Максимова Виктория Станиславовна : другие произведения.

Лесной дед

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жизнь села, обычная и потусторонняя. Кто на самом деле Баба Яга? А Ученый кот? Прочтите, возможно вам понравится, и вы захотите встретится с героями еще раз)) Отрывок: - Ох, как же вы мне все настохорошели! Ко-ро-гу-ша. Корогуша я, а не кот. И говорить умею, и в отличии от тебя, неуча, на четырех языках человеческих, а зверей и птиц так всех понимаю. Ну что стоишь? Для кого баня топлена? Баба Ягая не пустит за стол, пока не помоешься не попаришься. Дух свой противный, человечий не отмоешь - кот хихикнул - а то бывает прилетают тут к ней некоторые, вынюхивают...
  Глава первая
  
  В усадьбе барина Лисовского жизнь шла своим чередом, в Новой Крепости своим, а у крепостного крестьянина Луки-обозника своим. Умный надеется на голову, сильный на силушку, а на что надеяться бедному Луке, коли Господь если уж и наделил его чем, так плодовитостью? К своим неполным сорока годам Лука имел двенадцать ребятишек - старшему уж пятнадцать сравнялось, младший едва ходить начал, да ещё троих дочерей старших уже, слава богам, замуж выдали. Да жена, дай Макошь и пресвятая Богородица ей здоровья, опять на сносях...
  
  Этим ранним утром Лука уже успел побывать в церкви у отца Михаила, свечки поставить, истово помолиться, а теперь потихонечку крался старым богам требы положить. Ничего зазорного! Это они, боги, пусть там, наверху, разбираются, кто выше, а он, Лука, человек маленький, на всякий случай и тех уважит, и этим помолится. Тем более что видно: боги как-то не сталкивались промеж собой и Луку ещё до сих пор в двуличии не заподозрили, не наказали, а наоборот, усиленно помогали с обеих сторон - дети здоровы, да и из всех рождённых не умер никто, тоже дело небывалое. Сыновья опять-таки - помощники и в поле, и в обозе. Скотина не болела, урожаи были добрые. Вадька только вот, стервец, в Новую Крепость сбежал, подвигов ему ратных хочется! А землю, землю-то кто поднимать будет? А барин Лисовский, вместо того чтобы вернуть паршивца своим словом, еще вольную ему подмахнул! Этож угораздило Луку припереться к барину, когда они с крепостным воеводой удачную охоту обмывали!
  
  - Богаты-и-ирь, богаты-и-ирь, - тряся редкой бороденкой, передразнил недосягаемого воеводу Лука. - За ца-а-аря, за Русь би-и-иться хочет! А за урожай? За урожай кто биться будет? - Лука погрозил сухоньким кулачком. - Для того ли богатыря рОстили?
  
  Ну, как бы то ни было, своими руками судьбу парню справил, барин тут же вольную Вадьке написал, подмахнул и песочком присыпал, а воевода лично пообещал о пацанёнке попечься. И слово, кстати, сдержал: чуть ли не в личных денщиках у воеводы Вадька-то. Лука приосанился, вспоминая, с какой гордостью шел по селу с сыночком, Вадькой, в фо-о-орме... Отцу гривну дал на шкалик. Матушке платочек...
  
  Меж размышлениями крестьянин углубился в лес, без страха, чего там, дорожка-то знакомая.
  
  Дело тайное, суеты и лишних глаз не терпящее, но сегодня в лесу прям как вече на площади! Сначала Манька, Лисовская дочка, бесстыдно задрав подол, сверкая белыми коленками, как коза, пронеслась в сторону городской ограды. Вот девка! Уж он-то, Лука, знает, что чего-чего, а христианского смирения в ней ни на грош! Вопреки уверенности папаши Лисовского, кстати. Уж не гнался ли за ней кто? На всякий случай обозник посидел в кустиках, заодно и нужду справил. И не зря посидел, так как, словно дух лесной, бесшумно проплыл по лесу урманин. У-у-у, вражина! Напугал-то! Хоть и живет в здешних краях лет восемь, все равно - не свой. И живет бобылем, будто девок мало на выданье. Только двинулся дальше - треск веток, медведь, что ли? Господи и все святые заступники! На свои с детства больные ноги Лука не надеялся, поэтому присел опять в кусты, поминая всех старых и новых богов вперемешку, не передерутся! Но вместо медведя увидал только удаляющуюся спину да крутящийся во все стороны нос бабы Варвары, сплетницы деревенской. А далее Лука уже и удивляться перестал, чего удивляться-то, главное, в кусты сигать вовремя. За три четверти часа, пока шёл до заветного камня с отметиной, увидал он двух холопок, кажись,тоже Лисовских, Авдотью, из той же усадьбы ключницу.
  
  - Может, они тоже требы клали? Всем домом? А чего ходят друг за другом, а не кучно? Таятся, что ль? - и опять еле успел присесть в кусты: мимо, по-звериному принюхиваясь, пронесся Волчок, взрослый уже волчара, урманина выкормыш, но не к городищу, а напротив, в лес.В Лисовино его, Волчка, не очень привечали, но Лука всех мальцов любил, и звериных, и человеческих - да, малец-то он и есть малец...
  
  Далее последовала Степанида, местная ворожея, чего-то поздно в лес подалась, обычно чуть засветло ходит...кажись, ох, не в себе баба, эко как решительно вышагивает, и лицо такое, ну совсем не смиренное, даже как-то... как будто хозяина только что прибила... или не, в сторону усадьбы идёт с намерениемтолько... Прибить-то.
  
  Потом еще раза два слышал треск веток, но кто там был, уже не видал, да и не больно любопытствовал-то.
  
  - Не баба Варвара, чай, вот та бы даже мышь проглотила, лишь бы на моём месте оказаться. Ну вот, наконец, и полянка!
  
  Бережно прижимая к груди тряпицу с куском курника да колосьями,обозник двинулся к опушке, но, наученный опытом этого утра, потихонечку, стараясь не шуметь. Кроме курника была припасена и баклажечка с медовухой, но зачем Макоши медовуха? Верно, поэтому вот пенечек удобный, и с полянки не видно, и медовуха очень правильно приживется.... Подумал, да так и не донёс баклажку до рта, со стороны поляны донёсся трубный рык раненного зверя, потом голос женский как аукается.
  
  Лука уже обученный не хуже собак или рекрутов из крепости, бесшумно схоронился в кустах, и так, одним глазком, не баба Варвара, чай, выглянул на поляну.
  
  У заветного камушка (ну как знал, не один он там требы кладет) стоит та самая Степанида, глазами по сторонам зыркает, ножкой, в яловый сапожок обутой, притопывает, ждет кого-то. Ну чего там бабе мешать-то, Лука не гордый, Лука и в кустах посидит. Хоть не баба Варвара, конечно, но уж больно любопытно, чего Степанида сюда притащилась. Корзинка рядом, но требы не выкладывает... Али свиданьице у бабы? Лука хихикнул беззвучно. Степанида хоть и была его женке ровесница, но замужем отродясь не бывала, мужиков не привечала и к блуду была не склонна. Если еще приметить рост ее, ратнику впору, да силушку неженскую, с сохой похлеще мужика управлялась, то и понятно, что склонять еек блуду охотников особо небыло.
  
  Тем временем на полянке еще одно лицо появилось, да нет, не лицо, морда звериная, точнее волчья.
  
  Лука дрогнул и баклажку всеж мимо рта пронес. Здоровенный бурый волк терся о Степаниду, как телок. Все под руку ей мордой тыкается, а та ему говорит что-то в полголоса - как будто ругается на зверину,, и нос воротит, что девка на выденье!
  
  Это что ж, получается, моду таку взяли, зверей приручать?
  
  Вот те и свиданьеце... волк в сторону Луки носом повел, принюхался.
  
  Ах, как хотел бы Лука в лягушку сейчас же обратиться! Чтобы если прихлопнули бы, так сразу. Чтобы не мучаться. Но Степанида лохматую башку волчью в сторону отвернула, проговорила что-то.
  
  И как пить дать, слышал крестьянин свое имя! И слова 'добрый человек'..
  
  . Потом зверь встряхнулся - и как в сказке, ну не добрым молодцем, но вполне справным мужиком в годах обернулся. Мгновенно. Причем мужиком в красных шароварах, сапогах, рубахе навыпуск и со шкурой волчьей, на плечи наброшенной. Приобнял Степаниду за плечи, другой лапой, тьфу-ты, уже рукою, корзинку подхватил и в чащу направился.
  
  А Лука на четвереньках направился прямо в сторону села, приговаривая:
  
  - Да, да, Лука мужик добрый, хороший мужик обозник Лука, и нет ему дела, с кем там в лесу Степанида путается... лишь бы детки были здоровы. Все...
  
  Потом выпрямился, залпом осушил баклажку и совершенно трезвёхонек пошёл дальше.
  
  Глава вторая
  
  Лесной дом и его обитатели
  
  Петляя, тропка вывела через мостик к выселкам - не огороженному забором хозяйству, только крыша терема с окошками, да высокий овин. Степанида окинула окрестности цепким крестьянским глазом, заметив и распаханную полосу земли с колосящейся рожью, и коровьи лепешки. Обжито, значит. И хозяева рачительные, чуть свет скотину выгнали.
  
  Рогдай, оборотившийся в человеческую ипостась, приостановился, пропуская женщину вперед, давая тем самым понять: там безопасно, там ждут...
  
  Двор чистый, поросший мелкой травкой, копошатся странные птицы, похожие на крупных куропаток. На тропинке, ведущей к терему, сидит крупный кот черной масти и сидит, явно что-то пряча под своим мохнатым задом.
  
  - О! Здоров будь, Корогуша, - поприветствовал оборотень кота. - Что опять спер? Домовитый ты наш!
  
  Кот, как и следовало ожидать, на приветствие не ответил, зато ловко подкинул лапой мешочек, что прятал под задницей, схватил его зубами и потрусил в терем. Рогдай улыбнулся, взял Степаниду за руку и повел вслед за котом.
  
  - Это Корогуша, он неплохой, только вороватый, все в дом тащит, что плохо лежит.
  
  - Домовитый какой кот, - попробовала улыбнуться Степанида, хоть не до улыбок сейчас, но рядом с Рогдаем, как всегда, было очень спокойно, не страшно...
  
  -Какой кот, Степушка, это не кот, это дух, такой же, как вон овинник иль дворовый, - Степанида обернулась в ту сторону, куда кивнул Рогдай: два невысоких человечка в теплых не по погоде овчинных безрукавках, холстяных портах да рубахах. Оба рыжеволосые и конопатые, только один повыше и тощий, другой крепенький, пониже, идут, переругиваются : '...Почто Буренку выгнал сегодня? Она на ногу прихрамывает! Что, лень травы было скосить?' - это низенький. 'Ничего не лень! Некогда мне! Жатва скоро, надо овин прибрать, сено утрамбовать, чтоб соломе было место! А Буренка твоя не хромает совсем, подлечил ты ее ночью, да и полёвику я сказал, чтоб присмотрел особо. В поле бабы его управятся'.
  
  Степанида с детства слышала про дворового да овинника и даже в девках гадать к ним или, может, к их родственникам бегала, но чтобы вот так, запросто, средь бела дня увидать - то чудно!
  
  
  
  Вот стоит и смотрит - двор, ладные постройки, скотина есть, судя по навозу и разговору опять же; поле, все как у людей... Так и пялилась бы, наверное, рот открыв, вот дура-то, что про нее подумают
  
  Тут Рогдай подтолкнул ее легонько, пошли, мол, ждут нас. Просторными сенями прошли в горницу, образов, как и следовало ожидать, в красном углу не было, зато на полочке лежали колосья, ленточки и даже стояла миска с чем-то съестным.
  
  Посреди горницы - большой добела выскобленный деревянный стол, по краям стола лавки, коврами домоткаными крытые. Во главе стола сидит белый как лунь старик с длинной ухоженной бородой в красной шёлковой рубахе.
  
  - Оттого и сед, что лешака дед! - весело усмехнулся хозяин и молодецки подмигнул Степаниде. Рогдай слегка нахмурился, а сердце женщины сладко екнуло: ревнует!
  
  По правую руку от седого хозяина сидят домовой с домовухой, как их не узнать? Напротив них парень - по лицу прям дите, пухловатый, большая голова в кудрях, а из кудрей уши торчат, большие и острые.
  
  - Воструха я, - отвечая на невысказанный вопрос Степаниды отозвался парень детским голосом, - и сестра моя воструха. Мы беду всегда чуем и хозяев упреждаем. Как можем.
  
  - Да, как можете, знамо, как можете, - это уже домовой. - На грудь человеку сядете, и ну душить его! А потом с нас спрос! Домовой душил!
  
  - Как можем, так и упреждаем, ты нам не указ! Лучше бы вон за домашними следил, не знаешь, что у тебя под носом делается!
  
  Домовой аж подпрыгнул, стал ножками на лавку от такой наглости и набрал в грудь воздуху побольше для достойного ответа, но тут мизансцену нарушил давешний кот, ворвавшись в горницу с жалобным воплем, и чисто человеческим языком сходу начал ябедничать:
  
  - Дедушко! - тыча лапкой в Степаниду с Рогдаем. - А вот они, дедушко, меня вором обзывали, говорили, что я краду завсегда! А я же не краду, дедушко! Ну взял я полушалок у коробейника, так а кто ему виноват, что он вина напился и не за товаром своим смотрел, а за юбкой подавальщицы в трактире? Ладно, ладно, - кот замахал лапкой под вопросительно хитрым взглядом седого хозяина. - Ну еще ленты... три, красные... ну бусы еще, тоже красные... и сережки к ним. Все! Шкурой клянусь, все! И не крал я! А подобрал, как положено, у человека, что добро свое не бережёт! В своём праве я! Так для нашей же Поляны... Вон краса девка и жениха приглядела, - тут голос кота стал вообще мурлыкающим.
  
  Да, сдал со всеми потрохами кошак девку, вон как покраснела, и руки вздрагивают, вот-вот горшок уронит. Всего-то и вымолвила:'Угощайтесь, гости дорогие, не побрезгуйте, это зайчатина томленая, сейчас кашу принесу и молоко' - и исчезла быстро, только длинной русою косою махнула. С синей шелковой лентой. Видно, путь к коробейнику был проложен не вчера...
  
  Дед приподнялся и, показывая на свободное место по правую сторону, пригласил:
  
  - Присаживайтесь, гости дорогие, у нас тут по-простому все, отобедайте с нами да потом расскажете, с чем пожаловали.
  
  Как по волшебству, на столе появились две деревянные ложки, Поляна принесла еще один горшок, незаметно присоединились дворовый с овинником, и первое время было слышно только причмокивание и сопение: вкусна была каша с зайчатиной!
  
  Глава третья
  
  Почти в то же время, в усадьбе и селе...
  
  В усадьбе Лисовских переполох с самого утра.
  
  С самого раннего часа, когда Лукерья, повариха барская, пошла по малой нужде на двор, да наткнулась на мертвое тело Арины, а в просторечии Аринки, барской полюбовницы.
  
  И не просто мертвое: в одной исподней рубахе, простоволосая и со страшной рваной раной на горле лежала блудливая Аринка, уже околевшая у дверей кухни.
  
  Голосила Лукерья громко и долго, пока не вылил на нее Зосим, муж любезный, бадью воды холодной, а не вылил бы- так и не замолчала бы, наверное.
  
  Вопила Лукерья, держа самую высокую ноту, и так, что слышно было не только на всю усадьбу, но и в селе Лисовино.
  
  Первым делом услыхала вопль Лукерьи Варвара, баба хоть и не старая, но очень любопытная. И, надо сказать, отточенное любопытство никогда не давало сбоя. Сразу чуяла Варвара, где очень интересно будет, а где интересу - мышка в кубышке.
  
  Сегодня же утренний вопль тянул на 'очень-очень интересно',пусть и был он, надо сказать, едва слышен здесь, в деревне.
  
  Вон муж-то, дрых, даже не шелохнулся! А что ему? Ему не надо идти к колодцу и с честью оправдывать звание самой осведомленной особы!
  
  Ему, Фролу, кстати говоря, вообще ничего оправдывать не надо. Достаточно пошевелить богатырскими плечами слегка. Ну, на худой конец березку там молодую с корнем выдернуть, а то и взгреть чью-то спину, которую не успели унести быстрые ноги и не спасла глупая голова. Вообще, к слову сказать, Фролушка человеком был добрыми терпеливым.
  
  Во всяком случае Варвара, проведя в браке пятнадцать лет, то есть ровно половину своей жизни, кулака мужнина так и не знала.
  
  Хотя обещал, ох как обещал, сердешный, иногда! Поначалу она верила и даже побаивалась, а потом, когда детки пошли, увидела Варвара, как они из батьки веревки вьют. С каким умиленьем на бородатом лице батька достает им из-за пазухи петушков на палочке, как тетешкается... Вовсе успокоилась, уяснив, что послала ей добрая Макошь святого человека в мужья!
  
  Вот и сейчас, услыхав сквозь сон, как заворочалась жена, накрыл её своей могучей десницею, поправил одеялко, и всё это не просыпаясь.
  
  Но как ни манила теплом супружеская постель, комаром звенел в ушах женский вопль, и знаменитый нюх не давал покоя, заставляя быстро накинуть летник да поневу, наспех покрыть платом голову и нестись бегом к усадьбе, 'там... что-то там, что-то там', стучало сердце бабы Варвары.
  
  Чутье Варвару не обмануло, как всегда, впрочем. Большие ворота усадьбы распахнуты настежь, дворня снует, как муравьи в потревоженном муравейнике. Варвара, ловко проскочив ворота, ввинтилась в толпу дворни и услышала грозный крик барина:
  
  - И что взбесились тут? - старый Лисовский вышел на крыльцо, потирая припухшие глаза. Почти седой, с залысинами, в мятом домашнем халате.
  
  Варвара еще помнила время, когда барин держался молодцом, приставал к девкам и даже в игрищах на Ивана Купалу участвовал.
  
  Жену барин схоронил рано, сын эдак лет пять как представился, осталась одна дочь, Манька, и не сказать, что очень отцом любимая.
  
  Лисовский беззастенчиво почесал голый живот, вот ведь ирод, даже исподней рубахи не носит.
  
  Острый глаз бабы Варвары фиксировал каждую мелочь: и что не заспан барин совсем, скорее не выспался, и исподнего на нем нет, не потому, что не носит вовсе, а просто сейчас его нет. Вон как рука сначала потянулась рубаху поднять, по привычке, а потом уж тощее пузо чесать взялся. И людей, без дела по двору снующих, не разгоняет. С чего бы?
  
  - Та-ак, что там у вас? - Лисовский широким шагом направился к кухне, стоящей от дома отдельно. - О-па... - барин наклонился над растерзанным, распростертым на земле женским телом. - Аринка!.
  
  Глава четвертая
  
  Выселки. Степанида
  
  - ...Аринка-то Лисовского ключницей была, за палатами смотрела, ну что промеж них с барином еще было, я свечу не держала и говорить не буду...- продолжала рассказ Степанида. Лесной хозяин сидел напротив, слушал внимательно, не перебивая. Рогдай вместе со всеми на двор вышел, чтобы лишний раз её, Степаниду, не смущать.. Знал он всю эту историю.
  
  Познакомилась Степанида с барином еще молодой девицей семнадцати лет отроду. Маменьку тогда уж два года как схоронили. Семья Степаниды были в этом краю пришлые люди, пришли уже не молодыми, детей не имели.
  
  Отец мельницу поставил на реке, мать, как и Степанида, была травницей. Степанида появилась на свет, когда у иных уж правнуки бегают, а тут родителям Бог дочь послал. Родители её любили, работой не перегружали.
  
  Отец со временем домик справил на краю деревни, но как мать скончалась, дома бывал редко, поначалу тосковал сильно, потом привык жить на мельнице.
  
  А Степанида все в лесу пропадала- ягоды, грибы, травы. Не то чтобы не любили в селе дочь мельника, не обижали, но и не дружили.
  
  Всяк знает, что любой мельник - колдун по совместительству. Лучше подальше от таких держаться.
  
  Барин... Барин год почти за ней увивался, речами сладкими увещевал и чего только не говорил: что и на Дон с ней сбежать хочет, и в реке утопиться, коль она ему откажет, в общем, жизни ему без Степаниды нет. Никак.
  
  Ну а для девки такие речи - что сладкий мёд, и не первая она, и не последняя, кто на обещания в вечной любви купилась да в стогу переночевала.
  
  Ну и любила, чего там говорить. Хоть и понимала, что глупость, но верила.
  
  Потом, когда жену похоронил, Лисовский другие речи заводил, что вот еще чуток - и в дом возьмет, барыней сделает.
  
  Сначала, правда, ключницей звал, но к тому времени уж лет семь их знакомству минуло, и Степанида стала и старше, и умнее, и понимала, что врет ей бессовестно барин, но и любовь жила еще, и верить хотелось.
  
  Так прошло всего пятнадцать лет. Барин захаживал все реже, а потом любовь Степаниды как бабка отшептала. Как отрезало.
  
  И на ночной стук в дверь просто не открывала, днем барин не приходил никогда - таился, а в лесу она всегда его вперед слышала и скрыться успевала.
  
  По-другому приказать ей у Лисовского права не было, все ж вольные они с отцом люди, да и отца барин как-бы побаивался, хоть и сравнялось почти тому восемьдесят лет.
  
  Ну а потом Рогдай встретился. И не надо теперь Степаниде иной судьбы, как рядом с ним. Кто бы он там нибыл.
  
  - В ту ночь Рогдай у меня был, и Лисовский в дом ломиться начал. Да еще выпивший. Я-то, как обычно, просто открывать не хотела, а Рогдай пошёл и открыл. Лисовский остолбенел сперва, потом петушиться начал: да кто таков, да я тебя властям сдам, даты беглый...Ну, Рогдай на двор вышел, а там... полнолуниеж было, вот он и не удержался, оборотился нечаянно, прям при барине, да еще со злости. И волком на барина и оскалился... Как тот улепетывал от Рогдая! Только пятки сверкали, - Степанида чуть улыбнулась, вспоминая, как слетел с Лисовского весь его задор. - Ну а я, баба-дура, как вернулся Рогдай, кричать на него начала, что дверь открыл. Я-то перепугалась, что Рогдай перед ним обернулся, а уж подлый характер барина кому как не мне знать. А милый мой подумал, что я Лисовского жалела. И ушел. Опять зверем обернулся и ушел. Я за ним кинулась - куда там мне за зверем угнаться, но бегу... Нагнала. Только не его. Лесом до усадьбы рукой подать, там и тропочка протоптана, но ночью кто там ходит? Вот на этой тропочке и нагнала я барина с Аринкой. В таком переполохе я была, что не услышала, а лаялись они на весь лес. Аринка в основном Лисовского поносила - и козлищем старым, которому не набегаться по чужим огородам, и лягушкою холодною, и что уд у него что уж дохлый. Ну и всяко непотребно и любому мужику обидно.
  
  Я только в кусты успела шмыгнуть. Но он все равно что-то заметил.
  
  Рот ей ручищей своей зажал и стоит, прислушивается. Я, обомлевши с перепугу, бочком бочком, да бежать. Я же и бегать тихо по лесу умею. А я сначала к отцу, на мельницу, побежала, чтоб тот через водяника Рогдаю передал, что ищу его, что дура я премерзкая и жизни мне без него, Рогдая, нет.
  
  Да перепугалась очень, что видал барин что не положено, ну, думаю, дойду до него, зубы заговорю, что с Серком, мол, перепутал. Пес у меня, Серок.
  
  Дошла до усадьбы, калиточкой тайной проскользнула, а там... Аринка мертвая посреди двора прям лежит. Я обратно, потом на поляну, думаю, Рогдай почувствует, придет... Да на Маньку Лисовскую наткнулась, потом Лука-обозник нас видал. Но он человек хороший, не-е-е, ни языком молоть, ни козни делать не будет. А вот Лисовский... Чую я, недоброе будет... И Аринку жалко. Да и дите у нее...
  
  Глава пятая.
  
  Трактир Мироныча
  
  Трактир на проезжей дороге, да еще рядом с почтовой станцией - место доходное. Здание добротное, большое, на каменной подклети.
  
  Еще Мирон, отец нынешнего трактирщика Ивана, строил. Иван, которого иначе как Миронычем никто не звал, даже родная жена, наследство не промотал, женился удачно, детей Бог дал примерных, вот и дело шло. Аккурат на перекрестке дороги большой и маленьких от нее - в село да в усадьбу.
  
  Даже сейчас, в начале лета, когда не до посиделок, к вечеру народ собрался.
  
  Мироныч протирал рушником плошки, не забывая зорко следить за залом, вдруг кто пожалует, а ленивая подавальщица подскочит, только если гость справно одет либо лицом пригож.
  
  Дверь распахнулась, впуская пыль, жар лета и коробейника Константина.
  
  Чернявого, улыбчивого, с виду бесшабашного парня. Константин утверждал, что он грек, но жена Мироныча уверяла, что без цыган в родословной Константина не обошлось.
  
  Коробейник занял свое любимое место за отдельным столом, покидал на лавку лоток с товаром да торбы, экий беспечный! Трактирщик быстро отдал распоряжения, чем потчевать гостя, подхватил шкалик с вином собственной выделки - и к гостю. Как же! Самые свежие новости! Откуда их узнаешь, как не от торговых людей?
  
  - ...Вот так вот, Мироныч. Я тебе говорю - нечисто. А хозяин-то, Лисовский, кричит: 'Оборотни это, их рук дело!' И трясется сам, меленько. Якобы сам этих оборотней видал. Все село взбудоражено, деток попрятали, мужики-то колья стругают...
  
  Мироныч слушал завороженно, вот это новости!
  
  Барскую полюбовницу оборотень растерзал! Да еще у него, у барина, на дворе!
  
  А еще в этой суматохе открылось, что дочь барская, Машка, спуталась с урманиным, а ее ведь за сына воеводы отец прочил!
  
  Урманин-то сам в усадьбу прискакал, испужался за зазнобу свою да сам отцу и выложил. Лисовский залютовал, хотя урманин неплохая партия для Машки, приданого-то за ней отец много не даст, сама она не писана краса, да и годков-то уже осьмнадцать есть...
  
  Да и Бёрн не из простых и не беден, два корабля его у крепости стоят. Но как это не по его, Лисовского, барской воле будет?! Пусть даже брак дочери с сыном воеводы только в его фантазии пока.
  
  Лисовский отличался упрямством редким.
  
  - ...Вот я те и говорю, Мироныч, - Константин покончил с похлебкой и с аппетитом принялся за куриную ножку. - Урманина со двора прогнал, Маньку в тереме запер, дворню выпорол. А черт его знает, за что, этож Лисовский. Да, а у девки, то есть бабы той, растерзанной, дите осталось, девочка годиков трех, не, не от барина, барин-то с ней недавно шашни водить начал, да бают еще, что она сама, баба-то, на перину к нему залезла. А что с нее взять - непутевая, ребенок вон нагулян невесть от кого, чернявый, таких в селе нет. Да не смотри ты на меня, Мироныч, не я энто! Вот тебе крест... Я первый раз на село пришел, Аринка уже брюхата ходила, и все село об этом судачило! И вообще, я с девками не связываюсь, мне вдовушку приятнее потешить.
  
  - Да... дела... - Мироныч аж руки под столом потёр, будет о чем вечерком гостям посудачить, много народу придет, надо Марфе сказать, пусть с села в помощь кого позовет, одна с девками не справится, а вот Косте, наверное, не повезло, не до покупок было лисовинцам.
  
  Чтож, надо хоть обед на свой счет взять, а за вино-то пусть платит! - Ты, Костя, не при барышах, наверное, сегодня из-за той суматохи? - Мироныч изо всех сил постарался визуализировать сочувствие.
  
  - Да так, Мироныч, могло быть и лучше... поторговал маленько, - Константин удрученно склонил кудрявую голову.
  
  Но Мироныч сам торгаш не в первом поколении: и фальшь уловил слету, и как бы невзначай заглянул в торбу.
  
  - А что,Костя, тот отрез парчовый еще остался у те... - торба была пуста!
  
  .- Не, Мироныч, -быстро затараторил Костя. - Парчу Фрол Коваль своей жинке купил.
  
  Но Мироныч уже успел заглянуть и во вторую торбу. Тоже пуста! Сочувствовать нечему.
  
  Эх, пропал твой дармовой ужин, Костя...
  
  Глава шестая.
  
  Мельник и водяной
  
  Старый мельник в задумчивости смотрел на колесо водяной мельницы. Колесо медленно поворачивалось, с хлюпаньем опускаясь в темную, блестящую, словно разлитое масло, воду. Ниже по течению заводь, прибрежная ракита шатром раскинула свои ветви до самой воды. По глади реки цвели белые кувшинки, любит красоту местный водяник. И чистоту, даром что вода в реке темная, болотная, но не мутная, как крепкий настой на травах. Ил тщательно ко дну уложен.
  
  Мельник еще раз осмотрел владения, вздохнул богатырской, несмотря на возраст, грудью и собрался было идти обратно на мельницу, но по наитию обернулся - так и есть, на колесе поднимался, в чешуе, как жар горя, сам речной хозяин.
  
  Небольшие глазки навыкате, толи волосы, толи водоросли на голове темно-бурого цвета, лицо без усов и бороды, гладкое. Босыми перепончатыми ступнями болтает, похихикивает.
  
  Развлекается, значит.
  
  Хорошее у него настроение, значит.
  
  Мельник решительно развернулся и пошёл обратно.
  - Энто чтож ты, падлючья рожа, делаешь? - задушевно ласковым тоном обратился он к водянику. - Средь бела дня балуешь! Ууу! Жерновам молоть мешаешь, а у меня зерно с крепости навезено, да и люди, люди прийти могут...
  Водяник склонил набочок кудлатую голову, жалобно посмотрел черными глазками, ну сиротинушка, одно слово.
  - Курочку хочу...- произнес он высоким, почти женским голосом
  - Курочку? А больше ничего тебе не надо? - Мельник упер руки в бока, голос его стал слегка насмешливым.
  Внешняя кротость водяника ничуть его не обманывала, сильный, очень сильный хозяин водяник, и хоть и мельник не лыком шит, речному хозяину ничего не стоит раскидать всю мельницу за одну ночь и мельника прихлопнуть, как комара, и оба знали это.
  
  Но и знались они уж не первый десяток лет, и не первый десяток лет скрашивали друг другу скуку.
  - Надо!.. Бабу... - Водяник перестал вертеться и, подавшись вперед, выпучил глаза.
  - Ты что, старый хрыч, ошалел? Не далее как на той неделе девка утопилась, мало тебе, старый распутник?
  - Что ты, колдун, что ты, - водяник замахал бледными короткопалыми ручками. - Я уж давно ими, утопленницами, не интересуюсь. Так, смотрю, чтобы не баловали... А так... Только привыкнешь, она уже и истаяла. Недолг у них срок в моем царстве. Не боле того, что на земле было отпущено, это кто сам. А кто не по своей воле - и того меньше. Вот, помню, кинули как-то с ладьи девку, в доспехах, в кольчуге! Воительница! Ах, что за девка была! Что за нрав! При знакомстве, так сказать, всю рожу мне расцарапала! Потом ничего... корабли для нее топил... Пропала потом. Тосковал я... А после как-то тоже не наша девка сама с лодии кинулась и принять её просила. Не по-нашему просила, да я её понял... И одета была не по-нашему, в шароварах под длинной рубахой, и в покрывало сверху вся закутана. Я для нее эту заводь сделал. И цветы эти... любила она красоту, жемчуг меж кос ей плел. Там, - водяник ткнул кривоватым пальцем вниз, указывая в глубь омута, - такой терем ей построил - не терем, дворец! До сих пор так и осталось, не хочешь посмотреть?
  - Да нет, благодарствую, - мельник с затаенной усмешкой покачал головой, слышал он не раз уже печальную историю, как сбежала от водяника утопленница к морскому царю.
  - Ну как хочешь, - водяной привычно насупился, припоминая старую обиду. - И воли ей давал, много. По всей реке гуляла... и как-то вот углядел ее, морской черт, и сманил мою красу ненаглядную в теплое море...
  - Твоя краса ненаглядная уж лет сто как истаяла, а ты все поминаешь старые обиды.
  - Вот и говорю тебе, мельник, поэтому. Бабу хочу. Свою. Жену тобишь, - речной хозяин потупился, ковыряя лопасть мельничного колеса, - ну или хотя-бы курочку, так скушно... Аж живот сводит...
  Мельник рассмеялся от души: вот скоморох этот водяник, хорошо, что здесь поселился, не дает заплесневеть от скуки.
  
  Да и судя по всему, и хозяину речному мельник нравился по тем же причинам.
  - Ладно, будет тебе курочка, попрошу Степку, чтоб черную принесла!
  - Ох, спасибо тебе, колдун! А как невесту найду - тебя сватом сделаю!
  - Спасибо тебе, хозяин, но не надо мне такой чести, я уж так просто порадуюсь твоему счастью! За здоровье молодых стопочки три выпью!
  Водяник спрыгнул с колеса и с едва слышным всплеском ушел под воду, вынырнул и заговорил серьезно, всматриваясь в лицо мельника:
  - Ты, колдун, это, Степку-то благослови, Рогдай - он путный оборотень, да и любит дочь твою. А этот старый гриб из усадьбы чего-то разозлился на нее и козни строит. Мне ундина, что в колодце там живет, говорила. Наши-то в обиду Степку не дадут, но вот люди... Много их, колдун. И когда они становятся толпой, тут хоть вся нечисть забором стань - затопчут.
  Мельник помрачнел. Да, прибегала давеча Степанида, просила срочно Рогдая из-за кромки вызвать. Говорила, мол, повздорили. Но родительское сердце ёкнуло, предвещая, что не все гладко.
  
  Эх! Ну сколько раз говорил он Степке, чтобы шла жить за кромку! А когда с Рогдаем встречаться начала, еще пуще стал настаивать. Ему-то что, он старый, а за дочь тревожился. Но Степка детишек хотела, а за кромкой, как известно, детишки не получаются.
  
  
  
  ГЛАВА 7. Славен
  
  Тем временем на дороге появилась процессия из двух подвод, одна груженая, вторая пустая. Сопровождали телегу сельский обозник Лука, сын Луки Вадька, ныне служащий в Новой Крепости отрок, и сын воеводы Святослав, по-простому Славен, Славка.
  
  Мельник спрятал в усах усмешку: ну конечно, конечно, как Славка упустит возможность с зазнобою повидаться? Он бы и с золотарём невесть куда потащился, лишь с бы с Поляной лишний раз свидеться. Эх, повезло же парню!
  
  Славка тоже знал, что ему повезло.
  
  В прошлом году Славка, парень в то время капризный да балованный матушкой да няньками - как же, последнее позднее дитятко боярской дочери да воеводы, царем обласканного - был призван отцом к месту его, отцовой, службы. В Новую Крепость на берегу реки Полисть.
  
  Место то было исключительно красивое, но на этом все прелести заканчивались. Крепость хоть и была в общем достроена, но удобства и комфорта было там мало даже в собственных палатах воеводы. Мужиков много, но все они опытные вои, о пирах да гулянках не помышлявшие. Девки только в селе, да в усадьбе Лисовского, куда полдня пешего ходу, да и отец категорически против таких Славкиных вылазок. Все старался сына к учению, грамоте да воинскому делу пристроить. Но не очень успешно. Хоть и сравнялось Славке уж восемнадцать годков, и грамоте он еще как-то разумел, да и телом был не слаб, но влечения особого ни к наукам, ни к ратному бою не испытывал. Вот такое наказанье воеводе на старости лет.
  
  Тогда, по ранней осени, отправили его, Славку, с телегой, зерно на мельницу свезти, Славка поупирался, как обычно, и, как обычно же, пошёл выполнять отцову волю. Всем видом своим символизируя известную поговорку - плетью обуха не перешибешь.
  
  Вот тут-то, на мельнице, он и встретил её, Поляну. Еще не зная, что с той минуты жизнь его пошла по-новому.
  
  Поляна и впрямь красавица. Русая коса с мужскую руку в обхвате ниже пояса. Одета, как на гулянье девки в селе одеваются, нарядно, рубашка шелковой вышивкой как расписана, сарафан плотного шёлка, летник-то соболем оторочен! Очелье расшито тёмным жемчугом, оттенявшим синеву глаз. Щеки румяные, с ямочками, губы - что спелая малина. И двигается легко, плавно. 'Внучатая племянница моя, Поляна', - немногословно представил девушку мельник да строго зыркнул исподлобья. Но на Славку и не так в стольном граде мужья да опекуны молодок зыркали, привычен. А Поляна взглядом кинула да сообщила громко дедушке, что, дескать, пойдет завтра спозаранку травы собирать.
  
  Ну, Славену дважды повторять не надобно, и с рассветом он уже бродил по лесу вблизи мельницы, распугивая раннее зверье. Официальной причиной прогулки значилась охота. И то отчасти было правдой.
  
  Поляна появилась неожиданно и бесшумно - вот кому бы на зверя ходить! - и, совершенно не стесняясь, в отличие от знакомых девиц и молодок, спросила строгим, взрослым голосом:
  
  - Что, добрый молодец, дела пытаешь или от дела лытаешь? - тут же рассмеялась звонко и уже обычным своим, девичьим голосом спросила:
  
  - И чего ж ты, барин, все зверье в лесу распугал? - причем слово 'барин' вышло у нее чуть насмешливо. Или показалось? Славку задело. Надо ж! Подумаешь, внучка мельника! Разоделась в шёлк да жемчуга и думает, ей нос задирать можно! Поляна как почуяла его настроение, еще более приветливо улыбнулась:
  
  -Пойдем, барин, покажу, где уток пострелять можно.
  
  И пошла по лесу, ловко так, как по дороге, Славен следом поплелся. Ну как-то вообще не так все пошло, еще уток этих стрелять. Не признаваться же, что со стрельбой из лука у него, Славена, не очень ладилось. Да и не затем он в такую рань из теплой постели вылез.
  
  Но все обернулось не критично и даже замечательно. Поляна оказалась девушкой простой, веселой и необычной. Уток они нашли, Поляна дала пару советов, как лук держать да целиться, причем необидно так посоветовала, не поучая, и сын воеводы аж трех селезней подстрелил, к немалому отца удивлению.
  
  Так, по безмолвному уговору, стали они встречаться почти каждый день, Славен учился не только стрелять и следы читать. Но и думать. Поляна порою задавала такие вопросы, что, придя домой, шел и рылся в картах да книгах, чтоб не ударить лицом в грязь перед девицей. Кто она и откуда, Славен не спрашивал, не мудрствуя, полагал, что мельника внучка. А наряды - известно дело, что мельник не беден, вот и наряжает внучку.
  
  Не обошлось, правда, и без конфуза: где-то через седьмицы три, как встречаться начали, решил Славен, что пора к решительным действиям приступать. Нет, он и до того целовать пытался, и Поляна вроде не противилась и не убегала, только в самый ответственный момент, как только собирался губ её коснуться или за талию обнять, тут как тут - или шишка в лоб летит, или змея незаметно так за пазуху падает. Тут уж не до поцелуев. В общем, изловчился парень, обнял крепко, прижал к дереву и поцеловал жарко... Но не успел он и губ оторвать, как вдруг потемнело небо, как от грозовой тучи, зашумел лес, загикали голоса нечеловеческие. Поляна вывернулась - и бежать, Славен за ней кинулся, да не тут-то было: корень дерева, того самого, к которому прижимал её только что, вздыбился из земли, обхватив его за ногу. Славен упал вниз лицом, и все стихло. И солнце снова вышло, и сороки застрекотали. Только Поляны не было. Поднялся Славен, отряхнулся и, злясь и на себя, и на лес, и на неуступчивую девку, пошел домой.
  
  Только как-то быстро защемило тоской по пока не понятной причине сердце у парня. Седьмицу ходил Славен в лес и на мельницу, но мельник говорил, что Поляна в лесу, то по грибы, то по ягоды, то за травами пошла. А в лесу - не найти её, не встретить. Тут уж и отец стал удивляться ежеутренним отлучкам сына. Удивлялся, но препятствий не чинил.
  
  И вот встретил наконец девицу, по имени позвал, не ответила, повернулась да пошла в другую сторону. И почувствовал парень, что как будто душу у него вынимают. Вот уйдет она - и все, жизни не будет. Тогда Славен схитрил: побежал да оступился, как бы ногу подвернул, упал да стал звать жалобно и просить прощения за свое своевольство.
  
  Поляна подошла, улыбнулась ласково да поцеловала! Сама, прямо в губы! Славен, конечно, знал до этого поцелуи, и не только, но чтобы так проняло, с ним впервые было.
  
  - Вот тебе твой поцелуй, Славен, но на этом все, до самой свадьбы. Коли ты ждать способен.
  
  - А когда свадьба-то? - только и сумел спросить ошалевший Славен.
  
  - На Купалу сыграем, если ты... достоин... будешь... - опустив глаза, тихо сказала Поляна.
  
  Какая буря тогда разыгралась в сердце молодого парня - и гордость задетая, и обида за свое достоинство боярское, и ревность даже, но все перекрывал отголосок тоски щемящей, что ведь может потерять её, Поляну...
  
  - Клянусь тебе Богом, буду...
  
  Девушка прикрыла ему рот ладошкой:
  
  - Не клянись именем того, кого не знаешь.
  
  И тут только додумался, спросил Славен:
  
  - А кто ты, девица? - и в ответ услышал:
  
  - Лесная дева я.
  
  Положа руку на сердце, сыну воеводы было уже плевать, кто его любимая - хоть ундина, хоть русалка, хоть дева лесная, без разницы. Это потом он узнал, что его невеста - обычный человек, нечистью, правда, воспитанный, что живет она на выселках, у лесного хозяина, в лесном доме, где приют вся нечисть имеет и куда прямого пути человеку нет. Что домашние замуж отдать её не против, приданое ей собирают, лишь бы человек был хороший да ей, Поляне, по сердцу.
  
  Почти год они встречались, и жизнь за этот год расцвела для Славена всеми красками. Научился он и на лыжах бегать, и с медведем бороться, и с лешаком ловким иногда управиться мог. Научился следы читать - и не только человеческие, и не только по отпечаткам, но даже по траве чуть примятой да ветке сломанной. А какие сказки рассказывала Поляна! И про полководцев знатных, и про богатырей сильных и хитрых, и про страны заморские. На вопрос, откуда известно ей все это, простодушно ответила: 'Так из книг же!' Так Славен с удивлением узнал, что его невеста грамотна. И сам стал познавать науку да грамоту, языки латынь да греческий. Отец только удивлялся да головой качал, уж не подменили ли дитятко. Но, приписав себе заслугу умного решения оторвать парня от мамок, успокоился, а когда увидел, как ловко сын с дюжими воями борется, так вообще ходил гордым гоголем седьмицу.
  
  Вот и сейчас, пользуясь случаем, спешил Славен на мельницу, чтоб хоть мельком увидать любимую.
  
  Поляна, как обычно, явилась как из ниоткуда, только не было - и вот мелькает меж соснами синий сарафан.
  
  Девушка поздоровалась с прибывшими, поклонилась и проскользнула на жилую половину мельницы. Славен, увидав молчаливый кивок мельника, провожаемый веселым взглядом кинулся следом. В горнице Поляна доставала из плетеного короба мельнику угощенье: мед, творог, молока кринка, сметана. Славен вынул из-за пазухи полушалок цветастый, бахромой отороченный, давеча купленный у коробейника:
  
  - Вот тебе, душа моя, гостинец, а вот держи еще пряник мятный.
  
  - Благодарствую, - девушка развернула полушалок: - Ах! Красота-то какая!
  
  Полушалок один в один был такой же, как притащил вчера корогуша! Ну надо ж! Да и хорошо, что одинаковые, этот она домовушке отдаст, а корогушин себе оставит: что в корогушиных лапах побывало, особую силу имеет. А домовушка так печально на полушалок смотрела...
  
  Поляна чмокнула парня в щеку. Тот новым целковым засветился, но рук не потянул. Не то чтоб боялся, но уговор есть уговор. И мельница не то место, где его нарушать...
  
  Тем временем Поляна потянула его за ухо и зашептала:
  
  - Через три седьмицы Купала, дед сказал к свадьбе готовить... меня... Согласен он за тебя отдать!
  
  Славен минуту стоял как пыльным мешком по голове огретый, потом сообразил наконец, подхватил Поляну на руки - и давай кружить по горнице! И черт с ним, с уговором! А заодно и с мельником и всеми теми нечистыми блюстителями нравственности! Пусть потом хоть побьют, хоть целую пазуху змей напихают! Он прям со змеями готов в Новую Крепость бежать да еще возок с мукой тащить! Сдюжит!!! Ибо счастливее его сейчас человека не было!
  
  
  
  ГЛАВА 8. Степанида
  
  Тем временем на выселках
  
  - Сегодня тихо... к дождю, видать, - воструха-старшая поставила на стол блюдо с гречишными блинами.
  
  Ах, какой запах, Степанида не удержалась и шумно сглотнула слюну. В длинной полотняной рубашке, розовая после бани, с распущенными мокрыми волосами, она одна сидела в горнице за столом. Не выдержав, схватила горячий блин и отправила его в рот.
  
  - Ты вот, это, с медком кушай, - воструха поставила на стол глиняную миску с медом.
  
  Степанида еще больше покраснела, стыдобища-то! Как неделю не евши! Никого не подождала, как нищенка голодная, на еду кидается, позорище! Воструха словно прочла ее мысли:
  
  - А ждать-то некого - Поляна на мельницу пошла, к твоЁму батьке, - Степанида аж блин не донесла до рта. О таких, слегка порочащих его связях отца она не знала. Вот дает старик! Поляна!
  
  - Да не-е-е, - воструха махнула тонкой рукою, - не то ты подумала. Что так смотришь? Ну да, читаю мысли, я - плохо, вот младший, он - да, может. Но у тебя и читать не надобно, все на лице написано. Поляна обед ему понесла. Да, мы его и кормим, мы от лишнего рта не обеднеем, а мельник нам помогает. Крупкой, да мукой, да еще кое-чем. А ты что, сердешная, думала, он сам себе печет? - воструха рассмеялась, как бисер посыпался. - Ну ты даешь, девка, мужик всю жизнь с бабой прожил, а на старости лет хозяйствовать навострился? Ну ты даёшь... А остальные? Рогдай по своим делам подался, что ему с бабами сидеть? Полевик в поле, как положено, всем семейством, домовой с домовухой приданое уж шестой раз перебирают, через три седьмицы Полянку отдавать будем, - воструха украдкой вздохнула. - Овинник с дворовым со скотиной, ну а младший не ведаю где.
  
  - А кот?
  
  - Корогуша-то? Какой он кот? Только с виду... Шатается где-то, он нам не докладывает. Ты кушай, кушай, богатырю расти надо, и кушать он много хочет, не простая кровь-то.
  
  Блин снова пролетел мимо рта.
  
  - К.. как... какая кровь?
  
  - Вестимо какая, перевертыша. Ты на вот, - воструха поставила на стол блюдо с мясом, точнее, судя по торчащим вверх лапкам, какой-то птицею, - ешь давай. Что глазами хлопаешь? Не знала, что ль? Как откуда, знаю, что рано, а Рогдай не сказал? А... Да они свое дитя в утробе через день чуют. Что ты, нет, конечно, не сомневается, что его. Как откуда знаю? Чую. Я ж воструха. Причем старшая. Это младший больше по нравственности, кто с кем тетешкается, кто кому люб. Девка аль не девка, холодна иль горяча. А я больше другое вижу: деток, что в утробе, маленьких деток - почему плачут, что болит... Да ты ешь, ешь, сейчас еще каши принесу...
  
  Степанида удивленно взглянула на два пустых блюда. Вот аппетит-то! Точно перевертыш. И Рогдай, змей, знал ведь, седьмицу как знал, судя по тому, как ходит светится, и не сказал же ничего, пустобрех кудлатый! Ладно, вечером поговорим. Будет ему чем светить. Ишь ты, вертеть как вздумал, испугался небось, что она ребеночка скинет, не захочет. Так мог бы и спросить, черт! Женщина улыбнулась и незаметно погладила себя по животу - желанный, долгожданный...
  
  Вернулась воструха с горшком каши.
  
  - Хозяин говорит, ты у нас пока поживи. Да и свадьбу на Купалу тож сделать. Что смотришь? Это не ваши людские порядки, дите у вас, чтоб здорово было, вы тоже с Рогдаем одним целым быть должны.
  
  - Это как? Я тож оборачиваться буду?
  
  - Да нет, тут другое. Как мы, слышать его будешь завсегда, где бы он ни был. Он сможет боль твою принимать, да много чего. У людей все равно чуть по-другому, - воструха вдруг нахмурилась.
  
  Степанида неожиданно для себя четко поняла почему. Имело значение слово 'людей'. И что не так с её, Степаниды, соотечественниками? Она спросила это вслух, но воструха только отмахнулась, сунула длинный нос в передник и ушла за печку. Поплакать?
  
  В горнице материализовался хозяин, именно так - вот только место было пусто, а тут стоит посередь горницы, бороду поглаживает, улыбается.
  
  - Как ты поживаешь, Степушка? Все ли ладно?
  
  Степанида вспомнила слышанную в детстве сказку. 'Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?' - вопрошал одетый в справную шубу хозяин у полуокоченевшей девки, которую в драных лаптях мачеха незнамо за чем в лес послала. Видать, лишним ртом была.
  
  В сказке деду надо было отвечать правильно, ни в коем случае не жаловаться, это испытание на скромность было.
  
  Поэтому хозяин девку обогрел, одарил и жениха хорошего нашел. А ту, что была не скромна - заморозил.
  
  Степанида лесного хозяина побаивалась, и хоть в подарках она не нуждалась, да и жених имелся, решила проблемами своими перед дедом не трясти и потому, скромно потупя глаза, ответила:
  
  - Все ладно, дедушка, хорошо поживаю, - и на всякий случай добавила: - Тепло мне...
  
  Лесной дед сначала аж глаза выпучил от такого ответа, потом сообразил, расхохотался:
  
  - Ох, люди, ох, балаболки! Что только не наплетут про меня! Ох, насмешила старика, Степушка!
  
  Степанида чуть улыбнулась, а рука с ложкой сама потянулась к горшку. Ну что за аппетит такой! Одно слово, зверский!
  
  - Ты кушай, Степушка, не стесняйся. Кушай да меня слушай. То, что ты давеча рассказала, так и есть. Но кто дворову девку угробил, нам не ведомо. Час предрассветный, не наш час-то. Перуница, мож, и видала, да где ж её сейчас сыщешь?.. Мож, и барин ее, девку, не перуницу... Он-то в своем праве, крепостная она его.. Но вот он почему-то не признает содеянного, боле того, упорно подталкивает людей к мысли, что это оборотни. И в твою сторону, Степа, кивает.
  
  - Ах он пятигуз сиволапый! Мордофиля! Чванливый индюк! Да чтоб его стручок непутевый коростой покрылся! Выпорток кикиморы! - Степанида еще прошлась по живым и ныне покойным родственничкам Лисовского, потом успокоилась, выдохнула, понимая, насколько прав дед и насколько это грозит неприятностями жителям кромки и отцу в частности. Как минимум пожгут.
  
  ГЛАВА 9. Бьерн и Манька
  
  Центром усадьбы Лисовского был двухэтажный деревянный дом с большим балконом, располагавшимся над крыльцом. Крыльцо украшали колонны и огромные вазоны с высаженными кустами мелких роз.
  
  С обеих сторон к дому примыкали каменные галереи полукругом, которые заканчивались деревянными домиками-флигелями. Предназначались флигели для житья барских отпрысков мужского полу, чтобы вроде как и при доме, но с намеком на некоторый суверенитет.
  
  Ввиду того, что последний отпрыск мужского полу скончался пять лет назад, один флигель пустовал, а второй служил для размещения разных заезжих барских гостей.
  
  С левой стороны дома располагались кладовые, погреба, ледники; далее - флигели для дворовых.
  
  Справа баня, кухня с малыми кладовыми. За домом находились конный, скотный и птичий дворы.
  
  Перед фасадом дома - пышные цветники с фигурными клумбами из тюльпанов, лилий, левкоев, мальв, резеды. Въездная и выездная дороги окаймлялись кустами махровых роз.
  
  Ухаживала за всем этим великолепием молодая барыня, Мария Гавриловна, или Манька, как звал её отец и за глаза все дворовые и крепостные жители Лисовино.
  
  Отец Марией Гавриловной интересовался мало, растёт себе и растет, срок придет, замуж отдадим. Коли не помрет раньше. Как её мамаша. Угораздило же молодую бабу в цвете лет в горячке за две седьмицы сгинуть.
  
  Жену Лисовский не любил и даже преждевременную смерть её воспринимал как пакость лично ему, Лисовскому.
  
  Маньку тоже не любил.
  
  Тихая безответная Мария Гавриловна никогда ничего у отца не просила, платья ей шили, а точнее, чаще перешивали из старых, в девичьей. Украшения, что остались от матери, Мария не носила, светло-русые волосы заплетала в косу и укладывала вокруг головы наподобие короны.
  
  Нет, Лисовский не жаден был вовсе, тем более для дочери, он просто не придавал значения таким вещам, как новое платье для молодой девушки, тем более шпильки и кружево. Иногда, правда, вспоминал, подначиваемый предприимчивыми купцами, и покупал сразу рулонами дорогой муслин, тафту, парчу и тонкое батистовое полотно. Но купцы заезжали редко, сам Лисовский по ярмаркам не ездил, а за его платьем следил дворовый дядька, бывший барский денщик, которому, как и барину, до Маньки дела не было.
  
  Между тем Марию Гавриловну это отнюдь не печалило, не лезли к ней - и слава Богу. Благодаря равнодушию отца, она имела гораздо больше свободы, чем её ровесницы, пожизненно запертые на женской половине.
  
  По цветнику и саду она могла перемещаться беспрепятственно в любое время дня и ночи.
  
  Даже сталкиваясь ночью с дочерью в коридоре первого этажа, Лисовский реагировал на нее как на фамильное усадебное привидение: вздрагивал, крестился и уступал дорогу.
  
  Мария Гавриловна свободно выходила за пределы усадьбы, гуляла по лесу, даже ходила на гуляния в село. Никто против ей слова не говорил - да и кто скажет, если отец родной попускает?
  
  Именно из-за этой свободы, а также опрометчиво судя по скромной одежде, урманин Бьерн, или Бёрн, как переиначили на свой лад русские (да что Бёрн - воевода, чтоб язык не ломать, Борькой звал, урманин не кочевряжился, отзывался), так вот, именно по тому да по скромному нраву судя, думал тридцативосьмилетний викинг, волею богов оказавшийся в этом крае, что встречается с простой дворовой девкой боярина Лисовского Манькою.
  
  Еще по зиме вытащил из проруби ее, Маньку, вместе с возком. Лед был слабый, возок груженый, а кобыла хилая. Так бы и пропала ни за грош боярская дочь, но хитрые варяжские боги просто пинками выгнали урманина в стужу посмотреть, как переносят первую зиму на новом месте его драгоценные даккары. Не то чтобы деньгами были они ценны урманину (хотя два боевых корабля, пусть и слегка потрёпанных, но вполне себе крепких и с командой преданных людей - это вам не баран чихнул).
  
  Две даккары да тридцать верных товарищей - все, что осталось ему от родного фьорда. Когда вернулись они из похода - увидали только горелое пепелище. Зарекся Рыжий Бьерн когда-либо иметь рабов.
  
  Силушкой викинг был не обделен, так что возок вместе с девкой из проруби вытащил, тут же снял с нее всю промокшую насквозь одежду, заметив мимоходом, что хоть и тоща девка, но сложена хорошо и тело сильное. Растер снегом, завернул в зипун и привез в усадьбу. Девка представилась Манькой, при манипуляциях с раздеванием и растиранием не визжала, не сопротивлялась и держалась отстраненно. Потом, завернутая в зипун, попросила отвезти её в усадьбу. Всю дорогу молчавший Бьерн уже у самых ворот усадьбы спросил разрешения прийти назавтра справиться о её здоровье, на что получил ответ, бесконечно его удививший.
  
  Урманин уж полгода жил на этой земле и знал, как ограничены в свободе женщины, особенно незамужние. Но спасенная хрипловатым то ли от волнения, то ли от начинающей проявляться простуды сказала:
  
  - Если не помру, сама приду к тебе, урманин.
  
  Некой свободой пользовались вдовы, но эта так молода...
  
  - Ты вдова? - спросил он у торчавшего из овчинного зипуна красного носа.
  
  - Нет, девка я, - хрипло, с натугой просипела странная русская.
  
  Вдаваться в подробности Бьерн не стал, без лишних слов сдал девку на руки набежавшей дворне и легким бегом отправился в обратный путь, уже на полдороге к Новой Крепости забыв, как она выглядит. А в скорости и вовсе забыл.
  
  Каково же было его удивленье, когда на масленицу - русские широко праздновали этот день, поклоняясь старым богам и отдавая честь новому - к нему прибежал Фарлах и, подмигивая, сообщил, что его спрашивает какая-то девка.
  
  У ворот крепости стояла она. Еще более худая, со впалыми щеками, выбившейся прядкой светлых волос из-под платка. В добротных онучах поверх валенок, с коробом, из которого пахло просто заманчиво, она стояла, смотрела кажущимися огромными из-за худобы голубыми глазищами и что-то говорила. Что именно, Бьерн не слышал, лишь смотрел, как шевелятся тонкие малиновые губы, провожая свое железное, как он раньше считал, сердце, навсегда теперь похищенное этими голубыми озерами. Суровый викинг влюбился.
  
  И тем более полно было его счастье, что не гнала его любимая, привечала. Встречи их были тайны - но целомудренны. От силы что позволял себе викинг - это подержать в ладонях хрупкую ручку, согреть дыханием тонкие пальцы. Рассказывал о странах, где побывал, сражениях, в которых участвовал, и даже - о чудо! - без боли, лишь с грустью, о потерянной во время восстания рабов своей семье. Думал ввести её в свой дом хозяйкой.
  
  В ту ночь они встречались в лесу - лето, тепло, - сидели на берегу и договорились, что к осени Бьерн примет веру христианскую, они честь по чести пойдут в местный храм, и Манька станет его женой. Манька просила не провожать её в этот раз, но Бьерн дошел за ней следом, видел, как она вошла в ворота, и, не чуя земли под ногами от счастья, пошел не торопясь в сторону крепости. Шел не спеша да еще на бережке посидел, помечтал, старый дурак.
  
  Но худые вести имеют длинные ноги, и когда Бьерн пришел-таки в крепость, там уже гудела новость, что в усадьбе Лисовского оборотень насмерть задрал дворовую девку. Аккурат сегодня рано утром.
  
  Как он несся обратно, не разбирая дороги, рыдал, обнимая верного Волчка, как ломился в усадьбу и тряс за грудки боярина, требуя немедленно отдать ему тело, это все как в пелене прошло. Пелена спала, когда он увидел свою Марию, живую-здоровую, немного испуганную. Кинулся к ней, ощупывая, не веря своим глазам - жива? Жива!!!
  
  Изрядно помятый его натиском Лисовский смотрел на эту картину, выпучив глаза и открыв рот.
  
  Потом рот закрыл, но только для того, чтобы вновь открыть его в визге: сейчас же закрыть в тереме на все замки его непутевую дочь!
  
  Дочь? А Бьерна со двора выпроводить, немедля! И ни о каком сватовстве не может и речи быть!
  
  И если Бьерн не уберется подобру-поздорову, велит спустить собак. Но ни угрозы, ни пара обломанных об него оглобель решимость урманина не поколебали, и ушел Бьерн со двора, только когда Лисовский пригрозил выпороть Маньку на заднем дворе.
  
  Ушел, но пообещал Лисовскому, что будет медленно срезать с его тела кусочки кожи, если с Манькиной головы упадет хоть волос. Вот так они и расстались с боярином в то утро, весьма недовольные друг другом.
  
  Спал ту ночь Лисовский плохо, точнее, вообще не спал. Почему он так тогда сделал, по какому наитию, сейчас и не скажешь. Но четко помнил, что прекрасно осознавал, что делает, когда тащил мертвую девку до усадьбы, боле того, моментально сложился в голове коварный план: кинуть ненадолго труп к хрячкам в загон, вот тебе и терзанное оборотнем тело. Потом вытащить обратно, что оказалось значительно сложнее, разгоряченные кровью хряки чуть было не кинулись на боярина. Но он справился. Подкинул тело под дверь кухни - ясно дело, кухарка раньше всех встает - да только успел улизнуть, как ту черти на двор вынесли. Вздремнул было немного, потом, когда причитания и ропот стали совсем уж громкими, вышел на крыльцо, явив себя народу.
  
  Все по плану. Ладно. А то ишь ты, как и не хозяин он в собственных землях. И так всё не по его, все не ладится. Господь, заместо того чтобы забрать бесполезную Маньку, прибрал единственного сына! А такие надежды возлагал на него Лисовский, что сделает сын все, о чем ему, Лисовскому-старшему, мечталось, и как бы продолжится в этом боярин. Но нет. Все вышло не так, хотя сын, надо отдать должное, отцу не прекословил и делал все по воле его, Лисовского. Не то что эта тощая дурища дочь, упрямая коза. Вся в мать. Конечно, в мать, все плохое и неудобное может быть только от матери! Вот вобьет что себе в голову - непременно сделает! Не то что сын. Покладист был, всегда совета спросит. Нрава тихого. Это ж надо так! Из всего села да дворни в придачу унесла ужасная болезнь только его сына!
  
  Боярин закусил губу, вспоминая старые обиды.
  
  За полгода до страшного мора, что прошел по всей округе и прибрал молодого боярина, был в деревне старый волхв. Откуда он приходил и кто его звал - неведомо, но на своем веку видел его Лисовский дважды. Творил волхв в деревне какую-то волшбу, обещая, что, дескать, придет мор и надо от того мора обороняться. Мазал руны на теле сельчан какой-то мазью, кровью, между прочим, воняло, барина тоже мазал, причем палочкой плохо оструганной, чтобы свежая царапина была.
  
  Потом то место покрылось гнойной коростой, потом зажило, только шрам остался. Боярин еще ничего, а многие так в горячке после той волшбы по три дня валялись. Но выжили все.
  
  А вскоре пришло известие, что идет по граду стольному мор. И Лисовский срочно вызвал сына к себе.
  
  Приехал сын, уже нездоровый по виду, и упал в горячке. Потом сыпь пошла по телу, а лекарь констатировал страшное - черная оспа. И смотался быстренько.
  
  В село опять пришёл волхв, по его наущению в селе жгли костры, окуривали смолой дома, и в усадьбе это делали.
  
  А кругом свирепствовал мор.
  
  Кругом, но только не в селе и не в усадьбе! Унесла болезнь и половину двора трактирщика Мирона, он-то с семьей выжил, даже не заболев, мельника старого беда миновала, а что ему, колдуну? В соседних имениях смерть собирала богатую жатву, а у Лисовского забрала только сына. Никого боле не коснулась.
  
  Лисовский потёр ладонями лицо. Вот сейчас они узнают, кто на этой земле хозяин! Ишь ты, шляются тут, как у себя в лесу!
  
  Боярин с содроганием вспомнил оскаленную медвежью морду. Ничего, недолго вам вольничать осталось.
  
  Выжгут под корень всю эту заразу. Он здесь хозяин - Лисовский! И все равно все по его будет!
  
  - И раз с сыном не вышло, значит, Маньку надо отдать за Святослава, Славена, воеводы сына! - последние слова боярин незаметно для себя проговорил вслух.
  
  - Кхе, барин, уж больно того, молод Святослав Иоанныч. Всего-то на два годочка Маньки постарше, - бывший денщик Филимон беззастенчиво называл молодую боярыню Манькой. Много ему было дозволено. - Да и соизволит ли сам воевода благословить такой брак?
  
  - Соизволит, - у Лисовского и тени сомнения не было. - Сын он у Ивана Даниловича третий, а отпрыск пятый и последний. Старшие-то дети давно пристроены, и неплохо, а младший - не столь важно уж.
  
  О мнении Марии Гавриловны на сей счет, понятно, никто и не задумался.
  
  ГЛАВА 10. На мельнице
  
  Пока Святослав Иванович, сын воеводы, радовался своему счастью, Лука с сыном успели перетаскать мешки с зерном на мельню и сели передохнуть, перед тем как мешки с мукой забрать. Лука тоже тихо радовался своему счастью - как же, сын Вадька делал большие успехи в крепости. Вон, уже грамоту знает! Возмужал, в плечах раздался, и не скажешь, что неполных шестнадцать ему! И вольный человек уже, как ни крути! И не абы кабы, а при большой персоне состоит. И не зазнается! Лука краем глаза посмотрел на сына, тот, истолковав это по-своему, торопливо полез за голенище сапога, ишь ты, и сапоги-то яловые, с подковками, как у боярыча!
  
  - Вот, батя, - сын протянул свернутую тряпицу, - тут гостинцы, тебе ножичек да бусы матушке...
  
  Лука чуть не прослезился от чувств. Вот сынок, не зазнался, не забывает родителей. Да что не забывает, почитай, каждую копеечку, от воеводы полученную, или гостинцами, или так, деньгой, в семью передает. Лука вздохнул счастливо и перевел взгляд на крылечко придела к мельнице, куда вышли воеводы сын с девицею...
  
  Хороша пара, ничего не скажешь - и ростом друг другу под стать, и красотой, нарядны оба, яко на праздник. Лука скользнул взглядом по сапогам боярыча, тоже яловые, красные с подковками, точь-в-точь как у сына, только новые. Понятно дело. И тут повезло парню: видать, что боярычу уж не впору, Вадюхе и достается.
  
  Лука повнимательнее присмотрелся к мельниковой внучке. И кого ж она ему напоминала? И лицо это круглое, и ямочки, стать... Это ж... Да быть того не может! Хотя...
  
  - А скажи-ко, Вадька, ты ж на мельницу часто ездишь?
  
  - Да, батюшка, только я и езжу.
  
  - А скажи, часто ли ты тут видал эту девицу?
  
  - Боярыча зазнобу-то? Да не, пару раз, может, мельком видал.
  
  - А не знаешь ли ты, сынок, откель у неместного мельника взялась тут внучка? - спросил Лука таким тоном, как будто прекрасно ответ знал и поделиться знанием ему не терпелось, аж ногами притопывать стал.
  
  - Не знаю, батюшка, - Вадюха для убедительности пожал плечами и глазами похлопал. - А ты знаешь?
  
  - А знаю!.. Ну, догадку точно имею! - Лука суетливо поднялся. - Ну пошли, пошли, неча тут рассиживать, где там энти мешки с мукой?
  
  ГЛАВА 11. В усадьбе
  
  На второй день, как нашли покойницу, барин, видимо, в разум придя или, напротив, окончательно из разума выйдя, лютовал страшно. Дворня попряталась кто где мог, все быстренько нашли себе дело за пределами усадьбы, хоть и росли и множились слухи об оборотнях, но барин в гневе любого волкодлака почище будет. Кто не спрятался, отдувался своей шкурой на конюшне. Но так как это грязное дело было возложено на конюха Зосима и барин лично за экзекуцией не наблюдал, невезучие отделались легким испугом. С утра барин, дав распоряжения да лично заперев на ключ Маньку, ускакал в крепость да так и не появлялся почти до ночи.
  
  К ночи все жители усадьбы собрались, а что, не в лесу ж ночевать. И ожидали своего судного часа. Облепив забор усадьбы, как мухи. Забор дышал. Забор трепетал. Забор изнывал любопытством висящих на нём со стороны усадьбы дворовых холопов. В вечерних сумерках хорошо различался каждый вздох, всхлип, приглушённые ругательства - реакция любопытных на придавленные руки, ноги, уши. Дворовый Аркашка, в чьи обязанности входил уход за скотом, стоял на плечах у старшего скотника. Не по уважению, конечно, зато по весу в самый раз.
  - Аркашка, Аркашка, ну что там?!
  - Да ничё вроде...
  - Да как ничё, куды вы там глядите?! Вона идёт Степка!
  - Аркашка!
  - Чи-иво?
  - Степка идет?
  - Не-е-а-а-а...
  - Да идёт, идет, вона слева, со стороны леса! Только то не Степка, то Манька, - это уж с другой стороны подсказали.
  - Аркашка! Слева со стороны леса, глянь, одна идет? Своими ногами?
  - Чи-иво?
  - Чиво-чиво! Чивочки с хвостиком! Посмотри со стороны леса, сама идёт?
  - Ага-а...
  - Аркашка! Мать твою за ногу! Ты смотришь, либо как? Все уши мне стоптал, навозник неуклюжий!
  - Да мене горшки тут мешают, дядько Неждан.
  - Муды тебе мешают! Возьми да подвинь их!
  - Каво?
  - Горшки!!!
  С левой стороны донёсся более качественный комментарий глазастой Лукерьи. Плотно стоя ногами на плечах у своего мужа, конюха Зосима, Лукерья для удобства просмотра опустила голову между сужающимися кверху кольями забора, держась по бокам руками.
  - Ну вот, идет, одна, своими ногами. Урманина нету с ней, - тут надо сказать, что о шашнях Маньки с урманином давно знала вся усадьба. - Нашего тож не видать.
  - Можо, она нашего-то прибила где?
  - Да что ты мелешь, его прибьёшь, тем паче бабой!
  - Да ты знаешь, что баба может какой силы от Мокоши взять, когда дитенка свого аль мужа любимого защищает!
  - А у Маньки чего, дитенок от урманина есть?
  
  У Лукерьи чуть 'родимчик' не случился: неужели тако событие - и её уши миновало? Да быть не могёт! С Варварой вчера виделись, она, Лукерья, её барским чаем потчевала, неужто Варвара не поведала бы?
  - Да цыть вы там, смотрите, щас хозяин явится, он вам устроит тут судный день.
  - Ага, дядько Аким, а вы, яко ангел, на небо скоренько вознесетесь, пока он нам тут судный день устраивать будет!
  - Хватит скалозубить, тише...
  - Ох, чур мня, чур....
  - Ага, к воротам идёт!
  - Вы там, хозяина смотрите!!!
  В то самое время незадачливый Аркашка примерился наконец, как ему расширить обзор. Опустив одну руку, он осторожненько взял один горшок и пристроил его под мышку, потом, с трудом удерживая равновесие, под возмущенный шёпот Неждана: 'Да какого ляда ты там топчешься, падла!!!', второй.
  Манька вошла в ворота, щелкнула железная щеколда. Неждан дернулся. Аркашка молча, но шумно (помогли горшки) рухнул вниз, придавив Неждану то самое место, которое по его, Аркашки, мнению, дядька велел ему подвинуть. Неждан взревел нечеловеческим голосом. Холопы с воплями: 'Спасайтесь! Хозяин!!!' кинулись врассыпную. Не отстал от дворовых и конюх Зосим, совсем забыв про свою любопытную жёнушку. Лукерья, от неожиданности отпустив руки, со всего маху приложилась подбородком между кольев, прикусила язык, чуть не застряла и теперь сидела у забора, потрясая простоволосой головой. Платок-то на заборе остался, как флажок на крепости...
  
  ***
  
  Третий день со дня смерти Арины. Точнее, третья ночь. Говорят, три дня душа находится возле тела и потому нельзя тело предавать земле. Сегодня Арину отпел отец Михаил и тело похоронили на местном кладбище. А душа еще девять дней будет навещать родных и близких, любимые места. Прощаться.
  
  Лисовскому стало неспокойно именно на третий день, именно после похорон Арины.
  
  Сам он, конечно, не присутствовал, но дворовая сплетница кухарка Лукерья все всем подробненько поведала. И теперь вся дворня обсуждает, что, по каким-то там приметам, Аринка непременно кого-то с собой заберет. То ли дитя, то ли убивца своего.
  
  Конечно, он, Лисовский, ничуть не виноват! Кто? Да та же Степка! И сама Аринка, чего, спрашивается, было лезть? Ишь как распоясались эти бабы! Позабыли свое место. Особенно Степка. Хахаля себе завела! Да как посмела только! Ну и что, что не крепостная, она по одному принципу теперь его, Лисовского, собственность. И как эта собственность свою волю иметь может? Это ведь как этот диван, к примеру, будет решать, сидеть Лисовскому на нем или не сидеть. И когда сидеть. И сидеть ли на других диванах. Тьфу! Бабы!
  
  Блики от свечи причудливо отражались в начищенном серебре кувшина, как будто скалило пасть огненное чудовище или тянулись лапы из геенны огненной. Красивый кувшин, узкогорлый, с позолотой, грузинской чеканки. Шикарная вещь.
  
  Лисовский поежился и глотнул вина. Не то чтобы он верил во все эти приметы... Но оборотня-то видал своими глазами. Или это Степкин полюбовник так над ним пошутил? Хрупкое стекло треснуло в сведённых судорогой пальцах. Кровь. Эх, поранился... Плеснув на рану тем же вином, барин завернул руку первой попавшейся тряпицею. Платок. Манькин?
  
  Да откуда Манькин, она платки редко носит, как барыня одевается, как и положено. Аришкин. Откуда здесь?! Лисовский отбросил платок, как змею ядовитую. Платок свернулся клубочком на полу.
  
  Барин потер ладонями лицо. Ох, верно не надо было вина. Вон, чудится всякое. Что сидит кто-то в дальнем углу, где темно, и хихикает мерзко. Нет, ну точно кто-то есть. Лисовский взял свечу и двинулся потихоньку в темный угол. 'Му-у-у-й-й-й-а-а-а-у-у-у!' Что-то, вернее, кто-то, вывернулся из-под ног, барин оступился и неуклюже растянулся на полу. Треск разрываемой ткани. Бриджи. Из угла уже не хихиканье слышалось, совершенно отчетливый наглый глумливый смех!
  - Да кто посмел!!! - Лисовский зашелся рыком. - Запорю!!!
  Причина падения - лохматая кошка дымчатой масти - как ни в чем не бывало вылизывала заднюю лапу и зыркала исподлобъя.
  
  И откуда кошка взялась? Отродясь в доме их не было...
  Дверь распахнулась, на пороге стоял в одной исподней рубахе и портах верный Филимон, держа в руке канделябр с тремя толстыми свечками.
  - А ну, посвети в тот угол, да-да, что там? Да, да, туда, а ну, левее свети! Да повыше, а не себе под нос! НЕТ НИКОГО?!
  - Нет, барин. А кому там быть-то? - Филимон, задумчиво глядя на сидящего на полу барина, поскреб бороду.
  - А... - Лисовский махнул рукой, да и черт с ним, может, привиделось. - Ты это, кошку поймай да выкинь на двор.
  - Каку-таку кошку, барин?
  - Эту! - Лисовский кивнул в сторону, где негодница сию минуту вылизывалась, и обомлел: на месте кошки валялся Аришкин платок, весь в пятнах крови.
  - Эко, барин, кошмарит тебя...- Филимон перекрестился. - Пить-то оно поменьше надо.
  Филимон покосился на стол, Лисовский тоже: кувшин пропал, на столе только осколки стакана...
  
  ГЛАВА 12. На выселках
  
  
  - Ну спасибо, значит, свояку передай, поддержал.
  - Да он от души поддержал, Аринка-то хоть и непутевая баба была, но безобидная, молочка завсегда свояку оставляла, - домовой вздохнул, подперев кулачком подбородок.
  - Я завтра в село, пожалуй, схожу, - дед огладил бороду.
  Домовой всплеснул ручками:
  
  - Что ты, хозяин, что ты! Там плохо сейчас, люди сейчас плохие!
  - Да ничего они волхву, то есть мне, не сделают. А я еще на мельницу зайду, с водяником потолковать надо. Да дорожки проверить, давно не хаживал.
  - Без тебя есть кому хаживать, - брюзгливо заметил домовой. - Все кому не лень по неведомым дорожкам шастают. Уж и люди вон ходють! Полянка-то, ладно сама ходит, так и этого свого 'Анику-воина' водила! - с удовольствием наябедничал домовой.
  Корогуша молча прислушивался к беседе хозяина с домовиком, ждал своей очереди, попадет-не попадет... Дождался, как и следовало, от домовика:
  - А что это у нас кошак приволок? Видал я, еле тащил ты свою безразмерную торбу. А что, скажи, покласть туда скока угодно можно? И она така ж махонькая будет? А вес не убывает? А?
  - А вот заведи себе 'таку' и узнаешь. Сколько влезает да как весит! - огрызнулся корогуша.
  
  - А чего нынче спер? Ты ж в усадьбе был? - не унимался домовик.
  
  - Чего опять 'спер'! - корогуша расчиперил усы. - Взял. Что положено. Сарафан Аришкин, как уговорено было, а это... Если в хозяйстве не пригодится, Полянке в приданое дадим! - и любовно огладил лапкой большой узкогорлый кувшин. Серебряный, с позолотой, грузинской чеканки. Шикарная вещь!
  
  Варвара спешила тропинкой с поля, неделя до Купавы осталась, надо завершить успеть все работы, да лен еще. За зиму стканые холстинки разложены на берегу реки - выбеливаться, только успевай водой смачивать! Полотно у Варвары выходило знатное, тонкое да белое, на Петров день на селе ярмарка будет, то-то расторгуется! Варвара зажмурилась мечтательно, эх, хорошая будет ярмарка! Солнце клонилось к горизонту, и что так припозднилась сегодня в поле? Это ж все успеть надо! Теперь эва, иди собирай полотно на закате! Да еще у речки! А оставить нельзя, русалки вмиг уволокут. Может, конечно, и не русалки, а ушлые односельчанки, до чужого добра охочие. На русалок-то легче свалить. А полотно - оно не ложечка серебряная, чай, не помечено. Так, подбадривая себя - а что, все равно боязно - подошла к пологому берегу, где заботливо были разложены куски беленого полотна. Уже скручивая валиком последний аршин, женщина замерла как пригвожденная. У реки, за кустами, слышался разговор. Явно мужской и женский голос.
  
  Вот ведь не зря говорят, любопытство не порок, да и Варвара от любопытства не страдала - она им наслаждалась. Ну что может быть интереснее, чем узнать какую-то новость и первой поделиться с односельчанами? Нет, злой сплетницей Варвара не была, сколько тайн хранилось в её груди, было известно только корове Пеструхе - по причине всецелостного доверия, да овиннику. Как говорят, каков поп - таков приход: овинник тоже любил новости, а потому подслушивал.
  
  Тем временем за кустами явно происходило что-то интересное: мужчина (ах, незнакомый голос, может, кто с крепости?) уговаривал девицу, судя по голосу молодую да веселую... А этот голос смутно знаком, точно из села девка! Варвара присела, подобрала полы сарафана и гусиным шагом продвинулась к кустам...
  
  - Да посмотри какой сарафан, хорош! А если его еще жемчугом украсить? Ну что ты смеёшься, дура, как раз на Купалу оденешь! Надо-то всего, туда- то прийти...
  
  Понятно, какой-то вой с крепости девку соблазняет, Варвара уж было собралась обнаружить свое присутствие и помешать планам охальника, но в последний момент её что-то остановило. Голос девушки. Звонкий. И тихий всплеск воды.
  
  - Ха-ха-ха, красивый сарафан, а очелье к нему?
  
  - Какое теперь тебе очелье, теперь тебе только венок из трав полевых положен.
  
  Варвара закусила край рубахи вместе с языком. Узнала она этот голос, хоть тот и изменился.
  
  Устинья это. Макара дочка. Утопилась две седьмицы назад. Жених к другой сватов заслал, вот она и утопилась. Стало быть, она утопленница теперь, ундина...
  
  Варвара хотела сотворить крест, но еще больше подпирало желание узнать, кто ж так бесстрашно с утопленницей говорит.
  
  Любопытство победило страх, впрочем, как всегда, и Варвара, по-прежнему держа в зубах ворот рубахи, чтоб не вскрикнуть невзначай, стала подкрадываться к кустам. Картина, открывшаяся взору самой осведомленной бабы села, можно сказать, была небывалой.
  
  Устинья - а это была именно она, не обманул слух - сидела на бережку, только ножки в воде держала. По-срамному раздета догола, тело белое, как мраморные ступени в барской усадьбе, косы распущены, блестят на закатном солнышке, в волосах цветок. Красива, что и говорить, даже бабе охота не плеваться, а любоваться, чему дивиться, что мужики из-за таких тонут?
  
  Тут Варвара вспомнила про второго участника разговора и поискала его глазами. Тот обнаружился по пояс в воде, полноватый, с очень бледной кожей, без волос на теле, зато на голове их в избытке, торчащие аж в разные стороны с запутанной в них или вплетенной речной травой. Да это ж... И словно специально подтверждая её мысли, 'мужик' продолжил:
  
  - Что ты кочевряжишься, ундина? Я ведь могу и не упрашивать, а приказать своей волей. Ибо я здесь хозяин! - водяник важно подбоченился.
  
  - А! А почему у тебя, хозяин, дно реки, как болото? Почему сама река мелеет? И почему скушно так?
  
  - Не твоего ума дело, ундина, к болотнику идти надо, родственника уважить, чтобы поболе воды нам было, а про дно ты верно сказала, вот с сегодняшней ночи и начнете с новыми сестрами уборку. Как раз к празднику управитесь! А то скушно им! А зелено вино девице пить было не скушно? А назло милому топиться не тошно? Вот теперь будешь здесь весь оставшийся срок, что на роду был написан...
  
  Русалка опустила голову, а Варвара - рукав вместе с челюстью.
  
  - Ладно, хозяин, давай свой сарафан, покорюсь тебе, - только ни покорности, ни грусти в голосе Устиньи не слышалось. - Только жемчуга покрупнее пусть твои рыбины принесут... И обещай меня не на одну, а на три ночи отпустить! Навестить хочу кое-кого, - глаза русалки недобро блеснули.
  
  - Не озоруй, ундина, жемчуг будет тебе, отборный, а отпущу... на две ночи. Но ты это, сильно не балуй там!
  
  Ундина подпрыгнула - ноги обыкновенные, никакого хвоста, - в ладоши захлопала, заулыбалась и с шумным всплеском прыгнула вводу. Еще немного поплескавшись, - ведь заигрывала с водяником, шалава! - исчезла под водой. Водяник огляделся, улыбнулся хитро: 'Вот так вот', подмигнул Варваре и тоже скрылся. Варвара шумно сглотнула, перекрестилась и направилась домой. Ох и знатные новости! Видать, неспокойно будет скоро в семействе Никифора, вероломного жениха Устиньи.
  
  Вот только жаль, не удалось узнать, на какую именно проказу подбивал хозяин свою утопленницу.
  
  Той же ночью в усадьбе Лисовского
  
  Лукерья страдала. От всей души. И причин было сразу две. Первая - прикушенный во время последнего переполоха язык ныл, болел, распух во весь рот. 'Типун', - констатировала Степанида, не часто последнее время на селе бывавшая, отцу на мельнице помогавши, и велела прикладывать на язык припарки. Ну припарки, а есть? 'Не схуднёшь', - окинув взглядом упитанную фигуру кухарки, заметила Степанида. А говорить? Говорить-то как!
  Ах, сколько интересного могла поведать Лукерья односельчанам, но, увы, не могла.
  
  Даже с собственным мужем была вынуждена объясняться лишь мычанием и знаками. Но тот был к этому непривычен, и размеренное течение семейной жизни было нарушено. Она 'говорила', муж не понимал, что от него хотят, вместо воды нёс в дом дрова и наоборот. Муж злился, а Лукерья не получала желаемого.
  
  Да еще тут закралось подозрение, энергично подкрепляемое всеми дворовыми бабами усадьбы, что спутался её муж с Сипачихой, бабой вдовой, но не старой, еще и тридцати лет не минуло, да к тому ж и язычница, хоть и крещёная! Кто знает, какие привороты она творит на бедного Зосима. Даром, что ли, её, жену свою, с которой шестнадцать лет в согласии прожили, понимать совсем перестал? Вот и то-то - без приворота не обошлось, не иначе. Прямых доказательств для укора не было, но кто ж признается? Значит, надо было уличить в прелюбодеянии, а заодно уж и в ворожбе, да рассказать - КАК рассказать-то, помоги Богородица?! - хозяину. А тот, зверюга сердешный, - дай ему всеблагая Макошь если оступиться, так сразу шею свернуть, чтоб не мучился - не будет особо раздумывать: хоть сам и охоч до баб-то, но у себя на подворье непотребства не потерпит, сразу выгонит лахудру непутёвую на дальний хутор да ещё плетьми постегает, благо если не до смерти.
  
  А как уличить? Только подкараулить. Хоть усадьба и большая, но живет кучно, а за ворота холопам без разрешения хозяина нельзя под страхом смерти. Значит, где-то в усадьбе шишкуются, а где? Везде народу полно. Единственное место - конюшня. Там не бывает никто, окромя Зосима и самогО, хозяин боится сглазу на своих любимых лошадок. Сказано - сделано: в углу холодного амбара, служившего конюшней, густо было навалено сено, в него-то и закопалась, вздыхая и приговаривая про себя, Лукерья, живописуя себе, как поймает за пятку незадачливых полюбовников.
  - Эх, Златка ты моя, тварь бессловесная, - судя по шагам и по голосу, на конюшню пожаловал хозяин, - только ведь с тобою и поделишься сокровенным.
  Лукерья под сеном покрылась холодным потом, конечно, хозяин сквозь сено видеть не может, но уверенности нет. Были случаи - и сквозь стену видел, как лакомилась кухарка хозяйской сметанкой (на кота свалить хотела), и как вот увидел, змий! Аж теперь зачесалось промеж лопатками, долго заживали следы от хозяйской плети.
  - И что творится, и как дальше жить, не знаю... И сказать кому?.. Вот только тебе и скажешь... Сам не пойму, Златка. Но приходила сегодня она. Кто 'она'? Да Аринка, конечно. Ну, Аринка, но не Аринка. Аринка-то, друг мой, немного другая была, склочная, подарки все требовала да внимание. И тут тож явилась в сарафане своем любимом, да сарафан-то весь жемчугом речным расшит... Да знаю, знаю, Златка, что чудно. Потому и говорю тебе, а не кому-нибудь... Пришла прям сюда, я на дворе был, в сарафане, босая, косы распущены, а на голове венок. Кожа аж светится - бела! Идет словно пава, только следы мокрые. Голос, голос как ручеёк журчит. А сарафан как нарочно к телу липнет, не скрывая ничего, а дразня, понимаешь? Здоровьица мне пожелала и зыркнула вот так, -
  Лисовский попытался показать, как зыркнула та условно покойная Аринка, и привычная ко всему кобыла слегка шарахнулась
  - И игриво так, прям гуляща девка! И молвит: 'Ну ладно, Гаврила Георгич, вечерять-то не буду стряпать, с кабака, чай, вертался, но спать не буду, САМА тебе постелю...' И пошла так... - Лисовский покрутил бёдрами, изображая, как пошла Арина.
  
  - Да понимаю, понимаю я, что схоронена... Но что со мной? Живая меня так не волновала... Чуть следом не побежал, как бобик. Вру, побежал. Только вышла она во двор, а у колодца пропала, как в воду канула...
  Лукерья в сене успела уж немного успокоиться и ловила каждое слово, уж больно интересно хозяин рассказывал про бабу-то. Между тем Лисовский переместился к заду кобылы и принялся расчесывать ей хвост.
  - Ну я вслед ей: постой, мол, а она только похихикивает смехом своим звонким, ноги сами к ней несут. И не успел добежать-то. Так ввпотьмах и растаяла она. Да не, не верю я, Златка, что душа то Аринкина. Я ж Аринку знаю. Тут, видно, какая-то барыня - мож, чья жена из Крепости - со мной потешиться решила.
  
  Лисовский браво подкрутил ус.
  
  - Я же кавалер ого-го! Вот в Крепости намедни был, там, видно, и углядела какая-нибудь слабая на передок бабешка. А зная про нашу беду с Аринкой, решила, так сказать, поиграться. Откуда узнала? Да та же Манька, небось, всей Крепости растрепала! Это ж надо! Тихоня! С урманином спутаться!.. Надо ж, какие бабы-то бывают! А вот ещё... -
  договорить он не успел: Лукерья, сидящая в сене, крепилась из последних сил, но природа не терпит издевательств, и в конюшне раздался громкий раскатистый звук: 'Т-р-р-р'. Хозяин потянул носом... оглядел полутемную конюшню.
  Бедная кухарка поняла: вот он, час смертный. Куда деваться? В мышь не оборотишься, чтоб из амбара выскочить, а сидеть в сене - так и так найдёт. Кто надоумил Лукерью, светлые боги или враг рода человеческого, но она быстро-быстро зашептала: 'Дедушко овинник, дедушко, помоги мне, а я ужо сметанки тебе и яичко...' Лукерья не творила какое заклинание, да и не знала, как его творить потребно, просто душа, почуяв, насколько близка к гибели, сама нашла правильные слова...
  Тем временем Лисовский потянулся за вилами шугнуть, а лучше прибить сразу татя, в сене притаившегося.
  - Кхе-кхе, - послышалось из дальнего угла, хозяин оглянулся на звук, да так и обомлел: в углу, возле белой в рыжих отметинах кобылы, сидел невысокий человечек в мохнатой шубе с высоким воротом. Его и не разглядеть было - только посверкивали из темноты глаза да скользили по конской шерсти ловкие руки с длинными пальцами, заплетали в косички серую гриву... 'Вот, значит, кто твоя любимица... А я-то думал, отчего Пеструха такая холёная, так сам овинный её лелеет, - скачками понеслись у Лисовского мысли. - Маленький-маленький, а вонько-то как!'
  - Маленький да удаленький, да. Ну чего вылупился?! Эвон здрасте! Ты ещё перекрестись! - мягкий такой чуть шепелявый голосок. - Ну, посмотри...
  Человечек вперёд чуть двинулся, не особо разглядеть что удалось, только что весь волосами заросший да уши большие, без шапки.
  - Вот ведь вытаращился, - овинный ни на секунду не прекратил своего занятия. - Ну, чего уставился? А то не знаешь, кто твою скотину холит?
  Сзади довольно отчетливо послышался шум, зашуршало сено, Лисовский попробовал повернуться, но был резко одёрнут овинным:
  - Неча там тебе смотреть, душа одна добрая там копошится, кое-чего хорошего мне обещала, не тронь её.
  Сзади снова послышался шорох, потом дробный топот, как будто пробежала крупная мышь. Барин, сразу вспомнив, как на том самом месте два лета назад повесилась холопка, размашисто перекрестился.
  Овинный исчез, на конюшне только лошади пофыркивали да мял шапку - и когда в руках оказалась? - Лисовский. Хозяин постоял ещё немножко, потом поклонился в темный угол: 'Бывай, дедушко...' и вышел прочь.
  
  ГЛАВА 13. Баба Яга
  
  - Давай, давай, поспешай, - лесная дева тянула Славена за рукав, тот не то чтобы упирался, просто рассмотреть все хотелось как следует! Ведь не каждый день доводится на кромке побывать! Эко дивно тут все. Первым взглядом глянешь - так обычный дремучий лес, а присмотришься - ан нет! Не обычный. Чисто да гладко в том лесу, идешь - как по мягкому ковру ступаешь, солнце вроде как не проходит сквозь кроны деревьев, а цветы растут, да такие дивные! Тропинки есть, и разные, есть как звериная тропа, а есть - и телеге проехать можно. И звуки, не просто шелест, а как будто разговаривает кто-то на языке незнакомом.
  
  Буквально часом ранее Славен делал для себя чудные открытия, и неведомые дорожки - то еще цветочки...
  
  - Да, надо бы к бабке-то сходить... - волхв, лесной хозяин, или просто дедушка, как звала его Поляна, почесал бороду.
  
  - Вот и я толкую, что надо, - вторил ему мельник, 'официальный' дед любимой. Что на самом деле промеж ними родства не боле, чем у Славена с Лисовским, парень уж давно подозревал. Но умно помалкивал. Да и люба невеста ему, какая разница, кто ей родня? Только вот папеньке бы кто растолковал...
  
  - Рогдай-то как третьего дня ушёл со своими, так по сию пору вестей нет, - продолжил липовый дедушка. - Степанида тревожится...
  
  Славен только головой вертел между ними.
  
  - Твоя Степанида сейчас, как пугана ворона, куста боится. Вот что с бабами в тягости делается, - тем временем непочтительно отозвался о знахарке 'дедушка', возможно, тоже липовый.
  
  - Да, к бабке-то сходить надо...Кто, как не бабка, ответ даст? А может, и диковиной какой поделится, если нужным сочтет... - это мельник.
  
  - Сходить, сходить, я, знаешь ли, - лесной хозяин крякнул, - к матушке со всем почтением и любовью, но лучше уж пореже с нею видаться, а то еще с того раза спина побаливает. Я для нее до сих пор глуздырь сопливый.
  
  - Эх, согласен с тобой, мне довелось с бабой Я... с матушкой твоей свидеться, еще молод был, невесту свою искал. Нет, спина не пострадала, но на кругу мы поборолись, знатная воительница матушка твоя!
  
  - Вот и сходи к ней, навести старушку, - обрадовался волхв.
  
  - Э не... годы, годы уж не те, кхе-кхе, ты понимаешь... - мельник что-то быстро зашептал на ухо хозяину, обрисовывая при том руками крутые изгибы женской фигуры. - ...Да и потом еще несколько зим кряду в лес ходить страшился, ведь тот, кто отцом тебе приходится, ревнив, как Ужас. Не зря же по полгода, пока он в отлучке, Яга старой бабкой в избушке сидит. А как прилетает сюда на крыльях холодных ветров, так в тереме красавицей...
  
  - Не, отец ревнив, конечно, но поверь, за несколько веков он давно привык к любой внешности жены, а в её шалости не верит. Просто разумей сам, если бы люди знали, что на кромке, между явью и навью, живет красна девица? А? Матушка рассказывала, что еще когда звали её Марьей Моревной, или просто Мариной, царевною морской, сколько приходилось ей от поклонников отбиваться, оружием, до смертоубийства. Старухой спокойнее. В зиму да, она краса!
  
  Славен стоял рядом с Поляной лопух лопухом. И речи вроде как понятные, но о чем - не уразуметь. Неужели о той самой бабе Яге, что детей малых ворует да добрых молодцев, чтобы сожрать потом? Ну и поинтересовался на свою буйну голову:
  
  - Эта та самая баба Яга, костяная нога, что в ступе летает да смерти не знает?
  
  Оба старика вмиг остановились и вытаращились на Славена, как впервые увидевши. Потом переглянулись и одновременно молвили:
  
  - А вот ты-то, друг сердешный, нам и нужен!
  
  У Славена чуть ноги не подкосились. Только присутствие любимой сдержало его от немедленного позорного бегства.
  
  Пока оба деда обсуждали, как пойдет, как пройдет да как найдет избушку бывшей красавицы Марины добрый молодец Славен, вынырнула откуда ни возьмись невеста, уже с лукошком.
  
  - Вот и славненько, - как ни в чем не бывало проговорила Поляна. - Я давно хотела у бабушки Яги побывать, а то почти не помню её...
  
  И вот идут они какими-то тропками. Чудеса. Поляна спешит и по пути рассказывает:
  
  - Эх, Славен, такой умный парень, а такие глупости говоришь! В печи живьем жарит и ест! Да ты утку когда стреляешь на охоте иль зайца, и то освежуешь сначала. Где это видано - убоину целиком варить? Это ж не рак! Да она сама этим слухам потворствует, точно тебе говорю. Но про печь доля правды есть...
  
  Мурашки стайкой пробежали по спине парня. Вот если бы не Поляна! Ни в жизнь не пошел бы ни к какой Яге!
  
  - Яга - она ведь знатная знахарка и ведунья.
  
  - И колдунья, в ступе летает...
  
  - Ну летает, и что с того? Подумаешь, вон некоторые вообще в медвежьей шкуре временами бегают - и ничего, женятся...
  
  Славен слегка притормозил, даже головой потряс, слишком много информации за последнее время на его нетренированную голову свалилось. Но Поляна уже опять уверенно тянула за рукав, сворачивая на неприметную тропинку.
  
  - Вот, скоро уже. Так вот, я малая совсем была тогда, и как воструха меня тогда не досмотрела? До сих пор кается, в общем, провалилась я в полынью, да течением еще подо льдом протащило. Дядька водяник, конечно, меня вытащил, а дедушко жизнь вдохнул, помню, как я тогда кашляла да водой плевалась! Но зацепила меня тогда огневица, в жару я металась долго, чахнуть начала, чего только со мною не делали. И повезли меня тогда к Яге. То дело перед масленицей было, бабуля еще в тереме жила, но уже мужа своего провожать собиралась... А, как вылечила-то? Да просто: натопила печь, потом, как жар спал, соломки туда постелила да накидала травок разных. Нет, котел не ставила, не смейся, потом меня тестом обмазала, это, значит, если горячих камней печи коснусь, чтоб не обжечься. Ну и на лопату меня - и в печь. И говорит: а ну, кричи громче! И мы с корогушей кто громче, я в печке, он снаружи. Весело было! Зачем кричать? А это чтобы больше горячего воздуха, травами пропитанного, вдохнуть и нутро прогреть. И враз отступила огневица. Безо всякого колдовства...
  
  Славен был, мягко говоря, удивлен такой интерпретацией сказа про бабу Ягу, которой, кстати говоря, еще в детстве его мамки-няньки пугали.
  
  Тем временем лес расступился и открылось на опушке зрелище: стоит изба, соломою свежей крытая, именно стоит и курячьими ногами перебирает...
  
  Поляна что-то шепчет, обращаясь явно к избушке. Но ничего не меняется, девушка шепчет снова и даже ножкой притоптывает: 'Эва ты как! А мы-то тебе угощенье принесли...'
  
  Вероятно, среагировав на слова про угощение, избушка медленно поворачивается: нет, как будто не избушка поворачивается, а все обозримое пространство вокруг молодых людей. Вот уж избушка стоит не глухой стеной, а окошечком с голубым наличником, и полянка перед избушкой побольше стала, и банька рядом стоит. Рядом с банькой - большая ступа и метла прутьями вверх. А на окошке сидит огромный, по-видимому вездесущий, черный кот. У Славена даже сомнения не возникло, что это тот самый кот, с мельницы. Уж больно морда умная.
  
  - Пойдем, не съест же на самом деле, - Славен взял невесту за руку.
  
  От высокого крылечка сами собой ступеньки под ноги высыпали. Крыльцо совсем не дряхлое, добротное, дверь в избу низкая, но такая широкая, что телега может проехать, железными полосами окованная. В горнице большая печь свежевыбеленная, по краям наверху пучки трав развешены да пара котлов медных, небольших, к слову, человек не поместится. Стол, на столе блюдо с яблоками и рушник вышитый. Лавки широкие, коврами крытые - не бедно! В левом углу огромный сундук, который, судя по пышной перине и подушкам, служил хозяйке одновременно и гардеробом, и постелью. Запах в горнице свежий и приятный, травами, смолой и хлебом пахнет.
  
  - Чего встали-то? Угощение на стол ставьте, подарки на лавку, сами в баню!
  
  Славен завертел головой, не понимая, откуда голос идет, но идея про баню его вдохновила, и он, взяв Поляну за руку, шагнул к выходу.
  
  -Это куда ты, охальник бесстыжий, девку тянешь? Она тебе ишшо не жена! И тусек-то, тусек, на лавку поставь. Что вы там принесли?
  
  Крупный кот неожиданно ловко и мягко для его комплекции одним махом переместился на лавку. Славен замер соляным столбом. Кот. Говорящий.
  
  - Ох, как же вы мне все настохорошели! Ко-ро-гу-ша. Корогуша я, а не кот. И говорить умею, в отличие от тебя, неуча, на четырех языках человеческих, а зверей и птиц так всех понимаю. Ну, что стоишь? Для кого баня топлена? Баба Яга не пустит за стол, пока не помоешься, не попаришься. Дух свой противный, человечий, не отмоешь, - кот хихикнул. - А то, бывает, прилетают тут некоторые, вынюхивают...
  
  Славен с опаской пошел в баню. Но, к удивлению, баня была самой обычной, нет, не совсем обычной, и жар, и пар в самый раз, но ушаты сами водой не окатывали, мочало само по себе не мылило и спину не терло. Веником тоже самому орудовать пришлось. Но на выходе ждал Славена кусок льняного полотна да его собственная сухая да чистая одежда. Чудеса.
  
  В избушке тоже лиц прибавилось, обнаружилась страшная старуха, высокая, но сгорбленная, седовласая, с крупным крючковатым носом, бледными губами и ослепительно белыми, ровными зубками. Брррр.
  
  - Проходи, молодец, - голос тоже не старый - высокий, звонкий. - На вон тебе киселя ягодного да яишню. Ты ешь, ешь, потом рассказывать будешь, - смеётся!
  
  - Да нам, бабушка, посмотреть бы, дед говорит, Яга знает, Яга поможет...
  
  - Старый хрен! Хитрый гусь он, твой дед! Сын называется! Мог бы и сам явиться!
  
  - Да у него еще с последнего явления спина не прошла, бабушка, - вставил свои пять грошей Славен и тут же получил пинок под столом от Поляны.
  
  - А ты кто таков будешь? - обрадованно повернулась к парню Яга. А глаза-то! Молодые какие да ясные!
  
  - Я Святослав, воеводы Ивана Данилыча сын, Поляны жених нареченный.
  
  - О как! - бабка аж на месте подпрыгнула, или не бабка все ж? А ей вроде как не один век... - Жених, значит? Ну что вылупился на меня, как глуздырь на морковку? Стара-не стара, прикидываешь? Эх, если б не жених... А вообще запомни, парень, жена так выглядит, как муж её любит. Я-то? Да моего мужа тута нет. На твое счастье, хех. Да знаю, за чем пришли, ты, Поляна, полезай-ка в подпол да найди там в погребе серебряное блюдечко с золотым яблочком, посмотрю я, где Рогдай со стаей, хотя и так догадываюсь, но прежде...
  
  - Поляна, знаешь, не чужая нам. И кому попало мы девку не отдадим. Потому вот тебе мое слово, парень: выходи со мной на бой честный, выстоишь - по праву твоя невеста, нет - ну, отец твой простит в общем. Или можешь сразу уйти, пока Поляна в погребе. Еще диковину какую-нибудь тебе подарю, сапоги-скороходы, например.
  
  Издевается, значит. Старая карга. Как она сказала? Хитрая утка! Щасссс! Так он и отступился от Поляны.
  
  - Лучше скатерть-самобранку, на свадьбу пригодится! И лук, что без промаха бьет. Если выиграю бой у тебя, бабка, - Славен поднялся с лавки.
  
  - Да ты, батюшка, нахал! - Баба Яга тоже поднялась, распрямилась, став ростом вровень с парнем.
  
  Волосы, оказывается, не седые, а пепельно-русые, ловко заплела в косу и за спину закинула. Да и не бабка уже перед ним, а молодая баба, да не баба - воительница. Кольчуга на ней мелкой-мелкой сеткой, так, что рубаха просвечивает, только на местах, где груди, железные полушария прилажены. Крутые бедра обтягивают штаны из коричневой кожи неизвестного чешуйчатого зверя, а внизу, по голени, от стопы до колена, костяные пластины. Вот тебе и костяная нога! Нос остался внушительным, но на удивление совсем не портил бледное, слегка вытянутое лицо с красиво изогнутыми губами. Дальше Славен начисто забыл, что перед ним женщина, только тело вспоминало уроки старого воя по прозвищу Налим. Тот был хоть и полноват и неуклюж внешне, но искусством боя владел совершенно.
  
  Через полчаса Славен, красный и мокрый, как мышь, сидел на траве, пытаясь восстановить дыхание. Весь бой продержался! Но в конце подлая баба достала его таки хитрым ударом. Надо потом будет научиться у нее. Сейчас отдышится и снова встанет в круг. От Поляны он не отступится, пусть мертвого его унесут отсюда.
  
  Но когда он наконец перевел дух, увидел перед собой все ту же сгорбленную старушку.
  
  - Но-но, это, бабушка, давай обращайся обратно! Я не хочу сапоги! Я хочу Поляну и скатерть-самобранку, и вообще одну Поляну, самобранку можешь оставить себе!
  
  - Нет, ну экий нахал, ты посмотри на него, Полюшка! Но упорный. Смелый. Чистый сердцем, даже черезчур... И любит он тебя, Полюшка.
  
  Полина стояла, опираясь спиной на курью ногу, избушка ногу не убирала, не нарушала мизансцену.
  
  - Что, Полюшка, выбрала?
  
  - Давно выбрала, бабушка. Не ошиблась, это ладно.
  
  - Это ладно, - эхом отозвалась старушка, - на Купалу свадьба? Ну-ну, приду... А ты, герой, скатерку-то возьми, пригодится, чай...
  
  ГЛАВА 14. Водяной и болотник
  
  Разгар лета, все в заботах, как водится: овинники амбары готовят, полевики урожай оберегают, лешие лес хоронят от пожаров... Люди тоже все при деле. Страда в разгаре. И на реку некогда бедным сходить, водяника потешить... только мальчишки коней купать по утру приезжают, но тут неизвестно, кто кого пугает больше! Былой раз речной хозяин так копытом получил в лоб, три дня на дне отлеживался. Да и это, воду мутят, ржут, как кони, плещутся, и не подойдешь! А ну их...
  
  Речной хозяин посмотрел на колесо мельницы: крутится. Прокатиться, что ль? Да и эта забава надоела... А река-то и впрямь мельчает, того и гляди крыша терема на поверхности покажется! Нет. Так дело не пойдет дальше. Надо к соседу идти. Это что ж, развел свое болото, понимаешь ли, наверное, уже половину верховья реки захватил! Все мало ему! Сколько вон ручьев было? Все заболочено... Впрочем, и его, хозяина речного, вина тут есть. Когда в верховья-то хаживал? Э-э-э... Надо идтить. Водяник еще раз взглянул на колесо: нет, разочек прокатится - и быстренько в путь, пока этот мельник не прибежал браниться.
  
  До верховья добрался он быстро, оседлав крупного сома, так кстати попавшегося вблизи терема. Ишь, прикормился, уяснил сомяра, куда люди подношения приносят. Нет-нет, а перехватит что-нибудь. А люди-то иной раз за речного хозяина его принимают. А тот и рад. Вот пускай отдувается. Эх, красота так прокатиться! Пожалуй, надо завести еще таких парочку, и будет у него выезд, как у людей - тройка! Видел водяник, как люди свадьбу праздновали...
  
  Мысли о свадьбе снова навели на лирический лад. Вон, все по парам, даже у страшного лешака жена есть! А он в расцвете лет! Богат не хуже воеводы! А один... грустно. Отпустил сома - прошёл азарт катания - и потихоньку перебрался в ручей с темной болотной водицей, теперь вверх по течению.
  
  - ...Что ты, милая, нешто сомневаешься во мне?.. - голоса человеческие. Парочка людей стоит в лесочке, милуются, разговаривают! Да что за напасть сегодня! Ему-то, водянику, ни помиловаться, ни поговорить не с кем!
  
  - Не сомневаюсь, Бьёрнушка, - вот ведь как ласково она его: 'Бьернушка!' - Только ведь сама ту девку растерзанну видела, боязно мне. И не известно, кто ж её... А ну впрямь оборотни?..
  
  - Птаха ты моя, псом спать буду у дверей твоих, никому в обиду не дам...
  
  - Боязно мне... - девица прижалась к урманину всем телом.
  
  Урманина-то водяник узнал, как не узнать? Свой в своем роде. А как она к нему жмется! Как жмется! Речной хозяин всей своей мокрой шкурой почувствовал страсть человека. Позавидовал. Сплюнул, чтоб зла не накликать завистью, свой все-таки, и пошлепал дальше по ручью. Вот ведь в двух шагах прошёл, а эти двое даже не заметили... Любовь!
  
  Тем временем лес поредел, ручеек замелел, трава болотная появилась, осока, под ногами хлюпает. Вот оно, болото. Ну, незваным негоже, конечно, но ведь не просто, а по делу. Речной хозяин задумался, как поступить, надо бы подождать кого-нибудь да передать болотному, что родственник в гости пожаловал. Присел водяник на кочку, перепончатые лапки в лужу опустил, сидит, выжидает.
  
  На болоте тем временем оживление пошло, то одна заспанная личность появится, то другая из-за кочки вынырнет - и опять в тину. Это видят, что не человек, так им и без надобности, подумал водяник. И тут прямо в двух шагах от себя увидал глаза. Огромные, зеленые, как старая ель, пушистыми ресницами, словно серым мхом, обрамленные. Омут, а не глаза. Трясина. Лицо белое, как молоко, давеча Степанида молочком угощала, и губки, как клюква спелая, красные, маленькие да пухленькие. Да и все остальное при ней, сверху стройная, и грудь небольшая, зато бедра широкие, даже сарафаном не скроешь, красота! Болотница подняла ножку, и сердце водяника пропустило удар: ножка как ножка, почти человеческая, только ступня, как у уточки, с перепоночками.
  
  Речной хозяин шумно сглотнул, привлекая к себе внимание, красавица обернулась, поправляя черные, как хвост кобылы мельника, волосы.
  
  - Ой, а кто ж вы такой будете? И зачем к нам пожаловали?
  
  Водяник, с трудом проталкивая слова, ответил:
  
  - Мы... М-м-мы... М-м-м-э-это... Это мы. Это я. Речной хозяин. Родственник вашего... главного.
  
  - А... Хозяин реки, значит?.. - болотница кокетливо повела ресницами. - А зовут вас как?
  
  - А так и зовут, Хозяином. Или Водяным. Иногда. Люди.
  
  - Водяным? А, Вадик, значит. А меня вот Марыською кличут.
  
  Водяник опять шумно сглотнул, не в силах оторвать взгляд от перепончатых лапок.
  
  - Приятно очень, барышня Марыська.
  
  'Барышня Марыська' смущенно прыснула в кулачок, уж от рождения шестнадцать лет на болоте жила, а никто барышней её не называл... А он вроде ничего, этот Вадик, солидный мужчина и хозяин, видишь ли. Интересно, а его можно на дно затащить? Надо у отца спросить.
  
  Тем временем 'Вадик' сидел на кочке и пялился, как деревенский дурачок, на Марыську. Забыл ведь и зачем пришёл, и что здесь делает, и куда идти нужно...
  
  На дне болота своим чередом начался переполох. А как же! Спозаранку примчалась к хозяину болотному кикимора и начала верещать, что, во-первых, его родственничек водяной пожаловал, а во-вторых, толстая Марыська его, водяника то есть, обхаживает.
  
  Болотник встрепенулся как ужаленный! Это шанс! Еще какой! Неужто удастся Марысечку пристроить в хорошие руки?! Счастье-то какое! Э-э-э, только брат водяник не прост, наверняка полболота в приданое попросит. Да еще дани лет эдак на двести... Конечно, Марысечка, кровиночка родная, и не такого стоит, точнее его, отцовских, нервов... Но попробовать поторговаться можно.
  
  - А ну, бездельники и дармоедки, быстро наведите тут чистоту и порядок! Водяник, чай, застойную воду не любит! И угощенье. Не знаю, где ты рыбки возьмешь. Давеча телку затянуло, вот её и подавайте! Да грибочков добавьте, да щавеля. Нет, не тех грибочков, какими в позапрошлом годе соседнего болотника угощали, чье болото нашим стало. Беленьких там положи, ну мухоморов чуток для скусу, значит...
  
  Дождавшись, пока болотный хозяин удалится, пожилая кикимора с видимым удовольствием начала рассказывать историю появления Марыськи своей юной внучке, пристроившейся рядом с корзиной грибов:
  
  - Надо сказать, что Марыська была одновременно и отрадой душевной болотника, и его страшной карой. Лет эдак шестнадцать назад полюбилась болотнику тут одна бабенка, да так полюбилась, что он ради нее в барского виду мужика обращался и в этом виде с ней общался. Бабенка была нраву не строгого, мужа имела спокойного, да и как тут заподозришь в чем жену, когда она завсегда с корзиною полной то морошки, то брусники... А когда дело до клюквы дошло, сообщила болотнику, то есть мужику барского вида, что она того, в тягости. Болотник рад был безмерно, на радостях во всем признался и стал звать любимую к себе в дом. Но та почему-то с лица сбледнула и бегом-бегом убежала. Только спустя несколько месяцев, уже под первые заморозки, к декабрю, на болото подкинули корзинку с человеческим младенцем женского полу и утиными лапками, как у болотника. Недоношенную, маленькую, непрестанно орущую девочку нарекли Марыською, и два года все болотные жители ходили под страхом ужасной расправы, ежели с младенчиком что случится. Одна сворованная и по очереди карауленная на границе болота коза чего стоила. Караулили, чтоб не утопла, не сбежала, и чтоб лешаки не украли краденое. Кормить-то чем-то надо младенчика? Во-о-от. Козой и кормили, да тьфу на тебя, дурища, каким мясом. Молочко-о-ом.
  
  - А потом, через два годочка, что сталось, а, бабка?
  
  - А через два годика уже все ходили под страхом с Марыськой столкнуться. Своенравная она, ох. И не нашего роду, больше в человечку пошла. Еще через десять лет и хозяин это понял, дак кровиночка же. Сватать стал суседям, значит. Только суседи как-то не в восторге. Один аж жизнью поплатился. Вот уж годика четыре сватает. А давяча хозяин объявил, что богатое приданое за Марыськой даст. Вот, видно, водяник и приперся. Да ты помельче, помельче грибы-то ломай, так повкуснее будет.
  
  А на краю болотца Марыська тем временем совсем уговорила Вадика пожаловать в гости к её папеньке. Медку испить. Вот утрет она нос этим кикиморам, когда такого дядьку на дно затянет. Надо сказать, водяник принял облик мужика справного, средних лет.
  
  'Дядька' меж тем быстро прикидывал, во что ему станет сватовство болотника дочки. Эх, с верхними ручьями точно расстаться придется, да еще небось рыбы попросит вперед, лет эдак на двести... И это хорошо, коли так, а вот если еще устье попросит? Пропадет река...
  
  Спустились через топь и поднялись в терем болотника, ничего так палаты, и богато... Конечно, у него река ничего не уносит в дань царю морскому, все копит и копит. Скопидом.
  
  На столе мясо тушеное с грибами да травки всякие, по-разному приготовленные. Нет, у водяника стол побогаче будет. Деревня все ж рядом.
  
  Уже два часа сидели за столом, судили-рядили да никак друг друга понять не могли два хозяина. На исходе второго часа Марыська наконец поняла, что ее сватают, да никто иной, как хозяин реки, впадающей в само сине море! Это ж надо! Вот вам, кикиморы, умойтесь! Марыська быстро поднялась с лавочки:
  
  - Так, батюшка, где там мой сундучок с пожитками?
  
  Никто глазом моргнуть не успел, как тренированные болотники и кикиморы приволокли огромный и, по всему видать, тяжелый сундук.
  
  - Неча тут лясы разводить, - продолжила Марыська. - Ты за мной приданое богато обещал? Ну вот, так и пропишем, а каково оно будет, приданое, потом разберемся. А мы с Вадиком уж сегодня домой поедем. Надо ж мне на хозяйстве осмотреться!
  
  Оба хозяина замерли с открытыми ртами, не веря счастью своему, что так дешево отделались.
  
  - Ну, э... Вадик, я не против, поезжайте, - опомнился первым болотник.
  
  Но и водяник был не лыком шит, тут сразу вспомнил, как долго пришлось лапками шлепать, вместо того чтобы красиво на соме примчаться.
  
  - Ты это, папа, в счет будущего приданого верхние ручейки-то верни, неправильно захваченные, чтоб в гости было сподручнее добираться...
  
  - Как это неправильно?! Все рядно! Что ничье, заброшено да не ухожено, сам знаешь, наше по закону. Будь то хоть скотина, хоть ручей!
  
  Но тут проявила характер будущая жена водяника:
  
  - Папа!!! Это что такое? Я что, вами под кустом найдена?! Для начала все верхние ручьи возверните, да пусть почистят, да поглубже. И воду, воду в реку давайте, кОпите ее для чего? Весь лес заболотить хотите? НЕча! Я теперича вОдна хозяйка!
  
  Оба хозяина икнули и умилились, один от того, какая умная да практичная жена ему достается, второй от того, как ловко и, можно сказать, с выгодой сбыл с рук великовозрастную доченьку.
  
  ГЛАВА 15. Воевода и Славен
  
  Крепость. Покои Славена
  
  Воевода Иван Данилыч задержался ненадолго у дубовой двери, послушал... Только чего там слушать, во-первых, дверь толстенная, во-вторых, Славка или болтается где-то, или за книгами сидит.
  
  Э, что бы там ни верещала любимая женушка об опасностях, теперь-то он точно не жалел о своем решении взять младшего с собою в крепость.
  
  Хилый телом и, чего скрывать, ленивый к наукам и изнеженный мамками Святослав изменился в крепости неузнаваемо. Особенно за последний годочек. И телом возмужал, и биться всерьез учится, и к наукам - о чудо! - жадным стал. Радость на старости лет воеводе.
  
  Иван Данилович зашёл в горницу: светло от окна, отрок у него и сидит с книгой раскрытой. Правда твоя, дядька Ждан, какой отрок?! МОлодец уже! Может, и впрямь, как Ждан глаголет, зазноба появилась?
  
  - Что читаешь, сына?
  
  Книга стояла на специальной подставке, была большая, толстая, написана на пергаменте и, видать, очень старая.
  
  - Да, батюшка, читаю труд некого грека Арриана, 'Тактическое искусство' называется.
  
  Воевода крякнул в кулак, чтоб скрыть удивление, неизвестно, чем боле поражен был, названием книги или расширившимся кругом интересов сына.
  
  - Это что ж, на греческом? - спросил он, подходя ближе и заглядывая в книгу.
  
  - На греческом, батюшка.
  
  - И ты разумеешь?
  
  - Разумею, батюшка.
  
  Воевода, заглядывая через плечо сына, плавно погружался в чтение...
  
  - А откуда, сынок, у тебя сия книга?.. - и тут же не выдержал: - Эко, смотри, ловко он описывает построение легких лучников! Но я не согласен, враз их кавалерия вражья сметет!
  
  - Не, батюшка, не сметет, ты дальше прочти, там подробно описано, как и где лучников укрепить надо и как свою кавалерию разделить, чтоб сподручнее лучников оборонять было, и для нападения после удобственно.
  
  - Э-э-э... Ага! М-м-м... А если вот так, сынок? Что скажешь?
  
  Воевода принялся чертить углем на валявшемся кстати пергаменте...
  
  Вышел он из горницы сына уже затемно, чуть не лопаясь от гордости за отпрыска и совсем позабыв на радостях спросить, откудова-таки така ценна книга?
  
  Тем временем в горнице Славен быстро поднялся с лавки, налил молока из заботливо оставленной дядькой кринки в неглубокую плошку и поставил в уголок за печкой. Сам же впился зубами в краюху хлеба, лежавшую тут же.
  
  - Кхе-кхе, а я от хлебушка тоже не откажусь. И яичко, яичко в следующий раз припаси.
  
  Славен плавно, как учил дядька Ждан на тренировках, повернулся на шепелявый голосок.
  
  И то диво, стоял мужичонка маленький, чуть боле кошки, из себя ладный да чистенький, в рубахе серой домотканой с поясом узорным и заросший бородой совсем, аж глаз почти не видать.
  
  И гляди-ко, плошка-то пуста уже, а борода чистенькая. Ишь ты, даже не измарался.
  
  - А что мне мараться-то, я что, свинтус какой?- ответил на невысказанное вслух замечание мужичок. - Ну, что вылупился? Да, могу непроизнесенные слова слышать. Если произносишь громко. Но лучше в голос говори, так мне сподручнее.
  
  - А что говорить-то?.. Э... - Славен между тем споро налил еще молока в кринку и щедро поделился белым пирогом с курятиной.
  
  - Можешь меня звать 'дедушко'. А что говорить? Благодарность сказать, например. За книгу.
  
  - Дедушко! Так это ты эту красоту сюда принес?! Благодарю тебя от всей души, дедушко!
  
  -Ишь ты, от души, - домовой - конечно, домовой, а кто еще это может быть-то? - даже вроде как улыбнулся в бороду. - Это не красота тебе, а ценность, не великая, но большая. Давно переписана неким греческим монахом еще для царя Ивана, сына царя Василия.
  
  - Ого! - только и смог сказать Славен.
  
  - Угу, - ответил домовой.
  
  Некоторое время слышались только звуки уминаемого пирога с молоком.
  
  - А откель у нас, в Новой Крепости, эта книга взялась? Батюшка Михаил, что ли, привез?
  
  Славен остановился, придержав свой аппетит, он-то и на кухню сбегает, голодным не оставят, а вот дедушко кто еще покормит?
  
  - Ага, откель у вашего попа такие книги? Не, это мне шурин дал, он со всей семьей в стольном граде обитает. Почитай, несколько веков. Я тут намедни на похоронах евоного деда был, так вот шурин и порадовал: бери, говорит, мож, пригодится, а то у меня, говорит, того гляди мыши сгрызут.
  
  - А... С самого стольного граду, стало быть... А как хватятся?
  
  - Что значит 'как хватятся'? Мы тебе что, корогуша, что ль? Да и он тащит только то, что плохо лежит. А мы берем лишь то, что хозяевами недосмотрено и безвозвратно утеряно. Между прочим, покойный дед стольного шурина, легкого ему посмертия, все лапки обжег, пока книги из огня спасал. Все спас! Только вот не больно-то они нужны тогда людям были, все о животе своем боле пеклись да о припасах. Вот шурин и прибрал.
  
  - Это значит, мне?! Насовсем?.. - Славен смотрел на домового, как могут смотреть только юноши, с нескрываемым восторгом и трепетом.
  
  Домовой приосанился, аж нос покраснел от удовольствия! Известно ж, что хорошие эмоции для таких сущностей что бражка.
  
  - Кхе, тебе, тебе. Насовсем. Эт тебе от Поляны подарок. Она просила, - домовой поводил розовым носом и расщедрился: - Но я, парень, коли тебе по душе и беречь книги будешь, еще подарю. Тебе про боевые искусства ндравится? Али про страны заморские?
  
  Словен аж в пояс кафтана вцепился, чтоб степенность соблюсти. Только глаза сверкают, с головой выдают заинтересованность.
  
  - Мне, дедушко, все интересно - и про страны заморские, и про мужей славных, и про битвы и про искусство вести их. Только про дев разных иноземных, что кучно живут с одним мужем, не интересно.
  
  - Кхе, ну ладненько, - домовой допил молоко, прожевал последний кусочек хлеба, степенно вытер усы и бороду и двинулся за печку. - Идут там к тебе, иди встречай. И Поляне гостинец не забудь, и родственникам.
  
  Славен хотел было спросить, что за родственники у Поляны окромя тех, что он знает, и много ли таковых еще имеется, но домовой уже скрылся за печкой, а в горницу вломился Вадька, личный помощник, соратник и даже, наверное, друг.
  
  
  
  
  
  Часть третья
  
  ГЛАВА 16. Фрол и Варвара
  
  Варвара - хозяйка справная, не ленивая, дело у нее спорится, и копеечка в семье водится. Муж-то кузнец знатный, может и подвески девкам справить, и премудрость какую для воеводы сковать. А еще, его, кузнеца, как с железом дело имеющего, никакая нечисть не тронет.
  
  Вот поэтому, а еще потому, что любил свою женушку Фрол без памяти и всякую её прихоть к сердцу принимал, топал теперь кузнец на смех всей деревне с женой к речке. Тащил два ведра с мокрым бельем, да еще одну бадью Варвара сама несла.
  
  Дело-то в следующем стало: вбила себе в голову Варвара, что на реке, аккурат где она белье на мостках мыла, водяной шалить с мавками повадился. И непременно именно её, честной кузнецовой жены, водянику как раз и не хватает. Удумала воду с колодца таскать да белье в корыте мыть! Да много ли там намоешь?
  
  Вот и топал теперь безропотно Фрол: он-то как раз и не имел сомнений, что его Варвару хоть водяной, хоть леший, хоть сам воевода - спят и видят, как к себе сманить. Но это было сугубо его, кузнеца, мнение, в деревне считали по-другому, только счет свой при себе держали. Ну его, слишком рука тяжелая у кузнеца.
  
  Вот и пришли они к реке, когда уж зорька вечерняя заниматься начала, в кузне тож дела есть, да и огород до внимания охоч. Фрол-то, весь день в кузне умаявшись, прямо тут под кусточком и прилег, не спать, нет, просто привалился да любимую женушку сзади разглядывал, греховными мыслями воображенье свое занимая. Варвара же, высоко рубаху подобрав и поворотясь к мужу задом, колотила вальком мокрые порты. Валек-то хоть не новый, но красивый, резной. Фролушка еще позапрошлу зиму делал. Отшлепанное вальком и выполосканное от щелока белье отправлялось обратно в бадейку. Споро получалось это дело у Варвары, ловко руки белые полотно в жгуты закручивают, стройный стан легко сгибается, юбка облегает округлый зад. Картина, одним словом. Лежит Фрол, любуется. Но тут словно в бок его кто пихнул, глянул направо, в кусты прибрежные, что до самой воды свои ветви склоняют - так и есть! Кто-то сидит в кустах, на его бабу пялится.
  
  Фрол, понятно дело, такого непотребства терпеть не стал и кстати подвернувшимся обломком дерева в кусты запустил.
  
  Шумный всплеск оповестил, что под воду ушло не только полено. Фрол вскинулся в волненьи:
  
  - Пришиб охальника окаянного! Как есть пришиб!
  
  На ходу стаскивая рубаху, кинулся к кустам, исправлять, значит, содеянное.
  
  А Фролка-то мужик дюжий, косая сажень в плечах, жилы так и ходят под кожей. Кинулся, значит, к речке, а ундины тут как тут, смотрят, зенки выпучив, наперегонки к берегу кидаются. Одна другой аж в волосы вцепилась, третья вперед них бежит, а про женку его, Варвару, и позабыли, как и нет её.
  
  Варвара же, увидав такое непотребство, все свои страхи растеряла, на мостки на четвереньки встала, одной рукой до самой шустрой ундины дотянулась, а второй вальком её охаживает да приговаривает:
  
  - Не-е-еча тебе, лярва зеленая, на чужих мужей блазнится! Не посмотрю, что ты нечисть! Счас как отхожу тебя, кикимора болотная, все твои волосюги повыдергаю!
  
  Ундина тихонько завизжала, попыталась вырваться от цепкой Варвары, да куда там!
  
  Рядом всплыла еще одна голова, того самого водяного, коего подозревали в соблазнении Варвары, только бабе не до страхов уже своих было, когда родного кормильца чуть не утащили на дно. Бросив несчастную ундину, потерявшую в неравном сражении половину волос, Варвара схватила водяного за бороду.
  
  - Аааа!!! Вот ты где! Батюшко водяник! Энто, значит, твои мавки тут балуют? Честного мужа, трезвого, почитай, средь бела дня утянуть на дно хотят!!!
  
  - Ээээ... Да какой же белый день, матушка? - только и нашёлся сказать водяной.
  
  - Белый не белый! А солнышко еще не село! И вообще! Ты что, потворствуешь им?! -возмутилась Варвара, замахнувшись вальком на речного хозяина, совершенно позабыв о том, что потворствовать ундинам - его прямая обязанность.
  
  Тем временем Фрол, увидав воочию похищение жены водяником, совершенно забыл о потенциальном утопленнике и кинулся на выручку супружнице.
  
  Водяной, глядя на детину пудов семь-восемь весом, мчавшегося на полном ходу к мосткам, перетрусил не на шутку и попытался вывернуться, поднимая невозможную муть в реке. Но не тут-то было.
  
  Тут всплыла на поверхность еще одна личность, черноволосая, телом крепкая да полная, и на ундину совсем не похожая.
  
  - Вадик! - капризно и требовательно обратилась личность к водяному.- Это что происходит? Я тут, значит, прибираюсь, порядки к свадьбе навожу, а ты воду мутишь?! Почему тут ундины? У тебя что, свиданье с ними?! Как ты мог! Перед самой свадьбой! И что эта человечка тебя за бороду держит?! И почему папа с шишкой на темечке на дне валяется?! А мы ж еще не поженились даже...
  
  Фрол, не видя и не вникая ни во что, кроме опасности для его любимой, обхватил её поперек туловища и поволок к берегу. Следом из воды потащился водяной, намертво схваченный Варварой.
  
  Марыся - а это была именно она - видя такое дело, что жениха средь бела дня из родной стихии уволочь хотят, взвыла белугой и вцепилась в нижнюю часть тела водяного. Тут уже он взвыл, чувствуя, что в лучшем случае без бороды останется. А как без бороды на свадьбе? Другое место тоже дорого, в отличие от бороды не отрастет, да и после свадьбы поважнее будет.
  
  Как не дошло дело до непоправимого - чудом, наверное. Но однако к тому времени, как солнышко почти скрылось за горизонтом, на мостках и возле них в воде расположилась странная компания.
  
  Фрол, крепко обнимавший Варвару за талию, Марыся, вцепившаяся накрепко в своего драгоценного жениха, и будущий тесть водяника, потирающий лоб.
  
  - Ты уж прости меня, человече, ну повелся я, уж больно баба у тебя ладная, - болотник потупился. - Не держи уж зла. Зато вот слово мое: хоть ты, хоть дети твои беспрепятственно по болоту ходить будут и никогда в нем не сгинут. Только вот бабу свою не пускай... А то слаб я духом до них.
  
  Фрол крякнул и прижал жену поближе.
  
  -Эх, и я скажу, - речной хозяин пригладил поредевшую бороду. - И в реке ни тебе, ни твоим потомкам беды не будет. А бабу свою тож не пускай сюда лучше. Нет, я человек почти семейный, мне этого дела не надобно, но уж больно она у тебя хваткая.
  
  - Не серчай на меня, человечка. Я думала, ты жениха моего уволочь хочешь, - Марыся потупилась. - Вот, возьми горстку жемчуга речного, бусы себе сделаешь аль подвесы. А на реку не ходи боле, а то я ревновать буду.
  
  Варвара только ахнула, глянув на отборный жемчуг. Красота-то какая! Но негоже так, женщина пошарила в стираном белье, нашла рубаху белого полотна, по вороту да рукавам узором расшитую, и протянула Марысе:
  
  - Вот, возьми и ты, дева речная, гостинец тебе на свадьбу!
  
  - Болотница я... - Марыся аж засветилась от счастья.
  
  - Ну, бывайте здоровы, добры чудища, - Фрол поднялся, увлекая за собой жену. - Пойдем мы, пожалуй, до дому. А на реку пусть дочь ходит, раз ты говоришь, что беды с ней не будет.
  
  - Не будет, не будет! - заверил водяной. - Слово даю! И вы будьте здравы, и дети ваши... А приходите в ночь на Купалу к старой мельнице, свадьбу гулять будем! Раз в сто лет, а то и реже такое быват!
  
  - Эт что, Вадик?.. Ты кажные сто лет женишься?! - Марыся подозрительно прищурилась.
  
  - Что ты, милая, что ты! Я ни разу до тебя женат не был! И уж точно не буду боле!..
  
  
  
  ГЛАВА 17. Обстановка накаляется
  
  В крепости дом воеводы особняком стоит, терем большой, комнат много, да и обитателей тоже. Кроме самого Ивана Даниловича, сын его да дядька Ждан. Да сына Славки денщик Вадька. Ближние вои на первом этаже обретаются, тут и охрана тебе. Челядь тож тут, по столичному обычаю при доме проживает.
  
  Иван Данилович любил просыпаться от запаха пирогов, бряцанья оружия перед окном - заведено было с утра пораньше побегать да побороться, ну, на худой конец, от пения петухов и шуршания челяди по дому. Но никак не от чьих-то воплей.
  
  Воевода прислушался - в первой комнате, той, что перед опочивальней воеводской, голоса раздавались, знакомый голос лакея твердо убеждал истеричного посетителя, что воевода почивают и до него никак нельзя. Истеричный голос, мужской, кстати, убеждал, что 'очень ему до барина надо, а то вот-вот беда приключится'. Еще один голос, знакомый очень, что-то хрипло доказывал им обоим. Урманин? Борька? Ему-то что в рань такую припекло? Или не совсем уж рань? Вон уж светлынь на дворе, и пирогами пахнет.
  
  Воевода одним движением поднялся с постели, потянулся. Крикнул в приоткрытую дверь:
  
  - Первак! Умываться!
  
  - Сейчас барин умоется и к вам выйдет. А вы тут стойте, а не ломитесь, как козлы в огород. За четверть часа никого не сгрызут твои оборотни, тем паче средь бела дня. Слышь, Лука? Тебе говорено!
  
  - Слышу, Кузьмич, слышу. Только ведь...
  
  Воевода быстро натянул штаны из тонкого сукна поверх исподних, а рубаху нижнюю, напротив, снял. Так умываться сподручнее. И что там про оборотней говорят? Какие еще оборотни?
  
  
  
  Лисовский
  
  Выглядел барин последнее время неважно. Сильно осунулся, взял привычку рот в ухмылке кривить. Глаза блеском нехорошим горят. Днем взял моду спать, а ночью не пойми что делает.
  
  Дворня слыхала разное - то плачет-убивается, то швыряется вещами, а то как будто с бабой тешится. Чудно. А тут еще потрепали волки барскую корову, а барин только глянул и в лес отволочь велел со словами: 'Пусть подавятся'. Чудно. Марью Гавриловну из светлицы выпускать не велено, но все едино выпускали. Молодую барыню любили. А еще, от колодца до крыльца поутру как дорожка мокрая. Словно кто-то воду ведрами таскал да расплескивал по дороге.
  
  А тут еще слухи всякие поползли. Про оборотней. Страшно.
  
  И неизвестно, с чьего поганого языка первым слетело, но пошел сначала слух, а потом и ропот, что барин-то оборотнем стал! И покусал уж многих, только днем не отличить, покуда человек не обернется. И Аринку-то, полюбовницу свою, сам и растерзал!
  
  Человеческий страх вспыхнул соломой, и вот уже собирается толпа посреди улицы и рядится идти барина-оборотня на вилы брать!
  
  Лука-то, даром что простой обозник, но без малого двадцать лет назад еще с первым воеводой сюда пришел из стольного града, а до этого в походах побывать довелось, в общем, жизнь видел. Лука первый смекнул, чем эта беда обернуться может. Сейчас крестьяне усадьбу пожгут да барина на вилы, а потом спалят вои деревню, без разбору на правых и виноватых. А потому, пока народ кучковался да вече устраивал, сиганул быстренько к Крепости, упредить дело нехорошее.
  
  Воевода, надо сказать, быстро ситуацию оценил, выскочил из светлицы одетый, бодрый, саблей припоясанный, урманину своему что-то крикнул по-басурмански и побежал на двор, сам, значит, внушение воям делать будет, чтоб дров не наломали.
  
  А Бьерн-то шапку в руках крутит и тоскливо так вслед воеводе глядит. Эх, неспроста тоже приперся с утреца-то! А кабы узнать! Лука не злобный мужик, не завистливый, но вот любопытство - да, слабость его... Еще раз взглянув с сожалением на удаляющуюся спину урманина вместе со всей интересной информацией, Лука вздохнул тяжелехонько и пошёл по крепости искать сыночка. Навестить, пользуясь случаем, да еще кое-какие догадки свои проверить...
  
  ***
  
  Гаврила Лисовский сидел по своему обыкновению в нижней зале. Одет лишь в плотного бархата халат просто на исподнее, волосы на голове торчком стоят, глаза горят блеском лихорадочным.
  
  Кухарка, стоя в не очень удобной позе, подглядывала в замочную скважину. А что, очень даже страшно. Вона как глазюки-то светятся. И чего-то повадился, сердешный, гостей каких-то принимать по ночам. Как ни вечер, требует явства, вина крепкого, кубки стеклянные, а сам-то чучелом сидит.
  
  По всему видать, какая-то гульня* к ему ходит.
  
  Сначала Лукерья думала, что из деревенских опять нашел. Ан нет! Четыре ночи на посту впустую, тетешку* графову подкараулить не удалось.
  
  Вот и сейчас, сидит тюрюхайло*, ждет, когда Лукерья стол накроет. Хоть бы переоделся, ну, не её, Лукерьи, куцего ума дело, мож, той вертихвостке так ндравится? Мож, у них, бар, так принято - не мыться. Хотя ране барин завсегда в баню ходил, а когда Лукерья к нему бегала, завсегда чан с водой ставить велел. Нечисто дело.
  
  Лукерья поерзала и, подняв с полу груженный снедью поднос, толкнула дверь. Барин дернулся головушкой кудлатой, но не повернулся. Сказал как будто собеседнику, которого не было:
  
  - Вот видишь... И сегодня её нет. Или рано еще? Три дня не бывала. Я все дела забросил, до крепости доехать все недосуг. Подати посчитать времени нету, а она... Поди ж ты! Хочу - приду, а захочу - не приду. Дрянь паскудная.
  
  Ага, Лукерья поставила поднос на столик, медленно начала расставлять блюда и бокалы, ага, значит, и не деревенская. Гулена-то. С крепости, видать, чья-то вольна жинка. Аль вдова... Как вдова или солдатка, так какой тут спрос. Вон Евдокия, солдатска вдова: полсела мужиков у нее побывало, и лупили её мужни бабы, и волосы драли, и даже ворота дегтем мазали. А той все как с гуся вода. Отряхнется, плюнет еще под ноги и пойдет, гузном кренделя выписывая. Может, Дунька?
  
  - Ты вот скажи мне, Лукерья, - вспомнил о ней таки сердешный, чтоб когда на нем черти дрова возили, не надорвался, а подоле помучился. - Вот скажи мне, Лукерья, вот я как мужик - справный?
  
  - Справный, барин, ох какой справный! - и про себя добавила: 'Да откуда мне знать, пентюх кудлатый, какой ты мужик, справный иль завалящий. Я с тобой в баню не хаживала, отведи святая Богородица, не приведи добрая Макошь!'
  
  - Вот и я так думаю!...
  
  А то ты бы по-другому думал! У нас и Васька-дурачок думает, что он первый парень на деревне! Но вслух, конечно, промолчать надобно. Зубы целее будут. Э, а чегой-то барин такие вопросы задает? Уж не решил ли её, Лукерью, в оборот взять, раз зазноба не пришла? Кухарка застыла с открытым ртом от такого предположения.
  
  - Ну ты чего выпучилась, корова? Сомлела? - барин размашисто хлопнул Лукерью по упругому заду. - О! Крепка ты телом, как я погляжу! Но нет. Не в этот раз точно. Но ты не горюй, Лушка! - говорил Лисовский, тем временем наливая и пригубляя уже второй бокал, первый-то он залпом хлебанул. - Позову как-нибудь в опочивальне посветить. Если хорошо служить будешь. А пока возьми полотна на сарафан, скажешь, я велел. И ступай давай.
  
  Лукерья дверь тихонечко прикрыла, кончик платка прикусила и бегом, бегом, подальше. Не то что бы ее напугали обещания барина, навряд ли дойдет до такого. А коли дойдет, у кухарки давно припасены взятые у Степаниды травки, что немочь мужскую вызывают. Кто, как не Лукерья, подмешать может тайно в кушанье? И все, ничего больше полюбовнику этому не захочется.
  
  На полпути вспомнила, что поднос-то и забыла. Надо бы возвратится.
  
  Возле двери в покои опять мокро. Смородом вроде не пахнет, откель вода? Взялась за ручку двери да глазом опять к замочной скважине приникла, и не зря! Так как сидела в кресле напротив барина девка! Лица не разглядеть, но по стану видно, что девка, еще не набрала бабьего соку. А лицом-то бела-бела. Сидит, в шаль кутается, хихикает. А наш-то, наш-то, по зале ходит что кочет дворовый, важный из себя весь, одним глазом на молоду бабу посматривает, да все говорит, говорит чего-то. Зубы, значит, ей заговаривает.
  
  Ну и пусть. Не её, Лукерьи, энто дело. Шут с ним и с подносом энтим. Идти надо. Да как от скважины-то этой проклятой оторваться! Ведь не уснуть, коль не узнает, что и как там у барина будет, а главное, пока не разглядит энту бабешку окаянну!
  
  Глава 18
  
  В покоях барина Лисовского
  
  - Пойдем со мной...
  
  - Куда? Неужели тебе здесь не мило?
  
  В ответ серебристый смех, и холодные пальчики касаются груди, живота, стремятся ниже...
  
  - Хорошо, ласковая моя, хорошо. Пойдем, пойдем, куда ты желаешь, с тобою хоть топиться... Что ты опять смеёшься?
  
  - Ты можешь утопиться?.. - снова смех. Не обидный нисколько, напротив, раззадоривает!
  
  - Конечно, могу! Я все могу! Я здесь хозяин!
  
  Лисовский плеснул вина в хрустальный бокал, отхлебнул, не замечая уже, что добрая доля темно-красной жидкости течет по подбородку прямо на белую рубаху.
  
  ***
  
  Когда воевода подоспел к деревне, население, вооруженное кольями да вилами, двигалось в направлении усадьбы. Горели факелы, собственно, уже не нужные в этот ранний час, но, видать, или долго собирался народ, или получилось-таки у Фрола если не остановить, то по крайней мере задержать толпу.
  
  Мужики и бабы, в белых рубахах, поголовно крепко выпившие, с ошалевшими глазами, как будто один цельный организм, с одной страшной мыслью - убивать, плавно текли по большой дороге в сторону барского дома.
  
  Воевода кинулся навстречу толпе, не вооруженный, нет, прекрасно понимая, что только стоит этому зверю почувствовать кровь, его уже не остановит никто. Поэтому он попробовал увещевать голосом, но куда там! Спустись даже с небес святой Петр, и у того навряд ли что-то получилось бы... Толпа, будто бы не замечая воеводу, словно вода большой камень, плавно обтекала его как неважное препятствие и текла дальше.
  
  Так глупо воевода себя никогда, наверное, не чувствовал... Вот уже показал спину последний мужичонка, плетущийся в конце процессии с большой палкой, правда, палка использовалась как дополнительная опора.
  
  С другой стороны послышался топот копыт, два всадника.
  
  - Вадька! А ты что здесь делаешь? А кто с тобой?
  
  - Батька мой, Лука... Там за нами еще вои твои скачут.
  
  - А Славка где?
  
  - Славка... - Вадька несколько секунд помедлил, явно сомневаясь, говорить либо нет, но, получив заметный тычок в бок от отца, продолжил: - Славка на мельницу поскакал.
  
  - Зачем ему на мельницу? Ночью?
  
  -Э... Дак утро уже... Дак пожгут... мало ли...
  
  Конечно, мельницу тоже теоретически можно отнести к жизненно важным стратегическим объектам и ретивость и находчивость сына понятны и приятны, но... Что-то тут не так. Уж как-то подозрительно смущенным выглядит Вадька и загадочным его отец.
  
  - А ну, шельмец, говори, что там за дело?! - воевода прихватил спешившегося перед ним парня за грудки.
  
  - Да что, да ничего... Да ничего такого... Зазноба у него тама...
  
  - Да где 'тама'?!! Какая-такая зазноба?! Мать твою ёрш!
  
  - Знамо какая, девка, - Вадька, сробев окончательно, еле-еле выцеживал слова и в конце уже тихо прошелестел: - Мельника внучка...
  
  Воевода тщательно ощупал свою голову. Внешне все на месте. Это ж надо! Совсем взрослый стал сын. Уже зазнобу завел... Вот оно чего на мельницу так охотно ездит... Из задумчивости вывел брюзжащий голос Луки:
  
  - Ты это, благородие ваше, пока ты тут башкой мотаешь, с Лисовского уж кишки выпустят.
  
  Воевода быстро пришел в себя, да, со Славкой ничего не сделается, навряд ли местные на мельницу пойдут...
  
  - За мной! К усадьбе!
  
  Маленькая кавалькада устремилась вслед удаляющейся толпе.
  
  ***
  
  Рассвет еще только занимался. Лисовский вышел на крыльцо, поежился, прохладно, однако... но в себя прийти не успел, ловкие пальчики опять побежали по животу, ниже, прохладные губы коснулись шеи... Да... даже несмотря на то, что холодная на ощупь, огня в этой молодке на пятерых хватит. Стоит её дотронуться - пожар! Кровь играет! Вот и сейчас вмиг забыл, почто на крыльцо вышел, потянулся к груди с четко проступающими сосками, но молодка быстро приложила палец к губам и скрылась за спиной. Так и есть, Анисим по двору идет, дрова тащит. Верно, ведь сам велел баню с утра топить!
  
  Анисим затормозил на полном ходу, поленья посыпались на землю, парочка угодила на ногу дворовому, но почувствует боль он потом. А сейчас стоял и таращился на барина: всклокоченного, в одной исподней белой рубахе и портах цивильных. Барин осунувшийся, небритый, с лихорадочным блеском в глазах, но самое главное - на белой рубахе и на подбородке даже в сумеречный предрассветный час были четко видны бордовые пятна. Кровь, не иначе.
  
  Ноги у Анисима сначала подкосились, а потом сами понесли прочь, прочь со двора! Оборотень! Как есть барин оборотень!
  
  ***
  
  - Скорее, скорее, Гаврюша, пока солнце еще не встало... - прелестница бежала босиком по берегу, сарафан скинула и сзади по траве волочит... тело белое так и манит... догнать, скорее...
  
  ***
  
  Маленький отряд воеводы нагнал толпу почти возле усадьбы, мужики были настроены супротив оборотня, но никак не воеводы с воями, а потому, лишь завидев разгневанных всадников, да еще с самим во главе, народ прыснул в разные стороны, как горох просыпанный! Страсти подогрелись Анисимом: улепетывал старый дядька из усадьбы так, как будто сам черт за ним гнался.
  
  ***
  
  - Иди сюда, Гаврюша, иди, хочешь моего тела?..
  
  Женщина слегка хлопала по воде ладошкой. Вроде как помнил Лисовский, глубока Полисть в этом месте, а красавица-то стоит лишь по пояс в воде... Капли на белом теле сверкают... Губы алые манят... Сладкие.
  
  ***
  
  Варвара проснулась еще затемно, как обычно, надо скотину покормить, корову в поле выгнать, кашу с печи достать да печь протопить, хлеб сегодня печь надо да постирать. Варвара улыбнулась, вспоминая новых знакомых с реки Полисти, хорошие друзья получились - и рыбкой угостят, и за детьми присмотрят. Фрол-то вообще повадился на бережок после кузни захаживать, по стаканчику медовухи пропустить да о своих мужских делах покалякать. С местными у Фрола как-то дружбы не заладилось, у Луки семья большая да жена за одно место крепко держит, прохлаждаться не дает. А тут ишь ты! Нашли друг друга, ладят какую-то установку инженИрную, чтоб, значит, водку гнать! Не столь энта сама водка им нужна, сколь процесс! Да и, к слову, равнодушен к спиртному Фролушка, а вот Мирон, трактирщик, не против покупать за грошики. В воображении Варвары грошики уже падали в кубышку, когда на двор ворвалась простоволосая, в мужском армяке, на исподнюю рубаху накинутом, соседка Акулина. Пожар, что ль? Варвара спешно поставила горшок и ринулась ко входу. Но дыма-то не видать, тут вспомнились слухи об оборотнях, а верить в эти слухи после нового знакомства Варвара была склонна как никто! Быстренько вернулась, прихватила ухват и так и вышла с ухватом наперевес на крыльцо.
  
  - Ох, Варвара! Беда, беда у нас! Мой-то с мужиками напилися да пошли барина на вилы брать!!!
  
  - А ну стой, где стоишь! Ну-ка, матюгнись, а потом перекрестись!
  
  - Ты шаболда простоволосая, мать твою е...., ...ули на меня гляделки вывалила? Говорю ж тебе, мужики на вилы барина пошли брать, вот тебе крест! - Акулина истово перекрестилась. Видать, Варвара за нечисть её приняла. Известно ведь, что нечисть ни креста, ни матерного слова не любит. - Буди скорее мужика своего, пусть п...дует до усадьбы, там наши ..нутые мужики порешили, что наш-то - оборотень! И пошли на вилы его брать! Да перепились пива у Никанора вначале... Что бу-у-уди-и-и-и-и-и-и-ит...
  
  Ухват глухо стукнулся о крыльцо и с грохотом покатился по ступенькам.
  
  Акулина присела прямо на землю, обхватив голову руками и тихонько подвывая.
  
  Варвара кинулась в избу, это ж надо! И вправду беда! Сейчас мужики накуролесят, а потом придут вои царские и похватают всех без разбора! Да на каторгу!
  
  - Фрол! Фролушка! Да вставай же ты, соколик! Вставай, черт, я тебе говорю! Что облизываешься, что облизываешься?! Энто тебе не бражка да не медовуха! Энто водой в харю твою пригожую плеснула! Да встава-а-а-й же ты, что ты сидишь, зенки на меня пялишь?! Неча было бражку вчера у речки жрать! Давай, давай, вот порты, вот онучи, охабень накинь да беги до усадьбы! Тама мужики барина на вилы брать собралися! Да не знаю я отчего! Напилися вчерась да и пошли! Счастье, что ты на бережку с Вадиком был! Токмо вои-то не будут разбирать, кто где был! А ты, как самый здоровый, за зачинщика сойдешь! Беги, беги, мой сокол! Останови мужиков-то! Да оглоблю, оглоблю прихвати.
  
  ***
  
  К вечеру все утряслось - с помощью воеводы, Фроловой оглобли да святых угодников, потому как отец Михаил, в простой рясе да с иконой, тоже увещевать народ прибежал, не побоялся. А барин-таки представился, видать, судьба у него такая была.
  
  На следующее утро, выгоняя корову, Варвара, с удовольствием смакуя подробности, рассказывала односельчанкам, как все происходило.
  
  - А когда прибег мой Фролушка с мужиками к реке, наш-то, барин-то, пузыри уж пускал, аккурат у мостков, где белье моем, под воду ушел! Тут откуда ни возьмись, урман прискакал, тот, что с кораблями-то в крепости служит. Да вот. Все с себя поскидал, напрям так, без исподнего, в воду и кинулся, ну, видать, тоже ему речной хозяин не посторонний, раз этак не боится. Ну так вот же ж, и давай нырять, урманин-то, только ни хрена он не выловил. Тут мой Фролушка, - Варвара приосанилась, - одежу-то скинул и в реку бултых...
  
  - Что ты плетешь, балаболка! Твой Фрол плавает что топор!
  
  - Сама балаболка! Как бы там ни было, а барина на бережок Фрол вытянул! Правда, уж бездыханного. А воевода-батюшка, дай ему светлая Макошь и Святая Богородица здоровых внуков, сказал, чтоб мужики спокойно по домам шли. Никакого суда чинить не будет, мол, барин умом тронулся и утопился...
  
  ***
  
  Удивительный день нынче. Самый длинный, и ночь самая короткая. Сегодня Ивана Купалу, или, по-новому, святого Иоанна Крестителя, чествуют, но это так, в церкви, отец Михаил молебен отслужит, да люди с утра свечки поставят, а вот основное действо к вечеру начнется.
  
  Уже после обеда девушки начали собирать цветы, травы и плести венки. Чучела Марены и Купалы парни делают из соломы, веток, целого деревца. Их украшали цветами, лентами, ягодами и плодами. Марена - это зимнее увядание, умирание природы, а Купала - возрождение и изобилие. Вечером парни и девушки будут водить хороводы вокруг чучел и петь обрядовые песни, прославляя извечный круговорот жизненных сил. Потом чучела утопят в реке, а празднования продолжатся вокруг большого купальского кострища.
  
  В ночь на Ивана Купалу огонь приобретает особую очищающую силу, будет и ритуальный костер, большой и высокий, чтобы полыхал, как солнце. В центре огневища установят высокий столб, на который наденут череп коня либо коровы - 'ведьму'. Вокруг костра соберутся все от мала до велика, будут водить хороводы, петь да плясать. Когда костер немного прогорит, молодые парни и девушки начнут прыгать через огонь, чтобы очиститься, излечиться от хворей, защититься от дурного глаза и нечисти. Если девушка не сможет перепрыгнуть через огонь - знать, ведьма. Могут водой облить. Хотя Степка-то только так прыгала! А то парень с девушкой, держась за руки, и если в прыжке руки не разъединились, знать, крепкая семья будет. Вода тоже в этот день приобретает особую целебную силу. Купание очистит тело от болезней, а душу от дурных помыслов.
  
  Вся нечисть, ундины, водяные, дриады, покинут водоемы да деревья, соберутся на свои хороводы да праздники. А в других вот местах, наоборот, опасаются купаться именно из-за разгулявшейся в этот день нечистой силы.
  
  Еще непременно нужно походить босиком, умыться и даже поваляться в утренней росе. Это дает юношам силу и здоровье, а девушкам красоту.
  
  То все в ночь, а вот в Иванов день можно попариться в бане с вениками из двенадцати лечебных трав, собранных накануне, в купальскую ночь вся вода, набранная из источников, имеет силу чудодейственную.
  
  
  
  ГЛАВА 19.
  
  Дела давно минувших дней
  
  - Слышь-ко, Вадька... Ты тайны хранить умеешь?
  
  - Если ты, Славка, про Поляну, то энто седьмицы четыре как уже не тайна вовсе...
  
  Славен потер нос. Надо же, а он-то думал...
  
  Сидели они на стене крепости, просматривая окрестности через бойницы. В честь праздника большого занятий не было, и Вадим уже прикидывал, как в село на гулянье пойдет. Сын воеводы, напротив, ходил с видом умным и загадочным, все на солнышко посматривал.
  
  - Да не, то есть и о том тоже. Только... никому. Слышишь?
  
  - Как скажешь, Славен! А что такое? Что ты надумал? Повеселимся сегодня?
  
  - Повеселишься, да еще как! Такого веселья ты не видал никогда, да что ты - и твой батька тож не видал!
  
  - Да? А что?..
  
  - Да вот слушай!
  
  Славен, лихорадочно блестя глазами, зашептал товарищу на ухо, помогая себе в красноречии жестами. У Вадьки глаза постепенно выпучивались, как у окуня, и рот так же приоткрывался.
  
  Меж тем солнце повернулось к закату...
  
  Воевода Иван Данилыч сидел у окошка, яко девица щеку подперев. Гулянье сегодня... Вон Славка со своим верным Вадькой на хоровод наладились. Да пусть их - дело-то молодое! Пусть порезвятся, девок пощупают, кровь разгонят.
  
  - Эх, Ждан... Были когда-то и мы рысаками...
  
  Старый дядька, только что вошедший в комнату тише кошки, крякнул в кулак.
  
  - Эх, твое здравие, Данилыч! Ну и слух у тебя! Не только, что вошел, но и кто вошел, различаешь, головы не поворачивая. И чего это ты в старость раньше времени вступать вздумал? Видал я сегодня, как ты лихо подхватился! Воям не угнаться было!
  
  - Так твоя школа, дядька Ждан... А что воям не угнаться, так то конь добрый...
  
  - Хандришь, Данилыч?
  
  - Хандрю, Ждан... Гулянье сегодня, я и Славена с Вадькой отпустил, и воев, что не в карауле...
  
  - А сам-то чего?
  
  - Да какие мне теперь хороводы? Сон да молитва. Да еще этот утопленник Лисовский забот прибавил. Надобно бы в столицу отписать... Это свезло еще, что выловили его. Это Фрол Коваль?
  
  - Он самый. Я, к слову, потому и пришел...
  
  - Он что, натворил чего?
  
  - Да не натворил, да не он... Вот слушай. Помнишь, Данилыч, кто начинал эту крепость строить?
  
  - Как не помнить, воевода Евпатрид Артемич. Будь ему земля пухом...
  
  - А помнишь ли ты, с кем из столицы пришёл Евпатрид? Да, много с кем, но все его вои разошлись, кто куда подался, окромя двоих: Луки Хитрована да Фрола Чумы. Один по немощи остался, второго зазноба приворожила. То есть Лука-обозник да Фрол Коваль...
  
  - Занятно это, помню я Луку, ногу он повредил, болел долго, потом в обоз пристроился... Да только не возьму никак в толк, зачем ты мне про них напоминаешь? Просят чего? Дак почему не дать? Иль много просят? Либо... Ты мне что-то про дела давно минувших дней поведать хочешь?
  
  - В яблочко, Данилыч! Только не я, а сам Лука тебе и поведает! Туточки он...
  
  - Ну, зови тогда уж...
  
  Лука протиснулся бочком, с ноги на ногу переминается, в руках шапку мнет...
  
  - Да ты проходи, Лука, - Ждан подтолкнул обозника к лавке, - садись, не стесняйся. Да поведай батюшке воеводе, что мне давеча поведал...
  
  
  
  - Я у покойного Евпатрида, царствие ему небесное, еще мальчонкой служить начал, всю семью его знаю. Знал. Как известно, никого, почитай, не осталося, от семьи-то. В энтот год, когда крепость-то уже застраивать начали, Евпатрид семью сюда привезти сподобился...
  
  - Знаю я, Лука, ту печальную историю, как напали на возок с боярыней лихие люди, пограбили да поубивали... только тому уж лет пятнадцать минуло. Душегубов тех давно поймали да повесили, Евпатрид потерю семьи не пережил, сдал сильно. Постриг принял. Сам-то не любил ту историю поминать, но здесь её почитай каждый знает... А ты-то чего вдруг вспомнил?
  
  - Да как я говорил тебе, ваше благородие, всю семью его я знал, и дочь его единственную, позднюю ягодку, частенько на руках тетешкал. Оленькой её звали...
  
  - Да, три годика ей едва минуло, когда все злодейство случилось, - подключился к разговору Ждан, - и мамок-нянек её в лесу нашли, и матушку, мертвую, а её ведь так и не сыскали, даже косточек, уж больно Евпатрид убивался, что и похоронить нечего...
  
  - Так и я о том толкую, - Лука потупился, - что и нечего там хоронить было... Энто...
  
  - Не понял я тебя, Хитрован, говори яснее!
  
  Лука, польщенный и обрадованный, что вспомнили его старое прозвище, приосанился, раскраснелся и стал излагать внятно и по порядку.
  
  - Я ведь, твое благородие, Оленьку-то часто на коленках тетешкал и маменьку её прекрасно в лицо знал, и папеньку... И была у Оленьки примета одна особенная, годика два ей было, кипятком обварилась случайно. Заживала ручка долго, и шрам приметный остался. На руке ниже локтя, как цветок, шрам-то, приметный...
  
  - Ты о чем это сейчас толкуешь, Хитрован? Что Евпатридова дочь жива осталась? - быстро ухватил суть воевода.
  
  - Во-о-от! - Лука поднял кверху палец и куцую бородку, одновременно потрясая тем и другим. - Во-о-от! Именно! О том! Видал я намедни девку - вылитая Марфа в молодости, а брови, как у Евпатрида, вразлет! И глаза его, синие!
  
  - Что ж, и шрам тот ребяческий видал?
  
  
  
  - Нет, шрам не видал. Врать не буду. Да и откуда мне голы руки у девки видать? - Лука аккуратно положил шапку на ближайшую лавку и с самым невинным видом продолжил: - Ты бы это, Данилыч, у своего меньшого спросил...
  
  - Про что? - удивился воевода.
  
  - Про шрам. У девки. Уж он-то наверняка надысь видал. Или сегодня увидит...
  
  Минуты три понадобилось воеводе, чтобы осмыслить сказанное. А через три минуты палаты огласились зычным криком:
  
  - Славе-е-ен!!!..
  
  ГЛАВА 20. Свадьба
  
  А Славен с другом Вадькой в это время были заняты делом важным и тайным.
  
  Недалеко от мельницы, на высоком берегу, ровная полянка в окружении берез в свете полной луны, сильный запах травы, цветов... Вадька огляделся: чудно, необычно, но не страшно. Хотя личности тут... Ну явно русским духом и не пахнут. В глаза бросаются две женщины, высокие, с мужика ростом, одна русоволосая, белая лицом, нос длинный, глаза печальные, несмотря на то что улыбается, Славка теткой Вострухой её назвал, та самая воструха? Из побасенок? Рядом баба постарше, Славен её величает бабушкой, обращается почтительно и прошептал на ухо, что та, мол, самая, костяная нога. Статная бабка, однако! Еще лешие, полевик с семейством, еще какая- то нечисть, и все такие пригожие, как на ярмарку собрались. Да и то верно, только не на ярмарку - на свадьбу.
  
  Сын обозника вздохнул полной грудью, так что рубаха чуть не затрещала, плечи расправил, руки раскинул, весь мир обнять хочется.
  
  Тут как тут старый мельник подходит, как его там? Мельник и мельник.
  
  - Что, Вадька, зовет тебя матушка-земля?
  
  - Это в каком-таком смысле, дядько?
  
  - Да не в том, что ты подумал, не пужайся... Сила земли тебя зовет, вот тебя эко ломает!
  
  - Да я и не пужаюсь, дядько! А как это зовет? И что делать с этим?
  
  Мельник не ответил, вооружившись невесть откуда взявшимся топором, в другую руку взял маленький мешочек, наполненный зерном. В руки Вадьке молча протянул поднесенный кем-то зажжённый факел.
  
  'Мешочек с зерном - это символ плодородия матушки сырой земли, которая должна принять в своё лоно естество солнечного бога Ярилы. Зажжённый факел - это символ неукротимости и могущества солнечного божества, которые приходят вместе с ним в Явий мир', - лихорадочно соображал Вадька.
  
  - Теперь надо будет три раза обойти поляну посолонь, то есть по солнцу, призывая силы бога Ярилы.
  
  Двинулись. Впереди мельник с мешочком, щедро посыпает зерном поляну и головы все прибывающих... гостей. Следом Вадька с факелом. Пока обходили поляну, в центре условного круга седой дед добывал огонь трутом. Живой огонь, стало быть, для обряда.
  
  Вадька огляделся - батюшки! А в толпе-то знакомые односельчан лица! Вон, лопни мои глаза, если это не староста Аристарх!
  
  Люди и нелюди собирались в круг и пустили в ход братину, наполненную хмельным мёдом. Каждый должен был его испить, дабы утвердить своё участие в обряде. После прославления богов и предков настал черед и свадебного обряда. Но тут дед, успешно добывший огонь с помощью трения палочек, поманил Вадьку в сторону. Тот послушался.
  
  Его проводили в лесную чащу - укромное место, ровная круглая прогарина. Оставшиеся люди и нелюди принялись неистово шуметь: петь, кричать, бить в бубны, играть на всяких инструментах. Чтобы разбудить матушку сыру землю и зазвать в Явий мир бога Ярилу. Процессом руководил оставшийся с людом мельник.
  
  На прогарине звуки были едва слышны, хотя два шага сделали. Седой дед читал заклинание на непонятном языке, торжественно, зычно. Вадька и понимал, и не понимал. Ухом не понимал ни слова, но каждый звук чудным образом отзывался в его сердце. Так же, по странному наитию, на определенном этапе песни-заклинания юноша разоблачился донага и лег ничком на землю.
  
  Сначала ничего не происходило, так же слышался шелест листвы, бубны хоровода и песня деда... Потом только шелест листвы... а потом...
  
  Как будто земля под ним расступилась, и он начал стремительное... падение? Полет? Вадька мог бы поклясться, что глаза его открыты и он видит мелькающие по бокам звезды, а голое тело ощущает мягкий теплый ветерок. Потом его охватил жар, но не болезненный, а приятный, как в бане, и стал наполнять все его естество.
  
  А в голове, сначала едва-едва, потом все громче, ярче, отчетливее, зазвучали различные голоса... и скоро стали они столь невыносимо громкими, что Вадька с удовольствием провалился в мягкую непроницаемую тишину.
  
  Очнулся юноша оттого, что кто-то тряс его за плечо.
  
  - Вставай, богатырь русский, приняла тебя родная земля, поделилась своей силой...
  
  - Да?! Я... богатырь? - Вадька чувствовал себя так, как будто из пыльного чулана вылез. - А что мне делать теперь?
  
  - Что делать? Ничего особенного, то же, что и собирался. Службу служить. А теперь пошли, как раз твой друг с невестой обрядом земли соединяться будут.
  
  Тем временем на большой поляне в центре стояли бочком к бочку Славен и Поляна да сельская знахарка Степка с незнакомым здоровенным мужиком. Простоволосые, в одних белых рубахах, без украшений. Перед ними мельник держал две большие деревянные чаши. Быстро подошел дед, вскинул руку, делая легкие надрезы на лбу, ладонях и возле ключиц молодых. Собрал кровь из каждой раны, затем подошла какая-то старуха, точно из людей, но не из села, долила в чаши воды, и запели они с мельником на два голоса.
  
  Обошли поляну по солнцу трижды, вернулись к парам, да вылили содержимое чаш прямо в зажжённый дедом огонь. Как полыхнуло-то! Прям чуть не до небес огонь взметнулся, но тут же опал, и загорелось ровным ярким пламенем.
  
  - Ну вот! Поздравляю молодых! Вы теперь муж и жена! С благословения матушки-земли! Будет ваша любовь гореть ровно да ярко! И долго, сколько вашего века богами отпущено. Ну и как самая старшая, я первая отдариваться начну! Вот, скатерочка тебе, добрый молодец, а вот и сапожки! Пригодятся еще, а невесте яблочко подарю, что из любого места выведет. Тебе, Рогдай, подарю палицу добрую. Ту, что мой муж 'миротворцем' прозвал... А тебе, Стеша, по-бабски -отрез полотна, который никогда не кончится, чтоб было из чего рубашки потомству шить...
  
  Бабка, представленная Славеном как Яга, тряхнула каким-то свертком, развернулся он вышитой скатертью, а на скатерти яств чудных видимо-невидимо!
  
  И пошло оно, веселье, славили молодых, дарили подарки - и прялки простые, и веретена волшебные... И ковры легкие, и посуду дорогую, потом женщина, которая воструха, подошла к молодым и повела куда-то, где ждала приготовленная полевиками мягкая постель из трав.
  
  - Эй! Эй! Стойте, стойте! Мы чуть было не опоздали! Но мы приперлись!
  
  - Мы не приперлись, а приехали, Вадик. Как положено, на тройке... сомов!
  
  - Ты права, моя драгоценная жёнушка Марысечка, как всегда права, звезда моя!
  
  - О! Водяник! Старый ты хрыч! Свою-то свадьбу потихоньку отгулял, а на чужую приперся?
  
  - У нас, водяных обитателей, считается, что счастье любит тишину, потому пышных свадеб мы не гуляем, не принято у нас... Но праздник и мы любим, и кроме подарков молодым - жемчуга там разные да доспехи - привезли мы бочоночек вина старого, что да-а-авненько у нас на дне завалялся. Фролушка, друг сердешный, неси сюда, вот, к скатерке поближе... Да и ты, Варвара Степановна, будь ты здорова, крепкая баба, не прячься, все равно сейчас разгуляются, все на село пойдут, никто и не приметит кто где.
  
  - Я и не тушуюся, твое мокричество. Было б чего тушеваться. Я всегда к лесу да землице с уважением... А вот и от нас молодым подарки: муж мой два меча-побратима сковал, да не просто мечи получились, сам Ярила своим дыханьем их тронул...
  
  - Вы, мужики, кровью их своей напоите, и породнится с вами оружие, - вставил свое слово Фрол.
  
  Славен быстро чиркнул мечом по ладони и окропил кровью клинок. Вмиг впиталась кровь в сталь булатную, и только ярче засверкало оружие.
  
  Рогдай же осмотрел свой подарок:
  
  - Хороший меч, богатырский. Только мне не вместно мечом махать, у меня 'миротворец' есть, но знаю я, кому он впору будет. А ну, богатырь земли русской, Вадька! Тебе ж говорю, иди сюда, так, давай руку...
  
  Взмах клинка - и тяжёлые темные капли падают на траву, потом на сталь. Аж зашипела кровь, как закипела, вмиг впитал ее клинок как живительную воду, полыхнул светлым пламенем и обратно стал мечом обычным. Вадька смотрел на это действо завороженно: вот ведь, в одну ночь и сила богатырская прибыла, и мечом-кладенцом обзавелся! Оказывается, обычные кузнецы их куют, мечи волшебные... Иль не совсем обычный кузнец, Фрол-то?
  
  Да, и какого дива еще насмотришься за ночь-то сегодняшнюю.
  
  Дальше опять вмешалась воструха и увела-таки молодых спать-почивать, любиться да плотью объединяться.
  
  А гуляние людей и нелюдей продолжалось. Как-то незаметно к реке перебрались, а потом и вовсе с деревенским хороводом смешались. То ль девки в венках цветочных, то ль навки - не разобрать... Пары через костер прыгают, чтоб союз прочным был, Фрол с Варварой тоже перемахнули, Варвара с визгом, Фрол с гиканьем. Степанида с мужиком здоровым, тем, что Рогдаем назвался, те тихо так, только выдохнули одновременно. Даже старый мельник на гулянье пришёл, стоит в сторонке, на посох опирается, глаза щурит...
  
  ГЛАВА 21.
  
  - Славе-е-ен!!!
  
  На звук отворяемой двери воевода приподнялся в кресле: быстро ж, одначе, обернулся сын. Неужто под дверью подслушивал? Но на пороге явился взору отнюдь не сын родной, а вовсе незнакомый вой в добротной запыленной одежде да с письменной сумою через плечо.
  
  - Будь здрав, воевода Иван Данилович!
  
  - И ты буде здрав... гляжу по одежке, государев человек?
  
  - Истину глаголешь, воевода, государев! Петр Редька!
  
  'Это ж где я так погрешил, что покой мой закончился? То одно, то другое! Как из кадушки лягушки. На скорого вестового не похож - они, вестовые, по-другому одеты бывают... И ведут себя зело борзо, на пороге не мнутся, сразу государеву волю объявляют да бумаги в нос суют. Даже порой на образа не перекрестятся вначале... А этот вон, чинный, шапку снял, перекрестился, стоит меньжуется на пороге. Неужто про кончину Лисовского так быстро весть дошла? Только вчерась было-то... Нет, не может быть...'
  
  - Проходи в горницу, государев человек Петр Редька, банька топится, хочешь - подожди, хочешь - водой из ушата окатись да за стол пожалуй. Ты с делом каким аль с нуждой?
  
  - С превеликим удовольствием баньку, воевода! Только вели слово молвить сначала!
  
  - Хм... Велю! Молви, Петр Редька!
  
  - Мне, боярин воевода Иван Данилович, приказано скакать вперед и упредить тебя, что следом едет сын государев, царевич Иван, едет он малым посольством к басурманину Алаю. Сам-то царевич в трактире местном остался, а меня вперед послал... Посольство не пышное, царевич-то у тебя отобедает, в баньке попарится, кого из воев еще посоветуешь взять, возьмет да дальше тронется...
  
  - Великая честь для нас! - сказал вслух воевода, а про себя подумал: 'Вот ведь принесла же нелегкая!'
  
  ***
  
  Ложе травой пахнет... А жаркие губы любимой - малиной... Небо уже светлеет, но звездочки еще не погасли... Рассвет, сейчас девки из села венки в реку отпускать будут...
  
  Славен погладил спину жены... Жена - слово-то какое, его же-на.
  
  Полянушка... родная и самая близкая. Вот чувствовал он теперь всем естеством своим близость бескрайнюю, счастье безмерное. И дело не в жаркой ночи любви, точнее не только лишь в ней, а в чем-то другом - в необъяснимом, сильном чувстве, которое объединило его с этой женщиной уже навсегда...
  
  Поляна повернулась, руку на грудь положила. Славен коснулся тонкого запястья:
  
  - Что это? Ритуальный рисунок?
  
  - Что ты, это шрам, с детства. Раньше заметнее был, воструха лечила, лечила, да так и не залечила... Я не помню, как там было, воструха говорит: кипятком обварилась, а потом лечили плохо.
  
  - Красивый. Как цветок! Я думал, специально метка тебе сделана, - Славен улыбнулся.
  
  - Ах-ха-ха, скажешь тоже, метка! Чтобы не потерялась!.. - смех рассыпался серебряным колокольчиком. - Да теперь никуда уж не потеряюсь, сама мать земля нас связала... Смотри, светает уже... Надо собираться...
  
  Поляна встала, ничуть наготы не стесняясь, аж залюбовался ей: до чего ж хороша, волосы шёлковые распущены, изгибы тела чуть прикрывают. Славен не выдержал, снова потянулся к молодой жене, увлекая её на ложе...
  
  Снова как будто сжимается что-то внутри, струною натягивается до дрожи, до одури, все труднее и труднее себя держать... Глухие стоны её, голосом низким, не обычным, откуда-то из глубины души. Привстает на ложе, жадно губы Славена губами ловит, а вот уже не губы - грудь, живот... Славен стан её тонкий обхватывает - приподнять, вот так, тоже до груди дотянуться, вишнями сосков манящей...
  
  Руки, её такие нежные руки, они везде, без стыда и робости гладят, ласкают, дразнят. Нет сил держаться больше, слиться с ней здесь и сейчас! Взять её всю, взамен отдав всего себя... Ноги её сжимают его бедра, тело с его телом сливается в едином движении, в едином порыве и в едином крике...
  
  Чтобы потом обессиленными лежать на спине и смотреть в розовеющее небо. Вот уж утренняя зорька занялась, пора идти, значит, ночь летняя коротка. Самая короткая ночь в году, но самая сладкая.
  
  - Сначала на мельницу зайдем, все ж по пути, а оттуда на лодке до крепости.
  
  - Хорошо придумал, муж мой, - Поляна улыбнулась, не хуже солнышка улыбкой освещая.
  
  Муж! Как звучит хорошо! И вообще, все хорошо!
  
  ***
  
  Солнце уж к полудню движется, а у воеводы постель не примята даже.
  
  Иван Данилыч пребывает в растрёпанных чувствах.
  
  Ну нет, это ж надо! И где же все-таки он так провинился? Вот Славен! Вот ведь жук! Поутру здрасте вам: вот моя жена перед богом и людьми! В воскресенье отец Михаил обвенчает. И баста! И отец не указ!
  
  - Да понятно, что дело молодое и кровь кипит, но как быть-то? И еще девица эта, вернее сегодня уже точно не девица, лицо-то у сыночки, как у сытого кота. Так вот, как быть-то? - воевода обращался к верному дядьке как к последней инстанции.
  
  - Ежели она Евпатрида дочь пропавшая, то негоже получится, что твой сын с ней как с девкой дворовой попрелюбодействует. Обвенчаться бы надо... Еще если Евпатрида дочь, то все ладно будет, Евпатрид у государя всегда в чести был, росли оне вместе.
  
  - Ага, а ежели нет?! Ежели Славка с простолюдинкой повенчается? А ведь государь за него племянницу сватать хотел.
  
  - Так он повенчается. Как есть повенчается. И насрать ему, простолюдинка она иль урожденная боярыня. Видал, как сверкал зенками поутру? Мужик! Да, кхе... и я бы на такой женился, и не послушал бы никого. Огонь девка!
  
  - М-да... Огонь. И Славку любит. Не знаешь, как и лучше. А и вправду - прям другими парни с гулянки-то вернулись. Вот что значит - мужиками стали!
  
  - Не Вадька, не, тут другое что-то, не пойму пока. Но возмужал враз, да! И оружием обзавелся, видал? Кузнец подарил, бает, одинаковы и ему, и Славену. Я глянул: клинки добрые, враз порезался и тем, и другим. Как нарочно. Вадькин-то клинок вообще чуть палец мне не оттяпал!
  
  Ждан продемонстрировал свежие царапины.
  
  - А вот что я, Данилыч, еще тебе скажу... Надо срочным делом гонца послать в монастырь, за Евпатридом. А покуда он не объявится, чтоб со свадьбой повременить... Да и вообще подразделять бы их. Влюбленных-то. Но как?!
  
  - А вот так, Ждан! Все-таки любят меня боги! Да-а! У нас посольство государево, так?
  
  - Так...
  
  - Мы сподмогу царевичу дать должны?
  
  - Должны...
  
  - Вот! Мы и дадим! Пусть Славен да Вадька с царевичем в посольство едут, ну еще кого из опытных воев отправим! А девица, которая не девица, в общем, Оляна там или Поляна, пусть в палатах живет барыней при всем почете и уважении. К тому времени, как сын с посольства вернется, все уж разрешится, и государю отпишем, и Евпатрид доедет.
  
  Ждан замер с раскрытым ртом.
  
  - Ну и голова у тебя, Данилыч! Ну и голова! Яко у думного боярина! Ни с какой стороны не подкопаешься! Э, кто там еще в палаты ломится?
  
  - Да энто, тута до государева воеводы вой на службу пришел наниматься... - ответила просунувшаяся в дверь лохматая голова.
  
  - Нет, Ждан. Не будет мне сегодня спокою. А ты это, воя-то зови... Как зовут тебя, добрый человек?
  
  - Рогдаем меня знают.
  
  ***
  
  
  
  
  
  ***
  
  Спустя две недели. Выселки, лесной дом
  
  На дворе жарко, даже коза забрела в тенёк плетня, да там и улеглась. В доме хорошо, прохладно, пахнет топленым молоком и кашей. Степанида степенно расправила платье, выложила на стол угощение, пирог с малиной. У печки орудовала ухватом воструха, гремела горшками и шмыгала носом.
  
  - Вот ведь... и не первый раз, и не первый год деточку отдаем... А все равно, - воструха утерла нос передником, - жалко!
  
  - Кого жалко-то? Поляну? - Степанида принялась резать пирог и расставлять миски.
  
  - Чего её жалеть, Поляну-то, былась тут намедни, цветет! Все у ней ладно. Муж-то с посольством к басурману уехал, да ты, верно, знаешь, с твоим же вместе и отправились. Мы себя, Степушка, жалеем. Нам без нее скушно. Прикипаем мы сердцем к деткам. Мальчиков-то пораньше отдаем, лет эдак в шесть, младенчиков сразу в добру семью подкидываем, а вот девок малых рОстим, потом замуж...
  
  - А в селе бают, что на самом деле она - потерявшаяся пятнадцать лет назад боярина воеводы Евпатрида Собакина дочка! Что, что ты улыбаешься? Знаешь что об этом?
  
  - Конечно, знаю. Что мы, не знаем, чьих деток рОстим? Мы ж и старались, вон корогуша и языкам разным обучал, и про страны заморские сказывал. Как положено учили, как боярыню - и грамоте, и золотом шить, и хозяйство вести, и кружева разговора плести... - воструха лукаво улыбнулась. - Ладная сноха Иван Данилычу досталась. А вот мы одни опять. Младший, что ты носом водишь? Чуешь что?
  
  Из-за печки вылез заспанный и заплаканный воструха-младший.
  
  - Чую, лешак к нам идет... Да не один, русским духом пахнет!
  
  Воструха-старшая замерла с горшком в руках. Спустя несколько мгновений дверь отворилась, и нате вам: на пороге возник леший, на этот раз в образе низенького добродушного старичка, да не один...
  
  Рядом с ним, в простом сарафанчике, босая да чумазая, прижимая к груди почти насмерть придушенную в объятиях белку, стояла девчушка лет трех. Темноволосая, кудряшки из косичек торчат, слезинки еще на щечках не высохли.
  
  - Вот привел... то Арины-покойницы дочка, - леший со вздохом потер нос. - У родни дальней жила, да, видать, лишний рот...
  
  - Они зы-ые, вина напюся и деуся, - прошепелявила девочка, - а я к маме хочу...
  
  Губки опять задрожали, а глазки слезами наполнились. Белка же, почуяв, что мертвая хватка плена ослабла, рванула из последних сил и вмиг оказалась на потолке за стрехой.
  
  Обитатели выселок подскочили все разом:
  
  - А кто такой хорошенький к нам пришел? Как? Василиса? Власенька, - тут же перевернула на похожее имя девочки воструха, - Власенька красавица, а Власенька кашку с молочком будет?
  
  - А вот у меня смотри что есть - куколка, в сарафанчике! - это воструха-младший быстро смастерил куколку из соломы. - А еще барашка могу... И лошадку с повозкой...
  
  - Ах ты тварь негодная! Ку-у-уда сбежала?! А ну, быстро вернись к Власеньке! Не видишь, ребенок не натешкался! - это леший, белочке. Последняя, вздохнув чуть ли не по-человечески, медленно спустилась и примостилась на плече у девочки.
  
  В неприкрытую дверь задом протиснулся корогуша.
  
  - Ой! Ко-отик! - Власенка расплылась в улыбке.
  
  - О-о-о!!! Я КОРОГУША! Корогуша, не котик! Не...
  
  - А ну, - это домовушка вылезла, - помолчи-ка! Дите не пужай! Не кот! Надо будет - и ослом побудешь. Эка невидаль! Смотри, девочка, это ки-и-иса, а что киса тебе принесла? Давай, давай, расчехляй свою суму, порадуй ребенка-то...
  
  - Щщас расчехлю, куда ж денусь... Эх, надо было свистулек у Кости прихватить... А чего второго-то дитенка не пущаете? Совсем свихнулись?
  
  - Второго? - воструха-старшая, с умилением.
  
  - Какого такого второго? - воструха-младший, с удивлением.
  
  - Дитенка? - это домовушка, поводя длинным носом по сторонам.
  
  - Где?! - Степанида, подскакивая с лавки.
  
  - Как второго?! Не видал я... - леший, пеньком застыв.
  
  Степанида выскочила во двор и быстро вернулась, легонько подталкивая впереди себя парнишку лет шести. Парнишка был предельно серьезен и вооружен внушительным дрыном.
  
  - Ну и кто ж ты будешь, Аника-воин?
  
  - Я не Аника, я Федор.
  
  - А, Федор, значит. А супротив воина ты, значит, не возражаешь?
  
  Федор в ответ сосредоточенно посопел.
  
  - А что ты делал у нашего крыльца, воин Федор?
  
  - Ваську шел спасать.
  
  - Ага... спасать, значит...
  
  - Феенька! Они холосые, яеенька мне велоску поалил...
  
  - Да как ты нашел нас, Федор?
  
  - Вестимо как, по следам, - парнишка по-взрослому пожал худенькими плечиками.
  
  Местные обитатели переглянулись озадаченно, ведь за кромку просто так обычному смертному ходу нету.
  
  - А чьих ты будешь, Федор?
  
  - Я крепостного барина Лисовского, крестьянина Антипа, сын. Васька у нас живет. Её мамка сводной сестрой моему батьке была. А к батьке я больше не пойду. Он Ваську в лес свез...
  
  - Яенька Атип мне велоську овесял. Но я потелялася, а яенька есий велоську поалил, - пояснила Власенька.
  
  Все озадаченно молчали. Нет, что-что, а детей в лесу 'теряли', особенно неродных, такое встречалось. Но чтоб почти взрослый парень сам через кромку прошел, да еще следы лешего читал - такого никто не помнил.
  
  Первой пришла в себя воструха.
  
  - А ну, марш все за стол! Дети - рукомойник там. Стеша, с чем там еще у тебя пирожки?
  
  - Сейчас, вот, с зайчатиной да с капустой.
  
  ***
  
  Лесной хозяин огладил седую бороду.
  
  - Да... небывалые дела на кромке творятся! Надысь новый богатырь земли русской народился... А сегодня будущий хранитель, видать, пожаловал. Да и то верно, мельник-то стар уже, тоже на покой хочет...
  
  - Что ты говоришь, дедушко? Это ты о Федоре, что ль? - домовушка кивнула в сторону спящих на печке детей.
  
  - А о ком же? Ты видала на своем веку, чтоб человече сам, без приглашения, за кромку ходил?
  
  - Не... не видала...
  
  - А он смелый, ишь, не побоялся, с дрыном пришел... - это воструха-младший.
  
  - И добрый, - поддержала его старшая, - свой кусок сладкого пирога Власеньке отдал...
  
  - А по мне, так наглый, - вставил свой пятачок корогуша. - Слыхали? Велел мне ленты для девчонки принести! Надо припомнить, какие там у Кости ленты оставались...
  
  
  
  Трактир Мироныча
  
  - Вот, Мироныч... таки дела. Чудны. Из монастыря старый воевода едет, еще не знает, зачем его позвали. Ругался страшно! Но отцу Михаилу внял и поехал...
  
  Младший-то Данилыча с посольством пошел, а за главного в посольстве сам царевич. Во как. В усадьбе все тихо, в столицу государю отписали, ответа ждут. Как чего? Запрашивают разрешения на брак Маньки с этим, урманином. Тот уж и покрестился, православное имя Борис принял и под Данилыча руку пошел. Данилыч сам за него и просил. Тож не безродный какой, урманин-то. У себя в князьях ходил. Это, почитай, как государь наш.
  
  - А, король в изгнании, - усмехнулся Мироныч. - Ты это, Костя, винца-то не желаешь?
  
  - Чуть опосля, Мироныч, - коробейник сделал загадочное лицо. - Сейчас, кот уйдет...
  
  - Какой кот? А, тот, что у тебя в котомке бесстыже роется?
  
  - Да тихо ты, Мироныч. Да, он. Не любит тот кот винного духа...
  
  - А с каких таких пор, Костя, ты мнение кота уважаешь? Да в суме своей дозволяешь шарить?
  
  - А с таких, Мироныч, пор, как этот кот мне жизнь спас.
  
  Трактирщик весь в слух превратился, но Костя продолжать не стал.
  
  - Это совсем другая история, я тебе как-нибудь расскажу её, под шкалик...
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"