пригревало, но снега на берегу было достаточно много, а у берега на добрую сотню метров стоял лед припая.
  Зимовье находилось километрах в двадцати севернее поселка. Добрались мы туда уже по темноте. Зато какое удовольствие было ранним утром сидеть в засидке у прибрежных кустов, выискивая на ощупь вытаявшие из-под снега мороженые крупные ягоды прошлогодней клюквы! Правда, оставался риск ухватить вместе с клюквой почти неразличимые на ощупь заячьи "орешки"...
  Лишь только темное небо начинало светлеть, сразу начинается тяга. С очень характерным звуком режущего воздух крыла начинают лететь первые стаи. Уже через полчаса небо все покрыто стаями уток и серых гусей.
  Неделя охоты принесла нам богатые трофеи. По возвращении во Власьево я обменял свою добычу на выделанные шкурки колонков, и на попутном вертолете МИ - 2, который делал облет лесных угодий, отправился в Николаевск-на-Амуре. Пролетая над таежными распадками мы поднимали дремлющих лосей, которые испуганно бежали от вертолетного шума.
  Из Николаевска я полетел в Хабаровск, где мне удалось выгодно сбыть шкурки. С двумя тушками гусей и набором шкурок соболя на шапку и воротник, которые мне подарил при расставании Саша Носко, я появился перед Татьяной.
  На следующий день я уже снял двухкомнатную квартиру на выгодных условиях. Хозяева заключили договор с какой-то колымской организацией и сдавали квартиру на два года на условиях полной проплаты квартирных счетов и ежеквартального взноса в счет погашения долга перед жилищным кооперативом. Наш новый адрес находился в пяти минутах ходьбы от тещиной квартиры, это давало Татьяне ощущение надежного тыла, что было для нее довольно важным, так как она сообщила мне о своей беременности.
  Так как я считал, что опубликовать какой-либо текст, произвести на свет ребенка, построить храм или возвести мост через могучую реку - все это люди делают с подсознательной надеждой продлить свое существование в людской памяти, оставить такой след, который мог бы как можно дольше противиться размывающему любые твердыни потоку Времени, поэтому известие меня обрадовало.
  Желая наладить отношения с тещей, я устроился электриком четвертого разряда на Уссурийский машиностроительный завод. Это крупное предприятие, в одном из цехов которого изготавливали неплохие холодильники "Океан", которыми снабжались и Дальний Восток и Восточная Сибирь.
  Месяца за два я оброс новыми знакомствами. Особенно часто мне приходилось общаться с двумя приятелями - Сашей и Володей, которые занимались ремонтом и наладкой контрольно-измерительных приборов.
  У Саши была счастливо складывающаяся семейная жизнь, тихая улыбчивая жена и двое детей-погодков пяти и шести лет. Самым ярким эпизодом в совместной жизни этой супружеской пары была поездка в Болгарию на Солнечный Бряг.
  У Володи семейные отношения были сложнее - парень из сибирской деревни служил в армии, бегал в самоволки на танцы. Во время одной из таких вылазок он познакомился с городской девицей на выданье, родители которой жили на окраине Уссурийска, в так называемой Нахаловке, держали пару коров, кроликов, куриц и прочее натуральное хозяйство. Володя, как человек в обращении со скотиной опытный, пришелся ко двору. Девушка, умеющая готовить, всегда найдет мужчину, умеющего есть.
  Через месяц после окончания армейской службы справили свадьбу. Володя пошел в "примаки" к родителям своей жены, которые этим браком были очень довольны, даже подарили зятю в качестве свадебного подарка мотороллер.
  Но из всех вечных вещей любовь длится короче всего. Через год совместного проживания Володя понял, что его мечте - окончательно развязаться с коровами и прочей живностью, сбыться не суждено. Но жаловаться на жизнь поздно, если ты уже родился.
  Рядом с ним жила симпатичная, здоровая и очень ему безразличная молодая женщина, самой яркой индивидуальной чертой которой был полный рот золотых зубов, за что местные остряки дали ей кличку "Фальшивоминетчица". Ухаживать же за собственной женой Володе казалось столь же нелепым, как ловить на блесну соленую селедку.
  На том же Уссурийском заводе, где работали Саша и Володя, работала юристом бойкая разведенка со странной для русского слуха фамилией - Шклиская. Была она лет на десять старше Володи, растила восьмилетнего сына, но...
  Сначала они с Володей переругивались, потом чуть ли не дрались. Но война полов ведется традиционным оружием, и... Володя увлекся зрелой женщиной.
  Любовь - это океан чувств, отовсюду окруженный расходами. Финансовые трудности (хоть и по очень разным причинам) заставили двух друзей уволиться с завода и пойти работать водителями на предприятие "Взрывпрома". Заработок был совсем неплох - ведь они развозили взрывчатку на рудники, строителям дорог, геологам, военным и т.п. Все шло своим чередом, и Володя был доволен своей жизнью, совсем забыв житейскую мудрость, что мелкие радости к крупным неприятностям. Работали они посменно на одной машине, и, вот так случилось, что Володе надо было провести целый день у своей любимой - кажется, это был день рождения юристки, а, может быть, ее ребенка.
  В этот день Володя должен был заступать на суточное дежурство, но он договорился с Сашей поменяться сменами. У себя дома Володя проследил, как жена заботливо собирает ему на смену "тормозок" - термос с горячим какао, штук шесть бутербродов с домашними копченьями и две стеклянные банки - в одной салат, а в другой - хорошо прожаренные котлеты. Поцеловав жену в щечку, подумав о том, что любовь вечна, а меняются только возлюбленные, Володя оседлал мотороллер и отправился к любовнице, раздумывая над тем, что надо будет не забыть перед возвращением домой скормить обед соседской собаке. Он собирался прекрасно провести время, но не зря говорят, что если вы хотите, чтобы Бог рассмеялся, то расскажите ему о своих планах...
  Саше же в это время выпало везти груз взрывчатки бригаде дорожников, которые пробивали трассу сквозь скалистые сопки. Бытовка рабочих и склад взрывчатки, вопреки всем правилам техники безопасности, стояли слишком близко друг к другу.
  Что там произошло во время разгрузки - неизвестно никому - живых свидетелей не осталось. Кабину грузовика нашли в добрых ста метрах от места выгрузки. Сила взрыва была столь сильна, что в его центре все выгорело и разметало даже тяжеленные дорожные механизмы. Обезображенные человеческие останки и фрагменты тел были неузнаваемы.
  Грохот катастрофы привлек внимание жителей соседнего поселка, вызвали милицию, сообщили о произошедшем руководителям причастных организаций. Был уже конец рабочего дня, начальник участка посмотрел на график рабочих смен и поехал на служебной машине сообщать печальные вести семьям погибших. Естественно, сообщили и Володиной жене, что, вот, мол, такое горе их постигло...
  Слезы тяжелой утраты, рыдания родственниц, бессонная ночь, и, вдруг - утреннее внезапное появление еще не вполне отрезвевшего Володи...
  Все смены настроений несостоявшейся вдовы читатель может додумать сам, так же, как и то, что именно Володе пришлось идти к Сашиной жене и рассказывать ей и ее детишкам, как ему надо позарез было поменяться сменами, и т.д., и т.п.
  Ну, а если вы думаете, что женщины не взрываются, то попробуйте бросить одну из них...
  Я недолго задержался на этом предприятии, месяца через четыре я уже снова работал грузчиком Уссурийского торга, что давало мне несколько больше денег и независимости в способах заработка.
  Поздней осенью, в конце октября, Татьяна родила мне дочку, которую я назвал Снежаной. Такое имя мне казалось удачным по двум причинам - во-первых, в нем слышалось эхо имени моей бабушки Анны, а, во-вторых, болгарское имя очень подходило моей смуглой и светловолосой, в младенчестве, дочке. Еще в роддоме Снежку заразили стафилококком, которым заражались почти 100% тогдашних новорожденных Уссурийского роддома. В день, когда я должен был встречать их обеих и везти домой, мне сообщили, что ребенку необходима маленькая операция и выписка откладывается. Мое расписание стало довольно напряженным.
  С утра я бежал в больницу с грудой чистых пеленок и всякими соками и бульонами. После этого мчался на работу. После работы несся вновь к больнице, чтобы забрать очередную порцию пеленок. Прибежав домой, сразу замачивал детское белье, сам бросался на кухню, чтобы приготовить какое-нибудь вкусное блюдо для утренней передачи в больницу, да и самому надо было перекусить. Затем занимался стиркой и развешиванием пеленок, после чего замертво валился спать, так как вставать надо было в половину пятого, чтобы успеть погладить пеленки и отнести передачу в больницу.
  Такая жизнь продолжалась больше года. Татьяна со Снежкой выписывались из больницы на пару недель, чтобы потом опять, с новым диагнозом очередного воспалительного процесса, лечь в больницу. Улучшение в здоровье дочки наступило только после лечения во Владивостокской краевой больнице. Я к тому времени здорово вымотался от постоянного недосыпания и призадумался о том, что здоровье не железное и надо искать работу, не так зависящую от физического состояния, как нелегкий хлеб грузчика.
  На глаза мне попалось объявление о наборе желающих пройти курсы рефрижераторных механиков подвижного состава при Уссурийском рефрижераторном депо. Работа на железной дороге давала возможность удовлетворить мою постоянную тягу к перемене мест за государственный счет, а, кроме того, давала возможность хорошего заработка и перспективу безбедной жизни до самой пенсии. Сама по себе работа с железом, электричеством и дизельным оборудованием мне тоже импонировала, так как вполне укладывалась в рамки моего мировоззрения российского "мачо".
  Курсы длились шесть месяцев, курсанты получали приличную стипендию и имели возможность прирабатывать в депо. Я, сразу же после зачисления на курсы, проставился литрухой водки начальнику электроцеха Кравчуку, и он взял меня на время курсов электриком пятого разряда, что сразу увеличило мой доход в полтора раза.
  Снежане было уже полтора года, она уже довольно хорошо бегала и ежедневно обогащала свой словарный запас. Татьяна сидела с ней дома, а я взялся обеспечить их материально, чтобы учеба моя на их благополучии не отразилась. Для этого я снимал вместе с приехавшим на курсы из Владивостока Александром Осадчим летнюю кухню, которая находилась в ста метрах от депо. Это давало возможность утром спать чуть побольше, и не боятся опоздать на автобус после вечерней смены. Так и шло время - днем учился, а вечером работал электриком. Честно говоря - работой меня начальство не перегружало - они тоже прекрасно понимали мое положение и стремились помочь, чем могли. Вообще, должен сказать, что мне в жизни очень везло на хороших людей, поэтому я и в зрелые года не становлюсь мизантропом.
  Для экономии мы с Сашкой Осадчим питались в основном мясом кита. Это было самое дешевое мясо в Приморских магазинах - оно стоило всего пятьдесят копеек за килограмм. Для того, что бы отбить не шибко приятный привкус, мы вымачивали китовое мясо в уксусе и щедро его солили и перчили. После двухчасового отмачивания и хорошей обжарки такое мясо могло тягаться с местными, не очень умело приготовленными, ресторанными шашлыками. Чтобы разнообразить меню мы, начиная с мая месяца, отправлялись на пригородные озерки с бреднем на ловлю раков или шли ранним воскресным утром с удочками на берег Суйфуна и с пустыми руками не возвращались. Во время утренних зорек на реке я рассказывал Сашке истории из жизни моего деда, например о встрече Дня Победы в городе Харбине, где ему выпало оказаться 9-го мая 1945-го года.
  Все время, пока шла Отечественная война, мой дед служил в войсках МГБ Приморского края на должности начальника Отдела Борьбы с Бандитизмом. Выполняя задание командования, он в этот день участвовал в передаче оружия Китайской Красной Армии. В этот же день возглавляемая дедом опергруппа арестовала подозреваемого в шпионаже в пользу Японии бывшего генерала царской армии Кислицина. Вот с этим генералом они и выпили по единственному бокалу вина за победу Российского оружия в этой тяжелой войне.
  Свою семью я во время учебы на курсах видел только по выходным дням. Иногда мы оставляли Снежану бабушке, а сами ходили по гостям.
  Однажды нас пригласили на свадьбу к бывшей однокурснице моей жены. Я до этого не был знаком ни с женихом, ни с невестой, поэтому слова чиновницы в ЗАГСе о том, что: "...невесте - Ларисе Желтопузиковой, после бракосочетания присваивается фамилия мужа - Белобрюшко", заставили меня (к Татьяниному смущению) громко фыркнуть от еле сдерживаемого смеха. Я потом справедливо упрекал ее, что о таком казусе она могла бы меня предупредить заранее. Она же отвечала мне, что о фамилии жениха ей тоже ничего известно не было.
  Перед самыми экзаменами нашу группу отправили на две недели перегружать грузы из корейских вагонов в отечественные. Происходило это на станции Хасан, которая находится возле точки, где сходятся границы России, Китая и Кореи. Мы перегружали из корейских вагонов конфеты, рубашки, коврики из кроличьего меха и корейскую водку, настоянную на "огородном" женьшене. Нужда в перегрузке была вызвана тем, что железнодорожная колея в Корее и России разной ширины. Наблюдали за перегрузкой представители Северной Кореи, все одетые в одинаковые темно-синие костюмы. На груди у каждого - значок с профилем Ким Ир Сена, а в голове - идеи чучхе.
  Во время перегрузки мы запасались корейской водкой с запахом сырого подвала и коричневыми хрупкими конфетами, которые напоминали жженый сахар. Вечерами ходили по маленькому поселку или забредали к озеру Хасан, чтобы поглядеть своими глазами на цветущий розовый лотос. Во время этой двухнедельной командировки я подружился с единственным из нашей учебной группы корейцем Юрой Ли. Семья Юры с давних времен жила в небольшой деревеньке неподалеку от Уссурийска.
  После того как мы успешно сдали экзамены, нас стали отправлять в поездки. Предполагалось, что бригада из двух механиков и начальника рефрижераторной секции должна проездить сорок пять суток. На практике же мы ездили не меньше семидесяти суток, а мой личный рекорд - сто пять суток на колесах.
  Самая первая поездка запомнилась, прежде всего, составом бригады: я попал вместе с двумя основательными ребятами из одной деревни, к тому же они были женаты на двоюродных сестрах. Экономию средств они ввели очень жесткую - сразу изъяли семьдесят рублей из выданных нам командировочных девяноста. Всю поездку первым блюдом у нас был растворимый супчик неизвестного завода "по производству кожзаменителей". Когда же в холодильнике появилось мясо, то оно расходовалось столь экономно, что большая часть этого мяса протухла. Я отказался есть вонючие деликатесы, но деревенские мужички промывали очередной кусок осклизлого мяса в марганцовке, вымачивали, для удаления запаха, в уксусе, и с удовольствием готовили себе жаркое.
  Первую поездку наша бригада начала со станции Беркакит в Якутии, где мы сменили предыдущую бригаду. От станции Сковородино до Тынды мы ехали по старому БАМу, а вот после Тынды состав раскачивало с боку на бок. Запомнилась маленькая станция с нежным именем - Золотинка, и то, что Беркакит и Нерюнгри - это практически один город. Из Беркакита мы отправились на погрузку во Владивосток на мыс Чуркин, где нас загрузили рыбой на Воронеж. Из Воронежа пошли под погрузку мясом на станцию Палласовка в районе низовьев Волги. Мясо доставили в закрытый город Томск-8, так называемую "Рощу". Оттуда нас направили на Кавказ.
  Отношение ко мне со стороны моих коллег стало из дружелюбного перерастать в примитивное амикошонство, то есть, когда тебя пытаются по дружески обнять за шею волосатой ногой и при этом шевелить перед носом потными пальцами. Пришлось ставить их на место, после чего наши отношения лучше не стали. Они ограничили общение со мной чисто служебными рамками, а я стал больше времени проводить в дизельном отсеке и у пульта главного распределительного щита. Днем я отсыпался, а по ночам нес вахту по секции и писал жене длинные письма:
  "Наш тепловоз вцепился рельсами-руками в горизонт и тащит суставчатое туловище состава в разверстую топку заката. За окнами уже промелькивают пальмы, по павлиньи распустившие свои кроны, уши давит грохот набегающего тоннеля и вот впереди полоса воды с закатной чертой. Глядя на эту искрящуюся переливами желто-красных тонов рябую солнечную дорожку, уходящую к Босфору и дальше, вспоминаю аргонавтов, и кажется - не Солнце, а победоносный "Арго" уходит от берегов Колхиды со своим сияющим трофеем. Мы успеваем еще в быстрых южных сумерках заметить остро очиненные карандаши кипарисов, рисующие перед нами копии пейзажей Айвазовского и Куинджи.
  Утром при взгляде на градусник первая блаженная мысль - котел отопления, не смотря на декабрь, тут топить не надо - за бортом +20.
  Мимо бегут мальчишки с полными ведрами оранжевой абхазской валюты - мандаринов. И вот мы уже проезжаем мимо многокилометрового сада, где лохматые головенки игрушечных в своей малости деревьев непривычный декабрьский урожай увенчал варварски роскошными кронами. Но наша секция вывозит отсюда скучный в своей полезности томатный сок.
  Не обошлось, конечно, в этом краю гостеприимства, без обычных тут возлияний. Была куча-мала знакомств с походами к друзьям знакомых и к знакомым друзей. Довелось мне увидеть настоящую абхазскую апацху - это такая плетеная из прутьев (как огромная корзина) пастушья хижина с открытым очагом посередине. У моего знакомого, Шалвы, она служит домом для приема гостей. Можно спокойно жарить шашлыки, петь и пить, не мешая домашним. Цепям и котлам над очагом уже больше ста сорока лет, а это самые молодые изделия, украшающие апацху.
  На стенах висят старинные шашки "пившие кровь врага" лет двести тому назад. Три каких-то старинных местных музыкальных инструмента (дутары?). Очень много чеканки и резьбы. В углу стоит резной черт и рога его - это рога для вина. В руках у него тоже по связке рогов. Над дверью висят колчан со стрелами и тугой лук, из которого хозяин собственноручно застрелил свою же бродившую по двору индюшку - "на закуску". Столов нет - их заменяют добела обструганные лавки. В другом углу - миниатюрная модель горской арбы. В пол вмурованы большущие кувшины полные вина.
  От обилия впечатлений рябит в глазах, и я тут даю очень слабую картинку этого своеобразного домашнего музея национального быта. Я возвращался на секцию сквозь душистые кусты лавра, мимо призрачно - бледных стволов эвкалиптов со свисающими лентами коры. Яркие южные звезды сияли над заснеженными вершинами гор. Меня переполняло чувство радостной полноты жизни".
  Это письмо я отправил из Очамчире, после чего мы еще два дня стояли в Мцхете, где мне удалось выкроить время и побывать в Свети-Цховели и посетить могилы Багратидов.
  После Кавказа мы отвезли груз в город Калачинск неподалеку от Омска. Город этот удивил нас своим относительным благополучием на фоне неухоженной бедности большинства транссибовских городов. Смена догнала нас в Свердловске, откуда мы благополучно долетели в Артем, а там уже до Уссурийска оставалось меньше ста километров.
  Несмотря на трения в бригаде, я решил, что эта работа мне нравиться, и я буду пытаться в следующую поездку поехать с другими людьми.
  
  
  ГЛАВА ШЕСТАЯ.
  
  Приезд домой с подарками из дальней поездки, радость встречи, расспросы и почти праздничная суета заняли весь вечер. В пятницу я впервые провел день в депо, отчитываясь за командировку, как и другие работники рефрижераторных бригад, которые прибыли из поездки на этой неделе. Дней через десять я поехал во Владивосток навестить Сашу Осадчего. Именно в этот мой приезд он познакомил меня с Александром Бархатовым, бывшим инструктором рукопашного боя спецбригады ВМФ, которая базировалась на острове Русском, неподалеку от Владивостока. В армии это боевое соединение носит неофициальное название "Черные пантеры" и является аналогом знаменитых американских "морских котиков".
  Узнав от Осадчего, что Бархатов преподает на курсах аквалангистов и сейчас набирает очередную группу, я напросился к нему в ученики. Обучаться азам подводного дела у Александра было очень интересно, мы с ним подружились и вместе ходили в тренировочный зал, где Саша Бархатов занимался боевыми искусствами. Там он научил меня двум - трем приемам боевого самбо, которые впоследствии очень меня выручали. Особенно мне пригодился метод обезоруживания противника вооруженного ножом, но об этом - позже...
  В тот год я получил удостоверение подводного пловца, а через несколько лет, когда Саша Бархатов преподавал в Хабаровской школе ДОСААФ, я прошел у него подготовку как инструктор пловцов - аквалангистов.
  Из двух месяцев отгулов один был потрачен на курсы подводных пловцов, а второй я провел, работая по договору в своей старой бригаде грузчиков городского торга.
  Когда я пришел оформляться в следующую поездку, то в толпе возле конторы увидел одного из бывших соучеников - Вадима. Поговорив с ним, я выяснил, что он тоже ищет себе новую бригаду. Мы прошли в кабинет начальника нашей колонны и нам сразу же предложили поехать с пятидесятипятилетним Николаем Григорьевичем Свыщенко. После того как формальности были улажены и оформлены, начальник колонны отвел меня в сторону и сказал, что Николай Григорьевич попал в наше депо по каким-то "левым" каналам, благодаря высокопоставленной протекции, а то ему работы у нас в депо никто бы не предоставил. Свыщенко когда-то работал "рефом" на Украине, но сел там в тюрьму за нанесение тяжких телесных повреждений брату своей бывшей жены - он ему перебил обухом топора локти и колени.
  "Будьте с ним поосторожнее, ребята" - пожелал нам на прощание начальник колонны, и мы отправились получать командировочные деньги. Чувства нас обуревали весьма противоречивые, и мы с Вадимом без особой симпатии приглядывались к плюгавой фигуре нашего бригадира, который будет начальствовать над нами ближайшие два месяца.
  В первые же дни поездки Свыщенко попробовал показать свой норов, а когда его резко осадили, стал убеждать нас, что перечить ему нельзя, ибо в гневе он страшен. Из-за напускаемой им на себя угрюмой грозности мы с Вадимом дали ему прозвище "Пойген", заимствованное из телевизионного сериала "Белый шаман", снятого по книге Юрия Рытхэу. Упрямство Николая Григорьевича не знало границ. Во время долгой стоянки на узловой станции, где нашу секцию включали в новый железнодорожный состав, нашему начальнику приспичило посетить туалет "по большому". Состав был собран уже часа полтора назад, из-за чего мы с Вадимом стали уговаривать "Шамана" не уходить с секции, а воспользоваться (вопреки инструкции, которая запрещает пользование вагонным туалетом в пределах станции) нашими "удобствами", с тем, чтобы смыть "следы преступления" после того, как отъедем на приличное расстояние от населенного пункта. На все наши резоны "Шаман" отвечал: "Не положено", прямо как в старой сказке, где упрямая жена спорила с мужем: "Не стрижено, а брито"...
  Убедить Свыщенко в нашей правоте мы не смогли, и он сошел с секции, но побоялся отойти чересчур далеко - устроился в под вагоном метрах в сорока от наших дверей. Вадим с сигаретой высунулся в окно и поглядывал в сторону головы состава. Наконец он увидел, что нашему составу дали зеленый свет, и подозвал меня к окну. Локомотив сиплым коротким гудком оповестил окружающих о нашем отбытии и резко рванул состав. Грохот вагонных сцепок прокатился по составу, и вагоны стали набирать ход. В это время "Шаман" сидел на корточках под углом старого пульмана и читал прихваченную газету. При первом же вагонном рывке он испуганно сорвался с места, здорово ударившись хребтом об измазанное мазутом дно вагона. Не поспевая привести себя в порядок, Свыщенко бросился бежать за набирающим ход составом. Одной рукой он пытался подтянуть висящие ниже колен штаны, а другой никак не мог ухватить залипший между ягодиц газетный лист.
  Вагонница, которая вынырнула в это время из-под соседнего состава, увидев такую крупную "жар-птицу", от неожиданности выронила лейку с мазутом, в лужу которого "Шаман" и уселся, потеряв равновесие. Корчась от смеха, Вадим рванул стоп-кран, дал возможность Николаю Григорьевичу забраться в вагон, и сразу отправиться в душ - приводить в порядок одежду и отмываться от мазута.
  Но в этой же поездке нам с Вадимом пришлось пережить неприятные моменты...
  Наша секция шла в сцепке с другой, тоже из Уссурийского депо, на остановке мы выяснили, что едут на ней знакомые нам ребята, и мы с Вадимом решили один перегон проехать вместе с ними. Стояла необычайно жаркая для Зауралья погода, мы открыли окна вагона и разговаривали, потягивая красное вино, которым наши соседи запаслись во время рейса в Молдавию. Вдруг состав остановился на берегу реки, неподалеку от какого-то городка. Река была не шире Пирита - метров шестьдесят. На другом берегу расположился городской пляж, густо усеянный загорающими. Используя время стоянки, мы решили окунуться, и, так как железнодорожный откос уходил прямо в воду, то решили не мочить напрасно трусы, а ополоснуться голышом - все равно на нашем берегу никого не было. Мы дружно разделись и с крутого откоса бросились в прохладную воду. Буквально через пять секунд после этого нашему локомотиву дали зеленый, состав тронулся, а мы бросились выбираться на берег. Но не тут-то было - крутой откос был глинистым, и мы скользили по нему, как по мылу. Купались мы впятером - то есть никого на секции не оставили и сорвать стоп-кран было некому. На том берегу реки раздавался гомерический смех, мы все скатывались по откосу, а вагоны катились быстрей и быстрей.
  Мы вовремя догадались совместными усилиями закинуть наверх самого легкого из нас, который успел догнать вагон и остановить состав. Помогая друг другу, мы кое-как выкарабкались на берег и залезли в вагон под аплодисменты, доносившиеся с того берега реки. Колени подгибались от напряжения, и даже страшно было представить, чем могла кончиться эта история, если бы наш приятель не смог догнать вагон...
  Может быть, создается впечатление, что работа на рефрижераторной секции - это почти туристическая поездка с веселыми развлечениями, но описывать тяжелый повседневный труд - не весело. Какое может быть "веселье", когда на улице морозы под тридцать градусов, секция идет в сторону Мурманска, а термомат (это такой котел отопления на "пятерках" постройки завода Дессау) не хочет работать уже третьи сутки. Или многодневные мотания по "машинкам" и протягивание каждой гаечки, чтобы устранить утечки фреона. Нет числа всяческим повседневным проблемам с оборудованием, но это дело обыденное, и нам платили зарплату именно за преодоление таких ежедневных трудностей.
  В конце поездки Свыщенко довел нас своими угрозами до того, что я оглушил его ударом по голове плоской стороной штатного металлического табурета и на ходу вывесил "Шамана" вверх ногами из дверей так, что руки его задевали гравий на железнодорожной насыпи. В этом подвешенном состоянии Николай Григорьевич клятвенно пообещал, что больше угрозами докучать нам не будет. Слово свое сдержать ему было легко - смена приехала к нам через два дня после этого случая. Больше в одной команде нам ездить не приходилось.
  Следующие полтора года я ездил механиком в бригаде с Женей Уманцевым. Он был моим ровесником, очень увлеченным меломаном, который все заработки вкладывал в свою фонотеку. Третьим членом нашей бригады в эти полтора года чаще всего был заядлый рыболов Сережа Маевский.
  Во время второй нашей совместной поездки мы летели самолетом из Хабаровска в Москву, а оттуда в Куйбышев (нынешнюю Самару), менять ту бригаду, которая свое время "с гаком" отъездила. Женя Уманцев в своем увлечении музыкой дошел к тому времени до того, что ходил чуть ли не в лохмотьях. Носки его были покрыты заплатами в три слоя, а рубашки штопаны и перештопаны по много раз. Собираясь в эту поездку, Женя надел пальто, рукава которого пришивались уже три раза, да и само это пальто отходило все мыслимые сроки эксплуатации.
  В дороге от Уссурийска до Куйбышева швы на пальто лопались неоднократно в самое неожиданное время и в самых неожиданных местах. Женька привычно матерился и садился зашивать очередные прорехи. Я не выдержал и стал уговаривать его обновить гардероб, купить что-нибудь достаточно теплое и практичное. Как-то в разговорах само по себе вышло, что этой покупкой должен стать армейский полушубок, который в те времена стоил около трехсот рублей.
  У Женьки с собой было около пяти сотен собственных денег, а, кроме того - все наши командировочные - это еще триста. Вез он и для бригады, которую мы должны были менять, "самолетные" - то есть деньги на три билета для полета от Куйбышева до Владивостока.
  Когда мы добрались до Куйбышева, то узнали, что наша секция придет на станцию выгрузки только на следующий день, и, так как было раннее утро, сняли номер в гостинице, а сами пошли на местную барахолку...
  Площадь толкучки была битком набита народом - приехали мы, по-видимому, в базарный день. Побродив часика полтора, Женька нашел-таки новый и недорогой армейский полушубок немаркого черного цвета, который продавала нестарая еще цыганка с профессионально честным лицом.
  "Какой размер?" - поинтересовался Уманцев, вытаскивая из кармана пальто увесистую пачку купюр, перехваченную тонкой красной резинкой от бигуди. "Мила-ай, тебе-то уж в самый раз будет!" - с привычной убедительностью пропела цыганка, не отрывая глаз от Женькиной руки с банкнотами.
  "Вообще-то померить надо бы, так как у полушубков, независимо от размера, частый недостаток - узкие проймы рукавов, не дают поднять руку. Померь, а то будешь, как пингвин ходить" - встрял я со своими соображениями.
  "Хорошо, - решил Женька, сунул пачку денег опять в боковой карман старенького пальтишка, расстегнулся, снял его с себя, и вручил, как залог, цыганке, а сам нырнул в теплый овечий дух полушубка. Застегнувшись на все пуговицы, он принялся махать руками вверх-вниз, наклоняться из стороны в сторону, приседать, просить меня посмотреть со спины - не морщит ли где... Очень он активно обновку обживал.
  Вдруг: "Ой, а где же цыганка-то, я же ей еще не платил?" - говорит Женька. Я смотрю - и впрямь в окружающей нас толпе не видно ни цветастого платка цыганки, ни характерного рыжего оттенка Женькиного пальто. Растворились оба в людском море, канули без следа...
  "Женя, какие, на хрен, деньги ты ей отдавать собрался?! Ты же всю нашу кассу к себе в карман пальто запихнул, а с ним местная Кармен ноги сделала" - пытаюсь я Женьке ситуацию растолковать.
  "Да нет, какие там в пальто деньги могут быть, - отвечает мне Женя, - там давно уже ни кармана, ни подкладки нет. Я, - говорит, - деньги через карманную прорезь, как всегда, в брючный карман положил..."
  Я пару секунд оторопело смотрел на растерянную физиономию своего начальника, потом схватил его за рукав полушубка (уже не опасаясь, что рукав оторвется) и потащил в сторону остановки такси.
  Вечером, когда в гостиничном номере мы обильно обмывали обновку, Женька сочувственно рассуждал о том, поверит ли цыганке ее муж, когда она будет уверять его, что: "...с места мне не сойти, своими глазами видела, как в этот карман больше тысячи рублей положил".
  На следующее утро мы благополучно провели пересменку. Дорога вела нашу секцию в Азербайджан. Проснувшийся Маевский печально стоял перед умывальником и разглядывал опухшее после "обмывания" лицо: "Кто вчера пьянствовал с моей рожей и помял ее всю?"
  Женя пытался понять, по какой дороге нас тянет локомотив. С этой целью он встал перед окном и пытался успеть прочитать название станции на пролетающих за окном вокзальных строениях. Либо скорость была слишком высока, либо дома стояли слишком близко к железнодорожной колее, но прочесть надписи он не успел. Локомотив летел, не сбрасывая скорость, и Женя предложил при въезде на следующую станцию разделить обязанности - он будет стараться прочесть первую половину названия, а моя обязанность - успеть прочесть вторую часть.
  Колеса вновь застучали по стрелкам на въезде очередной станции. Уманцев сосредоточился и поднял руку. Я подошел поближе к окну. Замелькали желтые строения рядом с перроном, и Женька резко махнул рукой выкрикнув: "БУ..."
  "...ФЕТ" - продолжил я. Мы оторопело уставились друг на друга. Маевский смотрел на нас, покручивая пальцем у виска.
  Поездки дарили множество незабываемых впечатлений. Однажды, выглядывая из вагона, я увидел, что наш состав готовится въехать в туннель. Зрелище, которое я увидел - наверняка редкость. Именно с моей точки зрения туннель просматривался насквозь. Садящееся солнце почти полностью занимало собой весь туннельный просвет, оставляя по краю угадываемую, но не видимую из-за яркого света небесную кайму. Поезд мчался в пекло, готовый расплавиться в слепящем глаза огне. Ей-богу, это было здорово!
  Во время стоянки под погрузкой на станции Агдам у меня произошел небезынтересный спор с одним молодым аборигеном. Он сам начал разговор, который довольно быстро перешел к обсуждению достоинств и недостатков женщин разных национальностей. Мой собеседник увлеченно расписывал свои амурные победы над белокожими северянками и огульно обвинил всех русских женщин в легком поведении и склонности к супружеским изменам. Внутренне понимая, что его опыт общения с отдыхающими на юге домохозяйками, которые не мыслят полноценного отдыха без эротических приключений с темпераментными сынами Кавказа, дает ему определенное право на такие выводы, я, тем не менее, был задет его словами и выступил в защиту славянок.
  Прежде всего, я указал ему, что абсолютное большинство женщин, с которыми у него приключались романы, были отнюдь не молоды. Основной возраст таких дам - это промежуток от сорока и до пятидесяти лет, в то время как моему собеседнику было лет двадцать пять - двадцать шесть. Естественно, что в таком возрасте женщине вдвойне приятней слышать комплименты от молодого джигита и ловить откровенно жадные взгляды горящих от страсти глаз, которых в своем, заметенном снегами по девять месяцев подряд, леспромхозе в районе города Мухосранска, от вечно похмельных лесорубов не дождешься никогда.
  Кроме этого мне пришлось опровергнуть лживый довод моего оппонента о нерушимой верности кавказских женщин своим мужьям. Далеко не все из них столь уж свято эту верность хранят...
  Ко всему вышесказанному я добавил и то, что кавказские женщины очень красивы в возрасте пятнадцати - шестнадцати лет, когда русский мужик смотрит на них, как на подростков, а в возрасте двадцати пяти - тридцати лет бывшие красавицы очень быстро стареют, их ноги становятся жилистыми и волосатыми, у многих появляются вполне ощутимые усики, после чего нормальный мужчина никаких позывов к горячим поцелуям не испытывает. А вот для русских красавиц это возраст самого расцвета - вот за ними и бегают мужики любых национальностей.
  Мои слова вызвали целый взрыв эмоций: "Зарежу!" - кричал потерявший самообладание азербайджанский татарин -"Ты оскорбляешь наших женщин, а значит и наших матерей!"
  Пришлось напомнить ему, что я оскорбить никого не собирался, а только ответил на его рассуждения о моральном облике русских женщин, а вот в ответ на извлеченный из кармана моего клокочущего собеседника перочинный нож я показал поднятый из-за плиты солидный топор, после чего у него интерес к разговору пропал окончательно и он удалился, бормоча под нос какие-то не лестные для меня слова.
  Через месяц после этого, где-то между Кзыл-Ордой и Аральском, глубокой ночью, я видел нечто вроде звездного дождя - из неимоверной выси протянулся до края горизонта светящийся столб, состоящий из светящихся и медленно опадающих частиц, как бы "чаинок", сияющих звездно-голубым цветом. Эти частицы парили внутри невидимого бокала. Может быть, это были остатки отработавшей ступени ракетоносителя - ведь Байконур неподалеку от этих мест? Чем бы это явление ни было вызвано - в любом случае красота и масштабы этого зрелища впечатляли.
  Оба моих спутника были холостяками и не понимали накопившейся за два месяца поездки моей тоски по дому и маленькой дочурке. Маевский цитировал Шопенгауэра: "Жениться - значит вполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности".
  Мы начинали споры о достоинствах и недостатках супружеской жизни, забывая, что в споре главное не "кто прав?", а "что правильно?". Ехидный Маевский напоминал французское определение брака, как обмена дурным настроением днем и дурными запахами ночью. Заканчивались эти дискуссии, как правило, или замечанием Уманцева, что того, кто громко кричит - того плохо слышно, или моим "наездом" на главного моего оппонента - Маевского, что закрытый рот поможет ему сохранить зубы.
  По ночам я сидел в маленьком помещении распределительного щита и, изредка поглядывая на приборы контроля, писал письма домой:
  "Тата, Танечка, Татуся...
  Сижу смурной от всевозможных мыслей и мыслишек, тоска грызет до физической боли. Сегодня решил в этом году "завязать" с поездками. Я рад бы и сейчас все отлучки из дома прекратить, но уж очень хочется в этом году вместе с тобой и Снежкой съездить в отпуск в Таллинн. Для этого надо еще две поездки сделать, но на этом - конец. Тут меня в крайности бросает: то готов от ревности на стенку лезть, вспоминая некоторые твои разговоры, а то на твою фотографию часами таращусь и шарф расцеловать готов - ведь его твои руки касались, и ты в него куталась. Вообще настроение поганое, нервы за поездку вымотались, и кажется, что сменщики уже не приедут, либо случится что-нибудь мерзкое, и я никогда не увижу тебя и дочку. Не помню, писал ли я тебе, как встречал Новый год? Мои коллеги завалились спать, а я с кружкой остывшего чая дождался полночного звона курантов и выпил этот чай за тебя и Снежку. Как ты там живешь? Не нашла ли себе друга сердечного для души да для постели, пока я в отъезде маюсь?
  Приходит в голову думка одна - попросить тебя выслать денег на Новосибирск, и, если смены не будет, плюнуть на все и уехать домой. Сильно подмывает так и сделать.
  Я очень жалею, что язык мой так неповоротлив и писания мои чересчур косноязычны. Столько хотелось бы выговорить (или выписать?), но ворохтается это пресловутое "все" во мне темным бесформенным комом, и нет у меня в запасе таких слов и фраз, чтобы было возможно выразить те чувства, которые переполняют меня. Вот я мучаюсь, исписывая лист за листом сумбурной невнятицей, напоминающей бессильное мычание немого, тщащегося донести до слушателя свою мысль. Девочка моя, Татуся, как же ты нужна мне! Ни с кем меня жизнь так не связывала, как с тобой, нет на свете человека, который был бы мне ближе тебя. И страшно потерять тебя... Ищу в себе положительные черты, загубленные судьбой таланты - мог бы из меня живописец выйти, поэт, писатель или актер? Может быть, при надлежащем образовании и воспитании... Начитан? Но сейчас этим можно удивить только тупорылых хамов. Отходчив? Зато легко "завожусь" и ярость переполняет меня подчас из-за сущих пустяков. И вечное мое самокопание, поиск истины, причины того или иного поступка, вечная неудовлетворенность собой, а, зачастую, и другими людьми. Так чего же я ищу? Пора бы разобраться в себе к тридцати двум годам.
  Подводя своеобразный итог тому, чего я добился в жизни, я прихожу к выводу - главное, я добился тебя. Тут меня ждут некие "подводные камни", которые запросто могут опрокинуть весь ход моих "мудрых" рассуждений - например: считаешь ли ты, что я тебя добился? Ведь вполне возможно, что ты любишь другого, а жизнь со мной воспринимаешь как некое обязательное зло и смиряешься с ним лишь для того, чтобы не лишать Снежку отца? Или, того хуже, просто пренебрежительно-равнодушна ко мне? Не знаю... Не дано заглянуть в душу даже самого близкого тебе человека. Я тут все душу себе травлю, как ты время проводишь одна? У тебя ведь каникулы сейчас... С кем встречаешься в свободное от работы время?
  Очень часто мне снится дочка. Как ее здоровье? Мне плохо, плохо, плохо... Я не могу так долго не видеть вас обеих. У меня от этого зубная боль в сердце.
  Нет, не могу я передать эту тошнотворную смесь жуткой тоски и беспокойства, которые харчат, за здорово живешь, мою бессмертную душу. Люблю тебя! Слышишь этот вопль из ущелий Азербайджана, или тебе вообще наплевать на то, что я тут "растекаюсь мысью по древу?"
  Это скорее женщине подобает столь много говорить о своих чувствах, да и вообще придавать им такое большое значение. Ты мне десятой доли такого не говорила и не писала - это тоже показатель. Но отвлечемся от этой щекотливой темы...
  Этот год - рекордный по затмениям. Всего их в году будет шесть - максимальное количество годовых затмений по законам астрономии. Вчера наблюдал первое из четырех лунных. Луна тускло-багровая, лишь с самого края - светлая нашлепка. Вдруг и она исчезла, и повисло над Землей эдакое громадное гнилое яблоко...Бр-р-р!
  Нострадамус 1982-ой год обозвал годом Страшного Суда - т. е. предрек на этот год кончину человечества. Кстати, до нынешнего года такое совпадение шести затмений в одном году было в 1917-ом году, а ведь это был переломный год в судьбе человечества - оно четко разделилось на два противоборствующих лагеря. 1+9=8+2.
  К чему это я день за днем карябаю тут бумажки, заполняя их туманным потоком сознания? Вроде как завещание (тьфу-тьфу-тьфу) пишу или впрямь с тобой прощаюсь? Ох, тошно мне! А ведь, по составленному мною графику биоритмов, у меня сейчас взлет физических сил. Что-то не заметно, а?
  
  Попытка душу разлучить
  С тобой, как жалоба смычка,
  Еще мучительней звучит
  В названьях Ржакса и Мучкап.
  
  Я их, как будто это ты,
  Как будто это ты сама,
  Люблю всей силою тщеты,
  До помрачения ума.
  
  Я надоел тебе уже своими излияниями, но:
  
  "...Когда бы понял старый вал,
  Что такая им с шарманкой участь,
  Разве б петь, кружась, он перестал
  Оттого, что петь нельзя, не мучась?"
  
  За неимением места я вынужден на этом послание свое закончить, хоть и очень хочу писать еще - пусть хоть иллюзия разговора с тобой, но я и этому уже рад. Возьми в библиотеке Иннокентия Анненского "Мучительный сонет". Чудо, как точно! И связь с Фетом: "Плачась, комар пропоет...", и прославление огня жизни в заключительном терцете.
  На этом прощаюсь, целую и пр."
  
  Такими письмами я забрасывал Татьяну в каждой поездке, но по приезду ситуация быстро менялась. Таня обладала хорошо развитым чувством юмора и умела выставить на смех любого, а так как я был всегда под рукой, то мне часто приходилось быть мишенью для безжалостных стрел ее остроумия. Это служило причиной длительных размолвок, и мне уютнее было проводить время в кругу приятелей по работе. Как-то в городе я встретил своего друга Юру Ли, который уже давно звал меня съездить в деревню к его деду. На этот раз я согласился с ним поехать.
  Две недели в корейской семье дали мне довольно много новых знаний. Прежде всего, меня заинтересовал дедушка Ли. Он был мастером боевого искусства хваранов - корейских ниндзя. Ученики приезжали к нему из Хабаровского края, Амурской области и даже из Узбекистана. Дедушка Ли брал в обучение только тех молодых людей, которые были в кровной связи с его семьей. Обучение длилось с начала апреля до середины октября, причем ученики должны были выполнять всю работу по дому и по уходу за большим огородом. Тренировки проводились ранним утром и поздним вечером. Юра рассказал мне, что за один прием дед набирает не больше восьми учеников, а очередь к нему расписана на три года вперед. Мне несколько раз довелось подолгу разговаривать с шестидесятипятилетним мастером, и я был поражен кристальной ясностью его мировоззрения.
  Один раз при мне дед устроил нечто вроде показательного боя. Он бросился в гущу своих учеников и умудрялся, оттолкнувшись от одного из них на лету поразить ударами двух других. Меньше минуты ушло у него, чтобы повалить всех. Потом он сказал мне, что через три - четыре месяца обучения его учеников уже не удастся так легко раскидать. Система хваранов рассчитана не на спортивные достижения, а на реальный бой, где речь идет о сохранении жизни, и поэтому нет запрещенных приемов, а в поединке можно использовать любые подручные предметы. Обучал дед Ли обороне против группы противников и против диких животных. От него я услышал о школе соса, тансудо, оренквон и чхарек - разных системах боя внутри традиций корейского боевого искусства. Ученики называли старика "соньин" - совершенный человек.
  По вечерам ученики занимались фехтованием с мечами "погом", имитируя удары на широких горизонтальных взмахах, рассчитанных на прорезание тяжелой зимней одежды. Необыкновенной была даже манера держать оружие - меч из кулака торчал в противоположную обычной сторону (конечно - не всегда). Фехтующие старались колоть, работая против одного противника, и наносить рубящие удары, работая против нескольких человек. Юра цитировал собственного деда, что если меч может пригодиться хотя бы раз в жизни, то надо носить его с собой всегда.
  Мне же больше всего запомнились слова о преимуществе мягкого перед твердым. В качестве примера дед Ли показал свой рот - зубы выпадают, а язык все болтается.
  Наблюдая за тренировками учеников, я понял пару хитростей этого вида обороны, хотя очень четко осознавал, насколько ученики дедушки Ли лучше владеют своим телом и как быстро они становятся настоящими бойцами.
  После возвращения из деревни я пытался наладить отношения в семье. Подолгу гулял с дочкой по Уссурийску, ходил с ней в городской парк, в дальнем углу которого стояла большая каменная черепаха - память о загадочном государстве чжурчженей, когда-то располагавшимся на этих землях.
  Отгулы подходили к концу, и я наведался в депо, что бы выяснить, когда мы с Уманцевым поедем в следующий рейс. Там мне предложили идти на курсы начальников рефрижераторных секций, ибо стаж мой, как механика, уже был больше двух лет, и жалоб на мою работу не было. Я обещал подумать, но через день попал в больницу.
  Диагноз не был слишком пугающим, но, после того как мне вскрыли живот, выяснилось, что без общего наркоза не обойтись. Во время операции я умер. Это была так называемая клиническая смерть. Сейчас много пишут на тему жизни после смерти, но даже такие авторитеты в этой области, как Раймонд Моуди, пользуются сведениями, почерпнутыми из чужих уст. Вот я и решил поделиться собственным опытом путешествия на ту сторону.
  Перед тем, как я начну - расскажу вам старинное арабское предание. Арабы в старину верили, что когда младенец появляется на свет, то он обладает всей возможной суммой знаний - и прошлого, и будущего. Но как только он хочет поделиться своим знанием с миром, то подлетает ангел и прикасается своим крылом к младенческим устам, после чего дитя все забывает, только горько рыдает об утраченной мудрости.
  Вот лежу я с распоротым брюхом, анестезиолог мне на "морду лица" жесткими краями маски давит и говорит: "Считай до десяти". Успел я до двадцати досчитать, и тут началось...
  Я падал спиной вперед в бесконечный колодец между двух шеренг одних и тех же людей. То есть - с одной стороны был бесконечный ряд Энваров Шамшаддиновых (клоун Юра из незабвенной "АБВГДЕЙКИ"), а с другой - Саша Юхно, интеллигентный грузчик Уссурийского торга. Оба они клонированы в миллионах экземпляров. И, вот, лечу я в этот колодец, а каждый Юра поглаживает меня по щеке и приговаривает: "Прощай навсегда", а ему вторит Юхно: "Больше не вернешься".
  Под такое оптимистическое бормотание я часа за полтора, по личному времени, долетел до дна колодца. В розоватой полутьме я увидел, что стою перед огромным зеркалом во всю стену, где мое отражение вдруг показало мне кукиш и крикнуло: "Столько лет прожил, а что имеешь - фигу?" Моментально все исчезло, и в бесконечном мраке я ощутил свою малость и полное вселенское одиночество. Вдруг рядом, "чпок", появилась такая же крохотная частичка, (я её не увидел, а каким-то необъяснимым способом почувствовал), и девичьим голосом предложила мне: "Давай поиграем?" Я согласился...
  Ослепляющая вспышка, и я вижу феерию разлетающихся галактик, шаровых скоплений и туманностей. Сам я лечу сквозь это звездное месиво, приближаюсь к спиралевидной галактике, типа туманности Андромеды, спускаюсь все ближе к одному из периферийных её рукавов, вижу Солнечную систему, планеты, Землю...
  Все, я на поверхности. Тут я прохожу через миллионы реинкарнаций, весь путь эволюции от одноклеточного организма типа амебы, до человека. Таким образом, я дотягиваю и до своего нынешнего рождения, проживаю заново всю свою жизнь до этой самой операции, снова ложусь на операционный стол, и врач говорит ассистирующей медсестре: "Уже второй такой сегодня попадается. Надо отправлять его обратно..."
  Тут же я вижу себя на дне колодца и, - в ярости от неотвратимости переживаемого, от страшной тоски беспредельного знания, когда все прошлое, настоящее и будущее стало ясным и примитивно простым, как чистый листок из тетради в клетку - я ору своему отражению в зеркале: "Ну, что? Миллионы жизней прожил, а что имеешь? Фигу!"
  Тут я прихожу в сознание, операция закончена, меня везут на каталке в палату, перекладывают на больничную койку, а я все это время кричу в бессильном гневе: "Дайте мне карандаш и бумагу! Я должен записать, я ведь знаю, что забуду самое главное..."
  В этот момент я знал ИСТИНУ, это было то самое озарение, просветление, сатори - называть можно как угодно, но я и впрямь в этот момент знал ВСЕ. Так же, как и то, что запись сделать мне не удастся. Непередаваемое по своей жути это чувство всеобъемлющего знания. В этот момент очень понятны были слова Екклесиаста: "Во многой мудрости много печали". Я снова потерял сознание, а когда пришел в себя, то в моей памяти осталось только то, что я помню сейчас, и чувство огромной утраты этого гигантского знания будет зияющей вершиной в памяти моей.
  Хотелось бы добавить, что еще много дней после операции я находился под впечатлением пережитого в "том" мир.
  Перечитывая книги самых популярных мировых религий, я не мог найти ответы на волновавшие меня вопросы. Ближе всего в созвучие с пережитым вошли тексты учения Дзен. Во всяком случае, мне была понятна дикая тоска знания ВСЕГО и понимания ВСЕГО сущего. Именно это чувство "знания наперёд" заставляло меня, (в моем видении), снова и снова возвращаться в земной круг страданий и бедствий. Быть может, это мое воспоминание послужит для кого-то соломинкой, за которую хватается утопающий, что, мол, "отдав концы" мы не помираем насовсем.
  Конечно, можно говорить и о том, что умирающее сознание в последние мгновения жизни дарует нам эти утешительные видения для облегчения перехода из сознательного состояния в "прах земной". Но и тогда остается тайной - почему так похожи эти видения у всех перенесших клиническую смерть? Почему у людей разных культур и религий, совершенно не похожего жизненного опыта, возраста, образовательного ценза и т.д., эти видения настолько близки по духу и содержанию?
  Выйдя из больницы, я еще долго приставал ко всем знакомым с пересказом своего потустороннего опыта, но история эта мало кого заинтересовала. Я же стал искать ответ на свои вопросы в книгах. Прочел Библию и книги Зенона Косидовского, Карлоса Кастанеду и Рона Хаббарда, "Суфизм" Идрис Шаха и " Африканские традиционные религии" Окот пБитека, "Магию" Папюса и Алистера Кроули. В конечном итоге ближе всего моей душе оказался буддизм, а внутри него - даосизм и учение Дзен.
  Пока я обретал утраченную спортивную форму и набирался метафизических знаний в кругу рерихнутых молодых людей, меня зачислили на курсы ВНР-ов (начальников рефрижераторных секций). По окончании курсов мне самому пришлось набирать свою бригаду. Первого механика я подобрал быстро - взял высокого худенького парнишку, только что окончившего курсы механиков. Совместно мы стали подбирать третьего. Тут нам пришлось туговато - к нам в бригаду стал проситься пятидесятилетний мужик. Поначалу это обрадовало - может хорошего специалиста по дизелям в бригаду получим или толкового электрика... На мой вопрос, чем он занимался до прихода в рефдепо, претендент на работу ответил лаконично: "Я - зимовщик".
  - Ну, а конкретно, чем на севере занимался?
  - Как - чем? Зимовал!
  От услуг такого специалиста вежливо отказались. После того, как мы перебрали довольно много кандидатур, остановились на двадцатипятилетнем спортивном парне, который уже три дня не мог попасть в поездку. В таком составе мы сменили бригаду на своей дальневосточной дороге и загрузились рыбой во Владивостокском порту "Мыс Чуркин". После разгрузки в Ленинграде мы были направлены под погрузку картофелем в город Таллинн.
  Я с удовольствием навестил своих родственников и лучшего друга в Таллинне - Володю Маркина. Грузились мы на станции Юлемисте, в границах городской черты. Картофель стоил тогда копеек по шесть-семь за килограмм, но мы, зная, что в Средней Азии картошка в дефиците и цена картофеля достигает двух рублей, натаскали вечерком из неохраняемых буртов мешков двадцать отборных клубней.
  Проезжая вдоль русла Сырдарьи мы обменивали картошку на шкурки лисиц-корсак, на клубки верблюжьей шерсти или на только что вытащенные из тандыра горячие лепешки. Выгружались мы в Самарканде, во время выгрузки успели по очереди съездить в город, пройтись по экзотичному местному рынку, посетить Регистан и перекусить в чайхане пловом с сухой колбасой из конины и говурмой. Помню, что при посещении Регистана меня поразил мотив свастики, постоянно повторяющийся на древних изразцах яркоцветной облицовки одного из медресе.
  После Самарканда нас направили в запас - ждать начала уборки первого урожая капусты. Нашу секцию поставили километрах в десяти от города Навои. Весенняя прохлада сменилась полноценной жарой, по окружающей нас пустыне ползали черепахи, бегали юркие ящерицы-агамы, а по ночам ушастые азиатские ежики ловили жаб и лягушек возле единственной на всю округу лужи. Лужа эта образовалась из-за подключенного к системе заправке секций водой дополнительного шланга, под которым мы плескались с утра до вечера.
  Утром меня разбудил настырный стук по железной обшивке вагона. Выждав минуту, я выглянул в открытое окно. Возле вагона стоял соплезубый мальчик -абориген лет десяти от роду.
  "Что ты долбишь нашу дверь, как ворона мерзлый хрен на дороге?" - спросил я простудившегося в двадцатипятиградусную жару подростка.
  "Дядя, купи капусту" - простуженным голосом просипел ранний гость - "Всего за рубль килограмм". Тут я заметил два крупных кочана под ногами у раскосого пацана. Но, во-первых, мы сами через пару дней должны грузиться капустой и тогда у нас ее будет огромное количество абсолютно бесплатно, во-вторых, надо было экономить скудные командировочные...
  "Нет" - коротко ответил я.
  "Ну, за пятьдесят копеек возьми" - канючил сопливый продавец.
  "Сказано тебе - нет".
  "За пятнадцать копеек оба кочана уступлю" - не оставлял надежды на удачный бизнес юный левантинец.
  "Уходи, мальчик, не мешай".
  "Хорошо, дядя, так забирай, только сигаретой угости. Не обратно же на поле капусту тащить".
  Получив сигарету, парнишка ушел, а я стал крошить капусту на свежие щи. По-моему обе стороны остались довольны результатом торговли.
  Капусту мы доставили в Свердловск, а из Свердловска стали грузиться шампанским для Украины. Во время погрузки я прошелся по цеху розлива, где заведующая цехом щедрой рукой угостила меня полной двухлитровой банкой шипучего напитка.
  После выгрузки на Украине нас направили в Унгены грузиться яблоками. Ранним утром, перед началом погрузки, я увидел как водитель болгарской фуры умывается водой из термоса. Не выдержав такого зрелища, когда взрослый мужик елозит по лицу ладонью, размазывая жалкие капли воды почти кошачьими движениями, я пригласил "братушку" подняться к нам в вагон и принять душ - благо, что за день до этого мы залили водой полные баки. К тому времени, когда болгарин помылся и побрился, мы всей бригадой уселись завтракать. Естественно, что мы пригласили с собой и нашего гостя.
  За чаем шофер-дальнебойщик стал закидывать удочку - возможно ли у нас купить дешевую солярку. Так как у нас всегда было две - три тонны сэкономленного горючего, то нам это предложение было очень кстати. За пару часов мы заправили всех друзей нашего знакомого и основательно поправили свое материальное положение. Нам в дорогу болгары надарили кучу разнообразных консервов, а также несколько бутылок неплохого бренди и болгарской анисовой водки - "мастички".
  Груженые болгарскими яблоками мы добрались до Иркутска, где нас, наконец, сменили.
  По приезду в Уссурийск я узнал, что мы получили квартиру. Это была однокомнатная квартирка с кухней, в старом, но прочном одноэтажном доме неподалеку от центра города. Хлопоты с переездом не заняли много времени, и мы стали обживать новый адрес.
  Неподалеку располагалось здание цирка, а у меня еще со времен детства с цирковыми какое-то внутреннее родство. В Уссурийске часто гастролировали коллективы с московского конвейера, где я был хорошо знаком с клоуном Юрой (Энваром Шамшаддиновым) и акробатом Игорем Федоровым. Уже через них я познакомился с дрессировщиком Денисенко, создателем аттракциона с белыми медведями. Снежана с удовольствием ходила вместе со мной на вечерние представления, а днем мы ходили смотреть, как кормят медведей сапроппелем - похожим на холодец ископаемым донным болотным илом. Навещали и маленькую пятимесячную бурую медведицу (скорее, все же - медвежонка) Машку, которая всегда радовалась той паре конфет, которыми мы ее втихаря от персонала умудрялись угощать.
  Летом я вывозил семью на берег Японского моря. Рядом с Владивостоком, в бухте Шамара, работники депо строили базу отдыха для спортсменов, а в готовом первом корпусе уже жили несколько семей наших ребят. Днем мы выезжали ловить рыбу в море на маленькой десантной лодочке, иногда я часами собирал трепанга, раковины мидий и гребешка, вытаскивал из воды для Снежки самые красивые экземпляры морских звезд и раков- отшельников с их ворованными домиками. Здесь было хорошо охотится под водой на пелингаса и жирных ленков. Прямо сырьем ели икру морских ежей, запивая этот деликатес вьетнамским пивом "33".
  В маленькой соседней бухточке мы ставили ловушки на крабов и, по вечерам, варили их в ведре морской воды на специальной треноге при помощи паяльной лампы.
  После трех недель на морском берегу, мы приехали в Уссурийск довольные жизнью, а еще через месяц я отправился в очередную поездку.
  По окончанию этой командировки Татьяна сообщила мне, что она опять беременна. Я надеялся, что второй ребенок станет гарантией прочности нашего брака, и обрадовался этому известию.
  Павлик родился 18-го мая 1984-го года. Наши отношения с Татьяной это не улучшило - все равно оставалось чувство какой-то, непонятной мне до сих пор, соревновательности и разного восприятия жизни. Таня была занята домашними заботами, я старался облегчить ей жизнь, но время от времени у нас возникали размолвки из-за разных взглядов на воспитание детей. Во время одной из таких пикировок Татьяна, решив уязвить меня побольнее, объявила мне, что Павлик родился не от меня, а от одного из офицеров местного гарнизона. Я, в ответ на это, предложил расстаться, но Павлика, в случае развода, оставить мне, чтобы я мог воспитать его таким человеком, который не будет устраивать подобные "подлянки" любящим его людям.
  Впоследствии Татьяна, с помощью календаря и клятвенных заверений, сумела убедить меня, что сын, все-таки, рожден от меня, а не от мифического майора. Ну, что же, не прощать - это привилегия Бога, как писал ГРЭС Грин. Ссоры приводили к тому, что я старался получить компенсацию за недогуляные дни и снова отправлялся в поездку.
  Однажды, после поездки, мы с приятелем, Сережей Кравцом, решили на пару дней слетать в Таллинн. Причиной этой поездки был мой рассказ о таллиннских ресторанах и варьете, которые работали до четырех часов утра, а в Приморье все подобные заведения закрывались уже к полуночи. Задержавшись на сутки в Москве, мы с Кравцом прилетели в Таллинн и, после встречи с моими родственниками, отправились смотреть программу в стриптиз-бар "Какаду" на Тарту мантее.
  Во время программы одна из танцовщиц снимала чулок, поставив ногу на стол рядом с тарелкой Сергея. Мой тезка был этим расстроен и долго разглядывал гарнир, опасаясь обнаружить в нем спирально завитый волосок, нечаянно оброненный стриптизершей. Возвращаясь из бара на ночлег, Кравец стал просить меня пойти еще куда-нибудь посидеть. Ближайшее заведение, которое работало в два часа ночи, это "Олимпия" и мы отправились в варьете, где программа давно закончилась, но зато мы сидели за столиком по соседству с ребятами из ансамбля "Апельсин", который был в то время очень популярен.
  Вернулись мы с подарками и сувенирами в Уссурийск, но у меня в семье по-прежнему оставалась атмосфера вооруженного нейтралитета. Один из моих тогдашних знакомых предложил мне работу в артели золотоискателей рядом с Магаданом, и я решил пуститься в авантюру, хотя в Уссурийском рефдепо уже был выработан стаж, который давал мне до 50% добавки к зарплате. Во мне теплилась надежда обнаружить богатый занорыш - это такая полость в пегматитах, где находят топазы, турмалины и многие другие самоцветы.
  Я вылетел в Магадан и с интересом знакомился с этим северным городом. От аэропорта "Спутник" до самого города расстояние около пятидесяти километров. В самом городе я жил неподалеку от автобусного вокзала, откуда отправлялись пассажиры по всей магаданской трассе. Сам город расположен у берега воспетой Высоцким бухты Нагаева, на сопках, и это вызвало к жизни проекты домов с очень причудливой линией фасада, которые получили в народе меткое прозвище "линия партии".
  Одной из достопримечательностей города является телевизионная вышка, которая располагается на вершине сопки с прозванием "Дунькин пуп". Местная легенда говорит, что на месте нынешней телевышки стояла халупа разбитной "отсидентки" Дуни, которая брала плату за свои услуги не деньгами, а золотым песком, определяя количество золота объемом собственного пупка. После десяти лет напряженной работы без выходных дней, она приобрела домик на побережье Черного моря около Сочи, вышла замуж и стала жить добропорядочной жизнью.
  Среди моих знакомых был один местный скульптор, который специализировался на деревянной скульптуре - резал фигурки чукотских божков. В его личной библиотеке главной ценностью был томик стихов Маяковского с экслибрисом Осипа и Лили Брик. Как попала эта книга в его библиотеку мне неизвестно, да я и не решился расспрашивать. Мне же запомнился сам экслибрис - целующаяся пара и надпись: ...и в этот день мы больше не читали..." На первой странице размашистым почерком была сделана надпись: "Для внутреннего употребления", по преданию - эту фразу начертал сам автор.
  Мои дела с артелью золотоискателей затягивались, возвращаться домой с пустыми руками было стыдно, и я решил лететь в Иркутск, чтобы попробовать заработать денег там. В Иркутске я поселился в гостинице, где моими соседями оказалась бригада цыган, специализирующихся на постройке больших заводских труб. Мы крепко посидели в ресторане при гостинице и долго еще разговаривали в номере, находя все новые темы. Мои новые знакомые рассказали мне свою версию происхождения цыган.
  По их словам, Александр Македонский натолкнулся в Индии на яростное сопротивление союза нескольких местных племен. Когда войско Македонского, наконец, одержало победу, разгневанный упорством обороняющихся, Александр приказал согнать племена с насиженных родных мест и рассеять по всей подвластной территории без права постоянного поселения. Самоназвание же цыган - "ромале" - это лишь желание "примазаться" к победителю и найти защиту в его имени.
  Другая легенда гласит, что когда Иисуса Христа вели на Голгофу, то какой-то цыган украл гвозди, которыми Христа должны были прибивать к кресту. Пока разобрались, пока посылали за гвоздями в ближнюю кузню, время шло... Таким образом, неизвестный цыган дал возможность Иисусу Христу прожить на этом свете дополнительное время, и за это цыганское племя получило привилегию воровать, а соответствующая заповедь по отношению к цыганам силу не имеет.
  Дня через два я устроился работать на "подсочку". Работа заключается в прорезывании специальным резаком коры на сосне и собирании в специальные емкости сосновой смолы - живицы. Затем идет разделение на скипидар, канифоль и многие другие, необходимые в промышленности, вещи
  Со станции Зима нас завезли на машине в лесной маленький поселок Харьюзовку, километров за сто от железной дороги. Оттуда нас развозили по участкам на санях, которые волок старенький трактор. Мой участок был на расстоянии сорока километров от поселка. Именно отсюда я послал свое последнее письмо в Уссурийск. В этом письме я писал о своих планах и адресовал Татьяне свои стихи:
  
  Тебя разбудит свет в окне
  И страшный день настанет-
  В тот день не вспомнишь обо мне,
  Твою ладонь в чужой руке,
  как лодочку в большой реке,
  В водоворот затянет.
  И в памяти Твоей я буду погребен.
  Лишь изредка, ответом на вопросы,
  Ты будешь вспоминать, как глупый юный сон,
  О том, кто навсегда влюблён
  В твоих волос пушистый лён,
  В твои приснившиеся косы...
  А я в глухой седой тайге
  От грусти по Тебе мертвею,
  С одной тетрадкой в рюкзаке,
  С одной буханкою в пайке,
  С молитвою на языке
  К святым Татьяне и Сергею.
  
  В маленьком зимовье мы поселились вдвоем с напарником - молодым плотником из Иркутска. Вокруг нас на многие десятки километров расстилалась тайга, здесь не увидишь охотинспектора, рыбнадзор или участкового милиционера. Тут я встречал людей, по много лет живущих без каких-либо документов.
  Очень ясно в этих обстоятельствах человек начинает понимать истинную ценность вещей. Модная одежда в тайге нелепа и не практична. Здесь нужны вещи прочные, долговечные, ватники с брезентовым покрытием, хорошие сапоги, теплые рубашки немарких расцветок и т. п. Особенную ценность приобретают вещи, которые в "жилухе" (то есть - не в тайге) привычны и обыкновенны. Прежде всего это касается всяческого инструмента - напильников, точил, топоров, пил, капканов, сетей, крючков, блесен, ножей и прочего металла.
  Приехали мы на участок в первых числах апреля, а уже в конце месяца нас стали одолевать перезимовавшие комары. Я таких зверюг не встречал ни до того, ни после. Длинные, до двух сантиметров, голодные комары прокалывали своими хоботками брезентовые куртки и свитера с таким ожесточением, что казалось, будто в тебя вколачивают обойный гвоздь. Мой напарник говорил, что когда ему на голову садится насосавшаяся тварь, то у него колени подгибаются.
  Пару раз мы ходили в поселок за продуктами и сигаретами. Поднимались в шесть утра и топали напрямую через тайгу, ориентируясь по солнцу и местности. В тайге я чувствовал себя, как в храме - стволы столетних сосен ассоциировались с величием античной колоннады. Душа моя стала отходить от мирской суеты, и я внутренне успокоился.
  Неожиданно, как гром с ясного неба, в конце первой декады мая, мне пришла телеграмма, что моя жена - Татьяна - умерла...
  
  ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
  
  Я уже не помню, кто именно принес мне это известие. Телеграмма пришла в почтовую контору районного центра, а дальше ее передали по радио. Мне пришлось идти с таежного участка в Харьюзовку, там ловить попутку в райцентр, и, уже оттуда, добираться к станции Зима.
  Все окружающее расплывалось в тумане, я был совершенно оглушен и не мог поверить, что это правда. Мои действия были действиями зомби или робота. Удивительно, но логика в моих поступках присутствовала. Получив, на основании телеграммы о смерти жены, расчет в конторе участка, я попытался достать билет на самолет, но в этот день рейсов в нужном мне направлении не было. На вокзале оказалось, что пассажирские поезда на восток идут уже только завтра, а единственная возможность добраться до Иркутска, это почтово-багажный поезд, который проследует через станцию Зима в полночь. У меня оставалось больше пяти часов ожидания, а от сжигавшего меня огня душевной боли избавиться было невозможно.
  Я в тайге, естественно, алкоголь не пил, да и вообще, при моей бродячей жизни, обходился без спиртного по много месяцев подряд, без каких-либо неудобств по этому поводу. Но сейчас мне просто необходимо было попытаться ослабить пожирающую меня изнутри боль. К сожалению, времена сухого закона подмели все прилавки, даже в ресторане был исчерпан дневной лимит, а местных самогонщиц искать было хлопотно и проблематично. В привокзальной аптеке я купил штук шесть пузырьков зубного элексира "Мятный" и вышел на засыпанный снегом перрон. Встав возле заснеженного прилавка, я перелил содержимое первого пузырька в стакан, который прихватил у какого-то автомата по продаже газировки, залпом выпил его, заел снежком и закурил крепкую "Памиринку". Чувство своей вины перед Татьяной застило мне глаза.
  Понимая все причины, почему я поступал именно так, а не иначе, я, одновременно, понимал, что в глазах других людей мои движущие мотивы ничего не стоят. Мы представляем из себя лишь то, чем нас признают окружающие. Это о себе мы можем судить (или оправдывать себя) по нашим благим намерениям, а вот других мы судим исключительно по их поступкам, не принимая во внимание то, что ими двигало...
  Проходил час за часом, на прилавке множились пустые "фуфырики", росла кучка окурков у моих ног, а облегчения "коньяк с резьбой" мне не приносил.
  Чумазый маневровый локомотивчик тягал вдоль перрона пульманы разных оттенков бурого цвета, а я смотрел на странные, изломанные, прыжки моей тени по стенкам проходящих мимо вагонов. Вот состав прошел, и моя тень лежит на рельсах. Толкают очередные вагоны, и голова моей тени оказывается под колесом.
  Экая она, тень моя, Анна Каренина! Можно поменяться с ней местами, тогда я буду лежать - длинный, бесформенно-темный безголовый обрубок, а рядом будет стоять понурая головастая тень. Плохо тени терять так глупо своего хозяина. Лучше было бы дойти до того, чтобы тень и хозяина путали - тень, и тень тени были бы хорошими друзьями, оттеняя друг в друге теневые черты...
  Подошел, наконец, нужный мне "почтовик". Ребята из почтового вагона без проблем согласились довезти меня в Иркутск. На следующий день я добрался до Уссурийска.
  Все родственники Татьяны, включая обоих ее братьев, Игоря и Бориса, собрались у ее двоюродной сестры. Здесь же были Павлик и Снежана. Прошло уже три дня после похорон. Вместе с Игорем я съездил на кладбище, провел рукой по могильному холмику, и только в этот момент поверил в реальность произошедшего, в окончательность и бесповоротность моей потери...
  Сумасшедшая надежда на то, что я - жертва какого-то чудовищного и кощунственного розыгрыша, развеялась. Игорь рассказал мне, что Татьяна умерла ночью, во сне. Утром дети не смогли ее разбудить, и своим плачем привлекли внимание соседей. Причину смерти Тани медикам так и не удалось установить. Все произошедшее казалось жутким кошмаром, я казнил себя, за то, что меня не было рядом с семьей в эту проклятую ночь - может быть, все тогда могло быть по-другому.
  Родственники Татьяны поставили меня в известность, что нашу однокомнатную квартирку они уже вернули в городской фонд жилплощади, так как я был выписан. Тут же меня стали стращать лишением родительских прав и всяческими неприятностями, если я сейчас же не поеду к нотариусу и не подпишу бумагу о передаче права опеки над моими детьми в пользу Игоря Топоркова.
  После двух бессонных ночей я не очень четко воспринимал окружающее, все было как бы "не в фокусе", расплывалось... Игорь убеждал меня, что в этой ситуации они нашли самый лучший вариант. Пусть дети пока поживут у него в Минске. Рядом с дочкой и сыном Игоря Павлику и Снежке будет легче оправиться от удара, а жена Игоря постарается обеспечить им нужную заботу. Я сознавал, что мне детей негде приютить - не в таежное же зимовье мне их везти...
  Мысль о том, чтобы привезти детей в Таллинн была утопией - в свое время отчим дал мне понять, что он и одного меня не пропишет на своей площади ни при каких условиях. Снежане надо ходить в школу, Павлик должен ходить в детский сад, детей надо обстирывать и регулярно кормить горячей пищей... В конце концов - им надо иметь крышу над головой!
  Мне пришлось согласиться с аргументами Татьяниных родственников, тем более что Игорь дал мне свой адрес в Минске и сказал, что как только дела у меня поправятся, так я смогу приехать к Снежане и Павлику, а там, мол, видно будет...
  Куда-то мы ездили, я подписывал какие-то бумаги. Под действием пригоршни успокаивающих таблеток я воспринимал происходящее, словно сквозь тяжелый туман. Потом меня отвезли на железнодорожный вокзал, и Игорь сказал, что он с детьми поедет в аэропорт через три часа, а мне не надо своим присутствием их лишний раз травмировать. Хлопнула дверца машины, и я остался стоять на привокзальной площади.
  Сейчас я, конечно, могу проявить "остроумие на лестнице" и предложить всяческие, более умные, варианты развития событий, но в тот момент я выгорел изнутри до полного опустошения - зола и пепел, сплошная черная сажа, гарь, и ничего более...
  Возле привокзального ларька я встретил одного из своих приятелей по рефрижераторному депо. Он знал о смерти Тани и предложил пройтись по скверику рядом с вокзалом, чтобы раскурить парочку "косяков". Для Приморского края дикая конопля, каннабис, совсем не редкость, даже в моем дворике, за сараем, росла пара-другая кустиков, а приятель мой жил в деревушке, которая была окружена бескрайними "плантациями" конопли.
  Приятель сказал, что материально помочь мне не может, так как деньги у него кончились, но он дарит мне два увесистых кусков "пластилина" - особым образом обработанной и спрессованной пыльцы конопли. Он предложил мне восстановиться на работе в депо, а пока снять жилье на Слободке, недалеко от вокзала. Вероятно, это был бы самый лучший вариант, но для меня необходимо было хоть на пару дней уйти от любых расспросов и сочувствующих взглядов. Я не мог в это время делиться с кем-либо своим горем, просто не в состоянии был...
  Поэтому я взял билет на поезд до Хабаровска и покинул Уссурийск. В голове бесконечно повторялись строчки стихов поэтессы Гаген-Торн:
  
  "В жизни есть много мук,
  Но горше нет пустоты,
  Если вырвут детей из рук
  И растить их будешь не ты..."
  
  Забив очередной кропаль, я вышел пыхнуть в тамбур. Через пару минут ко мне присоединились еще два тридцатилетних парня.
  "Извини, Седой, - обратился ко мне один из них - угости косячком, а то больно ароматный дух у тебя тут в тамбуре".
  Я равнодушно положил на протянутую ладонь кусок, которого хватило бы на добрый десяток папирос, чем сразу завоевал симпатию новых знакомых.
  Завязался разговор и я понял, что тульские ребята едут из Уссурийска без хапы, т. е. удача от них отвернулась. Торговать на зюгу среди чалдонов (воровать вдвоем у сибиряков) - дело хлопотное. Приняв меня за "своего парня", они предложили организовать шитвис (маленькую шайку) и ходить "на громку" вместе. В Хабаровске планировалось для начала "поднять бокал через нижний кобур" (ограбить бакалейный магазин через пролом в полу), а от хождения жохом (без денег) ребятишки готовы были выйти на улицу портняжить с дубовой иголкой (грабить). Я отправил их спать, а сам до утра ворочался на нижней полке, изредка впадая в тяжелую дрему.
  Утром вчерашний знакомый окликнул меня:
  "Ну, что надумал, Седой?"
  "Сейчас расскажу, только умоюсь."
  Второй раз меня назвали Седым, в чем дело? Я пошел в вагонный туалет и увидел в зеркале, что седых волос в моей шевелюре стало больше, чем черных.
  Заказав у проводника три стакана чая, и спросив его о времени прибытия в Хабаровск, я вернулся в купе, где мы остались втроем, и предложил ребятам называть меня по старой уличной кличке - Мальханом. В свою очередь представились и они - Фельда, (слово означающее "обман"), который когда-то учился на фельдшера и говорил, что его кличка произошла именно от несостоявшейся специальности, и Полкан, на груди у которого было выколото изображение кентавра и легко можно было продолжить логическую цепочку: кентавр - полуконь - полкан.
  Я предложил поселиться в гостинице "Дальний Восток", в самом центре хорошо знакомого мне города. Остатка моих денег хватило на предварительную оплату номера за трое суток вперед. Мне удалось созвониться с одним из хабаровских знакомых и договориться о встрече с ним на следующий вечер. Полкан с Фельдой отправились на рыхт, т. е. занялись подготовкой очередной кражи.
  Надо сказать, что этическая сторона происходящего меня оставляла совершенно равнодушным - во-первых, я и сам-то никогда ангельским поведением не отличался, чтобы брать на себя ответственность за обучение взрослых людей основам правильного поведения в обществе себе подобных, во-вторых - все, что есть хорошего в жизни, либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению.
  Надо сказать, что мы, русские, склонны к анархизму - ни для одного идейного течения мира мы не дали столько видных теоретиков, как именно для анархизма (Л. Толстой, Бакунин, Кропоткин) - это еще Покровский заметил.
  Услужливая память подсовывала слова Протагора: "Вор не желает приобретать ничего дурного. Приобретение хорошего есть дело хорошее. Следовательно - вор желает хорошего". Надо сказать, что в криминальной среде иногда появляются весьма талантливые люди. Достаточно вспомнить, что изобрел автоген какой-то медвежатник в 1890-ом году и впервые применил его при вскрытии сейфа Ганноверского банка. Я уже не говорю о том, что вполне пиратский набег конкистадора Кортеса во главе пяти сотен солдат на империю Майя в начале шестнадцатого столетия был гораздо опаснее походов Александра Македонского или Наполеона, а материальной выгоды принес несравненно больше...
  Размышления мои были прерваны приходом повеселевших Фельды и Полкана. Они уже успели обчистить содержимое заначек на квартире директора ювелирного магазина, которого удачно смогли отследить за пару часов после закрытия магазина. Улов обеспечивал очень безбедное житье на ближайшие две недели, а дальше заглядывать ребята не пытались.
  Меня пригласили в ресторан, поужинать и обмыть удачное "дело" - я не отказался. За вечерним разговором выяснилось, что ребята уже три месяца в розыске за драку с телесными повреждениями. До этого они всего месяц успели погулять дома в Туле после отсидки на северных рештаках в республике Коми. Драка завязалась с родственником того самого мента, который отправил Полкана на севера и, следовательно, ждали их самые тяжелые последствия за выбитые пару зубов и сломанную челюсть.
  Вытажной кураж (хладнокровие) у ребят имелся и, очистив пару ячеек камер хранения на тульском вокзале, они ринулись на восток. Долго описывали Полкан и Фельда свои похождения, и чем больше я их слушал, тем яснее понимал их безусловную обреченность на провал. Слишком авантюрно было их стремление жить без легализации.
  Наутро мы вместе сходили попить пива с сосисками в местную забегаловку, и Полкан предложил выкупить у меня остатки "дряни". Меня такое предложение более чем устраивало - опасно было пробовать продавать анашу через моего хабаровского знакомого, а тут все решалось быстро и в узком кругу. Фельда, который был казначеем, вытащил из кармана наличность и отсчитал мне сумму, на порядок больше причитающейся. Когда я указал на это обстоятельство, он ответил, что, мол, тебе сейчас нужнее, а мы всегда в состоянии себе наличность обеспечить. Мне оставалось только пожать им на прощание лапы, исколотые татуировками, и отправиться на встречу с хабаровчанином.
  Мой хабаровский знакомый довез меня на своей машине в аэропорт и, после того как я купил билет до Николаевска-на-Амуре, провожал меня до самого вылета.
  Во время перелета я машинально вытащил блокнот и карандаш, чтобы разметить дела на первые два дня после прилета. Разрисовывая страницу амебообразными фигурами, моя рука почти автоматически набросала четыре строчки:
  
  "Ты одна смогла сквозь ребра
  Сердца моего коснуться.
  Таня, будь со мною доброй -
  Так приснись, чтоб не проснуться."
  
  Через два часа я в иллюминаторе самолета увидел сахалинский берег Татарского пролива, не растаявший снег на вершинах сопок и шестикилометровый простор Амура. Самолет делал разворот и заходил на посадку.
  Меня не покидало чувство какого-то онемения. Казалось, что жить-то уже и незачем, что теперь мне на свою будущность наплевать. Действовал я почти инстинктивно и без особых размышлений.
  Первым делом я пошел в отдел кадров порта и получил направление на судно типа "река - море", с невыразительным именем "Морской - 14". На руки мне дали направление в портовское общежитие, где я должен был провести ближайшие пару недель перед открытием навигации. На следующий день я представился капитану судна и включился в работу экипажа, занятого покраской кубриков и наведением последнего лоска на корабль перед выходом в море.
  Днем можно было уже перекусить на судне, а по вечерам из общежития отправлялись на ужин в ресторан компанией человек восемь - десять. В ресторане играл неплохой ансамбль, и талантливо пела одаренная природой певица - Татьяна Романенко.
  В свой первый выходной я отправился навестить своего хорошего знакомого Сергея Щебланова. Он познакомил меня со своей молодой женой и часа три я выслушивал историю их романтичной любви, после чего поспешил откланяться.
  В начале июня "Морской-14" открыл навигацию рейсом на Охотск. Знакомые улицы Охотска принимали меня на свои прохладные тротуары. Судно работало на линии Охотск - Николаевск-на-Амуре все короткое северное лето. Работа занимала практически все дни. Погрузка, раскрепление груза в трюмах и на палубе, трехдневный переход, выгрузка на плашкоут возле охотского берега, приемка нового груза, ночные бункеровки топливом и водой на рейде Николаевска - дни сливались в одну серую череду.
  Под осень, в Охотске, я встретил вдову Джафара, парня, с которым я работал на МК "Крылов". Она работала на местном рыбзаводе и, после воспоминаний о ее утонувшем муже, она предложила пройти в цех и набрать с собой копченых икорных ястыков тихоокеанской сельди. Этот продукт изготавливался для Японии и в местную торговую сеть никогда не поступал. Я набрал пару пудов солоноватого янтарного лакомства в джутовый мешок и отнес на судно.
  После прихода в Николаевск у меня еще оставалось больше двадцати килограмм северного деликатеса, а мы, на судне, уже наелись икры досыта. Поэтому я решил раздать оставшееся своим знакомым на берегу. Половину оставшегося я отнес Щебланову, а другую половину подарил солистке ресторанного оркестра. Музыканты славного ВИА "Вариант" весь вечер поили меня пивом, а певица пригласила на вечерний чай с тортом к себе домой. Там я познакомился с ее детьми - девочкой Олей девяти лет и двенадцатилетним подростком Женей.
  В двухкомнатной квартирке под крышей двухэтажного деревянного дома чувствовалось отсутствие мужской руки - тупые ножи, расшатанные петли дверок шкафов, плохо покрашенная дверь и многие другие приметы неустроенного быта бросались в глаза. В редкое свободное время я забегал по скрипучей лестнице на второй этаж и пытался навести минимальный мужской порядок.
  После окончания навигации Щебланов рассказал мне о месте машиниста холодильных установок на местном пищекомбинате. Я очень хотел вернуться к своей основной специальности и пошел выяснять условия работы. Специалистов по холодильному делу в Николаевске не хватало, и условия работы были совсем не плохими. Я оформил переход на новое место работы и через пару недель переехал из общежития в квартиру ресторанной певицы.
  Мы были ровесниками, а к тридцати пяти годам жизнь уже успела наставить шишек нам обоим. Романтики в наших отношениях было немного - просто жить вместе было удобней, чем поодиночке.
  Через год я работал механиком торговой базы горно-обогатительного комбината поселка Многовершинный. База ГОКа находилась в Николаевске, а сам комбинат был на расстоянии ста пятидесяти километров от города. Трасса, ведущая в поселок, была отсыпана породой, вынутой при проходке штолен и шахт горно-обогатительного комбината, который строился для добычи золота и сопутствующих элементов.
  За год до моего появления в Многовершинном, на дороге, ведущей к Николаевску, шофер производил какой-то мелкий ремонт своего грузовика. Понадобилось зафиксировать грузовик на месте, и он поднял с обочины камень, чтобы подложить под колесо. Его удивил вес камня, и он внимательно разглядел его, предварительно ополоснув водой. Камень наполовину состоял из золотоносного кварца с обильными блестками золота!
  Ну, остались еще в мире места, где дороги отсыпаны золотоносной породой! Мне же в дороге из Николаевска на Вершинку (так местные жители сократили название поселка) больше всего нравился термальный источник минеральной воды в трех километрах перед Многовершинным.
  Гидрологи признали дебит источника недостаточным для промышленного использования, а шофера и местные жители выкопали яму метра три в длину и пару метров шириной, облицевали этот бассейн досками и получили своего рода ванну с горячей пузыристой водой, в которой так приятно погреться после четырех часов тряски по грунтовой дороге. Шофера уверяли, что уже после пяти - шести прогреваний в минеральной воде проходит самый застарелый ревматизм.
  На этой трассе однажды мне довелось быть свидетелем неординарного инструктажа по технике безопасности для взрывников. Приехавший из Хабаровского управления инструктор собрал бригаду взрывников на вертолетной площадке, которая располагалась поблизости от скалы, мешавшей безопасности движения машин, которые шли к Многовершинному со стороны Николаевска-на-Амуре. Скала стояла в конце довольно крутого спуска и дорога должна была огибать этот огромный камень, делая при этом слишком крутой поворот. Зимние наледи на этом участке приводили к частым авариям, вот и решили скалу взорвать, а трассу выпрямить. Взрывные работы активно шли на этом участке дороги уже вторую неделю и вертолеты не раз уже доставляли сюда взрывчатку.
  Я, проезжая мимо по служебным делам, решил остановиться возле участка взрывников на перекур и, заодно, навестить знакомого из этой дорожной бригады. Нашел я его в той кучке народа, которая столпилась вокруг заезжего инструктора, читающего лекцию по безопасности взрывных работ. Тот показывал новую разработку крепления детонатора к аммонитовой шашке. Объяснив обступившим работникам метод крепления детонатора на небольшом деревянном муляже, имитирующем аммонитовый патрон, инструктор поджег бикфордов шнур, ведущий к детонатору, и бросил этот компактный сверток в старую буровую скважину под ногами. Мой знакомый, до этого не проявлявший особого внимания к инструктажу, неожиданно резко оживился. С криком: "Разбегайтесь и ложитесь" он резко метнулся в сторону. В его голосе был такой трагизм и уверенность в предстоящей беде, что все бросились в разные стороны, замешкался на пару мгновений только инструктор, который, видимо, пытался понять, почему опытные взрывники испугались хлопка обыкновенного детонатора, тем более что этот детонатор брошен в довольно глубокую старую скважину.
  Я, почувствовав под ногами странное покачивание земли, нырнул под стоявший рядом бульдозер, успев заметить краем глаза, вылетающие из скважины куски породы. Раздался оглушительный взрыв.
  Через минуту все участники этого события снова начали стягиваться на вертолетную площадку, отряхиваясь от налипшей грязи. Убедившись, что никто не пострадал, я решил продолжить свой путь. Прощаясь со своим приятелем, я спросил его, откуда он знал, что произойдет такой мощный взрыв. Оглядываясь на еще не оправившегося от легкой контузии инструктора, он быстрым шепотком рассказал мне, что при выгрузке аммонала с вертолета всю взрывчатку, что рассыпалась из плохонькой упаковки, они с ребятами решили выбрасывать в эту проклятую скважину, чтобы долго не возиться. Все, кроме меня и приезжего инструктора, об этом знали, но не решились сказать инструктору о грубом нарушении техники безопасности, а тот, как на грех, именно это место для своей лекции выбрал...
  В свободное время я преподавал на курсах аквалангистов в городском бассейне, принимал экзамены у экипажей судов в Николаевском порту, участвовал в работе водолазной спасательной службы. Работа с отрядом спасателей чаще всего сводилась к подъему утопленников и затонувшей на приличной глубине дорогой техники. Во время поисков тел трех утонувших во Власьево ребятишек, я узнал, что мой приятель, Саша Носко, утонул во время рыбалки, провалившись под лед. Произошло это несколько месяцев назад.
  Время шло, я перезнакомился с многочисленной родней Татьяны Романенко - у нее в Николаевске жили еще две сестры, мужья которых были музыкантами, и пожилая мать. Один из "сестриных мужей" по вечерам играл в ресторанном оркестре на гитаре, а днем халтурил на духовых инструментах в ансамбле "Земля и люди", провожая новопереставленных в последний путь.
  Зимой я помогал знакомым охотникам вывозить из тайги на снегоходах "Буран" туши добытых лосей. Расплачивались со мной мясом и приглашением отведать лосинную губу. Рыбаки, у которых я принимал экзамены без лишних придирок, привозили консервированных крабов, сотрудничество с местными рыбокомбинатами способствовало бесперебойному снабжению моего холодильника красной и черной икрой.
  Все, казалось бы, налаживалось, но пришел ответ на мои письма в Минск, что Игорь Топорков уже по этому адресу не живет и никаких сведений о Снежане и Павлике я больше получить не смог.
  Чувство вины и тоскливой сосущей пустоты под сердцем стали моими постоянными спутниками. Я понимал, что общий неуют моей жизни - это моя собственная вина. Значит проблема во мне. Тут я попытался занять себя общественной жизнью.
  В центральной городской библиотеке я организовал клуб любителей фантастики "Солярис", в котором насчитывалось больше тридцати человек разного возраста. Самым старшим был Анатолий Лебедев, 1942-ого года рождения. Членами клуба были геологи расположенной в пригороде Николаевска экспедиции "Далькварцсамоцветов", корреспондент местной газеты Вадим Найман, но основную часть составляли старшеклассники.
  В Уставе клуба любителей фантастики "Солярис" существовали следующие правила:
  1. Членом клуба может быть любое разумное существо увлекающееся научно-фантастической литературой.
  2. Для полноправного членства в клубе устанавливается кандидатский стаж в три посещения собраний клуба.
  3. За пропуск трех собраний клуба без уважительных причин -выводить из числа действительных членов клуба.
  4.Активное участие в дискуссиях и взаимная помощь в борьбе с потоком информации - обязанность члена клуба. Контуженным информационным взрывом помощь оказывают вне очереди.
  5. Число членов клуба не должно превышать сорока человек.
  6. Почетным членом клуба может стать писатель научно-фантастической литературы; ученый, опередивший свое время; исследователь космического пространства.
  Мы проводили очень интересные дискуссии о литературе и политике, организовали при клубе видеосалон для членов клуба, переписывались с другими клубами любителей фантастики.
  В 1988-ом году Татьяна Романенко родила мне дочку Дашеньку. Ребенок был на редкость спокойным и улыбчивым.
  Прошло еще полтора года и в Николаевске, начались накапливаться перемены к худшему. В городе все больше оседало людей, которые только что освободились из заключения. Вызвано это было тем, что в Приморский край, как в приграничную зону, въезд таким людям был закрыт. Такое же положение было с Магаданом и Сахалином. Николаевск же был открыт для проживания, здесь размещалась и спецкомендатура "химиков", то есть "условно-освобожденных, с последующим направлением на стройки народного хозяйства".
  После того, как при попытке изнасилования зверски убили одну из официанток ресторана, я стал встречать Татьяну после работы. Подвыпившая публика не хотела отпускать оркестр, часто возникали конфликтные ситуации. Особенно нагло вела себя группа наркоманов, которая пользовалась покровительством местных "щипачей" и назначенного "смотрящим" по городу Анастасьевым (с несолидной кликухой "Настя"). Смотрящим по городу его назначил вор в законе союзного уровня Джема. Сам Джема обитал в Комсомольске-на-Амуре, а Настя обеспечивал регулярные поступления в воровской "общак" из Николаевска и прибыль от продажи наркотиков.
  Мне пришлось познакомиться с ним после того, как я был вынужден накостылять двум слишком наглым юнцам. Настя пришел ко мне на дом с "разборками", но, на первый раз, мы решили дело миром. Через пару недель наркоманы пытались впятером напасть на меня во дворе ресторана, но мне удалось отбиться с помощью вовремя подоспевшего милицейского патруля.
  В июне 1990-го года, через месяц после этого инцидента, я выиграл в лотерею ковер. Выигрыш я получил деньгами и вечером зашел в ресторан на час раньше обычного времени, чтобы поставить с удачи музыкантам бутылку коньяку. Я сидел за столиком в ожидании конца вечера, когда Татьяна сошла с эстрады, чтобы протанцевать со мной последний танец. В то время, пока мы находились на предназначенной для танцев площадке, один из моих противников по последней драке попытался украсть с моего столика бутылку. Я вовремя заметил это и отобрал несостоявшийся трофей у неудачливого воришки. Через час мы с Татьяной пошли домой.
  Еще когда мы выходили на улицу, то заметили толкущихся неподалеку от входа в ресторан крепеньких ребят в количестве семи человек. Татьяна предложила подойти к машине милицейского патруля, которая стояла в двадцати метрах от нас, чтобы нас довезли до дома. Я убедил ее, что бояться нечего, ведь нельзя же считать поводом для драки то, что я вернул купленный на свои же деньги коньяк... Тут я ошибался.
  Не успели мы свернуть на улицу, которая вела к нашему дому, как за нашими спинами раздался дробный топот бегущих ног. Я предложил Тане бежать домой, но она была в туфлях на высоком каблуке и боялась споткнуться в полутьме. Я повернулся лицом к нападающим. Первый из бегущих обогнул меня и, схватив Татьяну за волосы, нанес ей удар по лицу. В руке одного из нападавших я увидел тусклый блеск лезвия ножа.
  В беде следует принимать опасные решения. Тут мне пришлось вспомнить уроки Саши Бархатова и дедушки Ли. Откинув в сторону одного из нападавших, я перехватил кисть руки того, кто сжимал нож и удачно сумел выбить рукоять из потного кулака. Не дав ножу долететь до асфальта, я подхватил рифленую рукоятку и с разворота всадил клинок в живот тому, кто ударил Татьяну. Повернувшись, я сделал выпад в сторону ближайшего из нападающих и распахал ему бедро от колена до паха. Краем глаза успел заметить, что Татьяна падает на землю. Размахивая ножом перед собой, я пытался заслонить ее от нападающих. Уследить сразу за семерыми людьми на полутемной улице мне не удалось. Один из них сумел обойти меня сбоку и нанести мне удар по виску метко брошенным кирпичом.
  Нам повезло, что проходившие мимо девчонки сообщили о драке стоявшей за углом патрульной машине. Только благодаря ее своевременному появлению я остался жив, и меня не успели забить ногами до смерти.
  С места пришествия машина скорой помощи увезла четверых: у Татьяны было проникающее ранение голеностопного сустава, у меня - сотрясение мозга, а двое из нападавших сразу были помещены в реанимацию. У одного из них была задета ножом почка, а другой загибался от потери крови. После того, как меня привели в чувство, я узнал о состоянии Татьяны и отправился домой.
  Утром ко мне зашел начальник городского уголовного розыска и попросил рассказать о произошедшем. Я так и сделал, а он, в свою очередь, описал моих противников. Возрастной состав нападавших был в пределах от двадцати четырех до тридцати двух лет. Все они были коренными жителями Николаевска и неоднократно попадали в поле зрения городской милиции за мелкие пакости и торговлю краденым.
  В своих показаниях вся эта братия утверждала, что они спокойно шли по улице, как вдруг я набросился на них с ножом и начал убивать невинных. Старый мент посоветовал не доводить дело до крайностей - в случае суда мои противники могут получить преимущество, благодаря родственным связям в суде и прокуратуре, поэтому лучшим вариантом будет мой отъезд из Николаевска. Основной смысл его речей был таков: самое главное - оставаться живым - остальное можно варьировать.
  Чуть позже меня посетил Настя и, сказав о том, что он уже в курсе дел, выразил свое понимание моих действий. Он, мол, в такой ситуации поступил бы так же, но пацаны мне пролитой крови не простят и, рано или поздно, мою в ответ прольют.
  Я не стал убеждать Настю в преимуществе ахимсы перед талионом, так как сомневался, что он знает значение этих слов. Растолковывать же ему, что ахимса - в индуизме - строжайший запрет на причинение вреда живым существам, а талион - принцип возмездия "око за око" - это не в коня корм.
  Отпуск у меня начинался через три недели, у Татьяны - через месяц. Мы решили, что я поеду в Таллинн, а Татьяна с Дашенькой приедут через неделю. Так мы и поступили.
  В Таллинне я довольно быстро нашел работу в совместном предприятии "Алас-Эвеко", которым руководил мой старый знакомый Тоомас Нийман. Предприятие занималось поставкой за границу теотропса - маленьких алюминиевых пирамидок, которые употребляются в черной металлургии в качестве одного из необходимых компонентов плавильного процесса. Дело это было денежное, а я получил должность менеджера отдела облицовочного камня и самоцветного сырья.
  Направление, связанное с камнем, было для фирмы делом новым и мне пришлось начинать с самого нуля. Прежде всего надо было собрать информацию, а для этого надо было почти все время торчать в командировках. Слава Богу, для меня это было делом привычным и не тягостным.
  Пригодились мои многолетние знакомства в среде геологоразведчиков. Я договаривался со своими знакомыми, чтобы по вечерам в полевых партиях рабочие задерживались на часок после основного рабочего дня. За этот час они успевали наломать нужное количество камня. Когда вертолет привозил в поле необходимые запчасти и продукты, то в обратный рейс отправлялись увесистые ящики с самоцветным сырьем. Обходилось мне это сырье раза в три дешевле, чем самые низкие государственные цены. За первый год я накопил около тридцати тонн мраморного оникса, листвинита, агатов, лазурита и прочего. Отдельные энтузиасты брались возить чемоданы с чароитом из Забайкалья.
  По ночам меня мучила бессонница. То есть, не очень-то она меня мучила - просто мне хватало одного - двух часов сна. Зато у меня было достаточно времени на чтение литературных новинок и обдумывания валившихся на меня забот. Ночами напролет я восстанавливал в памяти последние годы своей жизни, вспоминал Снежану с Павликом, и утихомиривал валидолом колючий комок, толкающий под левую лопатку. Можно было согласиться с буддистским взглядом на то, что накопленная мной плохая карма валится теперь на меня в виде житейских невзгод.
  Эти ночные бдения позволили мне освоить польский язык. Уже через месяц после покупки самоучителя, я смог прочитать первую польскую книгу - Станислава Лама "в подлиннике". Надо сказать, что через год бессонница прошла, о чем я иногда сожалею...
  Однажды я встретил на улице Аллу. Теперь она носила фамилию Цирлина, работала судьей и вела дело о контрабанде оружия. Многие в Таллинне помнят это шумное дело, когда через Эстонию шел груз из пятнадцати тысяч ижевских пистолетов, которые были адресованы на один из английских портов. Алла вынесла решение в пользу России. Это решение Верховный суд Эстонии отменил, а судья Цирлина впала в опалу. Через пару лет они с мужем уехали жить в Германию, и других сведений о ее судьбе я не имею.
  Примерно в это же время приезжала в Таллинн из Финляндии Лена Гуревич, мы встретились с ней дома у наших общих друзей - Андрея и Натальи Мадиссон. Лена уже несколько лет, как переселилась в пригород Хельсинки и, прекрасно освоив финский язык, вполне прижилась на новом месте.
  Еще через неделю я встретил в гриль-баре отеля "Виру" своего давнего приятеля Сашу Балмагеса, который жил в это время в Швеции, а в Таллинне был проездом по дороге в Москву. Он показал мне свой паспорт нигерийского подданного и сказал, что это было самое дешевое гражданство на западном рынке. Мы подняли бокалы за встречу и за его новую родину, на которой он так и не побывал...
  Маршруты моих командировок приводили меня то на Урал, то в Среднюю Азию. Часто приходилось бывать в Москве и Питере. Одновременно с моей работой в "Алас-Эвеко" я начал сотрудничать с представителем московской "Ассоциации ХХI век", контролируемой Отари Квантришвили.
  В Таллинне интересы "Ассоциации" представлял Ваперий Викторович Дергачев. Он вечно был занят переговорами с кучей посетителей, которых привлекала возможность урвать свой кусок от огромного денежного пирога, которым распоряжался Дергачев.
  Деньги "Ассоциации" вкладывались в операции Пярнуского и Тартуского коммерческих банков, издавалась газета "Дайджест - Экспресс", вкладывались деньги в туристические фирмы, Русское Издательское Общество и многое, многое другое.
  Я же создал в Петербурге фирму по изготовлению изделий из камня на основе ранее существовавшего государственного геолого-разведывательного предприятия "Минерал". Основные конторы располагались в Колпино и на Владимирском проспекте. Производство было сосредоточено на базе геологов в Красном Селе, где мы арендовали производственную линию.
  Между тем Татьяна с Дашенькой уже дважды прилетали ко мне в Таллинн и проводили здесь время в прогулках по городу и знакомстве с пригородами. Я вместе с ними и моими друзьями выезжал к водопаду в Кейла-Йоа, ходил в зоопарк и подолгу бродил по аллеям Кадриорга. Мои заработки были достаточно хороши, и Татьяна уволилась со своей работы. Одной из дополнительных причин ухода с ресторанной эстрады стала смерть нашей общей знакомой, официантки Люды Маховой, которую убил, ударив головой об стену, пьяный агрессивный "химик", которому Люда отказалась продать бутылку водки на вынос.
  Дашенька с Таней прилетали они каждый раз месяца на два, а потом пару месяцев проводили на Дальнем Востоке.
  Когда я находил свободное время, то старался восстановить отношения с друзьями детства, но больше всего любил проводить редкие свободные часы в семье моего младшего брата, Михаила.
  Однажды, когда мой брат и его жена Валентина отмечали очередную годовщину своей свадьбы, на семейном празднике я познакомился с красавицей - разведенкой, подругой Вали.
  Подругу, по странному стечению обстоятельств, звали тоже Татьяной. Работала она заведующей медпункта на таллиннском мясокомбинате. Меня сразу поразила ее внешность - как будто все, что мне нравилось в женщинах, было слито воедино в ней одной. Впервые в жизни я влюбился сразу и по самые уши. Старательно подбирая букеты цветов, я появлялся на пороге ее квартиры и приглашал провести вечер со мной в каком-нибудь из ресторанов.
  Работа требовала от меня частых поездок по России, но я и тут пытался не расставаться со своей любимой. Она брала на работе отгулы, и мы вместе пару раз ездили в Питер, а однажды я взял ее в командировку на Урал. Моей задачей в этой поездке было приобрести пятьсот квадратных метров полированной мраморной плитки для пола. Партнеры в Екатеринбурге (или - Е-бурге, как его называли, для удобства, местные жители) постарались организовать нам интересную программу. Поселили нас в лучшей городской гостинице, днем Татьяна ездила с сопровождающими по городу в предоставленной ей для этой цели автомашине, а я мотался по окрестным камнерезным заводам, отбирая нужные мне образцы. Вечерами принимающая сторона приглашала нас на ужин в какой-нибудь из престижных местных ресторанов.
  Особенно запомнился китайский ресторан. На стол было подано двадцать шесть разных блюд китайской кухни, китайская же водка в белых фарфоровых бутылочках и прочая экзотика. При раскладывании по тарелкам некоего заливного я услышал чей-то испуганный шепот: "А это, случаем, не тараканы в заливном?"
  Приглядевшись, я увидел, что в прозрачной толще желе видны усики десятков маленьких креветок. Обилие кисло-сладких приправ и непривычные кусочки мяса крабов залитые карамелью не вызывали особого аппетита. Тем не менее, именно в этот вечер мы с партнерами окончательно утрясли все условия сделки. На следующее утро мы позавтракали двумя "шампанами стаканского" и, подписав уже готовый текст договора, вылетели в Таллинн.
  Компания "Алас-Эвеко" развивала все новые дочерние фирмы. Одни из них занимались изготовлением мелких металлических изделий, другие торговали шведскими подшипниками и французскими духами. Покупались участки земли в районе Локса, для добычи минеральной питьевой воды. Проводились "Джип-лотереи", а Тоомас Нийман готовил к изданию "Красную книгу малых народов Российской империи".
  В дополнение к основным делам мне приходилось пробивать в Москве разрешение на завоз в Эстонию комплексной вакцины для домашних животных или налаживать контакты с оппозиционными партиями для пробивания наших зарубежных сделок. Жил я обычно в гостевом доме Эстонского посольства, рядом с Новым Арбатом, или в трехкомнатной квартире моей двоюродной сестры Светы, которая работала и продолжает работать юристом самого крупного мелькомбината Европы "АО Мелькомбинат в Сокольниках".
  В Таллинн, из своих многочисленных командировок, я привозил образцы самоцветного сырья, и мы с Тоомасом начали планировать создание собственного цеха по изготовлению облицовочной плитки из ценных пород камня.
  С целью консультаций я отправился в Ташкент, к известному специалисту по камнерезному оборудованию, Аркадию Абрамовичу Барскому. Встречающей стороной в Ташкенте был председатель Союза архитекторов Узбекистана Фируз Мухтарович Ашрафи, сын знаменитого узбекского композитора, именем которого названа ташкентская консерватория.
  Встреча была организована в лучших традициях восточного гостеприимства, с ежедневным казаном горячего плова и выездами на нежные шашлыки из бараньей печени и курдючного сала. Я с увлечением учился готовить плов по многочисленным узбекским рецептам и запоминал, что имя Хаким в переводе с арабского - врач, а Файзи - писатель, который пишет на оккультные темы... Во время вечернего застолья один из узбекских архитекторов произнес запомнившуюся мне фразу о том, что не уважающие ислам приезжие позволяют себе путать муэдзина с мудозвоном.
  Мне предоставили "Волгу", за рулем которой сидел бывший городской прокурор. Вместе с ним мы объездили всех нужных мне людей и за четыре дня я смог решить все нужные вопросы. Перед моим отъездом домой мне посоветовали посетить самый большой ташкентский рынок, где мой провожатый помог мне приобрести необходимые для приготовления плова пряности и сувениры для знакомых.
  После приезда в Таллинн я отправился в контору Дергачева, которая располагалась во дворе одного из домов напротив ресторана "Норд" на улице Ратаскаеву. Помещение состояло из двух комнат. В первой помещалась стойка бара, несколько столиков и большой экран видеопроекора. Все это должно было помогать скоротать время людям, ожидающим приема. Сам офис располагался во второй комнате, где стояло два компьютера, сейф и рабочие столы самого Дергачева и бухгалтера фирмы "Агсер", которая была официальной вывеской для большинства дергачевских проектов.
  Оформлением интерьеров и цветочных композиций, обильно украшающих светлое дерево мебелировки, был широко известный в узких кругах Эдгар Эгипте, который через несколько лет начал зарабатывать на жизнь карточным гаданием и продажей обеспеченным чиновникам несуществующих в природе "Мерседесов".
  С Валерием Дергачевым мы договорились о поставке изделий с использованием самоцветных камней, которые я брался доставлять от знакомых мастеров с Дальнего Востока, Урала и Мурманской области. Попутно я организовал поставку из Питера термоэлементов для парников и передвижных домиков, которые изготавливались для геологоразведки, но не были вовремя оплачены. Вся моя деятельность на почве молодого постсоветского пространства потихоньку начала приносить определенный доход. Несмотря на почти постоянные разъезды и то, что кормиться мне приходилось большей частью в ресторанах, я ежемесячно посылал крупные денежные переводы на Дальний Восток, Татьяне Романенко и Дашеньке, а так же всегда держал под рукой десять - пятнадцать тысяч. В бухгалтерии Дергачева лежала бумага, которая давала мне право на единовременное изъятие наличных денег из оборота фирмы "Агсер" в сумме до полумиллиона рублей.
  За период работы с Валерием Викторовичем мне пришлось познакомиться со многими довольно яркими личностями. Среди них были и москвичи и чечены, хватало и местных кадров. Многие не расставались с оружием, так как криминальная обстановка во всей стране была достаточно напряженной. Сам я не часто надевал наплечную кобуру, разве что во время передачи крупных сумм наличных денег какому-нибудь малознакомому посреднику.
  Однажды и мне пришлось принять участие в "разборках", которые возникли на почве конкуренции за право торговли в приграничном карельском городе Сортавале. Туда мы отправились на четырех "BMW", а в Питере к нам присоединились еще три машины. Часть людей уже была на месте. Когда мы приехали в Сортавалу, то оказалось, что местная гостиница не в состоянии разместить всех наших "бойцов". Мы с Дергачевым отправились в порт и через пару часов договорились о годовой аренде самого большого судна Петербургского яхтклуба - шхуны "Надежда", на которой и разместилась основная масса приехавшего народа. Кроме этого на пару дней арендовали стоявшую на берегу пустующую дачу Союза композиторов.
  Вечером в зале местного ресторана половина зала была занята нашими ребятами с очень спортивными фигурами. Среди присутствующих были Муса и его племянник Харон Дикаев, Олег Шведов, Александр Гришаев, Саша Феоктистов, Витя Клюкин (бывший чемпион Европы по боксу) и многие другие. Утром мы летели на взятом в аренду вертолете на остров Валаам, днем Дергачев договаривался о покупке местной сауны, которую стали использовать как склад.
  Дня два мы проясняли обстановку и налаживали торговлю на местных точках, и только на третий день отправились на "стрелку", которая проходила на довольно живописном месте. Местные авторитеты выбрали для переговоров те самые водопады, на которых режиссер Ростоцкий снимал трогательную военную драму "А зори здесь тихие" по одноименной повести Васильева.
  Переговоры, за нашим явным преимуществом в боевой силе, прошли мирно, и все спорные вопросы были решены в устраивающем нас виде. Еще через два дня мы разъехались из Сортавалы.
  Работа в Фонде "Красной книги народов Российской империи" привела меня в поисках материала в Калмыкию. Город Элиста производил довольно странное впечатление своими контрастами. В первый же вечер, после того как я разместился в гостинице, где не было горячей воды, я отправился на главную городскую площадь в дом правительства. Я хотел узнать о том, кто меня сможет принять на следующий день из руководства республики. Дежурный милиционер тут же позвонил по телефону и (несмотря на то, что был уже часов восемь вечера) сказал, что меня ждет в своем кабинете председатель парламента Калмыкии - Хальмг Танч, Максимов Константин Николаевич. Ему, как доктору исторических наук, была близка и интересна тема разговора. Мы беседовали около полутора часов, и он обещал мне на следующий день организовать встречу с нужными людьми.
  Утром меня познакомили с замечательным человеком - К. П. Шовуновым, руководителем Калмыцкого института общественных наук и одним из руководителей Союза казаков Калмыкии. Он - автор многочисленных трудов по истории калмыцкого народа и весьма компетентных книг о развитии казачества в России. Два дня я с большим интересом беседовал с этим неординарным, увлеченным своей работой человеком. Вспоминались в разговорах и древние сказания о легендарной родине калмыков - Джугджурии, и о поэтическом эпосе о подвигах богатыря Шовшура и многое другое. Особенно хорошо мне запомнился рассказ о трагической судьбе "российского Наполеона" генерал-лейтенанта Лавра Григорьевича Корнилова, сына казака и калмычки, и его роли в борьбе между Александром Федоровичем Керенским и Борисом Викторовичем Савинковым.
  В знак памяти о наших беседах при нашем расставании мне была подарена книга Шовунова "Калмыки в составе Российского казачества" с авторской дарственной надписью.
  После приезда из командировки в Таллинн я попытался решить свои семейные проблемы. Дашенька жила слишком далеко от меня, а прописать в Таллинне приезжих из России в это время уже было делом нереальным. Мне пришлось обратиться к объявлениям о продаже недвижимости и, после трех месяцев поиска подходящего варианта, я договорился о покупке двухэтажного дома в Печорах, неподалеку от границы с Эстонией.
  После того, как Татьяна Романенко вместе со всеми тремя детьми переехала в новоприобретенный дом, я купил необходимую мебель, семена и саженцы для огорода, дойную корову, насос для полива, и набор необходимых инструментов. Сообщив о том, что в Таллинне я живу с другой женщиной, и, перетерпев грандиозный скандал, я уехал в Таллинн. Впоследствии я навещал их каждые два-три месяца и старался, по мере сил, материально поддержать.
  В Таллинне мои отношения тоже нуждались в прояснении. С каждым годом становилось яснее, что без моей любимой мне жизни нет. Хоть я и опасался возникновения определенных сложностей, но, несмотря на "олимпийский" набор из пяти уже имеющихся у меня обручальных колец, мой последний брак был зарегистрирован в 1993-ем году.
  
  ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
  
  Между тем обстановка в стране менялась, политические бури изменяли отношения людей. Два московских путча, с перерывом чуть больше двух лет, принесли независимость Прибалтийским государствам, но это обстоятельство очень осложнило работу с камнем. На границе появилась таможня, проверка документов пограничниками и прочие, мешающие бизнесу, обстоятельства.
  Первым тяжелым ударом по моему финансовому благополучию был выстрел снайпера в Отари Квантришвили. Сейчас это убийство приписывают легендарному киллеру Солонику, выходцу из курской "братвы", но, независимо от авторства, выстрел повлек за собой громкие последствия. В Эстонии один за другим лопались банки, в которых крутились деньги "Ассоциации ХХI век". Авторство хитроумных банковских операций по изыманию финансовых средств приписывалось Дергачеву, который представлял интересы "Ассоциации" в Таллинне.
  После объявления начала банкротного процесса над Пярнуским и Тартуским коммерческими банками, Дергачев потребовал вернуть ему кредит, который я брал на развитие Питерского камнерезного цеха. Несмотря на уже оплаченную годовую аренду производственной линии в Красном Селе и оплату проектной документации на разработку в Самаре станка ультратонкой резки камня, мне пришлось сворачивать на две трети раскрученное дело. Для того, чтобы расплатиться с долгами по кредиту и выплатить все долги по зарплате работникам фирмы "Минерал" в Питере, мне пришлось распродать запасы сырья и ликвидировать предприятие. Только благодаря этому удалось кое-как расплатиться по долгам.
  В "Алас-Эвеко" дела тоже резко ухудшились. Во-первых, пропали деньги в Тартуском коммерческом банке, но главные потери были вызваны нечестным поведением партнеров по бизнесу, которые разбегались, как крысы с тонущего корабля, не забывая урвать посильный кусок от капитала фирмы. Во-вторых - один из доверенных людей получил доступ к валютному счету и скрылся, ухватив перед этим четверть миллиона долларов. Такого удара фирма "Алас-Эвеко" не выдержала и попала под банкротство. Судорожные попытки спасти положение заставляли пускаться в рискованные предприятия.
  С целью выйти на нефтяные контакты в Ираке я, по поручению своего шефа, поехал в Москву к Жириновскому. Выход на близких родственников Владимира Вольфовича я получил через одного из моих знакомых банковских работников. Хотя мои политические симпатии всегда базировались на трудах Прудона, Кропоткина и Бакунина, с примесью экономических воззрений Эрнесто Че Гевары, но возможность пообщаться с яркой политической фигурой была интересна сама по себе.
  Первая наша встреча состоялась двадцать четвертого апреля 1994-го года. Мы беседовали в депутатской приемной, которая располагалась в гостинице "Мир". Помещение выглядело не лучшим образом, после строго выверенного интерьера эстонских состоятельных контор или современного дизайна "Редиссон-Славянской", где я недавно проводил переговоры с немецкими фирмачами.
  Встреча показала, что Жириновский заинтересован в сотрудничестве, так как после официальной части Владимир Вольфович пригласил меня на празднование своего дня рождения, которое должно было состояться через пару дней. Я согласился на это предложение, прежде всего потому, что лидер либеральных демократов оказался человеком гораздо более умным и сдержанным, чем тот образ, который навязывали публике средства массовой информации. Да и просто мне было любопытно окружение скандально известной политической фигуры.
  На праздновании присутствовало около четырехсот человек самого разного обличья и образовательного ценза. Я сидел за маленьким столиком вместе с братом и сестрами именинника. Запомнилась поздравительная речь Кашпировского и то, как журналисты разворовывали стоявшую на столах водку. Дело, вероятно, было в том, что на столах стояла только что появившаяся водка "Жириновский", и каждый хотел прихватить оригинальный сувенир.
  Наблюдал я и откровенно провокационные выходки. Так, например, один из вышедших, после окончания вечера, гостей демонстративно вытащил из кармана начатую бутылку и, на радость толпящимся при входе журналюгам, стал глотать из горлышка, чуть щурясь на снимающие эту картину видеокамеры.
  Через день я подписывал в штабе ЛДПР, который тогда размещался в Рыбниковом переулке, конфиденциальный договор о намерениях. Мне вручили целый чемодан агитационной литературы и последних номеров партийной газеты. Все это добро я отвез в Печоры, а Татьяна Романенко, прочитав всю эту кипу агиток, оказалась распропагандированной и подалась в политику. Уже несколько лет она работает координатором ЛДПР по Печорскому району Псковской области, причем работает с народом весьма активно, и добивается успехов, умудряясь пробивать своевременную выплату пенсий и социальных пособий нуждающимся.
  Мое пребывание в Печорах было довольно коротким. За два дня я успел зайти к знакомым контрактникам из 76-ой воздушно-десантной дивизии, поговорить о новых таможенных правилах с пограничниками, которые жили в соседнем доме, и заручиться помощью таможенников на случай доставки товара из Эстонии в Россию.
  Вечера полностью принадлежали моей дочке Даренке. Я рассказывал ей сказки и отвечал на ее многочисленные вопросы.
  Целыми часами я описывал ей места, где обитают добрые лешие, которые, согласно народным верованиям, обитают в тех еловых лесах, за которыми начинается сосняк. Кожа у них отливает синевой, так как кровь у леших синяя. Волосы зачесаны налево, правого уха нет, так же как бровей и ресниц. У кафтана левая пола запахнута на правую, а обувь перепутана: правый башмак на левой ноге, а левый - на правой. Чтобы сманивать людей в лес, им дана только одна минута в сутки, а избавиться от лешего можно, если произнесешь его любимую поговорку: "Шел, нашел, потерял". Умалчивал я, по вполне понятным причинам, только о таких стародавних повериях, что боятся лешие не только соли и огня, но и матерной брани, Некоторые серьезные ученые утверждают, что именно это одна из причин столь широкого распостранения такой брани у русского народа.
  Дашенька расспрашивала меня о русалках, и мне приходилось вспоминать, что русалки и мавки любят бродить по суше от Троицы до Петрова дня и качаться на ветвях старых деревьев, особенно на дубах. Разбирая детские книжки, я нашел сборник скороговорок Хабаровского издания. На обложке было написано, что книга предлагается детям от трех до пяти лет. На пятой странице красовалась фраза: "Пойду я в лес по рябую корову". Представив, как ее может выговорить еще не умеющий произносить букву "Р" малыш, и проникся сочувствием к похмельному чувству юмора составителей сборника.
  Дочка не хотела отпускать меня, и каждый мой приезд к ней заканчивался слезами, когда приходило время моего отъезда.
  Финансовые дела на фирме пришли в полный упадок. Обеспечивать возможность каких-либо сделок становилось делом все более проблематичным. Пришлось заняться продажей трех киосков из алюминиевого проката, поставленных на индивидуальные сани, изготовленные из широкого швеллера. Киоски достались мне от одного знакомого, который завез их из Петербурга, использовав достаточно большое пространство под санями для контрабандного провоза через границу партии кобальта. После удачного преодоления границы киоски ему уже были не нужны, и он был рад продать их за гроши. После быстрой перепродажи появились деньги на еще одну поездку в Москву.
  К сожалению, все попытки спасти фирму через московские связи терпели неудачу. Один из обещавших помощь, Сергей Жилкин, нелепо погиб от случайной пули, когда зашел в квартиру своего знакомого, а там происходила "разборка", к которой он не имел ни малейшего отношения.
  В кругу общих московских знакомых мы скромно помянули покойного, вспоминая его любовь к французским vines de garde, замашки заправского сомелье, и мои всегдашние возражения ему, что кахетинские вина с северного склона Гомбори, где когда-то располагалось имение тестя Грибоедова - Александра Чавчавадзе, - нисколько не уступают по качеству...
  Мои переговоры с Валерием Викторовичем Дергачевым, который в то время был председателем правления одного из московских банков, прервались его арестом.
  Дело было в том, что за месяцев пять или шесть до описываемых событий в гостиничном номере, который снимал Дергачев, должна была произойти передача большой суммы денег, которую охраняли два проверенных человека. Сам Валерий в это время находился где-то в центре города на срочных переговорах. В гостиничный номер позвонила местная "ночная фея" с предложением своих услуг. Поднимавший трубку охранник со скуки пригласил ее в номер, а когда она появилась, то под угрозой пистолет заставил обслужить их обоих за цену одного клиента. Обиженная девица ушла, через пять минут пришел Дергачев с тем самым человеком, кому предназначались деньги. После быстрой передачи денег Валерий отпустил охранников, предварительно забрав у них свой пистолет, который оставлял на время охраны сумки с деньгами
  Еще через десять минут в номер вошли два милиционера с понятыми. Девица пожаловалась "прикрывающим" ее бизнес гостиничным ментам, а те с удовольствием взялись за дело. Пистолет лежал на прикроватной тумбочке и служил неоспоримым поводом для задержания Дергачева. Разрешение на ношение огнестрельного оружия было выдано Валерию в Таллинне, и в Москве было не действительно. Тем более что в Таллинне это разрешение было куплено за сходную цену. Разбирательство в отделе милиции затянулось до утра, а наутро нашлись люди, которые позвонили начальнику отделения и объяснили в популярной форме, что директору банка можно простить незаконное ношение оружия, ибо преступных замыслов у него не было, и дело замяли. Ошибкой Валеры было то, что он не уничтожил в милицейских архивах все упоминания об этом случае.
  Через полгода Дергачев разработал схему банковских операций на валютном рынке, которые могли принести многомиллионные барыши. В операциях такого масштаба на внешнем рынке, необходимо иметь поддержку правительства. Пытаясь дать ход своей идее, Валерий Викторович записался на прием к Черномырдину, но смог попасть только к одному из его заместителей. Там он объяснил действия банковских рычагов и оставил детальное описание осуществления многоходовой операции, которая должна озолотить всех к ней причастных лиц. Еще через три дня Дергачева арестовали.
  В качестве обвинения фигурировало незабытое дело о незаконном хранении оружия. Посадили Валерия в Лефортово, а его хитрая схема зарабатывания валюты начала действовать на валютном рынке уже в конце месяца. Просидел Дергачев почти год, а когда он вышел, то обнаружил свой банк при последнем издыхании. Тем дело и кончилось.
  Мои дела зашли в тупик, и я решил попробовать себя на ниве международной торговли. Заняв недостающую мне сумму, я приобрел не фабрике "Пыхьяла" партию резиновой обуви на приличную сумму в несколько тысяч долларов. Пока я занимался оформлением документов, прибалтийская погода поднесла мне здоровенную свинью в виде поздних весенних заморозков. Мой товар - галоши, резиновые сапожки и пляжные тапочки - не пользовался спросом в двадцатиградусный мороз. На границе знакомые помогли мне обойтись минимальными денежными потерями. Недаром говорят, что в России самые плохие законы, но этот недостаток компенсируется тем, что их никто не выполняет. Тем же, кто любит колбасу и уважает закон, не стоит видеть, как делается и то и другое.
  С большим трудом я распихал всю обувку по псковским магазинам и за три месяца еле-еле смог выручить первоначальную сумму. Заработок был просто мизерным.
  Пришло время вспомнить свою рабочую профессию - механика холодильного оборудования. Свою любимую я пытался утешить вычитанной где-то фразой о том, что лишь очень везучие живут с деньгами, невезучие - без, и лишь негодяи - для...
  Чуть больше года я работал машинистом холодильного оборудования в пельменном цехе таллиннского мясокомбината, пока и это предприятие не было объявлено банкротом. По слухам, которые передавались осторожным шепотом, руководство комбината создало акционерное общество "Эдам". Через эту акционерку закупалось то мясо, которое на Западе уже подлежало списанию, так как слишком долго хранилось в холодильниках. Приобретенное за очень низкую цену мясо тут же перепродавалось мясокомбинату по завышенной цене, а выручка делилась между главными акционерами, которые одновременно руководили двумя структурами и благополучно выкачивали средства со счетов мясокомбината на свои личные. Насколько эти слухи соответствовали действительности - не мне судить, но мясокомбинат разорился, а "Эдам" благополучно продолжает свою деятельность.
  Я ходил по своим знакомым, которые руководили собственным бизнесом, но им нужны были специалисты других профессий, а потому они старались мне помочь только своими советами. Но никто не стремится получать советы, все предпочитают получать наличные - выходит, деньги лучше, чем советы. Даже друзья детства не могли предложить мне никакой работы в своих преуспевающих фирмах.
  Пришлось еще раз ринуться в коммерческие дела. Я арендовал (за четыре с половиной тысячи крон в месяц) киоск на рынке у Балтийского вокзала, и сделал попытку получения регулярного дохода от торговли овощами. Месяца три дела шли довольно неплохо, но потом сын моей любимой разбил свою машину, и возить товар стало не на чем.
  В сентябре 1997-го года, возвращаясь домой после вечерней смены, умер от инфаркта мой младший брат. Ему было только сорок три года. Мне сообщили об этом на следующее утро, мне же пришлось идти с этой горестной вестью к маме. Ужасно несправедливо, когда приходится хоронить близкого человека, который младше тебя по возрасту и, следовательно, должен был бы пережить тебя. Горечь этой потери на долгие месяцы выбила меня из колеи привычных забот и оставила постоянное чувство пустоты, которое не исчезнет уже до конца моей жизни.
  Но надо было жить дальше, думать о том, как добыть хлеб насущный. При устройстве на работу стали требовать справку о степени владения языком, и мне пришлось устроиться охранником автостоянки, что бы обновить свои познания в эстонском языке. Что ж, "с волками жить..."
  Охраняя автостоянку на улице Кярбери я узнал в стороже, который пришел меня вечером менять, своего знакомого, наладчика полупроводникового оборудования, тоже не нашедшего лучшего места в условиях молодого капитализма.
  Работа позволяла заниматься самообразованием, учить язык и листать старинные журналы. Иногда на пожелтевших страницах попадались исключительные изюминки. Одну фразу писателя Боголюбова, который больше известен как редактор газеты "Слово и дело", я не поленился переписать, чтобы развлекать ею своих высоколобых приятелей. Вот этот шедевр: "Ричарду улыбнулась дочь хозяина фермы, на которой он провел трое суток".
  Сводить концы с концами на зарплату сторожа автомобильной стоянки тяжко, но постоянные поиски дали возможность перейти в охрану солидной фирмы, где и зарплата была немного выше. Иногда мой давний знакомый Володя Барсегян давал возможность заработать небольшие деньги передачами на "Радио 4", еще пару раз делали совместные передачи с интересным поэтом и журналистом Андреем Танцыревым. Порой публикую небольшие тексты в газетах "Молодежь Эстонии" и "День за Днем", что приносит больше моральное, чем материальное удовлетворение.
  Мои нынешние взгляды на положение в Эстонии лучше всего характеризует текст, который я опубликовал в декабрьском номере газеты "Молодежь Эстонии", перед наступлением двухтысячного года:
  
  ПОДВЕДЕМ ИТОГИ.
  "Провожая век и тысячелетие хотелось бы бросить взгляд на последние десять лет. Начнем с легкой эйфории 1989-го года. В журнале "Радуга" за июнь на странице 88 было опубликовано мое письмо с Дальнего Востока, в котором я выражал свою симпатию к Народному фронту и обязывался, в случае вооруженного противостояния с Москвой, отстаивать независимость Эстонии не жалея своей жизни. Поверьте - я писал это совершенно искренне.
  На следующий год я, уже в Таллинне, работал в СП, которое занималось экспортом изделий из алюминия. Заработки были достаточно велики, чтобы иногда испытывать легкое головокружение от достигнутых успехов. Год 1991-ый принес нам невзоровское толкование слова "наши", первый вариант путча и долгожданную независимость, как его следствие. К сожалению, последовавшие за обретением независимости шаги привели к все возрастающему противостоянию русскоязычной и эстонской общин, причем вина за это полностью лежит на тех людях, кто диктовал внутреннюю политику. А ведь во время тревожного ожидания танковых колонн еще были возможны такие факты, как запись добровольцем в Кайтселиит бывшего десантника Асабина, сына секретаря Октябрьского района г. Таллинна. Тогда люди верили в возможность совместного достижения лучшего, возможность создания реального общества равных возможностей. Когда же парламентарии начали свою плодотворную деятельность по вытеснению русскоязычных не только со всех более-менее значимых постов, но и просто за пределы границ Эстонии, то многие бывшие русские добровольцы Кайтселиита оказались в рядах защитников Приднестровья. Тем не менее, пока граница была прозрачна, экспорт металлов и сырья из России через порты Эстонии приносили баснословные доходы. На запах легких денег двинулись ряды российского и международного криминала. Создавались и лопались множество финансовых контор, отмывались первые миллионы, а владельцы предприятий и банков учились делать деньги на искусственных банкротствах.
  Второй путч показал, что уже появилось достаточно много людей, которым есть, что терять. Когда в Москве стреляли танки - из Эстонии на паромах выезжали люди, успевшие сколотить капитал и разместить его в банках более стабильных стран. По большей части это были представители эстонских предпринимательских кругов и, как люди здравомыслящие, не собиравшиеся отстаивать свободу и независимость своей родины, а предпочитавшие наблюдать за развитием событий со стороны.
  Пограничный режим с Россией все ужесточался, объемы торговли с ней неуклонно сокращались. У городских помоек появлялись все новые "археологи." Департамент гражданства и миграции, не смотря на довольно большой штат, создавал все большие очереди, с каждым годом прошение о виде на жительство все больше дорожало. Ни для кого не являлось секретом, что гражданство Эстонии можно было купить, что справки о категории владения государственным языком, как говорится, - всегда в продаже.
  Тем временем идет череда всякого рода ужесточений по отношению к русским жителям Эстонии - все трудней устроиться на работу, все больше разница в уровне жизни между русскими и эстонцами, с каждым годом все легче владельцу синего паспорта выехать на Запад, и с каждым годом все тяжелее владельцу серого паспорта съездить к родственникам в Россию. Ситуация иногда кажется на грани неприкрытой провокации - то у прихожан хотят отнять принадлежащие им храмы, то объявляют о переносе памятника на Тынисмяги, одновременно с помпой проводя перезахоронение эсэсовца Ребане. Все большее количество специалистов под предлогом недостаточного владения государственным языком заменяется доморощенными кадрами, причем иногда сильно теряя в качестве. Все чаще русскоязычные повторяют: "эстонец - это профессия."
  С каждым годом среди продавцов на рынке я вижу все больше лиц знакомых мне медиков и учителей. Все больше квалифицированных работников переходит в систему охраны или на откровенно "черную" работу. Вместе с этим растут ряды безработных. Молодежь после школы пополняет их число, а, зачастую и ряды криминалитета. Кстати, о самой школе - идет разговор о переходе всех русскоязычных учащихся на эстонский язык обучения. От преподавателей русских школ и гимназий требуют довольно высокого уровня владения эстонским языком. Остается пожалеть, что ни во времена Российской империи, ни во времена сталинских репрессий эстонцам не довелось испытать такую политику государства на себе - тогда им было бы гораздо проще понять реакцию русскоязычного населения Эстонии на все новые дискриминационные законы и постановления. К этому списку обид можно еще добавлять все новые и новые пункты, но хотелось бы остановиться на одном из них - стремлении Эстонии войти в блок НАТО. Для русскоязычных это означает положение, когда они будут ежемесячно, посредством уплаты подоходного налога, вносить свой финансовый вклад в укрепление данной военной структуры. После бомбовых ударов по славянской Сербии, а так же постоянном прощупывании России на прочность (например - выговор Клинтона Российскому правительству за жесткую позицию по отношению к Чечне, а, точнее - по отношению к обнаглевшим террористам, которые взрывали в Москве дома с мирными жителями, не жалея женщин и детей), любой славянин поддерживая НАТО будет чувствовать себя коллаборационистом.
  Если власть предержащие думают, что таким образом можно вытеснить русских на историческую родину, то здесь они сильно ошибаются - у большинства русскоязычного населения все родственные связи уже утеряны. Не последнюю роль здесь сыграло само правовое положение русского населения Эстонии, точнее - его бесправие. Если кто и решает от безвыходности искать лучшую долю, то они предпочитают Запад Востоку. Но абсолютное большинство никуда не уедет от родных могил, где уже лежат в этой земле до четырех поколений родственников.
  С чем же мы подходим к Миллениуму? Все возрастающая нищета среди русскоязычного населения, растущее чувство несправедливого подхода к людям - того самого "двойного стандарта". Накопившееся раздражение от все возрастающих трудностей бытия выливается в откровенную нелояльность по отношению к властям. Если же по отношению к русскоязычному населению не будет ослаблен этот постоянный прессинг, то уже в ближайшие семь - восемь лет в Эстонии Европа получит очередной очаг напряжения. Трудно сейчас прогнозировать по какому сценарию может тогда развиваться ситуация - по схеме Ирландии, Югославии или той же Чечни, но стоит ли вообще доводить ситуацию до таких крайностей?"
  
  Все чаще начинаю задумываться над тем, чтобы переехать в Россию, куда-нибудь в пригород Питера, но моя любимая не хочет и слышать об этом, ибо всю свою жизнь прожила в Эстонии, а в России провела времени меньше, чем в поездках по Италии или Болгарии. По-моему, она не понимает и боится российской жизни, так как русские, которые родились, и десятки лет жили в Эстонии - это совсем другие люди, с другими вкусами и манерой вести себя, чем те же питерцы, не говоря уже о жителях российской глубинки.
  Ведь не даром все мы, люди, которые прожили в Эстонии больше тридцати лет, можем почти без ошибок определить на каком языке следут обращаться к тому или иному человеку. Я думаю, что интуиция в этом случае не при чем. Моя гипотеза основана на другом - просто разговорный язык, которым чаще пользуется человек, меняет и лицевые мышцы в той степени, которую требуют усилия, прилагаемые при произношении фонем, характерных для данного языка. Подтверждением моей догадки может служить то, что почти всегда мы испытываем трудности при национальной идентификации тех людей, которые одинаково хорошо владеют обеими языками и говорят на них примерно одинаковое время.
  Стремление узнать и увидеть нечто новое не оставляет меня и сейчас. Вот и сегодня утром, под звонкую песенку живущего в большой стеклянной банке сверчка "Верещагина", я подхожу, по давней привычке, к телевизору, включаю программу новостей и застываю возле книжной полки, поглаживая мизинцем фигурку Яо Ши - Будды восточного рая. Говорят, что потирание толстенького животика Будды - знака безграничной души - способствует сохранению счастья в семье и исполнению желаний...
  Если бы я был несколько умнее, чем я есть, то не писал бы эту символическую исповедь, без всякой надежды на отпущение грехов, а выдал бы "на гора" объемистый философский труд с рецептом общедоступного счастья и процветания. У меня же получился разноцветный набор баек о довольно изломанном жизненном пути маргинала, которого угораздило родиться в эпоху "развитого социализма".
  Напряженно вслушиваясь в голоса дикторов, я ищу в их словах намеки на ожидающее нас будущее, ибо именно в нем собираюсь провести всю свою оставшуюся жизнь.
  Самое главное - то, что за окном продолжает светить общее для всех людей весеннее солнце, природа справляется пока еще с той дрянью, которой щедро осыпает свои дороги "прогрессивное человечество", а мудрые авторы философских трактатов позволяют сохранять надежду, что у цивилизации остался шанс на выживание, лишь бы люди захотели вовремя им воспользоваться...
  Это значит, что впереди у всех нас могут быть всяческие интереснейшие события, вот мы и продолжаем суетиться во имя их скорейшего наступления.
  До новых встреч.
  
  (МАЛЬХАН)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"