Малов-Бойчевский Павел Георгиевич : другие произведения.

Часть третья. Союзник Кайзера

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Часть третья.
  СОЮЗНИК КАЙЗЕРА
  
   33
  Мобилизационная комиссия Подтёлкова к вечеру подъехала к деревне Поляковой. Как не уговаривал Фёдор Григорьевич сподвижников, поменяв лошадей, ехать дальше, - красные казаки были неумолимы: нужно отдохнуть и всё тут! Сколько уже ночей бессонных в степи провели, сколько дней - в седле... Нужно, наконец, остановиться и привести себя в порядок.
  - Так ведь беляки нас врасплох застануть, - горячо доказывал Подтёлков. - У полях - куда ни шло, скачи на все четыре стороны а в селе - глухо! Из села куда денешься, ежели прижмуть? Крыльев у коней нема, чтобы на небо взлететь... Окружат казаки и всё тут - пиши пропало.
  - Ну в деревне-то крестьянской безопасно, - выдвигал свои аргументы Михаил Кривошлыков. - Откель тут казакам взяться? Здесь, гляди, наша власть - Советская.
  - Идтить надо, пока восстание сюды не докатилось, - фанатично твердил Фёдор Подтёлков. - Идтить и идтить. На север, в Хопёрский округ... Там спасение.
  - Казаки, небось, супротив иногородних восстають, а мы такие же природные донцы, - легкомысленно отвечали красные казаки. - Мы фронтовики, и среди станичников тожеть много есть фронтовиков, - чего нам с ими делить? Казак с казаком завсегда договорится.
  До станицы Каргинской оставалось каких-нибудь пятнадцать вёрст. Заночевали в Поляковой. Как только повечеряли и стали укладываться, Пётр Медведев подошёл к брату.
  - Слышь, Филька, покель вы отдыхать будете, я смотаюсь в Каргинскую к Кудеяровым? Тута недалече, я мигом туда и обратно обернусь. Коня дядьки Филимона передать надобно, да и сообщить семье, как погиб он геройски в Новочеркасске... Лады?
  - Ну давай, братан, только шибче, - разрешил Филипп. - Ежели что - к утру чтобы здеся был. И не дай Бог...
  - Ясно, - Петька, схватив оружие, поспешно выбежал из хаты.
  На улице он по быстрому оседлал своего коня и, схватив за повод Кудеяровского, рванул в степь. Опасался Петька, что заметят его за селом дозорные из отряда, но таковых почему-то не оказалось. Это его удивило. Медведев проскакал порядочное расстояние и увидел вдруг впереди на дороге внушительный отряд конницы. Спешившись, Петька от греха свернул с наезженного пути в степь. Схоронился с лошадьми в высоком густом кустарнике.
  Мимо него, приглушённо, в полголоса переговариваясь, рядами проезжали конные казаки, вооружённые чем попало: кто саблей, кто старой фронтовой пикой, кто простой палкой, на конце которой поблёскивало лезвие косы, или вилами-тройчатками. Винтовки были только у некоторых. По говору Пётр понял, что это верхнедонцы, скорее всего вёшенцы.
  "Вот тебе и началось! - обречённо подумал Медведев. - И тут восстание... Но - ничего, у наших в селе - пять пулемётов, винтовки... Куда этим с вилами одолеть их!"
  Снова погнал коней степью. К полуночи добрался до Каргинской. "А как тут сыскать Кудеяровых? - подумал, въезжая в улицу. - Станица огромная, подстать Грушевке. Спросить не у кого - все спят... А вдруг как и тут - мятеж?" Но приходилось рисковать. Пётр тронул конец шагом, внимательно вглядываясь в темноту во дворах - не мелькнёт ли где огонёк керосиновой лампы? В одном мазаном белой глиной курене с соломенной крышей в окне горел свет. Медведев свернул туда. На базу взахлёб залилась злобным лаем выскочившая из будки собака. Казак отогнал её ударами нагайки. Не слезая с коня, осторожно постучал концом держака в стекло. За занавеской мелькнуло испуганное лицо молодой казачки.
  - Кто там?
  - Хозяюшка, не бойся, я свой, - успокоил её Медведев. - Кудеяровых не знаешь где найтить?
  - Пятый курень с правой стороны, ежели заезжать с той улицы, что идёт от речки, - подсказала казачка.
  - А куды мне зараз править? - не понял Филипп.
  - Езжайте всё прямо и прямо, до первого поворота. Потом - на право и опять прямо, до конца, а там спросите, - терпеливо объяснила женщина.
  - Спаси Бог, землячка, - поблагодарил Пётр, отъезжая...
  
   * * *
  Под утро в отряде ударили сполох: "Белые!" Филипп Медведев и казаки, стоявшие вместе с ним на постое, примчались к избе, где располагался сельский Совет. На площади уже был в сборе почти весь отряд. Дозорные доносили, что кругом в степи - многочисленные повстанческие отряды белых казаков из ближайших хуторов и станиц. Медведев вместе с Головачёвым поскакали к квартире Подтёлкова. Там во дворе стоял пулемёт, оберегавший ночью покой председателя Донской советской республики. Человек двадцать казаков седлали коней и проверяли оружие. Подтёлкова нигде не было. Филипп, увидев во дворе Кривошлыкова, подъехал к нему. С тревогой спросил:
  - Где Фёдор Григорьевич?
  - А вон там, - небрежно указал Михаил Васильевич на окраину деревни. - Договаривается о чём-то с казаками. А что договариваться? Они требуют одного: чтобы мы сложили оружие, отдали пулемёты, и тогда они пропустят нас на Краснокутскую. А такие условия для нас - верная гибель, сам посуди, Филипп...
  - Оружию мы, Михаил, ни в коем разе не отдадим, - намертво сжав эфес шашки, весь бледный, - отчеканил Филипп Медведев. - Лучше умрём, но не дадимся им в руки.
  Из степи прискакал запылённый до глаз член мобилизационной комиссии Мрыхин. Прокричал ободряюще, крутясь на коне посередь двора:
  - Казаки, всё хорошо! Я токмо что был за деревней, видал противника. Они все казаки-фронтовики и поднялись по уговору недобитого офицерья. Те наплели им вранья с три короба, что мы, мол, банда ростовских мазуриков, - режем и убиваем всех подряд, а курени казачьи сжигаем... Недоразумение разъяснилось: они нам худого не сделают. Нужно токмо сдать оружие, чтобы зазря не волновать мирное население, и нас беспрепятственно пропустют дальше на станицу Краснокутскую.
  - Брехня это всё, - вскипел Кривошлыков. - Казаки, не слухайте его, это - провокация. Как только мы сложим оружие, - станичники нас перебьют всех до единого.
  - Почто - брехня? Что гутаришь, Михаил Васильевич? - гневно выкрикнул Аким Головачёв. - Они - такие же казаки, как и мы... Какой резон им нас убивать? Ещё чего не хватало: казаков друг с дружкой стравливать! Их господа офицеры коломутют супротив нас, а нас - вы, коммунисты!
  Многие с готовностью поддержали Головачёва:
  - Верно толкуешь, Аким. Зачем им нашу кровь казачью проливать?
  - Да и на фронте они тоже были... А все фронтовики - братья!
  - Волки и те меж собою как-то договариваются, а мы всё ж, как-никак - люди...
  Во двор постепенно съехалось ещё несколько десятков красногвардейцев, бродивших по деревне. Вспыхнул стихийный митинг. Большинство склонялось к тому, чтобы решить дело миром, без стрельбы. Каменский казак Лагутин тоже поддержал Мрыхина и Головачёва:
  - Чёрт с ними, сдадим, как они хотят, винтовки и пулемёты, зато бес препятствия проедем на Краснокутскую. А там уже - наши. Там, в Хоперском и Усть-Медведицком округах твёрдо стоит на ногах Советская власть. Там нам дадут подмогу красные Урюпинские казаки, и мы разгоним всю эту белогвардейскую нечисть. Дайте только срок...
  - Что мелешь, дьявол? - скрипнув зубами от негодования, выкрикнул Филипп Медведев. - Казаки, вы что его слухаете? Это предательство... Ни в коем случае оружию не сдавать, покель не приедет Подтёлков.
  - Это что ж, я предатель, по-твоему? - гневно глянул на Филиппа Лагутин и лапнул кобуру на правом боку. - Казаки, а ну - арестуйте этого вражину, я его сам зараз...
  Медведев не стал дожидаться, чем закончится перепалка с Лагутиным, огрел нагайкой коня и птицей вылетел за ворота. Он поскакал за деревню, где вёл переговоры с восставшими казаками Фёдор Подтёлков. Мчался так быстро, что только ветер свистел в ушах да трепетались позади, как крылья, не заправленные за ремень концы башлыка.
  На околице Филипп повстречал Подтёлкова с членом мобилизационной комиссии Фроловым, в сопровождении нескольких рядовых казаков из отряда и белогвардейских парламентёров.
  - Товарищ Подтёлков, в отряде буза, - многозначительно сообщил Медведев, косясь на белых казаков. - Идут вражеские разговоры...
  - Зараз разберёмся, товарищ Медведев, - сухо пообещал председатель Совнаркома Донской республики. - Следуй за нами в село.
  
   * * *
  - Ой, Боже ж милостивый, что творится-то, - вбежала в курень жена убитого в Новочеркасске каргинского казака Филимона Кудеярова Василиса. - Казаки точно осатанели: рыщут по станице, иногородних, что за Совет голосовали, хватают и в тигулёвку сажают. Оружие подоставали, самогонку...
  Пётр Медведев, прильнув у окну, с тоской смотрел на улицу. Дочка Василисы Клаша, девка молодая, лет семнадцати от роду, примостилась рядом.
  - Мамань, как же быть? Куды человека ховать? Что как забредут к нам в курень станичники?
  - Да вы не беспокойтесь обо мне, хозяева дорогие, - Пётр решительно нахлобучил фуражку. - Спаси Бог вас за хлеб-соль... Последнюю волю вашего Филимона я исполнил, коня передал, а зараз пойду. В отряд мне поспешать надо.
  - Да куды ты, Пётр? - аж всплеснула руками девка Клавдия. - Только покажись, зараз схватют тебя казаки и жизни решат. Они ох как злые теперича на вашу власть.
  - А что ж делать? В подполе отсиживаться, пока они товарищей моих убивать будут? - Медведев в нерешительности остановился посередине комнаты.
  - До ночи подожди, казак, - посоветовала Василиса. - Как стемнеет, тогда и езжай с Богом.
  - Да нельзя мне никак опаздывать, поймите вы, - настаивал на своём Медведев. - Я военный человек. Вовремя не вернусь, - дезертиром меня объявят. А за это - трибунал в военное время.
  - Нету у тебя другого выбора, дурачок, - с жалостью проговорила казачка Василиса Кудеярова. - Станичники на улице гутарили промеж себя, я подслушала: окружили они ваш отряд в деревне Поляковой. Всё. Некуда тебе больше ехать, окромя как на юг, по хохлячьим слободам, а там и до железки недалече. Там ваши, красные...
  
   * * *
  - Товарищи, - Фёдор Подтёлков поднял вверх руку, прося тишины. Собравшиеся во дворе его квартиры казаки притихли. - Братцы, я только что гутарил с ихними парламентёрами. Среди них один мой знакомый, тожеть фронтовик. Так они обещают волоса у нас на голове не тронуть, - нужно токмо сложить оружие и тихо-мирно итить на Краснокутскую. Оружие им нужно для обороны от немцев, - наши красногвардейцы ведь их разоружали, когда они с фронту шли. Вот теперича, гутарют, и отдавайте нам нашенское оружие, а то германцы придуть, а у нас, дескать, одни шашки да вилы с косами.
  - А что ж, и верна, - было такое дело, - зашумели красные казаки.
  - Давай, братва, складывай винтари, на чёрта они нам сдалися, - закричал громче всех Аким Головачёв. - Их, станичников, - вона сколько... тьма, а нас горстка. Резону нет, не повидав родного куреня посля Германской, в землю костьми ложится.
  Филипп Медведев хотел возразить, даже рванулся было в серёдку толпы красногвардейцев, но его не пустили. Двое казаков с красными ленточками на папахах ласково подхватили под руки.
  - Будя хорохориться, комиссар, - всё уже решено.
  Филипп затравленно огляделся по сторонам. С тоской заметил, что во двор уже въезжают казачьи порожние подводы под оружие. "Действительно, - всё кончено", - подумал он и перестал противиться, воспринимая всё происходящее, как в кошмарном сне.
  Между тем, почти весь красногвардейский отряд, бросив позиции на краю села, собрался во дворе квартиры Подтёлкова. Митинг разгорелся с новой силой. Страсти закипели, но мало кто слушал голос разума. Соглашались только с теми ораторами, кто агитировал за сдачу оружия. Восставшие казаки беспрепятственно спустились с бугра в деревню. Несколько человек уже разъезжало во дворе, среди казаков Подтёлковского отряда. Непривычно было видеть среди своих - бородатых всадников с погонами и белыми ленточками на папахах.
  - Давай, станичники, клади оружие на телеги, - кричали повстанцы красным казакам. - Худого вам не сделаем, мы сами, как и вы - фронтовики. Миром дело прикончим.
  Некоторые красногвардейцы, поверив им, стали складывать винтовки на стоявшие во дворе подводы. К занимавшему позицию на крыльце дома пулемётному расчёту подошли трое вооружённых до зубов белых казаков.
  - Давай, братцы, дуй во двор до общей кучи. Смена каравула, - весело проговорили беляки, отстраняя пулемётчиков от "максима". Сами быстро заняли их место, направив ствол на толпу во дворе.
  "Это конец!" - понял Филипп Медведев, увидев эту сцену. Дёрнув уздечку, поехал шагом вкруговую по двору, но выхода не было. Весь двор был плотным кольцом окружён восставшими станичниками. Подтёлковские казаки молча складывали оружие на повстанческие подводы...
  
   * * *
  К вечеру Каргинскую облетело ошеломляющее известие: отряд Подтёлкова сдался без единого выстрела. Пётр Медведев схватился за голову, заскрипел в бешенстве зубами.
  - Дураки, их же всех перебьют!.. И братан, Филька, - там...
  В спальне Клава Кудеярова, не стесняясь, нежно обвила рукой шею парня. Успокаивала, как могла.
  - Принёс ты нам, Петя, чёрную весть, да и над тобою беда нависла... Как-то ты теперича уйдёшь отседова? Мож, навовсе останешься?
  - Нет, - мотнул отрицательно головой Медведев. - Буду пробиваться к своим, тут мне делать нечего.
  Клавдия ещё сильнее прижалась к молодому казаку. Зашептала страстным голосом:
  - Петька, лучше б ты и не появлялся вовсе. Разворошил ты мне душу, окаянный...
  - Тише, мать услышит, - приложил палец к губам Пётр.
  - Не услышит, она на базу, корову доит, - ответила Клавдия и жадно прильнула горячими устами к губам парня. - Сладкий ты мой... И откель же ты взялся на мою беду?..
  Пётр Медведев едва не задохнулся от жаркого поцелуя казачки. Сам страстно лобызал её влажные, отдающие молоком, молодые, не целованные ещё парнями, девичьи уста. Клавдия упала спиной на кровать, потянув следом за собой Петра.
  - Оставайся, родный, у нас! Мы тебя с мамкой схороним надёжно, не отдадим казакам, - шептала она быстрой скороговоркой, как безумная, обцеловывая его лицо, чуб, шею.
  Пётр тоже целовал её, отвечая так же порывисто на её чувства, ощущая в себе такую же тягу к её податливо-мягкому молодому телу. В этот момент ему не хотелось больше думать ни о войне, ни о грозящей ему опасности, ни о брате Филиппе, которого, возможно, уже ведут на расстрел казаки, ни о Подтёлкове и революционной борьбе. Ему достаточно было этой, вчера ещё незнакомой, красивой молодой казачки, её бесхитростного любовного полубреда, объятий и поцелуев... Быть может, - последних в его такой короткой жизни.
  Он попытался поднять ей подол, но Клавдия запротестовала, решительно отбила его руки, встала.
  - Что? - с недоумением смотрел на неё казак.
  - Нет, Петюня, этого... не будет, - сухо сказала, как отрезала девка, поправляя скомканную юбку.
  - Ах да! Маманя... - опомнился Пётр, хлопнув себя ладонью по лбу. - Сходи, запри дверь. Пока она бурёнку подоит, мы успеем...
  - Ты что, сказывся? - с усмешкой ловко вставила тавричанское словцо казачка. - Я девушка ещё, хлопец... Целовать - целуй, а об остальном и думать забудь! Токмо посля свадьбы.
  - Какая свадьба, радость моя? - вновь обнял и крепко прижал её к себе Медведев. - Меня казаки ваши вот-вот найдут и к стенке поставют. Повенчают со старухой костлявой - смертушкой... Давай, чего уж там... Мне теперь всё одно...
  - Зато мне - не всё, - гневно глянула на него Клавдия Кудеярова. - Сперва женись, ухарь залётный, а после уж - и дам...
  - Ну, девка!.. - крутнул головой Медведев. - Ты, гляжу, свово не упустишь. Из зуб вырвешь... Молодец.
  Громко скрипнула дверь. В курень вошла мать Клавдии, Василиса, тяжело неся полную цебарку парного, только что из-под коровы, молока. Клава с Петром, как от огня, отпрянули друг от друга. Девушка подошла к окну, делая вид, будто разглядывает что-то на базу. Медведев остался в спальне, но опасливо схватил в руки винтовку, передёрнул на всякий случай затвор. Услыхав металлический щелчок, хозяйка успокоила его, громко отозвавшись из кухни:
  - Это я, Пётр, не бойся. Иди сюда, молока налью.
  Молодой казак виновато вошёл в кухню. Он всё ещё был под впечатлением поцелуев Клавы и её заманчивого предложения. Взяв кружку, доверху наполненную ослепительно белым, пенящимся, пахучим молоком и кусок свежего, недавно испечённого, мягкого как вата, домашнего хлеба, Пётр спросил:
  - Что там на улице? Всё тихо? Где казаки?
  - В станице, иде ж им быть, - ответила хозяйка. - Кругом в степу дозоры выставили, караулют ваших, большевиков. Кого впоймают, так сразу и убьют... Атаман мобилизацию объявил, в правлении всех в казаки записывают... А те, что раньше поднялись, сотни две, - на Подтёлкова пошли, соседи гутарют. Должно быть, побьют окаянных...
  - Это наши-то - окаянные? - обиделся Пётр Медведев.
  - Старики сказывали, что идуть с Ростова большевицкие банды, - сурово заговорила пожилая казачка. - Ведут Подтёлков и Кривошлыков, - наши, из казаков. А с ними германы с мадьярами, жиды, латыши да китайцы дикие. Всех казаков бьют, баб и девок насилуют, курени грабют и поджигают... Таков глас.
  - Брехня, - обиделся Пётр. - Мы такие же казаки, как и вы. Никаких китайцев с мадьярами и жидами среди нас нема. Наслухались всяких баек, мамаша, и повторяете, как попугай. А вы бы разобрались...
  - Но-но, язык-то парень, не распускай... Какая я тебе мамаша? - одернула его Василиса Кудеярова. - Иль уже на Клавку глаз положил? Смотри у меня! Я баловства не люблю...
  
   * * *
  Несколько станичников, подбежав к Филиппу Медведеву, схватили его коня под уздцы.
  - А ну, слазь, казуня, да винтовку клади по-хорошему, не то силой заберём.
  Соскочив с коня, Филипп бросился к Подтёлкову.
  - Фёдор, что ж ты делаешь? Они нас обманули. Пока ещё не поздно, уходим.
  - Поздно, Филипп, поздно, - Подтёлков понуро опустил голову. - Уже почитай увесь отряд оружие сложил. Так что браток, готовься ко всему...
  К ним подошёл офицер с тремя вооружёнными казаками.
  - Ваше оружие, гражданин Подтёлков.
  Тот покорно снял маузер и шашку, отдал всё офицеру. Филипп попятился от него в изумлении. Подумал с негодованием: "Как так - сдаться без сопротивления? Да лучше умереть в бою!"
  Офицер с казаком повели обезоруженного Подтёлкова со двора. Двое других станичников урожающе направились к Медведеву. Он затравленно огляделся вокруг: позади, по бокам, спереди, - везде во дворе сновали восставшие казаки, уже вооружённые отобранными у подтёлковцев винтовками. По серёдке стояла внушительная толпа уже обезоруженных и только сдающих оружие красных казаков. Некоторые, кидая винтовки в повозку, даже улыбались, перешучивались со своими конвоирами. Выхода действительно не было. Филипп, заскрипев зубами от бессильной ярости, снял и небрежно швырнул под ноги подходившим казакам винтовку.
  - Сымай и шашку, черкасюка, - приказал один из них, хватая рукой ремень на груди Медведева.
  - Пошёл на гад, чигуня, об шашках уговору не было, - Филипп злобно отбил руку казака и, не оглядываясь, пошёл к своему отряду.
  Через некоторое время Подтёлковский отряд, обезоруженный и окружённый плотной толпой восставших станичников, вышел из деревни и направился к станице Каргинской.
  - Ничего, товарищи, не робей, - подбадривал приунывших красногвардейцев размашисто шагавший впереди колонны, рядом с Кривошлыковым, Фёдор Подтёлков. - Казаки слово своё держут. Проведут нас до Краснокутской и всё, дальше сами пойдём.
  Через несколько вёрст остановились в степи. Из казачьих рядов выехал тот самый офицер в чине подъесаула, что разоружал Подтёлкова.
  - Внимание, - обратился он к пленникам. - В селе многие из вас не сдали шашки. Приказываю сдать их немедленно!
  - Не было уговору шашки сымать, - послышались из толпы недовольные выкрики. - Шашки чай свои, кровные... Не отдадим.
  Подъесаул подал знак конвойным, что стояли впереди колонны. Те расступились и на толпу глянуло пять отобранных у подтёлковцев пулемётов.
  - Даю пять минут на размышление, - снова заговорил подъесаул, вытащив из кармана кителя золотые часы и раскрыв крышку. - Через пять минут тот, кто не сдаст шашку, будет расстрелян! Время пошло. - Офицер звонко захлопнул крышку.
  Угроза подействовала. Человек двадцать поснимали шашки и покидали их в подъехавшую повозку. Подтёлков, побледнев, подбежал к офицеру.
  - Спиридонов, что ты делаешь? Ты ведь дал слово, что не тронешь моих казаков.
  - Вот моё слово, сволочь красная, - подъесаул, размахнувшись, с силой перетянул Подтёлкова нагайкой вдоль спины.
  Подскочившие конные станичники оттеснили его в толпу. Подъесаул Спиридонов посмотрел на часы и предцпреждающе поднял вверх руку.
  - Итак, осталось ровно две минуты. По истечению их, каждый, кто не сдаст шашку, будет расстрелян на месте.
  - Вот и договорились, блядь! - грязно выругался коммунист Лагутин, снимая с себя шашку и кидая в повозку. - Теперича, ребята, пощады не жди. Лютой смертью казнить нас будут...
  - Казаки, - Филипп Медведев, вдруг выхватив из ножен шашку, замахал ею над головой, с силой рассекая воздух. - Нас обманули. К оружию, казаки!
  Но оружия уже ни у кого не было. Подтёлковцы, как стадо беспомощных овец, в страхе отпрянули от него в разные стороны, оставив одного на дороге. К Медведеву кинулось несколько конных конвоиров.
  - Не подходи, зарублю, мать вашу!.. - Филипп рассёк острым клинком воздух перед самой мордой передней лошади и тут же почувствовал сильный удар в голову, в затылок. Это какой-то ловкий казачок, зайдя с тыла, перетянул его плашмя шашкой.
  Медведева обезоружили, жестоко избили и, окровавленного, еле стоявшего на ногах, втолкнули в толпу пленных. Отобрав - у кого ещё оставались - шашки, снова погнали по пыльной степной дороге. Филиппа взяли под руки двое казаков. Кто-то, оторвав подол нижней рубахи, наспех перевязал голову.
  В Каргинскую пришли затемно. Станичники, среди которых было много местных, загнав подтёлковцев в большой амбар во дворе бежавшего от Советов купца и выставив охрану, разбрелись по куреням. Офицеры, поднявшие на мятеж казаков, уже рассылали коннонарочных по ближайшим хуторам и станицам с известием о том, что завтра, в Каргинской, состоится суд над Подтёлковскими казаками.
  Прослышав об этом, Пётр Медведев выскочил на баз.
  - Куда ты, дурень? - повисла у него на шее девка Клавдия. - Не пущу! Тебя там убьют.
  - Там - брат, Клава! Я не могу... - Пётр освободился от её цепких объятий и вскочил на коня. Нахлёстывая, что есть силы взмыленный круп, понёсся вон из станицы. "Быстрее! В любое село... Поднять там крестьян, - освободить попавшего в беду брата с казаками!"
  За станицей - дозор повстанцев.
  - Стой, кто таков? Пароль? Стрелять будем!
  Пётр ловко сдёргивает с плеча свой короткий кавалерийский карабин, на всём скаку стреляет несколько раз на голос. Слышит, как - со стоном и матом - падает кто-то у белых. Вдогонку ему гремят ответные выстрелы. Медведев вскрикивает, чувствуя, как пуля огнём пронзает плечо под лопаткой. Из последних сил настёгивает коня. "Только бы не пустились в погоню, тогда - конец!" - проносится в разгорячённом мозгу. Но погони не слышно, вслед грохает ещё несколько выстрелов и всё затихает. А Пётр всё мчится и мчится вперёд, не разбирая дороги и ничего не видя перед собой. "Только бы успеть, только бы найти кого-нибудь!.." Боль в ране становится невыносимой, в голове всё переворачивается и, потеряв сознание, Пётр на всём скаку летит на землю. Конь, проскакав ещё с десяток саженей без седока, останавливается. С тяжело вздымающимися, потными боками подходит к упавшему хозяину...
  
   34
  Грушевская опустела. Кто вступил в Донскую армию Походного атамана Попова, освободившую Новочеркасск, кто ушёл к красным. Остались в основном одни старики, которых атаман Прохор Иванович Громов организовал в станичный отряд самообороны под командованием безрукого сотника Платона Мигулинова. Он же временно замещал атамана, когда тот отбыл по какой-нибудь надобности в Новочеркасск, в округ. Кстати, вскоре ему предстояло вместе с дедом Аникеем Вязовым ехать на "Круг спасения Дона", выбирать нового Войскового атамана.
  Помимо стариков в станице находилась ещё охрана генерал-лейтенанта Черячукина, - бывшего командующего Западного калединского фронта. Когда Новочеркасск и близлежащие хутора и станицы захватили большевики, Александр Васильевич Черячукин не покинул округ и не ушёл в сальские степи с отрядами генерала Попова. С несколькими десятками штабных офицеров и казачьих унтеров - всё, что осталось от, так называемого Западного фронта - продолжил борьбу. Скрывался по отдалённым степным хуторам и зимовникам, нападал на мелкие группы красногвардейцев, тревожил тылы и обозы на дороге Ростов - Новочеркасск. Во время первого нападения восставших казаков на донскую столицу, повёл свой немногочисленный отряд на помощь кривянцам. Ворвался вместе с ними в Новочеркасск, затем участвовал в отражении большевицкого контрнаступления. Отступил вместе с кривянцами в их станицу, где с отрядом влился в Донскую армию, которой временно командовал войсковой старшина Фетисов.
  С Фетисовым генерал Черячукин общего языка, естественно, не нашёл, подчиняться некомпетентным приказам какого-то войскового старшины не стал и вновь принялся на свой страх и риск партизанить. Так и занесла его вскоре судьба снова в станицу Грушевскую, где он опять объявил себя командующим Западного фронта и начал формировать воинские части. Новый командующий Донской повстанческой армии, которые последнее время менялись, как перчатки, генерал Поляков одобрил инициативу Черячукина, и своим приказом назначил его ответственным за северо-западное направление.
  Штаб генерала Черячукина на этот раз расположился в доме священника Евдокима луня, радостно встретившего "избавителей" от проклятых большевиков. В отряде Черячукина, куда входили и многие грушевцы, насчитывалось уже около пятьсот человек. По штатному расписанию - целый кавалерийский полк. Помимо конницы, была пехотная рота, состоявшая из иногородних и безлошадных казаков-пластунов, а также пулемётная команда при десяти "максимах". Основные позиции "фронта" находились на горе западнее станицы, в районе хутора Каменнобродского, а также, загибаясь к югу, - в степь. За рекой Тузловкой, в низине, день и ночь рыскали многочисленные конные разъезды. Станица жила на военном положении. Всё было зыбко и неопределённо. Каждый день ожидали нового вторжения красных или прихода немцев, которые, по слухам, были уже под Таганрогом.
  
   * * *
  - Ну, будет, будет, Ульянушка, - смущённо улыбаясь в ус, ласково отстранял Лукьян Родионов так и льнувшую к нему жену, Ульяну Вязову. - Я уж и то - как после похмелья...
  - Лукьяша, - обнимала его и плакала от счастья казачка, - родный мой, истосковалась я, измучилась вся, ожидаючи... Была бы помоложе - ребятёночка от тебя родила.
  Всем своим обнажённым, трепещущим и зовущим к себе телом женщина прижималась к Лукьяну. И он снова, и снова овладевал ею, - страстно и самозабвенно любил всю ночь и никак не мог налюбиться...
  На утро, отрезвев от безумной, сладостной ночи, Родионов задумался, лёжа в постели. Сегодня нужно было идти в правление. Ещё вчера прибегал оттуда посыльный со строгим наказом атамана Прохора Громова явиться для разбирательства. Спасибо Герасиму Крутогорову: видно, замолвил за него словечко в правлении. А то б сразу схватили и - в тигулёвку, за то, что состоял в станичном Совете и командовал красногвардейской дружиной. Да и зараз неизвестно ещё, чем дело закончится: какой-то генерал Черячукин в Грушевке объявился с отрядом...
  "Вдруг как заарестует меня безрукий Платон Мигулинов и отведёт в штаб к генералу, - подумал, содрогнувшись при одной этой мысли, Лукьян Родионов. - А там, у господ офицеров, думаю, суд над бывшим большевиком будет короткий. К стенке - и весь разговор!"
  Родионов с жалостью глянул на лежавшую рядом жену. Ульяна крепко спала после бурной, бессонной ночи. Одеяло одним концом сползло на пол, бесстыдно обнажив её до пояса. Полные, тяжело-налитые груди с коричневыми маслинами сосков мерно, в такт дыханию, вздымались и опускались. Розовато-бледный, большой, округлый живот чуть вздрагивал, чёрный треугольник вьющихся волос внизу живота ласкал и притягивал взгляд интимной, неразгаданной тайной. Лицо её хранило счастливое выражение. Полураскрытые, как будто для поцелуя, немного припухлые, по-девичьи яркие губы шевелились во сне.
  Лукьян с нежностью прикрыл жену одеялом, провёл рукой по рассыпанным по подушке, тёмно-каштановым волосам. Тяжело вздохнув, посетовал:
  - Эх, опять, видно, придётся нам с тобой расставаться, бабонька. Война - будь она неладная!..
  Затем, решительно встав, Родионов по быстрому оделся и пошёл к выходу...
  
   * * *
  В станичном правлении, перед вальяжно развалившимся в кресле престарелым, щупленьким генералом Черячукиным, вытягивался в струнку атаман Прохор Громов. Поодаль, у стены, застыли адъютант генерала, - незнакомый молоденький щеголеватый поручик, безрукий сотник Мигулинов, табунный смотритель, хорунжий Сидор Ордынцев, казначей Фома Будяков и, наконец, сват Прохора Ивановича, атаман Каменнобродского хутора, Леонтий Бойчевский.
  Генералу Черячукину на вид было лет сорок пять: седая козлиная бородка клинышком, небольшие усы, глаза узкие, с прищуром, доброе выражение лица. Форма сидит на нём мешковато, как на сугубо штатском человеке. Однако, Прохор Иванович Громов ещё с прошлого года был наслышан об этом скромном боевом калединском генерале.
  Александр Васильевич Черячукин всю жизнь свою посвятил военной профессии. Окончил Донской кадетский корпус, затем Михайловское артиллерийское училище. В двадцать семь лет был уже выпускником Николаевской академии Генерального штаба. На Германской, в чине полковника, командовал 11-м Донским казачьим полком, геройски отличился в Галицийском сражении. В 1915 году Черячукин - уже генерал-майор и Георгиевский кавалер. Назначен командиром 2-й Заамурской конной бригады, с которой 25 мая, лихой атакой в районе Залещиков, разгромил и обратил вспять австро-германские войска, угрожавшие окружением 2-му кавалерийскому корпусу.
  Сейчас генерал был рассержен. Его голос визгливо гремел в правлении:
  - Это же как называется и куда годится? Вы, господин Громов, уверяли меня, что все большевики из вашей станицы ушли. Но мне доложили, что три дня назад вернулся некий вахмистр Родионов - ярый большевик, член станичного Совета, а вы, господин атаман, за всё это время не соизволили даже поинтересоваться о нём, не то, чтобы немедленно арестовать и предать справедливому суду.
  - Но, господин генерал-лейтенант, стал оправдываться Громов, - я приказывал ему явиться в правление, как и казаку Крутогорову, - они вместе приехали из Ростова. Оный Герасим Крутогоров приходил и сказал, что вахмистру Родионову нездоровиться, и что он напрочь порвал с большевиками и Советом... Я счёл разумным, не наказывать Родионова: это заслуженный казак, герой Отечественной войны, полный Георгиевский кавалер... К тому же, слишком резкими мерами мы можем снова оттолкнуть массу фронтового казачества от себя... Это не секрет, что многие из них поначалу поддерживали большевиков, а зараз честно сражаются за родной Дон и искупают свою вину. Вот вам хоть бы недавний случай: мой сын, хорунжий Максим Громов и казак Ушаков, - тоже, кстати, сначала стоявшие за большевиков, - захватили в степи красного комиссара. Причём, Ушаков при этом был геройски ранен и зараз находится в станице на излечении... Я думаю, и Родионову - коль он сам одумался - нужно дать возможность искупить свою вину перед казачеством.
  - Правильно, - поддержали его Ордынцев с Мигулиновым.
  - Промашку вначале дали казаки, - горячо заговорил хорунжий Сидор Ордынцев, - а зараз поняли, что к чему. Зачем же их обратно до большевиков толкать?
  Генерал Черячукин колебался.
  - Наказать, конечно, этого Родионова малость надо, - произнёс он задумчиво. - Чтоб осознал, так сказать...
  Тут снова подал голос атаман Громов, подсказывая высокому начальнику.
  - Разжаловать его, господин генерал-лейтенант, до приказного и - в полк. Пущай служит общему делу.
  - Ладно, - кивнул седеющей головой Черячукин, - быть по сему. Господин Громов, распорядитесь станичному писарю насчёт приказа...
  Афоня Крутогоров перекидывался в картишки на крыльце правления с казаком из личного конвоя генерала Черячукина. Остальные конвойные разбрелись по двору: кто лузгал подсолнухи, кто курил. Несколько человек дремали на травке, пригретые апрельским солнцепёком.
  Завидев подходившего по площади к правлению Лукьяна Родионова, Афоня осклабился.
  - Что, дядька Лукьян, и тебе не по нраву кацапская власть пришлась? Раньше соображать надо было... Ишь и лычки нацепил... Зараз тебе их в управе состригуть. Га!
  - Да поди ты к сатане, кугарь, - сердито отгавкнулся Родионов, тяжело поднимаясь на крыльцо. - Учить меня вздумал, зараза. Перетяну зараз промеж зенок, - куда весь гонор денется.
  - Иди, иди, полипон нелюдимый, - не унимался Афоня. - Там, у атамана, как раз енерал важный по твою душу... Кофеи с чаями пьють. Посля расскажешь, чем угощали?
  - Га-га-га, - заржал в рыжие усы казак из конвоя Черячукина. - Там угостют... Ивовой кашей, да плетюганами по мягкому месту... Чтоб дурь большевицкая из башки вылетела.
  К правлению, на голоса завернул, как всегда изнывавший от скуки и безделья, безрукий Мирон Вязов. Поздоровался с казаками у крыльца.
  - Слышь, Афанас, я говорю - жисть настала аховая... В станице, как скажи ты всё вымерло - ни души, - пожаловался он, качая головой. - И выпить даже с утра не с кем. Хожу вот, как неприкаянный, шукаю...
  - Ну наливай, чигоман, коли есть, - оживился рыжеусый казак из генеральского конвоя. - Мы насчёт выпивки не против... Поста не держим.
  - Да в том-то и беда, что нету, - развёл единственной рукой Мирон. - Ты ж знаешь, Афанас, что у меня за жинка? Староверка чёртова... Как не хороню в хате выпивку, а она её, дьявол, по запаху учует и выльет в огород.
  - А ты, Мирон, смотайся до нас, - подмигнул ему Крутогоров. - Людке скажи, что от меня... Пущай нальёть чего-нибудь, - я, мол, просил.
  - Это дело, - обрадовался Мирон, сразу же срываясь с места. - Я мигом, односумы.
  Рыжий казак понимающе крякнул, подкручивая щегольские усы.
  - Добрая у тебя бабёнка, парень. Водочкой угощает... Мне бы так.
  Афанасий придвинулся к рыжеусому казаку, блудливо заулыбался.
  - Да не, казак, ты не понял... Людка, это знаешь кто? Жинка брательника среднего, Тимохи. Его где-то черти носют по степям, мож, и голову уже где поклал... А я с евонной бабой живу, с Людкой. Свободно - почитай каждую ночь... Токмо ты, земеля, об том молчок - никому ни звука!
  - Выходит, жинка у вас с братом - одна на двоих? - выскалил зубы конвойный казак. - Ловок, чертяка.
  - Выходит, так, - согласился Афоня. - В церкви не венчана со мной, а - жена.
  - А, что об них толковать, о бабах, - с досадой махнул рукой казак. - Вон я, покель на Германской был, моя законная с пленным немцем-колбасником путалась. Пришёл, а она брюхатая. Так и погнал стерву с базу долой. На черта мне такая сучка сдалася.
  Вскоре вернулся сияющий Мирон Вязов, заговорщически подмигнув, вытащил из-за пазухи две бутылки с мутной, молочного цвета жидкостью.
  - Айда, браты, причастимся.
  Зашли втроём за конюшню. Казак из конвоя, юркнув туда, вынес жестяную кружку.
  - Наливай, друже Афанасий.
  - За знакомство, - кивнул Крутогоров, откупоривая первую бутылку. - Тебя как зовут, земляк?
  - Захаром поп нарёк, - ответил рыжеусый. Перекрестившись, выпил самогонку. - Ух, забористая, подлюка...
  Когда на крыльцо правления вышел генерал Черячукин с адъютантом и ординарцами, из-за конюшни уже слышалась песня...
  
   35
  Филипп Медведев был как во сне. Он потерял счёт времени, перестал соображать, что с ним происходит. Как только забрезжил рассвет, их вывели из амбара и погнали по дороге на хутор Пономарёв. Отовсюду туда устремились станичники, узнав о предстоящей казни подтёлковцев. Когда пленных пригнали в хутор, там уже было полно народу из соседних хуторов и станиц. Филипп, не оглядываясь по сторонам, брёл, уставившись глазами в землю. В голове проносились лихорадочные мысли: "Вот и всё. Вот и конец. Сейчас их расстреляют, и прощай на веки вечные Грушевская, братья, отец с матерью и жена Лукерья!.. Как всё-таки не хочется умирать".
  Остановились возле хуторского правления. Сразу же толпы народа окружили подтёлковцев. Со всех сторон в их адрес полетели угрозы и проклятия. Кое-кто из местных казаков схватился за колы, но конвоиры отгоняли таких прикладами, не допуская самосуда.
  - Братцы, ведь так же нельзя, - суетливо бегал среди понуро сидевших на земле красногвардейцев батареец Аким Головачёв. - Что ж это, товарищи? Как же так? Дома ещё посля фронту не был... И - на распыл идтить? Что ж делать, станичники? - Аким чуть не плакал.
  - Ахвицерьё, вишь, совещаться пошло, - подал кто-то рассудительный голос. - Мож, всё и обойдётся...
  - Я же гутарил, - оружие не надо было сдавать! - горячился другой казак, по говору - из верхнедонцов, местный уроженец. - Чёрта б с два они нас взяли с пятью пулемётами... А зараз вот сидим, ждём свово часу.
  - Христопродавцы! Большевики! Душу дьяволу продали, - орали в толпе станичники-бородачи, потрясая клюками.
  Бабы тяжело вздыхали, крестились.
  - И-и-и, - молоденькие, гляди, все. Жить ба ещё, да жить...
  -- Никто их убивать не собирается, - горячился какой-то фронтовик из конвоя. - Плетюганов, может, всыпют и - на фронт... Почто же своих казаков казнить?
  - На кресте их распинать надо, баглаев, или каменюку на вязы да - в Дон! - тряс от ярости сивой бородищей какой-то бельмастый старик. - В старину так с изменниками казачества поступали.
  - Филька, - подскочил к Медведеву Аким Головачёв. - Что делать? Ведь побьют нас казаки. Как пить дать, побьют... Делать-то что будем?
  - Помирать, - угрюмо выдавил Филипп.
  - Ты что, Медведев, ты это брось, - помирать... - плаксивым голосом запричитал Аким. - Я ведь и не жил ещё толком. Не хочу... Ну сделай же что-нибудь, Филипп!
  - Пошёл к чёрту, сволочь, - сжав зубы, зло процедил Медведев. - Пойди, в ножки им поклонись, может, помилуют...
  - И пойду! Пойду! Думаешь на вас, полудурков, глядеть буду? - в истерике забился, закричал Аким Головачёв, брызжа слюной, как бешеная собака. - Сволочи! Иуды большевицкие! И ты, и твой Подтёлков - иуда, и Кривошлыков... Заманили в ловушку, и что теперь? Голову на плаху? Не хочу! Я ещё пожить трохи желаю, семью родную спроведать, детишков... Будьте вы прокляты со своим Лениным!
  Несколько красных казаков, подбежав, схватили его за руки. Зажав рот, повалили на землю.
  - Молчи, сука, не позорь казачество!
  - Эх, ма, - не выгорит наше дело, - сплюнул под ноги какой-то немолодой артиллерист-подтёлковец в фуражке с чёрной тульей. - Кабы среди казаков ахвицерья не было, может, и столковались бы, а так - пиши пропало.
  - Оружие не надо было отдавать, пулемёты, - неслись со всех концов толпы пленных сожалеющие, злобные голоса.
  - Кто ж знал, что так всё оно обернётся, - пожимали плечами другие.
  Вдруг гул голосов на площади перед правлением разом смолк. На крыльцо вышел какой-то тучный, пожилой казачий полковник. Его сопровождала целая дюжина подтянутых молодых хорунжих и сотников. На плечах у всех блестели новенькие золотые погоны.
  - По решению военно-полевого суда, - начал говорить полковник, - изменники донского казачества, большевики и смутьяны, бывший хорунжий Фёдор Подтёлков и прапорщик Михаил Кривошлыков лишаются казачьего звания, чинов, всех правительственных наград и приговариваются к смертной казни через повешение. Все члены их разбойничьего большевицкого отряда в количестве 82 человек так же лишаются казачьего звания, чинов и наград и приговариваются к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.
  Толпа станичников на площади заволновалась, одобрительно загудела. Многие потирали руки и поздравляли друг друга, как будто дождались светлого церковного праздника. По рядам же подтёлковцев пронёсся возглас негодования:
  - Сволочи, обещались до Краснокутской проводить, как оружию посдаём... Проводют зараз на тот свет, каты!
  - Молчать, большевицкие выродки! - бешено завизжал полковник на крыльце и весь аж затрясся. - Никто вам ничего не обещал, зарубите себе на носу! С предателями и убийцами мы никаких переговоров не ведём. Продали Россию жидам и немцам, и думаете - всё вам с рук сойдёт? Не выйдет! Всех - под корень... Калёным железом буду выжигать крамолу на донской земле! Гэть отсюда, проклятые москали! Дон - для казаков!.. Правильно я гутарю, станичники? - обратился разошедшийся полковник за поддержкой к народу.
  - Любо, господин полковник! - эхом отозвалась всколыхнувшаяся в едином одобрительном порыве площадь. Вверх полетели фуражки, папахи и малахаи. Грянуло несколько винтовочных выстрелов. - Любо! Дон - для казаков! Москали, убирайтесь в свою Кацапию!
  Многочисленная группа восставших казаков с винтовками наперевес окружила обречённых подтёлковцев и погнала их из хутора в степь.
  - Что ж, иного от них я и не ждал, - безнадёжно вымолвил Кривошлыков.
  Подтёлков хмуро смотрел себе под ноги. Он был бос. Кто-то из конвоиров уже успел его под шумок разуть. Исчезла и добротная кожаная куртка. Но Фёдор Григорьевич, казалось, ничего этого не замечал и был ко всему безучастен. Он был шокирован вероломством белых казаков и пребывал в прострации. Губы его вздрагивали, как будто он шептал про себя молитву, пальцы правой руки судорожно сжимались и разжимались - интуитивно искали рукоять нагана. Но оружия не было, и Подтёлков в бессильной злобе громко скрежетал зубами. Он был похож на пьяного или психически помешанного.
  Вышли из хутора. Окружённые плотным кольцом конвоиров и станичников, пыля, побрели в степь.
  "Зараз доведуть до первой балки и перестреляют всех нагад! - с тоской, отрешённо думал Филипп Медведев. - А правильно ли я поступил? Не зазря ли пошёл за большевиками? - закралось неожиданно в душу сомнение. - Нет, правильно! - Филипп со злостью выбросил из головы предательские мысли. - Казаков на нас белое офицерьё натравило. Глупые они ещё, неотёсанные... поддалися на пропаганду... Эх, мало мы в своё время этих золотопогонников перевели. Всех нужно было, под корень! Как сорную траву..."
  Аким Головачёв затравленно озирался по сторонам, ища в лицах товарищей по несчастью сочувствия. Бессвязно бормотал:
  - Господи, помилуй. Пронеси, Господи. За что же такое наказание?..
  Вдруг над толпой чей-то звонкий, печальный голос затянул песню:
  Ах ты, степь широкая, степь раздольная,
  Широко ты, матушка, протянулася.
  Ой, да не степной орёл подымается -
  То донской казак разгуляется.
  Пел каменский казак Лагутин. И настолько пришлась к месту эта старинная, печальная песня, что сразу же несколько человек, в том числе и Филипп Медведев, её подхватили:
  Ой да не летай, орёл, низко ко земле,
  Ох да не гуляй, казак, близко к берегу.
  Толпа сопровождавших пленников восставших казаков замолкла, прислушиваясь.
  - Поют, вишь... Их на распыл ведуть, а они поют. Чудно...
  А песня всё лилась и лилась над привольно раскинувшейся чирской степью. Летела над хуторами и сёлами, над седыми курганами и степными буераками, - как будто несла родным и близким обречённых подтёлковцев последнюю горькую и страшную весть. Спешила долететь до родимых привольных мест, и печально поведать, что не вернётся больше казак в отчий дом, не обнимет молодую, горячо любящую жену, не прижмёт к груди малых деток. Не будет больше пахать и засевать кормилицу - донскую землю, а ляжет в неё костьми на веки вечные. Вспомянет, быть может, в этом миг старушка-мать родного сына, и с ещё теплящейся в душе надеждой прижмёт к заплаканным глазам сыновью карточку, которую прислал он в станицу, отправляясь на фронт...
  А у степной, поросшей высоким колючим бурьяном, балки, у хутора Пономарёва, уж гремят выстрелы и падают вниз безжизненные тела червонных казаков. Уверены они, что отдают жизни за святое и справедливое дело Степана Разина, Кондрата Булавина, Емельяна Пугачёва... О Ленине и Троцком перед смертью никто не вспоминает, не до них.
  Фёдор Подтёлков наблюдает со стороны за смертью товарищей. Вместе с Кривошлыковым они умрут последними - так порешил казачий сход. Они горячо прощаются с каждым, идущим на смерть. Подбадривают павших духом. Подтёлков то и дело горько кричит белым казакам:
  - Лучшие люди донской земли отдают зараз тут свои жизни!
  Кривошлыков подавленно молчит. Ему нечего сказать товарищам, которых он не смог вывести из западни. Он чувствует свою вину и внутренне тяжело переживает. Хочет, чтобы быстрее всё заканчивалось, но время тянется невыносимо медленно. Вот, наконец, упал в балку последний десяток. К Подтёлкову подходят три казачьих офицера, выполнявших роль палачей. Грубо схватив за руки, тащат к виселицам, вкопанным на краю балки.
  - Главное, казаки, никогда больше не возвращаться к старому, - крикнул Подтёлков перед казнью и гордо шагнул под виселицу, сам накинул на шею петлю.
  Подвели к виселице и Кривошлыкова, велели стать на скамейку. На такой же стоял рядом и Фёдор Григорьевич. Им предложили надеть на голову чёрные капюшоны, что б было не так страшно, но большевицкие руководители отказались.
  - Я не тать какой-небудь, чтобы людям в глаза стыдиться смотреть. Вешайте так, - сказал председатель Донского Совнаркома.
  Через несколько минут Подтёлкова с Кривошлыковым не стало. Как и остальных восьмидесяти двух человек, мужественно встретивших смерть. Никто не просил у врага пощады, даже Аким Головачёв, смирившийся под конец со своей участью... Погиб в той проклятой балке и грушевский казак, гвардейский артиллерист Филипп Медведев. И даже могилы его не осталось, как и остальных геройских подтёлковцев. Растащили их тела хуторские собаки, волки и другие хищные звери, выклевали очи степные птицы... Не найдёшь следа. Только что и осталось, - память в душах людских. И долго ещё будут вспоминать о них подрастающие поколения донских школяров, декламируя на уроках литературы в школах незабываемые стихи Максима Горького: "Пускай ты умер, но в песне смелых, и сильных духом, всегда ты будешь живым примером..."
  Сгинули красные казаки-подтёлковцы, но дело, начатое ими - осталось. И заполыхала на многострадальной донской казачьей земле безжалостная и кровопролитная война между казаками. Самая страшная на Русской земле - Гражданская война!
  
   36
  Большой Войсковой Круг в Новочеркасске, выбрав атаманом Войска Донского генерал-лейтенанта Краснова, закончил свою работу. Прохор Иванович с Аникеем Вязовым, бывшие на Кругу делегатами от станицы Грушевской тряслись в тарантасе по булыжной новочеркасской мостовой. Пока подвернулся удобный случай, они решили съездить на базар, прикупить кой чего по хозяйству. То и дело навстречу им попадались конные отряды казаков во главе с офицерами: на всех были погоны и кокарды. Они лихо горланили казачьи песни и мчались, настёгивая коней, по улицам. Многие были пьяны и неуверенно держались в сёдлах. Дисциплина в Донской армии явно хромала. Гремели колёсами на ухабах свежевыкрашенные в зелёный цвет батареи, проносились тачанки с тупорылыми пулемётами.
  - Слава те, Господи, - набожно крестился дед Аникей Вязов. - Снова крепкая власть на Дон вернулась. Не бывать теперь большевицкой анархии.
  - Да и новый Войсковой атаман по всей стати - орёл! - поддакивал Прохор Иванович. - Как он тех очкастых господ в галстухах поддел-то, что за Агеева стояли... Вы, говорит, можете мне предложить любой флаг, окромя красного и любой гимн, окромя большевицкого "Интернационала", во как!
  - Да, видный человек этот Краснов, - согласился Аникей Вязов. - Он-то, чай, Дон в обиду не даст. Не то, что покойный Каледин...
  Им повстречался ехавший на шустрой пегой кобылёнке калмык с погонами вахмистра. Поравнявшись, гортанно окликнул казаков:
  - Эй, бабай, гидэ здэс курултай? Гидэ атаман выбрай?
  - Войсковой Круг, что ли? - понял Прохор Иванович. - Э, косоглазый, прозевал, Круг-то уже и прикончился. Атаманом генерала Петра Николаевича Краснова выкрикнули, насеку ему вручили. Слыхал о таком?
  - Йок, - отрицательно мотнул узколобой головой калмык, которого звали Санчар Каляев. - Моя нужна атаман Попов. Гидэ?
  - Во, - встрепенулся Аникей Вязов, подталкивая локтем в бок Прохора Ивановича, - все они, нехристи, за Попова. И на Кругу горой стояли... Как, скажи, он их каждый день мёдом потчует.
  - Нету здесь твоего Попова, - стал объяснять калмыку Прохор Громов. - Назад в ваши сальские степи пошёл. Опоздал ты, косоглазый.
  Оставив растерянного калмыцкого вахмистра на дороге, тронули дальше по улице. Показался закопченный, весь в угольной пыли, обшарпанный вокзал.
  - А ну давай заглянем, - предложил Аникей Вязов. - Мож, тута что из товару будет, станция, как-никак.
  На перроне, из стоявшего на путях длиннющего состава, голые по пояс казаки и мужики сгружали какие-то тяжёлые зелйные ящики.
  - Гляди, Аникей, немцы! - опешил Громов, указывая на застывших на платформах, словно манекены в магазине, германских солдат в серо-зелёной униформе и рогатых металлических шлемах на головах.
  Невдалеке несколько казачбих офицеров вместе с тучным немейким майором осматривали только что сгруженную на перрон четырёхорудийную батарею.
  - Видал, - заметив их удивление, остановился на час мокрый от пота казак-грузчик, - германские тяжёлые гаубицы... Раньше на фронте, как шарахнет такая снарядищем - мы их в шутку "чемоданами" прозвали, снаряды энти - так почитай цельного взвода и нет. Гузырь усеем приснился...
  - Давай, давай, пошевеливайся, - прикрикнул на казака проходивший мимо хорунжий. Служивый тут же снова взялся за дело, - выгружать зелёные ящики.
  - А вы что тут болтаетесь? - накинулся офицер на грушевцев. - Чего не видели?
  - Так как жа, - развёл в недоумении руками Аникей Вязов. - Чудно как-то получается, ваше благородие. Раньше, значится, с немцами воевали, а зараз, гляжу, вроде бы как односумами стали?..
  - Не твоего ума дело, старый, - сердито огрызнулся хорунжий. - Раньше, дураки были, - воевали, ноне повумнели... Зараз вместе большевиков бить будем, понял, дед? Новый Войсковой атаман Пётр Николаевич Краснов - союзник и лучший друг германского кайзера. Так-то... А теперь проваливайте отсюда, неча глазеть, не в театре...
  Старики повернули коня снова в город.
  - Вот тебе на... - задумчиво протянул Прохор Иванович. - Вот тебе и - слава казачья... А на самом деле выходит, - жизня собачья... Я что разумею, Аникей Назарыч: пущай большевики нам - враги. Так ведь германцы и подавно враги лютые! Чай, более трёх годков с ними сражалися. Сколь казаков головы свои поклали на фронте, сколько калеками вернулись, а выходит, что всё - зря? Подружился атаман с кайзером... А фронтовики немцам простят? Мой Федька забудет свой глаз, в сражении выбитый? Твой сын, Мирон Вязов - руку? Батюшка, отец Евдоким, - убиенного сына Митьку?..
  - А хрен с ними... Им там виднее, начальству-то, - тряхнул вожжами дед Аникей. - Да и то верно, - одним-то нам супротив всей России мужицкой ни в жисть не выстоять...
  
   37
  Анфиса Лунь, плотно затянутая в дорогую малиновую черкеску, в небольшой аккуратной кубанке на голове, под которую убрала волосы, ехала верхом на тонконогом, двухвершковом, чистых кровей, арабе рядом с ханом Магомедом Хаджиевым. Впереди маячили дозоры из партизанских добровольческих формирований полковника Андрея Шкуро, позади огромной колонной вытянулись основные силы армии. Слева, на железной дороге, дымил первый добровольческий бронепоезд с аршинными буквами, намалёванными белой краской на броне: "Корниловец".
  Вокруг простиралась всхолмлённая, вся изрезанная балками и неглубокими ериками, манычская степь. Добровольческая армия генерала Деникина, отдохнув и набравшись сил, от Торговой двинулась на Великокняжескую.
  Хаджиев, после трагической гибели генерала Корнилова уйдя из его личного конвоя, присоединился с оставшимися текинцами к кубанскому отряду полковника Андрея Григорьевича Шкуро, который тот называл "Вольчей сотней". Помимо основной массы кубанских и терских казаков, здесь служили соседи кубанцев адыге; конечно же, - храбрые, не принявшие Советской власти, черкесы; коварные, не признающие ничего, кроме силы, ингуши; бородатые, сильно смахивавшие на славян, чеченцы, называвшие себя "борзами", то есть волками, - почему и пришли в отряд; и немного рассудительных, флегматичных аварцев. У всех, на капюшоне закинутого за спину башлыка, болтались настоящие волчьи хвосты - идея Шкуро.
  Ещё во время Второй Отечественной войны, в 1915 году, сформировал бравый двадцативосьмилетний есаул Андрей Шкуро на Западном фронте Кубанский конный отряд особого назначения. Партизанский отряд, состоявший из кубанских и терских удальцов, успешно действовал в тылу германской армии вначале в Минской губернии, затем в районе Южных Карпат, на Западэнщине. У Шкуро было особое знамя: чёрное полотнище с изображением волчьей головы с оскаленной пастью. Партизаны его отряда носили папахи из волчьего меха, пришивали к башлыкам волчьи хвосты, а в стремительных кавалерийских атаках кричали не традиционное русское "ура", а - боевой клич, подражающий волчьему вою. Тогда и пришло Андрею Григорьевичу на ум назвать подразделение "Волчьей сотней". Отряд особого назначения есаула Шкуро, настоящая фамилия которго была Шкура, совершал стремительные рейды по германским тылам, громил интендантские обозы, мелкие немецкие отряды, взрывал мосты и артиллерийские склады. Портил телефонную и телеграфную связь. Шкуро был настолько известен и популярен в русской армии, и столько причинял хлопот германскому командованию, что за его голову немцы пообещали награду в 60 тысяч рублей.
  Сейчас партизаны полковника Шкуро были разведкой Добровольческой армии. Как настоящая стая степных хищников - волков, шкуровцы рыскали по бескрайним целинным просторам Задонья впереди идущей в наступление армии. Врываясь в обольшевичнные крестьянские сёла, выжигали Советы огнём и мечом, в семьях коммунистов не щадили ни старого, ни малого.
  Анфиса Лунь потеряла уже всякую надежду вырваться из того заколдованного круга, который закрутил её, как вихрь, в октябре семнадцатого в Петрограде. Была подобна осеннему, упавшему с дерева, листу, гонимому яростным ветром. Её бросало то туда, то сюда. Она и сама не понимала, что с ней происходит, почему она поступает так, а не иначе... Шла, почему-то, за всяким, кто бы её не поманил. Хан Хаджиев вскоре воочию убедился в этом, застав девушку в объятиях одного из своих подчинённых. Он ничего ей не сказал, но отношение своё после этого резко переменил.
  На первой же короткой степной стоянке он увёл её далеко в балку, в густой кустарник, и там, заткнув кляпом рот, жестоко исхлестал плетью, а после грубо изнасиловал. Девушка не могла кричать, только извивалась, как змея, от невыносимой, раздирающей всё тело боли. Умоляюще глядя в чёрные, безжалостные азиатские омуты его красивых разбойничьих глаз, ползала у него в ногах, обнимая пыльные мягкие кавказские сапоги без каблуков. А он бил её этими сапогами в живот, отталкивая от себя, и продолжал пороть плетью, пока она не потеряла сознание... Что с ней было потом, Анфиса не помнила. Очнулась в обозе, на санитарной фуре. Всё тело разламывалось от боли и горело огнём. Её тошнило, кружилась голова... Что стало с тем ловким кубанским казачком, с которым у неё была мимолётная связь, Анфиса не знала, но больше в отряде его не видела. Возможно, Хаджиев свёл с ним счёты по-своему...
  До Великокняжеской оставались считанные вёрсты. Уже виднелся вдали железнодорожный мост через Маныч. Отряд Шукро шёл туда, чтобы захватить мост, не дать красным повредить его до подхода главных сил Добровольческой армии. Солнце уже клонилось к закату и Полковник Андрей Шкуро остановил свой отряд в большой, заросшей густым кустарником, балке, чтобы, подождав до темноты, захватить мост. Партизаны выставили охранение и расположились на отдых.
  Анфиса, ощущая на себе тяжесть давно не стиранного, потного белья, решила разведать местность: может быть, есть поблизости пруд или ерик? Стараясь не попасться на глаза ротмистру Хаджиеву, с которым, после того случая порвала всякие отношения, юркнула в кустарник и пошла, не разбирая дороги вглубь балки. Она знала: в таких местах обязательно должна быть вода. И правда, вскоре кустарник поредел, раздвинулся, уступая место камышам, и ещё через несколько саженей нога Анфисы провалилась в илистую, затянутую ряской и густо поросшую осокой, воду небольшого ручья.
  Девушка, с опаской оглядевшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, быстро разделась до нага. Бросила в воду у берега грязное исподнее бельё - откисать. Сама, разбежавшись, с наслаждением нырнула в воду. Поплавала, покувыркалась на середине водоёма, утоляя страшную усталость и сонную истому в измученном длительным переходом теле. Затем вышла на берег и принялась стирать с мылом, которое запасла загодя, набухшее, тяжёловатое от воды, бельё. Заходящее, по-летнему пылкое солнце приятно ласкало ей спину. Свежий вечерний ветерок ласково обдувал нывшие от долгой верховой езды бёдра, осторожно шевелил подстриженные, короткие волосы.
  Покончив со стиркой, Анфиса развесила бельё на камыши, которые сплошной зелёной стеной возвышались повсюду, снова стала забредать в прохладную воду ерика. На середине вода робко, как будто молодой казак - трепетной рукой, коснулась её налитых, упругих грудей. Анфиса вздрогнула и, шагнув глубже, поплыла. Она ощущала, как вода приятно обволакивает струями всё тело, как будто гладит его и холит. Плыла до тех пор, пока не коснулась коленями илистого вязкого дна на противоположном берегу. Встала на ноги и выбрела на сухое место. Девушке стало до того хорошо, - вот так, одной в целом мире, - пребывать в тихом, укромном уголке первозданной земной природы, купаться и бродить среди камышей, не отягощая своё тело громоздкой одеждой. Подставлять обнажённое тело со всех сторон прохладному ветерку и лучам заходящего, но всё ещё горячо припекающего светила. И не стесняться никого, потому что ровным счётом никого здесь нет, кроме насекомых и мелких водяных зверьков. И всё тихо вокруг, как будто и нет в мире жестокой, кровопролитной Гражданской войны. Только тишина и покой... И первобытная, сочная зелень природы, скрывающей от глаз все достижения неразвитой и глупой человеческой цивилизации...
  Анфиса упала на спину в мягкую перину густой прибрежной травы, широко разбросав в стороны руки и ноги. Зажмурила от острого удовольствия глаза. Сколько она так лежала, девушка не помнила. Она начала уже засыпать, как вдруг нутром, интуитивно почувствовала опасность. Тут же вскочив на ноги и бросившись к разбросанной по небольшой полянке одежде, услышала осторожный шорох раздвигаемых за спиной камышей. Оглянулась о обомлела, застыв как вкопанная. К ней, с винтовками на изготовку, приближалось два человека в запылённом солдатском обмундировании. У бёдер бойцов мотылялись сабли, за поясные ремни заткнуты бутылочные гранаты, на потёртых старых фронтовых папахах - красные ленточки. Большевики!
  Анфиса в ужасе закричала, закрывая руками груди. Один из солдат, подскочив к ней, зажал грязной, пахнущей конским потом, ладонью рот. Другой скрутил за спину руки.
  - Хороша девка, дядько Михайло, - выскалился тот, что зажимал рот. Он был помоложе своего товарища и понахальнее. - Может, - того... попользуемся, да - в штаб генерала Духонина?..
  - Я те попользуюсь, - рассудительно прикрикнул пожилой, усатый фронтовик со шрамом на лице. - Командир велел пренепременно языка в штаб доставить. Вот тебе и язык.
  - Голый? - ухмыльнулся молодой красноармеец.
  - Ничё, оденем, - сказал пожилой, расхаживая по берегу. Сняв с камышей высохшую на солнце рубашку, резко рванул широкую длинную полосу. Кинул товарищу. - Завяжи ей рот, чтоб не вздумала шум подымать, да покрепче стяни... А руки освободи.
  Затем, собрав в охапку малиновую черкеску, синие казачьи штаны, бешмет и мягкие горские сапожки, солдат подошёл к Анфисе.
  - На, вражина кадетская, снаряжайся. Да живее, - времени у нас в обрез. Ещё до своих возвертаться...
  Дождавшись, пока девушка торопливо натянет на голое тело шаровары с бешметом и накинет черкеску, красноармейцы вновь связали ей руки и потащили по камышам в противоположную от расположения отряда сторону.
  - Топай, топай! - поторапливал её всю дорогу пожилой фронтовик. - Будет тебе нонче баня с берёзовым веником, шлюха офицерская.
  Молодой шёл позади и то и дело воровато лапал, а когда она оглядывалась, - сердито подгонял прикладом. Девушка его волновала, но ослушаться приказа старшего он не мог. Анфиса ощущала на своём обмытом купанием теле его дрожащие, трепетные пальцы, норовившие как бы ненароком заползти в самые интимные места, и постепенно возбуждалась сама. Испуг у неё прошёл. Анфиса поняла, что по крайнем мере в данную минуту смерть ей не грозит, а дальше будет видно.
  Ей даже захотелось немного пококетничать с молодым красноармейцем, и она начала ему подыгрывать. Чуть ли не прижималась к нему всем телом, тёрлась об него на ходу, страстно и загадочно заглядывала в глаза. Молодой солдат вмиг загорелся, вновь стал упрашивать пожилого:
  - Дядько Михаил, постой, что-то скажу.
  - Чего ещё? - недовольно обернулся старший.
  - Ну пригоним мы белячку у штаб, - принялся втолковывать пожилому фронтовику Игнату напарник, - ты думаешь командир с комиссаром ею не позабавются? Как бы не так... Спробують сладку ягодку... А что нонче, разве старый прижым? Всё начальству? Сейчас у нас, дядько Михайло, свобода и все равны. В таком разе, чем мы хуже командира? Тильки ему с девками забавляться, а нам нельзя?.. Давай положим эту и порадуемся по очереди... Ты-то давно вже, небось, с молодэнькими не миловался? Не обрыдла такая жизнь... Чи тоби старухи краше?
  - И то верно, Остап, - почесал затылок пожилой Михаил. - А-а, пёс с тобой, - давай!.. Только, чур, - я первый. По старшинству... А ты погляди пока, покарауль. Как бы кадеты не кинулись шукать...
  Михаил Дубов, бывший помощник председателя грушевского Совета, без лишних разговоров бросил на траву винтовку, снял саблю и ремень с двумя подсумками, повалил следом Анфису. Она всё поняла и не сопротивлялась. Привычно дала себя раздеть, привычно легла на спину... Она не вспомнила Михаила, которого почти не видела, живя в Грушевской, а он не признал её. Да и трудно было узнать в ней сейчас дочку станичного попа Евдокима.
  Не помнил Анфису Лунь и сын грушевского батрака, хохла Тараса Пивченко, его старший сын Остап. Сняв с плеча винтовку, он отошёл на несколько саженей от заветного места и засел в камышах. Вскоре за его спиной послышался шелест травы, ёрзанье тел и приглушённые страстные стоны... Остап Пивченко, лукаво усмехнувшись, оглянулся назад, но ничего не увидел в густой высокой траве. Через минуту Михаил встал и окликнул Остапа:
  - Давай сюды, хлопче. Смена караула.
  Парень не заставил себя долго упрашивать. Сбросив амуницию вместе с гимнастёркой на то место, где перед тем раздевался Дубов, Остап с восхищением оглядел лежавшую у его ног, белую, как снег, совсем не загоревшую обнажённую Анфису. Она была прекрасна. Её тело завораживало. Парень не мог отвести глаз от этих гладких, нежных округлостей и овалов...
  Когда он лёг, девушка сразу же почувствовала по его робким, неуверенным движениям, что хлопец делает это впервые... Он торопился, суетливо ворочаясь на ней, неловкими движениями причинял боль. Старался показать, что опытен в амурных приключениях, и от этого был смешон. Анфиса, не выдержав, под конец улыбнулась одними глазами, - рот по-прежнему был плотно завязан. Всё закончилось слишком быстро... Остап самодовольно потрепал её по щеке.
  - Ну что, моя радость, червонные кавалеристы лучше офицерского отребья?
  Подошёл Михаил Дубов, с сомнением тронул Остапа за рукав гимнастёрки.
  - Наделали мы делов, Остапка. Что как белая сучка всё в штабе расскажет? Может, допросить её тут, да и порубать к чёртовой матери от греха?
  Молодой боец Пивченко ещё раз взглянул на распростёртое под ногами обнажённое тело дивчины и содрогнулся при мысли, что их шашки будут кромсать на куски мяса такую сказочную красоту.
  - Ты что, дядько Михайло, сказывся, чи шо? - запротестовал он, от воления переходя на малороссийскую мову, которую знал в совершенстве, благодаря нэньке. - Цэ ты нэ дило кажешь. Цэ нияк нэ можно... Пошто дивчину зазря губыты? Можэ вона нэ по свойий воле в кадетив була?
  - Пожалел бабу, Остапка, - скептически хмыкнул Михаил Дубов. - А она бы тебя не пожалела, если бы её верх был. Ремни бы со спины резала с казачьём...
  - Збырайся швыдче, - приказал Остап Пивченко Анфисе. - Шо разлеглась як на пляжу, видьма козацкая...
  После небольшой задержки они снова погнали пленницу по дну балки, которая тянулась чуть ли не на версту, почти до самых красноармейских позиций. Их никто не преследовал и часа через полтора разведчики благополочно добрались до своих.
  
   38
  Сводная пластунская сотня из казаков Грушевской, Аксайской и Ольгинской станиц находилась в боевом охранении за Доном у хутора Черюмкина. Здесь же был и разжалованный в приказные, хмурый Лукьян Родионов. Рядом - верный друг и спутник Герасим Крутогоров, которого, за неимением лошади, тоже определили в пластуны. Куда подевались отцовские лошади, Герасим так и не смог выяснить у домашних. Допустим, часть реквизировали большевики, допустим, что-то продали сами... Но в конюшне Герасим нашёл всего одного жеребца, да и тот был - младшего брата, Афони. Жена Анюта божилась, что ничего не знает, но Крутогоров никому не верил и подозревал, что коней от него прячет Афанасий, сговорившись с жинкой среднего брата Тимохи Людмилой.
  Анна частно наведывалась из Грушевки с обозниками, доставлявшими на фронт провизию, фураж и боеприпасы. Привозила мужу домашних харчей и станичные спдетни. Не забывала прихватить бутылочку... Герасим неизменно выпивал водочку в компании с "корешем" Лукьяном, - как он выражался по-городскому. Хмельной, лез к нему в душу, хотя это не принято было в городской босяцкой среде, среди которой обитал последнее время.
  - И чего насупился, Родион? - с набитым, полным ртом бубнил Крутогоров. - Ешь вон лучше, пей... Как говорится: война-войной, а ужин по расписанию.
  - Да мне, Герасим, зараз кусок у горло не лезет, - отмахивался Родионов, но стопарик с водкой пропускал, не отказывался. Занюхав коркой хлеба, продолжал жаловаться:
  - Ну разжаловали, пёс ним... Поделом, думаю. Неча было в не своё дело нос сувать... С большевиками-кацапами якшаться. А вот то, что меня - природного казака, к тому же, полного Георгиевского кавалера - в пехоту определили, - это уж слишком!.. Что ж я, мужик сиволапый, что ли?
  - А тебе не один чёрт, Родион? - хлопал его по плечу хмельной уже Герасим Крутогоров. - Казак, не казак, - какая разница? Все мы люди... Я, пока сидел в Богатяновской тюрьме, на всяких нагляделся.
  - А-а, ты же у нас, Герасим, мазурик, - покачал головой Лукьян. - Но и тебя, вищь, в казаки загребли. Воевать за Дон-батюшку.
  - И долго я навоюю? - скептически усмехнулся Герасим. - Всё одно скоро ноги сделаю, так меня на фронте и бачили...
  - И куды?
  - На кудыкину гору, Родион, - загадочно произнёс Крутогоров. - В чистом поле дорог много: иди на все четыре стороны, куда хочешь...
  - Снова в Ростов байстрючить пойдёшь? - спросил Лукьян.
  - А чем плохо? - набычился Герасим. - Я тебе, слышь, не крот - в земле ковыряться. Я человек вольный... Всё одно что ветер.
  - Ну-ну, - повертел перед глазами стакан с синеватой, чистой водкой Лукьян Родионов. - Дело твоё, Гераська, да токмо грех это - от своих отбиваться. Люди ведь, что овцы, - стадой живуть... А над ними есть ещё пастухи, то бишь, - начальство. А есть хищники, - волки степные... И у каждого своё место.
  - А я не хочу в ваше стадо баранов, Родион, - зло процедил Крутогоров. В этот момент в душе его проснулся степной хищник. - Я в стаю волков желаю. Овец резать!
  - В разбойники тянет? А как же Бог? - спросил Лукьян.
  - Богу - Богово, а нам, налётчикам ростовским - воровской фарт! - по-блатному, витиевато высказадся Герасим. - Я тоже казак, как и ты, Родион, да только не по-казацки вы все живёте. Перед атаманами и офицерьём в струнку тянетесь, на службе вас урядники по сусалам кулаками бьють. Землю вы всю жизнь пашете и довольны, что подкинул вам царь-батюшка жирные казацкие паи, а то невдомёк, что за паи энти вы цельных двадцать лет, как верные псы, государству служитя. А сына придёт пора собирать на действительную, - так сплошной разор. За казачье снаряжение вместе со строевым конём рубликов 300 - 350 отдай и не греши! А откель у бедного станичника такие гроши? Вот то-то же и оно... А ты гутаришь - казаки...
  
   39
  И снова Фёдор Громов в полку. Несколько сотен ведёт по степи войсковой старшина Митрофан Ковалёв - старший сын покойного купца из станицы Грушевской. Идёт Митрофан Никифорович люто мстить красным за убийство родного отца. Принимал он участие в "Степном" походе вместе с отрядами генерала Петра Харитоновича Попова, геройски дрался с большевиками в сальских степях.
  Подробности того беспримерного, полного тягот и лишений, похода до сих пор как живые стоят перед глазами войскового старшины Ковалёва. По праву его можно сравнить только с легендарный "Ледяным", или 1-м Кубанским походом на Екатеринодар Добровольческой армии Лавра Георгиевича Корнилова.
  "Степной" поход по гиблой, продуваемой сумасщедщими ветрами из гиблой Калмыкии, был ужасен. Шли без дорог прямо по степям, занесённым глубоким снегом. Кони вязли в сугробах по брюхо, через несколько вёрст выбивались из сил и чуть ли не падали. Люди, закутанные башлыками, наряженные в толчтые овчинные тулупы и шубы, неповоротливые, как куклы, засыпали на ходу от усталости. Так что приходилось делать частые остановки для отдыха и обогрева. Грелись у костров, сжигая не нужное военное имущество, питались впроголодь. Каждый день в санном обозе прибавлялось обмороженных, больных, раненых. Не было врачей, медикаментов, патронов и снарядов. Фураж для лошадей приходилось насильно реквизировать у без того злых на весь белый свет казаков в редких степных зимовниках. Никто больше не вливался в ряды, так называемой Донской армии, и она таяла на глазах. Офицеры пали духом и, не привыкшие к таким лишениям и испытаниям, по одиночке и группами покидали отряд. Походный атаман Попов однажды даже высказал ближайшим соратникам мысль о роспуске армии и прекращении дальнейшей борьбы. Так бы он вскоре и поступил, если бы неожиданно не вспыхнуло восстании в станице Суворовской. Походный атаман воспрянул духом и повёл сильно поредевший отряд, насчитывавший едва ли тысячу штыков и сабель с тремя пушками и двумя десятками пулеметов, в район казачьего мятежа. Вскоре, в районе Ремонтная-Котельниково Донская армия Попова встретилась с отрядами восставших казаков. Это было спасение!..
  В полку доблестного войскового старшины Ковалёва находилась и партизанская сотня удальца из Грушевской, сотника Тимохи Крутогорова. Он тоже потерял отца, расстрелянного красными бандитами, и лютовал в боях. Не щадил ни себя, ни других. Бросался в самые опасные места, как будто нарочно искал смерти, но костлявая его пока обходила десятой дорогой.
  Полковой командир Ковалёв постепенно искоренял среди личного состава подразделения остатки революционной вольности и демократии, возвращая жёсткие довоенные порядки, царившие в Российской императорской армии. Казаки стали роптать.
  - Эх, влипли, станичники, опять офицерьё нас оседлало, - жаловался атаманец Николай Медведев односумам-грушевцам. - Век бы их не видать, проклятых.
  - А как же ты, Колька, хотел? - подмигивал ему Семён Топорков. - Иль, может, вдругорядь до большевиков подашься? Тамо у них офицеров нема, все равные - как цыгане.
  - Ну ты это брось, Сёмка, - враз побледнел от злости Медведев. - Брось, добром прошу. Не то за эти слова твои поганые по морде зараз схлопочешь.
  Видя, что дело начинает принимать крутой оборот, Топорков замолкал...
  Шли вдоль железнодорожного полотна на север к Александровск-Грушевскому. Новый начальник штаба объединённой Донской армии полковник Поляков перебросил полк Ковалёва на помощь Северной группе войск Походного атамана Попова, которая никак не могла занять шахтёрский район. Это был второстепенный фронт. Главное внимание казачьи генералы уделяли освобождению от большевиков донской столицы. В общих чертах, обстановка складывалась для повстанцев благоприятная. С запада на область наступали кайзеровские войска, занявшие уже Таганрог и Ростов и подходившие к Батайску. На юге, в Сальском округе и Ставрополье успешно действовала против большевиков набиравшая силы день ото дня Добровольческая армия Антона Ивановича Деникина. Средний Дон весь полыхал в огне казачьего восстания, волны которого докатывались уже до самого Царицына. На севере Светская власть едва теплилась только в Хоперском округе, да по линии железной дороги, начиная от Александровск-Грушевского. Но и там было не спокойно: с Малороссии на Миллерово двигалась крупная группировка германских войск...
  Зной стоял над степью невообразимый. Воздух, как будто горячее, расплавленное стекло, обжигал лёгкие. Не было воды, и люди облизывали сухими языками потрескавшиеся от жары губы. Высоко в небе, широко и гордо разбросав в стороны огромные крылья, похожий на древнеримский воинский символ, - парил над землёй степной стервятник - орёл. Высматривал из своего поднебесного далека зазевавшуюся добычу.
  - Я помню, в детстве из дробовика такого же подстрелил, - подтолкнул Фёдор Громов локтем ехавшего рядом Медведева. - Это когда на гульбу ходили, в Стеньку Разина играли. Помнишь?
  - Ещё бы, - с улыбкой откликнулся Николай. - Весёлое же было времечко. НЕ то что зараз... Одна зелёная тоска.
  - Это что, - презрительно отмахнулся Сёмка Топорков. - Дед Фомич сказывал, что в старину казаки всю жизнь весело жили. Соберутся ватагой, и - пошли на крымчаков, на кубанских ногайцев или калмыков. Самих побьют, а баб да девок молодых с собой берут и тешатся по пути. Либо в струги сядуть, да через море - в Туретчину или ещё подалее - в Персию, как Стенька Разин. Золота, драгоценностей всяких отель понавезут, а посля на Дону дуванют... Дед Степан Фомич говорил: всю жизнь можно было припеваючи на ту добычу прожить. Как буржуи, да купцы нонешние... Ан нет: казаки за месяц всё до копейки в кабаках спустют и снова - в поход. За зипунами...
  - Эт точно, в стародавние времена всяко бывало, - поддакнул ехавший рядом моложавый стройный фронтовик с Георгиевским крестом и нашивками за ранения на рукаве гимнастёрки. - У нас в хате ишо чаша сохранилася персиянская. Из неё ещё усякие там султаны да князья азиятские пили. А привёз её какой-то мой дальний родич, который вместях со Стенькой Разиным в набег на Персию хаживал.
  - А откель ты, землячок? - поинтересовался Семён Топорков.
  - Из Александровской станицы, Лазарь Семенихин.
  - А мы грушевские... - Топорков вдруг наморщил лоб, что-то припоминая. - Постой, постой... Александровский, говоришь? Семенихин? Ба, - у тебя, случайно, брата старшего нет? Офицера?
  - А как же... Имеется, - кивнул головой Лазарь Семенихин. - Всё точно так - офицер, командир гвардейской батареи... Токмо не ведаю я об нём: где он и что?.. Могёт быть, - уже и нету его в живых. Мы посля Германской ещё не виделись. Евграфом кличут...
  - Ну так бывал я у вас в Александровской, - весело провозгласил Семён. - С односумом Федькой Громовым и казаками на постое у твоего папаши стояли как-то. Вино домашнее, виноградное пили. Скусное... Он и рассказал про твоего брата, да и о тебе упоминал.
  - Стой! - разнеслось вдруг по колонне из конца в конец. - Привал.
  - Вот это дело, - обрадовались притомившиеся казаки, соскакивая с коней.
  Полк остановился у небольшого степного ставка. Сразу же на его илистых берегах образовалась давка. Одни повели лошадей на водопой, другие, быстро сбросив пыльное обмундирование, сами полезли в воду - освежиться после длительного перехода. Ставок забурлил от множества голых человеческих тел. Взрослые, в большинстве бородатые, казаки радовались воде, как дети. Ныряли и резвились, гонялись друг за другом, дёргая за ноги.
  - Ай-ай! А-а-а - караул, - диким голосом заголосил вдруг забредший в заросли молодого чакана Семён Топорков и как ошпаренный кипятком выскочил на берег. - Мертвяк там, станичники, в кушерях! Я токмо окунулся, а он перед самой мордой возьми да и всплыви.
  И правда, в том месте, куда показывал Топорков, из воды выглядывали, покачиваясь на слабой волне, большая, со слипшимися от ила волосами, голова и часть синего, вздувшегося плеча утопленника.
  - Тьфу ты, чертяка, - брезгливо отплёвываясь, поспешно выбредали казаки из прохладной озёрной воды, косясь на мёртвого. - Всю удовольствию, гад, пересрал... Ужо скупаться нигде нельзя: куда не пойдёшь, - всюду покойники.
  - Гля, гля, робя, ишо один, - крикнул Лазарь Семенихин, указывая на всплывшего невдалеке от берега второго утопленника. - Да тут их, видать, как раков, - хоть бреднем тяни.
  - Небось, красных товарищей работёнка, - подмигнул Фёдору Громову Сёмка Топорков. - Они постарались, душегубы, больше некому.
  Не оглядываясь, казаки начали молча одеваться.
  
   40
  Евлампий Сизокрылов разбил свой небольшой отряд на три взвода, во главе каждого поставил старослужащего опытного фронтовика. Сам занимался обучением бойцов, некоторые из которых впервые сели на коня и взяли в руку казачью шашку. Таким особенно трудно давалось хитрое воинское искусство.
  - Не так, что ты махаешь ею, как дубиной, - сердито отчитывал Евлампий Кондрата Берёзу. - Глазомер развивай. Крен для лезвия шашки должон быть чуть-чуть у бок от лозины, гляди. - И Сизокрылов, размахнувшись, бесшумно чиркнул по воткнутому в землю сухому стеблю. Тот даже не шелохнулся, - верхушка, отделившись, упала вниз и воткнулась рядом с нижней частью.
  - Во, как надо. Учись, кугарь. А ещё казаком прозываешься...
  Кондрат Берёза терпел всё, с головой окунувшись в такую нелёгкую, но захватывающую науку - убивать.
  - Есть татарский сабельный удар, есть кавказский, есть чисто казачий, - объяснял Евлампий Сизокрылов Кондрату. - Казаки обычно рубят сплеча, из-за левого уха. У них удар режущий... Есть особый, баклановский удар, - наискось... Был в прошлом веке такой прославленный донской генерал - Бакланов, герой Крымской войны. Потом на Кавказе с чеченцами воевал. С главарём ихним, имамом Шамилём... Так говорят, - на всём скаку человека от плеча до пояса на две половинки разваливал. Хоть аршином меряй... Мужики в драгунских полках рубят не так, не по-казачьи. Бьют наотмашь, подымая шашку прямой рукой, до предела напрягают правую сторону груди. Но энто не то, так дрова топором сподручно колоть, но не человека рубать. С таким урубом из сил быстро выбьешься, тут тебя и завалют. А наше казачье дело - стремительно налететь, вдарить по неприятелю, искромсать его в капусту, и - в сторону... Шашка для длительного бою не годится, ею фехтовать как на манёврах нельзя. Гарда на рукоятке, сам видишь, без дужки, как у сабель, - живо без пальцев останешься.
  Шли по гиблым задонским степям, где недавно, этой зимой, проходил со своим отрядом Походный атаман Попов. Теперь роли переменились. Сутками не слезали красные кавалеристы с коней. Стойко переносили голод и жажду. Сизокрылов воду брать с собой запретил.
  - Пускай пить хочется: терпи, казак, - атаманом станешь... Если нету - вытерпишь, до привала подождёшь... А будет в запасе - всю выдуешь, а пить ещё больше будет хотеться.
  Спали на голой земле, подложив под голову седло. Под утро тряслись, как в лихорадке, от холода, - зуб на зуб не попадал. Кондрат Берёза чуть не плакал от отчаяния, жаловался командиру:
  - Не могу больше, дядька Евлампий. Лучше убей!
  - Терпи, парень, ничего, - успокаивал его Сизокрылов. - Это ещё полбеды... На фронте, брат, иной раз и похуже бывало. Да и учили нас вахмистры не так: чуть что, - зараз кулачиной - у зубы!
  И Кондрат терпел, потому как иного ничего - не оставалось. Закалялся в пламени братоубийственной свары... Слишком велико было желание стать таким же опытным казаком, как дядька Евлампий.
  Патроны в отряде были на исходе, но всё равно Сизокрылов то и дело учил своих бойцов метко стрелять.
  - Патроны всё одно придётся добывать у неприятеля, - говорил рассудительно командир, - а пока они ещё есть, - учитесь, товарищи, поражать врага с одного выстрела, чтобы ни один патрон не пропадал даром.
  Так шли - не то наступая, не то, наоборот, спасаясь от восставших казаков. В пути спешно постигали мудрёную воинскую науку. Хотел привести в Красную Армию Евлампий Сизокрылов не партизанский неумелый отряд, а регулярную, обученную воинскую часть. Всю свою старую, казачью полковую закваску передавал красным бойцам командир. И когда однажды, возле одного хутора на них напала целая сотня белоказаков, грушевцы не ударили лицом в грязь. Уложив из винтовок более двадцати человек, красногравдейцы вскочили на коней и пошли во встречную сабельную атаку.
  - Не бойсь, парень, - на ходу подбадривал Кондрата Евлампий Сизокрылов. - Кисть из темляка шашки вынь, держи рукоять свободно, не напрягай руку, не то при ударе могёт вырвать. Загодя выбирай противника по себе, да знай: в первых рядах самые опытные рубаки. Значит, - рубись со вторым рядом, там невопытный молодняк... От меня не отрывайся и прикрывай мне спину. А тебе я, в случае чего, подмогну.
  Удар красных кавалеристов был ошеломляющий. К тому же, белые казачки до этого добре хлебнули забористого донского первача. Опрокинув передний ряд, красногвардейцы принялись безжалостно рубить остальных, которые, не выдержав натиска, поспешно обратились в бегство. Красные погнали их назад, к хутору. Всё поле было усеяно разрубленными казачьими папахами и фуражками.
  Кондрат Берёза, весь пылающий внутренним огнём, устоял, выдержал первый сильный удар скакавшего на него бородатого станичника. Они благополучно разъехались не причинив друг другу вреда. Кондрат стал наносить стремительные - как учил Сизокрылов - отражающие удары. Конь его постепенно замедлял бег. Парень всё время держал в поле зрения широкую спину Евлампия Сизокрылова, нанося удары направо и налево. Вот он сцепился с молоденьким, примерно его лет, белогвардейцем, ловко отбил шашкой все его удары. Дождавшись, когда казак прозевал и открыл на секунду правый бок, Кондрат тут же сделал глубокий резкий выпад в сторону противника, и пронзил его остриём клинка. Тот, враз обмяк, пошатнулся, выпуская из упавшей плетью правой руки оружие, стал безжизненно заваливаться на бок. Грушевец рубанул его напоследок шашкой по склонённой шее и поскакал дальше, за мелькавшей впереди спиной командира.
  Белых гнали до первых дворов хутора, а затем, остановившись и немного постреляв им вслед, повернули к месту боя. Собрали у убитых казаков оружие и патроны, стали ловить разбегавшихся по полю казачьих лошадей. Кое-кто из обносившихся красногврдейцев не побрезговал - снял с убитых сапоги, синие с алыми лампасами шаровары и зелёные суконные гимнастёрки. Так же поступил и Кондрат Берёза: раздел убитого им молодого беляка до исподнего, подобрал валявшуюся неподалёку новенькую, как будто только что из магазина, казачью фуражку. С сожалением повертел испачканную кровью, пробитую шашкой гимнастёрку. Скомкав, спрятал её в переднюю суму седла - сакву. Затем, схоронившись от товарищей за коня, скинул свои домашние, латанные-перелатанные портки, без сожаления бросил под конские копыта. С гордостью надел добытые по праву в бою трофеи: казачьи, с лампасами, шаровары и сапоги. Отцепив и выбросив царскую кокарду, натянул на вихры фуражку. Гимнастёрку решил на первом же привале постирать и зашить: вещь добротная, к тому же - по размеру, жаль бросать...
  
   41
  Быстрыми темпами шло формирование новой Донской армии. К этому времени уже почти вся Донская область была очищена от большевиков. По инициативе Войскового атамана Петра Краснова, помимо воссоздания прежних фронтовых полков второй и третьей очереди, создавались новые, - первоочередные. В них набиралась исключительно зелёная молодёжь из Приготовительного разряда, ещё не отслужившая действительную. Эта новая армия так и называлась "молодой". Она была гордостью Пётра Николаевича, предметом его каждодневных дум и забот.
  Молодая Донская армия предназначалась для удара по красному Царицыну. Она насчитывала более 25 тысяч человек и включала не только конницу, но и пехоту, куда набирались молодые донские парни из зажиточных иногородних семей. В армии было три конных казачьих дивизии, две пехотных бригады, легкая и тяжёлая артиллерия, сапёрный батальон, вспомогательные технические части. Молодые казаки призывники, как и солдаты в пехотных подразделениях, получили казённое обмундирование и лошадей, что было небывалым в истории Дона.
  Армия была расквартирована в трёх лагерях: в Персиановском, Власовском и Каменском. Там молодые казаки день и ночь обучались опытными урядниками и вахмистрами, прошедшими фронт. Солдат муштровали унтер-офицеры из иногородних. Обучение молодняка шло по старым уставам Российской Императорской армии, - иных генерал-лейтенант Краснов просто не признавал. Никаких митингов, комитетов и прочей революционной анархии не допускалось. Это было, поистине, - любимое детище Войскового атамана.
  К этому времени действующая Донская армия на всех фронтах, включавшая всех казаков способных носить оружие от 21 до 45 лет, насчитывала уже около 40 тысяч штыков и сабель при 93 орудиях и 280 пулемётах. Было нескольких бронеавтомобилей и даже аэропланов, отбитых у большевиков. Части постоянно перемещались с места на место, наиболее боеспособные перебрасывались на опасные направления. Личный состав полков перетасовывался.
  Вскоре расстался со своим приятелем Лукьяном Родионовым грушевец Герасим Крутогоров. Ему, наконец-то, прислали из станицы коня, и он подал рапорт начальству о переводе из пластунской сотни в один из Донских кавалерийских полков. Его определили в сводный полк, где было много грушевских казаков, в сотню хорунжего Пантелея Некрасова. Полком командовал небезызвестный Крутогорову подъесаул Замятин. Подразделение недавно переформировали, пополнили личным составом из казаков разных низовых станиц, и бросили на Восточный (Царицынский) фронт, который находился во 2-м Донском округе, в районе станции Гашун. Здесь скопилась крупная группировка красных.
  С первых же дней Пантюха Некрасов почему-то невзлюбил Герасима. Тем более, что Крутогоров до службы особого рвения не имел, отлынивал как только мог от нарядов и при любом удобном случае норовил заглянуть в бутылку. На одной из стоянок в дальнем степном хуторе Герасим хорошо нарезался с обозниками из станицы Романовской. Покачиваясь, ввалился в хату, где располагался его взвод.
  - Ага, заявился, - зловеще процедил, шагнув к нему, хорунжий Некрасов. - Ты где ж это ходишь, казак Крутогоров? Чи я тебе не говорил, что ныче в наряд идёшь? Аль служба мёдом показалася?
  - Какой наряд? - пьяно заулыбался Герасим, всё ещё разгуливавший в своём модном зелёном в жёлтую крапинку, городском пиджаке, прямо к которому пришил погоны. - Ты что это, дядька, очумел? Я ни в какие наряды ходить не собираюсь. Тебе надо - ты и иди.
  - Нижний чин Крутогоров, - побледнел от ярости взводный Некрасов. - Приказую тебе зараз же взять оружию и идтить в караул!
  - И не подумаю, - Герасим устало опустился на скрипнувшую под ним койку. - Пошёл ты к разэтакой мамаше, начальник. В домовине я таких бачил.
  Казаки в хате угрожающе притихли, с интересом ожидали, чем всё это закончится.
  - Что? К матери? - Хорунжий Пантелей Некрасов подскочил к Герасиму, рванул его за руку с лавки так, что у того свалилась с головы новая атаманская фуражка и затрещали пуговицы на пиджаке.
  - Ах так, гадина? Ну получай, сам напросился, - Герасим, размахнувшись, со всей силы врезал Некрасова по зубам. Тот отлетел в сторону и ударился спиной о кухонный стол. Изо рта заструилась тонкая струйка крови.
  - Вот это удар! - с восторгом заметил Григорий Закладнов, явно принявший сторону Крутогорова. Он недолюбливал Пантюху за смерть Фроси. - Всем ударам удар... Небось в ростовском остроге наловчился, Гераська?
  Остальные казаки заволновались, повскакивали с мест.
  - Бандит, он и есть бандит, - безнадёжно посетовал пожилой запасник Никандр Сизокрылов. - Эх, не в папашку уродилась детина... Поглядел бы на эту безобразию покойный Моисей Ефремович...
  Между тем, Пантюха Некрасов, как буйвол, бросился на нагло ухмыляющегося Герасима. Два тяжеленных удара хрястнули по скулам противников почти одновременно и дерущихся снова унесло в разные стороны.
  - Убью, сучара! - Герасим Крутогоров незаметным воровским движением выхватил из-за голенища бандитскую финку. - Пришью как фраера.
  Лезвие ножа молнией сверкнуло в воздухе, но кто-то, схватив со стола скалку для теста, сбоку врезал по руке. Герасим, вскрикнув от боли, выронил финку. Подоспевший Пантюха точным ударом в переносицу опрокинул его навзничь. В неразберихе Гришка Закладнов ловко подставил Некрасову подножку, тот с разгона рухнул вслед за Крутогоровым на пол. Враги сцепились мёртвой хваткой и стали кататься по полу, рыча как дикие звери. Никто не хотел уступать.
  - Ой, да разымите же их, казаки, - истерически голосила бегавшая по горнице хозяйка дома. - Ведь перережутся же они, - разымите ради Христа!
   Никандр Сизокрылов с Харитоном Топорковым, опомнившись, стали отдирать Герасима от Пантелея. Подскочили на помощь и остальные казаки. С большим трудом дерущихся удалось разнять.
  - Я тебя, сука, всё одно прирежу, - отхаркивался кровью, вырываясь из рук сослуживцев, Герасим.
  - Под арест. В холодную, на двадцать суток, - скрежетал зубами от бешенства также весь окровавленный взводный Некрасов.
  В это время у речки, на берегу которой раскинулся этот отдалённый хуторок Романовского станичного юрта, загремели частые винтовочные выстрелы, затарахтели, захлёбываясь от непонятной ярости на людей, пулемёты. Раздался громкий топот сотен конских копыт и загремело над полем дружное, многоголосое русское "ура"...
  
   * * *
  - Красныя! - Иван Вязов, чуть не сбив с ног бежавшего навстречу Максима Громова, помчался дальше по кривой хуторской улице к базу, на котором располагался его взвод. Повсюду отступали, суетливо отстреливаясь, казаки. Кричали выезжавшим из дворов товарищам:
  - Красные через речку переправились. Наступають!
  У речки, которая была естественным рубежом обороны Гашунской группировки красных войск, шёл неравный бой. Большинство казаков из передовой линии, бросив позиции, уже бежало в хутор, к взводным коновязям. Оставались единицы и всего один пулемёт, за которым, первым номером, лежал грушевец Антон Мигулинов. Дав последнюю длинную очередь в набегавших на него от реки красноармейцев, Антон бросил свой, бесполезный уже в ближнем бою, "максим". Не оглядываясь, махнул через покосившийся, затрещавший под ним ивовый плетень в сад ближайшего казачьего двора. Дальше были подсолнухи, и казак нырнул в их спасительную гущу, как в оранжево-зелёное море.
  Пехотные цепи красных наступали по всему фронту, а кавалерийский отряд Булаткина, в котором находились и братья Грачёвы, - казаки из хутора Каменнобродского, - вброд форсировав неглубокую реку, стал обходить хутор с левого фланга.
  В хуторе загудели колокола, бросились в бой, похватав что попало под руку, все способные носить оружие казаки. Даже какой-то дряхлый, семидесятилетний дед выскочил из хаты, размахивая старинной, доставшейся видно от предков, кавказской шашкой, и тут же упал замертво, сражённый меткой красноармейской пулей. Яростный бой разгорелся на хуторских улицах. Казаки стреляли в красноармейцев из окон домов, с полатей. Рубили шашками во дворах и на огородах, кололи вилами в амбарах и на сеновалах. Подростки подхватывали винтовки раненных или убитых старших братьев и отцов. Малышня подносила патроны, девки перевязывали раненых и увечных.
  Лукьян Родионов, сводную пластунскую сотню которого тоже перебросили на этот угрожающий участок белого фронта, наконец-то раздобыл себе коня. Их много бегало, потеряв седоков, по полю за хутором. Вместе с многочисленной группой конных казаков из разных подразделений, которые перемешались в горячке боя, Лукьян мчался наперерез красным кавалеристам Булаткина, чтобы не дать им окружить хутор. Возглавлял казачью конницу какой-то незнакомый Родионову есаул Бамбул, которого подчинённые называли атаманом. Возможно, он действительно был атаманом какой-нибудь ближайшей казачьей станицы.
  Лукьян скакал вслед за ним и примерял к вынутой из темляка руке шашку. Снова в жилах его бурлила дикая кровь далёких степных предков. Азиаты это были из гиблых и полупустынных киргиз-кайсацких равнин, древние жители донских первозданных угодий - кипчаки-куманы, либо гордые и коварные кавказские горцы, ценившие превыше всего на свете только свободу, мужскую доблесть и честь воина, - Бог его ведает... Как и всегда во время кавалерийской атаки - напрочь покидал голову Лукьяна весь накопленный тысячелетиями цивилизации человеческий опыт, бесследно исчезал здравый смысл, и оставался только дикий, первобытный, звериный инстинкт добытчика и охотника. Оставался только горячий, захлёстывавший мозг неудержимой волной, азарт битвы, где всё просто и ясно, как дважды два. Где третьего не может быть: либо победишь ты, либо - тебя! Где выживает только решительный, безжалостный и ловкий. Где нет места слюнтяям и слабым непротивленцам злу... Нет места толстовству, сентиментальности и человеколюбию. Где враз исчезают все заповеди, особенно главная Христова заповедь: "не убий"! Потому что, если не убьёшь ты, то убьют тебя... Потому что человек - это только в идеале для церковников, мечтателей и наивных поэтов - Божье создание по его образу и подобию. А на самом деле - злобный, коварный и безжалостный хищник. И убивает он не потому, что хочет есть, а потому что хочет есть сладко и повелевать над себе подобными.
  И Лукьян рубил, и сам еле успевал отбивать сыпавшиеся на него со всех сторон сабельные удары. Валились, разваленные чуть ли не до пояса его шашкой, тела красных кавалеристов. Падали под ударами противника и белые казаки, поднявшиеся за свою землю и поруганную казачью честь. Скрещивались, звеня и высекая искры, клинки смертельных врагов, яростно ощеривались в зверином оскале рты станичников. Дрались друг с дружкой казаки, не видя ничего пред собой, окромя ненависти. Потому что казаки были и с той и с другой стороны. Порой - из одной и той же станицы или хутора... Порой - из одной и той же семьи... Как по Святому Писанию: брат шёл на брата, сын та отца, племянник на родного дядьку...
  Между тем, на хуторских улицах красные побеждали, неудержимо рвались вперёд. То и дело звонко лопались в садах бутылочные гранаты, осколки, шелестя по яблочным веткам, осыпали на землю десятки зрелых плодов. Винтовочные и пистолетные выстрелы трещали пачками, не умолкая ни на минуту.
  Чех Ян Ростик с громким русским "ура" повёл свою интернациональную роту на штурм последних позиций казаков, закрепившихся на окраине хутора.
  - Вперёд, вперёд, товарищи, - кричал он на хорошем русском языке, которому достаточно выучился в станице Грушевской за годы плена.
  Он крепко сжимал в руках штыковую винтовку и смело шёл в атаку в первых рядах. Позади наступающих пехотных цепей двигалось несколько санитаров с белыми повязками, на которых были выведены ярко-красные кресты, на рукавах шинелей и курток. Среди них - медицинская сестра Жанна, еврейка с Украины, близкая подруга Ростика.
  Стремительным штыковым ударом интернациональная рота опрокинула остатки сводной пластунской сотни и погнала их дальше по полю, в направлении станицы Романовской. За хутором, почти наполовину вырубленный, бежал в панике личный конвой атамана Бамбула.
  Спрыгнув с коня и резко кинув в ножны окровавленную шашку, припал Серафим Грачёв к тяжело раненному, обливающемуся кровью брату.
  - Титок, ну очнись ты, - ведь жив! Жив! Ну не помирай за ради Бога, братан, - навзрыд плакал, не стыдясь своих слёз, казак.
  - Не помру, Серафимка, - еле шевелил потрескавшимися губами Тит...
  
   * * *
  Когда загремели первые выстрелы за хутором, казаки, похватав винтовки, горохом высыпали на двор. Оставили связанного Герасима Крутогорова в хате. Убежала куда-то и хозяйка с детишками. Герасим в бессильной злобе бился головой о стену и страшно клялся, призывая в свидетели всех святых, жестоко отомстить Пантюхе Некрасову за свой позор. Потеряв представление о времени и отчаявшись во всём, пленник вскоре задремал сидя, уронив голову на плечо. Разбудил его влетевший в хату, сильно прихрамывавший Гришка Закладнов. Он был бледен лицом и возбуждён.
  - Всё, земляк, гузырь! Красные со всех сторон обложили, жмуть, - выпалил он одним духом. - Утекать быстречко надо, чуешь. Не то товарищи враз решку наведут.
  Подскочив к сидевшему у стены Крутогорову, Закладнов шашкой перерезал связывавшие его верёвки. Они оба выбежали на двор. По хуторским улицам уже передвигались, стреляя на ходу из винтовок, красноармейцы. Казаки в панике отступали по всему фронту. Григорий пальнул несколько раз во вражеских солдат за плетнём. Когда они торопливо залегли, подал знак Герасиму, что нужно отходить на край хутора. Герасим, как был, без оружия, следовал за ним, то и дело кланяясь свистевшим повсюду пулям. Не чаял выбраться живым из этой переделки. В хуторе всё перемешалось, коней найти было невозможно: при первых же звуках тревоги коноводы отогнали их в глубокий тыл, почти что к самой Романовской. Где свои, где чужие - разобрать было нельзя. К тому же, Крутогоров тщетно искал оружие, но в темноте в садах ничего не мог отыскать. Разгром казачьих подразделений был полный...
  
   42
  Шум, визг, неразбериха, винтовочные выстрелы, разрывы снарядов... По железнодорожному мосту через Дон в направлении левобережной станции Рычково проходит последний красный эшелон. Его обстреливает изо всех орудий, идущий от станции Суровикино в направлении разъезда Чир, лёгкий бронепоезд красновцев "Атаман Назаров", которым командует подъесаул Скандилов. Как шмели, повсюду жужжат пули. "Та-та-та", - захлёбываясь, спешит, выстрачивает смертельные строчки с правого, возвышенного берега пулемёт прорвавшегося казачьего разъезда. Оглушительный взрыв потрясает вдруг всю задонскую степь, где некогда Пётр I тщетно пытался прорыть судоходный канал от Дона до матушки-Волги. Железнодорожный мост, заминированный красными сапёрами, со стоном, как доисторическое животное, тяжело обрушивается в бурлящие, враз помутневшие донские волны.
  Рота красноармейцев, в которой служит спасшийся от гибели подтёлковец Пётр Медведев, держит оборону у одноимённого со станцией хутора Рычкова. С противоположного берега уже пытаются переправиться в лодках и баркасах, а то и вплавь первые донские смельчаки. Смертоносным веером секут тот и другой берег пулемётные очереди. Гудят, не переставая ни на минуту, орудийные батареи белоказаков. Им изредка отвечают полевые трёхдюймовки красных. Они ещё не пристрелялись, боятся попасть в своих. Красновцы же прут напролом. У них приказ: взять любой ценой Царицын.
  Пётр Медведев с восхищением оглядывается на бегущего вдоль красноармейской цепи молодцеватого Ефрема Щаденко, - иногороднего из станицы Каменской. По приказу правительства Донской Советской республики он сформировал в Донецком округе сильный отряд из фронтовых казаков и иногородних и стал с боями пробиваться вдоль железнодорожной линии на Царицын. По пути к нему присоединялись мелкие отряды красногвардейцев и местной милиции из восставших хуторов и станиц, а также отбившиеся от своих подразделений красноармейцы. Но всё равно силы были слишком неравные. По железно дороге Лихая - Царицын, вслед отходящим с Украины красным частям неудержимо напирала почти вся махина недавно созданной атаманом Красновым Молодой Донской армии.
  Грушевец Медведев, после казни подтёлковцев скитавшийся по степям, вскоре встретил своих товарищей. Их было совсем немного из отряда, избежавших лютой смерти. Возглавлял группу член мобилизационной комиссии Фролов. Они пошли на юго-восток к линии железной дороги, рассчитывая встретить там своих. С опаской обходили бурлившие казачьи станицы: на Среднем Дону ярко полыхало контрреволюционное восстание. В районе Обливской присоединились к отряду Ефрема Афанасьевича Щаденко.
  Пётр лежит в неглубоком окопе рядом с Фроловым. Раненое плечо правой руки ещё ноет, насквозь простреленное казачьей пулей. Трудно нажимать на курок, но Пётр с остервенением стреляет в ненавистные сейчас, после гибели брата Филиппа, фигуры белоказаков на противоположном берегу Дона. Те, побросав лодки, поспешно отступили за бугор. В ответ ещё сильнее стала бить казачья артиллерия. В красноармейской цепи всё гуще стали рваться снаряды, то здесь, то там вскрикивали поражённые осколками бойцы. Кое-кто тыкался головой в сырую землю и замолкал навеки. Вот, на глазах у Петра Медведева накрыло близким разрывом какого-то пожилого рабочего, перебегавшего по траншее. Тело его подбросило в воздух на несколько аршин. Пётр в испуге нырнул на дно окопа, прикрыл голову руками.
  Возле него сполз в укрытие какой-то солдат-фронтовик с пышными, по старинке закрученными, гвардейскими усами. Сбросил с осыпавшегося бруствера в окоп большой деревянный ящик, окрашенный в зелёный цвет.
  - А ну навались, пяхота, патроны прибыли, - крикнул он наигранно бодро с заметным средне-русским, "акающим" акцентом.
  Откинув крышку зелёного ящика, взял в обе руки по новенькой пачке с винтовочными патронами, стал бросать их ближайшим бойцам. Обоймы были новенькие, густо смазанные ружейным маслом, вероятно, недавно с завода или с военных складов "нз", оставшихся от царской армии.
  Пётр Медведев схватил сразу три пачки с обоймами - про запас. С благодарностью повернулся к усатому гренадёру-фронтовику.
  - Вовремя ты подоспел, товарищ, - три патрона всего и осталось.
  - Держись, казуня, не пропадём, - весело отвечает гренадёр, вставляя в магазинную коробку винтовки новенькую обойму и выдавливая патроны вниз. Приложившись щекой к шершавому, поцарапанному прикладу, стреляет в сторону противоположного берега.
  Выстрелы, выстрелы, - сплошной гул и трескотня... Страшные вопли тяжелораненых и умирающих красноармейцев. Новая попытка форсирования Дона белоказаками. Теперь уже правее хутора. Но и там держат оборону красные части... Стоны тонущих в реке, убитых белогвардейцев, ржание сносимых по течению, казачьих лошадей, перевёрнутые кверху днищами лодки. И эта атака сорвалась. Вновь начинается артиллерийский обстрел красных позиций. Потери слишком велики.
  - Отходи! - зычным голосом кричит наконец бывший подтёлковец Фролов, который командует их взводом.
  Пётр Медведев и гренадёр, принёсший патроны, вскакивают почти одновременно, бегут по всхолмлённому, заросшему бурьяном полю. Левее командир отряда Щаденко помогает тащить "максим" оставшемуся без второго номера пулемётчику. Петька в приостанавливается и в недоумении оглядывается назад. Он ничего не понимает: "Как же так? Почему отступление? Ведь можно же было ещё держаться... А теперь, с их отходом, казаки беспрепятственно форсируют Дон и займут плацдарм на этом берегу..."
  Так вскоре и происходит. Не успели красноармейцы занять вторую линию обороны, как с правого берега уже отчалило множество казачьих лодок и плотов, перевозивших пулемёты. Ближе к берегу переместились и батареи. И вот, наконец, тыкаются в песок левого берега казачьи лодки, выскакивают из них прямо в воду донские пластуны, хлебнувшие перед боем по доброй чарке первача. Следом, вплавь начинает переправу конная сотня.
  И вдруг из-за холмов левого берега - "А-а-а-а!"... Взвивается ввысь и летит над полем яростный победный клич сотен голосов. И вот уже ясно различимо несокрушимое русское "ура". Навстречу переправившимся пластунам выныривает густая лава красной казачьей конницы. Батареи белых смолкли, они ещё не пристрелялись к новым целям и потому сейчас не помеха. Пулемёты ещё не установлены.
  - Ура! Бей контру, - кричат красные кавалеристы, размахивая сверкающими на солнце клинками, и с налёта врезаются в гущу суетившихся на берегу станичников.
  Снова зазвучало протяжное - "а-а-а-а", как будто в подражание диким, воинственным крикам азиатских обитателей этих равнинных мест: скифам или сарматам. Послышались сочный хряст разрубаемых черепов, стоны раненых, вопли умирающих и потоптанных копытами коней, запоздалые нестройные одиночные выстрелы. И вновь и вновь - разбойничий свист резко разрубающих воздух вместе с человеческими телами казачьих, острых как бритва, фронтовых шашек.
  Красноармейцы из отряда Щаденко издали, со своих новых позиций, следят за лихой кавалерийской атакой на берегу. Восторженно переговариваются.
  - Вот это да! Это я понимаю, - с восхищением цокает языком усатый гренадёр, подносивший патроны. - С такими орлами сам чёрт не страшен.
  - Утопят беляков в Дону, - отвечает, глядя на него, Пётр Медведев. - Это наши, красные казаки... Знай, брат, наших.
  Командир отряда Ефрем Щаденко, упав за пулемёт, посылает короткие точные очереди куда-то за Дон, поверх голов рубящихся на берегу кавалеристов. Пластуны белых, между тем, опрокинуты и смяты. На берегу всё уже кончено: кто поднял благоразумно руки, кто бросился назад, к лодкам, кто - вплавь через Дон. Но везде настигали их безжалостные красные клинки. Вода у берега густо окрасилась кровью порубленных белоказаков.
  С противоположного берега уже бьют вразнобой по своим и чужим казачьи пулемёты, и ложатся рядом с порубленными станичниками красные конники из отряда Щаденко...
  
   43
  После разгрома шахтёрской группировки красных и взятия Александровск-Грушевского, Донской кавалерийский полк войскового старшины Ковалёва перебросили на юг, в первый Донской округ. Они доехали по железной дороге до Новочеркасска, а оттуда, походным порядком, пошли по степной просёлочной дороге в направлении станицы Бессергеневской и дальше, через реки Аксай и Дон, - на Богаевку.
   Фёдору Громову постепенно вошла во вкус такая война: ни забот тебе, ни хлопот, - скачи себе на коне, на своём верном, быстром как ветер Абреке, от перехода до перехода, любуйся донскими просторами. Ночёвка всё время в новой станице или хуторе, где никогда бы в жизни не побывал, не случись этой бестолковой, не нужной никому войны. На постое - веселись с пьяными, податливыми, как воск, жалмерками, сам жарь забористую казачью самогонку или синий спирт, который покупали у интендантов.
  О доме и думать забыл Фёдор. Что там? Жена с малым дитём?.. Так они - при бабке. Правда, приходилось иной раз сходить в дозор ночью, а то и пострелять в кого-нибудь издали. Не так, чтобы - убить, а в основном для острастки, чтоб удирали красные товарищи шибче...
  - Этак увесь век воевать можно, - ржал как всегда в кругу односумов Семён Топорков. - Как к тёще на блины едем, а не на войнушку... Не то, что на Германской, ну ба её к дьяволу...
  - А слыхали, станичники, что немчура уже всю Хохляндию заняла и у нас, в Ростове сидить, - встрял в разговор знающий Лазарь Семенихин. Он и сам был родом из Ростова, из тамошней станицы Александровской. - А наш Войсковой атаман Краснов с кайзером Вильгельмом в друзьёв-товарищей играет. В Неметчину хлебушек наш донской эшелон за эшелоном шурует, да молоко с мясой, да яйцы, да фураж для коняг... А германы за энто оружию ему шлют, да танки с еропланами, чтоб супротив России хорошо воевал.
  - Ну нас энто не волнует, Ростов твой, - отмахнулся атаманец Николай Медведев. - Им там виднее, атаманам с енералами, с кем ручкаться: с кайзером Вильгельмом, или с Деникиным. А нам, казакам-станичникам, перво-наперво нужно пришлых бандитов-большевиков на своей земле искоренить, а посля и с германами как-нито решим... Главное зараз оружие у Вильгельма добыть, - с голыми руками против красных не дюже навоюешь.
  - Это верно, - согласился Фёдор. - Что нам немцы, ежели тут, на Дону их нету? Вот если бы они в нашу Грушевку припёрлись, - я бы ни на каких атаманов Красновых не поглядел, первый за шашку взялся.
  - Один, что ля? - подъехал сбоку, услышав разговор, сотник Тимофей Крутогоров.
  - Не, - поглядел на него с лукавой улыбкой Фёдор Громов. - Ты бы, Тимоха, помог.
  - Крамольные ты разговоры ведёшь, Громов, - заулыбался в свою очередь сотник. - Я с этим в корне не согласный... Перво-наперво зараз их, большевиков, рубать надо. Они злейшие враги донского казачества... И враги куда пострашнее немцев! Те, что, - иностранцы: сколь не пробудуть тут, а всё одно в свой Фатерлянд умотают. А большевики - нашенские, российские. Они - останутся и пустют корни... в умах.
  - Это точно, - поддакнул Николай Медведев. - Значит, будем вырывать их с корнями, как чертополох...
  Не доезжая реки Аксай, остановились на отдых на заброшенной степной заимке, неподалёку от станицы Бессергеневской. Фёдор Громов, как старший в своей команде, с лычками урядника на тёмно-синих, с алой выпушкой, погонах, подъехал к сотенному командиру. Обратился по всей форме, чтобы польстить:
  - Ваше благородие, мы с односумами смотаемся у станицу на разведку. Поспрашиваем у казаков насчёт красных, может, они недалече где ховаются, да нам в спину вдарят? - Федька лукаво подмигнул Крутогорову.
  - Давай, урядник Громов... Токмо гляди мне, - вечор чтоб в сотне был как штык! И мазурики твои новосёловские... Не дай Бог, - пригрозил ему Тимофей.
  - Айда, односумы, - весело рванул своего Абрека Громов.
  Прискакав в станицу, постучали в крайнюю хату. Вышла дородная, пышногрудая молодая казачка.
  - Хозяюшка, на постой примешь храбрых защитников отечества? - заулыбался в чёрные усы цыганистый Топорков. - Мы, значится, в долгу не останемся. Отблагодарим, чем сможем...
  - Нет уж, служивый, уволь, - свой есть, таковский, - улыбнулась в ответ разбитная бессергеневская казачка. Отойдя малость от двери, кивнула вглубь хаты. Там, в сенях, показалась плечистая, с погонами вахмистра на защитной гимнастёрке, фигура казака.
  - А-а, ясно. Муж! - с досадой протянул Фёдор, поворачивая коня обратно.
  - Эй, землячок, выдь на час, - позвал незнакомого казака ничуть не смутившийся Топороков.
  - Чего тебе? - вышел на крыльцо вахмистр, вертя в пальцах закрутку.
  - Не знаешь, случаем, где тут у вас бабёнки добрые проживают? - наклонившись с коня, зашептал ему на ухо Семён.
  - Та везде, - развёл тот широко вокруг руками. - Вон хотя бы в той хате, видишь, - крыша камышовая... Одна казачка живёт: мужик на Германской сгинул, сын - на этой, под Новочеркасском.
  - А горилка, как кажуть хохлы, у тебя, господин вахмистр, есть? - заулыбался речистый Топорков.
  - Так не хохлы, цыганы так гутарят, - нахмурился казак.
  - А чем мы хуже ромал, земеля? - продолжил перепалку Семён. - Не обдуришь - не проживёшь, слыхал?
  - Ты сам-то, как я погляжу, случайно не из цыган будешь? - спросил бессергеневец.
  - Что, - морда чёрная?.. - самодовольно переспросил Топорков.
  - Да нет, нахальный дюже... как цыган в табору, - засмеялся казак. - Из Каргинской, небось? Узнаю породу вашу брехливую...
  - Не угадал, дядька, - хохотнул Семён, перебирая поводья. - Тутошние мы, низовские, из коренных черкасюк... А ты сам-то местный? Лапшу в самоваре варил?
  - Это мы-то, "лапшу в самоваре варили"? - обиделся на прозвище казак. - Да то богаевские, - не мы.
  - А какая разница, - продолжал поддразнивать Семён Топорков. - Богаевские варили, вы лопали: соседи, как-никак...
  - Чья бы корова мычала... - сказал бессергеневец. - Зато ваши новочеркасские медведи тройку угнали, каков глас?
  - А вот и не угоняли, - выскалился в ответ Топорков.
  - Эт почему?.. Все знают скрозь: угнали.
  - А потому, что не новочеркасские мы, а грушевские, - пояснил Семён. - Так есть, что ли, дымка, аль жалко?
  - Жалко у пчёлки, слыхал, казуня...
  - И энто знаешь, бессергеневский, - хмыкнул Топорков.
  - Язык, я погляжу, у тебя, парень, не дурно подвешен, - притворно посочувствовал казак и обернулся к жене. - Эй, Лукерья, притащи-ка четверть первача, - грушевских бугаёв угостить надо.
  Сёмка поблагодарил хлебосольного хозяина, принимая из рук казачки большую, пузатую, заткнутую тряпичной пробкой, бутыль. Достав деньги, щедро расплатился.
  - Гроши, оно, конечное дело, никто не отменял, - почесал раздумчиво затылок вахмистр, держа в руке радужные купюры, - да уж больно ненадёжное, по нонешним временам, средство. Быстро цену теряют...
  - А чё тебе ещё? - недоумённо взглянул на него Топорков.
  - Патронами у вас разжиться можно? - спросил хозяин.
  Семён с готовностью опорожнил в полу его гимнастёрки оба своих подсумка, добавил несколько запасных обойм из карманов.
  - Теперь хватит?
  - За глаза, - обрадовался бессергеневец. - А то у нас с боезапасом напряжёнка... Спаси Бог, станичники, выручили.
  Семён догнал отъехавших в сторону односумов, показав увесистую бутыль, похвастался:
  - Как говорится: с паршивой овцы хоть шерсти клок... Всучил ему керенки, а что они ноне стоят? Бумага-бумагой...
  - Ну и куды зараз? - испытывающее глянул на него Фёдор.
  - А поедемте-ка, братцы, вон до той хаты, - указал пальцем Семён Топорков, - там, говорят, бабёнка чудная живёт, - усех принимает, кого ни попадя...
  Подъехали к неказистому, поваленному кое-где плетню. Постучали нагайкой в стекло саманной, давно не беленной хаты.
  - Закусить найдётся, хозяйка? - крикнул с седла Топорков вышедшей на крыльцо казачке. Она была уже не молода, лет сорока с виду. - А, может, ещё и дочка есть? Так гляди - зараз посватаемся.
  - Дочки нет, - с улыбкой ответила та. Поиграла кокетливо глазами. - А я что?.. Аль старуха уже для тебя?
  Глаза у неё молодо вспыхнули, оглядывая жадно стройных, - в самом соку, - удальцов-казаков.
  - Неужто через порог свататься будем? - пошутил Фёдор Громов. - В дом-то хоть впустишь, хозяюшка дорогая?
  - Да уж не дешёвая, - подбоченилась разбитная бабёнка. - Заходьте, куды ж вас денешь, ослобонителей наших... Мы гостёчкам завсегда радые, хоть и незваным.
  - А незваный гость - хуже татарина, так, что ли? - засмеялся Семён Топорков, спрыгивая на землю...
  Гулянка затянулась до позднего вечера. Кроме того, что было у казаков, хозяйка тоже выставила трёхлитровый кувшин самогонки, а потом ещё и вино, пригласила подругу. Сидели в кухне, за столом, усадив промеж себя женщин. Фёдор обнимал и то и дело лобызал хозяйку дома, не забывая при этом и опорожнять стакан, в который то и дело подливал водочки Топорков. Он с Колькой Медведевым зажимали с двух сторон соседку хозяйки, рослую, сбитую как на дрожжах, казачку - голосистую певунью и веселуху. Семён, дурашливо смеясь, то и дело норовил нырнуть рукой ей за пазуху, но та неизменно отбивала его руку. Грозила с улыбкой пальцем, как малому, расшалившемуся дитю.
  - Вас богато - таковских, а я, чай, одна, - выговаривала она Семёну и обвивала другой рукой за шею молчаливого Николая, который ей приглянулся больше. - Шёл бы ты уже на боковую, казак. Гляди, носом уже в тарелки клюёшь.
  - Ага, я пойду, а вы тута с Николой - шуры-муры разводить начнёте, - пьяно ухмылялся Топорков и снова лез к казачке, норовя засунуть руку под подол юбки.
  Гулёна притворно визжала, хлопая казака по шаловливой руке и извиняющее посматривала на Медведева. Однако, по её глазам можно было понять, что ей Сёмкины приставания нравились.
  - Семён, отстань от бабы, - укорял односума Николай и подливал ему ещё самогонки. - На вот выпей лучше ещё, да поешь. Совсем, брат, не закусываешь.
  Топорков выпил и переключился на хозяйку дома: схватил её жадно за полную, увесистую ляжку.
  - Вот закуска, - я понимаю. Усем закускам - закуска! Чисто вокорок...
  - Не лапай, не купишь, - довольно хохотнув, отпрянула от него казачка и прижалась сильнее к Фёдору. Тот, сдвинув брови, сердито зыркнул на Топоркова.
  - Ну вот, и энта краля занятая, - обиженно протянул Семён и встал из-за стола. - А того не разумеете вы, братцы, что баба - всё равно, что колодец: сколько не пей - на всех хватит!
  - Вот и поди, казак, охолонись, попей из колодца водички, - посоветовала хозяйка.
  - И пойду, - упрямо сказал Семён, вываливаясь из кухни. При этом его кидало из стороны в сторону.
  Он вышел на двор и увидел проезжавших мимо по улице трёх калмыков. Двое из них были сыновьями коннозаводчика Шонхорова Галзан и Утанасун, и с ними - пожилой, в лохматом лисьем треухе, урядник. Заметив Топоркова, все трое остановились.
  - Эгей, казак, иды сюда, - поманил его плетью урядник.
  - Чего тебе, косоглазый? - нехотя приблизился к плетню Семён.
  - Ещё кто тут була? - спросил пожилой калмык в треухе. - Давай, зови всэ. Генерала Папов зывать всэх приказала. Пыстра...
  - А чё ты раскомандовался, братуня? - поднял хмельную башку на калмыка Семён Топорков. - Генерал Попов... генерал Попов... Да в гробу мы видали твоего генерала! Мы ему не подчиняемся. У нас свой командир, понял?
  - Нэ выполняй пирыказ? - вскинулся пожилой урядник. - А ну, за мной! - приказал он своим калмыкам и направил лошадь во двор. Галзан с Утанасуном последовали за ним, на ходу вынимая из ножен шашки.
  - Но-но, токмо подойди, нехристь! - Топорков решительно схватил валявшуюся поблизости оглоблю. - А ну, гэть отсюда, косоглазые, - зашибу.
  - Бэры его, вяжи, - крикнул урядник, спрыгивая с коня.
  Братья Шонхоровы, тоже спешившись, бросились с шашками в руках на размахивавшего оглоблей Семёна.
  - А-а-а, убью! - Топорков дико закричал и, оскалив зубы, трахнул своим страшным орудием по голове ближайшего Галзана. Тот, выронив шашку и схватившись руками за голову, рухнул как подкошенный навзничь.
  Семён замахнулся и на Утанасуна, но подбежавший сбоку урядник выбил у него из рук оглоблю. Ударом кулака в висок сбил с ног. На шум из хаты во двор выскочили разгорячённые выпивкой Фёдор и Николай. Поняв сразу же, что Сёмка попал в беду, бросились с кулаками на калмыков. Николай, изловчившись, первый подсветил кулачищем младшему Шонхорову в челюсть. Удар, хряст вылетевших зубов, и калмык с воплем летит на землю. Отхаркиваясь кровью, ползёт на четвереньках со двора. Бьёт и Фёдор. От его удара валится пожилой урядник. Вдвоём с Николаем добавляют ему сапогами по почкам.
  В это время пришёл в себя старший из Шонхоровых, Галзан. Он вскакивает и, пошатываясь как пьяный, идёт с ножом на казаков.
  - Ты погляди, волчонок какой, - с удивлением говорит Медведев и, ловким ударом ноги выбив у калмыка нож, добивает его с левой.
  Поднимается на ноги очухавшийся Семён Топорков. Приближается к односумам.
  - За что они тебя? - спрашивает Фёдор.
  - Да так, ни за что... Бабу не поделили, - шутит Семён, подмигивая ему заплывшим глазом.
  В это время на крыльцо вышла соседка казачки, собравшаяся домой.
  - Ну вы давайте, други, выпроваживайте гостей, - кивнул на лежавших на базу избитых калмыков Громов, - а я покель с хозяйкой пойду поручкаюсь... Да глядите, в хату не лезьте, обормоты. Прощание дюже горячим могёт быть... - улыбнулся в усы Фёдор и направился к дому.
  Казачка его ждала, сидя на расстеленной постели в спальне. Фёдор на всякий случай запер на крючок входную дверь. Быстро сбросил сапоги, гимнастёрку и шаровары.
  - Чего там они на базу? - горячечным шёпотом дохнула ему в лицо сладкая бабёнка, давая место рядом с собой, под цветастым, расшитым красивыми лоскутами, ватным одеялом.
  Фёдор зажал ей рот страстным изголодавшимся поцелуем, так, что у той аж перехватило дух.
  - Во, дурёха, в постели разве ж об этом говорят? - засмеялся от счастливо, пробегая жадными руками по всему её вытянутому, мягкому, как сдобное тесто, гладкому обнажённому телу. Задержался на минуту на упругих, белых, как только что сбитые сливки, соблазнительно овальных, похожих на две молодые дыни, грудях. Забрал огромные коричневые соски целиком в рот. Бабёнка, томно прикрыв глаза, застонала, задёргалась под ним, как будто в агонии - умирающий.
  Фёдор провёл пальцами по большому, выпуклому животу, утопил их мягких завитках спутанных волос на лобке, просунул руку под ляжку, ощущая её увесистую, налитую тяжесть и от этого ещё больше загораясь желанием. Лёг на неё сверху, просунув обе руки ей под упругий мясистый зад, слился с ней воедино... Женщина тяжело забилась под ним, закричала, как резаная. Это был крик радости и наслаждения, которое изливалось из него в её распростёртое на мягкой перине тело...
  Они очнулись от нового всплеска ударов и шума на улице.
  - Что там ещё опять? Никак не угомоняться, - сердито чертыхнулся Фёдор и с сожалением полез с кровати. - Ты погоди, вкусная моя, я зараз...
  Выбежав на двор, Громов застаёт драку в полном разгаре. К калмыкам подоспела подмога, - ещё трое косоглазых, - и, теснимые ими, Сёмка с Николаем медленно, шаг за шагом, отступали к конюшне. То и дело валился с ног от удара то один, то другой калмык, но доставалось и казакам. Лица обоих были сплошь в синяках и кровоподтёках.
  - А ну, поберегись, - Фёдор выхватил из кармана шаровар револьвер и несколько раз выстрелил в воздух. - Через минуту, ежели не покинете двор, - стреляю на поражение! - пригрозил он калмыкам.
  Угроза подействовала и те, нестройной растрёпанной толпой подались на улицу, где ещё один молодой калмычонок держал их лошадей.
  - Будэт твоя от атаман Папов балшой взбучка, - пообещал напоследок пожилой урядник, утирая рукавом гимнастёрки обильно текущую кровь из носа. Всё его жёлтое, скуластое лицо походило на побитую, перезрелую сливу. Не в лучшем виде были и остальные "братуни".
  - Ничего, ничего, урядник, ехай с Богом, - помахал ему рукой Громов. - Мы твоему атаману не служим. У нас, знаешь, небось, - свой атаман: Пётр Николаевич Краснов... Мы из личного атаманского конвоя. Доложим куды следовает по начальству, - атаман вас всех зараз велит заарестовать и на Попова не посмотрит... Так что, молись, нехристь, своему истукану...
  
   44
  Командир 1-го кавалерийского крестьянского социалистического полка, бывший вахмистр Борис Мокеевич Думенко горячо пожал руку Евлампию Сизокрылову.
  - Гарно, товарищ Сизокрылов, спасибо тебе за отряд. Люди нам ох как нужны, особенно добрые кавалеристы. Ещё раз большое тебе спасибо от лица Советской власти. Будешь, теперь, товарищ Сизокрылов, командиром эскадрона Красной Армии. - Борис Мокеевич принялся расхаживать, скрипя половицами, из угла в угол штабной комнаты. Продолжал поучительно говорить:
  - На довольствие твоих людей уже поставили. Действуй. Смотри, не допускай партизанщины, мародёрства - особливо. У нас регулярная красноармейская часть. На Германской, небось, был... Знаешь, что такое воинская дисциплина. Чуть что и - под трибунал... А бои предстоят нам жаркие. Реввоенсовет армии приказал очистить от белогвардейцев железнодорожную линию отсюда, от Котельникова, и до самого Царицына. Так что скучать не придётся. Восстал весь Средний Дон, генерал Мамонтов рвётся к Царицыну. Трэба удержать за собой эту железнодорожную ветку во что бы то ни стало. И людей собирать надо, конников особенно. Мыслю я, товарищ Сизокрылов, сформировать кавалерийскую бригаду... Сколько таких отрядов, как твой, по степям скитается? Трэба собрать их все, объединить, сплотить под единым руководством. Это уже будет внушительная сила, способная противостоять казачьей коннице Попова или Мамонтова. Ты как думаешь?
  - Думаю, товарищ комполка, что мы справимся с беляками, - поддакнул смущённый Евлампий Сизокрылов. - Будем бить контру, как сидорову козу.
  - Да это я и без тебя знаю, дорогой ты мой товарищ, - дружески похлопал его по плечу Думенко. Затем, обернувшись к двери, крикнул: - Гэй, Листопад, ходи до мэнэ.
  Адъютант командира полка, молодой кубанский казачок Симон Листопад, в лихо развевающейся на ходу дорогой адыгейской черкеске, вихрем ворвался в комнату.
  - Кликали, Борис Мокеевич?
  - Ага, - заулыбался Думенко, лукаво подкручивая воображаемый кавалерийский ус, - а ну-ка, Сёмка, сваргань нам с товарищем Сизокрыловым чего-нибудь поснедать... Да и горилки не забудь притащить, понял?.. Действуй, козаче...
  Листопад исчез за дверью, и через пять минут уже тащил объёмистый графин с водкой и огромную, шипящую сковороду с глазуньей, которую только и умел стряпать.
  - Во, Борис Мокеевич, - грохнул он водку на стол. - Можэ, мало, так я ещё в трактир сбегаю.
  - Хватит, - отмахнулся Думенко. - Гуляй, Сёмка, покель... да недалече. Покличу, - чтобы как штык был. - И заговорщически подмигнул казаку. - Краля, небось, местная есть? Заждалася?.. Гляди у меня, герой...
  - Ничого, подождёт, - тряхнул Листопад чернявой козацкой чупрыной. Ловко крутнувшись на носках горских, без каблуков, сапог, исчез за дверью.
  - Во, это адъютант, так адъютант, - с восторгом похвастался Думенко, указывая на дверь. - Что угодно тебе достанет. Не хлопец - вогонь!.. Черта с пид земли, и того за роги вытягнет. Ей бо...
  
   * * *
  Кондрат Берёза, разобрав на части и вычистив до зеркального блеска свой старенький австрийский карабин, вскочил на коня и поехал к речке. Нужно было напоить его, да и искупать. Речка протекала сразу за крайними, утопающими в фруктовых садах, дворами станционного предместья. Подъехав камышами к воде, молодой грушевский казак вдруг в смущении остановился. Впереди стройная, лет восемнадцати, девка, высоко подобрав подол платья, - так что было видно широкое, волнующе белое бедро, - обмывала испачканные в грязи ноги. Услышав конский топот, незнакомка встрепенулась испуганной птицей, устремив на Кондрата чёрные, красивые очи, задёрнула платье.
  - Чего уставился? Не видал, что ли? - спросила она сердито, ещё раз пополоскала в воде ногу и надела чирик, потом - другой.
  - А что?.. Такой красавицы точно, ещё не видал, - нагловато сощурился Кондрат. - А тебе никак жалко? Боишься, что сглажу? Так я не глазливый, не пужайся.
  - Езжай, куды ехал, - резко отшила его незнакомка, выходя на тропинку. - Ишь, герой выискался: ружьё с саблюкой нацепил и думаешь, что теперь все девки твои будуть?.. Вон, молоко с губ сотри, не обсохло ещё...
  - А это не твоя забота, - рассердился Кондрат, наезжая на неё конём. - Это ты зараз храбрая такая, а казаки белые придуть, - погляжу, что тогда запоёшь... Они долго рассусоливать не будут: зараз в камыши утянут.
  Кондрат, спрыгнув с коня, с наслаждением стащил с затёкших ног осточертевшие сапоги, закатал выше колен синие, с алыми лампасами, казачьи шаровары. Повёл коня в воду.
  - Мне вот видишь, ног моих не жалко, - гляди сколько влезет, - пошутил красный казак.
  - Очень нужно, - капризно передёрнув плечом, отвернулась от него девчонка.
  От крайних дворов станции к речке шёл, подметая тропинку широкими полами черкески, Симон Листопад. Заметив его, девка заулыбалась.
  - Здорово живёшь, Елена, - приветствовал её издали Листопад. - Заждалася, ридная... Не скучаешь?
  - Да нет, тут скучать не приходится, - ответила девка, кивая головой на Кондрата, чистившего скребком коня в нескольких аршинах от берега. - От ваших красных кавалеристов проходу нет. Вон, молодой казак донской токмо что в женихи набивался.
  - Враки, - флегматично бросил Кондрат Берёза, не прерывая своего дела. - Нужна ты мне больно...
  - Ага, - понимающе кивнул Листопад, обнимая Елену за талию и крепко прижимая к себе. - Эгэй, козачок, ходи до мэнэ, щё-то скажу, - крикнул Кондрату.
  - Ну чего тебе? - Кондрат, держа в одной руке скребок, а в другой конский повод, стал медленно выбредать с конём на мелководье. - Говори, что надо, а то мне недосуг. Вишь, жеребца мою.
  Оторвавшись от сладких уст дивчины, Листопад вразвалочку шагнул в воду навстречу Кондрату.
  - Смотри, козачок, цэ бачишь? - Листопад с силой сжал твёрдый, жилистый кулак и поднёс его к носу Кондрата. - Ещё хоть раз увижу, что до моей дивчины приставать будешь, не посмотрю, что свий - поколочу. Вот тоби крест...
  - А ну, спробуй, - вызывающе процедил Кондрат и резким взмахом руки со скребком откинул от лица кулак кубанца.
  - Да вы что это, сказылись оба? - Елена, сорвавшись с места, прямо в чириках забрела в воду и стала между парнями. - Семён, перестань зараз же кулаками махать, как не стыдно?
  - Ладно, замяли, - стушевался Листопад, выходя на берег. - Пийшлы отсюда, Елена. Я зрозумию, шо вин мэнэ понял.
  Кондрат Берёза, в сердцах чертыхнувшись, сердито отвернулся от удаляющейся парочки. Зайдя поглубже в воду, вновь заработал скребком, вычищая лоснящуюся, мокрую от воды, короткую шерсть на конском крупе...
  
   45
   В Грушевской в это время всё поутихло. Казаки ушли к Владикавказской железнодорожной линии Торговая - Царицын добивать остатки Красной гвардии, бабы с молодыми ребятами и стариками выехали в поле засевать кое-как вспаханную землю. Вскоре тут приключилась оказия: прямо на борозде помер дряхлый старик Степан Фомич Топорков. Хоронили его одни бабы, лишь на поминки приехал с фронта Харитон Степанович. Он же и рассказал о разгроме войск атамана Погожева под станицей Романовской, где воевало много грушевских уроженцев.
  - Эх, жизня пошла, - горько вздыхала Матрёна Громова, сидя за поминальным столом в просторной горнице топорковского дома. Жаловалась соседке, свахе Зинаиде Астаповой: - Федька ушёл из дому на войну, и как в воду канул. Максим, сказывают, под Романовской аж воюет, а старого в Новочеркасск, в округ, то и дело нелёгкая носит. Дома ему не сидится в его-то годы... Тоже, Аника-воин нашёлся.
  - Да, - поддакивала Зинаида Яковлевна. - Мои казаки тоже там, под Романовкой... Эх, сваха, Матрёна Степановна, я ноне ночей не сплю, всё переживаю, как бы не поубивали их там большевики проклятые... Что как снова в станицу припрутся с учителем своим, Куприяновым, да с кацапом Мишкой Дубовым?
  - Не придут, - отмахивался рукой с ложкой подвыпивший Харитон Топорков. - Слыхал я, - их всех аксайские казаки в Дону потопили, нашенских-то босяков с учителем...
  - Собакам и смерть собачья, - проговорила закутанная в чёрный траурный платок его жена, Агафья Макаровна.
  Молодая сноха Топорковых, Сёмкина жена Варвара, заметно вздрогнула и чуть-чуть побледнела. Это не укрылось от зорких глаз Харитона Степановича.
  - Что, милаха, братьев своих вспомянула? Сказывал мне Семён, что видал их там, под Романовской. С красными оба... Эх, попадись они мне под руку!..
  - Что вы, папаня... - чуть не вскрикнула от страха за своих Варя. На неё сердито зашикали бабы:
  - И не совестно за столом? Глаза твои, Варька, бесстыжие...
  Казачка, собрав у поминающих грязные тарелки, быстро убежала в кухню. В спальне заплакал её ребёнок, рождённый недавно, в январе этого года. Варюха опрометью бросилась к нему - кормить грудью.
  - А как Тамарин-то пацанёнок? Терентюшка? - спросила у свахи Громовой Зинаида Астапова. - Зубки ещё не прорезались?
  - Два уже есть, - счастливо засмеялась в ответ Матрёна Степановна. - Бабку надысь за палец так ухватил - не оторвёшь. А зубята вострые, вострые...
  - Ну что, бабы, - встала с места Анастасия Закладнова, - пора и честь знать... Выпьем по третьей за упокой Степана Фомича, - царство ему небесное, - да и по домам.
  Пока бабы, перекрестясь, выпивали по третьей рюмке, молодые, замужние казачки принялись помогать Варваре Топорковой убирать со стола грязную посуду. Внесли на противне большой сдобный пирог и кисель с вышнями.
  - Пусть земля будет пухом... Эх, дед Степан, - смахнул хмельную слезу Мирон Вязов и проворно налил себе четвёртую стопку. Ольга Закладнова, родная внучка покойного деда Фомича, сердито его одёрнула.
  - Не на свадьбе, чай, дядька Мирон, - на поминках. Не гулять сюды пришли...
  У противоположной стены, под большим портретом атамана Платова, о чём-то затужил новосёловский батюшка отец Евдоким, роняя горькие слёзы в кружку с киселём. Харитон Степанович Топорков, позабывшись по старческому склерозу, уже пробовал петь: "По Дону гуляет...", но спохватившись под осуждающими взглядами женщин, сейчас же замолк. Сердито встряхнув кисетом, грузно поднялся из-за стола.
  Мирон Вязов, выпив всё-таки под шумок не только четвёртую, но и пятую добрую рюмаху, тоже стал пробираться к выходу.
  - Спасибо этому дому, пойдём к другому...
  Из кармана рваных его шаровар предательски выглядывал мятый кусок пирога. Тамара Громова, заметив, прыснула в утирку, и тут же с опаской потупила глаза. Евдокия Лунь с Агафьей Топорковой осторожно выводили из-за стола навзрыд плачущего отца Евдокима. Он шёл и всё вспоминал убиенного на германском фронте сына Димитрия.
  В спаленке опять заплакал ребёнок Сёмкиной жены Варвары. Агафья Макаровна, окликнув бегавшую по хате сноху, пристыдила:
  - Варька, дитё плачет разрывается, а тебе и горя мало. Живо иди кормить.
  - Да кормила уже, маманя, - ответила та, выглядывая из кухни.
  - Так укачай, с посудой девки без тебя справются, - сердито сказала Топоркова старшая. Ласково сообщила отцу Евдокиму:
  - Мы ведь, батюшка, внучёнка тоже Митей назвали. Как вашего... царство ему небесное, - Агафья Макаровна набожно перекрестилась.
  Отец Евдоким Лунь при упоминании о сыне залился слезами ещё пуще. Попадья под руку повела его по двору до калитки. Их с поклонами проводили Матрёна Громова со свахой Зинаидой Астаповой. Тут же была и Лиза, жена её старшего сына Ильи, с пятилетним сорванцом Гришухой. Он то и дело крутился вокруг её юбки, а то вдруг норовил погнаться за бродившей по базу курицей, но казачка сердито его одёргивала. Из хаты вышла помогавшая прибирать со стола Тамара Громова. Приблизилась к матери Зинаиде Астаповой, с кем не смогла перекинуться словом за поминальным столом.
  - Как там наши, маманя? Отец, братишка... Весточку не прислали?
  - Намедни сосед Зоров Иван с какой-то оказией набегал на час, проездом, - заговорила Зинаида Яковлевна. - Сказывал, что видал Егора. В третьеочередном полку служит... Потрепали их малость красные большевики под станицей Романовской, но зараз, слава Богу, всё устаканилось... Говорит Иван, что пойдут они теперь на железную дорогу, что на город Царицын ведёт, и будут оттель выбивать красные банды. А как возьмут Царицын, то и войне - конец. И распустят тогда господа енералы наших старичков по станицам.
  - Мамка, мамка, а дед Жора много красных нарубал? - тряс Лизу Астапову за юбку неугомонный Гришка.
  - Да отвяжись ты, липучка, - ласково прижимала его к себе Елизавета. - Пойди вон, с ребятами во дворе поиграй, я зараз...
  - Зайдёте, что ли, к нам? - вопросительно взглянула на Астаповых Матрёна Степановна. - Чай, давно в гостях не были.
  - Ну разве что - на час, - согласилась Зинаида Яковлевна, приглашая с собой Елизавету.
  Вышли на улицу, ещё не просохшую посерёдке после проливных майских дождей. Двор Громовых стоял по соседству. У ворот их встретил вытянувшийся за последнее время подросток Егорка.
  - Терентий не хныкал? - спросила у него беспокоившаяся за внука Матрёна Степановна.
  - Нет, его Улитка укачала в зыбке. Спит зараз, аж пузыри ртом пущает, - выложил последние новости Егор. К нему радостно подбежал Гришуха.
  - Здоров, шкет, - насмешливо протянул ему руку Егорка.
  - Я не шкет, Жорка, - запротестовал тот, сердито хмуря брови и выдёргивая руку из цепкой ладони юного казачёнка. - Ты ведь знаешь, - я Гриша. Чего обзываешься?
  Матрёна Степановна вместе с Тамарой вынесли из летней кухни лавку, поставили к столу под навесом. Хозяйка пригласила гостей салиться.
  - Доча, внучёнка-то принеси, - попросила Зинаида Астапова.
  Тамара сейчас же пошла в дом исполнять просьбу. Вернулась она вскоре с пятимесячным сынишкой Терентием на руках. Следом шла Улита Громова с крынкой в руках. Предложила гостям холодного, только что из погреба, квасу.
  - Не ходит ещё? - поинтересовалась, принимая у Тамары внука, Зинаида Яковлевна. Тот заплакал.
  - Нет, рано ещё, маманя, - отрицательно качнула головой Тамара Громова. Принялась успокаивать ребёнка. - Ну что ты плачешь, дурачок? Это бабушка твоя?
  - На, дери бабку за патлы, - шутя говорила Астапова, делая внуку козу. - Идёт коза рогатая за малыми ребятами... Забодаю, забодаю! - И двумя пальцами, напоминающими козьи рога, "бодала" ребёнка в животик.
  Тот с плача перешёл на заливистый, неудержимый смех. Заулыбались радостно и присутствующие. Зинаида перестала "бодать" внука и Терентий снова расплакался.
  - Томка, прими ребетёнка, вишь, мать притомилась, - велела Матрёна Степановна.
  Та, бережно приняв из рук матери капризничавшего сынишку, стала качать его и успокаивать:
  - Баю-баюшки баю... Баю-баюшки баю...
  К плетню, тоже с малолетним внуком на руках, - ровесником Терентия, - подошла соседка Агафья Топоркова.
  - И ваш кричит? - посочувствовала, обращаясь к Тамаре. - Эх, беда с этими мальцами... Плачет и плачет. Может, что болит? Так ведь не скажет... Ау, да ау... Варька вся вымоталась уже.
  - Может, - животик? - предположила Тамара Громова, продолжая баюкать Терентия. - Так настой укропу нужно давать пить, чтоб газы отходили...
  Расстегнув верхние пуговицы цветастой приталенной кофточки, она вытащила за набрякший сосок полную, белую, молочную грудь. Сунула её в розовый ротик сынишки.
  - А ещё сосед Иван Зоров рассказывал, - как будто продолжая прерванный разговор, вставила ни с того, ни с сего Зинаида Астапова, - как в Романовской девяностолетнего деда, героя Русско-Турецкой войны за освобождением болгар, красные байстрюки убили. Ох, Господи... Ванька Зоров сам видел, сказывал: штыком так наскрозь и проткнули всего, ироды окаянные... И за что, про что? В полной парадной форме, грит, на улицу вышел: с Георгиевскими крестами да медалями, в шароварах с казачьими лампасами и при погонах. Бандиты ему говорят: скинь дед, от греха. А он ни в какую. Я, грит, государю ампиратору Николаю Александровичу присягал, допреж того батюшке его, Александру III... А вам, голодранцы бесштанные, присягать не буду. И плюнул им в сердцах под ноги. Они его и закололи... А человеку и без того жить-то оставалось считанные денёчки... Ох, грехи наши тяжкие.
  Прибежала с огорода с пучком укропа жена Сёмки Топоркова, Варвара.
  - Тебя токмо за смертушкой спосылать, - проворчала, укоризненно качнув головой, Агафья Макаровна. Передала ей младенца. - Аль лясы с кем точила на задах? С парнями молодыми, небось?.. Гляди, Семёну всё обскажу.
  - Тю, да с какими парнями? Ляпнете тоже, маманя, - всплеснула руками Варька. - Туда да назад... Всю дорогу считай бегом бегла как угорелая. Кобель ещё чей-то отвязался, кинулся, чуть платью новую не порвал.
  - А вчёра ночью где шаландалась, поблуда? - не унималась свекруха. - Я специально караулила, не спала... Ажник заполночь заявилася... Не было, скажешь?
  - Ох уж вы и выдумаете, маманя, - укоризненно посмотрела на неё Варвара, укачивая ребёнка. - Ну вышла на час на проулок к товаркам посплетничать, семечек пощёлкать... Митя спал. Неужто мне дома сиднем сидеть, как привязанной?
  - Не надо было замуж выскакивать, да дитё рожать, - стояла на своём Агафья Топоркова. - А вышла замуж за казака, будь добра, - сиди дома да свово законного дожидайся. Неча по посиделкам да игрищам бегать. Я за тобой не присматривала, что там за товарки были, может, - с мущинскими вусами...
  - Ну ладно, маманя, на людях-то хоть не позорились бы, - обиделась Варвара и удалилась с ребёнком в хату.
  Агафья Макаровна, не отходя от плетня, прислушалась к беседе женщин во дворе Громовых.
  - А Максим-то наш, слыхать, - большим начальником стал, - судачила Матрёна Степановна. - Ахвицер... казаками командует, у отцов-командиров в почёте. Сам видный из себя... А то раньше, как заявился в станицу, - с мужиками иногородними водился всё, со смутьянами большевиками. Тоже мне, ума было у парня...
  - Добро, соседушка Матрёна. Дай-то Бог, - непритворно порадовалась за Громовых из-за плетня Агафья Топоркова.
  - А-а, не поймёшь нынче казаков, - пренебрежительно махнула рукой сваха Зинаида Астапова. - Воюют друг с дружкой, саблюками рубятся, а за что, про что? - Бог его ведает... И чего, спрашивается, не поделили? Землю? Да ей вон сколько на горе - до самого Донского Колоса генерала Замятина. Бери - не хочу... А за Тузловкой какие поля?
  - А то поделили? - встрепенулась Матрёна Степановна, укоризненно взглянув на родственницу. - Вот, скажи, добрый делёж, когда заявились большевики эти из Совету на наш баз, всё зерно из амбаров повыгребли, да ещё на Прохора с наганами кидались... У людей, кого не спроси, - то же самое. Купцов Ковалёвых и вовсе пожгли, атамана Крутогорова Моисей Ефремыча с Устином Закладновым застрелили... Хороший, как я погляжу, делёж. С того дележу и казаки восстали.
  - Ох чует моё сердце, побьют большевики наших казачкой, - тяжело вздохнула Агафья Топоркова. - Вон, деда Степана уже Бог прибрал... Теперь, как у нас говорят: пришла беда - открывай ворота...
  - Не каркай, Агафья, - урезонила её Громова, - а то и впрямь беду накличешь... Вона, одну войну отвоевали казаки и - ничего. Бог даст, и в эту ничего не случится...
  
   * * *
  Афанасий Крутогоров шёл, всё ещё сильно припадая на раненную ногу с дружком из Приготовительного разряда по тёмной станичной улице.
  - Есть там у нас ещё что-небудь, Кирюха? - обратился Афанасий к шагавшему рядом молодому казачку.
  - Одна любушка ишо осталася, - пробасил тот, вытаскивая из-за пазухи заткнутую бумажной пробкой бутылку мутного самогона.
  - Давай её сюды, - Афоня, взяв у Кирилла бутылку, прямо из горлышка жадно опорожнил её почти наполовину. Сытно крякнув и утёршись рукавом расшитой узорами домашней рубахи, отдал приятелю.
  Тот допил самогонку.
  - Хорошо, да мало, - весело пошутил он, перебрасывая порожнюю посуду через плетень в чей-то сад.
  Когда приблизились к перекрёстку, услышали за углом голоса. Приятели повернули налево, очутившись сразу в гуще молодых девок и парней, вышедших на посиделки.
  - Ага, мои любушки, - растопырив руки, кинулся на группу девчат Афанасий. - Эх, обниму крепко, да не одну. Длиннохвостые...
  Казачки, притворно завизжав, брызнули от него врассыпную. Только одна конопатая толстушка осталась на месте.
  - Ох ты ж моя радость, - облапил её жадно Крутогоров, откровенно лапая за полные, бугром вздымающиеся под кофточкой, груди и пышную задницу. Девка, повизгивая, отбивалась, но не так, чтобы освободиться совсем, а для приличия. Самой же её эта игра, вероятно, нравилась.
  Осмелел и приятель Афони, Кирилл. Тоже ухватил за тонкую, осиную талию какую-то чернявую, с полымем в нерусских, азиатских очах, стройную, как стрела, казачку. Но не по зубам пришёлся орешек. Девчонка, под звонкий, заливистый хохот товарок, юрко вывернулась из его объятий и, широко махнув смоляной, с шёлковым алым бантом, косой, отбежала в сторону. К парням. Кто-то сзади столкнул фуражку Кириллу на нос. Конфуз был полный. Девки опять дружно заверещали, засмеялись над неудачливым ухажёром, молодые новосёловские казаки, хватаясь за бока, заржали.
  Афоня подошёл к беззаботно лузгавшему подсолнухи у плетня на лавочке гармонисту.
  - Играй, гулять хочу.
  Тот, лениво взяв в руки тальянку, запиликал что-то невпопад, подбирая мотив.
  - Давай, брат, "Яблочко". Умеешь? - попросил Крутогоров.
  Парень кивнул чубом и лихо резанул популярную в те годы по всей России матросскую мелодию.
  Афоня, с затуманенной самогонными парами башкой, с места пустился в пляс. Ноги сами понесли его в круг, выделывая пьяные, замысловатые кренделя. Невозможно было устоять на месте под эту зажигательную, любимую простым народом, незатейливую музыку.
  Выделывая руками и ногами разнообразные коленца, Афанасий запел знакомое всем:
  Эх, яблочко,
  Куды котишься?
  А в Совдеп попадёшь, -
  Не воротишься!
  На него, не отрываясь, глядела Зина Ковалёва, младшая дочь покойного купца, жившая зараз у Медведевых, у своей сестры Полины. Закончив "Яблочко", Крутогоров подошёл к ней.
  - Афоня, а я тебя ждала, - призналась девушка, смущённо потупив глаза в землю.
  - Ух ты, моя дорогая, - Афанасий в пьяном угаре подхватил её на руки, понёс вон из толпы, к речке, до которой отсюда было саженей десять.
  - Пусти, что ты, чумовой, - неловко сопротивлялась, пробуя вырваться Зинка. - Люди ж кругом... Смотрют.
  - Пущай смотрют. Люблю я тебя, Зинуля, - изливал чувства пьяный Афоня. - Хочешь, женюсь на тебе? Хоть завтра...
  - Да ты только обещаешь, - обиделась девка, крепче обвивая мягкими руками его крепкую, загорелую шею.
  - Вот ей Богу женюсь, - божился Афанасий. - Как токмо побьём красных, так сразу и сыграем свадьбу. Мне ведь не сёдня-завтра в полк выступать.
  - Ты, Афоня, энто каждой девке в станице обещаешь. Наслышана, - не унималась польщённая Зина.
  - Нет, только тебе, Зинуля, - Афоня с жадностью припал к её влажным, немного припухлым, пахнущим молоком, девственным губам...
  Под утро Афанасия кто-то грубо растормошил. Он открыл глаза. На дворе уже вовсю светило солнце, в ноздри приятно ударял запах свежескошенного сена. Рядом с ним, на куче сена сидела и навзрыд плакала Зинка Ковалёва.
  - Что стряслось? - приподнял гудевшую после выпитого вчера самогона голову Афанасий Крутогоров. Изумлённо оглядел заполненный почти до самой крыши, чей-то сеновал. Афона определённо не помнил, что же вчера было.
  - Что случилось? Ещё спрашиваешь... - навзрыд ревела Зинаида. Затем, резким движением бесстыдно задрала кверху сарафан. - Вот, гляди, что случилось.
  Вся нижняя рубашка была запачкана её кровью. Зинка зарыдала ещё пуще.
  - И что мне теперь делать, опозоренной? Кому я теперича нужна, такая? Сирота я сиротинушка, нету у меня родимых отца с матерью, некому за меня, бедную, заступиться... Кто я зараз? Ни девка, ни баба. Так... А что, если ты на мне не женишься, как обещал? Куда мне тогда? В Тузловку топиться? Лучше руки на себя наложить, чем с таким позором, гулящей, жить дальше... Я ведь честная девушка, а не какая-нибудь деревенская давалка.
  - Ну что ты, дурёха? - ласково обнял её за плечи Афанасий. - Вот глупая-то. Говорю же, что как только немного поуправлюсь с делами, - женюсь. Жди, милая. Я сказал, значит, - точка. Моё слово закон...
  
   46
  В штабе буденовцев Анфиса Лунь всё чистосердечно рассказала и попросила, чтобы её отпустили в Грушевскую. Ей поверили и, посадив в военный эшелон, отправлявшийся в Царицын, отпустили.
  Михаил Дубов снова принял под команду свой эскадрон, где служили Кузьма Лопатин, Остап Пивченко и ещё несколько грушевцев. Бои в это время почти совсем прекратились. Добровольческая армия Деникина, заняв с налёту станицу Великокняжескую, не пошла дальше на северо-восток к Царицыну, а повернула назад, на Тихорецкую.
  - Вложили мы золотопогонникам память, - хвалился Кузьма Лопатин. - Будут теперь помнить Семёна Михайловича Будённого.
  - Да, богато мы панив порубали, - поддерживал его и Остап Пивченко. - Я сам, мабудь пятерых завалил, а можэ и больше.
  Ехали по степи вдоль Царицинской железнодорожной линии в направлении станции Куберле. Прослышав, что у Константиновской опять появился со своими казаками генерал Мамонтов, Будённый с Городовиковым повернули свой отряд с южного направления, куда уходила Добровольческая армия, против нового противника на севере. Шли, то и дело натыкаясь на мелкие белоказачьи отряды, с бою брали занятые повстанцами хутора и сёла.
  - Эх, зашевелилась кругом контра, сокрушался, качая головой Семён Михайлович Будённый, снова и снова бросая свои боевые эскадроны на преграждавшего дорогу противника. Отряд, между тем, возрос и Будённый разделил его на несколько дивизионов, назначив командиром одного из них Оку Ивановича Городовикова.
  - Теперь ты, Ока Иванович, красный полковник, - шутил, подмигивая калмыку Будённый.
  - Ага, толька эполетов на плечах не хватает, - принял шутку Городовиков.
  У стации Куберле дорогу преградил, спешивший на соединение с Деникиным, сильный казачий отряд полковника Гнилорыбова. Семён Михайлович выехал на своём любимом коне "Казбеке" перед строем красных конников.
  - Вперёд, товарищи. Бей белую контру!
  В атаку пошло несколько передовых, не самых лучших эскадронов. Разведка. Основные силы, в том числе дивизион Городовикова, состоявший из казаков-фронтовиков и опытных кавалеристов из иногородних, тоже прошедших Германскую в драгунских или гусарских полках, Семён Михайлович бросил на фланги. Они далеко разошлись с атакующим станцию в лоб передовым отрядом, так что их даже не было видно. Сам Будённый руководил правым флангом.
  Эскадроны, между тем, приближались к позициям белоказаков. Те открыли заградительный винтовочный и пулемётный огонь. Потеряв несколько всадников, атакующие не выдержали обстрела и стали поворачивать коней. В рядах красных возникла паника. Полковник Гнилорыбов, воспользовавшись этим, бросил в контратаку всю свою конницу. Думая, что исход боя предрешён, красные разбиты и отступают, оставила позиции и пехота белых.
  Казаки несколько десятков вёрст преследовали отступающие эскадроны красных. Неожиданно на обеих флангах белых послышался угрожающий топот копыт и большие массы красной конницы вынырнули из-за бугров. Помахивая в воздухе клинками, две лавы неудержимо накатывались на растерявшихся белоказаков. В бешеном порыве распластались, как птицы, кони. Ветер свистел в ушах всадников, изготовившихся к смертельной схватке. Всего несколько десятков саженей отделяло противников друг от друга, когда в тылу белых, из заросшей бурьяном и колючим терновником неглубокой степной балочки, выскочили, подпрыгивая на ухабах, буденовские тачанки. Они заходили со стороны никем не прикрытой станции, быстро развернулись на ходу и прямо с колёс, даже ещё не остановившись, принялись поливать смертельным дождём наступающую впереди по полю пехоту белых. Пластуны смешались от неожиданности, побежали было вперёд, но напоролись на повернувшую вспять, так и не приняв сабельного удара, собственную конницу. Её, в центре уже атаковали заманившие беляков в засаду передовые эскадроны. С флангов продолжали наседать свежие дивизионы Будённого и Городовикова. А "максимы" на тачанках безжалостно выкашивали всех, кто пытался прорваться к станции.
  "Та-та-та-та", - чётко, как безотказные швейные машинки, работали пулемёты буденовцев, посылая очереди смертоносного свинца прямо в оскаленные морды злых казачьих лошадей. В один миг всё смешалось. Передние ряды отступающей белой конницы легли, как трава под косой крестьянина. На остальных, повернувших коней в обход, рекой обрушилась буденовская конница. Михаил Дубов, усвоивший уже за короткое время основные азы мудрёной кавалерийской науки, освоив, под руководством опытных рубак, сабельные приёмы, рубил белых направо и налево. Впереди него бешено вертелся в седле, посылая удары во все стороны, Ока Городовиков. Кузьма Лопатин умело отбивал направленные на него вражеские клинки, прорубая себе дорогу из свалки боя. При этом не забывал следить за командиром эскадрона, Дубовым, приходя к нему на помощь в критическую минуту.
  Опомнившись от внезапного удара, белоказаки сопротивлялись отчаянно. Сам полковник Гнилорыбов в развевающейся во все стороны, как чёрные крылья, лохматой дагестанской бурке, ястребом крутился среди своих конников. Подбадривал их словом и личным примером. Валились на землю разрубленные клинками будённовцев белогвардейцы. Падали, обливаясь горячей кровью, и красные кавалеристы. Ранен был даже сам Семён Михайлович. Выронив из окровавленной правой руки шашку, кривясь от острой боли в плече, он выхватил левой рукой из коробки маузер. Стал расстреливать наседающих казаков меткими выстрелами. Двое ординарцев тут же схватили его лошадь под уздцы и вывели командира из боя. Остап Пивченко, с рассечёнными надвое щекой и ухом, поминутно утирая льющуюся как из резаного барана кровь, тоже вырвался из свалки вслед за Будённым. Следом за ним конь выволок застрявшего ногами в стременах, волочившегося по земле Кузьму Лопатина.
  "Убит, - равнодушно, как о чём-то постороннем, само-собой разумеющемся, подумал Остап. Обернулся навстречу налетевшему сбоку дюжему уряднику с серебряной серьгой в ухе. Клинки их со звоном скрестились, высекая искры, на миг мелькнула злобная физиономия казака с потным лбом и подкрученными кверху, кончиками щегольских усов. Враги разъехались, и Остап поскакал дальше по полю, вслед за ехавшим впереди Будённым и его ординарцами. В эту же сторону тянулись и другие раненные красноармейцы.
  Разгром белых был полным. Лишь немногим удалось уйти в степь, прорвавшись сквозь плотные ряды будённовцев. В том числе и самому полковнику Гнилорыбову. Остальные либо были безжалостно порублены, либо сдались в плен. Но немало погибло и было ранено и красных кавалеристов. Семён Михайлович, оставив у станции Куберле небольшой кавалерийский заслон, отвёл основные силы отряда в тыл на отдых...
  
   47
  Захватив в упором бою село Песчанокопское, Добровольческая армия генерала Антона Ивановича Деникина подходила к следующему крупному иногороднему селу, Белая Глина. В населённом пункте занимала оборону Стальная конная дивизия Дмитрия Жлобы и множество всяких мелких красных отрядов. Вместе с отступившими сюда остатками песчанокопского гарнизона в Белой Глине скопилось до десяти тысяч бойцов и почти столько ж беженцев.
  Всё эти сведения сообщил в штабе армии вернувшийся из разведки со своими "волчатами" полковник Шкуро, - командир легендарной Отдельной Кубанской казачьей бригады, которую по традиции продолжал называть "волчьей". Примерно столько же насчитывала к этому времени в своих рядах и Добровольческая армия. Деникин отдал приказ о наступлении.
  Под утро в атаку пошла 3-я пехотная дивизия доблестного полковника Михаил Дроздовского, в центре - 2-й Офицерский стрелковый полк. Вёл бойцов двадцатипятилетний полковник Жебрак, - любимец дроздовцев, отчаянный картёжник, бабник и пьяница, но, к тому же, редкостной храбрости офицер. О его подвигах на Румынском фронте рассказывали легенды. Сам Великий князь Николай Николаевич, особой своей милостью, произвёл юного тогда штабс-капитана Жебрака сразу в подполковники, минуя чин капитана. Потом, когда добровольческая дивизия Дроздовского прорывалась из Румынии через бурлящую в огне начинающейся Гражданской войны Украину на вольный калединский Дон, вновь испечённый подполковник Жебрак показывал чудеса храбрости. С наганом в одной руке и бомбой в другой шёл он впереди своих офицеров на большевицкие пушки и пулемёты. Из любой заварухи всегда выходил победителем. Над смертью просто смеялся, не веря, что она может поразить его.
  Не верил полковник Жебрак в неё и сейчас. Вёл своих бойцов по глухой ночной степи, еле различая под ногами дорогу. Несмотря на ночную прохладу, был Жебрак в одной единственной грязной нательной рубахе, принесённой ещё из Румынии, с нарисованными химическим карандашом, картонными погонами на плечах. На голове старая солдатская фуражка с трёхцветной выпуклой ёлочкой офицерской кокарды на околыше. Деникин отдал строгий приказ в темноте скрытно подойти вплотную к неприятельским позициям и внезапным штыковым ударом опрокинуть и смять большевиков.
  Старается полковник Жебрак, шёпотом отдаёт приказы, шикает, приложив палец к губам, на кашлянувшего не вовремя, простуженного офицера. И вдруг - что это?.. Из густой, кисельной темноты по ротным колоннам дроздовцев - залп! Ещё один. Ещё... Трещат в ночи выстрелы красноармейской заставы, валятся с воплями и проклятиями на землю убитые дроздовцы. Остальные в замешательстве останавливаются, поспешно поворачивают назад.
  - Господа, что же вы? Вперёд! - полковник Жебрак останавливает в панике пятившихся офицеров, увлекает их в атаку, прямо на сверкающие из темноты залпы.
  - Вперёд! Ура! За единую и неделимую Россию!
  Напоровшись сразу на несколько пуль, Жебрак падает на землю замертво. Дроздовцы, отхлынув, залегают. По всему фронту разгорается яростная перестрелка, бьют из темноты орудия большевиков, захлёбываясь, стучат не смолкая пулемёты.
  Чуть левее по фронту генерал Казанович лично ведёт в атаку 1-й Офицерский полк знаменитой Марковской дивизии. У добровольцев на рукавах запылённых френчей, - черепа с перекрещёнными костями, - "адамовы головы". С левого фланга его прикрывает и подстраховывает 1-й Кубанский стрелковый полк. Красные сопротивляются отчаянно. Не выдержав ожесточённого огня, марковцы залегают. Тут же лежит, прижимаясь всем телом к земле, штабс-капитан Сергей Мерцалов.
   - Вперёд, вперёд, господа. Не останавливаться, - кричит, поминутно пригибаясь под пулями генерал Казанович.
  Офицеры снова встают, сжимая в руках винтовки, бегут к крайним дворам села.
  - Вперёд, вперёд! Не отставай, ребята, - кричит, потрясая в воздухе наганом командир роты, подполковник Степняк и, вскрикнув, хватаясь руками за грудь, пробитую пулей, валится замертво.
  Впереди, позади, справа и слева от него падают и падают мёртвые и раненые добровольцы. Но живые с фанатичным упорством продолжают наступать на позиции красных. Вот из густых сельских садов выныривает кавалерийский полк из дивизии Жлобы, несётся, помахивая клинками, на марковцев. Офицеры залегают. Открывают частый винтовочный огонь залпами по атакующей кавалерии противника. Им на подмогу, с правого фланга спешит 2-й Офицерский конный полк дроздовцев. Левее залёгших цепей марковцев, на стыке Офицерского и Кубанского полков, проносятся, гудя мощными моторами и подпрыгивая на ухабах, три броневика "Верный", "Доброволец" и "Корниловец". Конные дроздовцы обрушиваются на правый фланг красных, на левый, развивая бешеную скорость, несутся деникинские броневики, служившие его личным резервом.
  Приободрённые поддержкой, вновь поднимаются поредевшие цепи марковцев. Красные кавалеристы не выдерживают стремительного, комбинированного удара добровольцев и откатываются к окраинам села. Броневики врезаются в их ряды, сбивают и давят коней, густо поливают всадников из пулемётов. Кто-то из красных, опомнившись, бросает в одну из бронемашин гранату. Глухой удар, взрыв, - и броневик, на башне которого выведено белой краской "Верный", тыкается тупым носом в известняковый уступ придорожной возвышенности. Из-под капота вырывается, клубясь чёрными завитками дыма, яркий факел пламени. Два других броневика продолжают мчаться к селу, расстреливая из пулемётов в панике скачущих в том же направлении красных кавалеристов Жлобы. Не такие уж они оказались "стальные". Офицер с развевающимися по ветру светлыми кудрями, высунувшись по пояс из башенного люка "Корниловца", стреляет в красных из двух револьверов. Что-то с восторгом кричит им вдогонку.
  Пехотные цепи марковцев достигают наконец большевицких позиций на краю села, врываются в окопы, где разгорается отчаянная рукопашная схватка. Офицеры колют штыками, стреляют, бьют прикладами мечущихся в окопах красноармейцев. Увлечённый общим неудержимым порывом, бьётся вместе со всеми и штабс-капитан Мерцалов. Он уже заколол двух вражеских солдат, которые, впрочем, были обыкновенными, необученными местными селянами, которым еврейские комиссары обманом всучили винтовки и погнали, как пушечное мясо, на убой. Вот ещё чья-то широкая спина впереди, затянутая в потёртую кожаную куртку. По одежде - как раз таки комиссар. Сергей Мерцалов с ожесточением вонзает в неё штык по самое основание, проткнув человека насквозь. Быстро выдёргивает, как на учении, и отскакивает чуть назад, давая место повалившемуся навзничь телу. Перепрыгивает через заколотого комиссара и бежит дальше.
  Кругом стоны, вопли, мольбы о пощаде, грубый мужицкий мат. Какой-то отчаявшийся большевик, обернувшись, одним ударом сапёрной лопатки, отрубает бежавшему за ним молодому подпоручику голову. Та, окровавленная и страшная, отлетает в сторону и падает прямо под ноги Мерцалова, забрызгав его кровью. Пожилой капитан, схватив винтовку за ствол, как дубиной, с разгона бьёт красного по голове. Два молоденьких юнца с погонами прапорщиков на шинелях, подбежав, почти одновременно пронзают тело врага штыками, даже не дав ему упасть наземь. Победно поднимают его над головами.
  За окопами - первые дворы Белой Глины. Штабс-капитан Мерцалов вылезает из осыпавшегося, заваленного трупами защитников, окопа и бежит дальше по сельской улице. Впереди, в центре села, - гул от сотен копыт белой конницы, чёткие пулемётные строчки броневиков "Доброволец" и "Корниловец". Марковцы веером рассыпаются по селу, прочёсывая сады и дворы, выискивая раненых, затаившихся в хатах и амбарах, красноармейцев. Стреляют в спины отступающим к центру Белой Глины защитникам.
  Пробегая мимо переулка, ведущего на околицу, Сергей Мерцалов слышит несущиеся оттуда яростный крик, выстрелы. Сворачивает с несколькими добровольцами туда: выяснит в чём дело? Впереди трое конных дроздовцев гонятся за фурой, бешено несущейся вон из села. Стреляют на ходу из винтовок, стараясь попасть в лошадей. С повозки бухает несколько ответных выстрелов. Один из офицеров, выронив оружие, валится, широко раскинув руки, с коня. Двое оставшихся продолжают преследование.
  Штабс-капитан Мерцалов, прицелившись, с колена бьёт несколько раз из винтовки в коренную лошадь. Та, взвившись на дыбы, грузно валится набок, ломая дышло, путая постромки и упряжь. Пристяжная останавливаются, повозка грузно тыкается ей в круп. Подоспевшие белые всадники несколькими выстрелами почти в упор валят вскочившего было с козлов возницу. Из-под тента фуры на землю начинают спрыгивать раненые красноармейцы. Сестра милосердия, выхватив револьвер, как затравленный малый зверёк, отчаянно стреляет в первого подъехавшего офицера-дроздовца. Тот, вскрикнув, падает с коня. Другой дроздовец с размаху бьёт большевичку прикладом карабина в лицо.
  Подбегает, запыхавшись, штабс-капитан Мерцалов со своими марковцами. Опережая целившегося из-за повозки раненого красноармейца, вскидывает винтовку. Выстрел и большевик, роняя оружие, тыкается забинтованной головой в колесо фуры. Оставшийся один конный дроздовец, выхватив саблю, начинает безжалостно рубить раненых. Они в ужасе шарахнулись от него в разные стороны.
  - Ну что же вы смотрите, господа, ведь уйдут сволочи. Стреляёте, - кричит дроздовец Мерцалову и его офицерам.
  Те начинают хладнокровно расстреливать разбегающихся красноармейцев. Сергей Мерцалов догоняет одного, прижавшегося к плетню большевика с перебинтованной ногой. Он никак не может перелезть через преграду, постоянно срывается. У офицера на минуту мелькает в голове мысль, что перед ним - раненный и беспомощный человек. К тому же, по законам войны, красный медицинский крест пользуется неприкосновенностью. Но неграмотные большевики не удосужились пометить этим символом свою санитарную фуру. Может, зная наперёд, что это всё равно не остановит безжалостных, горящих местью за поруганную честь России, русских офицеров.
  Мерцалов тут же отбрасывает все эти сентиментальные мысли: "Идёт война! Жестокая и беспощадная Гражданская война. И здесь третьего не дано: либо мы их, либо они - нас! И к чёрту толстовство..." Он с разбега, не примериваясь, колет штыком раненного большевика, чувствуя как легко и податливо, как будто нож в масло, входит стальной трёхгранный русский штык в тело врага. Красноармеец страшно вскрикивает от минутной боли, дёргается в предсмертной судороге всем своим большим, израненным в недавнем бою за село, телом, и затихает. Сползает бесформенной массой на землю, застыв в неудобной, неестественной позе.
  Штабс-капитан Мерцалов устало оглядывается по сторонам: кругом валяются только мёртвые большевики. Последних добивают далеко впереди, в степи, Марковцы и конный дроздовец. Сергей обходит место побоища, разглядывая убитых. Стоп! Лежащая на спине с залитым кровью, изуродованным лицом санитарка пошевелилась, тяжело застонала. Мерцалову стало её жалко. Он быстро вытащил из кобуры револьвер и направил на голову несчастной, чтобы добить.
  - Постойте, штабс-капитан, не стреляйте, это мой трофей, - остановил вдруг его голос подъехавшего кавалериста-дроздовца.
  - Ваш? - удивился Сергей Мерцалов. - Уж не хотите ли вы её в таком виде притащить в штаб для допроса?
  - Нет, что вы... Всё намного прозаичнее, - засмеялся дроздовец, спрыгивая с коня.
  Это был статный ротмистр, по возрасту - фронтовик. Приблизившись к распростёртой на земле большевичке, он резко рванул ей на груди гимнастёрку, обнажая две небольшие, молочно-белые груди с пупырышками сосков посередине. Сестра милосердия, не прекращая стонать, тут же прикрыла груди окровавленными руками.
  - Ну что, штабс-капитан? Хороша птичка? - плотоядно хихикнул ротмистр и, поддев концом сабли пояс её форменной, защитной юбки, неуловимым движением располосовал её до самого подола. Поддел клинком край нижней рубашки, так же рванул её вверх, распластывая на две части. И вот уже женщина предстала перед ними во всей своей обнажённой, не прикрытой одеждой, красе.
  - Заканчивайте, ротмистр, - брезгливо взглянув на окровавленное, разбитое ударом кованого приклада, лицо сестры милосердия, сказал штабс-капитан Мерцалов.
  В это время из степи подошли, преследовавшие раненых большевиков, Марковцы, сослуживцы Мерцалова. Увидев обнажённую женщину, враз загорелись.
  - Давайте, господин ротмистр, вы начинайте первый... А мы - следом.
  - Господа, господа, опомнитесь, - пытался остановить их Мерцалов.
  Но офицеры его не слушали. Схватив большевичку, они оттащили её в сторону от фуры и валявшихся повсюду трупов, уложили в траву в саду за плетнём. Сорвали с неё остатки обмундирования. Женщина, вытерев кровь с разбитого, заплывшего огромным синяком, лба, подслеповато открыв глаза, с ужасом смотрела на окружавших её белых офицеров. Она поняла, что с ней хотят сделать и не сопротивлялась, чтобы не злить их. "Может, потешаться и бросят, не станут убивать", - мелькнула в гудящей после удара, чумовой голове утешительная мысль. Она уже не закрывает груди руками, а безвольно протянула их вдоль туловища.
  Офицеры минуту любуются её стройным обнажённым телом. Потом несколькими ударами ног заставляют подняться. Женщина стоит перед ними, беспомощная и красивая в своей бесстыжей, первозданной наготе. Предательская смертельная дрожь судорогой передёргивает всё тело. Дроздовец-ротмистр, видимо, вспомнив своих убитых недавно друзей, с размаху бьёт её кулаков по лицу. Медсестра, охнув, падает. Кто-то из марковцев добавляет ей ногой в живот. Женщина вскрикивает от боли, скрутившись калачиком. Ротмистр тоже начинает бить её сапогами по чему попало, так что она дико воет под его ударами и беспомощно катается по траве.
  - Это тебе, сучка красная, за поручика Чилингарова! А это за корнета Решульского, - приговаривал дроздовец после каждого жестокого удара, норовя попасть в самые болезненные места.
  Отведя душу, ротмистр кивает толпившимся вокруг Марковцам.
  - Она ваша, господа офицеры. Делайте с ней всё, что хотите, а я, как Понтий Пилат, умываю руки. Всё. Фенита ля комедиа... - дроздовец подходит к своему скакуну, вскакивает в седло и, поддав ему шенкелей, с гиком срывается с места.
  Штабс-капитан Мерцалов смотрит ему задумчиво вслед. Всё-таки ротмистр оказался не такой законченной скотиной, как он подумал о нём вначале.
  Марковцам же в саду было не до телячьих сентиментальностей. Молодые, в самом соку, мужики не упускали в бою ни малейшей возможности, чтобы не воспользоваться своим неизменным, со времён жестокого монгольского завоевателя Чингиз-хана, правом победителей. Они распластали на траве избитую, голую большевичку и принялись её грубо насиловать, поочерёдно сменяя друг друга. Из сада доносились приглушённые крики истязуемой пленницы и похотливые, животные стоны господ офицеров.
  Сергей Мерцалов, сплюнув в ожесточении, закинул за спину винтовку и зашагал было к центру села, где ещё изредка постреливали.
  - Эх, пропала Россия, - думал он, то и дело оглядываясь назад, где издевались в саду над пленной большевичкой его сослуживцы.
  Женские крики из сада усилились. Проезжавший мимо Сергея незнакомый хорунжий из какого-то Офицерского конного полка, которых было несколько в армии, остановился.
  - Не знаете, что там происходит? - поинтересовался он у Мерцалова.
  - Да что?.. Господа офицеры в белых перчатках пленную медсестру насилуют, - скептически хмыкнув, ответил ему Сергей.
  - Что? - глаза хорунжего в гневе полезли вверх. - Это правда, господин штабс-капитан?
  - Поезжайте, взгляните сами, если не верите, - посоветовал Мерцалов. - Я пробовал их урезонить, да куда там... Кровь молодая кипит, в дурную голову ударяет...
  - А вот я их зараз, подлюк!.. - казачий офицер с силой стегнул плёткой коня и вмиг очутился в саду, где группа обезумевших от крови марковцев продолжала издеваться над молодой, беззащитной девушкой.
  - Эгей, господа вояки, не дело с женщинами воевать! Подите-ка с мужиками силой померяйтесь, - гневно закричал хорунжий, крутясь на коне вокруг офицеров. - Разойдись, кому говорю, не то шашкой головы посрубаю.
  Марковцы в страхе сыпанули от бешеного всадника в разные стороны. Угрожающе потянули с плеч винтовки, угрожающе защёлкали затворами. Только один оставался лежать на несчастной, ворочаясь и похотливо, как довольный поросёнок, постанывая. Казачий хорунжий выхватил из ножен шашку и плашмя с силой огрел его по заднему месту.
  - Вставай, жеребец стоялый! Второй раз предупреждать не буду. Ну?
  Привлечённый необычным поведением хорунжего, в сад вернулся Сергей Мерцалов. Взяв наизготовку винтовку, решительно встал рядом с кавалеристом. Офицер, получивший удар шашкой плашмя, взвился на ноги как ужаленный. Тупо глядя ничего не понимающими, мутными буркалами на храбреца в казачьей лихой папахе и на штабс-капитана Мерцалова, потирал рукой спину.
  - Пошёл отсюда, сволочь! Не позорь честь русского офицера, - презрительно бросил ему молодой хорунжий, и тот, враз стушевавшись и даже как будто став ниже ростом, подобрав винтовку и ремень с подсумками, тихо исчез в саду между деревьями.
  - Кто ещё желает на его место, жеребцы? - высокомерно обратился к застывшим в отдалении, злым офицерам-марковцам казачий хорунжий. - Я вам не раввин жидовский и не мулла, проповедей о спасении вашей блядской души читать не буду, но кастрирую быстро, - я это умею... Ну, подходи по одному!
  Марковцы, грязно матюкаясь, по одному стали закидывать винтовки на плечо и не солоно хлебавши исчезать в саду. Вскоре из них не осталось на месте ни одного. Только распростёртая на земле, прикрывающая руками свою наготу, женщина, Сергей Мерцалов и незнакомый казачий офицер.
  - Очень хорошо, господин хорунжий. Весьма вам признателен, что образумили наших барбосов, - принялся благодарить офицера Сергей. - Кстати, не имею чести знать ваше имя...
  - Хорунжий 1-го Офицерского конного полка вашей же 1-й пехотной, Марковской дивизии Павел Бойчевкий, - пышно представился неизвестный.
  - Конечно же, из дворян, - польстил собеседник и тут же, спохватившись, отрекомендовался сам: - штабс-капитан 1-го Офицерского пехотного полка Сергей Мерцалов.
  - Нет, господин Мерцалов, вы ошиблись, - отрицательно качнул головой Бойчевский. - Я из донских казаков. Уроженец хутора Каменнобродского Грушевского станичного юрта. Правда, из казаков не бедных. Отец имеет паровую мельницу в Грушевской и даже собственный мотор для выезда.
  - О-о, вам есть за что воевать, - намекнул штабс-капитан.
  - И опять не угадали, господин Мерцалов. Я воюю не за папашины миллионы, а за поруганную большевиками Россию, - гордо сказал Бойчевский.
  - Ну а с этой мадам что будем делать? - кивнул на несчастную, лежавшую у их ног, Сергей Мерцалов.
  - Что-нибудь накинем на неё и - в тыл, к остальным военнопленным, - решительно ответил хорунжий. - Мы ведь не палачи и не громилы какие-нибудь, над беззащитными женщинами измываться.
  - А вы демократ, господин Бойчевский, - погрозил ему лукаво пальцем Мерцалов...
  
   48
  Красный, Мартыно-Орловский отряд Федоса Герасимчука, покинув станицу Романовскую, в которой оставался царицынский отряд Ивана Тулака, возвращался назад в Большую Мартыновку. По слухам, к Константиновской подходили войска командующего Восточным фронтом Донской белоказачьей армии генерал-майора Константина Константиновича Мамонтова, а оттуда до Большой Мартыновки - рукой подать.
  Грушевец Борис Дубов сидел на облучке походной кухни рядом с кашеваром, уныло оглядывался по сторонам. Снова надо куда-то ехать, уходить по степям от преследования беляков, самим нападать на врага, дождавшись удобного момента... Как же всё это уже надоело: и война, и кухня эта проклятая, к которой его определил командир отряда за утерю в одном из боёв винтовки. Тогда беляки внезапно напали на спящих красноармейцев и Борис, в одном белье, бросив оружие и обмундирование, едва спасся от смерти. Просидел сутки в камышах, по горло в воде, пока не подоспели наши.
  Вот почему не весел сейчас парень. Даже сама жизнь начинала надоедать Борису, особенно - такая... "Сидел бы зараз в родной Грушевке и горя не знал! Так нет же, явились эти... большевики", - с неприязнью думал Дубов.
  - Чего нахмурился, парнишка? - с ноткой сочувствия в голосе спросил пожилой большеорловец, кашевар дядька Савелий. - Аль недоволен, что под моё начальство попал? Зря... Эх, Борька, да мы с тобой на войне самые что ни на есть главнейшие люди!.. Солдата не накорми - здорово он тебе навоюет с пустым брюхом? То-то же и оно... И ноги недолго протянуть без харча, не то что в атаку бегать.
  - А-а, - Борис Дубов с ожесточением махнул рукой, спрыгнул с облучка на землю. Ему не хотелось ввязываться в разговор с не понимавшим его отрядным кашеваром.
  По колонне красных войск вдруг разнеслось перекатами, с головы до самого конца, - протяжное: "Стой!" Красноармейцы послушно прекратили движение. Некоторые сейчас же тяжело повалились в траву на обочине дороги, отдыхать. Впереди отряда было заметно какое-то движение, слышались возмущённые возгласы и угрозы.
  - Что? Что там такое? - с тревогой спрашивали, свешиваясь с бричек, раненые у пробегавших мимо бойцов.
  - А чёрт его знает, - пожимали те неопределённо плечами, и проталкивались дальше, в голову отряда.
  Побежал туда и Борис Дубов, шустро работая локтями в густой толпе сновавших взад-вперёд красноармейцев. На месте остановки, в авангарде, собралась большая толпа. Борису ничего не было видно из-за спин. Подстёгиваемый любопытством, он с неимоверными усилиями пробился сквозь эту плотную стену потных человеческих тел и остановился в изумлении. Сбоку дороги, на примятой сапогами и конскими копытами, пожухлой пыльной траве, лежало шесть изуродованных до неузнаваемости шашками и штыками, раздетых до исподнего трупов. Бойцы потянули с голов фуражки и шапки, горько завздыхали. Кое-кто, с опаской оглянувшись по сторонам, быстро перекрестился.
  - Разъезд энто наш. Вчера на вечор вперёд послали, дорогу разведать, - ломающимся, как будто извиняющимся голосом говорил какой-то туго перетянутый крест-накрест ремнями кавалерист. - Ну, беляки их, видать, и подстерегли в засаде. Всех порубали... Братан тут среди них мой должон быть, а рази ж теперь узнаешь. Гляди, как измывались, злыдни...
  - Живьём, небось, взяли. Вишь, рубали как хотели: хоть поставь - хоть положи... - заметил чей-то сочувствующий голос.
  - Да рази ж они люди посля этого... Собаки бешеные! Волки, вот кто они, - истерически крикнул какой-то запылённый до глаз, с повязкой на голове, фронтовик и рванул в ярости ворот гимнастёрки, - так, что полетели все пуговицы. - Бить их в креста, Бога, душу, мать... Душить, стрелять, как они - нас!
  - Товарищи бойцы, даёшь за каждого нашего десяток казаков! - поддержал фронтовика-пехотинца морячок в расстёгнутом чёрном бушлате, под которым был потный полосатый тельник.
  Борька Дубов, еле сдерживая подкатившую к горлу предательскую тошноту, ретиво полез назад из толпы. Его мутило и покачивало из стороны в сторону. Забежав за невысокие придорожные кусты чертополоха, начал рвать, судорожно содрогаясь всем телом.
  - Ты чего это? - подошла к нему сестра милосердия Жанна Годельсон. Ей стало определённо жалко парня. - Что с тобой, Борька? Тебе не хорошо?
  Борис торопливо утёрся. Слезящимися, полными отчаяния и тоски, глазами взглянул на девушку.
  - Не могу я, Жанна, на такое глядеть. Не привык ещё... И никогда к такому зверству не привыкну, не хочу... Я домой хочу, в станицу.
  - Ну, ну, что ты, - Девушка, как старшая сестра, обняла сгорбившегося Бориса Дубова, готового вот-вот расплакаться. - Ничего, Боря, всё обойдётся. Человек ко всему привыкает... Главное, не падай духом, - не всё сразу даётся. Ведь ты же мужчина, Борис! Перебори себя, собери в кулак всю свою волю.
  - Я попробую, Жанна, - пролепетал пристыженный Дубов.
  - Обещаешь? - испытующе взглянула на него девушка. - Даёшь честное слово?
  - Да! - решительно выдохнул парень.
  Вскоре отряд тронулся дальше. К Серафиму Грачёву подъехал командир конной группы семикаракорский казак Булаткин.
  - Видал, Грачёв, что белые гады делають? В один прекрасный момент то же самое могёт и со всем отрядом приключиться... Так что, давай-ка ты, товарищ Грачёв, бери свой взвод и дуй в разведку. Да смотри, чуть что - зараз дай знать. Далёко уперёд не зарывайся, будь всё время на чеку.
  - Да что там толковать, товарищ командир, всё ясно, - кивнул головой Серафим и, обернувшись к своим кавалеристам, зычно скомандовал:
  - Третий взвод, за мой, галопом, арш!
  Три десятка всадников, сорвавшись с места, резво понеслись в степь, в сторону от дороги, по которой пылила длинная, змеевидная колонна красноармейцев. Вскоре они совсем скрылись из глаз, растворившись в знойном степном мареве...
  - Товарищ Ростик, - осторожно тронул чеха сзади за рукав гимнастёрки Борис Дубов. - Товарищ командир роты, разрешите обратиться.
  - А, Порья... - обернувшись, заулыбался Ян Ростик при виде Дубова. Он помнил его ещё по совместной работе у Громовых в станице Грушевской. - Что ты желаешь? Говори смело, я тебя помогу, камрад.
  - Я вот что, товарищ Ян, - дайте мне винтовку. - Борис Дубов стыдливо потупил глаза. - Я хочу в бою искупить свою вину перед бойцами... В последний раз, - дайте мне винтовку.
  - Нету у нас лишних винтовок, камрад Дубов, - строго взглянул на него Ян Ростик. - Оружие, Порис, в бою с врагом добывается.
  - Нету, значит... - Борис Дубов, тяжело вздохнув, отвернулся. - Ну и не надо, ничего не надо.
  Парень решительно зашагал к своей кухне.
  - Боря, постой, - догнала его всё слышавшая сестра милосердия Жанна Годельсон. Вытащила из кармана щегольских мужских галифе маленький пистолет и протянула его Дубову. - Вот, возьми мой. Возьми, пожалуйста, мне он не нужен.
  - Спаси Христос, - поблагодарил Борис. Схватив оружие, крепко прижал его к груди. В глазах заблестели огоньки отваги и решительности. - Я сдержу своё слово, Жанна!
  
   (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"