Малов-Бойчевский Павел Георгиевич : другие произведения.

Часть третья. Отступление

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  Часть третья.
  ОТСТУПЛЕНИЕ
  
  28
  За окном куреня, нудно стуча по ставням, не переставая лил холодный октябрьский дождь. Прохор Иванович, зябко поводя плечами, подошёл к окну и с тоской взглянул на полоскавшие баз косые струи дождя.
  - Вот льёт-то! С неделю уже почитай... Как бы с сеном чего не вышло, а, Матрёна? Сарай-то текёт.
  - Вот и покрыл ба, - огрызнулась, возившаяся по хозяйству Матрёна Степановна. - Осень ведь. Знал, небось, что дожди.
  - А бог с ним, с сеном этим, - горько махнул вдруг рукой Прохор Иванович, потянул из кармана кисет. - Вон слых идёт - отступают наши. Не приведи Господь, коли фронт сюда возвернётся.
  - Не каркай, Прохор. Типун тебе на язык, - мелко закрестилась Матрёна Степановна. - И что ж это творится на белом свете? Когда смуте конец?
  В хату, с двумя вёдрами молока накрытыми тряпицами, вошла, отряхиваясь от капель дождя, супруга Максима Анфиса. Следом вбежала, помогавшая ей доить коров, младшая дочь Громовых Улита.
  - Ну и льёт-то, ну и полощет, - поставив вёдра у печки, стала развязывать насквозь промокший платок Анфиса, - как, скажи ты, из цибарки кто поливает.
  - Да, невесело... - свернув цигарку и закурив, Прохор Иванович шагнул в горницу.
  Там жена Фёдора Тамара, всё ещё ходившая в чёрной косынке после недавнего известия о гибели отца, Егора Васильевича Астапова, что-то строчила на швейной машинке. Рядом бегал, баловливо хватая её за подол юбки, маленький сын Терентий.
  - Батя, не курите, дети ведь тута, - проговорила, вошедшая вслед за тестем в горницу Анфиса. Поправляя взбившиеся волосы, направилась к зыбке, в которой лежала её недавно рождённая дочь Христина.
  - И то верно, - помявшись, Прохор Иванович вышел. Прислушался вдруг к уличному шуму. - А ну цыть, Матрёна, - никак кто калиткой стукнул. Точно.
  - Да то Егорка, небось, от друзей воротился, - предположила Матрёна Степановна, снова завозившаяся у печки. - Поди, выглянь на баз, Проша. Там и додымишь свою козью ногу.
  Старик Громов вышел в сени, и тут во входную дверь кто-то с силой постучал с улицы.
  - Принесла же кого-то нелёгкая по такой дрянной погоде, - тоскливо вздохнул Прохор Иванович, от всей души надеясь, что это не по его душу, не из правления. Затоптав чувяком на глиняном полу докуренную цигарку, направился открывать.
  На пороге, мокрый с головы до ног, стоял улыбающийся Максим.
  - Сынок! Ты, Максимка, - радостно всплеснул руками Прохор Иванович. - Ну заходи, заходи в хату-то. Дождь на дворе какой - чтоб ему пусто...
  - Не лето, чай, - постучал грязными сапогами о половицу Максим и, первый войдя в стряпку, весело поздоровался:
  - Мир дому сему, хозяева, принимайте гостя нежданного.
  - Максимушка! - кинулась ему на шею Матрёна Степановна.
  - Погодь, погодь, старуха, со своими телячьими нежностями, - отстранил её Прохор Иванович, помогая сыну стащить с плеч набухшую от дождя шинель. - Уйди, Матрёна, не лезь. Видишь, мокрый-то парень до нитки. Дай раздеться, да просушиться.
  Из горницы выбегли на голоса Анфиса с Тамарой, следом - маленький Терентий.
  Анфиса радостно всплеснула руками.
  - Максимка, и угораздило ж тебя, родненький. Переждать непогоду где-нибудь надо было, ещё захвораешь зараз...
  - Итак хворый, - садясь тяжело на лавку и снимая сапог о сапог, горько махнул рукой Максим. - Хвороба к хворобе не прилипает.
  - Чево рты пораззявили, сороки, - сердито глянул на снох Прохор Иванович, шуганул зазевавшуюся младшую дочку Улиту. - Живо на стол готовить, покель Максимка переоденется. Матрёна, дай ему что-нибудь из одёжи.
  Вскоре Максим уже сидел у печки рядом с отцом, облачённый в старые Фёдоровы шаровары и гимнастёрку. Попыхивая цигаркой, рассказывал:
  - Прихватила меня, батя, немножко хворость, воспаление. От самой Касторной по лазаретам валялся. Зараз вот домой на недельку отпросился. От поворота пешком шёл, хоть ты убей - ни одной подводы.
  - Да, в такую пору токмо в хате сидеть, здорово не наездишься, - сочувствовал Прохор Иванович, вертя перед печкой Максимов английский китель с погонами подъесаула. - А ты, сынок, гляжу, в больших чинах уже ходишь. Ажнак самого батьку обскакал: подъесаул!
  - Это посля Воронежу... Я ведь у генерала Мамонтова в разведке состоял, - глубоко затягиваясь табачным дымом, проговорил Максим. - Надоело уже всё, батя... И чины энти. Под Воронежем что было - страсти небесные! Полкорпуса почитай будёновцы покрошили.
  - Был слых, - тяжело вздохнул Прохор Иванович. - Тамара вон по родителю до сих пор в трауре ходит. Его ведь там - Егора Астапова - под Воронежем ухлопали.
  - Там, - утвердительно кивнул головой Максим, - всю их батарею красные порубали. Из наших тама ещё Игнат Ушаков был, да с того края станицы, из Грушевки, Пашка батареец.
  - Вот и пропали Ушаковы, - сочувственно промолвил Прохор Иванович. - Сначала, в прошлом году, Пантелей, отец, значится, под Царицыным сгинул, а теперя вот - Игнашка. - Прохор Иванович, отложив на лавку подсушенный уже мундир, посмотрел вдруг тревожно в глаза сына. - Фёдор-то как, Макся? Жив чи нет? Почто молчишь?
  Проплывавшая мимо степенно и неторопливо Матрёна Степановна услышала тревожный вопрос мужа. Тут же остановилась, держа в руках глиняный горшок с соленьями. Прислушалась к разговору. Максим, в последний раз затянувшись, кинул в печку окурок цигарки. Не глядя на стариков, проговорил:
  - Жив Фёдор, не беспокойтесь. Не хотел, правда, гутарить, чтоб зазря не волновать... Ранили его под Касторной, в ногу. В госпитале зараз лежит, в Ростове.
  Видя, как помертвело вдруг лицо Прохора Ивановича и пошатнулась, чуть не выронив горшок, Матрёна Степановна, - поспешно добавил:
  - Да не пужайтесь вы, всё в порядке. Я у него был, как до вас ехать... Кости все целые у братухи, поправится! - И весело глянул на выбежавшую из стряпки Тамару.
  - Поклон вам всем передавал, и особливо, грит, жене, Тамаре Егоровне. Сказывал, что сам посля госпиталя домой в станицу нагрянет. Так что, в скорости ждите гостёчка!
  
   * * *
  На следующий день в станицу на захлюстанных по брюхо грязью лошадях ворвался отряд верховых. За ночь дождь основательно развалил дорогу, и кони еле выворачивали копыта из грязи. В правлении приехавший с конными усталый и злой штабс-ротмистр без лишних разговоров отдал приказ Прохору Ивановичу:
  - Вот что, атаман, немедля собирай по станице подводы и всё сено, что готовили для армии, вывози в Новочеркасск, на станцию. В обозные начальники своего назначай, а я дальше по хуторам поскачу, - оповещать, чтобы поспешали. Красные на носу! Действуй, старик.
  - Что ж, это можно, конечно, - почесал бороду Прохор Иванович, - да ведь грязь же, да дождь. Сено ведь чай подмокнет, покель до станции довезёшь.
  - Рогожинами покройте, - сердито сверкнул на Громова глазами штабс-ротмистр. - Ты что ж, господин атаман, думаешь, на фронте ждать будут, покуда дожди прекратятся да снег выпадет?
  - Да я ничего, я с превеликим усердием, - испуганно закивал седой головой Громов. - Эй, Ромка, - позвал он скучавшего в коридоре писаря Сизокрылова, - бери зараз же пару ребят-сидельников да скачи шибко по дворам. Через час, самое большее, через два чтоб подводы под сено здесь были. Да перво-наперво к Мигулиновым заскочи, Платон Михайлович пущай сюда правится, мне в помочь. Ступай.
  - Есть, господин атаман, - лихо щёлкнул каблуками новых сапог Роман и, крутнувшись по Уставу через левое плечо, выбежал из кабинета.
  Через пару минут он уже выезжал из просторного правленческого двора на площадь вместе с тремя дежурившими на майдане сиденочниками. Всё это были молодые парни, может, чуть постарше его самого, с средней части и верхнего края станицы, что тянулись вдоль поросших густым чаканом и камышом берегов речки Тузловки, и назывались Качевань и Грушевка.
  - Давай, ребята, вы двое на низ, а мы - наверх, - начальственным тоном скомандовал Ромка и осторожно тронул своего коня по размокшей грязи плаца.
  - Ну как, Ромка, жизнь молодая, а? - лукаво подмигнул недавно женившемуся Сизокрылову пристроившийся рядом казачок. - Жинка не забижает?
  - Не, как бы я её не обидел, - презрительно сплюнул на землю Роман. - Она у меня, Настасья-то, как шёлковая ходит. Чуть что не так - я её за патлы, кацапку воронежскую.
  Ещё раз сплюнув, Роман повернулся к спутнику и кивнул на переулок, мимо которого проезжали.
  - Ты давай, Стёпка, езжай туда, а я напрямки к Мигуликовым. Да и к сватам заскочить ещё надо.
  Не доезжая Мигулиновской хаты, увидел пробиравшуюся вдоль плетней к дому своей бабки, который находился по соседству с хатой Ушаковых, Анну Фролову.
  - Здорово ночевала, Анюта, - приветливо перегородил ей дорогу конём Роман Сизокрылов.
  - Слава Богу, чего уж там... Пусти, - притворно-смущённо потупив большие, красивые глаза, попробовала прошмыгнуть мимо Анна. При этом она прятала за спину какой-то небольшой узелок.
  - Ты почто невесёлая такая? Али бабка Манефа помирает? Так ей давно уж пора туды, а нам, Анюта, в самый раз жить надобно, - нагло выскалил зубы Сизокрылов, с восторгом рассматривая статную фигуру молодой красивой казачки.
  - Да пусти ты, Ромка! - вывернулась наконец от него Фролова. - Гляди, всё жинке твоей расскажу, Анастасии-то, - полуобернувшись, крикнула она вслед Сизокрылову и юркнула, отворив калитку, во двор бабки Манефы...
  Старухи Фроловой, которой шёл уже девятый десяток, давно не видно было на улице. Ещё с тех пор, как утонула в Тузловке жена её младшего сына Глафира. Осталась на бабкино попечение её годовалая дочка Валя. Было это перед самой Германской. А вскоре, как началась война, отправился на фронт ещё не отошедший от горя сын бабки Манефы Трофим Фролов. Ушёл Трофим на войну, да так и не вернулся. Был он самым любимым у бабки Манефы, потому и не отделила она его, как остальных сыновей, в родительском курене оставила.
  С тех пор и затосковала бабка Фролова, ещё исступлённее стала молиться Богу и всю свою оставшуюся материнскую ласку вылила на подраставшую внучку Валентину. Очень богомольной была Манефа, днём и ночью молилась о ниспослании Божьей милости грешным людям. И внучку Валю воспитывала в том же духе. Но, видно, не слышал Бог её слёзных молитв: узнала вскоре старуха о смерти своего старшего сына, офицера, где-то в далёком и неведомом Петрограде. Диву давалась бабка Манефа, за что Бог так не милостив к её сыновьям. Ещё пуще отбивала по вечерам земные поклоны, закрывшись у себя в спальне...
  Жил в станице, на самом её краю, на горе у кладбища, Манефин средний сын, Лаврентий. Богато жил, с размахом: мельницу имел ветряную, виноградники, до ста десятин посева. Жил-то он жил, а матери почти ничем не помогал, видать забыл, что когда-то вылупился из-под её крылышка. Прижимистый был Лаврентий, скупой, - в отца же уродился и старший его сын, Николай. Недолюбливала их за это Манефа, ан всё одно молилась о здравии - родня ведь как-никак... Но, видно, пришла беда - отпирай ворота: убили вскоре при большевиках с непонятными красными звёздами на картузах внука бабки Манефы, Николая. Поплакала она, погоревала, да что поделаешь - знать судьба! Осталась у Лаврентия ещё дочка Анна. Девка уродилась - огонь! Красивая - кровь с молоком.
  Стала зазывать её к себе старуха Манефа, приучать постепенно к слову Божьему. От дурного глазу отмаливала её по вечерам, от сатанинских блудливых козней оберегала. Вслушивалась в бабкины слова Анна, задумывалась и сама постепенно начинала верить в то, что говорит старая Манефа.
  - Все люди - братья и сёстры! - внушала та девушке приглушённым старческим шепотком. - Не убий себе подобных, ибо это грех великий, смертоубивство! Ибо сказано в святом Писании, что обрушится на головы нечестивцев справедливая кара Божья. Что угодно Богу, не изменить простому смертному. Потому и изливается на наши головы гнев Господень, ибо забыли люди всевидящий глаз Всевышнего и сотворяют на земле, по неведению своему, мерзкие козни. И всё это по наущению злейшего врага Божьего - сатаны.
  Слушала бабку Анна Фролова, а однажды глухой ночью привезла к ней в дом вместе с матерью Ефросиньей Галактионовной раненого красноармейца, подобранного во время уборки в поле. Ничего не сказала старая Манефа, взглянула только с жалостью, как до этого смотрели Ефросинья с Анной, в молоденькое, красивое лицо парнишки. Спрятав на полатях, - стала лечить его разными степными травами и лесными кореньями, поить настойками и специальными отварами. Узнав, что он большевик, сбежавший от казаков, вздохнула только Манефа и промолвила тихо:
  - Бог им всем будет судья на том свете, а на этом треба помочь ближнему.
  Так и зажил у бабки Манефы Фроловой сбежавший из-под конвоя раненый красноармеец. Частенько проведать его приходила Анна. С жалостью и тоской вглядываясь в его лицо, расспрашивала о жизни. И всё больше и больше чувствовала, как что-то родное и близкое проглядывает в чертах парнишки, в его карих глазах.
  'Да, конечно же - Игнат Ушаков! - думала Анна Фролова. - Как невероятно походят эти глаза, на глаза любого!..'
  С тех пор как ранили Игната полтора года назад под станицей - ни разу не видела его Анна. После, правда, слыхала, что воюет где-то в батарейцах. Со временем, любовь её стала мало-помалу утихать, забываться. Да ведь и встречались они с Игнатом всего ничего - несколько месяцев, после того, как вернулся он в станицу после Германской. Шибко поразили её тогда Игнатовы глаза, так и полыхавшие огнём и неприкрытой страстью. Зовущие и пронизывающие душу насквозь. И Анна, видать, приглянулась казаку. При встречах Игнат проявлял свои к ней чувства, а главное - желания... Но Анна, строго помня все наставления матери и богомольной бабки Манефы, свои истинные чувства скрывала, блюла девичью незапятнанную честь и достоинство, чем ещё сильнее распаляла Игната.
  И вот теперь - эти глаза!.. Как всё-таки они похожи на Игнатовы!
  За несколько месяцев, которые раненый провёл у бабки Манефы, Анна успела узнать о нём всё. Звали красноармейца Степан Назарович Биндюков, всего девятнадцати лет от роду. Родом из Тамбовской губернии. В восемнадцатом добровольцем вступил в Красную Армию, член РСДРП(б), хоть сам из зажиточной крестьянской семьи. Старший брат его, морской офицер, находится сейчас где-то во Франции, мать с отцом и по сей день живут на Тамбовщине...
  
   * * *
  - Эх, чтоб тебя, опять подводы в обоз направлять! - со злостью швырнул в угол брезентовый армейский дождевой плащ вернувшийся из правления Прохор Иванович. - Ну что глазеешь, Матрёна, зови девок, да накрывайте на стол. Поснедаем а посля решать будем, кому ехать: от нашего двора двох снаряжать надо.
  - Пущай Егорка как всегда едет, к службе приучается, да Тамара, - кликнув младшую дочку Улиту, принялась собирать на стол Матрёна Степановна.
  - А почто Томку без очереди гнать? Она в прошлый раз ездила, - воспротивился, усаживаясь за стол, Прохор Иванович.
  - Ничего, пущай и в этот раз съездит, - настаивала супруга, разливая по тарелкам дымящийся, только сваренный борщ. - У Анфисы итак молоко в грудях пропадает, как бы не простудилась в дальней поездке...
  - Нет, Анфиса поедет и точка! - настоял на своём Прохор Иванович.
  Матрёна Степановна недовольно покрутила головой, сердито поджала губы и ничего не сказала. Быстро позавтракав с примолкшим семейством, Прохор обратился к среднему сыну:
  - Поели и слава Богу!.. Пойдём, Максим, зараз на баз подводы готовить да коней запрягать. Вишь ты, снова в обозные начальство нас снаряжает, казённое сено до станции везть.
  Максим, заигравшийся было с дочуркой Христинкой, которую давно не видел, передал ребёнка матери, накинул старенький потрёпанный зипун и пошёл вслед за стариком к выходу. Во дворе вывели из конюшни двух старых кобыл, запрягли в скрипучую, давно не мазанную подводу. Затем Прохор Иванович направился в конюшню за своим конём, которого нужно было припрячь к молодому, недавно приобретённому в Новочеркасске, горячему жеребцу. Завидев пробегавшую мимо по базу Анфису, зычно прикрикнул:
  - Эгей, Анфиса батьковна, а ну-ка живо давай, собирай какой-либо харч в дорогу.
  - А кто едет, батя? - остановилась та на полдороге, с неудовольствием глядя в широкую спину тестя.
  - Ты и поедешь с Егором, - буркнул сердито в бороду Прохор Иванович и скрылся в темноте конюшни.
  На базу появился малолетний Егор Громов. Приблизившись к брату Максиму, спросил:
  - До завтрева небось обернёмся, ежели всё благополучно будем, как считаешь?
  - Кто его знает... - помялся неопределённо Максим. - Зараз война. Всё могёт быть на фронте. К тому же отступают с верхов наши, казаки гутарят.
  - Во ты, ну ты - и опять мене ехать! - уже не сдерживая своего неудовольствия, яростно сверкнул на Максима глазами молодой да ранний Егорка. - Ты вот токмо с фронту возвернулся, мне бы с тобой поговорить - сколь долго не видалися, а батя меня - в обозные!
  - А кто ж поедет? Мать, что ли? - тоже разозлившись, чёртом попёр на младшего братишку Максим. - А может, бате, станичному атаману, прикажешь в обывательские править, сено возить? Или мне, боевому офицеру?
  На шум скандала вышла из хаты Тамара, жена Фёдора. Ей тоже не шибко нравилось срываться Бог знает куда с обозом. И хоть в этот раз она не ехала, Тамара поддержала Егора.
  - А что энто ты, Максим, на Жорку накинулся? Он и так в кажную дырку затычка. Чуть какая оказия, на фронт с обозом ехать, так батя его спосылает. Зато твою Анфису маманя вечно жалеет, а нам за неё - отдуваться? Не согласная я на это. Пусть и она задницу растрясёт, поездит в обозах на заготовке, погутарит с казачьём, которые токмо и знают, что приставать до баб... Поди, Макся, спробуй!
  Услыхав, что перебирают её косточки, следом за Тамарой на баз выскочила и Анфиса.
  - А то я никогда раньше не ездила с обывательскими, - накинулась она с места на Тамару. - Поболее твоего намоталася по степям. Даже брюхатая как-то ездила, чуть не родила в дороге - так растрясло... И верхом доводилось ездить, и на подводах, и по усякому.
  - Ото ж и я гутарю, что - по всякому!.. - многозначительно крикнула Тамара, на что-то намекая, от чего Анфиса враз покраснела лицом до мочек ушей, и взорвалась, как полевая граната:
  - Ты, Томка, говори, да не дюже заговаривайся, а то не погляжу, что невестка, живо все патлы повыдираю! Мало не покажется.
  - Ах ты, вертихвостка учёная, - не заставила себя ждать с ответом Тамара. - Научилася в столицах на людей брехать, на кобелей гавкать... А ну живо собирайся в обоз, - батяня велел тебе ехать!
  Прохор Иванович как раз в этот момент вывел из конюшни своего коня, и опешил от услышанного. Раскрыв от удивления рот, встал посреди двора, как вкопанный.
  Последние слова Тамары как кнутом вдруг обожгли Максима. Вспомнилось вдруг всё происшедшее с ним в Петрограде осенью семнадцатого... Вспомнилась до мельчайших подробностей та сцена, когда он в последний раз видел невесту в Питере... Анфиса, обернувшаяся на его отчаянный крик, бандит впереди неё, и огнём ударивший затем в его лицо выстрел... После того, как вернулась Анфиса в станицу, - ни разу не заикнулся ей о том случае Максим, - не был точно уверен, что это и правда была она, - там, в Петрограде, рядом со стрелявшим в него бандитом... Только раз как бы невзначай, указывая на шрам, сказал ей, что ранен был в революционном красном Питере, когда бесплодно пытался найти там её... Лицо Анфисы при этом известии осталось совершенно безучастным.
  'Неужели это была она?' - до сих пор сверлил мозг Максима этот страшный, невыносимый вопрос, на который не было ответа...
  'И вот зараз, Тамара... эти её слова! 'Ах ты, вертихвостка учёная'... Неужели она что-то знает? Или обыкновенные бабьи сплетни... А отец? Он ведь атаман. Он точно должен знать всё про всех'.
  Анфиса, накричавшись досыта и облаяв Тамару, вскоре озябла и скрылась в хате. Тогда Максим, очнувшись вдруг от горьких воспоминаний, подошёл к отцу.
  - Батя, что с Анфисой?
  - Что? - не поняв, взглянул в глаза сына Прохор Иванович и тут же потупился. - А леший её разберёт, выучилась на свою голову. Как говорится, - на собак брехать...
  - Батя! - голос Максима вдруг задрожал, руки нервно задёргались. - Батя, скажи, - знаете ведь вы все чтой-то про неё... Я здесь долго не задержусь - на фронт снова пошлют. А там могут убить в бою с красными... Скажи, батя. Я ведь видал в Питере Анфису - шрам вот посля той встречи остался. Зараз точно знать хочу, ну?..
  - Не надо, сынок, не гутарь так, - вздрогнув, поморщился Прохор Иванович.
  - Батя, не скажешь, - до Луней посля побегу, шуму наделаю, всё равно узнаю. Говори! - не отставал от Прохора Ивановича Максим.
  - Было дело, чего уж там... - сплюнув с досады, решился на откровенность Прохор Иванович. - От Луней узнал, от отца Евдокима: Анфиса-то в Питере другую науку проходила - по притонам да по чужим кроватям... И так до самого Ростову. С офицерьём деникинским путалась, посля на Маныче к красным попала. И там, значит, попользовались ею... Ну и вот сюда вернулась, значится...
  - Батя, - заскрипев от душевной боли зубами, стукнул Максим кулаком по краю повозки, так что она вся покачнулась. - Не могу, батя. Убью её, потаскуху!
  - Макся, сынок, ты что? - схватил его за грудки Прохор Иванович. - По большому секрету это, Максимка. Молчок! Покаялась она, Анфиса-то. Ребёнок, к тому же, - от тебя. Как вылитый. Больше, других, гутарит, не було... Ни звука об том больше, понял?! Прошло уже всё, не воротишь... А зараз пошли в стряпку, тяпнем по маленькой за всё хорошее, завьём горе верёвочкой... И обозных отправлять надо побыстрей, там, на плацу, Платон Мигулинов заждался, наверно.
  Зайдя в хату, выпили своего виноградного вина. Затем Прохор Иванович уселся на переднюю подводу рядом с Анфисой и велел трогать. Обе повозки, громко дребезжа на ухабах, выехали со двора на улицу и направились в сторону площади.
  Максим хмуро продолжал цедить крепкое вино из наполовину опустевшей бутылки. Потом, что-то вспомнив, вскочил вдруг как ошпаренный из-за стола и бросился через горницу в спальню, где Тамара возилась с детьми.
  - Ты чего это, Максим? - с испугом взглянув на него, проговорила Тамара. В это время она укачивала семимесячную дочь Анфисы Христину. Рядом ползал по полу уже начавший ходить её маленький сын Терентий.
  - Не ответив, Максим подбежал к Тамаре, выхватив у неё заплакавшую враз Христину, стал внимательно вглядываться ей в лицо.
  - Да твоя, твоя, чего смотришь-то, - поняв всё, беззаботно рассмеялась Тамара. - Спьяну небось что-то почудилось?
  - От жизни паскудной я пьяный, Тома, - горько вздохнул Максим и нежно погладил дочь по головке. - Скоро всё кончится и не будет нам никому пощады, кто супротив власти восставал. Вот так-то...
  - Что гутаришь-то, Максим? Что прикончится? - проговорила, уставясь на него, Тамара. - Война, что ли? Так давно бы пора.
  - А ничего-то вы, бабы, не понимаете, - устало махнул рукой Максим и, отдав снова заревевшую дочь Тамаре, грузно шагнул из спальни.
  
   * * *
  На следующий день, кое-как протрезвев от вчерашней попойки, Максим сходил в правление и, выправив у писаря Сизокрылова отпускные документы, снова загулял. Как раз подвернулся никогда не пропускавший таких случаев безрукий Мирон Вязов. Третьим примкнул к приятелям ещё один казачок из Качевани, так же как и Максим, приехавший с фронта на побывку.
  - Гуляем, односумы, всё одно помирать, - задорно объявил Максим и повёл всю компанию к себе домой.
  - Эх, Громов, ты хоть и ахвицер, подъесаул уже, а ничего... свойский мужик, - весело хлопал его по плечу казак-фронтовик, которого, как припоминал Максим, звали Сидор Терёхин. К тому же, он приходился какой-то дальней роднёй Громовым, в виду того, что его дочь Лиза была замужем за Ильёй Астаповым.
  Придя домой, Максим попросил мать приготовить закуску, а сам вместе со своими дружками полез в погреб, где хранилось вино нового урожая. Набрали штук десять бутылок и, прихватив по пути приготовленную Матрёной Степановной закуску, забрались в летнюю стряпку.
  - Ну, казаки, - за скорейшее окончание проклятой войны в нашу там, или в ихнюю пользу. Всё одно... Лишь бы скорее всё закончилось, - держа доверху наполненную вином кружку, провозгласил тост Максим Громов.
  - Правильно, - с жаром поддержали его остальные и с жадностью проглотили содержимое своих посудин.
  - Слышь, Максим, то есть - ик-к, - смачно икнул, потянувшийся к Громову Мирон Вязов, - подъисаул ты наш, любушка... Ну, Макся, - умора... На фронту-то как я слыхал, - здорово наших красные товарищи поколотили. Под Воронежем, кажись. Будённый, грят, у них, у краснюков, есть - с казаков сам, из сальских. Так сущий дьявол, гутарят, - всех напропалую рубит!
  - Да, Будённый - это сила! - многозначительно поднял кверху палец Терёхин. - Не приведи Бог с ним в бою повстречаться. Гутарят, - он одним взглядом с коня сшибает.
  - Брехня, - отмахнулся, снова наливая вино в кружки, Громов. - Сказки всё это. Да и не казак он вовсе, а иногородний, батрачил всю жизнь у калмыков-коннозаводчиков. Просто, станичники, он знает, за что бьётся, и все его конники про то знают, - за что головы свои кладут. Вот и побеждают всегда. А мы - как слепые котята - мечемся из стороны в сторону и везде нас сапогом в морду пихают. Вот так-то...
  
   29
   На улице - грохот, визг, выстрелы, дикое лошадиное ржание. В помещение станционного телеграфа бурей врывается какой-то грязный, в изорванной черкеске и башлыке, кубанский войсковой старшина. Размахивая на ходу револьвером, кричит не своим голосом испуганной молоденькой телефонистке:
  - Быстрее, в три святителя, Бога мать, - Лихую! Быстрее!
  Ещё раз громко и витиевато выругавшись, кубанец прилипает к покрытому изморозью, дребезжащему от уличных разрывов окну. Потом снова бросается к перепуганной насмерть телефонистке. Та, вся бледная, трясущейся как осиновый лист рукой протягивает ему телефонную трубку.
  - В-вот, г-господин войсковой старшина...
  - К чёрту! - кубанец яростно, чуть не вывихнув барышне руку, вырывает трубку. Голос его бешено дрожит и ломается.
  - Алло, станция Лихая? Коменданта! Говорит войсковой старшина Сымэнюта. Алло, чёрт бы вас побрал, - на станции Тацинская красные! Да, да, конница Думенко. Ах, мать бы вашу разэтак, - Думенко, кажу. Конница Думенко!
  Окно вдруг, взвизгнув, высыпается внутрь комнаты, пробитое шальной пулей. Трещит под ударами и распахивается дверь телеграфного отделения. На пороге появляется высокий, плечистый человек в перетянутом ремнями овчинном полушубке, с красной звездой на папахе. В правой рук вороненой с мороза сталью поблёскивает револьвер. За ним вырастает ещё несколько фигур с такими же красными звёздами на шапках.
  - Дум... - крикнул было ещё раз в телефонную трубку войсковой старшина и тут же поперхнулся, увидев ворвавшихся.
  - Кто меня спрашивает, я Думенко! - шагнув в комнату впился горящими огнём глазами в кубанца вошедший красный командир.
  Войсковой старшина с гримасой отчаянья на лице дёрнул было рукой с револьвером, но Думенко, опередив врага, первым нажал спусковой крючок. Полоснул по ушам грохот выстрела и войсковой старшина, роняя из руки оружие, как подкошенный повалился на пол. Прижавшаяся к стене молоденькая телефонистка дико вскрикнула и, больно закусив губу, отвернулась от трупа.
  - Ты гляди, Борис Мокеевич, гляди - баба! - весело удивился шагнувший вслед за Думенко Павло Лиходед, командовавший личным конвойным эскадроном комкора.
  - Ну и забирай её, Лиходед, до себе, коль приглянулася, - засмеялся в ответ Думенко и, подойдя к аппарату, поднял трубку. - Шо, алло? Я слухаю. Да, Тацинская. Кто балакает, кажешь? Вот те на - шо ж ты, комендант станции Лихой, такой бестолковый? Ах ты, подлюка белогвардейская, ты шо ж, сволочь, Думенко не знаешь? К вечеру буду у вас в Лихой, - не попадайся мне тогда в руки, комендант сучий! Я тебя научу, как комкора Думенко по одному голосу распознавать, шкура кадетская.
  Вставив ещё пару колких словечек, Борис Мокеевич с досадой бросил телефонную трубку на стол. Позади, жеребцами, - громко заржали красные конники во главе с Лиходедом.
  - Ну батько даёт жару! Коменданта Лихой послал... Ох-ха-ха!
  К телефонистке, всё ещё жавшейся к стене, нагло улыбаясь, приблизился служивший в эскадроне Лиходеда грушевец Кондрат Берёза.
  - Ну что, барышня, спужались? Да вы меня-то не бойтесь, я не кусаюсь. Оглядевшись, молодой казак подал телефонистке её шубку, висевшую рядом на стене.
  - Одевайтесь и айда с нами, а то чего же вам тут с мертвяком оставаться?
  Подошёл, хлопнув Кондрата по плечу, Павло Лиходед.
  - Давай, Кондрат, сажай её на тачанку, под твою личную ответственность. И чтоб волос с головы не упал.
  - И не токмо с головы... - выскалив зубы, с намёком проговорил подвернувшийся рядом Пётр Зиборов, тоже служивший у Лиходеда. После ареста Андрея Миронова, всех его бойцов из недоформированного корпуса передали Думенко.
  Между тем, Борис Мокеевич, окружённый верными ординарцами, вышел на перрон станции. Вскочив на своего старого боевого друга, кобылу по кличке 'Панорама', Думенко помчался дальше, к центру станицы Тацинской, которую недавно взял его корпус. На площадь красные конники сгоняли многочисленные толпы пленных белоказаков. Бой откатывался дальше на запад.
  Скакавший рядом с комкором его адъютант и начальник разведки Колпаков восторженно оглядывался по сторонам.
  - Ещё день-два, Борис Мокеевич, и до Новочеркасска дойдём, точно гутарю. А там и Ростов наш будет, победа!
  - Точнее и быть не может, Гришуха, - весело глянул на него Думенко. - Это ведь кадетам не восемнадцатый рок! Не те уже беляки стали, да и казаки воевать притомились, кое-чему научили мы их за это время.
  Не доезжая станичного плаца к ним подлетел раскрасневшийся от мороза, в расстёгнутой казачьей шинели, красноармеец, взмахнув рукой прокричал:
  - Товарищ комкор, я от Ивана Карловича. Зовут срочно вас. Вон в той хате они штаб устроили, - указал посыльный на добротный двухэтажный дом под черепичной крышей, стоявший самым первым в переулке, выходящем на площадь.
  - Добро, - кивнул головой Думенко и направил коня к штабу.
  Там уже во всю хозяйничал командир четвёртой бригады, земляк Бориса Мокеевича, Фома Текучев. Столы ломились от невесть откуда взявшихся холодных и горячих закусок, в центре и по краям высились целые батареи разносортных бутылок. У стен дожидались своей очереди ящики вина и пива.
  - Ну и ну, - удивлённо обвёл взглядом всё это несметное богатство Думенко. - Гуляем значит, хлопцы?
  - Новый год скоро, Борис Мокеевич, - улыбался, суетясь вокруг столов, Фома Текучев. - Всё это беляки для себя приготовили, а досталось нам. Они пущай в степу, дымкой согреваются.
  - Эгей, Колпаков, - обернувшись, отыскал глазами своего адъютанта Борис Думенко, - давай, Гришуха, скликай сюда всех комбригов до кучи - гулять будем!
  Гришка, согласно кивнув, умчался. К Думенко с кислой физиономией подошёл начальник штаба конного корпуса Иван Блехерт, протянул телеграфную ленту.
  - Вот, товарищ комкор, получен приказ наступать дальше, в направлении станций Жирнов и Браги. Одну бригаду выделить соседям, стрелковой дивизии, для удержания фланга.
  - Ерунда, Иван Карлович, - беззаботно отмахнулся от него Думенко. - Какой к чёрту приказ, ежели мы и так на сутки раньше срока захватили Морозовскую, а нынче уже в Тацинке? Новый год скоро и наша победа. Знать, будем гулять, а Жирнов от нас не уйдёт.
  - Как знаете, Борис Мокеевич, смирился, пряча в карман ленту, Блехерт. - Вы командир корпуса, вам виднее.
  - Я - Думенко! - грозно взглянул на него прославленный на Дону конник. - Что мне все эти штабные крысы? Мало мы за них кровь проливаем? Чихать я хотел на ихние приказы. Нынче гуляем, пьём, веселимся и - баста!
  - Борис Мокеевич, - случившийся рядом, - дёрнул комкора за рукав Текучёв. - Комиссар сзади!
  Думенко, мгновенно обернувшись, увидел шагнувшего к начальнику штаба комиссара корпуса Афанасьева.
  - Что у вас там, товарищ начштаба? - строго спросил комиссар.
  Блехерт, помявшись, вытащил на свет телеграфную ленту.
  - А это уж не ваше дело, товарищ комиссар! - встрепенувшись, вырвал вдруг Думенко у Блехерта ленту и, скомкав, швырнул в угол. - В военные операции штаба вы, товарищ Афанасьев, нос свой не суйте! А лучше-ка подите, делайте то, что вам положено: бойцам всякие книжонки политичные про карлов с марксами почитывайте, да ежели храбрости хватит, - в атаку вместе с ними сходите. Как я, к примеру... Всё ясно?
  - Ну будет вам, будет, Борис Мокеевич, - почувствовав назревающую ссору, встал между ними Фома Текучёв. - Товарищ Думенко, товарищ Афанасьев, давайте лучше за стол. Посидим рядком, всё обсудим ладком, выпьем по махонькой, чем поют лошадей... Что зазря друг дружке нервы трепать?
  
   * * *
  В комнате шум, гам, пьяные песни. Рекой льётся захваченное в станичных подвалах виноградное вино и самогонка. Это празднует победу над беляками эскадрон Павло Лиходеда. Сам он, расположив караулы и оставив вместо себя одного из взводных, умчался гулять в штаб к батьке Думенко...
  - За Думенко! - вскакивает какой-то подгулявший казачок и, запрокинувшись, как в прорву выливает в себя стакан самогонки.
  - Эй, Вакулин, ты не дюже старайся, всю один чёрт не выпьешь, - кричит ему через стол усатый кубанец, взводный.
  - А нам всю и не надоть, - смеётся в ответ Вакулин и прижимает к груди увесистую, литров на десять, бутыль первача. - Вот енто ещё опорожним и будет.
  - Гуляй, браток, всё одно наша берёт, - обнимает сидящего рядом Кондрата Берёзу Петька Зиборов, пододвигает ему стакан самогонки. - Давай, Кондрат, жахнем ещё по одной? За наши фарт и удачу.
  - Не, не хочу за удачу, - пьяно отталкивает его и пробует подняться Кондрат Берёза. - Давай лучше выпьем за Миронова, царство ему небесное!
  - Дурак, Кондрашка, - смеётся ему в лицо Зиборов. - Жив он, Миронов-то. Живой, не расстреляли.
  - Брешешь, гад. Убью, - расплескав по столу самогонку, бросается на него с кулаками Берёза. - К расстрелу его присудили комиссары, сам слыхал. Брешешь ты, гадюка недобитая.
  - Хлопцы, вы чево? Чи сказылися? - кидается их разборонять взводный. - Шо за народ? Як выпьют трохи, так сразу - за грудки друг дружку! Вот так друзьяки-товарищи...
  - Во, я тоже самое говорю, - жив он, Миронов-то, - бьёт себя в грудь кулаком Пётр Зиборов. - Я на днях знакомца с обозников встретил. Из Балашова он. Так, грит, не расстреляли Миронова. Он самому Ленину кассацию подавал. Отменили расстрел-то.
  - Один чёрт брешешь, - отпустив его, упёрся глазами в стол Кондрат Берёза. - Сволочь ты, Петька, а не человек. Контра недобитая.
  - Ну так добей давай, что же ты? - повернувшись к нему, бешено вскричал Зиборов. - Видал я таких фраеров на Большой Садовой... Меня в Ростове каждая дворовая собака знает, а ты что за фрукт цитрусовый?
  - Красноармеец Зиборов, - снова подскочил к нему взводный, - ну что ты за людина така? Тоби не трогают: пей соби молчком у тряпочку, йишь, что Бог спослал... А не то я тоби живо на мороз в караул выставлю. Охолонуться.
  В хату вдруг, широко распахнув дверь, ворвался комиссар корпуса Афанасьев с ещё одним политработником.
  - Так-так, - оглядев гудящую, как потревоженный улей, горницу, потёр руки с мороза Афанасьев. - Пьянствуем, значит. В условиях боевых действий...
  - Разрешено, встав из-за стола, - нетвёрдо сделал к нему шаг взводный. - Сам командир корпуса товарищ Думенко разрешил. Так что, товарищ комиссар, усё по закону.
  - А где дневальный? - резко повысил голос Афанасьев. - Почему оружие без охраны? Это что, красноармейская боевая часть или банда разбойников с большой дороги? Анархию в подразделении развёл, взводный? Махновщину? Под трибунал захотел?
  - А вы на мэне, товарищ комиссар, не кричите, - спокойно глянул ему в глаза взводный. - Дневальный аль тоже не человек? Вон он сидит со всеми за столом и за оружием в одноряд поглядывает. Что пропадёт - шкуру с него спущу... А вы тута, товарищ Афанасьев, голос на геройских красных кавалеристов повышаете, аль и взаправду думаете, что раз простой боец, значит - быдло, скотина бессловесная. Так энто уж, товарищ хороший, при царском режиме было, сейчас влада громадяньская!
  - Анархия, - тупо глянув на пришедшего с ним политработника, произнёс комиссар Афанасьев. - Придётся докладывать в политотдел армии.
  - А это уж как угодно, - бросил вслед выходящему на улицу комиссару взводный и, повернувшись к столу, зычно крикнул, заглушая многоголосый гомон бойцов:
  - Вакулин, Говоров, за мной на посты, живо!
  
   * * *
  На следующий день, едва забрезжил рассвет, Думенко поднял корпус по тревоге и через полчаса выступил от Тацинской дальше на запад, на станцию Жирнов. При этом соседям, для укрепления левого фланга фронта, была передана бригада Михаила Лысенко. В упорных боях Думенко прошёл со своим корпусом до узловой станции Лихая и в середине декабря захватил её. На следующий день, на левом фланге, стрелковая дивизия, усиленная конниками Лысенко, с ходу форсировала Северский Донец и ворвалась на станцию Зверево.
  - Вот и всё, Борис Мокеевич, - весело поглядывал на Думенко подружившийся уже с ним начальник штаба Иван Блехерт, - теперь прямиком до самого Новочеркасска попрём! Ничто наших хлопцев не остановит.
  Иван Карлович Блехерт был из обрусевшей немецкой семьи, дворянин по происхождению, бывший штабс-капитан царской армии. В октябре семнадцатого возглавил на Западном фронте полк революционных солдат, дрался с ним против немцев на Украине. Потом попал на Восточный фронт против Колчака. Летом девятнадцатого года был переведён на южный фронт, воевал в одном из кавалерийских подразделений под Орлом и Курском и вот наконец назначен начальником штаба во вновь сформированный, второй кавалерийский корпус Думенко.
  Вначале, узнав, что Блехерт бывший офицер, к тому же дворянин, Думенко отнёсся к нему с подозрением, но после, в ходе боёв, все сомнения рассеялись сами собой. Блехерт отлично знал своё дело, составляя оригинальные планы атак и прорывов, он твёрдо был уверен в правоте выбранного им решения. Ко всему прочему, - был на редкость душевным и отзывчивым человеком. И личной храбрости Блехерту было не занимать, что особенно ценилось среди думенковцев. Так, они сразу же раскусили комиссара Афанасьева, который никогда не ходил с бойцами в конные атаки, ссылаясь на то, что по Уставу командир должен руководить боем позади своих войск. Это сразу же оттолкнуло от комиссара не только рядовых бойцов, но и командиров во главе с самим батькой Думенко, который и теперь, после тяжёлого ранения на реке Сал, постоянно ходил в атаки впереди своих эскадронов.
  Памятью о том страшном бое у реки Сал остались у Думенко левая рука, висящая без движения, как плеть, на чёрной, перекинутой через шею, ленте, глубокий рваный шрам на щеке, да иссечённая в нескольких местах грудь. Кстати, вражеская шашка тогда достала и лёгкое с печенью. В обозе, за стремительно продвигающимся корпусом, ехала бывшая невеста его верного адъютанта Симона Листопада, погибшего на Сале, Пелагея Лопатина, - теперешняя жена Думенко. От всего сердца полюбил девушку прославленный красный конник, не подозревая даже, что может и способен ещё так полюбить. Зачерствела в огне многочисленных кровавых боёв его душа, и холодком уже начинало покрываться его некогда горячее сердце. Много женщин перевидал на своём веку Борис Мокеевич, и ни одна не растопила его сердце, как эта черноглазая, смуглолицая грушевская казачка, за которую он сейчас готов был отдать не только свою, но и сотни чужих жизней!
  Снова вдруг, после Сальской мрачной ночи невосполнимых потерь и жестоких поражений, выглянуло солнце и яркое морозное утро осветило дорогу Думенко щемящей радостью удач и побед. Снова ожил Борис Мокеевич, и снова наступает его бесстрашная конница, громя ненавистных буржуев и белогвардейцев, и покрывая себя неувядающей славой. Держи крепче в руке свой клинок, Борис Мокеевич Думенко, не дай отобрать его тёмным силам, которых ещё много на русской земле даже после бурных и лихих атак твоей красной партизанской конницы. Смотри в оба, комкор: много ещё кружится над твоей буйной головой чёрных недобитых воронов... Кружатся они, поджидая добычу, ищут отбившегося от стаи, ясного сокола. Не давайся им в руки, Думенко, лети, не отбиваясь от стаи своих ясных соколов, крылатых бригад, - и вынесут они тебя на гребень донской волны, на высокий, крутой черноморский обрыв, с которого падут в бурлящую бездну все враги твои и враги трудового народа. Лети же вперёд, отважный комкор, лети без остановок, и не выклевать тогда чёрным воронам твоих соколиных очей, не ликовать врагам, празднуя твою погибель, и не плакать геройским красным бойцам на могиле своего трагического комкора.
  Песни сложит про тебя народ, улицы назовут твоим именем, и поклянутся на могилах павших красных конников пионеры и комсомольцы первой на земле страны Советов быть похожими на её первого бойца в ковыльных Сальских степях, героического комкора Думенко.
  
   30
  Со стороны взятого красными войсками Новочеркасска, от Хотунка, по правому берегу реки Тузлов, осторожно продвигалась группа всадников. Это были комкор Думенко со своим штабом.
  - Впереди - Грушевская, Борис Мокеевич, - указал на видневшуюся далеко на западе, у склона высокой горы, станицу комбриг Фома Текучев. Старый друг и земляк Думенко, перешедший к нему в корпус вместе с конницей Дмитрия Жлобы. Со Жлобой получилось что-то непонятное: он прибыл со своей Стальной дивизией на помощь осаждённому беляками Царицыну из 11-й армии, дрался, не жалея себя, с белоказаками, и вдруг, в начале октября, по приказу Троцкого, его отстраняют от командования дивизией и предают суду военного трибунала. Правда, в дивизии у него было много беспорядков: пьянство, грабежи местного населения. Да и сам он частенько устраивал со своим штабом шумные кутежи, но сразу приговаривать к расстрелу?.. Приговор трибунала вызвал глухое неодобрение в войсках. После суда Жлоба подал в ЦеКа партии большевиков просьбу об обжаловании смертного приговора и сейчас, томясь в Царицынской тюрьме, дожидался окончательного решения своей участи. И никто не знал, чем всё это закончится.
  Думенко повернулся к соратникам, отыскивая, кого-то взглядом, увидел бывшего подтёлковца Быкадорова, улыбнулся ему в усы.
  - А что, Игнат Васильевич, не послать ли твою бригаду первой? Слыхал я, что есть там у тебя казаки грушевские... Кстати, недавно, двое из них мордобой с соседями из стрелкового полка учинили. Помнишь, небось?
  - Я их наказал, Борис Мокеевич, - потупясь, заговорил Быкадоров. - По неделе на кухне с кашеварами отработали.
  - В общем, так, хлопцы, - поднял руку Думенко, - артиллерию и пехоту дожидаться не будем, на Грушевскую двинем своими силами. Бригада Быкадорова пойдёт головной, бригада Михаила Лысенко обойдёт станицу с правого фланга, по полям левобережья реки Тузлов до самого хутора Собачьего. Твои партизаны, Текучёв, - по бугру обходят позиции беляков с левого фланга и бьют на хутор Каменнобродский. Да гляди, Фома, там по большаку на Ростов должна продвигаться наша пехота, чтоб с беляками её не попутал... Эскадрон Лиходеда в резерве. Всё, можете идтить, готовить войска к бою.
  Когда командиры стали разъезжаться, Думенко подозвал к себе начальника разведки Григория Колпакова.
  - Ты, Гришка, давай, высылай своих хлопцев на разведку местности. Разузнай там, что да как, но гляди, чтоб - скрытно. Уразумел?
  - Батько, а что, ежели в станице артиллерия на позициях? - с тревогой взглянул на комкора начальник разведки и адъютант по совместительству Колпаков. - Богато тогда наших бойцов гады покладут. Треба свою батарею дождаться.
  - Ничего, Гришка, не журись, - весело хлопнул соратника по плечу Думенко. - Мы, кадетов, в клещи возьмём и вся ихняя артиллерия нам достанется. Ты диспозицию боя слыхал? Вот то-то и оно.
  - Подстраховаться бы надо, на всякий пожарный, Борис Мокеевич...
  - Вот ты и подстрахуешь, - согласился Думенко. - Доверяю тебе, Гришка, важную задачу, дюже важную. Бери в помощь своим разведчикам эскадрон горцев, что нам от Жлобы прислали, да у Быкадорова - все тачанки. Вин в лоб атаковать будет, они ему ни к чему. И станешь ты, Колпаков, со всем своим войском, вон там далеко в степу, за хутором Камышеваха. А как пойдут на приступ бригады, смотри в оба - кадеты на тебя в отступ попрут. Бей их тогда из пулемётов почём зря, не дай прорваться к Ростову.
  
   * * *
  Грушевский отряд самообороны располагался в крайних станичных дворах, позади готовившихся к бою конных казачьих сотен. Фронт перед Грушевкой держала потрёпанная в беспрерывных боях во время нелёгкого отступления Донской армии казачья дивизия генерала Голубинцева. Та самая, которую ещё в прошлом году, весной, собирал в этих местах атаман Погожев. И вот снова она здесь и снова Сводный донской казачий полк, в котором служило большинство грушевцев, расположился на дальних подступах к станице. То и дело из расположения в Грушевку наведывались то один, то другой казак, проведать родных и близких, малость обогреться в хате. Дисциплина в войсках уже хромала на обе ноги.
  Старики из станичного отряда с волнением приглядывались к каждому подъезжавшему всаднику, ожидая своих.
  - Гляди, гляди, ктось бегит, - Аникей Вязов толкнул в бок примостившегося рядом, за плетнём, в своей огромной медвежьей шубе, Архипа Некрасова. - Христофор твой. Я его зараз по посадке угадал. Никудышный казачок, едет на коне, как баба рязанская на корове.
  - Ага, - узнав, довольно крякнул дед Архип. - А рядом кто, бородатый такой, не Медведев ли?
  - Он самый, - кивнул головой старик Вязов. - Плечи вон в три обхвата, и рыло, что тебе лошадиная морда. Ясное дело - ведьмедь!
  К коноводам, стерёгшим отрядных лошадей в саду, подъехал, туго перетянутый ремнями офицерской портупеи, с блестящими на плечах погонами подъесаула, Максим Громов.
  - Что, хлопцы, не прут ещё в наступлению большаки?
  - Ишо нет, дядько Максим, - отрицательно мотнул головой Ромка Сизокрылов. - Не слыхать выстрелов, тихо всё.
  Максим, пряча в усах улыбку, сделал притворно суровое лицо.
  - Ах ты, Ромка, такой-рассякой, ты как же это с начальством гутаришь? Сразу видать - куга зелёная. Не дядька Максим я тебе, а господин подъесаул, понял, паря?
  - Так точно, господин подъесаул, понял! - испуганно вытянулся в струнку Роман.
  - То-то же, - довольно заулыбался Максим. - Доложу зараз станичному атаману, чтоб выпорол он тебя после бою основательно, а то ишь ты, - служба им медовухой кажется.
  Погрозив на последок Сизокрылову нагайкой, Максим поехал не торопясь дальше по саду, где на самом краю станицы расположились жидкой цепью старики.
  - Ну что, сынок, всё в порядке? - встретил его у раскидистой яблони Прохор Иванович, командовавший отрядом.
  - В порядке, батя, - проговорил, спрыгивая на землю, Максим. - Уехал обоз с беженцами в отступ на Ростов. Я наших почитай версты три провожал, аж до Каменнобродского. Мигулинов Платон ещё окрысился, вояка. 'Ты что ж это, - гутарит, - Громов, за бабьи подолы решил схорониться? С красными нехай другие воюют?' Ну я его, конечно, послал куды следовает и - назад, в станицу. Сам он, шкура безрукая, за бабами хоронится!
  - Зазря, Максим, зазря, - неодобрительно покачал седой головой Прохор Иванович. - Платон ведь связи в округе большие имеет, ежели с ним лаяться, - зараз со свету сживёт. Сам генерал Черячюкин Александр Васильевич его знает и ценит. Потому как Мигулинов какая-то дальняя родня Крутогоровым, а Герасим ихний на генеральской дочке женат.
  - А Герасим-то сбежал, - весело оскалился Максим. - Не похвалит за энто Черячюкин родню свою грушевскую. Прослышал уже, небось, про зятя своего непутёвого...
  У плетня подъехавшие Христофор Некрасов и Николай Медведев беседовали со станичниками. Первым долгом справились о своих семьях.
  - Твои, Николай Степанович, уехали, сам видел, - говорил Архип Некрасов, а твоя, Христо, Тайка осталася.
  - Вот чертовка, - Христофор с нескрываемым раздражением взглянул на отца. - Что ж ты, папаня, не погнал её вместе со всеми в Ростов? А ну как не удержим мы станицу, да краснопузые снова придут?
  - А что я? - в свою очередь окрысился дед Архип на приёмного сына, болгарина. - Я, сам видишь, - тожеть воюю... Дочку Пантюхину, Галку, туда же отвёл, до Таисии твоей. Куда она по такой морозяке поедет, да ещё с тремя ребятишками? Прошке вон два годика только исполнилось. Что как помёрзнут в дороге?
  - Николушка, друже, подойди на час, - простуженным дребезжащим голосом подозвал Медведева Аникей Вязов. - Скажи мне, Николай, по правде: не видал там, мож, в бою-сражении Лукьяшку Родионова, непутёвого мово родича, полипона?
  - Нет, не доводилось, Аникей Назарович, - отрицательно мотнул головой Медведев. - Знаю токмо, что под Царицыным, летом ещё, кажись, казаки сына его видали, Петра. В красной коннице Миронова. И батя его, Лукьян Родионов, там же со своей частью воевал. Вот бы встретились они в бою на узкой стёжке - кто кому башку бы срубил? Во, дед, какие нонче дела у нас на Дону пошли, всё по писанному: сын на отца пойдёт, брат на брата! У нас ведь в семье то же самое: младший мой братан, Петруха, - тоже зараз у красных.
  - Слыхали, слыхали про вашу беду, - затряс старик Вязов седой бородой. - Про всё энто мы доподлинно уже слыхали и сочувствие вам имеем... Крепись, Николушка, Бог поможет. Обойдётся всё...
  Максим Громов, отыскав глазами безрукого Мирона Вязова, заговорщически поманил его за покосившийся заснеженный плетень.
  - Чего надо, Макся? Неужто выпить есть? - как угорелый подлетел к нему замёрзший на декабрьском сквозняке Вязов.
  - Угадал, Мирон, - есть поллитра, - Максим весело достал из-за пазухи полушубка мутную бутыль самогонки. - Там, думаю, Мирон закоченел уже весь от холода, прихвачу для сугреву.
  - Ну ты, господин подъесаул, молодец, хоть и золотопогонщик! - хлопнул его по плечу от избытка чувств заядлый выпивоха, Мирон Вязов. - С водочкой и воевать веселее будет. А ежели пуля поцелует - не страшно. Под водочку и смерть красна!
  - А как же ты, Мирон, одной рукою воевать собрался? - откупоривая бутылку, поинтересовался Максим. - Хоть бы левой не было, а то - правой. Я гляжу, - ты и винтовку-то из-за спины не сымешь.
  - Ничё, Максим, - с завистью смотря, как тот прикладывается к горлышку бутылки, сплюнул сухой похмельной слюной Вязов, - наше дело маленькое... Семейство уехало, что нам ещё за печаль? Чуть начнут прижимать товарищи, мы на коней и - ходу. Уноси Бог ноги!
  С правого края станицы, с горы, рявкнув ударила вдруг расположенная там казачья батарея. На околице, в районе хутора Весёлого, затарахтели, прорезая воздух длинными очередями, пулемёты обороняющихся. Часто захлопали винтовочные выстрелы.
  - Началось! - чуть не поперхнувшись самогонкой, проговорил Максим. Торопливо отдал наполовину опорожнённую бутылку Мирону...
  
   * * *
  Пошедшая было в наступление на Грушевскую спешенная бригада Игната Быкадорова, была остановлена на дальних подступах казачьей артиллерией и яростным пулемётным и винтовочным огнём. Казаки голубинцева, спешившись и отдав коноводам лошадей, залегли и метко поражали атакующих в пеших цепях красных бойцов Думенко. То тут, то там из-за сделанных из прошлогоднего бурьяна укрытий - поливали смертельным свинцом ряды красных казачьи пулемёты. Бригада Быкадорова, не выдержав, отступила на исходные позиции, понеся серьёзные потери. Тогда с правого фланга, из-за реки Тузлов, ударила на хутор Собачий бригада Михаила Лысенко. Борис Мокеевич, зная лихой нрав Лысенко, очень на него надеялся. Одновременно с ним, по верху, пошла в глубокий охват левого фланга обороны белых партизанская бригада Фомы Текучёва.
  Справа, за Тузловкой, такой же манёвр стала совершать группировка Григория Колпакова в составе нескольких эскадронов конницы, в том числе эскадрон лихих кавказских горцев - бывшей личной охраны комдива Жлобы, - и пулемётных тачанок из бригады Быкадорова. На головной тачанке, примостившись у пулемёта, ехал командир эскадрона, переведённый не так давно в корпус Думенко от Будённого, грушевец Михаил Дубов. Теперь он командовал пулемётчиками, так как хорошо знал это дело ещё с Кавказского фронта. Помимо ездового и пулемётного расчёта, в тачанке была ещё, одетая в защитные галифе и гимнастёрку, сестра милосердия с большой медицинской сумкой через плечо, с короткой, под парня, стрижкой. В этом своём, не женском, серо-зелёном обмундировании, она сильно смахивала на красноармейца. Только заметно выпиравшие под гимнастёркой девичьи груди говорили - кто она на самом деле. Это была жена Бориса Думенко, грушевская казачка Пелагея Лопатина, прошедшая с красными конниками славный боевой путь от Котельникова до Царицына и теперь вернувшаяся в родные места. Она сама изъявила желание участвовать в боевой операции по освобождению своей станицы, и слезно упросившая Бориса Мокеевича отпустить её с красноармейцами.
  Михаил Дубов притворно вздыхал и шутил, косясь на Пелагею:
  - Эх, у меня сын есть, Василием кличут. Знатный парень. Так ему бы такую храбрую дивчину в жёнки - век бы жил да радовался!
  - Я гляжу, ты и сам, Михаил, от такой жинки бы не отказался, - лукаво скалил зубы молодой весёлый казак-фронтовик, первый номер пулемётного расчёта.
  - И охота попусту языками чесать? Чисто бабы на рынке, ей Богу, - сердито огрызалась, обжигая взглядом насмешников, Пелагея Лопатина. - На словах-то вы все герои, а вот погляжу, какими в бою будете? Зараз вам наши казаки живо языки шашками укоротят.
  - Ну уж и укоротят... - продолжал улыбаться молодой казачок первый номер.
  К тачанке подлетел вдруг, бешено вздыбив коня, Григорий Колпаков. Крикнул, рассекая воздух нагайкой:
  - Давай, Дубов, живее скачи вперёд. Там какая-то конница нарисовалась, наверняка, кадеты. Разворачивай тачанки для боя, подпускай противника поближе и коси всех к чёртовой матери! Я со своими разведчиками фланги прикрою. Пошёл!
  
   * * *
  Бригада Фомы Текучёва, обойдя станицу далеко по горе, вышла к хутору Каменнобродскому. Красные конники, не обращая внимания на заговоривший пулемёт, с ходу врубились в ряды оборонявшего хутор взвода белоказаков. Пулемёт вскоре смолк - прорвавшиеся к его позиции, несколько отчаянных думенковцев порубили расчёт. Несколько минут по хутору были слышны только редкие винтовочные выстрелы, свист шашек, да яростные крики десятков сшибающихся в смертельной рукопашной схватке людей. Вся околица, прилегавшие к центру переулки и главная улица были усеяны трупами порубленных казаков и красноармейцев.
  Почти одновременно атаковала правый фланг в районе хутора Собачьего и бригада Михаила Лысенко. В центре, теперь уже в конном строю, снова пошла в лобовую атаку морозовская бригада Быкадорова. Видя решающий момент сражения, в бой бригаду повёл сам командир корпуса Борис Думенко.
  - Комкор с нами! Грушевцы, не подкачай! - яростно размахивая остро отточенным клинком, закричал, обращаясь к бойцам своего полка Евлампий Сизокрылов.
  - Даёшь Грушевскую, - нещадно настёгивая коней, вторили ему Пётр Медведев и Пантелей Ушаков.
  Неподалёку, размахивая шашкой, скакал, перебежавший недавно от белых, бывший хорунжий Михаил Симонов.
  - Бей белую контру! Даёшь Ростов! - кричал он, захлёбываясь холодным ветром. Старался не отстать от своего старого знакомого Ушакова, с кем служил в одном полку ещё на Румынском фронте.
  Пулемёты белых строчили, не переставая, бухала уже из центра станицы, сменившая боевую позицию казачья батарея. Яростно палили из винтовок в атакующих красных конников казаки. Передние всадники наступающей красной конницы валились, как подкошенные. Вот упал, покатившись с коня, комбриг Быкадоров, повалилось наземь, попав под меткую пулемётную очередь сразу пятеро скакавших рядом думенковцев.
  - Вперёд, вперёд, хлопцы! За мной, - кричал, подбадривая своих бойцов, Думенко.
  До позиций белоказаков осталось несколько десятков саженей. Перестав стрелять, казаки вскакивают на коней и, подгоняемые офицерами, скачут навстречу неудержимой лавине красной конницы. Сверкают в воздухе острые казачьи шашки, мелькают длинные пики с флажками. В бой идёт Сводный донской казачий полк. Грушевцы скачут в контратаку неохотно. Навстречу им несутся, отчаянно рассекая упругий декабрьский воздух шашками, закалённые в жестоких боях красные казаки Игната Быкадорова. В центре уже кипит беспощадная сабельная мясорубка. Вскоре думенковцы опрокидывают на горе нестройные ряды белоказаков, сломив их сопротивление, со свистом и улюлюканьем, гонят их вниз, в станицу. Врываются в Грушевку, мгновенно, как весенняя река во время половодья, заполняют все улицы и переулки. Жестокий рукопашный бой кипит в садах и на казачьих базах. Казаки отчаянно защищают от красных захватчиков свои богатые курени, падают тут же, на порогах своих хат, не выпустив из рук оружия. Оставшиеся в живых, поймав мечущихся по садам и огородам коней, уходят, отстреливаясь, в Качевань и дальше, в Новосёловку и в хутор Каменнобродский. Красные полки широким потоком идут по главной и единственной станичной улице на запад...
  
  - Господин хорунжий, беда, красные! - весь белый от ужаса, подбегает к Прохору Ивановичу Роман Сизокрылов.
  За ним коноводы гонят отрядных лошадей.
  - Ну значится, хлопцы, сидай на коней и айда драпать! - пьяно смеётся безрукий Мирон Вязов, ловя за повод своего мышастого дончака. Вслед за ним разбирают коней и остальные грушевцы.
  По главной улице беспорядочно скачут вглубь станицы отступающие фронтовые казаки.
  - Вишь, как драпают! Здорово им, видать, красные всыпали, - кивает на них Максим Громов. - Нам уж тут делать нечего, только бечь без оглядки.
  - Гутарят, сам Думенка наступает, - грозно добавляет, умащиваясь в седле, старик Аникей Вязов.
  
   * * *
  - Казаки, братцы, вперёд! Бей красную сволочь! - скачет впереди своего взвода, размахивая клинком, подхорунжий Григорий Закладнов.
  Казаки идут на прорыв в районе хутора Собачьего на западной окраине станицы, переправившись по замёрзшему льду речки Тузловки на противоположную сторону. В подразделении Закладнова почти половина новых, присланных из расформированных верхнедонских полков казаков. Здесь же скачут дюжий урядник Зотов, Мишка Миронов, старообрядец Савелий Огнев, Василий Кулешов. Их Сводный донской казачий полк переформировывали трижды после того, как сбежал Герасим Крутогоров. За время отступления от Царицына из подразделения дезертировало больше половины казаков, и полк пополнили более боеспособными молодыми бойцами.
  Между тем бригада красной конницы Михаила Лысенко неумолимо надвигается на белых казаков, подступает всё ближе и ближе. Ещё рывок и - кипит уже бешеная сабельная рубка. В центре и на левом фланге красные полосают шашками дрогнувших и в панике бегущих вспять казаков. Не выдерживают страшного удара вражеской конницы и грушевцы, кое-как отбившись от наседающего противника, поворачивают коней и, яростно настёгивая их нагайками, несутся назад, к станице. Красные преследуют их по пятам, безжалостно рубя отстающих...
  Мишка Миронов вместе со всеми нещадно настёгивал коня,. На миг обернувшись, увидел как огромный чернобородый, в лохматой барашковой папахе, красный кубанский казак надвое раскроил молодого казака из станицы Чернышевской Василия Кулешова. Не раздумывая, Михаил сорвал из-за спины винтовку и на ходу через плечо выстрелил в кубанца. Тот, громко вскрикнув от боли, выронил шашку и повалился, как мучной куль, с лошади. Кругом, куда только хватало взгляда, уносились, пригнувшись к гривам коней, белые казаки. Позади, за их спинами, гудела, настигая, многочисленная лавина красных всадников. Мишка, настёгивая и настёгивая нагайкой взмыленный круп коня, мчался так, что только ветер свистел в ушах, да мелькали то тут, то там спины обгоняемых им сослуживцев. Копыта сотен коней застучали по гладкому льду речки Тузловки, и, когда помчались по переулкам и улицам Грушевской, Мишка увидел вдруг в стороне у забора согнувшуюся фигуру урядника Зотова. Того самого, что не давал Мишке покою ни днём, ни ночью, безжалостно тиранил его за прошлое. Миронов ненавидел Зотова от всей души и ждал только удобного случая, чтобы поквитаться. И вот это случай настал. Зотов, наклонившись над бившейся на земле, раненой лошадью, тщетно пытался поднять её на ноги.
  Мишка, подлетев вихрем, крутнул коня перед самым носом урядника.
  - Что, Зотов, сгубил животину, да? Хана тебе, брат, настала! Молись, гад...
  - Михаил, выручай, пропадаю, - жалобно глянул на него Зотов, цепко ухватившись за стремя Мишкиного коня.
  Миронов брезгливо оттолкнул его ногой к забору, вскинул к плечу винтовку.
  - Нет уж, господин урядник, не выручу. Слишком много ты крови моей попил, подлюка!
  - Мишка, ты что? Опомнись! - Зотов сделал было шаг вперёд и тут же упал на землю, в упор сражённый Мишкиным выстрелом...
  Станичный отряд самообороны Прохора Громова, выскочив через сплошные станичные сады на улицу, помчался к видневшейся вдали высокой колокольне церкви Иоанна Богослова. Не успели ещё достичь крайнего Фроловского куреня, как с другой стороны, из переулка напротив церкви, на площадь влетели красные конники Думенко.
  - За мной! - дико заорал Прохор Иванович, выстрелил на ходу в красных из винтаря и помчался, пришпоривая коня, через площадь на гору. Остальные грушевцы, также беспорядочно паля во все стороны из винтовок, поскакали за атаманом. Старались побыстрей проскочить опасное место. Красные дали ответный дружный залп в сторону церкви и понеслись в погоню. Среди казаков кто-то упал на всём скаку на мёрзлую станичную землю, кто-то громко вскрикнул от боли, задетый вражеской пулей. Миновали дом Евдокима Луня, и Прохор Иванович повернул коня в сторону от переулка, направил на плетень чьего-то двора.
  - В сады, казаки! Уйдём задами.
  Конь его взвился на дыбы и легко перемахнул через преграду. Казаки один за другим последовали в сад вслед за Громовым. По крайним снова ударили из переулка винтовочные залпы большевиков. Одна пуля попала в коня Платона Мигулинова и тот, уже почти перемахнув плетень, грохнулся, жалобно заржав, на землю. Подмял под себя не успевшего соскочить безрукого Платона. Казаки, даже не оглянувшись, уносились между деревьями вглубь сада.
  - Станичники, погибаю, на помощь! - в ужасе крикнул, тщетно пытавшийся выбраться из-под убитого коня, Платон Мигулинов.
  За плетнём уже маячили фигуры кранных конников. Услышав молящий, отчаянный крик Платона, Прохор Иванович скрипнул зубами, повернул коня и бросился к нему на выручку.
  - Батя, ты куда? Пропадёшь, там красные, - попробовал остановить его Максим, но Прохор Громов уже унёсся, передёргивая на ходу затвор винтовки.
  Первого, перепрыгнувшего на коне через плетень, думенковца он снял метким винтовочным выстрелом. Затем, спешившись, стал вытаскивать из-под убитого жеребца Платона Мигулинова. И когда безрукий хорунжий, при помощи Громова, уже стоял на ногах, из переулка по ним грянуло несколько винтовочных и револьверных выстрелов. Безрукий Платон, охнув, тяжело осел на круп своего убитого коня, забился в предсмертных судорогах. Прохор Иванович, схватившись за голову, из которой сразу же хлынула кровь, пошатываясь, приткнулся к боку своего коня.
  Наблюдавший за ними из-за деревьев Максим, не медля ни секунды, бросился к раненому Прохору Ивановичу. Несколько раз ударив из карабина по снующим в переулке красным кавалеристам, он подсадил истекавшего кровью отца в седло. В последний раз взглянув на затихшего уже, мёртвого Платона Мигулинова, Максим схватил отцовского коня за уздечку и с силой огрел плетью. Их кони, ломая мелкий кустарник, тронулись по саду рядом, круп в круп. Прохора Ивановича шатало из стороны в сторону, он еле держался в седле. Максим то и дело придерживал его левой рукой, правой крепко зажал свой и его повод. Вскоре они нагнали скакавших впереди по саду станичников и выехали через распахнутые настежь ворота чужого, покинутого хозяевами база на соседнюю улицу. Дальше был ещё одни ряд дворов под горой и - долгожданная воля. С трудом преодолев крутой подъём на уставших, взмыленных лошадях, беглецы устремились прочь от захваченной большевиками станицы, в степь. Старались держаться впадин и неровностей, всхолмлённой на верху местности, местами поросшей густыми, непроходимыми от колючек зарослями терновника...
  
   31
  По трескучей морозной степи цыганским табором растянулась вереница повозок. Ревут, капризно мотая рогатыми головами, быки, позади повозок трусят коровы с телятами. На возах бородачи-станичники неистово хлещут кнутами дымящиеся на морозе шкуры упарившихся в дороге быков и лошадей. Со злобой и раздражением выкрикивают:
  - Быстрей, чтоб тебя, анчутка!
  Плачут, прижимаясь к укутанным платками бабам, малые дети. Визжат в мешках поросята, кудахчут куры. Сплошным, не прерывным потоком валят к Ростову беженцы из ближайших хуторов и станиц Черкасского и Ростовского округов. За их спинами гремят орудийные раскаты - это стремительно наступают красные. Между повозками то и дело проносятся верховые казаки, внимательно вглядываясь, ищут родственников или просто знакомых - порасспросить о своих. Над степью стоит нечеловеческий гвалт и шум, как будто идёт в свой кровавый набег дикая монголо-татарская орда безжалостного хана Батыя.
  В стороне от уезженного и укатанного сотнями повозок и саней, утрамбованного тысячами конских и бычьих копыт шляха тянется нестройная кавалерийская часть. Трясутся в сёдлах хмурые, укутанные в верблюжьи башлыки, всадники. За ними, подпрыгивая на ухабах, дребезжат по бездорожью, готовые вот-вот рассыпаться старые, побитые в боях тачанки и несколько полевых кухонь. Это отступает Сводный донской казачий полк. Поредевшие сотни грушевцев едут рядом, сбившись в тесную людскую массу. Курят, незлобно переругиваются, кое-кто не весть от чего скалит зубы - радоваться-то вроде нечему - отступление.
  Илья Астапов угрюмо покачивает головой, поворачивается к едущему рядом взводному Лукьяну Родионову.
  - Эх, дядька Лукьян, опять, значится, драпаем, как в прошлом годе. А по теплу, мож, опять наступать? Это же карусель получается. Так, глядишь, под конец и в живых-то никого не останется. Батька мой, вон, сгинул, - вспомнив погибшего под Воронежем отца, Егора Викторовича, Илья уныло замолкает.
  - Ничего, - подбадривает его Лукьян Родионов, - кажись, наступать больше не придётся. Коль на Донце фронт не удержали, - теперь уж до самого Чёрного моря покатимся.
  - Может, под Ростовом ещё остановимся? - робко подал голос ехавший вблизи Мишка Миронов. - Или на левом берегу зацепимся, в Батайске?
  - А ты б дюже хотел? - неприязненно взглянул на него Николай Медведев. - С меня лично хватит по степу мыкаться. Будя, навоевался... Зараз бы выход какой сыскать, лазейку. Да и проскользнуть в неё, как мышь, до дому, до хаты.
  - В плен, Никола, сдавайся, - с издёвкой посоветовал сбоку Григорий Закладнов. - Расскажи красным товарищам, как с Подтёлковым офицерьё рубал, может, большевики и помилуют.
  - Ну, Подтёлкова ты, Гришка, не трожь, - вступился за Медведева Лукьян Родионов. - Он, Подтёлков-то, орёл был! Куды нашему Голубинцеву до него.
  - Мамонтов зато - генерал из генералов! Стратег, - не сдавался Закладнов. - В пух и прах конницу Будённого покрошил, сами всё видали.
  - Гутарют, генерал Мамонтов на Кубани в госпитале лежит, - подал голос старообрядец из Усть-Хоперской станицы Савелий Огнев.
  - А что с ним? - спросил, попритихнув враз, Лукьян Родионов.
  - Тиф, кажись, - неопределённо ответил Огнев. - А Подтёлковых-то я хорошо знаю, как же, - с одной станицы. Его папашка, Фёдора-то Подтёлкова, Григорий Кузьмич, частенько меня с пацанвой по бахчам гонял. Справедливый был старикан. Кажись, и по сей день ещё в живых обретается.
  - Он у красных, у моего братана в бригаде служил, - заговорил, перебивая Огнева, Мишка Миронов. - Рубался, помню, как чёрт бешеный! Даром, что старый. За Федьку, гутарил, мстит.
  - Эт своих же рубал значится? Казаков природных, - снова косо посмотрел на него Николай Медведев.
  - Опять карусель получается, - хихикнул Илья Астапов. - У тебя же, Колька, братан Филипп у Подтёлкова был. Чигуня их всех же и порешила.
  - Ахвицерьё то було, - огрызнулся сердито Медведев. - Они Подтёлкова с казаками стреляли, больше некому... Мало их Подтёлков, да и я в своё время, - рубали! Да ничего, зараз Будённый с Думенкой остальных как раз дорубают...
  На степь постепенно надвигался сумеречный вечер. Задул, поднимая позёмку, снежный буран. Казаки ещё плотнее укутались в башлыки и полушубки, стали понукивать еле тащивших ноги коней, обгоняя быстрым шагом скрипевшие по большаку повозки беженцев. К ночи добрались, отклонившись далеко влево от основной дороги, до небольшого, битком забитого войсками и отступающими казаками, села. Потыкавшись без пользы по хатам - везде было полно народу - поехали дальше, к видневшемуся неподалёку другому селу или хутору.
  Дорогу внезапно перегородила неглубокая степная балка, пошли нестройной толпой в обход.
  - Э, станичники, чего зазря конеё загонять? Айда прямо, - крикнул вдруг своим взводный Григорий Закладнов и решительно направил коня вниз.
  Следом стали спускаться Лукьян Родионов, Лаврентий Фролов, Христофор Некрасов, ещё несколько грушевцев. Помимо старших - нырнуло в балку с дюжину молодёжи, среди которых были и Антон Мигулинов с новочеркасским казаком Ларионом Цыганковым. При переправе через Северский Донец, провалилась под неокрепший ещё лёд повозка, на которой находился пулемёт Мигулинова, и Антон перешёл во взвод земляка Григория Закладнова вместе со вторым номером своего пулемёта Цыганковым. Так и отступал теперь вместе со всеми, раздобыв себе в обозе коня, взамен утонувшего на Донце.
  Спустившись на дно заснеженной балочки, увидели вдруг в надвинувшихся уже сумерках какой-то неясный предмет с колёсами наверху и несколько суетившихся возле него людских силуэтов.
  - Кто такие, эй? - на всякий случай сняв из-за спины винтовку, подъехал к ним командир взвода подхорунжий Закладнов.
  - Свои, артиллерия, - крикнули в ответ. Затем подбежал, громко стуча о сапог ножнами шашки, рослый казачий офицер.
  - Православные, вас сам Бог не иначе послал... А ну давай все сюда, пособите орудию на верх вытащить, вишь, кувыркнулись с горки, постромки пообрывали, коней за малым чуть не подавили. Я командир расчёта подъесаул Быков... Давайте, станичники - наверх его.
  - Да киньте её тут, ваше благородие, пушку вашу, - безнадёжно махнул рукой подъехавший к ним с остальными Лаврентий Фролов. - Красные вона, на хвосте, к утру, мож, здесь уже будут. А могёт быть, что и зараз уже впереди нас, - в Аксайской... На чёрта она вам сдалась, сами уходите лучше, покель целые.
  - Эт точно, - поддакнули Фролову казаки и по некрутому скату оврага стали подниматься наверх.
  - Как же так, казаки? - укоризненно взглянул офицер на Григория Закладнова. - Пропадёт ведь орудие.
  - А нехай пропадает, господин подъесаул, - качнулся резко в седле Закладнов. - Тут жизня пропадает, а вы со своим орудием, - и, сплюнув в снег, пустил коня следом за остальными.
  Выбравшись из балки, первыми подъехали к селу.
  - Эй, Цыганков, Нехлюдов, - давай вперёд! Самую лучшую хату занимайте, - негромко приказал Закладнов. - Да чтоб сено лошадям было, не абы как.
  - Ясно, господин подхорунжий, - казаки умчались.
  Сзади замаячила расплывчатая масса подходящего к селу полка. Расположились на ночлег, выставив на околице редкие конные заставы. Не успели задремать как по улице разнёсся яростный, душераздирающий вопль:
  - Будёновцы скачут!
  Вслед за тем на околице грянули винтовочные выстрелы, простужено залаяли пулемёты. Казаков как ветром повыдувало из хат, наспех поседлав коней, - толпами повалили вон из села. Напрасно метался среди подчинённых командир полка войсковой старшина Лукьяновсков со своими ординарцами, пытаясь навести хоть какой-то порядок. Казаки опомнились только в поле, далеко от брошенного села, в котором всё ещё потрескивали выстрелы.
  После выяснилось, что это были не будёновцы, а терской полк из партизанской дивизии генерала Андрея Шкуро.
  - Во гады терцы, специально видно комедь устроили, - сокрушался среди своих Лукьян Родионов. - Волки, они и есть волки, как их сам генерал Шкура прозвал... То б им в степу на морозе ночевать, а зараз - в тёплых хатах, на нашем месте. Шустрые казаки.
  - Надо село назад у них отбить, дядька Лукьян, горячился рядом Илья Астапов. - Развернёмся давай, да вдарим по терцам. Что им, в зубы заглядывать, что ли?
  С такими же предложениями подъехало к войсковому старшине Лукьяновскову несколько сотенных командиров.
  - Отставить, - резко оборвал их Лукьяновсков. - Продолжать движение дальше, остановка в станице Аксайской. Там на всех места хватит. Населённый пункт большой, и переправа через Дон имеется.
  Тронулись дальше по ночной, притихшей после внезапных выстрелов в покинутом селе, степи. Только в последней сотне, во взводе Григория Закладнова, слышались весёлый смех и колкие шуточки. Потешались над Гришкой Семенцовым, который спросонья выскочил из хаты без сапог, и ехал теперь в одних шерстяных носках...
  
   * * *
  К утру шестого января прибыли в станицу Аксайскую, где уже скопилось порядочное количество частей отступающей к Ростову Донской казачьей армии генерала Сидорина. Атаман Войска Донского Багаевский, уже бежавший вместе с членами Круга за Дон, отдал напоследок приказ защищать Аксайскую до последнего казака. Перед этим такой же строгий приказ был отдан гарнизону Новочеркасска. В Персиановке заняли позиции отборные офицерские полки с танками и артиллерией. На линии железной дороги дымили топками грозные, готовые к бою, бронепоезда. Но ничего не помогло, и после непродолжительного сражения Новочеркасск пал.
  В Ростове даже не знали, что фронт вплотную приблизился к городу. Думали, что красные находятся километрах в ста от Дона, где-то в районе шахтёрского Александровск-Грушевска или Сулина. Не были ещё эвакуированы из города ни штабы добровольческих частей с различными войсковыми складами, ни госпитали, в которых спасалась от передовой уйма казачьих и деникинских офицеров. В Ростове, брошенном на произвол судьбы бежавшим в Батайск командованием, не знали, что под Аксайской и севернее, в районе армянского села Мясникован, уже разгорался ожесточённый, последний на этом берегу Дона, бой.
  Седьмого января уже отчётливо стала доноситься со стороны Аксайской близкая артиллерийская канонада, но градоначальник Греков поспешил заверить население, что это огрызаются лишь жалкие остатки уже далеко откатившихся от Ростова большевицких банд, которые добивают доблестные полки Всевеликого Войска Донского. Население поверило и успокоилось в виду того, что в большинстве своём ещё надеялось на силу белого оружия и считало, что нынешние неудачи Донской и Добровольческой армий - временные. Так же, как и в прошлом девятнадцатом году. А между тем, бой под Аксайской уже подходил к концу. Разгромленные и рассеянные полки Донской казачьей армии генерала Сидорина, не выдержав стремительного удара частей восьмой красной армии, сплошным, беспорядочным потоком сыпанули через Дон, к Ольгинской. Кое-кто из местных, далеко отшвырнув осточертевшую за годы нескончаемой войны винтовку и сорвав погоны с кокардой, не оглядываясь, направлял коня к родимому дому.
  Под Большим Логом покинул свой полк и Григорий Семенцов. Вместе с четырьмя одногодками, земляками, вызвался у сотенного в разведку. Когда отступающий полк остался далеко позади, Семенцов без всякого сожаления устремился к недалёкому отсюда Новочеркасску, откуда был родом. По пути, двое из дезертиров, распрощавшись, повернули коней к своим хуторам. Григорий Семенцов и его верные товарищи, уроженец станицы Кривянской Нехлюдов и новочеркассец Ларион Цыганков, поехали дальше, стараясь не попадаться на глаза тащившимся то тут, то там из Новочеркасска обозам и небольшим группам всадников.
  В Кривянке уже постреливали. Непонятно - кто в кого, но красные явно были уже на подходе. Возможно, в станицу просочился вражеский разъезд. Расставшись с Нехлюдовым, Семенцов и Цыганков во всю приналегли на плети, чтобы поспеть в Новочеркасск до прихода основных сил большевиков.
  - Мы, Гришка, с тобой зараз, как бирюки-отшельники, - шутил, подмигивая Семенцову Ларион Цыганков. - От стаи своей волчьей отбились, ан того и гляди на собачью свору нарвёмся! Не примут они чай нас за своих, - дух-то волчий учуют сразу.
  - Ничего, Ларион, - угрюмо отвечал Семенцов, - у меня родня на Хотунке проживает, схоронимся покуда у них. Авось Бог не выдаст, свинья не съест. Отсидимся первое время, посля видать будет...
  - Взводный-то Закладнов, небось, рвёт и мечет, - засмеялся довольно Цыганков, вспоминая так надоевшего за время совместной службы подхорунжего Григория Закладнова. - Он ведь, шкура, токмо своих, бугаёв грушевских признавал, остальных, сука золотопогонная, и в грош не ставил!..
  
   * * *
  - Ну что, Закладнов, где твои люди? - осадив на всём скаку коня, впился в лицо Григория горящими злым огнём глазами сотенный командир.
  - А я почём знаю? - буркнул угрюмо Закладнов. - Поди, поищи за речкой Аксайкой, вашскородь... Красные-то, небось, в Аксайской уже. Вон, позади у Новочеркасском уже не стреляют.
  - Вояки, мать вашу за ногу! - вырос возле сотенного невесть откуда взявшийся Тимофей Крутогоров. - Поразбегались по степи, как зайцы. Поглядели бы, сучьи дети, как в Персияновке офицерский полк стоял - засмотришься! Все как один полегли, и красных несколько тысяч ухлопали. Все путя ихними трупами до самого Хотунка завалены.
  - А ты, Тимоха, сам лично это видал? - запросто, по-уличному, обратился к нему Христофор Некрасов, несмотря на поблёскивавшие на плечах Крутогорова погоны есаула. - Ты ж со штаба, небось, не вылазишь?
  - Сам казачью сотню в атаку водил, - злобно глянул на него Тимофей Крутогоров. Затем сорвал с головы большую лохматую папаху, из-под которой высыпались слипшиеся от засохшей крови волосы.
  - Видал вот эту заметину? А теперь замолкни, - я зараз не в себе. Не ровен час, попадёшься под горячую руку - язык твой поганый шашкой укорочу. Не погляжу, что земляк грушевский.
  Повернулся к продолжавшему стоять здесь же сотенному.
  - Я от командира дивизии. Поступаете со своими людьми в полное моё распоряжение. Зараз же собираем всех, кто ещё есть поблизости и двигаемся к станице Ольгинской - там основные силы полка. Всё, трогаем!
  - Всё ясно, господин есаул, - козырнул в ответ сотенный и бросился выстраивать своих казаков в походную колонну.
  Григорий Закладнов тронул за уздечку крутогоровского коня.
  - Слышь, Тимофей Моисеич, дивизией-то кто нонче командует? Сколько уж этого начальства сменилось за последнее время - голова кругом идёт. Всех и не упомнишь.
  - Генерал Павлов, слыхал, может? Правая рука покойного Мамонтова, - не глядя на Григория, скороговоркой бросил есаул Крутогоров и, тронув коня, дробно поскакал вдоль вытягивающейся по дороге колонны.
  Перешли Дон по крепкому уже льду. Не успели приблизиться к Ольгинской, как узнали, что Ростов и Нахичевань заняты конным корпусом Будённого. На переправах перед станицей Аксайской и дальше к Алексадровской и Темерницкому поселению яростно визжали пулемётные и винтовочные выстрелы. То и дело отчётливо бухали, прорезая плотный морозный воздух, вражеские и казачьи батареи, устраивая через замёрзший Дон настоящие артиллерийские дуэли. При недолётах, снаряды рвались на самой глади реки, у левого или правого берега, взламывая крепкий уже лёд, расшвыривая его осколки на много саженей вокруг. На землю наползал густой клубящийся туман, моросил мелкий холодный дождь вперемежку со снежной крупой. Измотанные непрерывными боями и отступлением казачьи части, отойдя на линию Батайска и отогнав в тыл коней, спешно окапывались по всему Левобережью. Красные, к 10 января полностью очистив от белогвардейцев Ростов и Нахичевань, готовились к форсированию Дона...
  
   * * *
  Фёдор Громов не шибко удивился, когда в госпиталь вдруг, среди ночи, ворвались красные. Он даже не оказал сопротивления, хотя под подушкой у него лежала кобура с револьвером. Да и никто не пытался сопротивляться, кроме пожилого капитана с ампутированной недавно правой ногой. Он один несколько раз выстрелил в появившихся в палате красноармейцев, и когда те, потеряв одного человека, отпрянули в коридор, пустил себе пулю в висок. Затем снова ворвались разъярённые стрельбой капитана большевики, среди которых было много азиатов, и с ходу закололи штыками вскочивших было с кроватей двух раненых офицеров.
  Фёдор Громов равнодушно прикрыл глаза и приготовился к смерти. На соседней кровати в ужасе заголосил поручик с перевязанной рукой, забился, в ожидании удара штыком.
  - Громов, ты?! - раздался вдруг чей-то громоподобный окрик и Фёдор, открыв на миг глаза, с облегчением увидел склонившегося над ним земляка Евлампия Сизокрылова.
  - Что ж, земеля, медлишь стоишь? Рубай! - без страха глядя на него, презрительно проговорил Фёдор. - Мы ведь тоже вашенских раненых бойцов не дюже жалели.
  - Отставить! - Евлампий махнул рукой красноармейцам и те, опустив штыки, принялись вытаскивать из палаты трупы побитых офицеров.
  Сизокрылов снова обратился к Фёдору:
  - Заблуждаешься ты как всегда, Грома. Не убью я тебя, не бойся. Судить тебя будем, а заодно и тех, лишённых революционной сознательности, бойцов, которые зараз покололи безвинно - раненых офицеров. Так-то вот, землячок-однокашник... А покель лечись, выздоравливай, ну а нам белую контру добивать треба. Прощевай! Авось ещё и свидимся...
  Фёдора Громова с низеньким, раненным в левую руку поручиком поместили в общую палату, где находилось до трёх десяткой раненых и больных офицеров. Медперсонал остался прежний, что и до прихода красных, только теперь их охраняли часовые из специально выделенного для этой цели взвода красноармейцев. Всех выздоравливающих офицеров тут же переводили в камеру предварительного заключения при вновь начавшей свою деятельность ростовской городской Чрезвычайной комиссии. А дальше - военный трибунал и кому что, в зависимости от тяжести вины перед Советской властью.
  Только теперь Фёдор Громов по-настоящему ощутил близкое дыхание смерти. Она была здесь, рядом, за дверью больничной палаты. Почти каждый день уводили в Домзак несколько вставших на ноги офицеров и почти каждого второго из них приговаривали к высшей мере. Фёдор ждал своего часа и мучился. Смутно припоминал все свои фронтовые подвиги и с ужасом думал, что про них может быть известно в Чека! Уже одно то, что его видел Евлампий Сизокрылов, знавший его по восемнадцатому голу, когда только разгоралось белоказачье восстание, не предвещало ничего хорошего. Не утешительными были и редкие, запоздалые известия с фронта. Разгромленные под Ростовом казачьи и добровольческие войска докатились уже до Тихорецкой, весь Дон был полностью захвачен большевиками.
  Так прошёл январь. Фёдор Громов всё ждал решения своей участи и помаленьку пробовал ходить без помощи костылей. Раненая нога заживала. В палате их оставалось уже не больше пятнадцати человек. Все, в основном, с повреждениями нижних конечностей, не ходящие. Настроение у офицеров было упадочное, - знали: после выписки, в Чека с ними долго церемониться не будут. Один рябой, со шрамом на щеке, казачий сотник даже предложил как-то Фёдору и ещё одному офицеру бежать пока не поздно из госпиталя. Громов только равнодушно махнул рукой и отказался.
  - Куды бечь-то, станичник? Красные кругом... Может, ещё всё обойдётся, не расстреляют?
  Так шли дни...
  
  32
  Ещё загодя, в начале декабря прошлого, 1919 года, через Екатеринославщину в Крым потянулись остатки разбитых красными белогвардейских частей под командованием генерала Слащёва. Не занимая Екатеринослава, добровольцы переправились по железнодорожному мосту через Днепр и устремились нестройными колоннами в степь, - холодную, заснеженную, неприветливую. Следом за ними шла Красная Армия, устанавливая на Левобережье Советскую власть. Вскоре большевики вступили на территорию, занятую войсками Нестора Ивановича Махно.
  Многие рядовые махновцы восторженно встречали приход незаможников, видя в них соратников по борьбе с деникинцами. Некоторые мелкие отряды повстанцев вливались в части Красной Армии, особенно в бригаду лихого червонного командира Григория Котовского, тоже бывшего некогда анархистом. Махно, почти не контролировавший свою аморфную 'армию', не мог этому воспрепятствовать и только вёл осторожную антибольшевицскую пропаганду через газеты 'Путь к свободе' и 'Вольный повстанец', выпуск которых наладил Пётр Аршинов в Екатеринославе. В них, помимо теоретических статей анархистов-набатовцев и репортажей с фронта, печаталась и текущая информация о том, например, что начальником Екатеринославского гарнизона назначается товарищ Скальдицкий, что село Гуляйполе переименовано в город Махноград, что объявляется добровольная и уравнительная мобилизация в батькину армию граждан, начиная с девятнадцатилетнего возраста и заканчивая тридцатью девятью годами, что селянам предлагается избрать своих делегатов в 'вольные, безвластные' Советы и многое другое.
  Между тем тучи над 'Махновией' постепенно сгущались. Екатеринослав был обложен большевицкими вспомогательными частями, а после Нового года, укрепив на юге фронт против белогвардейцев, красные всерьёз взялись за батьку. Махно и всё его стихийное воинство были объявлены вне закона, все анархистские организации на Украине - закрыты, газеты запрещены, 'вольные Советы' и другие властные органы распущены.
  Отряды Махно, спасаясь от полного разгрома, спешно покинули временную столицу Екатеринослав и другие крупные и мелкие города 'Махновии'. Сконцентрировались в районе Гуляйполя. Многие анархисты из конфедерации 'Набат', перебравшиеся перед этим в Харьков, были арестованы.
  Ко всему прочему добавился ещё сыпной тиф, буквально выкашивавший ряды повстанцев. Свалился и Нестор Иванович, проболев чуть ли не всю зиму. Верные хлопцы из гвардейской сотни имени Кропоткина прятали батьку на отдалённых степных хуторах, стерегли как зеницу ока. Жена Махно Галина Кузьменко и сожительница Лёвки Задова Фаня Гаенко неусыпно ухаживали за атаманом, не отходя от больного ни на шаг.
  За время батькиной болезни некогда многочисленная армия, насчитывавшая до сорока тысяч повстанцев, включавшая четыре корпуса, в том числе один конный, - окончательно развалилась. Лишённые единого руководства, отряды махновцев действовали на свой страх и риск, атаманы не уступали друг другу первенства, всякий мнил себя 'Наполеоном' и не желал подчиняться другому. Красные, пользуясь этим, били их поодиночке, всё туже и туже сжимая кольцо вокруг Гуляйполя. Наконец пала под их ударами и столица 'Махновии', рассеянные по гиблой январской степи, отряды повстанцев не представляли больше сколько-нибудь серьёзной силы. Казалось, с Махно на юге Украины было наконец покончено.
  Сам батько в это время трясся по степи в тачанке, закутанный в шубы и одеяла, ещё не отошедший от прилипчивой хвори, свалившей его с ног в начале января. Рядом сидела, - верный друг и соратник, - жена Галина, напротив, возле пулемёта - Виктор Белаш и брат Нестора Ивановича Савелий Михненко (Махно было уличным прозвищем их отца). С батькой ехало до сотни повстанцев верхами и на тачанках - всё, что осталось от 'армии', рассеянной красными по Екатеринославщине и Северной Таврии. Из видных атаманов, кроме начальника штаба Белаша, здесь были Лёвка Задов, Попов, Хохлотва, Воробьёв, Петренко.
  Неподалеку от Конских Раздор в степи наткнулись на полузанесённую снегом тачанку с одной единственной лошадью в упряжке, понуро разгребавшей передним копытом снег. В тачанке, съёжившись, тряслись от холода два человека. В одном из них Нестор Иванович с радостью узнал своего учителя и духовного отца, давшего путёвку в революцию, видного анархиста Петра Аршинова. Другой был кучер, сбившийся ночью с дороги, когда уходили от преследовавшего их красноармейского разъезда.
  - Ещё б малость и отдали богу душу, Нестор Иванович, - рассказывал Аршинов, растёртый до бурачного цвета снегом, принявший на грудь добрую чарку спиртяги, оживший и повеселевший.
  - Как же вас сюда угораздило, товарищ Аршинов? - спрашивала Галина Кузьменко. - Где остальные культпросветовцы? А печатный станок? Наборные кассы?..
  - Всё спрятано в надёжном месте, Галина Андреевна, - заверил её Аршинов. - Мы как из Гуляйполя, то есть, извиняюсь, Махнограда, уходили, так всё и спрятали... На мельнице, у верного человека...
  - Хорошо, Пётр, добре сробыл, хвалю, - положил ему на плечо руку Нестор Иванович. - Как только назад территорию отвоюем, - я тебя награжу!
  
   33
  В Новороссийске Валентине Бойчевской с раненым братом Павлом с горем пополам удалось прорваться к трапу последнего, ещё стоявшего в порту парохода 'Корнилов', и с толпой обезумевших, потерявших человеческий облик беженцев подняться на палубу. До Новороссийска тоже добирались с приключениями. Госпиталь, где лежал раненый в ногу Павел, добровольцы, при спешном отступлении из Ростова, бросили на произвол судьбы. Валентине, работавшей в госпитале сестрой милосердия, пришлось срочно искать возницу с подводой среди готовящихся к отступлению обывателей, и на свой страх и риск везти раненого брата на юг. Перед тем она предусмотрительно сходила на Новый городской рынок, что на углу Большого Столыпинского и Старо-Почтовой, позади Александро-Невской церкви, и выторговала там у дебелой, пожилой армянки из Нахичевани поношенный, но ещё крепкий штатский костюм. Обрядила в него безропотно воспринявшего этот вынужденный маскарад брата.
  По ночам он бредил, звал в полузабытьи то полковника Дроздовского, то мать, Елену Сидоровну, оставшуюся в хуторе Каменнобродском. Принял Валентину за какую-то неизвестную ей Елизавету. А то вдруг начинал яростно рвать бинты на ноге, страшно скрежетал зубами и зарывался головой в подушку. Валентина зажимала ему рот ладонью, чтоб соседи по палате не слышали его мата, и горько всхлипывала, одолеваемая недобрыми предчувствиями.
  Душа её разрывалась от противоречивых чувств сострадания и жалости к брату и тревоги за судьбу жениха, красного командира, служившего у красных. Хотелось всё бросить и лететь как на крыльях к нему, родному и единственному, бьющемуся за счастье простых людей. Но как бросить раненого брата? Как пойти против своих? Как забыть, что натворили большевики в её родном хуторе, в соседней Грушевке? И Валентина, сжав зубы, повезла Павла на юг, к Екатеринодару, вслед за отступающей Добровольческой армией...
  Пароход был до отказа набит беженцами из крупных городов юга России, офицерскими семьями, солдатами и казаками перемешавшихся частей Добровольческой, Донской и Кавказской армий, ранеными. Люди вповалку лежали и сидели на верхней и нижней палубах, бестолково слонялись по коридорам между каютами и в трюме, заполняли, как набегающие ручейки воды, все мало-мальски пригодные для обитания помещения. Жалобно ржали на верхней палубе казачьи, не кормленные с утра кони, люди переговаривались, скандалили, взрывались диким, истерическим смехом или угрюмо и обречённо безмолвствовали. Кубанцы в чёрных черкесках с тоской взирали на удаляющийся родной берег, где за горами, на привольной равнине, сиротливо пригорюнились покинутые станицы. Терцы с донцами назад не оглядывались, со своими куренями они распрощались давно, там уже вовсю хозяйничали красные.
  На нижней палубе возле камбуза примостились трое: грушевец Герасим Крутогоров, давно дезертировавший из своей части, страховидный, лет тридцати, крепыш с посечённым многочисленными шрамами лицом, - Захар Пивоваров и Пётр Синица - жулик с дореволюционным стажем, не помнивший ни роду, ни племени, родившийся на сахалинской каторге.
  Синица исколесил с воровскими гастролями всю Россию, пока в Ростове его не застало отречение Николая в марте семнадцатого. Ростов, как известно, купеческий город, к тому же рядом - богатая Нахичевань и Синица решил далее не искушать судьбу и разработать эту золотоносную для честного фармазона нишу. Начал с игры в три карты на Новом базаре, а вскоре, к октябрю, имел уже собственное небольшое казино на Романовской, бывшей до тринадцатого года Сенной, улице. В заведении у него отдыхали, балуясь картишками, известные ростовские авторитеты, азартно резались в рулетку жулики всех мастей, до исподнего порой раздевая залётных фраеров-обывателей, спускавших казённые деньги господ-чиновников, либо загулявших офицеров местного гарнизона.
  Всё бы хорошо, но грянул в октябре в Питере большевистский переворот, провалилась авантюра Калединского наступления на Москву, ушёл на Кубань со своей карликовой Добровольческой армией генерал Корнилов, и в Ростове установилась Советская власть. Красные сейчас же прикрыли лавочку Петра Синицы, как впрочем и другие, подобные заведения, не отвечающие духу и букве новой пролетарской власти. И бывшему крутому хозяину казино пришлось спешно переквалифицироваться в карманники. Благо опыт подобной деятельности у Синицы был, и не малый. Так, 'пощипывая' зазевавшихся на базаре граждан новой, рабоче-крестьянской республики, перебивался он с хлеба на квас, ввиду устрашающего пролетарского обнищания ростовцев. Синица совсем уже было пал духом, но тут вдруг неожиданно весной поменялась власть и город вновь наводнили праздно шатающиеся аристократы, повсюду заблестели золотом офицерские погоны, задымили в Нахичевани шашлычные, на Большой Садовой пооткрывались многочисленные рестораны, а на Восточной (бывшей Черняевской) улице, что недалеко от старой Богатяновской тюрьмы - публичные дома. И Пётр Синица ожил, - как сказочная птица-Феникс, восстал из праха. Казино он, правда, уже не потянул ввиду отсутствия стартового капитала, но невзрачный, покосившийся флигелёк в мрачных недрах воровской Богатяновки снял, где и начал помаленьку барыжничать, сбывая потом краденное на базарах приезжавшим из станиц казакам. Там однажды и встретил старого знакомого по прошлым делам, Герасима Крутогорова, привёзшего на Нахичеванский рынок дефицитное в городе сено. Синица предложил ему граммофон, соблазняя, как змей-искуситель - Еву, бульварными песенками Вертинского, и пошловатыми частушками какого-то одесского куплетиста, типа:
   У запорожца Козолупа
   Была огромная... сноровка,
  Семизарядная винтовка
  И три енотовых тулупа.
   Герасим хохотал до упаду и, не торгуясь, купил музыкальный аппарат и все пластинки, которые были у Синицы. Тут же на рынке, в трактире грека Аполояниса, обильно вспрыснули покупку, Синица черкнул Герасиму на всякий пожарный адресок своего притона, и тот под вечер благополучно отбыл в Грушевскую.
  Адрес богатяновской малины пригодился Крутогорову через год, когда дезертировал Герасим из полка, решив, что не дело подставлять зазря башку под красные пули. Тем более, что голова не казённая, а своя собственная и второй такой не будет уже никогда. Пожив в притоне с неделю и малость поосмотревшись, прибился Крутогоров к бражке Захара Пивоварова, местного урки по кличке Шнырь, стал ходить с ними на дело. Шнырь был вокзальный вор: днями ошивался на бану, высматривая зазевавшегося пассажира. Вертануть угол у раскрывшего варежку фраера для Захара не представляло ни малейшего труда. Вантаж поначалу сопутствовал и Герасиму: после удачного дела дербанили добычу в богатяновском гадюжнике у Синицы, тут же толкали ему краденное шмотьё вполцены и валили крикливой толпой в город, кутить на халявные денежки.
  Но вскоре вновь пришли тяжёлые времена, деникинцы, не сумев за лето взять Москву, отступали, к Ростову приближались красные корпуса Будённого и Думенко.
  - Двинем, кореша, на юг, там море, солнце, барышни! - предложил Захар Пивоваров.
  - Лыбишься, вахлак, а мне не до смеха, - укоризненно взглянул на него Синица. - Тебе-то что, босяку? Тебе собраться, как голому подпоясаться. Под каждым кустом - дом! А у меня дело... На кого хозяйство кину, на Дуньку Чувырлу?
  Тут подал голос молчавший до того Герасим Крутогоров:
  - Ну так и оставайся на своём добре, чисто кобель на сене, жди покель тебе красные решку наведуть, а мне, спасибочко, - пожить ещё трохи охота. Я - со Шнырём на юг!
  На этом и порешили. Синица, малость поколебавшись, тоже присоединился к компании...
  Крутогоров, пытаясь зажечь то и дело гаснущие на сильном ветру серники, встретился вдруг взглядом с сидевшей неподалёку на палубе, у самого борта, Валентиной Бойчевской, решительно поднялся на ноги.
  - Ты куда, Байбак? - окликнул его воровской кличкой Пётр Синица. - Не сидится на месте.
  - Пойду разомнусь, насиделся, - бросил, не оборачиваясь.
  - Никак знакомцев из станицы увидел, либо родню, - предположил Шнырь и сердито пихнул плечом прислонившегося к нему раненого пехотинца. - Ну ты, картузник, не напирай, я чай тебе не пьедестала!
  Сидевший с ним рядом пожилой усатый доброволец с окровавленной повязкой на голове и с пустым рукавом гимнастёрки злобно окрысился:
  - Чё пихаешься, чё пихаешься, холера? Фронтовика бьёшь? Шкура! Драпаете от краснопузых, а мы - воюй... Я те так пихану, хоть и с одной клешнёй, - мало не покажется. Окопались тут, жиды! Предали Россию!
  - Сам воюй, дядя, не царское это занятие, - огрызнулся Захар Пивоваров.
  - Я своё отвоевал под Батайском, малость укоротили будёновцы руку-то, поди теперь ты повоюй, царь грёбаный!.. - презрительно сплюнул раненый.
  - Чё харкаешь, чё харкаешь, шалава культяпая, - обозлился Захар. - Я вот те так харкану сейчас - юшкой красной умоешься!
  - А ну спробуй, мазурик, - не лез за словом в карман служивый. - Братцы-фронтовики, товарищи, что смотрите, как вошь тыловая над героем-окопником изгаляется?! - обратился он к сидевшим и лежавшим поблизости солдатам и казакам Добровольческой армии.
  Кое-кто поднялся на ноги и стал протискиваться к скандалящим. Вид у пехоты был самый решительный, не предвещавший ничего хорошего. Пётр Синица смекнул, что запахло жареным, и благоразумно увёл Шныря от греха подальше на верхнюю палубу.
  - Не трожь дерьма, вонять не будет, - успокаивал по пути Захара.
  Герасим Крутогоров, между тем, подсел к Валентине, спросил, кивая на белую повязку с красным крестом на её рукаве:
  - Мадам, вы, случаем, не по врачебной части, а то мне чтой-то тяжко...
  - Да, я сестра милосердия. Что у вас болит? - Валентина устало взглянула в нагловато прищуренные глаза Герасима.
  - Понимаете ли, - душа болит, просто мочи нема, - заулыбался, присаживаясь возле девушки, Крутогоров. - Токмо вас приметил, и зараз же заныла. С чего бы это, мадам?
  - Ну ты, отчаливай давай, - вспыхнув, как ножом отрезала Бойчевская. - Неча на меня зенки пялить, а если душевно больной, то тут тебе не палата номер шесть, а я не врач-психиатр!
  - Вот те на, - притворно сконфузился Герасим, - до ней со всем сердцем, а она фасон держит, как будто сотню 'колокольчиков' стоит, когда самой - грош цена в базарный день!
  Рядом вдруг зашевелился под старым овчинным кожухом брат Валентины Павел Бойчевский. Неприязненно взглянув на Крутогорова, он жёстко бросил:
  - Ну ты, остряк доморощенный, а не пойти ли тебе отсюда на все четыре стороны?.. Хамишь, честным людям отдыхать мешаешь... Гляди, накличешь на свою голову неприятностей.
  - Что ты сказал, оглобля?! - угрожающе попёр на него Герасим. - Я - казак, а ты кто? Да я тебя в упор не вижу, москаля! Катись в свою Кацапию, а меня не замай.
  - Я сотник Добровольческой армии, сволочь! - с негодованием бросил Павел в лицо Крутогорова и порывисто сунул руку в боковой карман пиджака.
  - Павел, не смей, что ты! - вскрикнув, испуганно уцепилась за его руку Валентина.
  Герасим поспешно отскочил от психованного сотника.
  - Ничего, ничего, шкура золотопогонная, - мы ещё с тобой поквитаемся! - с угрозой пообещал напоследок...
  
   34
   После сокрушительных поражений на Дону и Кубани и эвакуации остатков Добровольческой армии из Новороссийска в Крым, генерал Деникин сложил с себя полномочия командующего Вооружёнными силами Юга России, передал армию генералу Слащёву и отбыл на пароходе союзников во Францию. Вместо него командование остатками Добровольческой и Донской казачьей армий принял срочно прибывший из Константинополя барон Врангель. В короткий срок он переформировал части, сводя корпуса в дивизии, а бывшие дивизии Добровольческой армии - в полки. Сменил и название, навсегда похоронив на крымской благодатной земле добровольческую идею первопроходцев движения - генералов Корнилова и Деникина. Теперь бывшая Добровольческая стала называться Русской армией.
   Пополненная добровольцами из России, крымскими крестьянами, а также прибывшими из Франции и Греции солдатами сражавшихся там всю мировую войну русских корпусов, Русская армия барона Врангеля вскоре перешла в решительное наступление и прорвалась из перекопской горловины на оперативный простор Северной Таврии. Всю весну и лето на юге Украины шли ожесточённые бои. Развивая наступление против красных в Северной Таврии, Русская армия Врангеля заняла Александровск и узловую станцию Синельниково. Успеху белогвардейцев способствовали неудачи большевиков под Варшавой. Врангелевцы вплотную подошли к Гуляйпольщине, где вновь хозяйничал со своей 'армией' батько Махно. В планы белых входило переманить на свою сторону знаменитого народного вожака. Но Махно на соглашение с кадетами не шёл, и подумывал о новом союзе с большевиками. Хоть и потрошили его хлопцы повсеместно большевицкие Советы и активно искореняли в Махновии Советскую власть, из двух зол приходилось выбирать меньшее...
  
   * * *
  Первые стычки с врангелевцами показали повстанцам, что они имеют дело с серьёзным, хорошо подготовленным и вооружённым по последнему слову техники противником. Несмотря на это, немногочисленные казачьи разъезды авангарда Русской армии от Гуляйполя отогнали. Это была первая мало-мальски значительная победа над врангелевцами. А коли так, - вновь вовсю полилась горилка, повод для повального гульбища нашёлся. Повстанцы пользовались любым поводом, чтобы отвести душу и широко, по-запорожски, кутнуть: в чём, в чём, а уж в этом они знали толк!
  Часть хлопцев из отряда Щуся отправилась в соседнее с Гуляйполем небольшое село Тальники, навестить родственников и знакомых. Василий Дубов с несколькими повстанцами на тачанке заехал во двор к семье Колесниченко, проведать. Решили резать телёнка, которого купили тут же, на сельском базаре. Вначале Дубов хотел подарить скотиняку тётке Глафире, но та наотрез отказалась принимать такие богатые подарки, чувствуя, что это не спроста, и как бы не пришлось потом расплачиваться дочери Маричке... Раздосадованный несговорчивостью селянки, Василий предложил в последний раз:
  - Забирай телка, тётка Глафира, а нет - мы его на гуляш с хлопцами пустим. За победу над контрреволюцией!
  - А бис з йим, режьте. Куда нам его, - вздохнула с сожалением Глафира. - Завтра, можэ, бечь из ридного села от Врангеля придётся, а я со скотиной... Жили б без войны, у мире, - другое дило, а так...
  - Не горюй, хозяйка, - подмигнул ей вёшенский казак Семён Похвальков, перебежавший в прошлом году к Махно от деникинцев, - как только покончим с Врангелем и Советами, мы тебе не то что телятю, - корову дойную на двор приведём, попомни моё слово.
  - Та будэ тоби зубоскалить, пустобрёх, - отмахнулась от него расстроенная женщина.
  Однополчанин Похвалькова Еремей Чертищев, засучив рукава защитного цвета косоворотки, точил на бруске казачью шашку. Через несколько минут телёнок уже корчился на траве с перерезанным горлом. Кучер Иван Недогарко пошёл зачем-то к тачанке. Пробурчал, не глядя на тушу, которую свежевали Чертищев с Похвальковым:
  - Нэ можу животину ризать, вот те хрест... Людыну убью - и оком нэ сморгну, а скотиняку жалко! Бо - вумная.
  Василий Дубов презрительно сплюнул.
  - Тоже мне - партизан-повстанец!.. Ты, случаем, Иван, не из благородных?
  Немолодой, плешивый Недогарко удивлённо глянул на Дубова.
  - С чего ты взяв? В нашей семье вси крестьянствовали, панив сроду нэ було.
  Тушу освежевали и, разрубив на части, лучшие - покидали в котёл.
  - А давайте шашлык из остатней телятины сварганим, - предложил Еремей Чертищев. - Мы как стояли, помню, в пятом году в городе Нахичевани, что под Ростовом, - армяшки тамошние завсегда такую блюду приготовляли... Укусная - за уши не оттянешь.
  - Тю на тоби, козак, - встрял в разговор второй номер пулемётного расчёта, бывалый фронтовик Лукьян. - А то мы никогда шашлыкив нэ бачили... Вин же с порося робыться, а не с теляти.
  Василий Дубов окликнул пробегавшую по двору Маричку Колесниченко, хозяйкину дочку, помогавшую матери готовить ужин:
  - Слышь, Маричка, погодь малость, - что-то скажу.
  - Отстань, Василь, некогда, - крикнула на ходу дивчина, но парень крепко схватил её за руку.
  - Скучал по тоби, дурочка... Пидемо за сараи, там побалакаем.
  - Сказывся, Василь! Чи я тоби невеста? - засмеялась Маричка.
  - Я серьёзно, пойдём... - парень смущённо потупил глаза в землю. - Мне одна цыганка нагадала: если не тебя, - никого больше в жёны не возьму! Вот гадом буду, не брешу...
  - Так то ж цыганка сбрехала, Василь, - лукаво сказала девушка. - Та и на шо я тоби сдалась, незаможная: ни отца, ни приданого. Всё хозяйство кадеты растащили... А ты такий видный, справный парубок; с грошами у гаманце. Командир с наганом та с саблюкой! Любая городская краля зa тобою пийдэ, тильки бровью поведи. Куда уж мэнэ до тоби...
  - Маричка, всех краль городских за одну тебя отдам, хочешь? - Василий попытался осторожно обнять девушку. - Всё для тебя сделаю, что прикажешь: голову любому срублю, грошей, золота сколько надо достану! Только скажи... Одно слово... Скажи - да! Землю переверну, Украину к твоим ногам брошу!
  - Герой по чужим сундукам шарить, - презрительно усмехнулась Маричка. Заметно погрустнела лицом. - Другий ты стал, Василь, вначале нэ такий був: до тряпок та безделушек дорогих, панских нэ дюжэ охоч... Як с батькой связался, так и переродился. Як жидовин.
  - То ж буржуйское добро, Маричка, - Дубов рванул резко ворот рубахи. - Волин с анархистами кажуть: грабь, хлопчики, награбленное, эксплуатируй эксплуататоров!.. Для тебя ж для одной старался, - самому-то оно мне на что? Жизни за барахло не щадил, а ты вот как в благодарность... Нехорошо поступаешь, Маричка, гляди, ещё аукнется тебе... Да и то, если рассудить, - за что воюем? За что кровь проливаем?.. Я думаю себе так: живи пока живётся, всё одно грош цена нашей житухе. Плевать на всё...
  - Изменился ты, Василь... - задумчиво повторила Маричка...
  В летней кухне Семён Похвальков увивался вокруг суетившейся у котла с гуляшом Глафиры. Она то и дело сердито отбивала его руки, лезшие то в котёл за мясом, то - ей за пазуху. Притворно грозила казаку кочергой. Но по всему было видно: ей льстило внимание Похвалькова. Чертищев священнодействовал у костра разложенного на гумне, над своим шашлыком. Он решил, что сгодится для этого и телятина, нанизал куски сырого мяса на шашку и, дождавшись, когда прогорит костёр, - принялся вертеть своеобразный шампур над углями. Кучер Недогарко, задав корму лошадям, побёг звать на угощение Бессараба и матроса Богатько.
  - Маричка, пидем на сеновал, - не отставал от дивчины Василий Дубов. - Я ведь люблю тоби! Не веришь? Пулю пущу у сердце, но жить без тоби вже нэ можу. Что хочешь делай, режь мэнэ на куски, но - люблю!
  - Василь, - залилась густой краской Маричка, - нэ кажи так, бо я обижусь...
  - Подожди, - ухватил её за плечо Дубов, но дивчина, вырвавшись, дикой козой убежала в кухню.
  - Значит, нэ глянусь я тоби, Трофим Паращук краше? - со злостью крикнул ей вдогонку парень...
  Во двор, скрипнув калиткой, ввалился уже сильно подвыпивший Мирон Бессараб. Следом вразвалочку подгрёб, сияющий хмельной физиономией, матрос Богатько. Рядом с ним сутулился какой-то незнакомый, роскошно одетый повстанец лет тридцати, с наглой бандитской рожей и золотыми зубами во рту.
  - Во, братишки, здоровляйтесь, - кивнул на повстанца Богатько. - Мий лучший корешок и вчитель Костя Козырный из Адессы.
  - Пращю любить и жаловать, - самодовольно добавил одессит, шепелявя и коверкая слова на блатной манер.
  Замыкал шествие кучер Иван Недогарко. Пыхтя как маневровый паровоз, он тащил под мышками две пузатые, отливающие синевой, четверти горилки.
  - Гуляй, рванина, от рубля и выше! - весело заорал одессит Козырный, выхватил из кармана морского клёша револьвер 'Парабеллум' и принялся неистово палить в воздух. - Победа, братки! Батько кадетскую конницу в степу до самого Перекопа погнал - душа из него вон, Врангеля окаянного.
  - Ур-ра батьке Махно! - дружным эхом ответили во дворе повстанцы.
  Откуда-то появился сельский гармонист Досифей Шлёп-Нога, прозванный так из-за полученной ещё на Германской раны, укоротившей правую ногу на несколько сантиметров. Досифей ходил, переваливаясь с боку на бок, как утка, сильно припадая на правую ногу, а левой как бы шлёпая по дороге. Несмотря на это уродство, мужик он был видный, весь из себя, одевался щегольски и деревенские бабы липли к нему, как мухи. Вот и сейчас, едва Шлёп-Нога развернул свою обшарпанную, видавшую виды гармошку и взял несколько лёгких аккордов, из-за плетня робко выглянули две бабёнки.
  - Заходьте во двор, товарищи женщины, - галантно пригласил их Мирон Бессараб. - Проходи, будь ласка, соседка: гулять будэмо... А ну-ка, Шлёп-Нога, - дай нашу, партизанскую! - обратился он к гармонисту.
  Досифей залихватски заиграл гопака и Бессараб, крякнув, принялся неистово утрамбовывать сапожищами середину двора, наворачивая гопака и стоя, и вприсядку. Бабы, собравшиеся ко двору на звуки гармошки, весело смеялись, лузгали семечки, подталкивали одна другую локтями. Плетень, как воробьи, облепили крикливые пацанята. Девчонки держались в стороне, своей стайкой.
  Когда закончилась пляска, Костя Козырный подсел к Досифею.
  - Шлёп-Нога, а нашу, адесскую, можешь? Слухай, я тебе напою: 'На Дерибасовской открылася пивная, там собиралася компания блатная. Там были девочки: Маруся, Роза, Рая, и с ними гвоздь Адессы, Вася Шмаровоз'.
  Василий Дубов, примостившись с Иваном Недогарко у коновязи, пил из большой жестяной кружки горилку, которую принёс кучер.
  - Кто вин такой, этот Козырный, не знаешь, Василь? - спрашивал Недогарко, подозрительно косясь на одессита. - Я в Одессе всих жиганов знаю. Козырного что-то не чул...
  - Не, Иван, не знаю, - пожимал плечами Василий Дубов. - А вот Богатько - друзьяк мой наилучший... Потёмкинец, герой революции пятого року... А познакомились чуешь як? До сих пор вспоминать без смеха не могу. Выпили однажды дюже гарно, ну я ночью до витру пийшов. Будто бы и не было никого рядом, а начал своё дило робыть, бачу - матрос який-то лежит и пузыри ртом во сне пускает. Так я тогда Богатьку и обассал с ног до головы, во умора!
  Глафира Колесниченко вынесла из кухни на двор дымящийся чугунок с гуляшом. В саду под раскидистой яблоней уже стоял стол, на котором её дочь Маричка расставляла миски, протирая их расписным малороссийским рушником, висевшим у неё через плечо.
  - Навались, станичники, ужин поспел, - приглашающе жестикулировал Семён Похвальков, тоже уже хлебнувший горилки, румяный и жизнерадостный, как сытый котяра.
  Бессараб, уставший от пляски, первым взгромоздился за стол, протянул миску ловко орудовавшей черпаком Глафире.
  - А ну, попробуем твоего варева, хозяйка. Можно це йисты, чи нэ?
  Пулемётчик Лукьян принёс от коновязи и водрузил на стол перед Мироном аппетитную четверть горилки. Налил командиру добрую чарку.
  Костя Козырный продолжал мучить Шлёп-Ногу 'Дерибасовской':
  Три проституки и один роскошный мальчик,
  Который ездил побираться в город Нальчик,
  Но возвращался на моторе марки Форда
  И шил костюмы элегантно, как у лорда.
  На дворе стало смеркаться. Шмелями зудели во дворе хлебнувшие первача повстанцы и заглянувшие на огонёк солдатки...
  
  
   35
  Первая Конная армия Будённого рвалась к Бердичёву, поляки по-рачьи пятились, цепляясь за каждый рубеж. В бригадах будёновцев, для поднятия духа конноармейцев, играли духовые оркестры, чуть ли не на каждом привале устраивали помпезный приём в партию. Перед решительным наступлением на Бердичёв приняли комполка Каляева, не так давно ещё бывшего эскадронным. Но во время боевых действий, как известно, продвижение по службе происходит молниеносно, не в пример мирному времени. Слишком велика убыль командного состава.
  - Ну, Санчар Мергенович, поздравляю от всей души! - пожал руку сияющему Каляеву комиссар бригады Шинкаренко, протянул ему небольшую красную книжечку.
  Командиры, собравшиеся в штабе бригады, дружно захлопали в ладоши, послышались одобрительные возгласы, добрые пожелания.
  - Ты, Санчар Мергенович, - продолжал говорить Шинкаренко, - с достоинством выдержал испытательный кандидатский срок и являешься теперь полноправным членом нашей родной Российской Коммунистической партии большевиков. Ещё раз горячо поздравляю! Вот твой партийный билет.
  - Спасибо, товарищ комиссала! - Санчар Каляев с нежностью прижал к груди красную книжку, горящими от волнения, раскосыми калмыцкими глазами взглянул на собравшихся. - Килянус, что только со смертью выпущу этот билета с рук. Килянус!
  - Ладно, Каляев, мы тебе верим, - остановил его председательствующий на собрании Семён Михайлович Будённый. - Сам-то ты, Санчар Мергенович, в партию вступил, а вот полк твой что-то отстаёт в этом плане, - напрочь почитай все беспартийные. Вот и возьмися теперь хорошенько за это... Знаем, - много у тебя в полку гарных хлопцев, с первых дней за Советскую власть дерутся, а в партию не вступают. Дожидаются всё чего-то. С моря погоды, что ли.
  - Э-э, раз Каляев пример подал, теперь все его бойцы заявления напишут, - улыбаясь в усы, щегольски подкрученные кверху, как у гусара, проговорил командир сорок первого полка Берестов. - Только будем успевать билеты выписывать.
  - А чито ты думал, командыр, - и напишут, - уловив в словах Берестова насмешку, заверил Санчар Каляев. - У меня боец в полку мало-мало не хуже твоих казаков, товарищ Берестов.
  - Это всё конечно правильно, товарищи, - поднял руку для привлечения внимания Шинкаренко. - Бойцы в нашей бригаде отличные, сознательные, - не в пример другим кавчастям армии, но всё-таки нужно ещё работать и работать. В коннице, я вам скажу, вообще труднее вести политическую работу, чем в пехоте. Ведь это - лихие рубаки, наездники; очень много ещё не утративших своего сословного, шовинистического гонора казаков. Одним словом, - буйная степная вольница. Поступают также сигналы из особого отдела: есть в наших рядах, товарищи командиры, затесавшиеся контрреволюционные элементы и бывшие офицеры, которые ведут антисоветскую агитацию среди неустойчивых конармейцев. Этих субчиков мы постепенно обезвреживаем, но всё-таки треба смотреть правде в глаза: некоторые бойцы поддаются вражеской пропаганде, бросают позиции, дезертируют на сторону противника. Все вы прекрасно помните недавний случай, когда в районе Екатеринослава несколько эскадронов казаков переметнулось к бандиту Махно...
  - Напрасно вы, товарищ бригадный комиссар, погано думаете о наших красных казаках, - волнуясь, торопливо заговорил командир полка Берестов, сам донской казак. - Из мово полка, - а их, казаков, у меня большая часть, - выбывают токмо убитые и раненые. Дезертиров и перебежчиков ещё не было. Даже наоборот, - от беляков перебегали до нас станичники.
  В дверь вдруг слегка постучали. Затем в горницу, где проходило партийное собрание, заглянул вихрастый вестовой Будённого.
  - Семён Михайлович, тут до вас бойцы просются. Впущать, аль не?
  - Что надо? - сердито прикрикнул командарм. Он не любил, когда его отвлекали от дела.
  - Шумят, что по партейному вопросу.
  - Зови!
  В горницу вошли, нерешительно столпившись у входа, эскадронные Игнат Обухов и Михаил Дубов, командир взвода Серафим Грачёв, ещё несколько конармейцев из полка Каляева, среди которых и Остап Пивченко. Обухов выступил вперёд и протянул комиссару Шинкаренко пачку испещрённых каракулями листов бумаги.
  - Вот, товарищ комиссар, заявления. Хотим вступить в нашу партию, чтоб быть заодно с нею во всех делах. Чтоб, значит, и горе, и радость, - всё пополам, вплоть до сырой могилы.
  - Ну! А что я гутарил? - засмеялся, глядя на смущённого Санчара Каляева, комполка Берестов. - Не успел Каляев пример подать, а люди его уже повалили с заявлениями. Я как в воду глядел!
  На следующий день Конная армия Будённого повела решительное наступление на Бердичёв, сметая попадавшиеся на пути мелкие отряды пилсудчиков. Поляки стягивали основные силы к городу, намереваясь дать там решительное сражение красным. Ворвавшись с ходу на узловую станцию Казатин, части армии разделились: основные силы пошли в обход укреплённых польских позиций на Житомир, четвёртая же дивизия приступила к взятию Бердичёва.
  Полки дивизии шли скорым маршем в походных колоннах вдоль железнодорожного полотна. Слабый польский арьергард, лениво огрызаясь, откатывался всё дальше и дальше на Северо-Запад. Конноармейцы преследовать противника дюже не рвались, норовили рассредоточиться по ближайшим хуторам и фольваркам, добыть трофеев.
  К командиру полка Санчару Каляеву аллюром подлетел взводный Серафим Грачёв, на всём скаку тяжело осадил коня.
  - Командир, разреши свернуть с дороги, выбить шляхту вон из того местечка, - Грачёв указал нагайкой в сторону едва видневшихся вдалеке крыш, выжидательно уставился в лицо калмыка. Отец его, Никита, служил с ним в одном полку ещё в Германскую. Серафим вместе с Санчаром Каляевым устанавливал Советскую власть на Дону. Потом, весной восемнадцатого, оба ушли к Будённому. Сдружились за долгие годы боёв и походов, общались попросту, как закадычные товарищи, - не как начальник с подчинённым.
  - Что там забыла, понимаешь? - удивился Каляев. - Приказ была мала-мала город забират. Сапсем от рук отбилась, шайтан, а ещё партия Ленин-баши паступил.
  - Понимаешь, Санчар, - лукаво подмигнул однополчанину Серафим Грачёв, - сдаётся мне, - то село жидовское, а мне дочку как на грех замуж выдавать надо... Приданное откуда возьмёшь? Да! Цены-то ноне кусаются... А в местечке, чую, жиды богатые жируют. К тому же, контры они все до одного, белополякам не за понюх табаку продались, Христа Иисуса распяли.
  - Что хочешь, Серафим? - ощерил крупные, как будто волчьи клыки калмык Каляев. - Хочешь, чтоб мне башка снял за шурум-бурум наш товарища командыр Будённый?!
  - Та он про то и знать не будет, земляк, - не отставал Грачёв. - Я мигом туда-обратно обернусь со своим взводом. Ты дай мне пару пулемётных тачанок, я и тебе кой-чего привезу. Что приглянется...
  - Шайтан с тобой, бачка, ступай, - согласился наконец Каляев. - Забирай свой взвод мала-мала, три... нет, четыре тачанки и наступай на хутор. После, как возьмёшь калым, - догоняй. Будем наступать на Бердичёв в лоб, - сам комдив, собака, приказала! На пулемёты, понимаешь, в конном строю... Сапсем башка нет на плечах у товарищ комдива, всё пропил водка! Зато собутыльник своя, Маслак, с тыла направил, в обход. В бригада Маслак - казаки. Ленивый боец, пьяница, шайтан... Сколько недавно к Махно сбежал, всё мала... Как хутор заберёшь, Серафим, - фланг белым действуй. Пошёл!
  Грачёв, взяв свой взвод и четыре пулемётных тачанки, тут же умчался по пыльному степному просёлку к облюбованному местечку.
  Полк, не задерживаясь, пошёл дальше к Бердичёву. К вечеру достигли пригородного села. Разведка, выехавшая далеко вперёд, донесла о скопившихся на окраине города крупных силах белополяков: были вырыты окопы, оборудованы огневые точки, в садах замаскированы батареи. Санчар Каляев на своём участке фронта стал готовить полк к прорыву, рассчитывая лихим молниеносным ударом выбить пилсудчиков с железнодорожной станции и на их плечах ворваться в Бердичёв.
  Вскоре подоспел из местечка взвод Серафима Грачёва. В отряде у него не хватало доброй половины бойцов и двух тачанок. Каляев, заподозрив неладное, встревожился не на шутку.
  - Мала-мала потеряла людей, шайтан? - вскричал комполка, хватаясь за шашку. - Я же говорил: не езжай, - плохо будет. Нет! На своём стояла, пошёл... Теперь одна чёрт с меня Будённый башка снимет. Зато я твой башка, собака, мала-мала сниму!
  Но Грачёв тут же успокоил командира: остальные бойцы его взвода погнали взятых в местечке пленных поляков на станцию Казатин, на двух тачанках повезли захваченные богатые трофеи. Оказывается, в местечке закрепилось два отделения польских жолнеров и полуэскадрон петлюровцев, благо пулемётов у них не было, что и решило исход скоротечного боя. Четыре 'Максима' будёновцев, снятые с тачанок и установленные на господствующих над местностью высотах, кинжальным огнём в упор опрокинули и обратили вспять конных петлюровцев, а кавалеристы Грачёва лихой атакой на местечко выбили оттуда неприятельскую пехоту. Несколько десятков поляков сдались в плен. Вначале, в горячке боя, хотели их порубать, но потом одумались и, переписав фамилии, отправили в тыл, в штаб дивизии.
  Затем Серафим Грачёв, как безжалостный полководец древности, отдал местечко на три часа на разграбление своим соколам. Евреи не противились, за годы Всероссийской смуты приученные ко всему. Покорно и безропотно следили из своих углов за тащившими всё мало-мальски ценное будёновцами. Те брали всё, что попадалось под руку: перины, пуховые подушки, расшитые цветными лоскутами одеяла, старинные самовары, керосиновые лампы, посуду, подсвечники, одежду и обувь. Из подвалов и погребов выметали съестное: соленья и варенья, картошку, крупу, муку. Валили всё на тачанки и на реквизированные тут же, в местечке, телеги. Нагрузив до верху, отправили под присмотром нескольких конармейцев в обоз. Под конец расстреляли на площади, возле синагоги, раввина и старосту, сотрудничавших с пилсудчиками (их выдал свой же, местечковый еврей, ушедший с будёновцами). В расположение полка прибыли в аккурат перед самым наступлением, заняли определённое им по диспозиции место.
  За время рейда Грачёв потерял всего трёх человек убитыми и столько же ранеными, которых отправили в лазарет. Легкораненые, после перевязки, остались в строю.
  Командир полка Санчар Каляев пришёл в неописуемый восторг от столь смелого и удачного налёта своих конников, особенно когда получил от Серафима Грачёва несколько соблазнительно поблёскивающих, жёлтых кругляшей дореволюционной царской чеканки. Перед строем объявил лихому взводному благодарность от имени революции.
  Между тем, белополяки в Бердичёве, заметив накапливающиеся для решительного удара силы красных, решили, видимо, их упредить и стали выстраивать свою конницу в боевой порядок. С городских окраин, из-за домов, ударило несколько тяжёлых, гаубичных батарей пилсудчиков. Красные заволновались, забегали, принялись седлать коней и выезжать в боевые порядки на переднюю линию. Длинно и бестолково, почти не причиняя полякам вреда, затарахтели пулемёты будёновцев.
  Стал выстраивать для боя свою дивизию комдив четыре - сухощавый, прямой, как жердь, кубанец в малиновой черкеске с закинутым за спину голубым бархатным башлыком. У него не хватало на левой руке трёх пальцев, лицо - загорелое до черноты, из-под смоляной адыгейской папахи дерзко выбивался опалённый солнцем, белый запылённый чуб.
  Комдив применял в построении всегдашнюю тактику будёновцев: конница растягивалась по фронту широкой лавой по два эскадрона в ряд. В первую линию ставились только опытные рубаки, прошедшие Германскую войну, из казаков и солдат, служивших в драгунских, уланских или гусарских полках. Это была ударная волна, своеобразный таран. Позади них шли менее искусные в сабельной рубке конармейцы, которые в бою огнём из карабинов и револьверов прикрывали передовую линию. После первого удара эскадрон откатывался назад и его место занимал следующий. Пулемётные тачанки располагались на флангах и не давали польским уланам обойти будёновцев. Во время боя, в удобный момент, тачанки вырывались вперёд, разворачивались и косили белополяков из пулемётов. Правда, в таких случаях всегда бывали серьёзные потери в конском составе и пулемётчиках: тачанки, стоявшие в степи на открытом месте, представляли хорошую мишень для вражеских егерей, которые все были отличными стрелками. Поэтому пулемёты всегда старались сгрузить на землю, а тачанки отогнать в тыл, на приличное расстояние.
  Поредевший взвод Серафима Грачёва располагался на левом фланге будёновцев, где стоял весь полк Каляева. Вместе с опытными мастерами, можно сказать виртуозами сабельной рубки, в первом ряду находился сам Грачёв, тут же - командиры эскадронов Игнат Обухов и Михаил Дубов, ещё несколько донских и кубанских казаков. Позади них - грушевец Остап Пивченко, кубанец Михаил Брага, прибившаяся к эскадрону под Уманью сестра милосердия Жанна Швец. На ней - казачья форма: зелёная гимнастёрка и голубые шаровары с алыми лампасами, через плечо - тяжёлая сумка с медикаментами. В руках девушки - короткий кавалерийский карабин. Жанна - польская еврейка, круглая сирота. Родителей её расстреляли деникинцы.
  - Шо, Жанка, порубаемо ноне панив? - весело подмигивал ей хохол Остап Пивченко. - Ты бачь, дивка, вид мэнэ не отставай, бо як пидранют мэнэ, - без тоби зараз помру.
  - Давай тогда, Пивченко, я твоего коня до своего привяжу, - улыбаясь, отвечала на шутку Жанна. - Тогда никуда ты от меня не денешься и смело можешь дурную голову под саблю белополяка подставлять.
  Будёновцы вокруг дружно рассмеялись.
  - Ты его, сестричка, самого к себе привяжи, як бычка!
  - Остап, гляди, - жидовки злющие до любви, с вогнём шуткуешь.
  - Девка, ходи лучше до меня, я сам, не привязанный, биля тебя буду... Во-он под тем вот кусточком. Га-га-га!
  - Пивченок, ха-ха-ха... Не помирай, Жанка тебе микстуры дасть: лошадиный возбудитель прозывается. Чтоб, як штык, стоял... и диты булы!
  - А ну вас, пустобрёхи, - засмущалась, опустив глаза долу, девушка.
  Остап, довольный всеобщим вниманием, отшучивался:
  - Мели, Емеля, твоя неделя!.. Языки без кости, шо сробишь?
  - Нет, нет, Жанна, ты лучше Остапку позади себя посади, - улыбнулся в усы командир эскадрона Михаил Дубов. - Тогда никакой враг не страшный будет, враз все спужаются, когда он у девки из-за спины шашкой махать зачнёт. А ранют его - зараз же и перевяжешь, бечь далече не надо.
  - Нэ, я тоди воюваты не смогу, - принял шутку земляка Остап Пивченко. - Её хвигура мэнэ усю картину заслонять будэ. Далече ли до греха...
  - Та вона ж у штанах, - скалил зубы кто-то позади.
  - Эскадрон, товсь! - резко оборвал смех, подняв вверх руку с шашкой, Игнат Обухов.
  Кавалеристы насторожились, подобрали поводья.
  - Марш, марш! - звонко выкрикнул эскадронный. Тут же, эхом отозвались, многократно повторив его команду, взводные.
   Будёновцы дружно рванули коней, нахлёстывая их нагайками, помчались навстречу приближающейся с противоположного конца поля, ощетинившейся пиками с разноцветными хоронжевками, махине нарядной конницы поляков. Сверкало на солнце золото позументов на уланских мундирах, серебрились перекинутые через плечо богатые аксельбанты, горели металлические части конфедераток с четырёхугольными тульями. У офицеров, конфедератки которых украшали серебряные этишкетные шнуры с двумя кистями и султаны из белых перьев, поигрывали в руках тяжёлые кавалерийские палаши. На сёдлах чуть ли не до земли свешивались расшитые богатой, разноцветной тесьмой вальтрапы. Красиво скакали поляки. Словно время прокрутилось вдруг вспять и будёновцы увидели историческую картину, подобную которой наблюдали, может быть, их предки, донцы-удальцы атамана Платова на Бородинском поле.
  Конармейцы не успели ещё столкнуться с первыми рядами польских улан, как в их тылу, в районе железнодорожной станции, послышалась вдруг беспорядочная винтовочная и пулемётная трескотня, прогремело грозное русское 'ура', началась жестокая сабельная рубка. Это вступила в бой обошедшая противника с фланга первая бригада Маслакова.
  Зажатые в клещи, поляки не выдержали стремительного натиска будёновцев и в панике повернули коней обратно. Конармейцы кинулись их преследовать, рубя направо и налево. Всё поле было усеяно окровавленными конфедератками и мёртвыми телами погибших польских улан.
  - Смотри, комдив с нами. Пьян водка опять, - сокрушённо выкрикнул Санчар Каляев, увидев мчавшегося впереди своих ординарцев высокого командира в лохматой абрекской папахе и в щегольской малиновой черкеске. Глаза комдива четыре вылезали из орбит, горели безумным огнём, шашка бешено вертелась в руке, как крыло ветряка.
  Комполка Каляев осуждающе поцокал языком, покачал головой и, настёгивая нагайкой коня, поехал догонять своих бойцов, преследующих разбитого неприятеля.
  Жестокий бой за Бердичёв шёл весь день, поляков выбили только к вечеру, когда солнце стремительно соскальзывало к закату и в потаённых местах накапливалась чернильная темнота.
  Остап Пивченко, размахивая обнажённой, красной от вражеской крови шашкой, скакал по булыжной мостовой, то и дело оглядывался, чтобы не потерять из виду Жанну Швец, ехавшую поодаль. Как только ей угрожала опасность, Остап тут же бросался на помощь: храбро рубился с отставшим от своих польским уланом, либо, сорвав с плеча винтовку, вступал в отчаянную дуэль с жолнером, забаррикадировавшимся на чердаке.
  Жанна не падала лицом в грязь и сама порой, метким выстрелом из револьвера, снимала белополяка. Тут же, вместе с Михаилом Дубовым и Серафимом Грачёвым, ехали остальные бойцы эскадрона. Грачёв, приметив в переулке широкую спину улепётывавшего польского вахмистра, пустился за ним в погоню. Поляк, услышав за спиной цокот копыт, обернулся, злобно оскалился и выстрелил в Серафима из пистолета.
  - Ах, мать твою!.. - с головы Грачёва, как ветром, сдуло голубую казачью фуражку, какие носили в бывшем лейб-гвардии атаманском полку. Фуражка была его гордостью, - подобрал в Новороссийске на пристани, оброненную в сутолоке кем-то из драпавших в Крым к барону Врангелю атаманцев. К слову сказать, Серафим и сам служил в гвардии.
  Взводный выругался, поминая сгоряча польскую матку боску, дал коню шенкеля и, нагнав, сплеча рубанул вахмистра по гладкой, аккуратно подбритой шее. Тот, как мучной куль, со стоном рухнул на колени, словно собираясь молиться. Постоял несколько секунд так, коленопреклонённый, обливаясь кровью из глубокого сабельного пореза на шее. Затем голова его склонилась до самой земли, поляк как бы отвесил кому-то глубокий поклон, и тяжело завалился на бок. Красная густая кровь из раны хлынула ещё сильней, так что образовалась целая лужа, в которой как бы плавала голова с расширенными от боли и ужаса, остановившимися, мёртвыми глазами.
  Поляков отогнали далеко за город и в окутавших окрестности сумерках, зловеще поглотивших все видимые предметы, приостановили наступление до утра. В темноте всё перемешалось: где свои, где чужие - не поймёшь. Серафим Грачёв с горем пополам собрал свой взвод. Тут на них напоролась, выехавшая из ближнего леска, группа каких-то всадников. Один будёновец, вскрикнув от неожиданности, выстрелил. Грачёв, пригрозив ему нагайкой, зычно окликнул незнакомых людей.
  - Эгей, кто такие? Отзовись! Стрелять больше не будем.
  - Комбриг Маслаков, а вы кто такие? - ответили с той стороны.
  - Наши, - облегчённо вздохнул Грачёв и направил коня навстречу всадникам. - Мы будёновцы, свои! - весело кричал он в темноту в предвкушении встречи со знаменитым комбригом. Серафим знал Маслакова ещё по боям с добровольцами на нижнем Дону, когда весной восемнадцатого они рвались к Великокняжеской. Маслаков тогда командовал эскадроном, в котором служил Серафим Грачёв.
  Комбриг сразу же узнал подъехавшего Серафима, велел ординарцу достать из переметной сумы фляжку.
  - Грачь, чертяка, - здоров! Горилку пить будешь?
  - Ежели нальёшь, товарищ командир... - засмеялся казак.
  - Ванька, где цибарка? Лей ему - чем лошадей поят, - оскалился Маслак, лукаво подмигивая ординарцу.
  Однополчане, спрыгнув с коней, крепко обнялись, - не виделись больше года. Подъехали бойцы из взвода Грачёва: кубанец Михаил Брага, грушевец Остап Пивченко, сестра милосердия Жанна, другие. С интересом разглядывали легендарного комбрига. О Григории Савельевиче Маслакове и его бригаде говорил в то время весь Юго-Западный фронт. Укомплектованная сплошь казаками-фронтовиками верхнедонских округов, бригада не имела себе равных по боеспособности и военному опыту. Зато дисциплина и моральный дух маслаковцев были не на высоте, да и сам комбриг отличался своенравным и крутым, вспыльчивым характером. Терпеть не мог бригадного комиссара и по пьяной лавочке, не таясь, поругивал коммунистов. Короче, вёл себя как заправский самостийный батько и к нему давно уже присматривался особый отдел.
  
   36
  Ещё не смолкли последние выстрелы в занятом будёновцами Бердичёве, как к командиру полка Санчару Каляеву подлетел взволнованный эскадронный Михаил Дубов.
  - Командир, - вот так надо! - резко резанул ребром ладони по горлу, - отпусти на сутки в Чертановку, тута недалеко, вёрст десять всего будет. Мигом обернусь!
  - А что так? - вопросительно глянул на Михаила командир полка калмык Каляев.
  - Да зазноба у меня там, квартировал малость после Германского фронта. Давненько не виделись. Пусти, а, командир, - дёргал от нетерпения повод Михаил.
  - Ну поезжай, шайтан с тобой, - понимающе подмигнув ему, захохотал Санчар Каляев. - Но гляди, Дубов, утром чтоб был в эскадроне, голова отвечаешь! Это тебе не кардебалет блядский, а война, будь она неладный...
  - Лады. Будь здоров, начальник! - Михаил пустил коня с места в карьер, приналёг на плётку. По бокам конского крупа беременными бабами вздулись переметные сумы, под завяз набитые всевозможным хозяйственным добром, награбленным в еврейских местечках. Позади, привязанная длинным поводом к луке седла, резво бежала запасная лошадь.
  Вымахнув, как на крыльях, из села, Дубов натянул папаху на самые глаза, чтоб не сдуло ветром, и, лихо гикнув, пустил коня в бешенный галоп. Промчавшись таким манером вёрст пять, на ходу перемахнул на запасную лошадь, как делали в старину татары, совершая стремительные, опустошительные набеги на Русь. До Чертановки оставалось ещё половина пути. Неужели состоится наконец долгожданная встреча с Оксаной? Сколько пережито, сколько перевидено, сколько девок и баб перепробовано, а всё равно неудержимо тянет Михаила к ней, к этой полюбившейся вдруг до самозабвения дивчине. Жениться бы, да вот беда - сын у Оксаны, и муж с фронта ещё не воротился! Как-то сынишка примет новоявленного батьку? Да и примет ли вообще?.. А ещё эта проклятая война, которой не видать ни конца, ни края! Рази ж сейчас до женитьбы? А как хотелось бы пожить тихой, счастливой жизнью, без крови и страданий, без разрывов снарядов и пулемётных очередей. Без красных и белых, зелёных и серо-буро-малиновых! Вдвоём - с любимой...
  - Ой, Господи, Михайло, ты?! - вскрикнула от радости Оксана при виде въезжавшего во двор Дубова.
  - Я, я, Оксана, принимай гостя с подарками, - счастливо улыбался Михаил. Спрыгнув с коня, кинул повод другого, запасного в руки подбежавшей Оксане. - Во, это тебе коняка. Для хозяйству. Да в сумах тамо - ещё добра малость буржуйского. Специально тебе берёг.
  - Ох уж спасибо, Михаил, - заплакала от счастья крестьянка.
  - Будь ласка, - щегольнул украинским выражением Дубов. Служа на Украине, малость насобачился.
  - Уж як отблагодарить тоби даже нэ розумию. Спасибо, милый, шо нэ забув мэнэ, несчастну, одиноку... - Оксана запнулась на полуслове.
  - Так уж и несчастну? - шутливо прижав её к себе, лукаво подмигнул Михаил. - А сын-то, Оксана, где? Что не видать? Я и ему подарков припас, - вспомнив, спросил Дубов. Принялся освобождать от тороков переметные сумы.
  - Нэмае вже Андрия, вмэр зимою вид тифу, - потупясь, грустно сообщила женщина.
  - Умер? - встрепенулся от неожиданности Михаил и, обернувшись, выронил из рук лакированные сапожки, привезённые в подарок Андрею.
  Потом, когда сели вдвоём за стол и выпили по стакану привезённого Дубовым вина, Михаил решительно придвинулся к Оксане.
  - Я решил, девка, - давай зараз же с тобой поженимся! Пусть этот стол будет, Оксана, нашей свадьбой. Согласная ты, чи не?
  Лицо молодой женщины мгновенно залил яркий, стыдливый румянец. Она минуту помолчала, потупив взгляд, потом решительно встряхнула косой, смело посмотрела в глаза мужчине.
  - Согласная, Михайло, сам знаешь, шо на всё за ради тоби согласная. Як дурочка... Тильки як же без попа? Несподручно як-то... А в церкву итить, - шо люды скажуть? Срамота, скажуть, Михаил: молодая дура мужику мозги запудрила!
  - Идём! - решительно поднялся из-за стола Дубов.
  - Куды, Михайло? У церкву?
  - Да.
  В сельской церкви, как назло, попа не оказалось. Заспанный, пьяный сторож вразумительного ответа не дал, и Михаилу с Оксаной пришлось тащиться через всё село к батюшке домой. Встречные бабы приветливо здоровались с Оксаной, заискивающе улыбались Дубову, а когда они проходили, - осуждающе покачивали головами. Некоторые презрительно плевали вслед.
  - Не дождалась Григорьевна свово законного с фронту, заживо схоронила. Бачьте, якого ухаря червонного в кожанке, ремнями перетянутого, пидцепила! Увесь при оружии...
  Михаил, разгорячённый вином и принятым внезапно решением, не обращал ни на кого внимания. Решительно ворвавшись в поповский двор, несколько раз со злостью ухнул прикладом винтовки в дверь.
  - Отпирай, дьявол, покель дверь не выломал! - шумел он в запальчивости.
  Оксана, уже не радая, что ввязалась в эту историю, стояла поодаль ни жива, ни мертва. Выжидающе помалкивала.
  Седенький сельский поп отец Вениамин, торопливо открыв, с трясущимися от страха руками, долго не мог уразуметь, что от него хочет этот вооружённый до зубов разбойник. А Михаил, потрясая винтовкой перед самым его лицом, бушевал:
  - Ах ты такой-сякой, толстобрюхий, под такую твою мать! Где ты должен обретаться? На работе, или у тёщи на блинах? В церкву люди пришли, обвенчать свой законный супружеский брак божьим словом желають, а он, видите ли, дома на печи прохлаждается, яйцы, прости господи, парит. А ну скореича веди в хату, длинногривый, да обвенчай нас с Оксаною перед иконкой! Не понял, чи что?
  До отца Вениамина наконец-то с большим трудом дошло, что его не собираются лишать драгоценной поповской жизни, а желают всего-навсего обвенчаться. Поп радостно затряс лохматой головой и, вежливо попросив гостей малость обождать в сенях, побежал облачаться в праздничную ризу.
  Через четверть часа Михаил Дубов, так и не снявший с плеча винтовку во время таинства, и Оксана вышли из поповского дома законными мужем и женой. А отец Вениамин после долго ещё дивился такому браку, случайно разглядев на правой руке жениха зеленоватую наколку: '1875 год'. Оксане Чура, он знал, было около двадцати пяти... По всем статьям жена в дочки жениху годится!
  
   * * *
  На станции Бердичёв-товарная маслаковцы захватили цистерну спирта. Тут же дармовую выпивку окружили бойцы разных подразделений, вспыхнули ссоры, переходящие в яростные потасовки со стрельбой и выхватыванием шашек. К вожделенной цистерне тянулись сотни рук с котелками, флягами, казанками, бутылками, кружками, крынками, а то и просто с шапками. Добровольные виночерпии, обосновавшиеся на верху, не успевали наполнять подаваемую снизу посуду. Не забывали они и себя, причащаясь ежеминутно из тех же корчаг и фляжек, от чего не один уже сковырнулся башкой вниз, на залитые спиртом, затоптанные грязными сапогами, заплёванные и обрыганные шпалы.
  Грушевец Остап Пивченко, заметив в сутолоке у цистерны со спиртом своего взводного Серафима Грачёва, невольно съёжился и угнул голову в плечи. Прибежал он сюда с единственной целью: набрать малость спирта для походной санчасти Жанны Швец, и ему было совестно попадаться на глаза боевого командира в компании наклюкавшихся вдрызг разношерстных, смахивающих на разбойников с большой дороги, маслаковцев.
  Взводный тоже приметил Остапа, весело подмигнул ему, улыбаясь в пшеничный ус.
  - Давай, давай, Остапка!.. Зазря что ли кровь казацкую свою проливаем? Гуляй, рванина, сейчас можно!
  Ободрённый поддержкой, Остап стал пробиваться, активно работая локтями, к вожделенной, облепленной людьми, как муравьями, цистерне. Лихие чубатые казаки из бригады Маслака где-то раздобыли пустые металлические бочки литров на двести и, подкатив их к цистерне, торопливо наполняли спиртом. Толпа вокруг гудела и бесновалась, кто-то уже валялся мертвецки пьяный под вагоном, положив голову в вылинявшей казачьей фуражке прямо на рельсы, как на плаху. Кто-то, размахивая шашкой, доказывал что-то, с пеной у рта, окружающим. В стороне, у пакгауза, двое, обнявшись, тянули грустную украинскую песню, поочерёдно прикладываясь к стоявшему на земле объёмистому чугунку со спиртом. Толпа была живописная, одетая кто во что горазд: мелькали ромбовидные польские конфедератки и расшитые серебряными позументами мундиры, снятые при штурме города с мёртвых польских солдат. Помимо казаков из бригады Маслакова и бойцов из других бригад Первой Конной, здесь были и пехотинцы вперемешку с оборванными и растрёпанными, сбежавшимися со всего Бердичёва 'босяками' и беспризорниками.
  Остапу Пивченко с нечеловеческими усилиями удалось пробиться к соблазнительной, источавшей вокруг дурманящий аромат чистого спирта, цистерне. Уцепившись мёртвой хваткой за металлические поручни на самом верху, так что оторвать можно было только вместе с поручнями, Остап сам набрал живительной синеватой жидкости сначала во фляги, потом в прихваченный с собой котелок. Закрыв котелок крышкой и стараясь не расплескать спирт в крутом человеческом месиве, балансируя в толпе как канатоходец, стал выбираться на простор.
  В это время к толпе, бушевавшей у цистерны, подлетел в окружении нескольких политработников комиссар маслаковской бригады. Увидев множество пьянствующих своих бойцов, угрожающе крикнул:
  - Прекратить немедля это безобразие! Конармейцы из бригады Маслакова, стройся живо возле пакгауза!
  - Пошёл к разэтакой матери, сука! - взвизгнул чей-то дерзкий хмельной бас из толпы. Не обращая больше на комиссара никакого внимания, маслаковцы продолжали бушевать у цистерны.
  - Анархия! Бунт! - комиссар безнадёжно махнул рукой и тронул коня за повод. - Довёл Маслаков бригаду до ручки. Не красноармейская часть, а банда громил и анархистов. Махновщина! Форменная махновщина...
  - А сам-то комбриг не лучше, - вставил ехавший сбоку полковой политработник Курочкин, служивший раньше в бригаде Миронова. - Хлещет со штабными головорезами горькую почитай изо дня в день, бухой в атаку кидается, людей по чём зря под польскими пулемётами ложит. Я думаю, товарищ бригадный комиссар, пора нам серьёзно браться за это дело. Как бы беды серьёзной не приключилось.
  В это время к цистерне на всех парах подошёл обшарпанный, с осколочными пробоинами в тендере, маневренный паровозик. Звонко, как голодные волки клыками, лязгнули буфера, сцепляя паровоз с цистерной. Всё это произошло столь быстро и стремительно, что никто толком ничего не успел понять. Паровоз лихо, по-разбойничьи свистнул, рванулся вперёд, как застоявшийся жеребец на скачках, утащил за собой наполовину опорожненную цистерну со спиртом. Маслаковцы, пьянствовавшие на верху, посыпались словно горох на рельсы. Один, не удержавшись, угодил прямо в цистерну, несколько человек попали под колёса. Обернувшись на душераздирающий крик, Остап Пивченко ужаснулся при виде обезглавленного, ещё судорожно подёргивающегося, окровавленного тела на шпалах. Чуть дальше лежало ещё одно, перерезанное пополам.
  Толпа угрожающе загудела. Вперёд выскочил какой-то хмельной, с карабином наперевес, маслаковец. Истошно закричал, шмякнув об землю шапкой:
  - Сволочи-и! Комиссары поганые-е! Друзьяка, Захарку, порешили, гады. За что?
  Казак, вскинув карабин, стал стрелять вслед удалявшемуся паровозу, яростно передёргивая затвор.
  - Бей комиссаров, станичники! - злобно выкрикнул вдруг кто-то из толпы.
  В тот же миг в сторону отъезжающего бригадного комиссара со свитой полковых политработников хлестнул предательский винтовочный выстрел. Полковой политработник Курочкин, выпустив поводья, стал неловко валиться с коня. Товарищи поспешили к нему на помощь, подхватили на руки у самой земли.
  - Полундра, братва, смывайся! - взвизгнул, бросаясь наутёк, какой-то обвешанный бутылочными бомбами, обмотанный пулемётными лентами, морячок. Толпа как по уговору тотчас же хлынула в разные стороны, разбилась между вагонами на маленькие ручейки. А станцию уже окружали поднятые по тревоге бойцы из полка Санчара Каляева.
  Остап Пивченко, расплескав по пути половину спирта из котелка, остановился за пакгаузом перевести дух. Увидел впереди плотную цепь кавалеристов, гнавших назад, к товарной станции, перепившихся мародёров, обречённо вздохнул. Поняв, что уже не уйти, махнул на всё рукой и с жадностью припал губами к котелку, допивая, что там ещё осталось. Не пропадать же зазря добру! 'Ничего, небось к стенке не поставют', - мелькнуло в разгорячённой бегом и выпитым спиртом голове. Опорожнив котелок, он повесил его на поясной ремень, спрятал за пазуху фляги со спиртом, и вразвалочку побрёл к оцеплению
  Эскадронный Игнат Обухов, увидев его помятую, расхристанную фигуру, презрительно скривился.
  - Эх, Остап, Остап, не ожидал я от тебя такого... Думку думал, что от всего чистого сердца ты за революцию, за жисть красную с контрою недорезанной биться пошёл. Ан, ошибся знать, просчитался я в тебе, братка! Иди теперь, моргай зенками бесстыжими перед товарищами красными конниками, рассказуй, что ты не верблюд и не прочее хищное зверьё. Но я за тебя теперя ни в грош не поручусь, знай, неумытая твоя харя. Да и вообще, я мыслю себе так: не место тебе среди честных будёновцев, поди, целуйся со своим Маслаком!
  
   2002 - 2012
  
   (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"