Усыпана дорожка мелким гравием,
По ней идет она, - ей 22.
Мне 22 плюс полтора,
Какая сила ее манит? И куда?
Все просто: я ребенок взрослый,
Она - взрослеющее дитя,
Куда меня манило в 22?
Понятно, не к 22 плюс полтора,
Вот и она, по-моему, стремится не туда.

И распознал-то, я ее не сразу - 
Словно спал,
Но взгляд упал и я пропал,
Хотя еще не знал, куда попал...
Недоумение!
Не может того быть. Чтоб так...
И я, дурак, вместо того, чтобы уйти,
Сидел, смотрел, все больше холодел,
Белел, как следствие себя не доглядел - 
Немного похудел,
И что же делать?

Шутка ли сказать:
Четыре года не подозревал ее - 
И вдруг - такой удар пониже пояса,
Сравнимо, разве что, с предательством.
Кого винить неясно,
И это не смешно - 
Ведь состояние мое ужасно.

Сказать ей в лоб, что  ее люблю?
Покрутит пальцем у виска, у правого, 
В общем-то, права, без права на меня,
На все мои дальнейшие, правдивые, слова:
"Каков твой будет положительный ответ?",
Старо как 22 плюс полтора,
Да, дела...
А видели бы вы ее глаза,
А слышали бы вы ее слова,
Все шуточки (ха-ха).

Вы спросите: 
"Ну и что же представляет из себя она?",
Так, ничего особенного:
По-моему одна,
Смела, мила, светла, умна,
Сама меня свела с ума,
И дышит ко мне ровно - 
Как всегда.

И я избрал нелепый план:
Чуть ближе находиться, чем всегда,
Чуть дольше говорить с ней, чем обычно,
Чуть ласковее быть с ней, чем тогда,
Когда б мне это показалось неприличным.

Мои, рассчитанные на явный смех, стихи,
Имели явный у нее успех,
Не более того,
Но боли у того,
Кто написал их, не стихли,
Несмотря на явный их успех.

Она была настолько удивительна,
Что видеть ее в роли друга оскорбительно,
И отвратительно, 
Когда она глядит неодобрительно,
И упоительно, 
Когда она смеется восхитительно,
Когда услышит что-то уморительное.

И все преграды оставались на своих местах,
Хоть  у меня широкая душа,
За нею - ни гроша,
И вид мой не внушал ко мне доверия,
А может быть и вовсе,
Рождал в ней опасения?

Так или иначе,
Она приметила, что что-то здесь не так,
И реже стала обращать свое внимание,
В те места, где по ее смешному разумению,
Должен находиться был бы я.

Таким вот образом 
Сложилось между нами понимание,
Того, что мне - туда, куда и ей, 
А ей - туда, где нет меня,
И все дальнейшие мои попытки
Вселяли в меня ужас пытки.

Теперь я верю в социальные сословия,
Домашние условия и условности,
В искренность и точность поговорок и пословиц,
Так же, как поверил  в возможность
Общения без слов.

Меня печалили ее глаза,
В которых видел я свое падение не раз,
Но продолжала верить в сказку,
Моя бедовая, дурная голова,
Когда, опять во сне,
С ней рядом находился я.

Все это смахивало на сумасшествие,
Которое является лишь следствием
Тоски по совершенству;
И сопровождается, обычно, 
То нарушением чего-то,
То лишением кого-то,
Когда б не знал я точно, что все это не то!
Гораздо хуже...

Она, по-прежнему, смеялась над шутками моих врагов,
Которые и не догадывались ни о чем подобном,
С которыми нас связывала дружба - и оттого, 
Я с ними словом не обмолвился о том,
Что у меня такие вот симптомы. 

Зато других, кто не был с ней знаком,
Я немилосердно посвящал
Во все те тонкости полярных отношений,
Которые сложились из ее решений
По отношению ко мне,
Что не могло не рассмешить нас, - меня и их.

Легко читалась в ней та простота с наивностью,
Ее характер дивный,
Все то, 
Что до неузнаваемости изменило, - 
Так просто и наивно,
Характер тот неукротимый,
С которым бился я неутомимо.

И находясь с собой наедине,
Общался мысленно с ней - как умел,
И гнев свой на себя сменял на милость,
Когда своей красноречивостью
Готов был я затмить богов,
Но перед нею вновь я мыкался без слов.

И так, витая в облаках,
Любил я девушку земную,
Добрую, милую, живую,
И мой влюбленный бес
Готов был вознести ее
До сказочных небес,
К которым не спешила снизойти она,
Но, все же не смотрела свысока.

И на беду, мне места нет даже в аду,
Над чем пекусь, и почему горюя,
Все жжет в груди,
И почему горячность радостно ликует,
Ведь мне же, угорелому, 
Уже за двадцать три.