Дед Осип - фигура в своем роде историческая, с которой связано возникновение деревни Урдали, где я базировалась в полевом сезоне 1938 г. В это время ему было 80 лет, но определение "старик" плохо вязалось с его прямой жилистой фигурой, легкой походкой и необыкновенно живыми, умными глазами. В колхозе он был полноправным работником, занимался ремонтом телег и саней, изготовлением и починкой лошадиной сбруи. Вообще же он умел делать любую крестьянскую работу, да так, что мало кто мог с ним сравниться, и того же жестко требовал от своих семейных, даже мысли не допуская, что можно работать кое-как. Семья у него была большая, не только дети, но и внуки взрослые, женатые и замужние, однако он оставался верховным главой своего обширного рода и следил за судьбами и поведением всех его членов. При мне, например, он пешком сходил обыденкой (т.е. в один день туда и обратно) за 15 километров к замужней внучке, чтобы навести порядок в ее семейной жизни, о которой до него дошли тревожные слухи. Держался он со спокойным достоинством, ходил в лаптях, всегда очень аккуратных, неизменно в чистой рубахе, а на голове носил городскую светло-серую фетровую шляпу. Шляпа была единственной не только в деревне, но, пожалуй, во всем районе, а объяснялось это странное франтовство консервативными вкусами деда. В свое время на Урале среди крестьян и заводских рабочих были распространены войлочные шляпы "катанки" с шрокими полями, а потом почему-то делать их перестали. Вот дед и нашел в городском фетре ближайшее подобие издавна привычного головного убора.
Односельчане относились к нему с большим уважением, в глаза называли не иначе как Осип Васильевич, и даже побаивались, так как он никому не давал спуску за порчу транспортного имущества, да и за всякие другие безобразия, скажем, брошенную в поле борону или растерянное по дороге сено. А за глаза молодежь и средний возраст именовали его с оттенком насмешливости дед Оська и с удовольствием рассказывали анекдотичные случаи, которые с ним иногда происходили. Для людей постарше он был Оська-Тигра, и это древнее прозвище отражало как раз исторические обстоятельства.
В начале нашего века, в девятисотых годах, прекратил свое существование целый ряд небольших уральских железоделательных заводов, работавших по старинке на древесном угле. Одни целиком свели принадлежавшие им леса, у других лес еще остался, но их продукция из-за архаического способа производства стоила дорого и не могла выдержать конкуренции с более дешевым товаром новых южных предприятий. Так или иначе, но заводы закрывались, а заводской народ оставался без средств к существованию и должен был как-то устраивать свою судьбу. В число упраздненных попал и завод, где родился, жил и работал Осип Васильевич. Надо было решать, что делать, и прикинув так и сяк, он решил сесть на землю, перейти в крестьяне. На заводе "сам" и старшие сыновья были возчиками, имели своих лошадей, рабочих рук тоже хватало (6 сыновей и 3 дочери!) - не страшно начинать новую жизнь. И еще соседскую семью он за собой увлек. Но они не имели земельных наделов и, подумав, поискав, договорились о долгосрочной аренде земли с башкирским обществом. Плата была подходящая, все сделали как надо и стали обживаться в урочище Урдали. Отношения с башкирами-общинниками складывались хорошие, земля досталась прекрасная, тут жить бы да радоваться, но когда новоселы обстроились и наладили хозяйство, к ним повадились ходить в "гости" мулла и два богатея. Придут в потемках, украдкой, чтобы свои не видели (это же скандал - пьющий мулла!), и требуют водку и хорошую еду. А земля в их власти, и арендаторы, хочешь не хочешь, должны были владельцам угождать. Тут новоявленные крестьяне взвыли от непосильных расходов. Приходилось ведь не только водку покупать, но и мясо - своего скота ненадолго бы хватило, если все время резать. Осипу это надоело, он сговорился с товарищем, и они решили раз навсегда отбить у компании муллы охоту пировать на чужой счет. Наготовили в запас самогона, накупили казенной водки, во время очередного визита собрали в бане угощение и начали "гостей" накачвать спиртным (пьянки всегда устраивались в бане, подальше от лишних глаз). Сами тоже пили, но главное наливали и наливали "гостям". Наконец, "гости" осоловели, один совсем на пол свалился, и тут Осип схватил своими железными руками здоровенного Шакира и давай колотить его головой об потолок. Колотил, колотил, потом бросил Шакира на лавку и стал кусать эту битую голову. Кусает, плюет и приговаривает: "Фу, кисло, фу, кисло!". Тем временем его напарник отвозил как следует муллу, и довольные своей "педагогикой" мужики отправились по домам. Урок возымел нужное действие. Набеги любителей выпивки прекратились, и даже шума никакого не было - они понимали, что им плохо придется от своих, если урдалинцы выдадут обществу их похождения. Но в Урдалях об этом деле потихоньку немало разговаривали и припечатали его двумя прозвищами: "Оська-Тигра" и "Шакир - кислая голова".
Такова была устная деревенская летопись. Оказалось, что у твердого, умного Осипа Васильевича характер был не просто крутой, но к тому же вспыльчивый, и что прорвавшийся неистовый темперамент моментами толкал его на несообразные действия (смешно ведь и нелепо грызть Шакиру голову). Другому "педагогу", который попросту деловито бил муллу, прозвища не приклеили потому, что тут все было обыкновенно. Остальные анекдоты про деда Осипа - это тоже рассказы об его бешеных гневных вспышках, и можно было бы о них не вспоминать, если бы они не освещали с разных сторон его душевный склад.
Часто всплывал такой, например, эпизод сравнительно недавнего времени. Дома, во время обеда, когда вся семья собралась за столом, взрослый сын (еще не выделенный) в разговоре между делом пустил матерком. Реакция отца была мгновенной - он как держал в руках вилку, так и всадил ее с маху в лежавшую на столе руку сына. Этот, казалось бы, незначительный проступок задел самый стержень жизненной системы Осипа. Для деда наихудшим человеческим пороком была распущенность, в чем бы она ни выражалась - в работе спустя рукава, в грязной, растрепанной одежде, в грязи и беспорядке домашнего обихода, в бессмысленном сквернословии. Матершину он вообще не любил, а уж пересыпать матом речь просто так, без причины и без цели - это было все равно, что заляпать навозом только что покрашенный пол, и такое свинство вызвало немедленное воздействие, которое вряд ли скоро забудется.
Последняя история разыгралась в мою бытность в деревне.
Вышел как-то Осип ночью во двор и услышал шорох и возню в огороде. Дед решил, что это ребятишки воруют горох. Трудно сказать, почему сложилось обыкновение таскать горох у соседей, когда у себя такой же растет, но ребятня занималась этим из поколения в поколение, и это ни за что не считалось. Их просто прогоняли, застав на месте преступления. Дед закричал строгим голосом: "А ну, пошли отсюда, мошенники! Вот я вам нарву уши-то!". В огороде затихло, но не успел Осип сойти с места, как возня возобновилась сильней прежнего. Он опять прикрикнул и опять, а результат был все тот же - минута тишины, а потом ясно слышится, как кто-то ворочается, и ломаются какие-то стебли. Тут дел рассвирепел, вырвал кол из плетня и швырнул его в направлении звуков. На этот раз все стихло окончательно, и успокоенный Осип Васильевич отправился спать. Гороха ему было не жалко, но по его убеждению только скотину, да и то самую глупую, надо без конца погонять, а человек должен соображать и слова понмать сразу. Если каждому по десять раз одно повторять, то все время уйдет на брань да пустые слова, и дело делать будет некогда.
Утром в огороде раздались горестные вопли бабки Евдокии, и выяснилось, что копошился там ночью свой теленок, которого дед убил колом наповал. Дед был растерян и сконфужен страшно. Происшествие моментально стало известно - бабкины причитания и ее объяснения с мужем слышали соседи, а младшие члены семьи разнесли его по деревне из конца в конец, с подробностями и веселым хихиканьем. К тому же тут подвернулись и чужие люди, т.е. мы, геологи... Встретив меня вечером на улице, Осип Васильевич затеял обстоятельную беседу и рассказал старую заводскую побасенку: "Был на одном заводе управляющий. Большим барином себя ставил. Он, вишь, в столице долго жил, в чужих странах тоже живал, да, видно, денежки-то спустил, и пришлось на Урал в леса забиваться. А у нас, известно, народ от пня, тонкому обращению не обучен. Барину и не глянется. А всего больше не глянутся услужающие в господском доме. И ходят-то не так, и к столу подать не умеют, и господские разговоры, разиня рот, слушают, и на кухне господ пересуживают. Ну, ладно, эти скоты не годятся - заведем получше, терпеть не станем. Выписал откуда-то собак. Сами с телка ростом, шерсть гладкая, можно сказать, и не видно ее, шерсти-то, чтобы, значит, от волоса мусору не было. И при них собачий обучатель. Приехали и пошла наука. Перво-наперво ходить свечкой на одних задних лапах. Потом блюда к столу не подавать, а морды, ни боже мой, никуда не совать. Большая была муштра. Ну, намуштровали собак, платье форменное им справили, и созвал управляющий господ со всех окрестных заводов на обед, показать, каких он себе слуг подходящих приспособил. Собрались гости в залу, собаки услужают лучше некуда, глаза на господ не пялят, пасти не разевают. Начал все этого управляющего нахваливать, как это он ловко без хамов мужиков обошелся, а тут и нанесло незнамо откуда кошку в залу. Влетела она хвост трубой, испугалась, видно, собак, и заорала как сатана. Что тут поделалось! Собаки блюда-бутылки, кои в передних лапах держали, побросали на пол, да всей сворой за ней. Кошка на стол взлетела и собаки туда же скачут, она в окно и собаки следом. Посуды страсть сколько перебили, на гостей всякие кушанья повывернули и были таковы. Оно и вышло на явь, что природа науку одолеват". Осип Васильевич помолчал немного и повторил с глубоким убеждением: "Природа, она науку одолеват, ох, одолеват!".
Я поняла, что это - иносказательное объяснение его вспыльчивости, которая доставляла ему временами неприятные переживания и с которой он не всегда мог справиться. А деревня посматривала на сорвавшегося деда насмешливо и от души развлекалась. Еще бы! Такой дед строгий, так всех гоняет, а сам что учудил! И возразить нечего. Полное совершенство, видимо, недостижимо.