Малов-Бойчевский Павел Георгиевич : другие произведения.

Часть третья. Похождения Анфисы и Максима Громова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Часть третья.
  ПОХОЖДЕНИЯ АНФИСЫ И МАКСИМА ГРОМОВА
  
   25
  Стояла дождливая, слякотная осень 1917 года. Миллионы русских солдат, сидя в сырых, залитых грязной жижей, окопах с нетерпением ждали конца затянувшейся, всем насточертевшей войны. До них доходили слухи, что в тылу, в их деревнях, посёлках и городах - неспокойно: крестьяне, не дождавшись от Временного правительства земли, сами брали её, жгли и разоряли помещичьи имения, делили имущество дворян и купцов, запахивали казённые земли. В городах бастовали рабочие и служащие. Всё громче раздавались голоса протеста недовольных политикой Временного правительства.
  Каждому наблюдательному, здравомыслящему человеку было ясно, что дело идёт к развязке. Стремительно приближалась новая революция. Её подготавливали большевики во главе с Лениным и Троцким. Преследуемый полицией, глава большевиков Ленин находился на нелегальном положении в Финляндии. Оттуда, через своих ближайших соратников, он руководил подготовкой вооружённого мятежа в Питере. Контрреволюция и вакханалия в стране не унимались. Мало того, сам глава Временного правительства, премьер Керенский, начал понемногу заигрывать с Советами, большую часть которых возглавляли те самые пресловутые большевики. Среди них была масса местечковых евреев, спасавшихся в столице бывшей империи от топтавших Польшу кайзеровских войск. Получив равные права с русскими в результате февральского государственного переворота и отречения обоих братьев Романовых, евреи теперь рвались к власти. Они видели, сколь не прочно положение Временного правительства. А созыва Учредительного собрания им тем более ждать - не с руки: ещё неизвестно было - во что оно выльется и какую форму правления изберут свободные россияне, может, снова - монархию!
  Первым смертельную угрозу государственности России разглядел верховный главнокомандующий генерал Корнилов. Но его попытка - в августовские дни - свергнуть Временное правительство, разогнать Советы рабочих и солдатских депутатов и навести элементарный порядок в стране провалилась. Сам Корнилов со своими приверженцами был арестован. Находился он под стражей в Быховской гимназии. Охрана арестованных была поручена текинскому полку из "Дикой" дивизии. Той самой, которая вместе с частями 3-го конного корпуса, была брошена в конце августа генералом Корниловым на разгром отрядов Красной гвардии, защищавших Временное правительство. По существу, эти текинцы конвоиры были в полном подчинении Корнилова. В результате подобной охраны тюрьма, в которой содержался мятежный генерал, вскоре превратилась в его боевой штаб.
  В это время войсковой атаман Дона генерал Каледин, вначале обвинённый в связях с Корниловым и в участии в контрреволюционном мятеже, а затем оправданный, стал открыто превращать Донскую область в оплот всех здоровых сил бывшей империи, жаждавших реванша над масонским Временным правительством и иудо-большевистскими Советами. В Новочеркасске, столице донского казачества, был подписан договор об образовании Юго-Восточного Союза, в который входили Донское, Кубанское, Терское и Астраханское казачьи войска, а также горские народы Северного Кавказа. На Дон и Кубань, забирая с собой все ценности, устремились помещики, коммерсанты, жандармы, изгнанные из частей офицеры, шулеры и аферисты всех мастей, проститутки, чиновники, газетчики и вообще всякий столичный сброд. Для общественной безопасности и для будущего победоносного похода на Москву Каледин решил стянуть в область верные Донскому правительству казачьи полки.
  
   26
  Максим подошёл к лежавшему без движения брату и потянул с него цветастое, из лоскутков, одеяло.
  - Вставай, Федька, хорош отдыхать. Пора!
  Фёдор что-то недовольно пробурчал, свесил ноги с кровати. Голова гудела, как колокол, - буквально раскалывалась на части после вчерашнего. Во рту было противно и гадко, к горлу огненным вулканом подкатывала предательская тошнота. Фёдор с тупым выражением лица, одним глазом уставился на Максима и никак не мог сообразить, чего от него хотят? Вчера заявился из Новочеркасска братан Максим - вот он стоит перед ним с поблёскивающими на плечах новенькими офицерскими погонами. По этому поводу вчера много пили, а сегодня...
  "Ах, да! - Фёдор с досадой хлопнул себя ладонью по лбу. - Сегодня же должна быть его свадьба! Он ведь женится на Тамаре Георгиевне Астаповой!"
  Фёдор тряхнул закурчавившимся чубом.
  - Макся, - воды! Да побольше, трубы горят... Жбан воды ледяной, из колодца!.. Нет, цебарку! Две цебарки!
  Жадно выпив ковш влаги, а потом ещё один, и ещё, облившись и замочив постель, Фёдор наконец встал на непослушные ноги. Огляделся, с трудом поворачивая негнущуюся в суставах шею. В хате кипела предпраздничная весёлая суета: бегала с ухватом и дымящимися чугунками мать, сновали из кухни в горницу и обратно - сёстры Зойка с десятилетней пигалицей Улитой, подсобляла хозяевам батрачка Дарья Берёза. Сновали ещё какие-то бабы и молодые девки. Столы в горнице были уже почти накрыты, в кухне - жарилось и парилось. Малолетний братишка Жорка то и дело нырял туда, снимая пробы, за что получал тряпкой по мордасам от быстрой на руку старшей Зойки - невесты на выданье, - как однозначно определяли досужие сплетницы - соседки. С база долетали громкие голоса казаков, весёлый смех подростков, лошадиное ржание.
  Максим кивнул головой на окно.
  - Вишь, ждут тебя одного. Уже всё готово к выезду, а ты ещё, Федька, глаза не продрал. Айда живее!
  Фёдор немного постоял, раскачиваясь из стороны в сторону, яростно зевая и скребя волосатую грудь под рубахой. Вздохнув, принялся неторопливо облачаться в праздничный костюм. В спальню заглянул Прохор Иванович. Он был в своём неизменном парадном казачьем мундире, при всех орденах и регалиях. Так же как и у Максима, на плечах у него поблёскивали золотые офицерские погоны. Он был хорунжим.
  - Федя, давай скорее, что же ты... - отец был уже навеселе, видно, успел опохмелиться. - На вот, одень это, - Прохор Иванович бережно достал из сундука такой же как у себя, голубой форменный мундир с лычками урядника на погонах.
  - Не, батя, - Фёдор отстранил рукой военное обмундирование, - я лучше пиджак одену, что братан мне из Ростова привёз. Он мне больше личит, чем энта казённая мешковина.
  - Ну, Бог с тобой, - отец с сожалением кинул мундир обратно.
  Подошла мать с искусно сделанной из бумаги алой розой в руке, сунула её в нагрудный карман Фёдорова пиджака.
  - Ну, прямо жених и всё... Как на картинке.
  - Что ж, мать, поехали, - Фёдор натянул новую, сверкающую лакированным козырьком, казачью фуражку и шагнул к выходу.
  На базу его встретил дружный, приветственный гул голосов. Народу столпилось прилично: и гости из Аксайской, из Новочеркасска, и многочисленные родственники из станицы, и соседи. По серёдке двора, запряжённые тройками удалых коней, поджидали седоков шикарный городской фаэтон для жениха с невестой и три рессорных тачанки, по-цыгански украшенные разноцветными лентами и искусственными цветами. За плетнём, на улице, - окружённые толпой окрестной детворы, - ещё шесть бричек, победней. Но тоже разнаряженные в пух и прах - как-никак, - казачья свадьба! В гривах, чёлках и хвостах коней - алые атласные ленточки, возле ушей - розы.
  Фёдор ещё не сошёл с крыльца, как к нему вихрем подлетел безрукий калека Мирон Вязов. Сразу было видно, что он уже под хмельком. Выхватив из-за пазухи поллитру водки, ловко, об колено, выбил из неё пробку. Крутнулся к топтавшимся внизу станичникам, отыскал глазами жену.
  - Ну-ка, Надька, - аршин мне живо!
  Та, не смея перечить забурунному, хватившему уже хмельного, супругу, - торопко сгоняла в летнюю кухню Громовых. В единственной, левой руке Мирона явился стакан.
  - Федя, - на счастье! - Вязов сунул посуду жениху, набухал в него ловко водки, так что та хлынула через край. - Чтобы жизнь полная была... Глуши, Федька! - Сам тоже приложился к водке, прямо из горлышка.
  - Можно, дядька Мирон! - Фёдор, под одобрительные возгласы казаков, картинно опорожнил стакан, резко грохнул им, не глядя, - о ступеньки. Так, что осколки брызнули во все стороны.
  - На счастье, казаки! - крикнул восторженно Громов, чувствуя, как похмельная водка сладким огнём растекается по телу.
  - На счастье, Федька! - вторил ему Мирон, и следом разбил о ступеньки пустую бутылку из-под казёнки.
  На базу бурные крики станичников, притворный визг девок, суета и неразбериха. Максим сзади суёт брату увесистую пачку маленьких, скомканных "керенок" - новых российских денег. Фёдор протягивает несколько - Мирону, остальные, с размаху, - в толпу, веером. Визг и азартные крики детворы усиливаются, даже взрослые бросаются собирать деньги. Фёдор, под рукоплескания ожидавшей небывалой гулянки толпы, как победитель, степенно сходит с крыльца.
  Рявкнула разудалая гармонь Петьки Медведева - младшего братишки Федькиного односума, Николая. Гармонисту скоро отправляться на службу, в полк, - года подошли. Последние деньки догуливает. Сам Николай ещё не вернулся с фронта, зато отец, Степан Захарович Медведев, с супругой - здесь. Набежало столько народу, что Фёдор всех и не упомнил по именам: видел где-то, когда-то, да и ладно. На казачьих свадьбах с этим не здорово считаются, не выспрашивают: кто, про что?.. Пришёл человек на гулянку - и ладно! Хлебосольный хозяин каждому гостю - рад!
  Наиболее видные родственники стали дружно усаживаться в тачанки, остальные - в брички на улице.
  - Дашка, Дашка, - силилась перекричать многоголосый гомон Матрёна Степановна, давая последние наставления работнице, - гляди, чтобы пироги в духовке не подгорели, - сними!
  - Федька, друг ситцевый, не бросай дядьку, - лез обниматься одной рукой уже хорошо поддатый Мирон Вязов. - Ванька-то, скотина этакая, не знает ничего. Уехал, поспешил...
  Его оттеснили в сторону. В фаэтон вместе с женихом сели родители, Прохор Иванович с Матрёной Степановной. На козлах, кучером, - работник Борька Дубов. Рядом с ним пристроился брат Максим.
  На базу - весёлая кутерьма: шум, гам, голоса устраивающихся в тарантасах гостей. Другой работник, молодой грушевский казачок Кондрат Берёза, распахивает настежь ворота, и первый тарантас - с залихватским разбойничьим свистом Максима Громова, мастака этого дела, - выкатывает на запруженную праздным народом станичную улицу. За ним - все остальные.
  До дома Астаповых ехать недалеко, но Прохор Иванович велел Борьке Дубову пронестись мимо Астаповского переулка дальше по станице - пущай все видят: Прохор Грома старшего сына женит! Ехали почти через всю станицу, протянувшуюся по над горою, вдоль берега речки Тузловки, более чем на семь вёрст, - по Качевани, Грушевке. На площади у Свято-Варваринского храма, сооружённого ещё в XVIII веке, в 1781 году, развернулись. Пёстрым, многоголосым цыганским табором тронулись в обратный путь, к себе в Новосёловку. На всём пути следования свадебного кортежа из дворов валом высыпал казачий народ - поглазеть на чужую радость, оценить жениха: лихой ли казак? - по-хозяйски прикинуть: каков достаток новой семьи? И верно, не часто такое увидишь, - особенно в нынешнее смутное время! До свадеб ли сейчас, когда не знаешь, что завтра будет, и когда всему этому лихолетью - конец?
  Вернувшись в свою часть станицы, которая негласно называлась Новым поселением, поехали прямиком с Астаповскому двору. Впереди улицу перегородила смешливая босоногая детвора: девчонки с длинными косами, казачата с нечесаными вихрами, визжащая от телячьего восторга мелюзга. Хоть и боязно бешено мчащихся коней, но орут в десятки глоток по наущению старших: "Не пустим! Правь назад... Нема тута невесты! Нету!"
  - А ну, кыш с дороги, саранча! Подавлю! - Борька Дубов вскочил на ноги, потянул что есть силы вожжи на себя.
  Кони остановились, свирепо храпя, забили тяжёлыми копытами о землю. Пена из оскаленных пастей ошметьями летела в толпу детей.
  - Пропускай до хаты, сорванцы! Вот вам на орехи, лови! - Прохор Иванович, привстав, сыпанул вдоль плетня жменю мелочи.
  Матрёна Степановна кинула следом несколько жмень конфет, опорожнила огромный кулёк медовых пряников. Детвору как ветром сдуло с дороги. Расталкивая друг друга, все бросились собирать гостинцы. Вереница свадебных повозок приблизилась к воротам. С фаэтоном жениха поравнялась тачанка Топорковых, которой правил их работник, хохлёнок Остап Пивченко. Хозяин, Харитон Степанович, вскочив с места, гаркнул во весь голос, перекрикивая гомон толпившегося на улице народа:
  - А ну, отворяй ворота, встречай дорогих гостей!
  На базу Астаповых казаков и баб - невпроворот. На готове - запряжённая бричка. Но никто не собирается впускать "дорогих гостей". В традиционную свадебную игру вступают взрослые. Встав плотной стеной у ворот - кто с кочергой, кто с дубиной - весело скалят зубы, лукаво отнекиваются. Вперёд выбегает бойкая краснощёкая молодайка, за ней - ещё несколько, подруги по игрищам.
  - Нету здеся невесты! Поворачивай обратно! - задорно орут гостям, притворно грозя скалками и кочерёжками.
  Одна девка, с громким хохотом, тычет в морду коренной лошади ивовым помелом. Та, сердито отфыркиваясь и тряся головой, пятится. Новый взрыв истерического смеха на базу Астаповых и на улице, среди праздно зевающих соседей. Вскакивает с сиденья брат Максим, порывшись в кармане праздничных шаровар, выхватывает жменю обесцененных страшной инфляцией, почти ничего не стоящих карликовых керенок, среди которых попадаются и обыкновенные почтовые марки, с некоторых пор, специальным указом Министерства финансов, приравненных к железным разменным деньгам.
  - А мы люди не скупые. Могём и выкупить невесту! А ну, налетай! - с этими словами Максим швыряет в девок измятые деньги. Те, с громким визгом и писком бросаются их собирать - путь к воротам открыт!
  Соскочившие с тачанок казаки быстро распахивают их настежь и шикарный фаэтон с нарядным женихом вкатывает во двор. Остальные тачанки и брички останавливаются на улице, гости валом валят на Астаповский баз, где должно сейчас произойти самое интересное - выкуп невесты.
  - Ну, и где же невеста? - Фёдор с маху соскакивает на землю.
  Из толпы выходит - одетый по-праздничному - Егор Астапов, отец. Прохор Иванович сзади протягивают Фёдору разукрашенную наклейками, пузатую, полуведёрную бутыль французского вина.
  - Невестушка-то здесь... - Астапов понимающе подмигивает, - да не поскупился бы жених. Чай, такое сокровище отдаём. Можно сказать, от сердца отрываем с матерью...
  Фёдор с шумом откупоривает сразу же бешено вспенившуюся бутылку, наливает прозрачной, пузырящейся жидкости в два бокала, которые подала на подносе Зинаида Яковлевна - будущая тёща. Жених, в нерешительности оглядывается по сторонам, как бы что-то ища, и вдруг с размаху бьёт ещё не пустую бутылку о металлическую рессору фаэтона.
  - На счастье, мать! На счастье, отец!
  Двор буквально взрывается рукоплесканиями и рёвом восторженных голосов собравшихся. Казакам приятно такое расточительство. Значит жених - не из голытьбы, если позволяет себе такие щедрые жесты. Фёдор, чокнувшись с тестем, выпивает вино. На поднос, рядом с пустым бокалом, летит увесистая пачка старых, николаевских сторублёвок: выкуп за невесту. Довольная Зинаида Яковлевна тут же уносит поднос с деньгами в хату. Оттуда подруги под руки выводят разнаряженную, сияющую невесту. Приближаются в Фёдору. Он и подружек щедро одаривает николаевками, которые суёт ему сзади дружок - родной брат Максим. Невеста улыбается радостно и счастливо - у неё написано на лице, как горячее любит она своего суженого. Лицо Тамары пылает жарким огнём, она не может совладать с ним, - ещё немного, и упадёт в обморок.
  - Ну, проходите в хату, гостевья дорогие, званые, - жена Егора Астапова, Зинаида Яковлевна, делает гостеприимный жест в сторону раскрытой двери.
  Фёдор берёт сияющую, чуть живую от счастья, Тамару под руку. Прохор Иванович, проворно забежав вперёд, кидает им под ноги жменю бумажных денег - чтоб в хозяйстве не переводились! По обычаю... Максим с фаэтона осыпает толпу на базу мелочью. Свадьба началась!
  
   27
  Пасмурное, со свинцовой тяжестью, осеннее небо, как через сито, просеивало над землёй мерзкую, холодную изморось. По грязной, раскисшей грунтовке, тянувшейся из Грушевки, медленно, еле выворачивая колёса из колеи, тащилась одинокая повозка, на которой, позади возницы, трясся Максим Громов. Доехав до поворота, бричка свернула на большак, ведущий в Ростов, и остановилась. Максим расплатился со стариком-возницей из иногородних, последний раз вспомнил об оставленном в станице уютном родном доме, взял чемодан и зашагал в противоположную сторону, к Новочеркасску. До крайних дворов Донской столицы было отсюда версты три, не больше.
  Новочеркасск встретил Максима настороженной ночной темнотой, грязью, ненасытно чавкающей под ногами, и проливным дождём, как из ведра окатывающем опившуюся водой землю. Подняв воротник намокшей шинели, Громов быстро зашагал в центр города, где снимал у стариков-хозяев отдельную комнату. Правда, в Новочеркасске сейчас трудно с жильём от нахлынувшего из центральной России нескончаемого потока богатых беженцев. Они спасаются от царящих там произвола и анархии под крылышком Всевеликого Войска Донского. Но Максим не жалуется: хозяева ему попались хорошие, к тому же с молодой дочкой - вдовой прапорщика, убитого где-то на турецком фронте, от которого у неё остался ребёнок. Но только Максим на вдов последнее время не очень засматривается, - есть у него Анфиса, любимая жена, которую столько лет добивался упорно и жадно! Не венчанная, правда, пока, но всё же... С замиранием сердца он вспомнил: весна, яблоневый пуховый пышноцвет, и - они с Анфисой под медовой яблоней... Всё-таки добился своего Максим - наперекор всему! Наперекор Гришке Закладнову, - её первому ухажору, - старшему брату Федьке, стала Анфиса его женой! Негласно пока, конечно... Максим был на седьмом небе от радости. Учась в Новочеркасском юнкерском, встречался с ней почти каждый день, и всё ждал, ждал - когда же будет ребёнок? Ребёнка не было. После февраля приехал домой Фёдор. Максим забеспокоился и предложил Анфисе обвенчаться.
  - Успеем, дурачок, - беззаботно махнула рукой, принявшая уже городской, светский вид, Анфиса.
  Вскоре укатила на летние каникулы в Питер к какой-то дальней родне. Там, по слухам, и оставалась до настоящего времени. Максим начинал не на шутку тревожиться: писем из далёкого, вечно неспокойного Питера не было. Пришедший недавно на побывку с Северного фронта сосед Ванька Шубин рассказывал, что в столице бунт и анархия. На улицах - пальба каждую ночь. По городу толпами бродит пьяная революционная матросня, в подворотнях грабит прохожих.
  В предчувствии какой-то неясной беды тревожно заныло сердце. "Завтра же отпрошусь у коменданта города в Питер", - уверенно подумал Максим, шагая по мокрой новочеркасской мостовой. По осеннему рано надвинулся на город вечер. Дождь нудно барабанил по крышам, нагоняя тоску. До квартиры было ещё не близко. Мысли Максима прервал вдруг женский отчаянный крик и мольбы о помощи, доносившиеся из ближайшего чёрного проёма глухого переулка. Не раздумывая, Максим побежал на крики. В безлюдном переулке, у стены, женщина из последних сил отбивалась от двоих - заламывавших ей руки - грабителей. Максим, решительно выхватив пистолет, предупредительно крикнул:
  - Эй, оставьте её, живо. Руки вверх! Стреляю на поражение!
  Бандиты на секунду опешили, затем, ударив чем-то жертву по голове, бросились в разные стороны. В темноте грохнул выстрел, и щеку Громова обожгло свинцом. Он тоже послал в спину одного из убегающих грабителей несколько пуль, поспешно склонился над женщиной.
  - Оксана?! - вскрикнул от неожиданности Максим, узнав в лежащей вдову, у родителей которой он квартировал.
  На соседней улице послышался дробный цокот копыт и из-за угла, прыткой рысью, вынырнул казачий разъезд.
  - Что стряслось, господин офицер? Кто стрелял? - Дюжий бородач урядник, придержав за повод коня, наклонился к Максиму.
  Тот поднял голову.
  - Я хорунжий комендантского дивизиона. Здесь только что были бандиты, ударили гражданку. Я в них стрелял, но, видимо, не попал. Один скрылся вон в том дворе, - Громов неопределённо махнул в темноту, - другой побежал дальше по проулку. Если поторопитесь, урядник, сможете ещё их догнать. Оставьте одного казака, довести домой пострадавшую. Честь имею!
  - Вязов, останься с их благородием, помоги, - полуобернувшись, гаркнул урядник. Хлестнув нагайкой по голенищу щегольского хромового сапога, скомандовал остальным: - За мной, станичники! То никак большаки - суки - озорують... Пошёл!
  Наряд скрылся в темноте улицы.
  - Не признали никак, Максим Прохорыч? - грушевец Ванька Вязов, соскочив с коня, начал осторожно поднимать лежавшую без чувств женщину. - То есть, звиняюсь, - господин хорунжий... А вообще: здорово вечерял, Макся! Давненько не виделись.
  - Ванька! - Максим радостно хлопнул по плечу станичника. - Возмужал... Ты откель будешь?
  - С фронту прибыли, всем полком. Зараз в запасе, - с гордостью сообщил Вязов. - Фёдька-то ваш как? Женился, слыхал...
  - На Томке Астаповой, - утвердительно кивнул Максим. - Что ж не заехал до дружка? Он тебя всё вспоминал... На свадьбе столько самогонки попили!
  - У нарядах день и ночь, Максим, продыху нема. На фронте, чай, думаю и то легче было. Зазря радовался посля госпиталю... А вчёра на усмирении были, под Алексадровском у шахтёров... Куды девку-то несть?
  - Айда за мной, Ванька, - повёл его вверх по улице Громов. - Гражданка, вишь, мне знакомая. Постояльцем у них живу... Надо же такому совпасть, брат.
  Максим, ведя одной рукой за повод Ванькиного коня, другой - с опаской провёл по лицу Оксаны.
  - Не померла часом?
  - Да нет, что ты, Максим, - успокоил земляка Вязов. - Жива. Чувствую - дышит молодка, только без всяких чувств. Сознательность, видать, потеряла, да это ничего, пройдёт...
  
   * * *
  На следующий день Максим на вытяжку стоял в канцелярии начальника новочеркасского гарнизона полковника Булюбаша.
  - Ну-с, я вас слушаю, господин хорунжий. Присаживайтесь, - Булюбаш кивнул на стул возле огромного полированного стола.
  - Вот, господин полковник, - Громов протянул ему рапорт. - Тут всё прописано... Хочу съездить на пару дней в Петроград, узнать, что с невестой.
  Полковник внимательно прочитал бумагу, отложил в сторону.
  - Что ж, господин хорунжий, я не против вашей поездки. - Булюбаш встал и подошёл к Максиму. - Командировочные документы получите у писаря, деньги сегодня же выдаст казначей - я распоряжусь. Но помимо всего прочего, у меня есть к вам очень важное поручение... Я знаю, вы храбрый, преданный Дону офицер, и, надеюсь, поймёте меня правильно...
  Полковник открыл ящик стола и, порывшись в нём, достал какой-то пакет.
  - Так вот, хорунжий Громов, когда будете проезжать мимо города Быхова, заедьте, пожалуйста в гимназию, где под охраной находится генерал Корнилов и постарайтесь как-нибудь передать ему это письмо... Вы, надеюсь, хорошо понимаете меня... сотник? - Булюбаш сознательно сделал акцент на чине, намекая на возможное получение оного Максимом. Продолжил, понизив голос: - Этот документ ни в коем случае не должен попасть в чужие руки. Скажу больше: по всем данным, в Петрограде скоро начнётся очередная смута - похлеще той, что грянула в феврале!.. И такие офицеры, как вы, хорунжий, ещё пригодятся Тихому Дону! - полковник протянул пакет Громову. - Я надеюсь, вы, господин будущий сотник, хорошо меня поняли?
  - Я вас понял, господин полковник. Рад служить Всевеликому Войску Донскому и России! - Максим лихо щёлкнул каблуками. - Разрешите идти?
  - Идите...
  Уже очутившись на улице, Максим всё ещё никак не мог придти в себя от услышанного. В голове всё перемешалось: Каледин, Корнилов, пакет, Анфиса... И поверх всего, как приманка, - золотом горели погоны сотника. Это было слишком большим искушением! Ведь итак минул всего какой-то год после окончания юнкерского училища, а он, Максим, - уже хорунжий. И служит не где-нибудь в Галиции, загибаясь в гнилых грязных окопах на передовой, а на родном Дону, в самой столице Войска!
  "Полковник сказал: "Вы ещё пригодитесь Тихому Дону!" - вспоминал Громов, и снова в мыслях всплывали погоны сотника. И это - в девятнадцать лет! А потом... Голова приятно закружилась от радужных перспектив офицерской карьеры. И всего-то нужно отвезти письмо в Быхов опальному генералу! Что ж, он выполнит задание полковника Булюбаша. Максим нащупал в боковом кармане френча тугой пакет и зашагал быстрым шагом к своей квартире. А в голове приятно билось: "Выполнить, во что бы то ни стало передать пакет по назначению, а потом!.."
  Дверь ему открыл старик хозяин. Максим, не раздеваясь, взял так и не разобранный со вчера чемодан, подошёл к лежавшей в постели Оксане. Та, подняв на него грустные глаза, через силу улыбнулась.
  - Огромное спасибо вам, Максим, за вчерашнее! Если бы не вы...
  - Пустяки, не стоит благодарности. Думаю, любой русский офицер поступил бы точно так же, - Громов нежно пожал её руку. - Выздоравливайте, Оксана. Всё будет хорошо.
  - Вы уже уходите? - с беспокойством спросила девушка, заметив в руках Громова чемодан.
  - Да, к сожалению, приходится снова покидать ваш гостеприимный дом, - срочная командировка в Питер. - Замялся Максим. - Очень сожалею, но ничего не поделаешь - служба. До свидания, Оксана.
  - Как, опять уезжаете?! - с неподдельным сожалением всплеснул руками хозяин. - И не отдохнули даже, ваше благородие. Хоть бы денёк...
  - Так надо, старик. Дело прежде всего! Недели через две вернусь. Комнату мою никому не сдавайте, - Максим сунул хозяину пачку керенок. - Это плата вперёд, пока меня не будет. Думаю, здесь достаточно, хотя эти проклятые бумажки нашего придурковатого премьера обесцениваются на глазах! Офицеры в полку шутят, что скоро за жалованьем будет приходить с мешками!
  - Спасибо, господин хорунжий. Ждём вас обратно с нетерпением, - подобострастно раскланивался старик. - А насчёт денег - очень остроумно сказали. На рынке народ то же самое говорит... Эх, довели страну до ручки, демократы!
  Максим вышел. Нанял на углу дремавшего извозчика. Коротко бросил:
  - На вокзал!
  На перроне долго нервно курил, ожидая поезда в Россию - после февральского переворота в Питере поезда ходили из рук вон плохо. Сжимал в руке билет до Москвы: там предстояло делать пересадку на Быхов. Через пять часов томительного ожидания, с огромным опозданием, подошёл поезд. Максим был зол до того, что готов был застрелить машиниста - до смерти не любил ожидания! Быстро нашёл своё место в плацкартном вагоне - купейных не было - расположился, достав из чемодана необходимые в дороге вещи. Остальное - с глаз долой, - под лавку, в багажное отделение. Сняв сапоги, с наслаждением вытянулся на нижней полке, снова предался сладостным мечтам о будущем... Соседи тут же принялись за еду, но это Максима не отвлекало. Он отказался от приглашения откушать хлеб-соль вместе с ними. Отвернулся к стене, забылся. А поезд уносил его всё дальше и дальше от Новочеркасска, родной станицы Грушевской. Впереди была Россия: своя и чужая, великая и ничтожная, гостеприимная и пугающая, понятная и непредсказуемая. Поезд шёл в Россию, в самую глубь назревающих там грозных мировых событий.
  
   28
  Стёкла в окнах жалобно задребезжали от взрыва. Анфиса Лунь, испуганно вскрикнув, зажала руками уши. Приблизившись к окну, с опаской глянула из-за портьеры на улицу. По мостовой с бешеной скоростью промчался старенький грузовик, переполненный пьяной солдатнёй и матерно орущими матросами-анархистами. Затем появились конные юнкера во главе с каким-то высоким - в лохматой кавказской бурке - всадником. Они несколько раз выстрелили вслед удаляющемуся грузовику. При звуке выстрелов Анфиса вновь зажала уши и отпрянула от окна. Но любопытство было сильнее страха. Через несколько минут девушка вновь выглянула из-за портьеры. На перекрёстке, у поваленного газового фонаря, лежало два человеческих тела. Прохожие, равнодушно переступая через них, проходили мимо. В соседнем квартале грохнул взрыв, протарахтела близкая пулемётная очередь. Дальше, в сквере дымилась свежая воронка от разорвавшегося снаряда, валялись убитые люди и лошади.
  Плотно задёрнув портьеру, Анфиса отошла от окна. Ничком повалилась на широкую неразобранную кровать, горько зарыдала. Ей было страшно одной в этой большой, полутёмной, брошенной людьми квартире, которая была ей также чужда, как и весь этот проклятый, поднявшийся на дыбы, как взбесившийся конь, огромный город. За окном, на улице, вновь пачками загремели винтовочные и револьверные выстрелы, а затем всё, так же внезапно, как и началось, - стихло. И так - изо дня в день. Когда всё это началось, Анфиса не помнила. Может быть, в тот памятный день, когда расхристанная пьяная матросня застрелила и сбросила в Неву протоиерея Владимира, - троюродного брата отца Евдокима, - у которого Анфиса гостила во время летних каникул. Насмерть перепуганная супруга протоиерея, Александра Орестовна, наспех собрав ценности и кое-какие вещи, уехала с дочерьми в Финляндию. Горничные разбежались, и Анфиса осталась одна в опустевшей квартире. Уехать из города не было уже никакой возможности, южнее Питера всё было забито эшелонами 3-го конного корпуса, оставшимися там после провала Корниловского выступления против Временного правительства. На железных дорогах царили хаос и анархия. Анфиса несколько раз писала письма в Грушевскую, родителям, но видимо они не доходили. Почта при новой, демократической власти тоже работала из рук вон плохо. А вскоре почту и телеграф заняли большевики, и всё окончательно остановилось. Про этих страшных людей Анфиса слышала и раньше. Это были те самые большевики, которыми в станице матери пугали маленьких казачат. Анфисе они снились по ночам в германских шлемах - с окровавленными ножами в зубах. На самом деле это были обыкновенные люди в серых солдатских шинелях, чёрных матросских бушлатах или в рабочих промасленных робах, с красными повязками на рукавах. И назывались чудно: Красная гвардия. На гвардию они были совсем не похожи, скорее - на разбойников с большой дороги. Но так или иначе, - Анфиса осталась в городе.
  Привычный уклад жизни рушился, разваливался на глазах. И - махнув на всё рукой, Анфиса до самой последней клетки тела, вся, без остатка, отдалась бурной, хоть на несколько минут опьяняющей, страсти любви...
  Она выходила на Невский вечерами, когда там было хоть пруд пруди таких же, как она, - отверженных и неустроенных, лишённых насущного куска хлеба, - профессионалок с дореволюционным стажем. В первый же выход к ней ультимативно подошли три смазливых, вызывающе обряженных - специально для бульвара - красотки. Агрессивно обступили.
  - Ты, профура залётная, а ну катись отсюда подобру-поздорову, - здесь место давно забитое! - презрительно окинув конкурентку циничным, убийственным взглядом, прошипела одна девица. Две другие угрожающе надвинулись на Анфису с боков. Та, что повыше, добавила:
  - Не уберёшься, зенки выцарапаем, а то - Казбеку пожалуемся. Он тебе башку отрежет и заместо посылки к родителям в Тамбов отошлёт!
  - Я не из Тамбова, с Дона, - зачем-то пролепетала насмерть перепуганная Анфиса, и поспешила уйти с Невского на бульвар.
  Так выходила она ещё несколько раз, с заячьей озиркой по сторонам - не видят ли давешние обидчицы. Быстро прогуливалась по проспекту, дефилировала у дорогих ресторанов, отелей и казино. На третий день ею заинтересовался богато одетый - с большой окладистой бородой - видимо, купеческого звания, господин. Пригласил в ресторан. Анфиса, не евшая ничего с утра, охотно согласилась. За роскошный, с коньяком и шампанским, ужин "расплачивалась" тут же наверху, в гостинице. Утром купец дал денег и грубо выпроводил из номера, на прощание посоветовал сходить к новым властям и взять "Заменительный билет и смотровую книжку". Без этого, мол, заниматься проституцией нельзя. Но на керенки не поскупился. Анфиса жила на них целую неделю. Потом подвернулся малолетка-гимназист, которого просто пожалела, потому как брать с него было - почти нечего: слёзы, а не капитал! Всё, что сумел сэкономить за месяц на гимназических обедах. Третьим клиентом был бравый штабс-капитан Сергей Мерцалов, с которым познакомилась на балу в офицерском собрании. Туда она попала чисто случайно, спасаясь от внезапно вспыхнувшей на улице перестрелки. Пока офицеры с подоспевшими на шум юнкерами разбирались с возмутителями порядка, Анфиса с интересом прохаживалась между колонн по залам. Кто-то тронул её сзади за локоть.
  - Мадам! Извиняюсь, не имею чести знать вашего имени... Разрешите представиться! - звонко щёлкнул шпорами бравый, подтянутый офицер, вытянувшись перед ней в струнку. Это и был штабс-капитан Мерцалов.
  Назавтра он уже переселился к ней в квартиру и вскоре взял, так сказать, на содержание... С той поры Анфисе уже не было нужды заботься о своём пропитании и мотаться вечерами по ветреным и сырым столичным бульварам, опасаясь преследования властей - ведь промышляла она нелегально, без соответствующего "билета", - или злых конкуренток по промыслу и их безжалостных сутенёров. Ведь ей до сих пор по ночам, в кошмарных снах, виделся тот самый загадочный Казбек, кем напугали девицы с Невского в первый её выход на городскую панель. Ясно представляла она его, заросшего колючей чёрной бородой до самых свирепых, разбойничьих глаз, с окровавленным кинжалом, которым он безжалостно, - как горным баранам, - резал головы провинившимся проституткам!
  Днём штабс-капитан Сергей Мерцалов носился с юнкерами из одного конца города в другой: везде митинговали, стреляли, грабили... Особенно бесчинствовала сорвавшаяся с кораблей, как свора бешеных псов с привязи, - необузданная, горластая матросня. Её неустанно, изо дня в день, подбивали на бунт революционные эмиссары в кожаных куртках и в пенсне, с козлиными бородками клинышком, - все сплошь евреи из недоучившихся студентов или бывшие каторжники, которых безмозглое Временное правительство зачем-то выпустило из Петропавловских казематов.
  Вечером, уставший и злой на весь мир, штабс-капитан приходил к шикарному особняку в стиле рококо на Фонтанке, по парадному тяжело поднимался на третий этаж, звонил в девятую квартиру, где обитала Анфиса. Ночью, в постели, вместе с ней окунался в мир сладостных грёз, отдавая последние силы неудержимому, дурманящему порыву любви...
  В дверь с парадного гулко забарабанили, Анфиса вскочила, опрометью кинулась в прихожую.
  - Кто там?
  - Свои, открывай!
  На пороге, покачиваясь, стоял штабс-капитан Мерцалов. Сбоку поддерживал его под руку какой-то незнакомый моложавый поручик. Сапоги и шинели у обоих были густо забрызганы грязью, фуражки помяты, лица - усталые, под глазами, от бессонной ночи, - круги.
  - Сергей, ты ранен? - Анфиса кинулась было к Мерцалову, но тот грубо оттолкнул её.
  - Поди прочь, шлюха! Не лезь не в своё дело.
  На Анфису остро пахнуло перегаром. Она съёжилась и испуганно отпрянула в сторону. Поддерживаемый молодым поручиком, Мерцалов ввалился в прихожую. Не снимая сапог, оба прошли дальше, в залу. Гремя саблями, уселись за стол. Штабс-капитан вытащил из-за пазухи шинели бутылку дорогого, марочного коньяка, поставил со стуком на стол. Поручик извлёк вторую.
  - Рюмки! - коротко приказал Мерцалов Анфисе. Вырвал из дрожащих её рук два хрустальных бокала, умело откупорил коньяк и, набухав по полному себе и поручику, - жадно выпил.
  - Всё, конец! - штабс-капитан сдернул мокрую, измятую фуражку и небрежно швырнул на пол.
  - Сергей, что случилось? - испуганно вскрикнула Анфиса. Ей показалось, что он говорит о себе.
   - Сегодня ночью эти свиньи, немецкие шпионы, - большевики, захватили все вокзалы, - тяжело заговорил Мерцалов. - Мы отрезаны от всего цивилизованного мира! Надвигается что-то страшное, - я это чувствую, - что-то ужасное, как чума или монголо-татарское нашествие!.. У нас остался один Зимний дворец, да и тот защищать некому - господа офицеры разбежались, казачки - мать их за ногу - предали... Всех защитников - горсть мальчишек-юнкеров, да батальон баб-смертниц. И всё! Со всей великой империи только мальчишки и бабы встали на её защиту, - больше некому!
  Мерцалов снова налил коньяк и выпил, не морщась и не закусывая, как будто пил обыкновенную воду. Поручик от него не отставал. После второго бокала тоже подал голос:
  - Но ведь Керенский прорвался из Питера! - голос его был срывающийся, дребезжащий. - Александр Фёдорович приведёт с фронта верные правительству части и раздавит предателей-большевиков, повесит Иуду Ленина! Нам нужно только продержаться в Зимнем как можно дольше, не дать христопродавцам арестовать Временное правительство.
  - К чёрту! И Керенского тоже к чёрту! - штабс-капитан Мерцалов со злостью стукнул грязным, жилистым кулаком по столу, так что на пол со звоном полетели бокалы. - Верховный такая же сволочь, как и большевики. И он тоже кайзеровский агент, - специально заварил всю эту кашу, чтобы Россию Вильгельму отдать! В августе вместе с жидами Ленина казачков Лавра Георгиевича Корнилова покрошил... Всех к чёрту, никому не верю... Анфиса - рюмки!
  Девушка принесла ещё два бокала. Мерцалов откупорил вторую бутылку. Опорожнив опять полный бокал, тяжело поднялся на ноги.
  - Устал, спать хочу, - буркнул, направляясь в спальню. На ходу расстегнул ремень, сбросил на пол портупею с саблей и пистолетной кобурой, стряхнул с плеч шинель.
  - Всё погибло, и мы тоже, господа, - погибли... - пьяно бурчал, пошатываясь и хватаясь за дверной косяк. Вскоре он уже храпел, завалясь прямо в сапогах на белые простыни.
  Анфиса веником смела осколки стекла в угол. Поручик, раскачиваясь на стуле, плотоядно взирал на её согнутую спину. Взяв начатую бутылку коньяка, предложил:
  - Мадам, не желаете ли составить мне компанию, коль ваш муж вышел, так сказать, из диспозиции?
  - Господин Мерцалов мне не муж, - зачем-то тихо поправила его Анфиса.
  - Тем более, мадам Анфиса! Вы такая современная женщина... - рассыпался в комплиментах молодой, испытанный ловелас. Недвусмысленно заулыбался, разливая тёмно-коричневую, как густой час, жидкость в бокалы. Но вовремя спохватился... - Пардон, госпожа Анфиса, не угодно ли - в другой? Или... помыть этот?
  - Не извольте беспокоится, любезный, я себе принесу, - успокоила его Анфиса и, сходив к посудному шкафу, достала чистый бокал.
  - Вы конечно должны меня правильно понять, - начал издалека поручик, - что не сегодня - завтра я могу отправиться к праотцам. Проще говоря - на тот свет, а вы будете жить и... - поручик резким движением запрокинул голову, так что на пол свалилась фуражка, и, вылив в себя коньяк, стукнул по столу пустым бокалом, - и поэтому, мадам, мне сейчас можно всё!
  С этими словами он вдруг вскочил с места и, схватив Анфису, бросил её на диван. Девушка не сопротивлялась. В голове приятно шумело от выпитого коньяка, и ей было совершенно всё безразлично. Поручик, как хищный зверь, склонился над диваном и сильным рывком - почти до самых бёдер - располосовал на ней платье. Анфиса, как сквозь сон, почувствовала на себе тяжесть его тела. Обнажённые ноги раздвинулись сами собой, сознание померкло. Девушка выключилась из действительности...
  
   29
  Через несколько дней всё было кончено. По опустевшим улицам притихшего Петрограда морозный ветер гнал бумажный хлам: обрывки военных приказов, скомканные театральные афиши, воззвания к "совести и патриотизму" русского народа. Это было всё, что осталось от Временного правительства, арестованного большевиками. На смену недавно ещё шумной и пьяной сутолоки столицы явились холодное омертвение домов, страх и отчаяние обывателей. Ушли праздные толпы с площадей и проспектов, опустел Зимний дворец, пробитый сквозь крышу снарядом с взбунтовавшегося крейсера "Авроры". Бежали в неизвестность бывшие члены Государственной думы, влиятельные промышленники и банкиры, знаменитые генералы и речистые политики. Исчез и штабс-капитан Мерцалов, возможно, убитый во время ночных беспорядков у Зимнего дворца. А вскоре в старинный дом, где квартировала Анфиса Лунь, пришли бородатые, завшивевшие в окопах, солдаты с красными ленточками на папахах, матросы, перекрещённые пулемётными лентами, обвешанные бутылочными бомбами, как рождественские ёлки - игрушками, рабочие в потёртых до белизны кожанках, с маузерами на боку. Главного среди этого наглого, вонючего сброда звали чудно - комиссар. Анфиса назвалась женой убитого штабс-капитана Мерцалова. Как и обитателей соседних квартир, её попросили освободить помещение. Поселили в каком-то сыром, тёмном полуподвале, где раньше жили семьи путиловских рабочих. Теперь в эти убогие халупы помещали семьи офицеров, чиновников, купцов и прочих эксплуататоров. По вечерам, со двора бывшей женской гимназии, находившейся по соседству, гремели частые выстрелы: там расстреливали офицеров. Анфиса своими глазами видела как увели туда дряхлого, отставного полковника Вениаминова, занимавшего до этого весь второй этаж дома, в котором она проживала. Назад он уже не вернулся. Обитатели полуподвала из бывших... перестали выходить на улицу.
  Здесь Анфисино полузабытье, наконец, прошло: нужно было как-то устраивать свою жизнь дальше. С тоской вспоминала она об утопающих в садах станицах - только сейчас показавшегося таким милым - Тихого Дона. Вспоминала неширокую, густо заросшую по берегам камышом, чистую речку Тузловку, до боли родную, незабвенную Грушевку, где прошло детство, величественный храм апостола Иоанна Богослова, в котором служил отец... Всё это было далеко. Вокруг были чужие, страшные люди с ружьями и бутылочными бомбами: вечно пьяные, матерящиеся солдаты, матросы и мастеровые, которых здесь называли большевиками. Как говорил штабс-капитан Мерцалов: предатели и скрытые враги русского народа, продавшиеся Вильгельму за тридцать сребреников! И среди них - главные жидо-масоны Ленин и Троцкий, приехавшие из Германии в запломбированном вагоне, чтобы погубить Россию. Это они виноваты во всех злоключениях Анфисы, и испепеляющей ненавистью к большевикам загорелись глаза девушки...
  Жизнь в городе, между тем, продолжалась. Улицы в момент опролетарились после памятного большевистского переворота. По ним день и ночь слонялись - обожравшиеся водки и коньяка в разграбленных дорогих ресторанах - вооружённые маузерами матросы, студенты с винтовками и полицейскими саблями на боку, какие-то разношёрстые личности в шляпах, с длинными нечёсаными патлами. У этих не было красных звёзд на головных уборах и бантов на груди. Вместо кумачовых, - они размахивали чёрными знамёнами с белой адамовой голосов и перекрещёнными костями в центре полотнища. В городе их называли анархистами. Анархисты разъезжали на шикарных, реквизированных у буржуев, легковых авто и в экипажах, на стенках которых белой краской было аляповато выведено: "Анархия - мать порядка!" Помимо мужчин, в авто и колясках - визгливой неугомонной оравой - катались грязные портовые шлюхи и проститутки с Невского проспекта - недавние коллеги Анфисы по совместному постельному бизнесу.
  Большевики анархистов пока не трогали: было не до них. В городе оставалась ещё масса затаившихся офицеров и юнкеров, ждавших только удобного случая, чтобы взбунтоваться против новоявленных хозяев России. Ночами то и дело вспыхивали жестокие стычки.
  Однажды, в проезжавшей мимо машине анархистов, Анфиса увидела того самого гимназистика, - своего второго клиента, которого подцепила на Невском. Он был с такими же грязными, длинными волосами, как и его дружки. Форменный костюм его заметно поистрепался, да и сам он, видимо, истаскался по бабам. Он не оставлял без внимания ни одной встречной юбки, - провожал циничным, плотоядным взглядом. И тут, - неожиданно увидев старую знакомую, - сразу узнал, обрадовался. Крикнул водителю, чтобы затормозил. Положение Анфисы было безвыходное, средств - ни копейки, грозила голодная смерть, и она обрадовалась встрече. Уцепилась за неё, как утопающий за соломинку.
  - Анфиса, садись скорее в авто! - предложил гимназист, освобождая место рядом.
  Девушка колебалась какие-то доли секунды. Вот она уже полезла через борт в набитый народом салон. Водитель пугнул встречных сигналом, тронул машину с места.
  - Это моя старая знакомая... Поедет с нами, - объяснял гимназист анархистам.
  Анфиса уже запамятовала, как его зовут, и силилась вспомнить. Плечистый чернобородый анархист в чёрном котелке и пенсне на шёлковом шнурке, по-видимому, - еврей, утвердительно кивнул головой, разрешая Анфисе ехать. Гимназист шепнул ей на ухо, что это - главный.
  Они приехали в шикарный особняк на Васильевском острове - резиденцию анархистов. Гимназист отвёл Анфису в дальнюю комнату.
  - Как я рад, как я безумно рад нашей встрече! - рассыпался он в восторженных комплиментах. - А вы, Анфиса? Вы рады?
  - Ещё бы, милый, - врала она, не зная как бы поделикатней - не обидев - спросить его имя. - Как ваши папан и маман, надеюсь, - оба в добром здравии?
  - О-о, вы даже и это помните! - был поражён молодой человек. - Как мило с вашей стороны... Но я ведь вам рассказывал в прошлый раз, что они - эксплуататоры и полнейшие мещане. Я с ними порвал навсегда!
  - Папан вашего звали кажется...
  - Да, да, - Елизар Каллистратович, - радостно подсказал словоохотливый гимназист.
  - Ах да, я знала, но боялась ошибиться, дорогой вы мой... Елизарович. Э-э... - Анфиса смущённо замялась. - Ничего, что я - по отчеству?
  - Что вы, мадам Анфиса, - запротестовал простодушный гимназист. - Называйте меня просто Володей!
  - Неудобно как-то, - обрадовалась схитрившая девушка, узнав таким образом имя своего бывшего кавалера.
  - Нисколько, так даже лучше, - заторопился гимназист Володя. - И вот ещё что, мадам Анфиса, я надеюсь, - вы примете моё приглашение?.. У нас сегодня банкет в итальянском кабачке Фрaнческо Тaнни. Это не далеко отсюда - на Екaтерининском кaнaле: хозяин недавно сбежал за границу, прихватив все капиталы... Недвижимость, естественно, осталась. На первом этаже - шикарный салон, где последнее время собирается всякая интересная публика: студенты, музыканты, поэты, художники. Ну и наши анархисты, конечно, частенько посещают это собрание... Не откажите, прошу вас! Я потом всё объясню, - гимназист Володя презрительно кивнул в сторону остальных анархистов. - У меня просто не было иного выхода. К тому же, Олег... - Володю позвали в соседнюю комнату.
  - Так я вас жду ровно в восемь у итальянца! Вот приглашение, - протянул он ей небольшой кусочек картона с написанными на нём корявым ученическим почерком словами...
  Анархисты Анфисе нравились всё больше и больше. Допотопное здание, где располагался кабачок, почти всю ночь содрогалось от буйных выкриков, смеха, беспорядочной пальбы в потолок. Один, допившийся до белой горячки, боцман с "Авроры" вывалился из окна, размозжив голову о булыжную мостовую. В чулане повесился какой-то длинноволосый, грязный поэт. Другой поэт, - как он сам пышно представился, взобравшись с ногами на стол, - Артур-Зосима Громоподобный, читал свои новые стихи, из которых Анфисе запомнились только две последние строчки: "И на рычащем лавой вулкане, - яичницей солнце сжарится!"... Анфиса была в восторге. Гимназист Володя то и дело подливал ей в бокал вина. Встретив кого-то взглядом, извинился:
  - Я сейчас, госпожа Анфиса! Дело, - не терпящее отлагательства...
  Надоевшего всем поэта Громоподобного за ноги стащили со стола, на эстраду в центре зала, где стоял белый рояль, выбежала полуголая накрашенная девка. Она была только в чёрном мужском фраке с длинными фалдами и белых кружевных панталонах. На голове - высокий цилиндр, в руке - зонтик в виде трости. Фрак контрастно оттенял снежную белизну панталон и обнажённого женского тела. Музыкант, усевшийся за инструмент, заиграл весёлую, зажигательную мелодию, и девица пустилась в пляс. Зал ресторана просто взорвался неудержимым хохотом, рёвом и улюлюканьем на сотни ладов. Что-то восторженно кричала и подвыпившая Анфиса. Девица кривлялась на невысоком подиуме, изощряясь в безобразных, циничных движениях.
  Перед столиком, где сидела Анфиса, вновь появился гимназист Володя. Рядом с ним топтался высокий, симпатичный юноша с густой белокурой шевелюрой.
  - Вот, знакомьтесь пожалуйста, - это госпожа Анфиса... э-э, - замялся гимназист.
  - Лунь, - подсказала девушка.
  - Да-да, Анфиса Лунь из Новочеркасска, - обрадовался подсказке Володя.
  - Из-под Новочеркасска, - принципиально уточнила та. - Станица Грушевская... В Новочеркасске я учусь.
  - Это где-то на юге? - с лёгким нерусским акцентом поинтересовался незнакомец.
  - Да, почти у самого моря.
  - Олег Снетковский, - спохватившись, поспешно представился высокий блондин. - Я живописец.
  - Я смотрю, у вас тут одни знаменитости, - смеясь, пошутила Анфиса. - Поэты, художники, музыканты...
  - Олег, как и вы, мадам Лунь, - не здешний, - принялся объяснять гимназист Володя, как бы приняв на себя роль посредника или гида. - Он из Польши, которую сейчас захватили проклятые швабы! И ещё... - гимназист вопросительно взглянул на белокурого и, уловив его молчаливое согласие, продолжил: - Вы ему очень понравились, и пан Снетковский хотел бы попросить вас позировать ему... - Володя смущённо замялся.
  - Без одежды, - пришёл ему на помощь Олег. - Я надеюсь, пани...
  - Дрянной мальчишка, - засмеявшись, шутя погрозила ему пальчиком Анфиса. Затем, резко оборвав смех, спросила: - А откуда вы знаете господина Вольдемара Елизаровича, то есть - Володю?.. Будем без церемоний, не правда ли, господа?
  - Мы знакомы по "Бродячей собаке", - ответил Олег Снетковский.
  Анфиса Лунь - прыснула в кулак.
  - Какой, какой собаке?
  - "Общество интимного театра", - как сие заведение официально называлось, пока его не прикрыли в 1915 году, - объяснил гимназист Володя. - А попросту - литературно-артистическое кабаре питерских поэтов-футуристов, художников из левого объединения "Ослиный хвост", музыкантов, актеров и прочей творческой публики... Кстати, мадам Анфиса, я тоже малость балуюсь стишками.
  - Это помимо основной революционной деятельности? - подковырнула девушка.
  - Представьте себе, - сказал Володя. - И мои стихи хвалил даже как-то на одном вечере сам Давид Бурлюк!
  - Представляю, - с пониманием кивнула головой Анфиса, которой фамилия Бурлюк ровным счётом ни о чём не говорила.
  - Кстати, Олег тоже хорошо знает Давида Бурлюка и его лучшего друга, талантливого поэта-футуриста, художника Владимира Маяковского, моего тёзку, - продолжал, захлёбываясь, повествовать гимназист Володя. - Олег учился вместе с ними в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и, в отличие от них, - блестяще его окончил. А Маяковского с Бурлюком выперли за неуспеваемость!
  - Пан Снетковский талантливый живописец? - поинтересовалась Анфиса.
  - Гениальный! - восторженно заметил Володя. - Он может нарисовать любую печать, - не отличишь от подлинной даже в очках!
  - То есть, как я понимаю, - занимается подделкой документов? - строго спросила Анфиса.
  - Ну, зачем же так прямолинейно и грубо, - непритворно взмолился гимназист Володя. - Он - свободный художник со свободным полётом фантазии... Искусство пана Снетковского служит народу! Однажды, он "нарисовал" документ, по которому из Петропавловки выпустили одного знаменитого эсера-террориста, приговорённого к казни через повешение! Это ли не чудеса?
  При последних его словах, что-то старательно вычерчивавший карандашом, - белокурый выпрямился и галантным жестом подал Анфисе листок тонкой бумаги...
  - Браво, молодой человек! - захлопала от восторга в ладоши девушка. - Вы действительно - гений!.. Как две капли воды... Подпишите, пожалуйста, на память. - Анфиса подала свой портрет обратно.
  - Пан Снетковский очень состоятельный человек, - продолжал хвалебно бубнить ей на ухо гимназист. - Рисует деньги, как две капли воды похожие на настоящие. Только и подводит, что бумага, которой, к сожалению, не достать... Вы не поверите: Олег обнаглел до того, что на целой серии фальшивых николаевских сторублёвок, на лицевой стороне, там, где написано: "Государственный банк разменивает кредитные билеты на золотую монету без ограничения суммы..." написал мелким шрифтом: "Дурак и последний кретин тот, кто гнёт спину на буржуев, а не подделывает государственные кредитные билеты Российской империи! Управляющий О. Снетковский". Каково?!
  - Бесподобно! - всплеснула руками Анфиса.
  - В Лондоне, - самодовольно заговорил уже сам белокурый, - я по фальшивому чеку получил два миллиона фунтов стерлингов, и прибыл в Санкт-Петербург на собственной яхте. Но, к большой досаде, её вскорости конфисковали на военные нужды. Дело было как раз накануне войны.
  - Умопомрачительно! - раскрыла рот от неподдельного удивления Анфиса Лунь, откидываясь на спинку стула. - Вы действительно гений, пан Снетковский. Я в восторге!
  - Давайте по этому поводу выпьем, - предложил гимназист Владимир, наливая в бокалы искрящееся белое вино из дорогой бутылки.
  
   30
  Станция Пыталово. Максим Громов припал к вагонному окну. Ещё один перегон, и он - у цели! В Быхов Максим приехал, когда по всей России прогрохотал вооружённый мятеж большевиков в Питере. Всё случилось так, как и предрекал полковник Булюбаш. Максим ещё не отдавал себе отчёт в случившемся. Найдя Быховскую гимназию, он через третьих лиц передал пакет генералу Корнилову, благо - кругом царили хаос и неразбериха, никто ещё не знал толком, что произошло. Ему предложили немного подождать, и вскоре явился человек от Корнилова. Состоялся разговор, где ему говорили почти то же самое, что Максим слышал от полковника Булюбаша. Громову предлагали по пути в Петроград выйти на станции Остров, где находились части 3-го конного корпуса генерала П. Н. Краснова, и передать генералу, чтобы он вёл Донские казачьи полки на Дон. По призрачным намёкам Максим понял, что и Корнилов вскоре собирается туда же. А в Петрограде Максиму предлагали попытаться уговорить о возвращении на Дон, к генералу Каледину, расквартированные там 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки. Максим согласился и, переодевшись - по совету - в простую казачью форму, без погон и кокарды, - отправился в путь...
  И вот до станции Остров остался один перегон. Поезд стоял и, по видимому, не собирался двигаться дальше. На станцию один за другим вползали встречные составы, идущие на юг. На север сейчас шёл только один поезд, в котором и находился Громов. В вагоне третьего класса была невообразимая духота, под потолком, возле лампочек, клубами расползался сизый табачный дым, воняло человеческим потом, нестиранным бельём, несвежей пищей. Вагон был набит битком, до отказа. Ехали в основном серошинельные фронтовики из Румынии и Украины к себе домой: в Питер, Архангельск, Карелию... Отдельными уединёнными группами сидели степенные эстонцы, тарабаня на каком-то чудном, неизвестном Максиму, языке. У каждого была винтовка и пара бутылочных гранат. Глаза возбуждённо блестели, руки жестикулировали. Эстонцы всё время курили свои короткие трубки, пуская к потолку дым и то и дело сплёвывая под ноги.
  Напротив остановился воинский эшелон, из теплушек, как горох, на перрон посыпалась наглая революционная матросня. Воздух сразу наполнился замысловатой матерной руганью, криками и перебранкой. Загремели выстрелы. Двое, - обвешанные бомбами, пистолетами и кинжалами, как чеченские абреки, - притащили какого-то человека в расстёгнутой рваной солдатской шинели, из-под которой поблёскивали на плечах золотые погоны.
  - Гляди, ахвицера пимали, - с восторгом проговорил сидевший напротив Максима невзрачный солдатик, заросший грязной окопной щетиной как леший.
  Максим глянул в окно. Человека в солдатской шинели сразу же обступила огромная толпа в чёрном. Послышался озверелый рёв толпы, замелькали кулаки и приклады винтовок. Человек пронзительно закричал.
  - Усё, раздербанют по кусочкам, - проговорил солдатик, сосед Громова, не отрывая любопытного взгляда от происходящего. - Видать дюже они им насолили, ахвицера энти...
  С верхней полки, дремавший там дюжий рыжий детина в защитной форме, пробасил с досадой:
  - А тебе что, не насолили?.. Мало мы за них в окопах гнили, да башку под пули германские подставляли!
  - Да куда там, - солдатик с досадой махнул рукой, - почитай с четырнадцатого году на фронте: три раза ранен, два раза контужен, газами в пятнадцатом году под Болимовом в Польше травленый. Да что там говорить...
  - А я свово взводного, - басил сверху рыжий детина, - вот этими самыми руками задушил, не побрезговал... Жаль, ротный, шкура, сбежал, а то б я - и его!
  Максим поёжился, боязливо покосился на верх. Между тем в вагон ворвался какой-то проныра-пехотинец, не своим голосом заорал, потрясая винтовкой:
  - Братва окопники, айда скорее за мной, там у станции матросня винный склад курочит. Водка рекой течёт! А ну давай - с котелками, не то не достанется...
  - Вот это дело! Это да, - сразу же весело загомонили повсюду.
  - Вот это - настоящая революция... Мужики, давай за водочкой, - за что воевали?!
  - Вали скорей, пяхота, - флотския усё выдуют на дурницу!
  - А губа не дура - винца сичас хлебануть?
  - Шевелись, Афоня, - наша власть пришла!
  Бородачи-окопники, подхватив свои трёхлинейки, дружно повалили из вагона. На улице продолжали звучать их голоса:
  - Поглядим: правда энто, чи, может, - брехня!
  - Какой там брехня, Мина? Сказано тебе - матросы!..
  - А ну пусти, пусти, тебе говорят, не то как дам прикладом по сопатке, - враз кровавой юшкой умоешься!
  - В ухо ему, Афоня, что зыришь!
  - А ну дай-ка мне, земляки... Разойдись! Кому говорю - поди прочь, не то вязы сверну! - громче всех разорялся рыжий детина. Максим узнал его голос.
  Толпа с шумом, с криками, с перебранкой удалялась к железнодорожной станции, откуда неслось и вовсе что-то невообразимое. Максим только с досадой покачал головой и полез к себе на вторую полку. Стоянка, вероятна, предстояла долгая.
  
   31
  Анфиса Лунь у анархистов не задержалась. Это была не серьёзная компания. К тому же они не только разъезжали по городу на автомобилях и митинговали, но и занимались по ночам незаконными экспроприациями, а попросту говоря - грабежами! Во время одного из таких лихих налётов на квартиру, в котором участвовала по настоянию гимназиста Владимира и Анфиса, были убиты бывший коллежский советник Бухвостов и его супруга. Кто-то из жителей не побоялся, позвонил в Смольный и попал на Александру Коллонтай, бывшую народным комиссаром государственного призрения в правительстве Ленина. Услышав об убийстве женщины, жены Бухвостова, Коллонтай пришла в ярость. Тут же, среди ночи, связалась по телефону с председатель Центробалта, своим любовником, Павлом Дыбенко, и на место происшествия спешно выехал на машине отряд матросов под командой известного питерского головореза, анархиста Анатолия Железнякова, которого матросня называла уважительно Железняк, а питерская братва пренебрежительно - Железяка.
  Красноармейцы подоспели как раз вовремя: анархисты грузили награбленным добром экипажи, в которых приехали. Завязалась ожесточённая перестрелка, часть анархистов положили на месте, кое-кто благоразумно сдался, остальные бросились проходными дворами наутёк. В их числе была и Анфиса. Если бы кто-нибудь из станичников видел её в этот момент - не поверил своим глазам! Высоко подобрав юбки, она неслась быстрее мужчин, которые, то и дело приостанавливаясь, ещё и отстреливались. Постепенно, группа анархистов таяла, рассасывалась по ночным улицам и переулкам. Вскоре отстала погоня, и Анфиса осталась с каким-то плечистым, пожилым дядькой в хорошем щегольском костюме, соломенной шляпе канотье на голове, с тросточкой в левой руке и револьвером - в правой.
  - Кажется, отстали, лягавые, - с облегчением вымолвил незнакомец, поспешно пряча в карман пистолет. Говорил он с лёгким еврейским акцентом. - Вы теперь куда, мадам?
  - Я была не одна... - замялась, не зная, что ответить, Анфиса. - Вольдемар пригласил меня на лёгкий вечерний променад... Потом была эта ужасная стрельба... Я совсем потеряла голову...
  - Как я вас правильно понял, уважаемая, вам некуда идти? - подвёл итог неизвестный в канотье. - В таком случае могу вам порекомендовать одно замечательное местечко на Выборгской стороне. Дом моего двоюродного племянника, - очень порядочного господина, между прочим. Преуспевающего коммерсанта... Я как раз к нему сейчас и иду. Не составите ли мне компанию?
  - А это удобно? - наивно поинтересовалась Анфиса, выбора у которой всё равно не было.
  - Ой, вэй! Салмон будет только рад такой прекрасной гостье, - заверил её незнакомец. - А, увидев своего дорогого дядю, которого он не видел уже три дня, Салмончик просто умрёт от счастья! Это я вам обещаю... Пойдёмте же, ну что вы стоите, пардон, как статуя на бульваре! Ждёте, когда сюда снова придут большевики и станут задавать ненужные вопросы?
  - Как вас зовут? - спросила на ходу Анфиса.
  - Моя фамилия слишком известна в определённых кругах, чтобы называть её вслух, - уклончиво, с долей еврейской иронии, ответил господин в канотье. - Коллеги зовут меня Ювелир, если вам будет угодно.
  - А меня Анфиса, - простодушно ответила девушка. - Возьмите извозчика, я страшно устала идти пешком... К тому же, на улицах не безопасно.
  Ювелир поспешил исполнить её просьбу. В коляске Анфиса поинтересовалась:
  - Вы делаете ювелирные украшения?
  - Что-то в этом роде, - не определённо проговорил мужчина. - Приделываю им ноги...
  - Ах, да... - девушка всё поняла.
  - В общем, это сейчас не столь важно и актуально, - добавил Ювелир. - У вас плохой вид...
  - Я вторую ночь не сплю, извините...
  Вскоре они подъехали к небольшому старенькому двухэтажному строению в глухом окраинном переулке. Дом совсем не походил на обиталище преуспевающего коммерсанта, как его отрекомендовал попутчик Анфисы. Расплатившись, он отпустил извозчика, собственным ключом открыл дверь подъезда. В доме было темно и тихо, под их осторожными шагами страшно скрипели расшатанные ступени лестницы, ведущей на второй этаж. Ювелир провёл девушку в угловую комнату, где раньше, вероятно, жила прислуга, засветил лампу.
  - Располагайтесь, мадам. И, пожалуйста, - без церемоний, - проговорил он вполголоса, широким жестом приглашая её в помещение. - Салмончик завтра ужасно обрадуется, увидев вас в своей тихой обители. Он очень сентиментален... Ужин, увы, не предлагаю, не хочется будить хозяйку... Она вам тоже завтра очень понравится! Это прекрасные люди, среди гоев вы таких вряд ли найдёте... Вы, кстати, какого вероисповедания?
  - Я православная, господин Ювелир, - с достоинством ответила Анфиса. - Мой фатер - приходской священник у нас в станице.
  - Понял. Ничего не имею против... - поспешил с заверениями дядя своего племянника. - У меня у самого какой-то дальний родственник моей дорогой и горячо любимой мамеле был раввином где-то в Царстве Польском... Станица, это - э-э-э?..
  - Такая деревня в Области Войска Донского, - поспешила с объяснением Анфиса.
  - Прекрасно!.. Ничего больше не надо?
  - Дайте, пожалуйста, ключ от комнаты. На всякий случай... - сконфуженно попросила девушка...
  Господина в канотье звали Мозес Гершензон. Как оказалось - это был вор с дореволюционным стажем, специализировался в основном на краже ювелирных украшений. Его племянник Салмон Шахермахер занимался скупкой краденого. Дела у Ювелира последнее время шли неважно, пришедшие к власти большевики свернули частную торговлю, магазины позакрывались, тут же повсюду возникли стихийные уличные рынки, где торговали всякой всячиной. Гершензону ничего не оставалось, как спешно менять квалификацию.
  Благодаря своим обширным связям в Питерском преступном мире, он вышел на нужных людей, которые проворачивали дела по-крупному, и стал наводчиком у домушников. Днями он бродил по улицам, выстаивал в длинных хлебных очередях, толкался на рынках, внимательно прислушиваясь к разговорам. Иногда брал с собой для солидности - Анфису. Особенно интересовался бывшей прислугой у богатых господ, дворниками, швейцарами дорогих гостиниц, половыми из кабаков и официантами из ресторанов. Многие из них тоже были евреями, и это значительно облегчало дело. За небольшую мзду они охотно выбалтывали Гершензону нужную информацию. Глухой ночью на квартиру очередной жертвы совершался дерзкий налёт, и утром Ювелир получал свои дивиденды. Естественно, кое-что перепадало и Анфисе.
  Племянник Гершензона Салмон Шахермахер охотно брал у них краденные вещи, перед этим долго торговался за каждый рубль, и расплачивался наконец с таким кислым видом, как будто отрывал часть собственного сердца. За проживание Салмончик тоже драл неимоверную цену, даже с собственного дяди, и Анфиса вскоре от него съехала. Ювелир нашёл ей другую квартиру, намного дешевле, однако заранее предупредив на своём жаргоне, что это - "хаза". Анфиса не придала значения предупреждению любовника, по наивности решив, что это какой-то еврейский термин.
  То, что она здесь увидела - ошеломило Анфису, буквально повергло в шок. Она и не подозревала, что очутилась в бандитском притоне. Хозяйкой была старая, сгорбленная, почти не говорящая по-русски чухонка. Хибара её состояла из трёх небольших, грязных комнатушек и прихожей. Помимо Анфисы здесь постоянно проживали две молоденькие девицы - профессиональные проститутки с Невского. Днём они отсыпались, а ночью - так сказать заступали на вахту, обслуживая многочисленных клиентов, в основном местных воров, бандитов и всякую уличную шпану. Заглядывал сюда частенько и Гершензон - проведать Анфису и купить у хозяйки "марафету", которым она тоже приторговывала наряду с самогонкой собственного приготовления.
  В отсутствие Ювелира к Анфисе приставал молодой парень в мичманке и широченном матросском клёше - лихой налётчик, о воровских подвигах которого знало пол-Питера, Яшка Каин. Девушка его сторонилась, но тот не отставал. Как-то постучался в комнату Анфисы: в "малине" в это время почти никого не было. Она впустила, вопросительно уставившись на гостя.
  - Я вот по какому поводу, мадам, - нахально заговорил Яшка. - Ты с обрезанным Гершензоном любовь крутишь? Да?
  - Не твоё дело! - зло отрезала она.
  - Если будешь упорствовать, я ему... его... до конца отрежу!
  - Не хами, парень... Не на такую напал!
  - А на какую? - Яшка, подойдя вплотную, взял её двумя пальцами за подбородок. - Ты мне нравишься, красуля, поняла!.. Эту лавочку лягавые не сегодня-завтра прикроют... Гершензон твой - скупердяй и жила, как все жиды - за копейку удавится, а у меня капитал есть...
  - Убери грабли, дурак, - Анфиса резко ударила его по руке, дыхнула в лицо вчерашним перегаром. - Ювелиру всё расскажу, плохо тебе будет.
  - Мадам, видно, совсем перестала соображать? - Яшка Каин снова взял девушку за подбородок. - Да твой Ювелир здесь - никто! Пустое место... Наводчик. А я - жиган! Меня вся братва в округе знает. Захочу - Ювелира в землю живьём закопают, или в Неве утопят.
  - Ну и что дальше? - спросила Анфиса.
  - Если не хочешь вновь оказаться на улице, пошли со мной, - заговорил Яшка. - Этой хазой скоро всерьёз займутся лягавые, я это чувствую. В бывшей полицейской части уже какая-то народная милиция объявилась: выбитые стёкла вставляют и фасад красят. Верно, скоро облавы устраивать начнут. Их там много, лягавых, и все с винтовками. Есть даже пулемёт... Я потому и хочу уйти в сторону - здесь слишком много народу, а где много людей - обязательно найдётся стукач. Это не по мне - зазря башку под пули подставлять... Ты мне нравишься, крошка, и потому советую: пошли со мной. На первый случай у меня есть немного золотишка, а дальше видно будет. Не бойся, не пропадём.
  Яшка отпустил Анфису, нервно побарабанил пальцами по крышке стола.
  - Ну как?
  - Ну что же, господин Каин, я согласная.
  Анфисе как всегда было всё равно. Да, по правде сказать, покой и тишина интимного уединения ей были более по душе пьяного разгула и шума воровского притона. В один прекрасный день, прихватив по паре пистолетов и ручных гранат, они покинули хазу...
  
   * * *
  Непроглядная тьма. Тускло поблёскивает сбоку Фонтанка. По набережной идут двое: рабочие картузы, кожаные куртки, красные революционные банты на груди, на боку маузеры в деревянных коробках. Навстречу быстрым шагом приближается укутанная в шубу девушка. Поравнялись.
  - Стой! - первый в кожанке делает шаг навстречу. - Документы!
  Девушка вдруг поворачивается и что, есть силы, бежит назад.
  - Стой, контра, не уйдёшь!
  Позади - топот патруля, прерывистое дыхание забитых заводской пылью лёгких. Беглянка сворачивает в подворотню. Двое - за ней. И вдруг - о, Боже! Из темноты кто-то наваливается, душит... Бьют по головам чем-то тяжёлым. Ноги жертв подкашиваются - это конец! А их всё бьют и бьют, - злобно, исступлённо. Яшка Каин - в бездыханных - несколько раз вонзает бандитскую, острую как бритва, финку. Всё, дело сделано. Бандит кивает Анфисе, заманившей в подворотню милиционеров.
  - Молодец, крошка! Ловко ты их провела...
  Он отстёгивает у убитых маузеры, лихорадочно - по давней привычке - обшаривает карманы.
  Теперь можно приступать к основному! Подручные веером рассыпаются по окрестностям - на стрёму. Основная группа с Каином - к продовольственному складу. Сторож уже лежит у стены связанный, с кляпом во рту. Убивать не стали, он не опасен. Фомкой ловко срываются висячие замки, настежь распахиваются ворота склада. Из темноты подъезжают загодя нанятые подводы, налётчики быстро нагружают их мешками с мукой. Яшка Каин, с двумя пистолетами в руках, зорко всматривается в улицу, то и дело поторапливает подручных. Подводы отваливают одна за другой, на каждую, рядом с возницей прыгает бандит с револьвером. Работа идёт споро. У грузчиков из-под картузов и шапок градом течёт пот, но они не сбавляют темпа. В любую минуту может раздаться свист товарища, извещающий об опасности. К Яшке Каину подходит Анфиса.
  - Скоро, Яков?
  - Ещё пару подвод - и баста, - сипло, вполголоса, отвечает главарь. - Ты как, не замёрзла?
  - Да ничего, шуба греет, спасибо, - улыбается девушка. - Вот не думала - не гадала, что с мазуриками свяжусь! Увидели бы меня папенька с маменькой...
  - А что, жить-то надо как-то? - удивился Яшка. - Или только буржуи должны сладко жрать и веселиться, а мы, простой народ, - на них шею гнуть и загибаться? Не выйдет... Буду давить толстобрюхих и - точка! Как клопов.
  - Да ведь и тебя рано или поздно раздавят, - ухмыльнулась Анфиса.
  - Пущай попробуют!..
  Наконец нагружена последняя повозка. Двое оставшихся бандитов вместе с Яшкой Каином и Анфисой садятся на мучные мешки, и повозка отъезжает от раскуроченного склада. Ветер раскачивает сиротливо распахнутые створки ворот. Они нещадно скрипят и хлопают как крышка гроба. На улицах мёртвая тишина. Не видно ни одного огонька в окнах, ни одного прохожего. Куда-то попрятались даже дворники. Город как будто вымер. Лишь где-то на окраине гремят выстрелы. Там, видно, тоже кто-то кого-то грабит.
  Ехали долго, всё время петляя, сворачивая в глухие переулки и проходные дворы. Заметали след. Да и так было безопасней. Яшкина хаза была аж на Стрельне, в дачном районе города. Туда и правили. У Анфисы стали замерзать ноги. Она похлопала обутыми в модные ботики ногами, постучала одна о другу. Один из налётчиков достал из-за пазухи штоф.
  - Причастимся, Каин, с морозцу?
  - Вали, пей, Гунн, да нам оставь малость, - отозвался главарь. - Спиртяка, небось?
  - Не, самогар... Хозяйка здорово гонит, - ответил бандит по кличке Гунн. - Как слеза... И по шарам бьёт забористо. Полштофа сожрёшь - и с копыт долой!
  - А вот я как-то пил... - с ностальгией стал вспоминать другой налётчик...
  
   32
  Смольный. Казачий комитет. Шум, беготня, сутолока. В кабинетах дробно, как пулемёты на позициях, стучат пишущие машинки. В коридорах - толпы народа: кто сидит на подоконнике, кто на корточках у стены. Нещадно дымят куревом, обсуждают последние новости. Здесь казаки-фронтовики из госпиталей, атаманцы, солдаты Северо-Западного фронта, рабочие. Вошёл Свердлов, отыскал глазами Андрея Миронова.
  - Товарищ Миронов, идите сюда, у меня к вам поручение.
  Вышли в фойе...
  После провала Корниловского выступления 3-й, имени Ермака Тимофеевича, Донской казачий полк, где последнее время служил сотник Миронов, так и не попал больше на фронт. А тут и октябрьский вооружённый переворот, арест Временного правительства в Зимнем дворце. Председатель полкового комитета сотник Андрей Миронов хотел повести полк на помощь революционному Петрограду, но казаки взбунтовались и наотрез отказались идти. Не откликнулись они и на призыв Керенского поддержать Временное правительство, до которого им вообще не было никакого дела. Молча погрузились в эшелон и отправились на юг, к Дону, к родным хатам. За Андреем Мироновым пошло только несколько отчаянных голов, среди которых был и грушевец Евлампий Сизокрылов. В Питере ещё постреливали по ночам, и Андрей Миронов то и дело выезжал со своими казаками на происшествия. Его лично знал Свердлов.
  - Так вот, что я хотел вам сказать, товарищ Миронов, - Свердлов протёр пенсне. - В городе активно поднимает голову контрреволюция, положение напряжённое. Из Эстонии напирают немцы, фронт рухнул, - вы сами знаете. Солдаты тысячами разъезжаются по домам, на наши призывы никто не откликается. Мы вынуждены посылать против немцев из Питера лучшие красногвардейские отряды. А контра в самом городе не дремлет: повсюду грабежи, разбойные нападения на граждан, убийства. Рабочей милиции катастрофически не хватает, - Свердлов положил руку на плечо Миронова. - Так что, вам, товарищ Миронов, - ответственное задание: со своими казачками вам нужно будет прочесать окраины, особенно Нарвскую заставу, ну и конечно - Стрельну. Там, по слухам, больше всего всякой нечисти... Вам будет придана ещё полусотня из 1-го Донского казачьего полка и два автомобиля с охраной из рабочей милиции. Всех сопротивляющихся расстреливать на месте, пойманных с поличным - тоже! Остальных задерживать и отправлять в Петропавловскую крепость. - Свердлов взглянул на Миронова. - Вы меня поняли, товарищ Миронов, - это очень важно для революции.
  Андрей утвердительно кивнул головой.
  - Коль надо для революции, - сделаем, Яков Михайлович!..
  
   33
  На узловой станции с непривычным для жителей этого лесного края названием Дно - шум, гам, сутолока. Тесным кружком стоят лохматые горцы с шашками и кинжалами, - азартно хлопают в ладоши. В центре - молодой, с вьющимися чёрными волосами, чеченец танцует лезгинку. Глаза горят бешеным огнём, в зубах - синеющий сталью кинжал.
  - Асса! Давай, давай, Абуязид! Баракалла! - гортанно кричат джигиту собратья.
  Это горцы из легендарной Кавказской Туземной (так называемой "Дикой") дивизии. Дивизия не поддержала генерала Корнилова в его борьбе с Временным правительством и большевиками. Августовский мятеж Корнилова провалился. С той поры части дивизии так и застряли на линии железной дороги, бездельничали, занимались мародёрством и лихой кавказской джигитовкой. После прихода к власти большевиков, Совнарком принял решение об отправке "Дикой" дивизии на Северный Кавказ, домой. Максим Громов застал на станции такую картину: спешно грузятся в эшелоны Кабардинский и Чеченский конные полки (1-я бригада), 2-й Дагестанский и Татарский полки (2-я бригада), Черкесский и Ингушский - третья. Комдив, генерал-лейтенант князь Дмитрий Петрович Багратион, с офицерами штаба следит за отправкой.
  Максим вышел покурить на перрон. Его поражали прежний уставной порядок и железная воинская дисциплина, царившие среди горцев Туземной дивизии. Все они были при погонах, со старыми царскими трёхцветными кокардами на лохматых папахах, со всеми орденами, Георгиевскими крестами и прочими регалиями на потёртых фронтовых черкесках. Чётко и своевременно отдавали честь офицерам, которые тоже все сплошь были при золотых погонах, как будто в армии ничего не изменилось и в стране по-прежнему правит Временное правительство. Громов, дымя махоркой, искренне залюбовался кусочком исчезнувшей прежней жизни. С глубокой ностальгической тоской вздохнул...
  Дело в том, что с генералом Красновым ему встретиться так и не удалось. Добравшись до города Остров, Максим не нашёл уже там штаб 3-го конного корпуса: Краснов и Керенский с 9-м Донским казачьим полком и неполным десятым выступили на Псков. На север поезда ходили плохо. Громову двое суток пришлось ждать следующего воинского эшелона. Когда он наконец-то добрался до Пскова, казачьи полки Краснова, по слухам, были уже где-то под Лугой. Больше на север поездов не было, и Максим, бесцельно прождав сутки, пристроился на шедший с Северного фронта на Восток состав с серошинельной пехотой. Громов решил добираться до Питера окружным путём через узловую станцию Дно. Но эта ветка тоже под завяз была забита войсками. Правда, бойцы Туземной дивизии были более дисциплинированны, чем солдаты русских стрелковых полков: Громов увидел это воочию, едва прибыл на станцию.
  Впрочем, казачьи полки тоже традиционно сохраняли боеспособность и дисциплину, не поддавшись всеобщей повальной анархии, царившей этой осенью в развалившейся российской армии. Максим в этом убедился на следующей станции, в небольшом городке Батецкий, где ему предстояла пересадка на Лугу.
  На станции располагались разрозненные части знаменитого 3-го кавалерийского корпуса, входившего в августе в Отдельную Петроградскую армию генерал-лейтенанта А. М. Крымова. Корпус, как и Кавказская туземная дивизия, принимал участие в неудачном Корниловском путче. После его провала, Временное правительство рассредоточило подразделения корпуса на огромном расстоянии, так что иной раз сотни одного и того же казачьего полка находились в разных населённых пунктах. Общее руководство над войсками принял генерал Краснов. К нему в ставку, в город Остров, вскоре прибыл и бежавший из бунтующего Петрограда бывший премьер Керенский. Здесь же вскоре появился управляющий военным министерством Борис Савинков и комиссар низложенного большевиками Временного правительства Станкевич. Быстро договорившись о совместных действиях, они решили бросить остатки 3-го конного корпуса на Лугу, Гатчину, Царское Село, Петергоф и дальше - на Питер. Генерал Пётр Николаевич Краснов, выступая против самозвано провозглашённой большевиками, так называемой Советской власти, возлагал большие надежды на свой авторитет среди донского казачества и на поддержку не только частей 3-го кавалерийского корпуса, но и казачьих полков, расквартированных в Петрограде.
  Когда Громов прибыл на станцию, здесь грузился в теплушки W-cкий Донской казачий полк. Где штаб 3-го конного корпуса, никто толком не знал; где пребывает Керенский - тоже. Выяснить что-либо в подобной серошинельной каше было невозможно, и Максим махнул на всё рукой. Как всегда, решил ждать следующего эшелона на Лугу...
  - Быстрее! Быстрее! - бегал вдоль железнодорожного полотна, суетился недавно назначенный новый командир W-cкого Донского полка войсковой старшина Ковалёв - купеческий сын из станицы Грушевской.
  Только что получен приказ Краснова спешно выступать в сторону узловой станции Луга, уничтожая по пути банды грабителей, бандитов, дезертиров и прочих большевиков. Конечная цель - захват Петрограда: там невообразимая смута, анархия, произвол. Власть захватили нахлынувшие в город местечковые евреи из Царства Польского, выпущенные из тюрем уголовники и никому не подчиняющаяся балтийская матросня. Всем заправляют какие-то Владимир Ульянов-Бланк и Лейба Бронштейн-Троцкий - главные заговорщики и предатели, продавшиеся Германскому генеральному штабу за тридцать сребреников. Нужно без промедления навести порядок в столице, перевешать на фонарях смутьянов и большевиков и утвердить законную власть.
  Полк Ковалёва, как самый боеспособный, идёт первым. В этот же состав грузится и 27-я казачья батарея. Позади пойдут остальные разрозненные донские части, а также отдельные казачьи сотни Уссурийского и 1-го Нерчинского полков, которые ещё оставались на станции. Наряду с другими Донскими подразделениями, полк Ковалёва так же сохранил весь старый уклад воинской службы и славный дух Российской Императорской армии. Казаки, обращаясь к офицерам, так же как и в Туземной дивизии, отдавали честь и говорили "ваше благородие" или "превосходительство", хотя всё это было давно отменено указом Временного правительства. О комитетах в полку не было и слуху. Господа офицеры из дворян продолжали раздавать нижним чинам зуботычины и наряды вне очереди, которые всё это безропотно терпели по старой привычке. Так что, войсковой старшина Ковалёв по праву гордился своими казаками...
  Носивший уже лычки вахмистра грушевец Лукьян Родионов руководил погрузкой взводного конского состава. Он тоже немало потрудился над тем, чтобы вытравить из казачьих голов вредную революционную крамолу. Сколько зубов повыбивал, сколько шомполов согнул, сколько молодых казаков-первогодков хлорку из-за него пили, чтобы попасть в санчасть, - нет счёту! Дошло до того, что самолично расстрелял Лукьян дезертира, мечетинского казака Афоню Пшеничного. Взвод присмирел, а начальство по заслугам оценило его служебное рвение: получил Родионов очередной чин - вахмистра, да четвёртый Георгиевский крест - на грудь. Страшно возгордился Лукьян, нос задрал, рядовых казаков в упор не стал замечать. Офицеров уважал, а полкового начальника, земляка своего, - просто боготворил...
  Погрузка, между тем, подходила к концу. Далеко впереди, в голове длинного змеевидного состава, паровоз окутался клубами белого пара, издал резкий громкий свисток. Эшелон, лязгнув буферами, дёрнулся на месте, на минуту застыл, будто раздумывая: ехать или нет, - и медленно покатил вперёд. Лукьян, уже на ходу назначив дневальных в вагоне, где помещались лошади, устало полез в теплушку.
  За открытой, раздвижной дверью теплушки сгущались вечерние тени. Эшелон медленно, с нарастающей скоростью, уходил на север. В теплушке Илья Астапов и александровец Мишка Миронов старательно разжигали железную печку. Куривший рядом первоочередник из Кагальницкой Дронов, завидев запрыгнувшего Лукьяна Родионова, поспешно швырнул недокуренную цигарку в печку. Вскочили - сидевшие на нарах казаки-первогодки.
  Сильно изменился личный состав взвода за долгие годы войны. Взрослых казаков мало, в основном, один молодняк. С последним призывом пришло несколько земляков, и один, Василий Некрасов, - из самой, ставшей для Лукьяна родной, станицы Грушевской. "Архип Демидович, случаем, не родня тебе?" - угрюмо спрашивал первоочередника Родионов. "Так точно, господин вахмистр! Самый и есть это родной мой папаша". - "А-а, - покрутил головой Лукьян, что-то про себя обдумывая. - Ну, ступай, черноголовый... Да погодь, не туда. В наряд по кухне назначаешься, а вечером исподники мне побанишь. Вон там, в углу валяются". - "Во, шкура! И земляков не милует", - качали головами казаки...
  - Тронули, - ни к кому конкретно не обращаясь, угрюмо проронил Радионов. - Мы - самые передовые. Следом - артиллерия и отдельные сотни Уссурийской казачьей дивизии. В Гатчине, начальство гутарит, нас 10-й Донской полк с гвардейской артиллерией поддержат, в Царском Селе - казаки 1-го Амурского полка, а в самом Питере - Донские казачьи полки, которые там загодя обосновались... Так что, станичники, - стоять смелее! Разгоним большевицкую крамолу и политику, перевешаем жидов, матросню и мастеровых и - шабаш! На зимние квартиры...
  - А посля-то что, господин вахмистр? - не стерпел, полез с наболевшим вопросом нагловатый грушевец, Астапов. - Опять с германцами воевать, да вшей в окопах кормить?
  - Не твоего ума дело, - прикрикнул на разговорчивого земляка Лукьян Родионов. - А за подобный вопрос имеешь, Астапов, наряд вне очереди. Сегодня же отстоишь!
  - Мне нельзя, господин вахмистр, сами знаете. У сотенного я в денщиках, - нагло выскалился Илюха Астапов.
  - Молчать! Разговорчики, казак, - грозно прикрикнул Лукьян, стукая концом ножен шашки об пол. - Сказал наряд вне очереди, значит - закон! Отстоишь и - баста!
  В это время подошедший к двери теплушки казак Дронов, замахал всем рукой, указывая куда-то в темноту.
  - Гляди, станичники, пожар! Пламя на пол неба поднимается.
  Казаки гурьбой столпились у двери.
  - И вправду пожар...
  - Лес горит? - подал голос Мишка Миронов.
  - У ноябре-то? - перебил его чей-то презрительный голос.
  - Мож, деревня, а то и город какой? - предположил кто-то третий.
  - А я видал: водочный завод точно так же горел, - влез в разговор Астапов. - В Каменец-Подольском дело было... Наши, прежде чем драпануть из города, подпалили. В прошлом году... Я тогда ещё в пластунском батальоне временно обретался.
  - Не, хуторяне, это, видать, торфяные болота горят, как в Белоруссии, - предположил ещё кто-то из казаков, но Лукьян Родионов, презрительно скривившись, скомандовал:
  - Отставить разговорчики! Взвод, приготовиться к вечерней поверке.
  И потом, немного помявшись, горько добавил:
  - Россия это горит, земляки! Россия...
  Никто не ожидал от вахмистра подобной человеческой сентиментальности, но никто и не мог заглянуть в душу этого сурового служаки. А на душе у Лукьяна была тоска! Как всегда, по привычке, мысленно перебирая крохи своей жизни, вспоминал Родионов события последних лет... Сначала два года жарких боёв, лихих кавалерийских атак, сидения в осклизлых от осенних дождей окопах. Потом, как в 1905 году, - кинули на Питер, на усмирение мастеровых и на разгон Временного правительства. Но казаки не пошли, в свою очередь взбунтовались против верховного. Переворот Лавра Георгиевича Корнилова провалился... И вот сейчас - снова на взбунтовавшийся Петроград, громить жидовские Советы и ловить Ленина-Бланка с Троцким. Снова в столице неладное, - уже второй государственный переворот за год! Сначала изменники-генералы свергли в феврале государя-императора Николая Алексеевича, теперь большевики-масоны скинули Керенского, заарестовали Временное правительство. А они, казаки, едут свергать их самих, этих самых, чёрт знает откуда взявшихся, большевиков во главе с Лениным. Про него, самого главного смутьяна и зачинщика всех беспорядков, господа офицеры говорили, что его будто бы привезли из Германии в запломбированном вагоне. Он кучу денег хапнул от Вильгельма, чтобы в России бучу учинить и тем её из войны вывести. И добился, сука, чего хотел. Сделал своё чёрное дело!
  Лукьян Родионов подошёл к распахнутой двери теплушки, облокотился о широкий брус поперечной перекладины. Мимо быстро проносились поля и негустые перелески, деревни и синеющие свинцовой водой озёра, мелькали столбы телеграфных линий и полосатые верстовые указатели. Лукьян закурил, в сердцах сплюнул в кювет. Плевок ветром отнесло далеко назад. Казак машинально проследил за его полётом, подумал: "Кончать нужно поскорей всю эту заваруху. Ну его к лешему - с войной, с революцией... Пора в станицу - домой, до хаты. Вон некоторые полки дивизии не согласились наступать на Питер, поворотили назад, к Дону, а мы зачем-то телёпаем... Не настрелялись чай в окопах, ишо пострелять захотелося? А к чему вся энта затея генеральская, ежели война закончилась и весь фронт разъезжается по домам? Все станции сплошь забиты эшелонами с фронту. Мир! Свобода, мать её за ногу... Демократия. Временного правительства нет. Один Керенский остался. Примёлся из Петрограда в одних исподниках, а мы его - защищай? А где ж его армия? Где Питерский гарнизон? Что ж от смутьянов-большевиков сам не отбился?"...
  Прошла вечерняя поверка. В углу теплушки, на ворохе сена, грушевец Илья Астапов с закадычным дружком, Мишкой Мироновым примостились перекинуться в картишки. Моду такую взяли, - коротать время перед отбоем. Во флягах у них что-то подозрительно булькает... С опаской косясь в сторону, где отдыхает взводный Родионов, - то и дело прикладываются к горлышку. Запах от фляг идёт сивушный, молодые казаки заметно веселеют, глаза блестят ещё ярче, морды краснеют. Подсед молодой казак-первоочередник недавнего пополнения Дронов. Попросил отхлебнуть из фляги: знал, - там самогонка, купленная казаками на станции у местных старух-эстонок.
  - Что, кагальницкий, а "жареной картошки" не хочешь? - со смехом подковырнул его Астапов, намекая на известное на Дону прозвище Кагальницкой станицы.
  - А вы - грушевские бугаи - колоколами трезвонили, - не остался в долгу языкастый Панфил Дронов.
  - Ишь, всё знает, - ухмыльнулся, кивая на сослуживца, Астапов и вновь приложился к фляге. - А почто сам-то зевал, к эстонкам на базарчик не сбегал?
  Мишка Миронов сдавал карты.
  -Я и побёг было, да напоролся на сотенного командира Пономарёва, - с обидой заговорил Дронов. - Впопыхах честь ему, шкуре, не отдал, так он - вернул, гад, и до самого отправления поезда заставил мимо него маршировать строевым шагом и козырять.
  - Во комедия была, - засмеялся, представив эту картину, Астапов.
  - Тебе смех, Илья, а мне - слёзы, - горько вздохнул Дронов. - Шумели: революция! Свобода! Новая жисть! Братство... А господа-офицеры как измывались над нашим братом-казаком, так и продолжають.
  - Не горюй, Панфил, - будет и на нашей станичной улице праздник, - утешил его Астапов. Протянул заветную флягу. - Хлебни вот лучше первача и завей горе верёвочкой.
  Дронов с жадностью присасывается к горлышку, пьёт умело, не морщась, не проливая ни капли на подбородок. Отрывается наконец, тяжело дыша открытым ртом, как ныряльщик, только что показавшийся из воды. Дышит на казаков крепкими самогонными парами.
  - Эх, добре пошла, родимая... Как у Бога за пазухой побывал.
  - Так, говоришь, маршировать тебя сотник Пономарёв заставил... - задумчиво переспросил, увлечённый азартной игрой, Астапов.
  - А куда денешься? Не на гауптвахту же идтить, - с обидой ответил Дронов.
  - Ну и дурак! - Астапов с размаху щёлкнул картой. - Послал бы его куда подальше и всё. Сейчас ему, держиморде, не старый прижим, - Свобода!
  - А в седьмом полку, - мечтательно тянет Мишка Миронов, - казаки свово командира полка на пики подняли и - по домам! Во как... А мы перед своим - козыряем. Да ещё - на усмирение бунтовщиков едем... А наше ли это казацкое дело, - мастеровых разгонять? Что мы, жандармы, что ли!
  - Да, верно толкуешь, брат, - Астапов снова бросает карту. - Нам тоже надо эту шкуру золотопогонную, - Ковалёва, с поезда под откос скинуть, хоть он и земляком мне доводится.
  - Ваше благородие никак - с твоей станицы? - спрашивает Миронов, в очередной раз отхлёбывая из фляги.
  - Ну да, - Илья Астапов утвердительно кивает чубатой головой. - С нашенских он краёв, из Грушевки. Из купеческого сословия... Никифора Зотовича сынок старший...
  
   34
  Максим Громов прибыл на станцию Луга, когда эшелоны Краснова вытянулись вдоль железнодорожной линии и уже подходили к Гатчине. Дальше ехать не было никакой возможности, все пути на станции были забиты воинскими эшелонами. Одни, с черепашьей скоростью, продвигались на север, другие, с той же медлительностью, - в обратном направлении. Так же как и на станции Дно - повсюду толпы пьяных серошинельных фронтовиков с безумными, оловянными глазами, какие-то пронырливые, подозрительные типы с замашками уголовников, спекулянты, расхристанная, обвешанная бомбами и пулемётными лентами, революционная матросня. В городе слышатся выстрелы: то одиночные, то сразу пачками, а то и протарахтит швейной машинкой пулемёт - наложит свинцовую строчку. Кругом развал, анархия, произвол: русский мужик вырвался из под власти!
  Максим, с опаской озираясь по сторонам, пошёл в сторону здания вокзала. Возле него - свалка: кого-то ловят, кого-то бьют всей толпой. Матросы тащат изорванного, с окровавленным лицом, железнодорожника. Бородачи-фронтовики угрожающе потрясают винтовками, матерно ругаются.
  - Паровоз давай, сучий сын, вошь тыловая, тифозная!.. Как нет паровоза? Ахвицерам да казакам-нагаечникам есть, а нам - нема?
  Его бросают на землю, начинают топтать ногами, припечатывать тяжёлыми прикладами. Слышится только нечеловеческий, душераздирающий крик несчастного. Через несколько минут всё стихло... Забили до смерти.
  Максим с ужасом отворачивается от растерзанного тела, убыстряя шаг, идёт через путя в город.
  - Что, не нравится революционный справедливый суд? - дорогу преграждают два пьяных матроса. - Да ты, может, сам - контра?
  Максим, угнув голову, пробует молча обойти их, не поддаться на провокацию.
  - Нет, ты постой, сволочь! - один хватает Максима за рукав шинели. - Позволь выяснить, что ты есть за личность. Может, золотопогонник недобитый?
  Другой матрос хватается за маузер, с белой ненавистью обсаженного марафетчика смотрит в глаза Максима.
  - Мы враз тебя разъясним, сука, и отправим в "штаб Духонина"! Наведём народный трибунал.
  Громов понял, что так просто от них не отделаешься. Нужно на что-то решаться!.. Резко рванул в сторону, сбив по пути того, что с маузером. Второй изловчился подставить подножку. Максим тяжело грохнулся на рельсы, чувствуя как из расквашенных губ вытекает кровь. Следом подскочили двое.
  - Врёшь, контра, не уйдёшь!
  На Громова посыпались тупые удары матросских крепких ботинок. Максим потянулся в карман шинели за пистолетом - больше ничего не оставалось! На перроне - выстрелы, топот кованых сапог, крики...
  - Прекратить безобразие! - властно гремит чей-то голос.
  Матросы, бившие Громова, оглянулись. Этого было достаточно, - Максим выхватил пистолет, тут же выстрелил в одного из нападавших. Тот со стоном рухнул на шпалы. Второй, ловким ударом ноги, выбил у Максима оружие, выхватил свой маузер.
  - Стой, ни с места! Опусти оружие!
  За спиной у бандита вырастают фигуры рабочих с винтовками наперевес. Впереди - женщина в кожанке, на голове офицерская фуражка, перевязанная по околышу белой лентой с красным санитарным крестом посередине. В руке - револьвер. Матрос с бранью швыряет маузер ей под ноги, двое пожилых рабочих с красными повязками на рукавах пальто куда-то его уводят.
  Максим встаёт, утирает кровь с разбитых губ. Пистолет он всё ещё продолжает держать в правой руке. Рука подрагивает мелкой дрожью. Ещё бы, ведь он впервые застрелил человека. К Громову подходит женщина в кожанке, за ней - немолодой военный, по-видимому, бывший офицер в шинели без погон, с алым бантом на груди.
  - Ваши документы, товарищ! - военный протянул руку ладонью вверх.
  Максима подкупил его внешний вид, и то, как ловко рабочие дружинники управились с бандитом-матросом. И Громов решил не скрывать своего звания. Протягивая удостоверение личности, представился:
  - Бывший хорунжий 1-го Донского казачьего полка Максим Громов. Направляюсь из Петрограда на Дон, в свою станицу Грушевскую.
  Женщина в кожаной куртке, до того безучастно слушавшая, вдруг встрепенулась. Подняла глаза на задержанного.
  - Громов?.. - что-то припоминая, переспросила Татьяна (так звали женщину-комиссара). Буквально впилась в лицо Максима, подумала: Невероятно... Как похож! ...на того казака в полевом лазарете... Мимолётная фронтовая связь, а до сих пор помнится! Неужели?.. Но нет, тот, вроде, постарше чуть был, и звали - Фёдором!"
  Татьяна Дубровина вспомнила так полюбившегося ей донского казака, который лежал раненый в прифронтовом лазарете в Галиции, где она, Таня, служила ещё молоденькой сестрой милосердия в полевом лазарете вместе с подполковник медицинской службы из Ростова-на-Дону Самуилом Ильичём Нижельским... Вот он стоит рядом с ней, внимательно разглядывая удостоверение хорунжего. Теперь они - муж и жена и вместе борются за дело трудового народа.
  "Но как всё-таки этот казак похож на того... И - фамилия! - неотступно думает Татьяна Дубровина. Машинально берёт из рук мужа документ, разочарованно вздыхает. - Нет не он... Максим Прохорович Громов. Может, однофамилец?"
  - Ты что, Таня? - военный удивлённо посмотрел ей в лицо.
  - Так, ничего, показалось... - возвращая удостоверение Максиму, не удержалась, задала традиционный в подобных ситуациях вопрос: - Товарищ Громов, у вас, случайно, старшего брата не имеется?
  - Есть, а что? - в свою очередь удивился Максим.
  - Да так, ничего... - Татьяна подошла к мужу. - Что будем с ним делать, Самуил?
  - Пусть едет домой. - Самуил Нижельский ободряюще взглянул на хорунжего. - Я думаю, молодой человек не примкнёт к лагерю врагов революции, не станет служить у реакционного атамана Каледина и иже с ним?
  - Не примкну, - односложно, но искренне ответил Громов.
  - Вот ваше оружие. Честь имею! - показно козырнул по старому военврач Нижельский.
  Максим, взяв пистолет, поблагодарил и быстро исчез за вагонами...
  
   35
  Не доезжая Пулкова казачий эшелон обстреляли. На окраине города дымил трубой паровоза бронепоезд красных. С него били по надвигающемуся составу W-cкого полка шестидюймовые морские башенные орудия.
  - Сгружай с платформ артиллерию! Живо!
  Войсковой старшина Митрофан Ковалёв, купеческий сын из Грушевской, на коне рысью подлетел к батарейцам, размахивая руками, о чём-то горячо заспорил с их командиром.
  - Выводи коней! Стройся в линию взводных колонн! - гремели вдоль эшелона резкие команды уже гарцевавших на горячих скакунах, лихих вахмистров.
  Казаки в теплушках засуетились, стали разбирать оружие и амуницию, надевать шинели и полушубки. Где-то в голове поезда надсадно затрубили горнисты. По их сигналу станичники перезрелыми яблоками сыпанули из вагонов на землю, коноводы по сходням, бегом выводили коней.
  Стрельба со станции Пулково не прекращалась, по откосам рвались снаряды, осколки веером разлетались вокруг, секли придорожный кустарник. Сзади напирали остальные эшелоны дивизии. Войсковой старшина Ковалёв, уговорив начальника 3-й казачьей батареи, сам хватается за колёса, помогая сгружать полевые орудия.
  - Давай, давай, казачки! Живее, мать вашу перемать!.. Заткните глотку энтой жидовской игрушке на станции, не то, они, падлы, зараз весь мой полк в пух и прах расчихвостют!
  Ездовой Игнат Ушаков, тоже грушевец, земляк Ковалёва, - лихо осаживает коней с зарядным ящиком, кошкой прыгает на землю. Справа - вздыбленные разрывом - летят комья земли и кюветной гальки. Раздаются крики и стоны раненых. Рысцой бегут с брезентовыми, защитного цвета, носилками - санитары.
  - Не трусь, казаки! - спешившись, войсковой старшина Ковалёв носится между трёхдюймовками, размахивает зажатым в руке трофейным немецким биноклем.
  - Орудия на прямую наводку... Бронебойными заряжай! - хриплым простуженным голосом командует вислоусый кряжистый есаул, начальник казачьей батареи.
  Взводные и командиры орудий зычно дублируют данные для стрельбы. Кажется, что это звучит над полем многоголосое эхо.
  - Товсь!
  Всё кругом замерло в ожидании решающего приказа.
  - По большевицкому бронепоезду, - пли! - рука есаула резко прорубает воздух.
  Батарея, сердито рявкнув, выбрасывает в сторону вражеского бронепоезда несколько сгустков огня и стали. Позиции Красной гвардии окутываются стеной разрывов и облаками дыма и пороховой гари. Когда дым рассеивается, чудовищная стальная махина, как доисторический динозавр, медленно, как бы прихрамывая, уползает в город зализывать раны. Вслед ей снова летят снаряды.
  У железнодорожного полотна, впереди мёртво застывшего паровоза, скапливается постепенно казачья лава. Неразборчивые выкрики, смех и шутки, волчьи, надвинутые на самые глаза, лохматые папахи, верблюжьи башлыки поверх шинелей. Горящие азартом близкого боя, глаза прирождённых воинов и охотников. Полк умело разворачивается для атаки станции. Впереди, со своими ординарцами, - войсковой старшина Ковалёв.
  Бронепоезд красных неожиданно возвращается на позиции, открывает беглый артиллерийский огонь по казачьей коннице. Снаряды точно ложатся в самой гуще сотенных колонн, вызывая переполох и смятение. По нему возобновляет стрельбу 3-я казачья батарея, но пока только - пристрелочными, красные поменяли позицию. Несколько снарядов с бронепоезда ложатся вокруг батареи: впереди и позади.
  "В вилку берут, сволочи! Нужно срочно сниматься с позиции", - успевает только подумать кряжистый простуженный есаул, командир артиллеристов, как следующая серия снарядов с красного бронепоезда накрывает не замаскированную батарею. Всё окутывается дымом, пороховой гарью, землёй. В ушах - грохот. Земля переворачивается, и всё летит в тартарары.
  Войсковой старшина Ковалёв, увидев эту картину, бросается с ординарцами к батарее. Там - переполох и неразбериха. Несколько трёхдюймовок - кверху колёсами, есаул убит, как и добрая половина нижних чинов. Раненые со стонами расползаются в разные стороны. Боеспособными осталось всего два орудия, но ими некому командовать, - почти все взводные и командиры расчётов ранены или убиты.
  Конная атака на станцию откладывается. Без поддержки артиллерии это - самоубийство! Ковалёв срочно шлёт нарочного к генералу Краснову, требует новую батарею, а лучше всего - две. Но драгоценное время уже упущено. Неповоротливая махина казачьих войск скована прокрустовым ложем железной дороги... А красные, между тем, стремительно переходят в контратаку. Казачьи сотни, спешившись, вступают с ними в ленивую перестрелку. Станичники не хотят воевать, тем более - со своими. Расстреляв по обойме, начинают медленнее отступать к коновязям.
  Красногвардейцы, пользуясь этим, смело идут вперёд. Перебегают вдоль полотна, падают за любые укрытия, стреляют. Позади дымит паровозной трубой путиловский бронепоезд, изрыгая из крупнокалиберных морских орудий огонь и смерть, сея панику и разрушения. Пулемёты, на длинной дистанции, поливают отстреливающихся в поле и у вагонов казаков убийственными горячими трассерами.
  Латышский стрелковый полк, полностью перешедший на сторону большевиков, стал обходить красновцев с фланга. А позади, в тылу у застрявших на железнодорожной линии казачьих эшелонов, отряд Красной гвардии из Луги, с налёта захватил станцию в городе Сиверский и железнодорожный мост через реку Оредеж. Красновцы были окружены. Поняв это, они повернули коней назад, теперь каждый думал только о спасении своей собственной жизни. А с севера, из Петрограда, всё напирали и напирали прибывавшие на станцию Пулково красногвардейские отряды: из эшелонов выгружались крикливые толпы балтийских матросов, распропагандированных солдат Петроградского гарнизона, решительно настроенных рабочих с Нарвской заставы и крупных предприятий города.
  Бросив последние, оставшиеся в строю орудия, сорвав "с мясом" кокарду и офицерские погоны, войсковой старшина Ковалёв прибился к какой-то отступающей казачьей части и уходил в сторону от железной дороги, - прочь от убийственного огня красногвардейского бронепоезда. Неподалёку два казака поддерживали под руки какого-то раненого, стонущего и матерящегося вахмистра. У того, на правом боку шинели, кровянело, расплываясь, большое красное пятно. Митрофан Ковалёв узнал грушевцев и сразу же резко крутнул коня в сторону: попадаться сейчас на глаза знакомым казакам было небезопасно.
  Лукьян Родионов, между тем, терял силы. Осколок снаряда прошил бок навылет, но прежде чем ему сделали перевязку, вытекло много крови.
  - Чёрт побери! - Родионов злобно выругался. - Это ж надо такому случится: всю Германскую прошёл - ни одной царапины, а тут - на тебе! От своих же осколок заполучил.
  Поддерживавшие его Астапов и Василий Некрасов, пришпорили коней. То и дело оглядываясь назад, они гнали и гнали всё дальше в поле, пока не скрылся из виду страшный бронепоезд большевиков...
  Между тем, перестрелка умолкает. Красновские казаки залегли вдоль насыпи у вагонов. Кажется, что всё кончено: сопротивление бесполезно. Эшелоны плотно окружены суровыми латышами и балтийскими матросами. Кое-где по полю носятся казачьи кони, потерявшие в бою седоков, их ловят красногвардейцы. Вот появляются несколько донских казаков петроградских революционных полков, впереди, на коне - бывший сотник Андрей Миронов. Возле него, не отставая ни на шаг, - верный сподвижник, грушевец Евлампий Сизокрылов. Он широко размахивает длинной казачьей пикой, к которой прикреплён белый флаг, кричит красновским казакам, чтобы не стреляли, - перемирие! От W-cкого Донского полка тоже появляется делегация в несколько всадников. Обе группы съезжаются у полотна, в том месте, где выстрелом красного бронепоезда повреждены рельсы. Начинаются длительные и горячие переговоры. Андрей Миронов доказывает казакам всю пагубность их действий против революционного Петрограда, который признал власть большевистского правительства. Большевики гарантируют фронтовым казакам жизнь и возвращение на Дон. Война заканчивается, не сегодня-завтра будет подписан с Германией почётный мир, и никто их силком на фронт отправлять не собирается. Так к чему ненужное братоубийственное кровопролитие? Тем более что расквартированные в столице 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки решительно поддерживают большевиков и не подчиняются низложенному Временному правительству.
  К месту проведения переговоров, группами и по одному, постепенно подтягиваются и остальные казаки W-cкого Донского полка. Со стороны красногвардейских цепей подходят латышские стрелки, рабочие и матросы. Вскоре образуется огромная толпа: вперемежку красновцы и красногвардейцы. Вспыхивает горячий митинг. Ораторы поочерёдно сменяют друг друга. Импровизированной трибуной служит артиллерийская двуколка с зарядным ящиком. Казаки всё больше склоняются на сторону большевиков. Вот уже зазвучали яростные призывы арестовать генерала Краснова и офицеров его штаба. Андрей Миронов решил воспользоваться удобным моментом и с членами питерской делегации направился к штабному вагону.
  Отстранив часового, врываются внутрь и неожиданно замирают в дверях, поражённые увиденной картиной: вот так дела! В вагоне - сгорбившись над столом, на котором разостлано большое полотнище карты Петрограда - сидит командир 3-го конного корпуса генерал Краснов. На вид ему - около пятидесяти. Небольшие, седеющие, чуть подкрученные кверху усы, волевой подбородок, морщинки у глаз. На кителе с левой стороны - единственный Георгиевский крест четвёртой степени, на плечах поблёскивают золотом погоны генерал-лейтенанта. Минутное оцепенение проходит, Андрей Миронов уверенно шагает к столу.
  - Пётр Николаевич, именем революции вы арестованы! Ваше оружие.
  Миронов протягивает к генералу руку.
  Краснов устало поднимает глаза на вошедших.
  - Что ж, господа, как вам будет угодно. - Равнодушно расстёгивает портупею с болтающейся на ней кобурой пистолета, снимает через голову шашку.
  Генерала уводят. Сотник Миронов со своими казаками едут дальше вдоль состава.
  - Гляди, Андрей Харитоныч, - Евлампий Сизокрылов трогает Миронова за руку, кивает под вагон.
  Там, прижавшись к буксу, лежит какой-то казак, видно, - прячется, или пытается переползти на другую сторону.
  - А ну вылазь, контра! - Андрей Миронов угрожающе направляет на него револьвер.
  Казак, на карачках, с трудом выползает из-под вагона, тут же со стоном садится на насыпь. Вся правая штанина его шаровар в крови - ранен.
  - Мишка?! - вскрикивает от неожиданности Андрей Миронов, узнав младшего брата. - Ты как здесь оказался, чертяка?
  - Так же как и ты, - недовольно отвечает тот, морщась от боли. - Спаси Бог, что признал, - не стрельнул с дуру!.. Вот времена пошли: брат на брата с наганом кидается.
  Андрей Миронов соскакивает с коня, в глазах - радость.
  - Ну что ты, братка? Что плетёшь, какой наган... Дай я тебя, сукиного сына, обниму!
  Братья крепко обнимаются, похлопывая друг друга по плечам. Больше четырёх лет не виделись, как ушёл в тринадцатом на действительную Андрей. А вскорости, через год, и Мишка по мобилизации загремел, когда объявили войну германцу.
  
   36
  Максим давно бы уже плюнул на всё и повернул назад к Дону - поручение полковника Булюбаша он выполнил, Краснов разбит под Пулково (об этом сейчас говорили на каждой станции), что ещё? Но его всё равно неудержимо влекло в Питер: Анфиса... Анфиса Лунь - там! И, сжав зубы, преодолевая невероятные трудности, он шёл к намеченной цели.
  Он зарос, снял на какой-то разбитой станции с мертвеца старую окопную шинель и шапку, и сам теперь походил на видавшего виды фронтовика. Памятный случай с матросами на станции Луга пошёл ему впрок.
  До Питера оставалось каких-нибудь тридцать - тридцать пять вёрст, когда их поезд обстреляли из видневшегося неподалёку леса. Зазвенело разбитое пулей оконное стекло, в соседнем отделении вскрикнул раненый, сидевший неподалёку от Громова молодой солдат, латыш или эстонец, схватился за грудь и без стона рухнул на пол. Максим подхватил винтовку убитого, высунув в окно, выстрелил в маячившие среди деревьев фигуры.
  Поспрыгивали с верхних полок фронтовики, тоже начали дружно палить по лесу, пока тот не остался далеко позади.
  - Шайка юнкеров каких-нибудь недобитых, - предположил высокий худощавый окопник в рваном солдатском треухе без кокарды, загоняя в трёхлинейку новую обойму.
  - Много ноне лихих людей по лесам шастает, - кивнул головой его сосед, - бородатый светловолосый солдат с двумя Георгиями на шинели.
  Фронтовики полезли на свои полки. Двое подошли к убитому латышу.
  - Эх ма, жалко... Ни за что, ни про что сгинул парень!
  Солдаты перекрестились и, подняв тело, потащили по узкому проходу к выходу из вагона.
  - Куды ж они его? - ни к кому конкретно не обращаясь, спросил бородатый с Георгиями.
  - Да куда, - в анатомический театр, - усмехнувшись, пошутил худощавый в рваном треухе. - Сбросят на ходу под откос - вот и все похороны... И никто не узнает, где могилка его.
  Максим сел, опёршись на винтовку. Он уже был равнодушен к чужой смерти. А вот в первый раз... Громову вспомнился Новочеркасск в начале года, казачье юнкерское училище и он - молодой юнкер Максим Громов... Экстренный выпуск в феврале - на фронт, и затем, в начале марта, - ошеломляющие события в Петрограде! Как вихрь ворвалось тогда в училище: Революция! Царь Николай Второй отрёкся от престола! Свобода! Долой наказного атамана! К чёрту царских жандармов! Даёшь независимую Донскую казачью республику!
  Вместе со всеми нацепил тогда Максим на грудь алый революционный бант, вместе со всеми бежал по взбудораженным улицам. Впереди, с револьвером в руке, - самый бойкий и неугомонный юнкер, вечный задира и верховод, - Мишка Замятин. Он знает, куда вести свою ватагу. Вот и дом околоточного надзирателя Чумакова. Требовательно стучат в дверь. Во дворе слышится звон стекла и шум распахиваемого окна.
  - Уйдёт, подлюга! - злобно кричит Замятин.
  Всей толпой бегут за дом. В саду, между деревьями, мелькает что-то белое. Выстрел - человек грузно валится на землю. Подбегают. Околоточный с простреленной ногой крутится у яблони, цепляясь окровавленными руками за ствол, силится встать. Юнкера наваливаются, как стая молодых изголодавшихся хищников, начинают озверело бить человека. Видать, сильно насолил жандарм! Хотя, лично им ничего плохого не сделал... Но ведь революция же! Долой самодержавие!
  Жандарм извивается под ударами, как угорь, страшно кричит. Позади бьющих, по саду, - топот ног. Растрёпанная, полуодетая жена Чумакова падает на колени перед орущей, измывающейся толпой, умоляет оставить мужа. Юнкера бьют и её, рвут на ней ночную рубашку, обнажая крупные, колышущиеся в такт движения, жёлтые продолговатые груди.
  Мишка Замятин, растолкав всех, хватает чуть живого околоточного за редкие волосы, в упор выпускает ему в рот все пули из револьвера. Максим в ужасе закрываем лицо руками, бежит, не разбирая дороги, в сторону. Его мутит, к горлу волной подкатывает противная тошнота. Споткнувшись о корягу, Громов падает, начинает страшно рвать. Перед глазами - искажённое ужасом, обречённое лицо Чумакова...
  Вскоре - экстренный выпуск, и Михаила Замятина подхорунжим отправляют на фронт. Несмотря на то, что все тыловые учреждения и интендантские ведомства плотно забиты кадровыми офицерами, командиров на передовой катастрофически не хватает. После краткосрочных курсов в офицеры производятся наиболее отличившиеся капралы и сержанты, а зачастую и нижние чины. Они-то в основном и водят солдат в убийственные атаки под безжалостные германские пулемёты, в то время, как господа офицеры преспокойно отсиживаются в тылу.
  Затем, в конце октября - Ростов. Страшное известие о большевицком перевороте в столице... Он, - вновь испечённый хорунжий Максим Громов, - во главе взвода молодых казачьих юнкеров Новочеркасского училища, громит ростовский Совет рабочих и солдатских депутатов, разгоняет демонстрации мастеровщины за Темерником. В ходе этих событий нередко вспыхивают жаркие перестрелки между юнкерами и красногвардейцами. Опять льётся кровь, но это уже не сильно волнует молодого калединского офицера. Вольный Дон - в опасности! И Максим Громов калёным железом выжигает большевистскую крамолу на родной казачьей земле!
  
   37
  Ночь. Глухая питерская окраина. По тёмным безлюдным улицам с зажжёнными фарами летит легковой автомобиль. Тент опущен. На заднем сиденье - двое со связанными руками, по бокам - двое же с пистолетами наготове. На фуражках - красные ленточки. Большевики. Впереди, возле водителя - человек в кожаном. Комиссар Петроградской уголовной милиции. Машина мчит в городской отдел. Ночь. На небе ни звёздочки. Начальник то и дело заваливается вперёд, тыкается головой в лобовое стекло, поспешно встряхивается. Через пару минут голова снова неуклонно сползает книзу, - сказываются три бессонные ночи... Заговор контрреволюции подавлен, последние его участники арестованы. Зв спиной - неделя беспокойных ночей, погонь и кровавых стычек, - есть от чего склониться долу голове. К тому же белеет на ней из-под фуражки кончик свежей марлевой повязки - след от пули конрреволюционера.
  Вдруг впереди на дороге - неясный силуэт дамы. Женщина торопливо машет рукой, бежит навстречу машине: что-то явно стряслось. Водитель резко тормозит, комиссар плюхается головой в стекло, гулко стонет.
  - Что тебе надо, девка? Уйди с дороги, - сердито кричит водитель.
  Анфиса (это, конечно, она) быстро суёт руку в сумочку и, выхватив маленький дамский пистолет, стреляет в лицо водителя, затем, мгновенно, - в охранника, сидящего с лева от арестованных. Падает водитель на руль, милиционер с револьвером грохается на мостовую. Вскакивает с места начальник, второй милиционер стреляет в Анфису, но - мимо: один из арестантов в последний момент головой успел отбить его руку в сторону. А из подъезда ближайшего дома к машине уже спешат двое: главарь банды налётчиков Яшка Каин и его верный помощник Аристарх Вангунов по кличке Гунн. У обоих в руках пистолеты, у Яшки - два. Выстрел - и валится через борт авто с гулким стоном второй милиционер-охранник, ещё один - и хватается за живот начальник, опрокидывается на водителя. В последний момент успевает нажать на курок, выстрел поражает одного из сидящих позади арестантов. Тут снова открывает огонь Анфиса, добивая большевицкого командира. Он роняет на пол пистолет, беспомощно, мучным кулём сползает на дно автомобиля. К машине подбегают Каин с Гунном, торопливо выволакивают из салона трупы, бросают тут же, на мостовой. Начальник в кожанке ещё жив, скрипит зубами от боли, на разбитых губах - кровавые пузыри. Яшка Каин склоняется над умирающим.
  - Ну что, сволочь жидовская, напился русской кровушки? Сам в ней захлебнулся, сука! Молись своему иудейскому богу, - главарь налётчиков медленно поднимает наган.
  К нему подскакивает Анфиса.
  - Кончай его скорее, Яков! Едем...
  - Шлю-ха, - по слогам тяжело шепчут губы милицейского начальника.
  Анфиса услышала. Хищно ощерившись, бьёт острым носком дамского полусапожка лежащего комиссара по лицу. Глаза от ненависти превратились в две налитые свинцом узкие щелочки. Яшка Каин достаёт из сапога финку.
  - Лёгкой смертью не помрёшь, гражданин начальник. Мучиться будешь.
  - Яшка, скорее, кажись голоса какие-то впереди, - поторапливает Аристарх.
  Главарь хладнокровно, несколько раз, вонзает нож в бок умирающего, затем - в грудь, в самое сердце.
  - Собаке собачья смерть!
  Анфиса торопливо извлекает из сумочки заранее заготовленную бумагу. На ней - крупными буквами: "Так будет со всеми христопродавцами жидами и комиссарами! Кровь за кровь!" Засовывает её в карман комиссарской кожанки.
  На месте недавнего побоища всё смолкает. Бандиты осматривают доставшиеся им трофеи. Яшке нужно авто для очередного дела. Для этой цели он, не моргнув глазом, накрошил четыре покойника! Арестант на заднем сиденье - тоже не в счёт: Яшка Каин кивает Гунну и тот направляет револьвер на несчастного. Связанный пленник вскрикивает в ожидании неминуемой смерти, и тут на помощь ему бросается Анфиса. Она узнаёт в нём штабс-капитана Мерцалова - старого знакомого, пропавшего куда-то после октябрьского переворота.
  - Яков, не трогай этого человека, это свой! - предостерегающе кричит она главарю, и отталкивает Аристарх Вангунова. - К тому же, он мне жизнь сейчас спас. Если бы не он - пристрелил бы меня красный начальник.
  - Как знаешь, Анфиса... Свой так свой!
  Яшка Каин даёт отмашку Гунну и тот недовольно прячет оружие. Быстро садится за руль авто - он в своё время выучился вождению у заезжего француза, работая в столичном цирке. Анфиса падает на заднее сиденье рядом со штабс-капитаном, Яшка залезает в кабину. Машина трогается.
  - Здравствуй, Сергей! Давненько не виделись... Ты где пропадал? - спрашивает офицера Анфиса.
  - Развяжи меня сначала, - просит тот. - Краснопузые в расход меня чуть не пустили, спасибо вам, - вовремя подоспели.
  Анфиса, попросив у Яшки Каина нож, перерезает верёвки на руках Мерцалова.
  - Мерси, - учтиво благодарит тот, потирая затёкшие запястья.
  - Жив значит?.. - снова говорит Анфиса. - Ты как из Зимнего дворца выбрался? Я уж думала тебе - конец!
  - Бог миловал... Да люди добрые помогли, история давняя, - нехотя промолвил Мерцалов. Ему, видимо, не хотелось теребить прошлое.
  Девушка не настаивала.
  С переднего сиденья оборачивается главарь, весело улыбается.
  - Их благородие, видать, уж навовсе с жизнью распрощался?.. На вот, хлебни для бодрости, - Яшка протягивает Мерцалову баклагу, которую всегда носит с собой.
  - Коньяк? - удивлённо восклицает штабс-капитан, сделав пару жадных глотков. Передаёт посуду обратно. - Благодарю вас, милейший... Э-э, не имею чести знать имени?
  - К чему эти барские церемонии, господин хороший? - презрительно кривится Яшка. - Мы ведь не при царском режиме, чтобы на паркетах расшаркиваться... Я здеся старшой, и баста. Каином братва прозвала... Держи лучше пушку, пригодится. - Главарь протягивает освобождённому пленнику наган одного из охранников. - За что они тебя?
  - За что и всех остальных честных русских офицеров, - отвечает штабс-капитан Мерцалов. - За то, что честь офицерскую не потерял, не пошёл к ним на службу, не продал, как Иуда, Россию за тридцать сребреников!
  - Где она, Россия?.. - скептически хмыкнул Яшка. - Нету её уже давно, ваше благородие. Просрали вы её с царём Николашкой да временными министрами-капиталистами! Тю-тю...
  - Я до последнего патрона Зимний дворец защищал, - гневно вскрикнул Мерцалов. - Еле под утро проходными дворами ушёл. Не моя вина, что все Керенского бросили, сволочи! Одни бабы из ударного батальона, да мальчишки, юнкера-желторотые во дворце оставались. А весь петроградский гарнизон в штаны наложил, - пассивно наблюдал, как девки и бабы, наряженные в солдатские шинели, родину защищают!
  - Ну это ваше дело дружище, - ответил Яшка. - Мы в политику не лезем. Наше дело - сторона!
  - Понимаю... - протянул Мерцалов. - Только недолго и ваша лафа продолжаться будет. Разделаются большевики с нами, за вас примутся.
  - Хоть день, да наш, а там - хоть трава не расти, - беззаботно сказал Яшка Каин...
  
   38
  Туго знал службу ездовой 3-й Донской казачьей батареи грушевец Игнат Ушаков. Даже после того, как захлебнулась казачья атака Пулкова и бежали, побросав орудия, артиллеристы, не оставил Ушаков своих лошадей. Всех трёх выпряг из двуколки с зарядным ящиком и увёл с собой в целости и сохранности. Встретил по пути отбившегося от своих оренбуржцев, хорунжего Сидора Болдырева. Он-то и посоветовал Игнату, чем попусту таскаться по полям с лошадьми, - лучше продать две из них в ближайшей деревне зажиточным мужикам.
  При въезде в первое же село, сорвали казаки с плеч долой опостылевшие погоны, - Ушаков тёмно-синие с алой выпушкой по краям, Болдырев светло-синие без выпушки, - поснимали с папах трёхцветные, царские ещё, кокарды.
  - Так-то оно будет лучше, земляк, - басил оренбуржец, вполне освоившись уже с незавидной ролью дезертира.
  Он решил не возвращаться в свою часть, опасаясь преследований большевиков, а попробовать пробраться за Волгу, к себе в Оренбуржье. Игнат был такого же мнения, хоть большевиков он не боялся, потому как - нижний чин, но всё же... Да и по дому соскучился - страсть как!
  За коня (хозяйственный Ушаков другого покель попридержал) им дали муки, хлеба, вяленого мяса, сала, самогонки, вдоволь ячменя и сена для прокорма лошадей, и конечно - денег. Причём Игнат гневно отшвырнул ничего не стоящие уже керенки, которые хотел было всучить хитроватый крестьянин, и потребовал твёрдую валюту: старые николаевские рубли, либо золото! На том и сговорились.
  - Вот это дело! Это я понимаю, - смеялся глазами Сидор Болдырев, пряча толстую пачку николаевок в карман офицерских, со светло-синими лампасами, щегольских казачьих галифе. - Мы теперь с тобою, Игнат, не пропадём. До самого Оренбурга грошей хватит... Держи лапу!
  Поехали дальше. Ушаков держал в поводу навьюченную сеном и припасами заводную лошадь. Постепенно наползали сумерки. В поле свистел холодный осенний пронизывающий ветер, срывался снег.
  - Нужно было в деревне той и заночевать, - Игнат с беспокойством оглядывался по сторонам. - Гляди, Сидор, ни домишки вокруг... ничего не видать. Ни одной живой души.
  - Ладно, на свежем воздухе переспим, по-походному. Не привыкать чай, - успокоил приятеля оренбуржец. - А на лихих людей... - он весело тронул болтавшийся за спиной короткий кавалерийский карабин, - вот эта штуковина завсегда пригодится. Не выдаст, родимая.
  Проехали ещё версты три. Совсем стемнело.
  - Ну, куды ещё ехать, - Сидор Болдырев бросил повод. - Ночёвку нужно шукать, да и похарчевать не мешало бы.
  Впереди в поле замаячил огонёк.
  - Гляди, Сидор, - костёр никак, - указал нагайкой Ушаков.
  - А ну поехали, поглядим, - промолвил Болдырев, подстёгивая коня.
  Повернули с дороги влево, держа наготове карабины. Стали править на огонь, мерцающий в полутьме. Костёр горел в ложбинке среди зарослей сохлого бурьяна и колючки. Возле него - двое: оборванный простоволосый парнишка лет десяти и молоденькая девчонка - с виду лет шестнадцати. Кутается от холода в драную душегрейку, кофточку свою шерстяную, тёплую на паренька накинула. Брат, наверное... Вокруг, уткнув морды в землю, - козы.
  - Ой, ктось это? - вскочила девчонка в испуге, увидев подъехавших всадников.
  Лицо у неё красивое, нежное, на щеках - молодой румянец. Грудь под душегрейкой вздымается двумя острыми холмиками, резко очерчена тонкая талия, ноги под юбкой проступают - прямые, стройные.
  - А ничего, славная девка, - подмигивает Болдырев Игнату и плотоядно скалится. Успокаивает девчонку. - Не бойся, дочка, не тронем. Мы люди мирные, - с фронту путь держим домой, да от своих отбились.
  К ним прытко метнулся пацанёнок, стал канючить жалобным голоском:
  - Дяденьки казаки, а хлебца у вас не найдётся? Мы с сестрой с утра ещё ничего не ели... Всё хозяйских коз стерегли, а волк возьми, да и утащи козлёнка. Теперь в деревню идти боязно.
  Сидор Болдырев спрыгнул с коня, потрепал мальчишку за всклокоченные, давно не мытые вихры.
  - Есть малость харчей, хлопчик. Погодь чуток, сейчас с нами и повечеряете.
  Девушка залилась краской, дёрнула за рукав братишку.
  - Не попрошайничай, Панкрат. Как не стыдно!
  - Я есть хочу! - жалобно захныкал мальчишка. - Варька, пойдём домой, тут зябко!
  Игнат Ушаков тоже слез с коня, стал доставать из переметной сумы провизию, то и дело поглядывая на подростков. Болдырев расстелил у костра попону. Девчонка всё ещё стояла в нерешительности в стороне, косясь подозрительно на пришельцев. Мальчишка Панкрат по хозяйски, без особого приглашения, подсел к импровизированному столу. Оренбуржец схватил Варю за руку, властно потянул к себе.
  - Присаживайся к нашему шалашу, Варюха. Что стоишь? В ногах правды нет.
  Девушка, вскрикнув, попыталась освободиться, дёрнулась как дикая коза, но Сидор держал крепко. Пришлось покориться. Варя несмело присела на корточки. Ушаков, между тем, разложил харч на попоне, - нарезал крупными ломтями свежий белый хлеб, покрошил сало, ловко очистил от кожуры пару луковиц. Оренбуржец Болдырев достал штоф самогонки и жестяную армейскую кружку, из которой пил чай на фронте. Илья Ушаков добавил свою. Казаки, налив синеватой, вонючей жидкости, выпили по полкружки. С аппетитом захрустели солёными огурцами. Болдырев, снова плеснув на глаз в кружку, протянул девушке.
  - Давай, Варюха, с нами - для аппетиту! Завей горе верёвочкой...
  - У неё, Сидор, аппетит, чай, и без того - волчий! С утра не жрамши... - ухмыльнулся Игнат.
  Девушка робко приняла посуду с самогонкой.
  - Пей, милая, - легче станет, - подзадоривал оренбуржец.
  Варя, зажмурившись, отчаянно запрокинула кружку, вливая в себя огненную жидкость. У неё тут же перехватило дыхание, из глаз ручьём хлынули слёзы. Она закашляла, замотала головой. Болдырев сунул ей в баклаге воду. Девушка запила, отдышалась и набросилась на еду, закусывая самогонку. Брат не отставал от неё без всякой выпивки, - только успевал работать руками, запихивая в рот аппетитное сало с мясной прослойкой и хлеб. В голове у Вари, между тем, зашумело, казаки уже не казались такими страшными.
  - С козлёнком-то что будешь решать? - поинтересовался Сидор.
  - Не знаю... Хозяин за пропажу убьёт! - неуверенно произнесла Варя.
  - Я тебе помогу, не дрейфь!.. - многозначительно шепнул на ухо оренбуржец и скосил глаза.
  Девушка всё поняла... Смущённо отодвинулась от Болдырева, перестала есть. Хорунжий смело положил ей на плечо руку, вновь потянул к себе. Игнат Ушаков тоже, не отрываясь, смотрел на девку, она ему нравилась всё больше и больше. Оренбуржец продолжал расспрашивать Варю:
  - А из родни у вас остался кто в селе или нет?
  - Нету никого, - горько ответила девушка. - Отец на Германской пропал, мать от работы загнулась, захворала, - полгода назад померла. Сироты мы с Панкратом.
  - Так что ж, батрачите значит?
  - Приходится, - вздохнула Варя. - Жить-то как-то надо... Я-то ладно, братишку жалко - пропадёт.
  Сидор перехватывает внимательный, изучающий взгляд Игната, устремлённый на девушку, понимающе кивает ему. Трогает Варю за руку.
  - Ну что, дочка, отойдём немного в сторону, пару слов сказать надо. А Панкратка пущай здесь побудет, погреется у костра.
  Та встаёт и покорно следует за оренбуржцем.
  - Варька, ты куда? - окликает её пацанёнок и хочет вскочить следом, но Игнат его удерживает.
  - Сиди тихо, я сейчас...
  Быстро встаёт с попоны и, догнав Болдырева, грубо хватает за плечо.
  - Ты что, Сидор?! Не смей! Сироту забижать никак не можно.
  Оренбуржец отмахивается от него как от назойливой мухи.
  - Не лезь, Игнат, не в своё дело. Никто её обижать не собирается.
  Ушаков отстаёт. Болдырев отводит девушку ещё на несколько саженей в темноту, обращается с речью:
  - Послушай, дочка, что говорить буду. Деньги у нас есть...
  Та, уже обо всём догадавшись, заливается густой краской.
  - Так вот... - продолжает смущённо Сидор. - Ага, понимаешь в чём дело? Это хорошо... Гроши, говорю, у нас с казаком есть. Много. Не бойсь, не обидим. Это я тебе как на духу заявляю. Хватит и за козлёнка, задранного волком, уплатить, и на жизнь вам с братишкой...
  - А с Панкратом как? - чуть слышно, еле шевеля губами, выдавила Варя.
  - А ты, девка, придумай что-нибудь, - шепчет в свою очередь оренбуржец, порывшись в кармане, суёт ей в руку несколько николаевских купюр. - Пойди, скажи ему, чтоб, значится, не волновался. Мы, мол, в деревню на час сходим... к хозяину... Насчёт козлёнка договоримся.
  Девушка, пошатываясь и плохо соображая от выпитой перед тем самогонки, направилась к костру. Наклонившись над братом, что-то тихо ему шепнула и передала из рук в руку скомканные деньги. Лицо Панкрата засияло радостью.
  Сидор Болдырев позвал топтавшегося неподалёку Ушакова.
  - Что, Игнат, призадумался? Не горюй! Порезвимся сейчас с молодухой, а? Чур я - первый, потом ты... - Хорунжий, подойдя, задорно толкнул Ушакова локтем.
  - Не замай, жеребец оренбургский, - невесело отшутился Игнат. - Баб тебе мало? Молоденькая ведь она совсем.
  - В самый раз, казуня, - хохотнул Сидор. - Давно я таких не щупал. Всё вшей в окопах кормил... За что кровь проливали, Ушаков? За что боролись?..
  - А братишка её? - спросил Ушаков.
  - Я ведь тебе говорю, парень, что всё тихо будет... Краля эта теперь на целую ночь - наша! Я ей денег дал. Много.
  Девушка, между тем, вернулась от костра к казакам. Она потупилась, пересиливая смущение и стыд, невнятно пробормотала Сидору:
  - Дяденька, добавь ещё денег, ради Христа. Хоть самую малость, и пойдём тогда куда скажешь... Добавишь?
  Оренбуржец, недовольно покрутив носом, достал всё же из кармана ещё несколько мелких бумажных ассигнаций.
  - Вот, возьми, милая, это. Думаю - хватит! А ещё, так и быть, посля всего... полкаравая хлеба и оковелок сала отрежу. Идёт, что ли? Но только уговор прежний: на всю ночь!..
  - Идёт! - чуть слышно проговорила девушка.
  Она повернулась и молча пошла в густые заросли кустарника, раздвигая ветки руками. Болдырев весело подмигнул Ушакову.
  - Жди меня тут, казак. Да смотри, не подглядывай... не люблю. Я по быстрому управлюсь, не соскучишься.
  Проговорив это, Сидор громко гигикнул и пошёл следом за пропавшей в кустах девушкой. Он вскоре нагнал её, покрутив по сторонам головой, властно скомандовал:
  - Ну, радость моя, хватит разгуливать по бурьянам. Здесь, думаю, в самый раз будет. И ветра вовсе нет... Давай, милая, раздевайся, я попону с собой прихватил, - на землю подстелить. Шинелью сверху прикроемся...
  Он разворачивает попону, первым сбрасывает с себя офицерскую шинель, с интересом смотря на девушку. Та, как есть, ложится спиной на подстилку, зажмурив глаза от стыда, дрожащими руками медленно задирает подол старенькой - в заплатах - юбчонки и нижней рубахи...
  
   39
  Вот наконец-то и Петроград. Максим, озираясь с непривычки по сторонам, бредёт по пустынным городским улицам. Он удивлён, и не столько величием города на Неве, сколько всеобщим запустением и развалом! Нет, не такой представлял себе Громов столицу бывшей Российской империи. В мыслях рисовал её без этого бумажного и прочего хлама на мостовых и тротуарах, без нескончаемо длинных очередей у булочных, без разбитых, заткнутых подушками, окон домов, без заколоченных крест-накрест досками витрин богатых магазинов и отметин от пуль и осколков на фасадах зданий, оставшихся после недавних уличных перестрелок.
  Максим не знал, где искать Анфису. Адреса протоиерея Владимира у него не было, знакомых в городе - тоже. Он спросил у случайного прохожего, прилично одетого господина в шубе, где находится адресное бюро или, на худой конец, - полицейский участок. Тот посмотрел на грязного, заросшего недельной щетиной, оборванца-окопника, как на марсианина.
  - Ты что, пьян с утра? Какое адресное бюро, какой участок?
  - Извините, мне нужно узнать адрес места проживания протоиерея Владимира, - пытался втолковать непонятливому господину Громов.
  - Ты, солдат, видать с Луны свалился, - удивлённо протянул прохожий. - Революция у нас в городе, не слыхал? Вся власть у Советов! Нету больше ни полицейских, ни протоиереев, ни адресных бюро... Вообще ничего прежнего нету! Всё по новому.
  - Так у кого же узнать?.. - чуть не вскрикнул в отчаянии Максим. - Невесту мне найти срочно нужно, она у протоиерея Владимира летом гостила. Сама - тоже из духовных особ, родители церковного звания.
  - Иди, служивый, в бывший Смольный женский институт, - посоветовал господин в шубе. - Там теперь вся их власть - большевицкая.
  Прохожий быстро ушёл, так и не объяснив Громову, как туда добраться. Максим стал плутать по питерским улицам и проспектам дальше. Никто на него не обращал внимания. Повсюду бродили толпы таких же оборванных и грязных, завшивевших в окопах дезертиров вперемежку с выздоравливающими из госпиталей и солдатами столичного гарнизона. Последние, правда, были почище одеты, некоторые даже выбриты, но всё равно форма на них сидела неряшливо, мешковато, шинели - расстёгнуты, поясные ремни отпущены ниже живота. Винтовки они, как правило, в знак особого революционного щегольства, носили за плечом стволами вниз, на груди у каждого неизменно кровенел алый бант.
  Прошагав ещё несколько кварталов, Максим решился спросить встречных прохожих о том, как пройти к Смольному институту. Один молодой парень, одетый, как приказчик, посмотрел на него с неприязнью и, ничего не ответив, поспешно удалился. Сразу было видно, что не по душе ему новая власть. Только при чём тут он, Максим, если для конспирации ему пришлось нарядиться в эти лохмотья солдата-фронтовика?.. Громов обратился к дородной, краснощёкой бабе, по виду бывшей купчихе, лузгавшей у подъезда семечки:
  - Тётка, не знаешь, где тут у вас женский институт? Смольным, говорят, прозывается... Там, по слухам, вся новая власть.
  Купчиха, услыхав знакомое название, с досады сплюнула подсолнечную шелуху под ноги Громова.
  - Чтоб ей пусто было, той власти! Ох, грехи наши тяжкие... За что только Господь покарал? - Тётка быстро набожно перекрестилась.
  Максим покрутил головой в изумлении, повторил вопрос.
  - Ступай прямо, касатик, всё прямо и прямо, никуда не сворачивая, - принялась объяснять купчиха. - Как дойдёшь до бакалейного магазина "Хандажевский и компания", повернёшь влево. Там будут трамвайные рельсы. На углу сядешь в трамвай, проедешь семь... нет, вру, - восемь остановок, сойдёшь на бульваре. И опять - прямо, ну а уж там - спросишь...
  Громов поблагодарил и двинулся по указанному маршруту. Вот, наконец, показалось большое жёлтое здание за железной оградой. По-видимому, это и есть Смольный. У ворот стоит солдат с красной повязкой на рукаве. В руке у него зажата винтовка, на штык которой проходящие нанизывают какие-то бумажки, по всей видимости, пропуска.
  Максим попёр в наглую.
  - Куда лезешь, деревня! Пропуск? - преградил ему дорогу охранник. - Нету бумаги? Ну и проваливай, откуда пришёл. Много вас тут таких бродит...
  Громов обиженно отошёл в сторону, спросил лишь бы что-то сказать:
  - Слышь, служивый, а где те барышни, что раньше здесь, в институте, обучались?
  Часовой подозрительно покосился на Максима.
  - А-а, ты ещё здесь... Не ясно я разве сказал: топай отсель! Или хочешь, чтоб я начальника караула вызвал?
  Громов ретировался от греха подальше за угол. Оглянувшись с опаской по сторонам, ловко махнул через ограду.
  На широких лестницах и в коридорах Смольного - толпы народа. Снуют туда-сюда, словно мыши, суетятся, разговаривают на ходу, жестикулируют руками, решают какие-то деловые вопросы. Максим, решившись, шагнул к одной из высоких белых дверей. В это время та распахнулась, выпуская в коридор какого-то невысокого, плотного человека с лысиной во всю голову, в коричневом костюме и красном, в крупную крапинку, галстуке. "Наверно, какой-то их комиссар!" - мигом оценил Громов, оглядывая вполне приличную, хорошо выглаженную тройку и галстук под жилеткой незнакомца. Оружия при нём не было, красного банта - тоже.
  - Товарищ начальник (Максим уже запомнил, что большевики, как и жиды на ростовских рынках, называют друг друга "товарищами"), могу я вас побеспокоить на пару минут? - немного робея, обратился Громов к вышедшему.
  - Да, конечно, - встрепенулся от неожиданности незнакомец и, сделав внимательное, сосредоточенное лицо, уставился на Максима.
  У человека были небольшие усы щёточкой, козлиная бородка - клинышком, огромный покатый лоб и во всю голову лысина. Глаза - щелочками, как у татарина, скулы широкие, на вид - лет пятьдесят.
  - Я вас слушаю, товарищ. Вы с фронта? - спросил в свою очередь большевицкий начальник.
  - Видите ли... - Максим помялся. - Да, я фронтовик, еду домой, в деревню... Всё дело в том, что в городе до переворота обучалась моя сестра, Анфиса. Как раз здесь, в Смольном институте, - соврал он. - Вы не знаете, куда делись все барышни? Может быть, они ещё тут?
  - Нет, - человек положил тяжёлую руку на плечо Максима (тот неприятно поёжился), - перед самым Октябрьским вооружённым восстанием мы заняли помещения женского института под свой революционный штаб, а всех девиц, которые здесь учились, попросили разойтись по квартирам. Все они в целости и сохранности, уверяю вас, молодой человек. Не волнуйтесь, никто из них не пострадал и ваша сестра, вероятно, дожидается вас дома.
  Максим сейчас же ухватился за эту мысль, чтобы продолжить расспросы.
  - Да, да, я понимаю... Но дело в том, что проживала моя сестра на квартире отца Владимира, протоиерея... Так вы, случаем, не в курсе, как мне адресок её раздобыть? Она мне на фронт писала, да я посеял...
  - К сожалению, это не ко мне, - отрицательно мотнул лобастой головой незнакомец в костюме. - Зайдите в секретариат, вам там скажут...
  Максим скис.
  - Ну, извиняйте тогда... Спаси Бог и на этом.
  Между тем, большевицкий начальник ещё раз внимательно, с ног до головы, окинул взглядом Громова.
  - А вы ведь, товарищ, - не тот, за кого себя выдаёте, - в глазах комиссара в костюме заплясали весёлые хитроватые бесенята. - Во всяком случае, вы не простой фронтовик, а бывший офицер, так ведь? И по говору узнаю - не здешний вы уроженец... Откуда-то с юга, из Малороссии или Ростова, - я правильно угадал?
  У Максима внутри всё похолодело: вот так дела! И не скроешься от них даже под таким изощрённым маскарадом.
  - Почти угадали, - разжалованный я, ещё на фронте, - опасливо косясь по сторонам, стал торопливо выдумывать Громов.
  - Да вы не бойтесь, молодой человек, - ободряюще похлопал его по плечу начальник в костюме, - офицерам бывшей Императорской армии, которые к нам с миром приходят, мы всегда рады. Ну а если же кто оружие против нас поднимет, тогда - как говорил ещё Александр Невский, новгородский князь - от него же и погибнет!.. До свидания, товарищ, счастливо вам встретиться с сестрой. И обязательно расскажите всё, что здесь видели у себя там, на юге, а я побежал. Извините - дела!
  Незнакомец отошёл, и тут же к нему с разных сторон устремились люди.
  - Владимир Ильич, срочная телефонограмма!
  - Товарищ Ленин, вас - к телефону. Дыбенко на проводе.
  - Владимир Ильич, Феликс Эдмундович спрашивает...
  Максим так и открыл рот от удивления. "Так вот значит, кто это был, - Ленин! Самый главный в Питере большевик. Тот самый... иудей Ульянов-Бланк, которого в запломбированном вагоне из Германии привезли... Вот так вляпался в историю... Нужно скорее уходить, пока не заарестовали!"
  
   * * *
  Максим устало бредёт по улице, путь держит к Николаевскому вокзалу. Там можно хоть переспать где-нибудь на полу. На углу - небольшой православный храм, людей на паперти и внутри церковной ограды почти нет. Так - несколько нищих, да изредка просеменит, перекрестившись у входа, какая-нибудь богомольная старушка. Вот идут двое в кожанках, в надвинутых на самые глаза картузах, с пистолетами на боку: мужчина и женщина, - большевики, ясное дело.
  Громов равнодушно проходит мимо. Двое поднимаются на паперть. Ему - дела нет до них: самого не трогают, и ладно. Впереди замаячили ещё трое: с винтовками за плечами, на рукавах - красные повязки, - рабочий патруль. Идут прямо на него. Это уже опасно! Максим невольно замедлил шаг, лихорадочно думает, как избежать роковой встречи. Не находит ничего лучшего, как повернуть резко на сто восемьдесят градусов...
  - А ну, стой - стрелять буду! - кричит ему сердито вдогонку начальник красногвардейского патруля и убыстряет шаг.
  Топот рабочих башмаков за спиной усиливается. Душа Громова уходит в пятки, - он обречённо останавливается...
  Тем временем двое в кожанках ныряют в церковь, редкие богомольцы внутри заволновались: "Что надо слугам Антихриста в Божьем храме?" На амвоне двое церковнослужителей: престарелый, седовласый батюшка отец Иоанн и молодой чернобородый дьякон Василий. Отец Иоанн, не обращая внимания на вошедших комиссаров, продолжает читать Ветхий Завет. Дьякон выбирает перед иконами огарки свечек, аккуратно счищает напластования оплывшего воска. К нему приближается мужчина в кожанке, с пистолетом на боку (это Яшка Каин), просит отойти в сторону. Женщина (Анфиса Лунь) останавливается неподалёку от амвона, прислушивается к словам отца Иоанна.
   - Ужасы устремились на меня, как ветер, развеялось величие моё, и счастье моё унеслось, как облако. И ныне изливается душа моя во мне: дни скорби объяли меня. Ночью ноют во мне кости мои, и жилы мои не имеют покоя. С великим трудом снимается с меня одежда моя; края хитона моего жмут меня. Он бросил меня в грязь, и я стал, как прах и пепел...
  "Книга Иова, тридцатая глава", - отметила про себя Анфиса, знавшая, благодаря отцу Евдокиму, Священное писание назубок.
  Между тем, Яшка Каин вполголоса разговаривает с дьяконом:
  - Не волнуйтесь, товарищ служитель отжившего культа, мы не надолго. Простая формальность: изъятие церковных ценностей по декрету Совета Народных Комиссаров. Я - уполномоченный комиссариата финансов Бобылёв. Вот мой мандат.
  Бандит вытаскивает из бокового кармана кожанки какую-то бумагу с печатью, встряхивает ею перед лицом испуганного Василия, быстро прячет обратно. В это время в церковь заходят ещё двое налётчиков: Аристарх Вангунов и бывший штабс-капитан Мерцалов. Яшка Каин угрожающе приказывает дьякону Василию:
  - Объяви народу, что служба прекращается, - в церкви скрываются контрреволюционеры. Возможна перестрелка. Для безопасности граждан - просьба всем немедленно покинуть помещение!
  Главарь вытащил из кобуры наган и стволом грубо ткнул дьякона в бок. Тот, покорно опустив голову, приблизился к отцу Иоанну, зашептал ему на ухо всё, что услышал от Яшки Каина. Батюшка прервал чтение. Сразу всё поняв, смиренно кивнул головой, с шумом захлопнул Библию.
  - Любимые братия и сестры, - обратился к присутствующим. - Сатана выпущен на свободу в эти последние дни и будет властвовать на земле тысячу лет! Примем же с радостью сие испытание тяжкое, и, уподобившись Сыну Божьему, безгрешному мученику, спасителю нашему - Иисусу Христу, понесём с молитвою до конца крест свой. Аминь, братия. Идите с миром, - служба закончена!
  Прихожане, толкаясь и с испугом косясь на страшных людей с револьверами, стали торопливо покидать помещение. Осеняли себя на ходу крестным знамением, а некоторые, обернувшись, крестили и самого отца Иоанна. Через несколько минут церковь опустела.
  - Это ты про какого тут Сатану плёл, контра?! - потрясая пистолетом, подскочил к батюшке разгневанный Яшка Каин. - В Петропавловку на нары захотел, долгогривый? В карцер с крысами? Вшей в каземате кормить?.. Ну-ка живо тащи сюда церковную казну! Показывай, где ценности, гад, иначе, - душа из тебя - вон!
  - Грабьте, ироды, сами, - ничего я вам не покажу! - гневно вскричал священник.
  - Отец Иоанн, Бог с ними, с деньгами, - отдайте, - метнулся было к алтарю дьякон, но священник остановил его.
  - Не смей, брат Василий! Запрещаю тебе прикасаться к пожертвованиям. Грех это...
  - Ах, так! - зарычал злобно главарь банды. Глаза его налились кровью. - Ну получай, долгогривый!
  Яшка несколько раз выстрелил в грудь отца Иоанна. Подручный главаря Аристарх уложил у алтаря дьякона. Анфиса в ужасе вскрикнула: впервые на её глазах убивали слуг Божьих. Не смотря ни на что, вера ещё теплилась в её зачерствевшей душе. Бывший штабс-капитан Мерцалов, по знаку главаря, побежал к церковной двери - на стрёму. Осторожно выглянул на улицу. Из храмового двора, испуганные выстрелами, вовсю улепётывали нищие. Им наперерез, к воротам бежали два человека: высокий рабочий в полушубке и шапке ушанке, с револьвером в руке, и солдат с забинтованной под фуражкой головой, - с винтовкой. По видимому, милиционеры. Позади них - ещё трое: патруль, встреченный Максимом Громовым на улице недалеко от храма.
  В руках у Мерцалова - два воронёных нагана. Он метко бьёт из обоих в переднего неприятеля. Тот падает как подкошенный, в это время солдат стреляет из винтовки в штабс-капитана. Горячая пуля впивается в дверной косяк у самого уха Мерцалова. Тот проворно юркает внутрь церкви и, захлопнув дверь, задвигает массивный засов.
  - Яков, - облава! Большевики! - истерически кричит вглубь помещения, где орудует банда.
  Все уже в сборе: с узлами сходятся у амвона. Пистолеты - наготове, глаза вылезают из орбит. В них - ужас.
  - Что делать, Яков? - спрашивает, задыхаясь, Сергей Мерцалов. - Хана нам! Перебьют, как котят, сволочи...
  - Не паникуй, ваше благородие, прорвёмся! - успокаивает главарь, кивает на западную сторону. - Айда в притвор, там запасной выход.
  Быстро бегут гурьбой по притихшему зданию, расшвыривая по пути подставки для свеч. Выскальзывают через боковую дверь на улицу. Всё происходит очень быстро. Никто и глазом не успевает моргнуть, а шайка уже растворилась в сгущающихся петроградских сумерках...
  В это время Максим Громов, которого выстрелы в церкви спасли от опасной встречи с большевицким патрулём, бежал по противоположной стороне улицы. Он на несколько саженей опередил выскочивших из церкви бандитов. За ними, как хвост, не отставая, мчался красногвардейский патруль и фронтовик с перевязанной головой. Они на ходу стреляли в убегающих из винтовок и пистолетов, так что пули веером рикошетировали по всей улице. Несколько угрожающе прожужжало неподалёку от Громова. Он споткнулся о неровный булыжник и с ходу грохнулся на грязную, слякотную мостовую.
  Бандиты, то и дело оборачиваясь, отстреливались от преследователей. Они уже совсем близко от лежащего на мостовой Максима. Он может различить их лица: трое мужчин и одна - женщина?.. Но что это - Громову она кажется чем-то знакомой... Несмотря на фуражку, низко надвинутую на глаза и мужской кожаный наряд, он не спутает её ни с одной женщиной в мире! Ну конечно же, это...
  - Анфиса! - вскрикнул не своим голосом Максим, вскочил и бросился со всех ног к женщине. - Анфиса, наконец-то...
  Девушка опешила, услышав своё имя из уст оборванного безродного бродяги. Он, правда, без оружия и не представляет опасности, но всё же...
  - Анфиса, быстрей уходим! - зловеще шипит Яшка Каин и, не примериваясь, стреляет несколько раз в Громова.
  Тот, схватившись за раненый бок, снова валится в грязь. Налётчики, не оглядываясь, бегут дальше. Погоня не отстаёт. К красногвардейцам присоединился небольшой отряд балтийских матросов. Силы преследователей во много раз увеличились. Они буквально засыпают пулями уходящую подворотнями и тёмными переулками банду. Тем сильно мешают бежать захваченные в церкви ценности, но бросать - жалко. Вот меткая красногвардейская пуля настигла подручного Яшки Каина, Гунна. С дыркой в затылке он запахал землю в небольшом палисаднике, разбитом перед деревянным двухэтажным домом. Яшка ловко подхватил его узел и передал Анфисе. Через несколько десятков саженей, яростно заскрежетав зубами, схватился за простреленное плечо Сергей Мерцалов. Топот погони всё ближе.
  Трое оставшихся налётчиков шмыгают в проходной двор, миновав его, заворачивают за угол. Дальше - какая-то, лишённая строений площадь или пустырь, чуть видимые вдалеке деревья парка. Главарь останавливается.
  - Дадим бой! - свистящим шёпотом, задыхаясь от беспрерывного многовёрстного бега, говорит подручным. - Ваше благородие, отдай Анфисе наган, доставай бомбы.
  Сам он тоже готовит две овальные противопехотные гранаты. Сергей Мерцалов, прекратив зажимать рукой окровавленное плечо, вынимает такие же: это весьма примитивные русские противопехотные гранаты Љ 16, - ненадёжные, давно снятые с вооружения, но завалявшиеся на складах. Анфиса вытягивает вперёд руки с двумя револьверами.
  - С Богом, братва. Огонь по гадам! - резко командует Яшка и, выдернув из первой гранаты шнурок, швыряет её далеко вперёд, под ноги бегущим по двору красногвардейцам. Следом тут же летит вторая.
  Мерцалов, с перерывами, - дожидаясь пока лопнет, рассыпаясь жалящими осколками, предыдущая бомба, - проделывает то же самое. Из четырёх сработало только три гранаты, но и этого было вполне достаточно, чтобы красные - те из них, которые остались в живых, - в панике бросились назад. Вслед ним выпустила из наганов все пуля Анфиса Лунь. Яшка тоже присоединился к её концерту, метко поражая в спины бегущих мёртвым проходным двором большевиков. Раненых добивать не стали, было не до того. Унести бы самим ноги после такого побоища. На место происшествия из Смольного, из казарм столичных полков и флотских экипажей, с заводов мчалось около десятка грузовиков, ощетинившихся словно ежи штыками. В Совнарком Ленину ошибочно доложили, что началось офицерское контрреволюционное восстание, и тот незамедлительно принял надлежащие меры.
  А пока в городе происходила вся эта страшная неразбериха и кутерьма, Яшка с подручными благополучно скрылся у себя на Стрельне, в одном из тайных воровских притонов.
  
   (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"