У Мартыновых в маленькой деревушке Песчанке на берегу р. Сылвы мы прожили в 1940 году две недели. Странная это была пара, и главную роль в ней несомненно играла хозяйка Марья Михайловна, хотя вся она была тишина и мягкость, а в старике, с его ястребиными глазами и хищным выражением лица, ощущалась какая-то скрытая агрессивная энергия. Старики жили одиноко - ни детей, ни внуков, но по дому и по двору бродили многочисленные кошки и котята, мирно уживавшиеся со злющей козой и двумя псами, косматым Букетом и хромым Разуваном. Была еще и корова. Всю эту живность Марья Михайловна кормила, опекала, спасала и лечила. Разувана она подобрала на обочине дороги со сломанной ногой и раной в боку, одну из кошек отняла у мальчишек, которые старались ее повесить, козу привела соседка, жалуясь, что с ней сладу нет и ребятишки ее страсть боятся. Озорная коза любила незаметно подойти к человеку сзади и ударить в спину (раза два и мне от нее досталось), но к Марье Михайловне она благоволила и даже не пыталась ее бодать. Никаких внешних проявлений нежности к зверью - поглаживаний, почесываний, ласковых разговоров - у Марьи Михайловны не замечалось, но у собак всегда была еда в мисках и свежая вода, козе перепадали кочерыжки и хлеб с солью, а кошки неизменно получали парное молоко. По вечерам, стоило Марье Михайловне направиться с подойником к корове, как за ней цепочкой вытягивались кошки, ожидавшие свою "законную" порцию молока. Впереди две старые, следом по ранжиру разновозрастные и разномастные котята. Зрелище было забавное, а однажды я подглядела, как она мимоходом прикрыла кусочком марли котенка, которому мешали спать мухи. Видимо, заботиться о ком-нибудь было органической потребностью ее натуры, и одинокая старость плохо с этим вязалась. Наши отношения с хозяевами быстро становились свойскими. Как-то старик, до этого не вступавший в разговоры, вдруг с огоньком в глазах посмотрел на мою полненькую помощницу и сказал: "Эх, до баб я охочий! На какую ни посмотрю - и эту мне надо, и эту. Всех надо. Всех бы перепробовал! Другой раз так бы и бросился..." Он примолк и добавил совсем другим тоном: "Ну, если Марью увижу той порой - враз успокоюсь". Эта удивительная декларация продолжения не имела, но вскоре от Марьи Михайловны я узнала о событиях, сломавших ее жизнь, и в этом переломе, как мне кажется, сыграли роль дедовы аппетиты. Марья Михайловна, вспоминая, как бы перебирала свои дни, светлые и черные, и рассказывала не столько мне, сколько себе самой: "Жили мы в своей деревне хорошо, обиходно. Лошадь у нас была, корова большая, черная, молока давала два ведра. Я ее очень любила. Детей вот своих у нас не было, так я сколько раз сирот брала, растила. Лет четырех-шести возьму и держу лет до семнадцати. Пятерых так-то вырастила. А тут стали колхозы ладить. Кто идет, кто не идет, по первости не шибко было понятно, что из этого будет. Мы со стариком тоже топтались-переминались, все решиться не могли. Ну и дождались, что кулаками нас объявили. Пришли к нам двое - один-то наш деревенский, другой с винтовкой, чужой, незнакомый. Я дома одна была, старик мой в это время в Перми находился. Вот пришли, лошадь забрали и говорят - давай корову! Ну, говорю, берите. Только, говорю, сами ее берите и сами ведите. Я не могу. И заплакала. Они пошли на выгон ее ловить, а она не дается, убегает от них, бодается. Замучились они, а поймать не могут. Пришли опять ко мне с винтовкой и грозят - иди, веди корову, а то плохо будет. - Я плачу и иду. Вышла на выгон, позвала корову. Подошла она, я привязала веревку, повела и отдала ее им. А сама вышла в палисадник, стою и смотрю. Повели они корову, а она вышла со двора, посмотрела на меня, да как замычит - му-у-у-у! Долго так, жалобно. У меня прямо сердце перевернулось. Скотина, а тоже понимает. Увели ее к одному мужику во двор, только она ночью вырвалась и домой прибежала. На другой день опять ее забрали, в этот раз за реку увели, там и зарезали. Да не сразу, а несколько дней она еще ходила. Пойдет на водопой, станет на берегу, ничего не пьет, только смотрит на нашу сторону и мычит, мычит... Потом за мной пришли эти же двое и повели меня. Один впереди идет с винтовкой, а другой сзади с наганом. Руку с наганом вытянул вперед, мне в спину, и идет. Привели в свое правление и стали допрашивать.
- Где старик?
- В Перми.
- Что он там делает? Деньги повез прятать?
- В больницу пошел, животом вторую неделю скудается.
Это люди на нас сказали, что у нас две лавки есть - в Мотовилихе лавка, да в Лысьве лавка. А мы сроду в Лысьве не бывали. С издетства у людей на глазах жили, работали, а такое напели. Взяли меня эти мужики, заперли в холодную и два дня я не евши просидела. Потом отпустили. Сколько времени прошло, опять они заявились - вещи отбирать. Все до последней тряпки забрали. Рукотерник у печки висел грязный, и его взяли. Я пол как раз мыла, да как была в одной изгребной нижней юбке, в ней одной и осталась. В печи солянка стояла - и это взяли. Потом опять деньги стали спрашивать: "Где деньги? Не хотите законной власти помогать, мать вашу!" И снова меня повели. Повели меня, а я вдруг осеред улицы пала и начало меня бить и корчить, и сама я уж не помню, что было".
Да, к сожалению, всяко бывало при раскулачивании. Встречалось усердие не по разуму, и личные счеты сводились под видом справедливости. К безобразным перегибам с конфискацией носильного платья и варева из печи чаще всего приводила именно личная злоба, разгулявшаяся жажда мести. Против Мартыновых явно была пущена в ход клевета, продиктованная ненавистью. Но вряд ли кто-нибудь мог ненавидеть тихую и добрую Марью, а вот старика... Скорее всего доносчиком была обиженная им бабенка или мужик, с женой которого поиграл лихой Иван.
- А дальше-то что было, Марья Михайловна?
- Болела я долго по нервным, в Перми два года лечилась. Припадки у меня делались. То хожу ничего, а то припадок сделается и бьет меня всю, и говорить ничего не могу, а только мычу. Слава богу, старик отыскал меня в больнице, стал ходить проведывать. Сам в Перми прилепился, нанялся в истопники, да и ходил, молоко все носил... Теперь меня вылечили, не бывает уж припадков-то. Только говорю я плохо - не всякое слово выговорю, запинаюсь. Да после бани, как напарюсь, то часа два говорить совсем не могу - мычу. И в свою деревню больше не возвращались, хоть и оказала себя наша правда, перестали нас в кулаки-то верстать. Не могла я. Поступила в Перми в уборщицы, а старик истопником остался. Ничего было, хорошо. Все моей работой довольны были, все меня любили. Только трудно на старости привыкать в казенной комнате жить. И не думала я, что своим домом опять жить придется, да сестра умерла и нам избу оставила. Вот и очутились мы здесь, корову завели, огород. Вроде деревня, а жители тут рабочие с железной дороги и с карьера. Дорога, значит, хозяин. Старик мой тоже путевым обходчиком состоит.
Так и вышли у Мартыновых три разные жизни. Под первой - крестьянской, деревенской подвел черту припадок Марьи Михайловны на своей улице. Все оставалось за этой чертой - привычный с детства уклад, веселая юность, обихоженный дом, доставшийся от родителей, и привычные люди (родня, соседи, воспитанники). Вторая, городская жизнь - это безрадостная полоса: все кругом чужое, не светит, не греет. Марья Михайловна не жаловалась, ни про кого плохо не говорила, но, видно, большая у нее была обида на людей, раз свою деревню как отрезала от себя и маялась в городе, хоть на душе было пусто. И вот Песчанка - неожиданный подарок судьбы. В этой новой жизни Мартыновы всегда были готовы помочь соседям, но ни с кем особенно не сближались, и свою деятельную доброту Марья Михайловна обратила на четвероногих.