Посвящается моему прадеду, Бойчевскому Ивану Леонтьевичу, расстрелянному коммунистами, и всем репрессированным и уничтоженным казакам Дона, Кубани, Терека, Астрахани, Яика, Оренбуржья, Сибири, Семиречья, Забайкалья, Амура и Уссури.
За Веру, Царя и Отечество
Книга 1
"Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный.
Боже, Царя храни!"
(Государственный гимн Российской империи)
Содержание
Часть первая. Грушевские казаки
Часть вторая. "На обломках самовластья"
Часть третья. Похождения Анфисы и Максима Громова
Часть четвёртая. Ни войны, ни мира
Часть пятая. Добровольцы России
Часть первая.
ГРУШЕВСКИЕ КАЗАКИ
1
В горнице, на полу, вповалку спали гости. Ещё не протрезвевший хозяин дома - немолодой, с седеющей уже местами бородой, казак - Прохор Иванович Громов, осторожно переступая через спящих, пробрался в боковую спальню и принялся с силой тормошить старшего сына Фёдора.
- Вставай, Федька, будет дрыхнуть-то! Ехать пора, слышь, - солнце уже давно выглянуло.
- Пошёл на гад, - недовольно пробурчал, хмельной ещё после вчерашних проводов, Фёдор и перевернулся на другой бок. Спал он как был, одетый, развалясь прямо в сапогах на пуховике.
Громов старший рассердился.
- Ты как с отцом разговариваешь, босяк? А ну живо подымайся, покель ремня не всыпал! Забыл, чай, когда последний раз ремня получал? Я напомню.
Схватив сына за грудки, Прохор Иванович с силой рванул его на себя и, стащив с кровати, поставил на ноги.
- Вот так-то, сынок. Очухался?
Фёдор, ничего не соображая, тупо глядел на отца. Помаргивал осоловелыми глазами.
- Что ты, папка? Рано ведь ещё в поле итить, чего пристебался?
- Кому рано, а кому и в самый аккурат. На службу нонче идёшь, Федька, чай спьяну запамятовал? Слышь, вся станица уже на ногах, пора! Послужи, сын, родине, царю и Всевеликому Войску Донскому! - Прохор Иванович одёрнул старый казачий мундир тёмно-синего сукна с погонами хорунжего, с нежностью взглянул на сына. - На войну тебе идти, Фёдор, супротив германца...
- А-а, в полк, - помрачнев, сразу всё вспомнил Фёдор. Лениво потянулся. - Давай что ж, папка, буди гостей, а я сейчас. Ополоснусь только.
Гости вскоре и сами начали просыпаться. Хозяйка их тут же усаживала за столы, с которых бабы проворно убирали грязную посуду и ставили на них принесённые из летней кухни кушанья. Фёдор, проходя по залу, перешучивался с казаками. В основном, это были его приятели, молодые парни призывного возраста, которым тоже не сегодня-завтра предстояло идти на царскую службу.
В сенях, у рукомойника ему повстречался средний брат Максим, только что вошедший в хату со двора, где он управлялся по хозяйству. Одет он был в овчинный нагольный полушубок мехом внутрь и чёрную курпейчатую папаху. Максим похлопал лакированным кнутовищем нагайки по сапогу и весело сообщил:
- Оседлал я твово жеребца, Федька, у плетня возле тютины привязал. Эх, добрый же тебе коняга достался... Ты батю не видел?
- В подполе, наверно, - за самогонкой полез, - буркнул, принимаясь за умывание, Фёдор.
В горнице уже гудели голоса похмелявшихся казаков. Стучали по столу стаканы и кружки, булькала в четвертях самогонка. Матрёна Степановна суетилась в кухне, помогая женщинам приготавливать закуски.
Хорошо умывшись холодной, из колодца, водой, Фёдор взял с подоконника коробку Асмоловских папирос, накинув на плечи новенькую, серо-зелёную шинель, вышёл на улицу. Мимо него в хату из летника забежала старшая сестра Зойка, считавшаяся невестой на выданье. Было ей уже двадцать с лишним, а в такие годы грушевские казачки обычно в девках не засиживаются. Фёдор в шутку хотел ухватить её за длинную, богатую косу, но Зойка ловко увернулась от него и, хихикнув, исчезла за дверью, как ветер.
"Шустрая деваха!" - с гордостью подумал брат. Он с удовольствием закурил папиросу и направился к своему коню, - стройному, длинноногому жеребцу чёрной масти по кличке Чёрт, - перебиравшему копытами у плетня. Конь этот был гордостью Прохора Ивановича Громова: куплен прошлой осенью у цыган на Новочеркасской ярмарке. Куплен, причём, безо всякого обмана со стороны продавцов. Громов был власть у себя в Грушевской, власть не малая, и с этим считались. Чёрт отличался необыкновенной резвостью и неутомимостью в конных состязаниях, за что и получил свою страшную кличку. Фёдору тоже очень понравился конь, а особенно необычная кличка, данная ему бессарабскими цыганами, его прежними владельцами.
Возле коня крутился младший братишка Фёдора, десятилетний Егорка, имевший весьма непоседливый характер и всё время норовивший как-нибудь напроказничать. Фёдор сейчас же шуганул его от коня, принялся проверять седловку. За этим занятием его и застал ловко перемахнувший через плетень сосед Семён Топорков. Он тоже отправлялся сегодня в полк и был уже облачён по-походному: в шинель, подпоясанную ремнём с двуглавым орлом на бляхе и чёрную овчинную папаху с трёхцветной царской кокардой. Семён приветливо поздоровался с Фёдором и с видом знатока похлопал по округлому, мускулистому крупу его коня.
- Хороший конёк, ничего не скажешь. Я на ярмарке в Ростове таких видел. Из сальских конных заводов...
- А ты на чём? - поинтересовался Фёдор.
Топорков только махнул горько рукой.
- Мне на станичные средства обчество жеребца справило: такой доходяга...
- Не горюй, - подбодрил односума Фёдор.
- Я и не горюю дюже... Ваши там что, скоро соберутся?
- За столы только посидали.
- Долго ночуете... Дай-кось мне папироску.
Фёдор вытащил из кармана шаровар аляповато разрисованную коробку, раскрыл, угощая приятеля.
- Асмоловские, - осторожно взяв двумя пальцами папиросу, вслух прочитал Семён.
- Да, ростовские. Отец денег давал, купил на днях в лавке у Ковалёва два коробка, - лениво ответил Громов.
- Ну ты давай, Федька, иди снаряжайся, я здесь, на дворе подожду. Покуру, - затягиваясь папиросой, сказал Топорков.
- Нет, Семён, пойдём со мной в хату, опрокинем напоследок по чарке, горе верёвочкой завьём... Пошли, пошли, односум, не то я на тебя обижусь, - потянул его за руку Фёдор.
В доме заметно ожившие и повеселевшие от первача гости прочувственно и вдохновенно выводили старинную казачью песню:
За курганом пики блещут,
Пыль несётся, кони ржут.
Ой да, повсюду, ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идут.
Ой да, и повсюду,
Ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идут.
Некоторые одевались в сенях, чертыхаясь, искали в огромном ворохе на комоде свою одежду. Семён, взяв поданный Фёдором стакан с синей, огненной самогонкой, притворно посетовал:
- Не лезет она мне уже, Федька. Чисто пойло какое... Вчёра с цебарку, наверняка, выдул, чуть не сгорел.
- Что смеёшься, пигалица, правду гутарю, - за малым не загорелось всё внутрях - так пили! - с серьёзным видом заверил Топорков.
Фёдор, стукнувшись с ним стаканами, тяжело выцедил горькую похмельную самогонку, крякнул, утёрся рукавом рубахи.
- Ну я побёг одеваться, - сказал он, ныряя в боковую спальню.
Там уже хозяйничала заплаканная мать, Матрёна Степановна. На застеленной цветастым атласным покрывалом кровати аккуратно были разложены вещи Фёдора: чистая исподняя рубашка, чуть отливающая синевой от крахмала, суконная серо-зелёная гимнастёрка с погонами, шерстяные, тёмно-синие шаровары с алыми лампасами, смушковая, дымчатого оттенка, папаха с малиновым верхом.
- Одевайся, сынок, что расхристанным-то ходить, перед людьми срамиться, - сказала Матрёна Степановна и, не сдержавшись, горько разрыдалась вдруг у него на груди.
- Ну что ты, ма, перестань, будет тебе загодя меня хоронить, - как мог успокаивал мать Фёдор, нежно гладил её, собранную на затылке в тугой узел, седину.
- На войну идёшь, Федя, как же мне не плакать!.. Мать я, али не мать, чтобы кровное дитя, под сердцем выношенное, без слёз на страсть Господнюю выпроваживать? - жаловалась она.
- Ну что ты, ма... На войне, чай, не всех побивают...
В горнице к Семёну Топоркову подсел хмельной дед Степан, отец Матрёны Громовой, приехавший проводить внука на службу из станицы Аксайской. Он тыкал кривым, прокуренным перстом в Георгиевские кресты на своей груди и вопрошал Топоркова:
- Видишь сии боевые награды мои, Сёмка, непутёвый сын непутёвых родителей?
- Вижу, не слепой, дедушка... Токмо через чего же энто я непутёвый, скажи на милость?
- Не спорь! Не спорь, тебе говорят, с полным Георгиевским кавалером. Мы турку били, булгаринов, братов наших славянского роду племени, вызволяли... Мы кровя свои за веру, крестьянскую, православную, за царя-батюшку и отечество проливали. А вы, сукины дети, каких-то колбасников-немцев побить не могёте! - закричал, распалившись, дед Степан, стукая сухоньким кулачком по столу.
- Да верю я вам, дедушка, верю, не шумите, замахал на него руками Семён. - Что ж тут не понять: и болгаров вы оборонили и турку некрещёную побили... А мы ещё кого-нибудь побъём, дурное дело не хитрое. Немцев-колбасников, либо австрияков. Вот посмотрите, дедушка Степан, покажем немчуре, где русские раки зимуют!
- Добрый глас, Сёмка, это по нашенски, по-казачьи, - одобрительно кивнул белой, как лунь, головой старик и потянулся за четвертью. - Давай выпьем с тобой за нашу победу над ворогом, за скорейшее ваше возвращение.
Подошедшая с блюдом, на котором тихо млела только что изжаренная рыба, Зоя Громова недовольно взглянула на старика.
- Ты, деда, закусывай лучше, будет водку-то хлестать. Того и гляди под лавку завалишься.
- Цыть, поблуда! Не указуй казаку в мужском обществе, - гневно топнул на внучку дед Степан. - А пить мы с малолетства приученные, только ума ни в жисть не пропиваем, потому как душа меру знает.
Вскоре из боковувушки в полном казачьем облачении вышёл в горницу Фёдор. Он выпил поднесённую кем-то чарку, резко, не глядя, хватил ею об пол - на счастье, кликнул отца:
- Пойдём скореича, па, как бы не запоздать на построение. Прикрывай энту лавочку, зови всех на двор.
Шум в горнице стих. К Фёдору, застывшему посередине, подошли Прохор Иванович и Матрёна Степановна. У отца в руках была старая казачья шашка в потёртых ножнах, у матери - икона святой девы Марии с младенцем Христом на руках. Фёдор торжественно принял из рук Прохора Ивановича его боевую шашку, поцеловал икону Божьей матери, отвесив глубокий поклон родителям. Нахлобучил на голову шапку и под взрыв одобрительных возгласов собравшихся гостей и родственников выбежал из хаты.
На улице, у крыльца топталось, покуривая, несколько молодых казаков. Сорванец Егорка под шумок вскарабкался на Федькиного коня и, довольный, показывал сверху язык девчонкам. Вышедший вслед за Громовым Семён засмеялся.
- Гляди, Федька, Жорка ваш на конягу забрался. Чисто бесёнок... Оторви да выбрось!
- Я вот ему покажу! Будет мне хулиганить, - сердито пригрозил Фёдор и, схватив плётку, живо припустил к тютине, возле которой был привязан его конь.
Почуяв опасность, Егорка вскочил ногами на седло, ловко, по-обезъяньи, вскарабкался на дерево. Хихикнув, принялся дразнить старшего брата:
- А вот и не споймаешь, слабо! А ну-ка споймай, Федька, споймай спробуй.
- Всё одно ведь выпорю, Егор. Не сейчас так посля... Лучше слезай сам по доброму, - увещёвал расшалившегося братишку Фёдор.
Взрослые во дворе посмеивались.
- А вот и слабо. Ни в жисть теперь не выпорешь, Федька! Ты сёдни на войну уходишь, вот, - кривлялся на дереве Егорка.
Семён Топорков, затушёвывая лукавую улыбку, обратился к Громову: - Ты давай, Фёдор, приготавливайся поскореича, да выезжай. Я к своим побёг. На плацу встренемся.
По улице прошла большая толпа народа. Разрываясь, во всю наяривала гармошка, гремела утробными казачьими басами какая-то залихватская, городская песня. Следом тарахтела на кочках подвода с казачьим походным снаряжением, за которой резво трусило несколько осёдланных строевых лошадей, привязанных к задку уздечками. На улице кое-где стояла осенняя, не просыхающая грязь. Особенно много её было в самой середине, где никак нельзя было пройти пешеходу, и потому народ продвигался ближе к плетням. Лишь кони, фыркая, бежали по центру улицы, разбрызгивая жидкую грязь копытами.
На базу Громовых тоже снаряжались две подводы, на которых родственники собирались ехать вслед за призывниками в Новочеркасск. Брат Максим ловко впрягал в оглобли лошадей: он любил это дело и знал в нём толк. Батрак Васька Дубов волок из сарая длинную, остро заточенную пику для Фёдора.
Фёдор в последний раз сердито погрозил Егорке и пошёл разыскивать Прохора Ивановича: нужно было срочно починить оборванный Егоркой ремешок на уздечке. Из дома продолжали вываливать застёгивающие свои поддёвки и тулупы гости. Кто-то, оступившись и охнув, грузно упал с крыльца, чуть не свернув вязы. Хмельные казаки, поднимая незадачливого выпивоху, незлобиво перешучивались. Дядька Фёдора, весельчак и заядлый гуляка Касьян, выпалил в воздух из охотничьего ружья. По станице в разных местах тоже слышались выстрелы. В церкви звонил колокол.
Шумной, весело гомонящей компанией высыпали с база на улицу, потянулись вслед за другими, такими же весёлыми, хмельными сборищами, к станичному плацу. Позади всех, за подводами бежал чертёнок Егорка и швырял в спины пьяных гостей комьями засохшей грязи.
На плацу в многоголосой, буйной с похмелья туче новобранцев и провожающих Фёдор, сидя на коне, тщетно пытался отыскать свою невесту, поповскую дочку Анфису. Её нигде не было и Громов загрустил.
"Не пришла! Обиделась, видать, за вчерашнее", - с огорчением подумал парень.
- Сыночек, Федечька, дай я тебя поцелую разок на прощание, - тянулась к нему сбоку мать, Матрёна Степановна. Протягивала болтавшиеся на шёлковом шнурке небольшой образок и какой-то мешочек. - Возьми, Федюня, - здесь земля наша донская, в узелке, и молитвы-заговоры от сабли с пулею, да от лихого человека. Не потеряй гляди, сынок, повесь на шею. Береги их: Бог и молитва материнская тебя защитят!
С другой стороны наставлял его, расчувствовавшийся от выпивки Прохор Иванович:
- Служи, сынок, воюй. Начальство завсегда слухай, Богу молиться не забывай. Не геройствуй там особо на фронте; на пулю, али там шашку дуриком не лезь, но и чести нашей казачьей не посрами. У нас в роду трусов сроду не бывало, - запнувшись, отец отвернулся, смущённо смахнул с морщинистой щеки непрошенную слезу.
На серёдку плаца выехал незнакомый щеголеватый есаул, прибывший из Новочеркасска, зычным голосом скомандовал построение. Фёдор начал торопливо прощаться с родственниками, наклоняясь к ним с седла. Сказал отцу:
- Вы, папа, давайте пристраивайтесь сзади, ежели хотите. Я до своих поехал, вишь господин ахвицер серчають... Прощевайте покель, у Новочеркасске свидимся!
Фёдор тронул коня, быстро отыскал своих приятелей-одногодков среди вытягивающейся по площади колонны новобранцев. Колонна вскоре тронулась шагом, пересекая плац и заворачивая на главную станичную улицу, которая была очень длинная и широкая, мощённая в центре станицы булыжником. Позади всколыхнулась, загудела, пристраиваясь, огромная толпа провожающих.
Громов ехал рядом со своим соседом Семёном Топорковым в последних рядах. Топорков то и дело оборачивался назад, окликая среди провожающих свою молодую жену Варвару, давал последние наставления. Никогда не унывающий зубоскал Митька Лунь, попович, брат Федькиной невесты Анфисы, ехидно над ним подшучивал.
- Эх ма, жинка у тебя, Сёмка, маковая, - чисто медовый пряник! А на мёд, гляди, мухи завсегда слетаются, да восы... Не боишься, покель на фронте пропадать будешь?..
- Боюся, Митька, твоя правда, - с серьёзным видом ответствовал Топорков и затем, посмеиваясь, добавлял: - За язык твой поганый боюся. Больно длинный он у тебя. Как бы на фронте его германец шашкой не укоротил!
Кое-кто из слышавших посмеялся.
Фёдор только сплюнул в сердцах.
- И охота вам, казаки, языками чесать попусту? На войну ведь идём, позабыли.
- На войну, - подтвердил Митька Лунь. - Да токмо, что проку скучать, Громов? Мне оно так дажеть оченно антиресно - война!.. Далёко, небось, заедем.
- Далеко, отсель не видать, - согласился с ним кто-то из новобранцев. - Гутарють, ажник в Польское королевство.
- Да не, - до хохлов на Украину, - поправил его другой новобранец по фамилии Астапов, друг Федьки Громова.
Фёдор обратился к нему с вопросом, занимавшим его всё это время:
- А что, Илья, твоя сестрёнка, Томка, ничего про Анфису Луней не сказывала? Подруги они чай с нею.
- Нет, Фёдор, ничего не говорила, брехать не буду, - ответил ему Астапов. - Ты бы у Митьки спросил, брата её...
- Ладноть, ехай, - недовольно буркнул Фёдор и, придержав коня, приотстал от Ильи. В голове, всё ещё разгорячённой хмелем, крутились бесформенные обрывки вчерашнего вечера, последняя встреча с Анфисой, прогулка вдоль берега Тузловки... Потом - мрак! Какие-то страшные, бесформенные чудовища выползают из бездны подсознания и затягивают туда Фёдора... Анфиса что-то кричит, отбиваясь то ли от него, то ли от безумных кошмаров упившейся в стельку ночи... Подол её заголён выше живота... Бр, дальше вспоминать не хочется. Становится страшно что либо вспоминать.
Громов поравнялся с братом Анфисы Митькой, с наигранной беззаботностью поинтересовался:
- Слышь, Дмитрий, Анфиса не поехала с вашими в Новочеркасск тебя провожать? Не захворала случаем?
- Захворала посля вчерашнего, - утвердительно кивнул Митька, понимающе подмигнул. - Прибегла домой откель-то вся в синяках, коса растрёпана, платье чуть ли не до пупа располосовано. Забилась на сеновал и - реветь... Ты гляди, Федька, хучь ты и друг мне, но за сестру...
- Ладно, не пужай, не из пужливых, - окрысился Громов.
- Лады! - Митька Лунь со злостью хлестнул нагайкой коня и отъехал вперед.
С Фёдором поравнялся сосед Семён Топорков: глаза его неестественно блестели, щербатый рот не закрывался в дурашливой улыбке.
- Не грусти, Фёдор, друг ты мой ситцевый, - скороговоркой зачастил он, пытаясь правой рукой обнять Громова за шею. От Топоркова чувствительно разило свежим сивушным духом. - Я вот, вишь, сгонял ужо в обоз до своих сродственников, пару стакашков первача дёрнул, враз на душе полегчало. Поди и ты, односум, причастись святой водицей, покель ахвицера не видать.
- Успею ишо, - отказался Громов.
- Самогон, скажу тебе, Федька, - самая наипервейшая вещь для казака, - продолжал пьяно разглагольствовать Семён. - Возьмём, к примеру, моего папашу: мёдом не корми - дай выпить! Самогонку хлещёт лошадиными цебарками, будто воду. А как напьётся - сатана сатаной! Однажды, помню, года три назад, на Пасху, за малым крёстного из ружья не положил. Купались пьяные в речке, папаша вылез, глядь - портсигара серебряного нема, что токмо по случаю в Новочеркасске купил. Казаки отказываются: не брали, Харитон, твово портсигара и всё тут! Папашка - за дробовиком в хату. "Всех, - шумит, - побью, покель портсигар не вернёте!" Крёстный, дядька Ерофей, - тикать по огородам, а папашка, не долго думая, - по ногам ему из дробовика... Вот смеху было! Хорошо, что выше не взял, токмо ляжки дробью посекло. А выше б чуть взял, как раз в живот заряд и угодил ба.
- Портсигар-то нашли? - безучастно, занятый своими думами, спросил Фёдор.
- Нашли, знаешь, - обрадовано выкрикнул Топорков, будто и впрямь только что нашёл что-то ценное. - Он в сапоге папашкином был, портсигар-то!
Кое-кто из окружающих пореготал над рассказом Семёна. Остальные ехали молча, подавленные предстоящей солдатчиной. Позади строевой колонны провожающие на ходу пили захваченную с собой из дому самогонку, щедро наливая то и дело подъезжающим к ним из колонны новобранцам. Так что уже на выезде из станицы несколько человек молодых казаков попадало с коней и их пришлось срочно укладывать на подводы. В поле за станицей, несмотря на горячие протесты сопровождающего офицера, колонна окончательно расстроилась и каждый ехал со своей семьёй.
До Персиановских казачьих лагерей на окраине Новочеркасска добрались к полудню. Там первоочередники в последний раз хорошенько выпили, от души закусили домашними, мамкиными харчами и распрощались с родственниками. Отныне дорожки их круто расходились: первым предстояло в скором времени ломать нелёгкую царскую службу на фронте в действующей армии, вторым - дожидаться от них редких весточек и молить Бога о том, чтобы уберёг родное дитя от вражеской пули.
В лагерях уже было собрано большое количество казаков-первоочередников из низовских станиц. Каждый день прибывали всё новые и новые партии во главе с боевыми, обвешанными Георгиевскими крестами, вахмистрами и хорунжими. Новобранцев разбивали на сотни и сразу же приступали к воинским занятиям. Опытные, прошедшие кровавую японскую мясорубку на полях Маньчжурии в 1905 году, дядьки-урядники обучали зелёную молодёжь джигитовке, приёмам владения пикой и шашкой. Казаков гоняли на стрельбище, вдалбливали в их невосприимчивые до всяких отвлечённых понятий, крестьянские головы устав строевой и караульной службы, полные титулы государя-императора, наследника престола царевича Алексея и других высочайших особ дома Романовых. Одним словом, умело лепили из этого податливого, сырого, аморфного материала стойких защитников православной веры, царя-батюшки Николая II и огромного, раскинувшегося от Балтийского моря на западе до Тихого океана на востоке, отечества, называемого Российской империей.
Потом их вновь для чего-то перетасовали, словно карточную колоду, погрузили в эшелоны и увезли к западным границам. Туда, где вот уже более года шла кровопролитная, небывалая по жестокости и своим масштабам, человеческая бойня, патетически именуемая в газетах Второй Отечественной войной.
2
Крепко сидел на своей казачьей земле Прохор Иванович Громов, словно кряжистый, столетний дуб корнями в неё, родимую, вцепился - не вырвешь. Всю жизнь золотой середины придерживался и большого богатства не домогался. Хлопотно уж больно с ним, с богатством-то. Ибо ещё ветхозаветный проповедник Екклесиаст сказал: "Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им, разве только смотреть своими глазами?"
Небогатое оставил ему умерший отец наследство: пару быков облезлых, век свой давно изживших, лошадёнку, да хату покосившуюся, старую, которую, почитай, заново пришлось строить. Благо, помог старший брательник, Касьян, давно уже живший своим хозяйством и твёрдо стоявший на ногах.
Был Прохор женат. Сосватали ему родители в недалёкой отсюда станице Аксайской красивую, всю из себя, девку Матрёну. Взяли невестку из семьи известных аксайчан Копейкиных: отец Матрёны, Степан, в последнюю турецкую камапнию отличился, - полным Георгиевским кавалером домой вернулся. Любо-дорого поглядеть на казака! Рассказывал, что воевал в Болгарии под командованием прославленного генерала Скобелева: в июне 1877 года, при переправе через реку Дунай, захватил в плен турецкого офицера, который, к слову сказать, оказался вовсе не турком, а натурально казаком-некрасовцем, служившим в войске турецкого султана.
В давние времена поднялось как-то на Дону восстание против царя Петра. Возглавил взбунтовавшихся казаков славный атаман Кондратий Булавин. Долго бились казаки с царскими войсками, но силы оказались неравные. Разгромили генералы повстанцев, кого в полон взяли на казнь лютую, кого на бранном поле убили. Погиб и сам Кондратий Булавин, - застрелился, чтобы живым в руки палачей не даться. Его сподвижник и верный товарищ атаман Некрасов не захотел слаживать оружия и склонять казачьи хоругви перед царскими сатрапами и увёл много казаков с семьями на реку Кубань. Поселились там донцы, но борьбу с царём Пётром не прекратили, частенько наведывались в родные станицы, трепали царскую власть, уводили всех желающих с собой. Потом, когда и на Кубани их стали донимать царские генералы, ушли некрасовцы дальше, в Турцию, и приняли подданство султана. Небольшая часть некрасовцев переселилась на Балканы. Их вожак, атаман Игнат Некрасов, до конца своих дней так и не примирился с самодержавием, отожествляя с ним всю Россию. Умирая, завещал своим соратникам продолжать борьбу с царской властью и ни в коем случае не возвращаться на родину, пока там будут самодержавно править Романовы. Вот так и появился тот офицер-некрасовец, которого полонил дед Степан, в составе турецкой армии.
Прохор Иванович казак был хваткий, хозяйственный, до работы злой. К тому ж, - смекалистый: где умом, а где и горбом нажил вскоре небольшое состояние. Быков прикупил, баз перегородил, амбаров и сараюшек натыкал для всяких хозяйственных нужд. Стал, короче, в крепкие хозяева выбиваться. Теперь бы в самый аккурат - сына, наследника всех трудов тяжких, крестьянских, на свет произвести. Ан, не тут-то было! В 1895 году зачала Матрёна дочурку, Зоей назвали. Ничего, что Бог не даёт - всё к лучшему, смирился по-христиански Громов. Когда в следующем году родила Матрёна наконец-то сына, Федьку, дела у Прохора Ивановича и вовсе пошли в гору. Ведь на сына нарезался казаку лишний пай землицы, а это позволило Прохору увеличить посев, по осени - собрать в закрома больше пшеницы.
Продолжал Прохор вкалывать на своей казачьей земле, как проклятый: достаток прибывал не по дням, а по часам. Летом и осенью, на сенокос и уборку, нанимал уже Прохор пришлых из России на заработки мужиков. Драл с них, конечно, три шкуры, да и своих, грушевских голодранцев, не миловал: за мешок зерна, данного взаймы, требовал два, за быков, одолженных в горячую пору весеннего сева, заставлял отрабатывать на своём поле от зари до зари. Батраков держал уже постоянно. В общем, жил и хозяйствовал Прохор как учили деды и прадеды, как жили все, имевшие мало-мальский достаток, станичники.
И до службы казачьей падка была душа Прохора Громова. Потому и пришёл он с действительной старшим урядником, - хоть и небольшой, а всё-таки чин, в жалованье прибавка и от начальства почёт с уважением.
Но больше чинов с наградами, больше хозяйства и даже больше жены любил Прохор своего сына - Федьку! Матрёне шутейно пригрозил перед родами: "Опять девку принесёшь - из дома сгоню!" Со страха или по Божьему промыслу, но разрешилась она мальчиком, таким же голубоглазым, вихрастым и светловолосым, как отец. Прохор был вне себя от радости, - в честь новорождённого наследника устроил с односумами двухнедельную, за свой счёт, попойку.
Едва Федьке исполнилось два годика, посадил его Прохор Громов на своего служивского коня. Страхом запылали голубые глазёнки сына, но не плакал Федька, только крепко цеплялся за жёсткую конскую гриву своими ручонками. В казачьем духе воспитывал Прохор Иванович сына. Даже детские штанишки наказывал Матрёне шить только из голубого сукна и непременно с алыми, как у взрослых, лампасами. Ухмылялся зверовато в бороду: "Нехай привыкает с младенчества, - настоящим казаком вырастет, атаманом!"
Вскоре появился на свет второй сын, Максимка, - как любовно назвала его Матрёна Степановна в честь какого-то своего родственника, работавшего в Ростове на фабрике. Всей душой, всем материнским любящим сердцем привязалась она к новорождённому. Может быть, оттого, что ждала в этот раз вторую дочурку, может быть, за взгляд Максимкин невинный, по-девичьи, открытый и ласковый, может, по какой другой причине, но полюбила она Максима больше чем Федьку. Как будто поделили отец с матерью сыновей: Фёдор был постоянно с отцом, над Максимом хлопотала Матрёна. "Бабу ты с его сделаешь, дурёха, - сердито качал головой, хмурился Прохор Иванович. - Окстись, мож ещё в платью пацанёнка обрядишь? Он же казак!.."
А годы, между тем, шли, в 1904 грянула Русско-Японская война. Прохора Ивановича вместе с дюжиной станичных казаков угнали в Маньчжурию, в армию генерала Куропаткина. Матрёна Степановна осталась дожидаться мужа с тремя детьми на руках, да к тому же - брюхатая (успел-таки Прохор Иванович постараться перед самой отправкой на Дальний Восток!). Дети подрастали, как на дрожжах, пацаны мужали и крепли. Восьмилетний Федька днями пропадал на улице с соседским пацанёнком Сёмкой. Лазили по садам и бахчам, еле унося ноги от собак и сторожей, до одури купались в речке Тузловке, а по вечерам у церкви, затаив дыхание, слушали страшные рассказы старших ребят про ведьм и колдунов, про покойников, вурдалаков и привидения. "Ежели не верите, - божился, с угрозой тараща на них глаза, сын станичного писаря Гришка Закладнов, - хучь сёдня пойдёмте в полночь на кладбищю, сами всё увидите!" Домой шли, озираясь по сторонам и трясясь от страха, за каждым кустом мерещилась ведьма.
Но помимо детского, вспыхивавшего временами в душе страха, в ней, в Федькиной душе, постепенно зарождались решительность и мужская отвага. Поспорив однажды в кругу сверстников, он пошёл ночью на кладбище, которое раскинулось на горе, и, просидев там до первых петухов, - перестал верить глупым закладновским басням. Сам того не замечая, поднимался Федька верховодом среди своих друзей-приятелей. Постепенно подобралась компания. Изо всех казачат, так и липнувших к нему, Федька оценил соседа Сёмку Топоркова, - ловкого и изворотливого, никогда не унывающего балагура; коренастого крепыша Кольку Медведева, большого любителя лошадей и вообще всякой живности Ваньку Вязова. Иногородних и сыновей бедных станичников, твёрдо блюдя отцовское воспитание, не признавал. По этой же причине недолюбливал и младшего брата Максима, - за не казачью, не "мужскую" его ухватку, за то, что никогда не принимал тот участия в Федькиных лихих набегах на сады и бахчи, за то, что водился тот всё больше с батрацкими ребятишками. И за то ещё, что путали их иной раз станичники, до такой степени похожи были братья друг на друга.
Осенью пятого года из Маньчжурии возвратились в станицу казаки. Не все, конечно, многие и не вернулись: отец Ваньки Вязова, Евстегней, старший братан Кольки Медведева. Погиб и Федькин дядька, родной брат Матрёны Степановны, аксайчанин Наум Копейкин. Прохор Иванович Громов явился в погонах хорунжего, с двумя Георгиевскими крестами, геройством и удалью заслуженными на полях сражений. А вскорости после его счастливого возвращения, разрешилась Матрёна Степановна третьим сынишкой - Егором.
Как-то перед выборами станичного атамана зашёл к ним кум (крёстный Фёдора), отставной сотник Дмитрий Кузьмич Ермолов. Долго они о чём-то шептались с Прохором Ивановичем в кухоньке, звенели стаканами, нещадно дымили самосадом, а на следующий день Ермолов принял из рук стариков-гласных атаманскую насеку. Прохор стал при нём первым помощником. Жена, Матрёна Степановна, только всплеснула от удивления руками.
- Прохор, да ты гляди, скоро до енерала дослужишься...
Федька страшно возгордился среди станичной пацанвы, задрал нос. Вскоре собрал компанию и объявил себя их атаманом, и не каким-нибудь, а самим Стенькой Разиным. Дело в том, что взял он как-то у станичного учителя книжку про Стеньку Разина, взял почитать, да так и не вернул - зачитал до дыр. Под подушку её прятал ночами, при свечном огарке читал. Снились Федьке лихие казачьи струги и яростные битвы с басурманами, богатая, сказочная Персия и бунтарский атаман на белом тонконогом коне. Среди отцовских жеребцов подобрал себе похожего по кличке Буран, - полугодовалого белогривого дончака. Со слезами на глазах выпросил его у отца в своё полное распоряжение. И - понеслось-поехало! По вечерам гарцевал с друзьями-одногодками за станицей по буграм и вдоль балок. На всём скаку проносился мимо девичьих вечерних посиделок. "Чумовой" - дружно окрестили Фёдора станичные девки. Федька заприметил одну, - дочку станичного попа отца Евдокима Анфису Лунь. На диво хороша была девчонка, как Елена Прекрасная из старинных материных сказок, которые любил слушать в детстве. Перестревал её где-нибудь в глухом переулке, наезжал, чуть ли не давил конём. "Поцелуйкаемся, соседка? Гривну отвалю на леденцы", - весело скалил зубы.
Максим был не такой шумный, - почти не заметный в станице. Крепко привязался к батрачившему у них Ваське Дубову, часто тайком от родных таскал ему кое-каких харчишек. Жил Васька без матери - с отцом и малыми ребятами, своими братьями и сестрёнкой. Не было иной раз у них в доме и крошки хлеба. Дружил ещё Максим с сыном кузнеца, здоровяком Кузей, с Петькой Родионовым и батраком, хохлёнком Остапом Пивченко. Тянуло почему-то Максима к этим ребятам. Порою, задумавшись, он удивлялся и никак не мог понять, почему он всегда сыт и хорошо одет, а они - вечно голодны, босы, в старых, латаных-перелатаных штанишках и рубашонках? Почему их отцы день и ночь работают и ничего не имеют? Почему не любят их богатые, сытые станичники? Максим мучился, но ответов на свои вопросы не находил.
Федька, устраивая иногда за станицей со своими приятелями бешеные конные состязания, натыкался на босоногую ораву во главе с братом Максимом.
- Станишники, - подняв вверх руку с зажатой в ней самодельной плёткой, кричал Фёдька, - перед вами войско персидского шаха Ибрагим-Оглы Хазбулата II. Вперёд, славные донцы, опрокинем поганых в синее море во славу казачьего оружия. Сарынь на кичку! - завершал он свою пламенную речь вычитанным из книжки кличем разинской вольницы.
Завидев несущихся галопом Федькиных "славных донцов", Максимкина орава мигом рассыпалась в разные стороны. "Славные донцы" гнали их до самой станицы и, изрядно натешившись, подъезжали к своему атаману...
В неустанных хлопотах по хозяйству пролетел очередной год. В следующем, 1907, - родила Матрёна Степановна вторую дочку - Улиту, на том и успокоилась. Прохор Иванович решил, что на этом - хватит: коль не дал Бог в очередной раз сына, - нечего зазря девок плодить. В казачьем хозяйстве лишний рот - одно несчастье! А девка и была, по разумению хозяйственных грушевцев, - сплошной обузой. Пай земельный ведь на неё хозяину не нарезали! Расти теперя её, пестуй, пока в зрелую пору не войдёт девка, да замуж не выскочит - с глаз долой, из сердца вон, - на чужые хлеба!
Свадьбы по станице катили зимой - сплошным безудержным валом: шумные, весёлые, удалые. Казаки отдыхали от трудов праведных, пили до одури, куролесили пьяные по дворам. То и дело вспыхивали злобные, хмельные перепалки, нередко заканчивавшиеся жестоким мордобоем. Без драки, как правило, не оканчивалась ни одна свадьба. Весной снова впрягались в нескончаемую, унылую череду сельскохозяйственных работ. Безропотно тянули лямку до лета, когда итогом всему наступала горячая пора уборки. Все станичные семьи выезжали тогда с быками и лошадьми в поле. Жили порой там в шалашах, пока не кончали с хлебом. Работали от зари до зари, поторапливались. Во время уборки, как говорится, один день год кормит.
Так шли дни, месяцы, годы. Зима сменяла осень, лето - весну. По воскресеньям, после заутрени, Федьку можно было найти на станичном плацу. Там в это время полновластным хозяином был, разъезжавший на кауром жеребце, рыжеусый хорунжий Платон Мигулинов, пришедший с японской войны без левой руки и обучавший теперь строю молодых, призывного возраста, казаков. Федька смотрел на учения восторженными, зачарованными глазами. Завидовал восемнадцатилетним парням, которым через год предстояло идти на действительную службу. Всё его существо было там, рядом с несущимся лихим карьером призывником. Это Гераська Крутогоров, старший сын известного станичного богатея Моисея Ефремыча, о котором поговаривали, что он будто бы богаче самого Замятина, чьё имение "Донской колос" находилось верстах в восьми от станицы, у самого Новочеркасского шляха. Герасим, крутя над головой шашкой, подлетел к невысокому ряду высушенных солнцем лозин. Резкий удар с потягом на себя и верхушка лозины плавно соскальзывает вниз и втыкается в землю рядом со стеблем. В толпе наблюдающих издали станичников - восхищённый гул одобрения.
Вот летит, скалит зубы от возбуждения, сын церковного звонаря, деда Архипа, Пантелей Некрасов. Перед ним - высокий частокол из вкопанных в землю жердей. Метра за три до препятствия Пантелей вдруг взвивает разогнавшегося коня на дыбы и тот с ходу, даже не задев копытами верхушек, перемахивает через частокол. А вот и Гришка Закладнов - давний противник и конкурент за уличное влияние. Рисуясь, скачет по плацу, чуть завалясь корпусом на бок. Вьётся по ветру непокорный и красивый Гришкин смоляной чуб. Подскакав, он с остервенением рубит, привстав на стременах, соломенное чучело. Затем, перемахнув через перекладину, юлит, крутится, проскальзывая между воткнутыми в землю жердями.
"Ох уж этот Гришка, в чём-то он меня обскакал", - с тоской вглядывается Фёдор в ловкие движения Закладнова. Вспоминает как видел его недавно вечером в обнимку с соседкой Анфисой Лунь, которая самому нравилась. Смутился, спрятался от них Федька. Ещё не понимая, для чего это нужно - обниматься с девчонками, - туманно догадывался, что Гришка всё больше и больше удаляется от него, от их по-детски наивных проказ и игрищ, мужает, становится настоящим казаком. Не в силах сдержать своей мелкой ревности, пытаясь хот чем-то досадить Закладнову, Федька подстерёг его ночью у калитки, запустил в спину увесистым каменюкой. Анфису после этого случая сторонился, избегал смотреть в глаза, как будто знал о ней какую-то позорную тайну. Назло ей стал лазить в их сад за яблоками, благо их белый налив славился на всю Грушевку...
Однажды поздним вечером Фёдор, забежав на стан к Топорковым, позвал Сёмку купаться. Поля их соседствовали и тянулись вблизи речки Тузловки. Друзья частенько наведывались к реке после дневных работ: малость освежиться, пошалить, поплавать наперегонки. Пошли к своему излюбленному месту - укромному, густо поросшему высоким камышом заливчику. Не доходя несколько десятков шагов, остановились как вкопанные, переглянулись. На берегу, в пожухлом бурьяне, еле различимые, лежали младший брат Фёдора Максим с батраком Васькой Дубовым и, прикладывая пальцы к губам, отчаянно им жестикулировали. Фёдор с Семёном послушно присели, подобрались на корточках к приятелям и, выглянув из-за их голов, обомлели. В камышах, стоя по колени в воде, мылась голая казачка. Фёдор впервые так отчётливо ясно, различая все детали и подробности, видел раздетую женщину. Она была прекрасна, как русалка, эта обмывающаяся после жаркого трудового дня моложавая казачка. Тело её было белое, словно снег, гладкое и блестящее от воды. Только руки до плеч и шею покрывал шоколадный налёт загара. Груди её были большие, как белые арбузы, мягкие и податливые; когда женщина наклонялась, груди тяжело отвисали книзу и касались коричневыми почками сосков воды.
Федька сильно взволновался, заёрзал по траве ногами. Он узнал купающуюся: это была жена батрачившего у Громовых Якова Берёзы, Дарья. Брат Максим тоже неловко завозился, зашуршал сухим бурьяном, приподнял нечесаную, вихрастую голову. Казачка, уловив подозрительный шум, испуганно глянула в их сторону, заметила маячившие в траве головы пацанят, вскрикнула от неожиданности. Прикрывая руками груди, она проворно выскочила из воды, схватилась за исподнюю рубашку. Ребята, сломя голову, кинулись врассыпную. Федька нагнал брата Максима, смаху сунул ему в бок кулаком.
- У-у мужик чёртов, лапотник, - спугнул! Могли б ещё поглядеть.
- Ах ты драться? - Максим, сжав кулаки, навалился на Фёдора.
Почти одновременно Семён Топорков сцепился с Васькой Дубовым. Все четверо долго барахтались в пыли, сопели, усердно мутузя друг друга кулаками, пока их не растащил пригнавший на водопой быков громовский батрак Родионов.
- Не гоже, не гоже родным братьям во вражде жить, - корил он их сердито. - Мирно должны обретаться, друг за дружку горой стоять, кровя-то чай одни в каждого.
- А ладноть тебе учить, дядька Лукьян, - отмахнулся Федька. - Послал мне Бог братца: не казак, а мужик сиволапый. С кацапами пришлыми из России водится, - рази ж то дело...
Кинув на траву пропотевшую рубашку с штанами, Фёдор бросился в воду. Следом за ним, гогоча, как довольный гусак, - Топорков...
Незаметно на степь навалились сумерки, подмяли её под себя, усыпили в ней всё живое. Когда Фёдор с Сёмкой, синие от холода, вылезли из реки, на берегу уже весело потрескивал костерок. Лукьян Родионов что-то рассказывал, беззлобно матерясь через слово, своему дружку, тоже батраку, Яшке Берёзе. Максим с Васькой, пристроившись рядом, слушали. Присели к костру и Фёдор с Сёмкой.
- В пятом году наш полк в Одессе расквартировали, - рассказывал, невесело ухмыляясь в усы, Родионов. - Ну и подымают нас как-то по тревоге, сотню нашу вторую. Казаки, конечное дело, - во фрунт. Выходит сотенный наш, подъесаул Агеев и шумит: "В Одесее, мол, народ взбунтовался супротив царя-батюшки, значится. По всем улицам толпами сгуртовалися и митингуют сами себя, во как. Надо, кричит, разогнать энту свору сволочную и точка!" Ну что ж, коль надо, значит надо. Хлебнули мы по стакашку казёнки для храбрости, на коней и - вперёд! Забастовщиков усмирять. Гарцуем эдак по городу, нагайками помахиваем, хмель в башке куражу придаёт. Ну первую толпу ничего, разогнали быстро. С другого конца жандармы ишо конные подмогли. Скачем дальше. И вдруг слышим, - стреляют! Станичника нашего Парамона Мазурина, он со мною вместях служил, - наповал, ишо кое-кого задело. Ну тут и понеслося. Озверели мы за энто их поганое дело натурально, - удержу нет. Шашки повыхватывали и давай рубать - кто токмо под руку попадётся. Я самолично троих мужиков зарубил, царство им небесное! Посля баба в саду попалась, молоденькая, девчушка ишо. Я ей с коня так энто, потехи ради, шумлю: "Раздевайся, мол, отъебём и живой останешься!" Гляжу, и взаправду поверила. Испужалась, побледнела уся, затрусилась. Пуговки зачала расстёгивать на кофтёнке. Казаки окружили нас, хохочут, подначивают её. А она, бедная, торопится. Благородных кровей, видать: одёжа на ей справная, нарядная, на сиськах тряпка какая-то бабская, исподняя. Казаки говорили, да забыл уж как прозывается. Насисьник, вроде... Ну, растелешилась она, значится, и стоит так энто, в глаза мне жалобно заглядывает, разжалобить, стерва, хочет. Я тут вспомнил Парамона Мазурина, детишков его малых, без батьки оставшихся, жинку вдовую, и - рубанул её, голую, с потягом. Антиресно, знаешь, земляк, голую бабу рубать. Как лягушка всё одно трепыхается...
- Ну и душегуб же ты, Лукьяшка, - брезгливо сплюнул Яков Берёза. - Сердце у тебя волчиное.
- С такой житухи станет волчиным, - взбеленился, рассвирепел Родионов. - Ты, Яшка, в мою душу грязными лапами не лезь, не растравляй зазря - зашибу! Без тебя тошно дыхать.
Максим до глубины души был потрясён рассказом Родионова. Фёдор наоборот только вызывающе ухмылялся, представляя себя на месте Лукьяна. Он лишён был всякой сентиментальности. Ему шёл уже семнадцатый год, Фёдор возмужал, окреп. На верхней губе у парня стал пробиваться первый пушок. Девки и даже молодые казачки засматривались на него и норовили затронуть на игрищах. Он тоже всё чаще обращал на них внимание, зубоскалил с соседками по вечерам. Многие девки нравились Фёдору, но больше всех - дочка попа Анфиса, по которой он сох давно. Федька из кожи лез вон, чтобы обратить на себя её внимание. Прежнее, не осознанное детское влечение к Анфисе сменилось вполне осознанной юношеской страстью. Природа требовала своё...
3
"Война!" - грозно пронеслось через год по донским станицам и сразу же к западной границе империи потянулись с Дона окрашенные в зелёный цвет воинские эшёлоны с царскими державными орлами на стенках...
"Разродимая ты, моя сторонушка,
Ой да, не увижу же больше я тебя,
Ой да, не увижу же больше я тебя,
Ой, не увижу, голоса да не услышу", -
пели заунывными, тягучими голосами отправлявшиеся на войну казаки. Из Грушевской в Персияновку угнали всю молодёжь. Из второочередников и третьеочередников сформировали шесть маршевых сотен, которые Прохор Иванович походным порядком повёл в Новочеркасск. С третьеочередниками забрали крёстного Сёмки Топоркова, Ерофея Лоскутова, Ванькиного дядьку Мирона Вязова. В пехоту пошли отец Васьки Дубова, громовский батрак Михаил, и сын станичного казначея Фомы Костя Будяков.
Тем временем безрукий хорунжий Платон со вторым помощником атамана купеческим сыном Ковалёвым спешно собирали по станице новую команду призывников в приготовительный разряд для того, чтобы по первому требованию начальства отправить в действующую армию. Фёдор Громов, приехавший к правлению с Колькой Медведевым, получил решительный отказ (до службы ему оставался ещё год). Кольку Медведева взяли. Вместе с ним в команду попали Кузьма Лопатин, Тимоха Крутогоров, сын хорунжего Платона Мигулинова Сашка.
Фёдор затосковал и чтобы как-нибудь развеяться, решил съездить на охоту. Куда-нибудь подальше от станицы, в степь, прочь от надоедливой человеческой суеты. Сняв со стены старую казачью шашку, с которой ещё покойный дед ходил против турка, закинув за спину дробовик, Федька собрал своё войско: закадычного Сёмку Топоркова, Ваньку Вязова, поповского сына Митьку Луня, Илью Астапова и ещё человек пять сверстников со своей улицы. Вооружившись кто охотничьим ружьём, кто старенькой берданкой, а кто и самодельным луком со стрелами, выступили в полдень после обеда.
- Я атаман Войска Донского Стенька Разин веду вас, удальцы-молодцы, громить поганых персиян-нехристей, - разглагольствовал, скаля зубы, Фёдор и подталкивал ехавшего рядом Сёмку Топоркова. - Ты, Сёмка, отныне будешь не Сёмка, а мой верный есаул Серёга Кривой, так и запомни.
- Га-га-га-га - Кривой, вот потеха, казаки, - чуть не упал от смеха с коня ехавший позади Митька Лунь. - Теперь ему осталось токмо фонарь под глаз подсветить, чтоб и впрямь окривел.
- А ты, Митька, - грозно взглянул на него Фёдор, - будешь прозываться есаул Васька Ус.
- Да какой же он вус, ежели у него рожа, как пасхальное яйцо, гладкая! - засмеялись вокруг казачата.
- Так, теперь ты, Ванька Вязов, - повернул лукавое лицо к другу Федька. - Выбирай, Ванька, кем хочешь быть: братом моим Фролкой, али же персиянской царевной, которую я, то бишь Стенька Разин, под Астраханью в Волгу кинул?
- Во, царевной нехай будет, - оживился, захохотал обидевшийся было за Кривого Сёмка Топорков, - и все по очереди спать с им станем.
- А ну повтори, что ты сказал, морда? - рванул к нему коня Вязов, замахнулся плетённой из кожи нагайкой.
Их быстро разняли. Ванька, надувшись, отъехал от Топоркова. Сердито бросил сквозь зубы Фёдору:
- Ты так больше не шуткуй, Федька, не то не погляжу, что ты у нас Стенька Разин... А для царевны лучше всего брательник бы твой подошёл, Макся. Вот то точно не казак, а красна-девица.
Балагуря, с шутками и смехом, переправились по мелководью на левый берег неширокой в этом месте речки Тузловки. Оказались в голой, продуваемой всеми ветрами степи, с гиком рванули коней в галоп. Скакали долго, пока не приморились кони. Оснатовились у степного кургана, поросшего седым ковылём. Кое-кто спрыгнул на землю, блаженно вытянулся в траве, другие взялись за бутылки с водой, прихваченные из дому.
- Гляди, гляди, Федька! - указал вдруг Топорков на парившего невдалеке большого степного орла. Орёл, усмотрев видно что-то на земле, камнем стал падать вниз, прижав к бокам крылья. Схватил какого-то пушистого, трепыхающегося зверька и вновь расправил огромные, похожие на женские веера, крылья.
- А ну-ка я его шугану! - Фёдор, стегнув коня плёткой, помчался наперерез набиравшему высоту стервятнику. На ходу сдёрнул из-за спины дробовик, бросил поводья на луку седла, попридержал ногами коня, прицелился насколько позволяла скорость и выстрелил. Орёл, выронив из когтистых лап добычу, перевернулся в воздухе и стал падать. Однако, у самой земли вновь расправил крылья и стал медленно и трудно набирать высоту. Видно было, как алел кровью его правый бок. Подоспевший Фёдор спешился, тщательно прицелился в раненую птицу и вновь нажал на курок. Крылатого хищника слегка подбросило от меткого попадания, во все стороны полетели перья. Через минуту бездыханное тело орла лежало у ног Фёдора, густо окрасив кровью траву. Федька выхватил из ножен дедову шашку, ловко взмахнул ею и вмиг отсёк птице гордую, клювастую голову, похожую на горбоносое лицо кавказского горца.
Когда подскакали визжащие от восторга казачата, Федька вертел в руке, разглядывая, эту окровавленную, мёртвую голову орла. Размахнувшись, швырнул её в Митьку Луня.
- Держи, Ус, девок на посиделках пужать!
- О, атаман, к чему мне такой трофей, - лукаво заулыбался Митька и, поймав на лету голову, кинул её Ваньке Вязову...
Заночевали здесь же, в степи, у подножия насыпанного в незапамятные времена кургана. Федька достал из сумы самогонку, которую теперь, после введения в империи сухого закона в связи с начавшейся войной, гнали почти в каждом станичном дворе. Выпили как и полагается в таких случаях, за скорейшую победу над басурманами, за удачную завтрашнюю охоту. Все были ничего, только Ванька Вязов малость переборщил, зачем-то полез ночью на коня, свалился и вывихнул ногу. В станицу вернулись только к вечеру следующего дня усталые, но довольные. Привезли несколько подстреленных в степи зайцев и дрофу, больше никакой дичи им не попалось. Да, честно говоря, и охотники были они неважные.
После этого в степь "на гульбу", как называл подобные поездки Фёдор, выходили почти каждую неделю, под выходные. Обрезав у старой, слепой кобылы половину хвоста, Фёдор прикрутил его к длинной палке, - смастерил бунчук своего войска. Илюху Астапова назначил бунчужным. На берегу Тузловки из куги да из привезённых из станицы жердей соорудили себе казачий городок.
- Шалаши будут прозываться куренями, - объяснял казачатам Фёдор, - место в центре городка - майданом. Здеся будем решать свои казачьи дела и пороть провинившихся.
И пороли. Филька Медведев, младший брат Федькиного дружка Кольки, подрался однажды с казачком-соседом из-за ржавого, выкопанного в кургане, старинного турецкого ятагана. Федька спешно собрал на круг своё лихое войско и повелел выпороть обоих.
Придумкам Фёдора не было границ. Однажды зимой решили отправиться в поход "за зипунами". Выехали под вечер на Новочеркасский шлях, замотав башлыками лица. Перестрели двух, ехавших в санях-розвальнях мужиков и бабу, угрожая шашками, содрали с них старенькие, побитые молью кожушки... Прохору Ивановичу потом долго пришлось улаживать это дело, объясняя в Новочеркасске, в канцелярии окружного атамана, что не грабёж это был на большой дороге, а невинная пацанячья забава.
Так шло время. Наступил 1915 год и снова угнали на войну молодых, вошедших в призывной возраст, казаков. Из Грушевки ушли Кузьма Лопатин, Сашка Мигулинов - старший сын безрукого хорунжего Платона, Колька Медведев.
Федькино войско, позабросив весёлую гульбу и лихие походы "за зипунами", в полном составе перешло под команду рыжеусого дядьки Платона. Федька был на седьмом небе от радости, - теперь-то он настоящий казак и скоро пойдёт воевать за веру, царя и отечество! Из кожи лез вон парень, стараясь во всём угодить старому служаке-хорунжему, и безрукий Платон его отметил. Стал Федька среди своей пацанвы командиром взвода. Митька Лунь скептически похлопал его по плечу.
- Эко тебя, великий атаман, в должности понизили. Потеха. Из атаманов - в урядники!
Но Федька не обращал на него внимания, слишком уж серьёзной стороной оборачивалась жизнь, чтобы продолжать забавляться детскими играми. Совсем повзрослел парень. По-новому стал смотреть и на девок, особенно на поповскую Анфису, сестру непутёвого зубоскала Митьки. Та продолжала решительно избегать Фёдора. Последнее время, перед уходом на действительную, за ней приударял Гришка Закладнов и, говорили, не без успеха. Федька злился на Гришку, ревновал, и сейчас решил наверстать упущенное. Каково же было его удивление, когда застал как-то Фёдор на игрищах Анфису со своим братцем Максимом. Они ворковали, как голуби, не обращая на Федьку ни малейшего внимания, словно это было пустое место. Ванька Вязов, всюду неотступно сопровождавший своего атамана, не мог в тот вечер его успокоить, а подвернувшийся под горячую руку Митька Лунь чуть не схлопотал доброго тумака за свою очередную шуточку.
Дома Федька отвёл брата на гумно и без обиняков потребовал отступиться от Анфисы... Разнимал их вышедший попроведать быков Прохор Иванович. Разнимал так, что ажнак вожжи свистели и жалобно взвизгивали после каждого удара, словно оплакивая бедные ребячьи спины.
Весна, между тем, набирала силу и вместе с ней набирали силу станичные бесшабашные игрища. Вскоре доигрался Илья Астапов и, оказавшись в безвыходном положении, женился на забрюхатевшей от него Лизке Терёхиной. Да и многие призывники Федькиного возраста обзавелись жёнами, много свадеб сыграли по станице этой, первой военной зимой. Сам Федька, плюнув на Анфису, сдружился с Митькой Лунём. Тот куролесил по станице в своё удовольствие, прослыл ухарем-парнем и, по слухам, крутил любовь даже с жалмерками. Сёмка Топорков от Митьки не отставал и признался как-то друзьям по большому секрету, что переспал с женой Пантелея Некрасова Фроськой. Только Ванька Вязов, тихий и стеснительный по натуре парень, остался в стороне от этого нового увлечения товарищей. Младше их на год с лишком, он единственный из всего Федькиного войска не попал в команду безрукого хорунжего Платона и сильно тосковал в одиночестве. Из зависти придумывал красивые байки о геройских подвигах на фронте своего дядьки, Мирона Вязова и по вечерам рассказывал их Фёдькиному войску, вернувшемуся после очередной утомительной муштровки на станичном плацу. Врал, что дядька его уже почитай ахвицер, как купеческий сын Ковалёв. Что грудь у дядьки Мирона вся в крестах и медалях, и что скоро возвернётся он домой и непременно станет станичным атаманом. Ребята над ним посмеивались и почти ничему не верили, но к лету Мирон Вязов и впрямь заявился в Грушевскую. Пришёл он, правда, без правой руки и без единого креста или медали. В тот же день к вечеру его видели вдрызг пьяного в грязной, зловонной канаве, куда бабы ссыпали золу из печек и выплёскивали ночные нечистоты.
- Вот тебе и герой, - с жалостью глянул на бедного Ваньку Фёдор Громов.
Тот не знал куда девать глаза от стыда и под улюлюкающие возгласы приятелей убежал с посиделок.
Однажды Федька решился на отчаянный шаг и в первое же воскресенье ошарашил семью неожиданным заявлением:
- Батя, маманя, сосватайте мне Анфису Луней, не то ни на ком более не женюся, право слово.
Прохор Иванович рассмеялся в густую, тёмно-русую бороду, затем, сердито сплюнув под ноги, выругался:
Мать растерянно всплеснула руками. Федька обиделся, порозовел от смущения.
- Скажешь тоже, батя... Не трогал я её. По-хорошему хочу, как другие...
Послали за кумом, станичным атаманом Ермоловым, просить совета. Тот пришёл и огорошил их печальным известием:
- Завтра всем призывникам надлежит срочным порядком выступить в Персияновские казачьи лагеря.
Федькино сватовство не состоялось.
В лагеря, после принятия в станице присяги, тронулись всем своим старым "разинским войском": Семён Топорков, Митька Лунь, Илюха Астапов, Филька Медведев, да ещё прибившийся недавно к ним сын батрака Лукьяна, Петька Родионов. Коня и всё казачье снаряжение справили ему из станичных общественных фондов, так как денег у Родионовых сроду никогда не водилось, да и сам Лукьян вот уж лет десять как жил бобылём в покосившейся саманной хатёнке у самого берега реки Тузловки.
По прибытии в лагеря всем призывникам первым делом устроили тщательный строевой смотр. Выстроив казаков в две шеренги, куча щеголеватых тыловых офицеров до мелочей проверила и перетряхнула всё снаряжение, обсмотрела, ощупала, как девок в вещёвом городском борделе, коней. Многих призывников из-за малейшего недостатка отправили назад по станицам и хуторам, забраковали уйму коней и после обедни погнали на медкомиссию. Как ни старался Фёдор браво выпячивать грудь и приподниматься на цыпочки, чтобы бородатые дядьки-врачи оценили его физические данные и направили служить в казачью гвардию, где вот уже больше полугода ломал службу дружок Колька Медведев, из этого ничего не вышло. В гвардию, как и следовало ожидать, определили Колькиного брата Филиппа. Федька Громов до того разозлился, что тут же, на медкомиссии, обозвал всех врачей мужиками-лапотниками и москалями, за что его прямо из кабинета под конвоем свели на гауптвахту.
Узнав об этом, Прохор Иванович только досадливо крякнул и со злостью взглянул на хлопотавшую по хозяйству Матрёну Степановну.
- Всё-то ты непутёвых, недоделанных каких-то производишь. Максим, дурачок, книжки цельными днями читает. Федька, бес чёртов, - по вертихвосткам всё, да по чужим садам норовил... Посля девок двух принесла: радуйся, Прохор, глядючи на них, на девок-то!..
- Чем тебе дочери-то не угодили? - с упрёком взглянула на него супруга.
- Цыть, дурья башка, и говорить про то не моги, - застучал по полу ногами, обутыми в чувяки, Прохор Иванович. - Ишь ты чего удумала, девок нарожала, как скажи ты, кошка, али крольчиха, одну за другой. А ведомо ли тебе, старая, что на девку нам никто землицы лишней-то не нарежет, потому как земельный пай токмо на казака царём-батюшкой даётся, во каков глас! Потому что казак есть защитник отечества и верный оплот престолу, а девка, - тьфу ты пропасть, - обуза на шее у хозяина и больше ничего. Корми её, холи, наряжай, а она выскочит посля замуж и даже фамилии родительской у ней не останется. Разве это дело?..
Между тем, время в Персияновских лагерях пролетело одним днём, так что Фёдор не успел опомниться, как вновь через месяц очутился дома. Его перевели в строевой разряд. О сватовстве не могло уже быть и речи - в станице со дня на день ждали приказа о новой мобилизации, готовились, гнали впрок самогонку. И приказ пришёл. Как его не ждали, - пришёл неожиданно, свалился как первый снег на голову.
Весь день и всю ночь гуляли вчера Громовы. Изрядно накачавшийся первачом и домашним виноградным вином Фёдор отправился к Анфисе. Там поначалу поругался с попадьёй, потом с Митькой Лунём, даже за грудки схватили друг друга, но вовремя подоспевшая Анфиса увела разбушевавшегося Фёдора на улицу. Что произошло после Федька уже не помнил, кажется, он сначала полез целоваться, потом стал бить Анфису... В общем, сам чёрт не разберёт, что там вчера было по пьяной лавочке.
Всё это было вчера, а сегодня, тоскливо перебирая поводья, едет Фёдор вместе со своими сверстниками на сборный пункт в город Новочеркасск, столицу Всевеликого Войска Донского. Оттуда, быть может, повезут их прямой дорогой на фронт. Вот и отгулял ты, Фёдор "великий атаман" Стенька Разин, свою промелькнувшую, как сон, юность. Может, и впрямь станешь ты великим атаманом, грозой для врагов казачества, а может быть, - прахом падёшь где-нибудь на чужбине. А может быть, ни то, ни другое кто его знает. Да и не думает Фёдор о будущем: что будет, то и будет. О прошлом одолевают невесёлые мысли, об Анфисе болит душа и стонет жалобно сердце. Только сейчас вдруг с такой отчётливой ясностью понял, что любит девку. Любит своей первой, необузданной, юношеской любовью.
4
На землю медленно опускался вечер. По обширному, кое-где изрытому воронками, полю гуляла пурга, наметая большие, почти в человеческий рост, сугробы. Поле с одной и с другой стороны оканчивалось провалами полуразвалившихся земляных окопов. Перед окопами были протянуты по две линии ржавой колючей проволоки. Изредка глубокую тишину, царившую на поле, прорезали ленивые винтовочные выстрелы, казалось, для того только и производимые, чтобы напомнить кому-то, что место это называется фронтом.
На одном конце поля, в окопах и в землянках ютились собранные сюда со всей Австро-Венгрии люди, одетые в грязно-синие шинели, в тяжёлых металлических шлемах на головах. Вооружённые винтовками и пулемётами, они вынуждены были стрелять в противоположную сторону поля, где в таких же осыпавшихся от беспрерывных осенних обстрелов окопах и землянках ютились русские люди. Их тоже собрали по всей бескрайней Российской империи, одели в шинели и вооружили винтовками, повелев убивать людей на другой стороне поля.
И австрийцы и русские стреляли из своих окопов друг в друга и часто убивали неприятелей, то есть таких же точно людей, как и они сами. Не убивать здесь было просто нельзя. Хоть выстрелы и производились, зачастую, куда попало, наугад, - они всё-таки достигали иногда своей цели и попадали в кого-нибудь из людей, так как собрано их было здесь очень много.
Убитых людей, которые назывались солдатами, либо в зависимости от рода войск, - гренадёрами, егерями, артиллеристами, гусарами или драгунами, - сейчас же вычёркивали из полковых списков и отсылали домой коротенькие записочки. В них трафаретно говорилось, что такой-то и такой-то, такого-то числа сего года, у такого-то населённого пункта геройски погиб за веру, царя и отечество.
И потом, когда эту казённую бумажку получала семья убитого солдата, начинались истерики, плачь, проклятия в адрес погубивших кормильца германцев, и под конец - поминки покойника. Это всё и называлось войной...
На фронте с октября пятнадцатого года царило глубокое затишье, изредка прерываемое с австрийской стороны двадцатиминутной артиллерийской пальбой да ленивой пулемётной и винтовочной трескотнёй. Зима загнала солдат враждующих армий по тёплым землянкам, наступило своеобразное зимнее перемирие.
Сильно подрывала боевой дух казаков такая нудная позиционная война. Особенно после ожесточённых летних рубок, в которых N-ский кадровый, "первоочередной" Донской, атамана Денисова, казачий полк, где служили в основном грушевцы и казаки прилегающих низовских станиц, понёс ощутимые потери в людях и конском составе. Пополненный на скорую руку прибывшими с Дона казаками, полк занял позиции на одном из участков огромного, почти четырёхсот километрового Юго-Западного фронта, близ Каменец-Подольского. Коней отогнали в тылы, казаков посадили в окопы заместо пехоты.
В одной из землянок на этом заснеженном поле находился казак станицы Грушевской Фёдор Громов, призванный не так давно на действительную военную службу. Тесная землянка отапливалась небольшой железной печуркой, прозванной впоследствии, в годы Гражданской войны, "буржуйкой". Люди, или как называли их по роду войск и социальному положению, - казаки сидели и лежали на нарах в ожидании вечерней поверки. На нарах располагались, конечно, не все обитатели землянки, а только старослужащие или казаки старших призывных возрастов. Молодые занимались всевозможными хозяйственными делами. Одни подбрасывали дрова в печку и выгребали из неё золу, другие мели рассыпающимися старыми вениками земляной пол помещёния, третьи прислуживали самим старослужащим казакам: чистили им сапоги и шинели, давили вшей в нижних рубахах, а то и зашивали разорванные шаровары.
Фёдор Громов, сходив по приказу одного из старослужащих казаков за снегом, растапливал его в котелке на печке, чтобы была горячая вода для бритья и умывания. Пока выдалась свободная минута, он решил черкнуть домой пару строк (благо был, не в пример многим станичникам, грамотен и даже писал письма домой доброй половине своего взвода). Достав из кармана новой шинели огрызок карандаша, а из вещмешка - бумагу, Фёдор пристроился здесь же, у печки, тщательно выводя каждую букву.