| Николай Максимов |
 |
СТАРУШКА ИЗ ДЕРЕВНИ ВЫШУРЫ 'Подай сиротке Христа ради!' - прошу я, глядя в огород. Старушка полет. Но встаёт, услышав, и идёт к ограде. Рука суха на изгородке. Платок повязан до бровей. А губы - что цветок у ней с тычинкой языка в серёдке. Но сини лепестки, бескровны. А улыбнётся - гляну в рот на патронташ зубов, а тот почти пустой, кой-где патроны. Лицом сера - что мышь-норушка. Даёт морковь из-за плетня и шепчет, глядя на меня печально: 'Чей ты, побирушка?' Я Вышеславские Поляны назвал ей - родину свою. Но говорит: 'Не узнаю, чей будешь, странничек желанный'. Сама всё ниже гнётся к тыну: 'А кто твои отец и мать? Не хочешь ли ты рассказать кому про горькую судьбину? Я знаю по себе, мой любый, когда расскажешь - легче боль. Печаль ведь душу ест, что моль, а моль ест сыренькую шубу. Не плачь ни сердцем, ни глазами: хоть и без хлеба, негде лечь, но душу надобно беречь и в горе не травить слезами. Сил много ль в сердце-то ребячьем? Я побиралась тридцать лет, я дельный дам тебе совет: не сокрушай себя так плачем. Вот что! - послушай для науки. Сироткой Машенька была. В лаптях, оборвыш, но мила, речь молвит - что у скрипки звуки. Да, вишь, всё плакала, бывало, когда брела рядком со мной. Горюша, с нищенской сумой, как травка скошенная, вяла. - Да что мы, - говорю ей, - тужим! Невмоготу молчком терпеть. Давай-ка, Маша, будем петь: за песней-то всё легче душам. Мы пели грустно - о страданье, об унижении сирот. Но слушал, слышал нас народ: щедрее стало подаянье. И мысли заняты, и чувства, когда поёшь-то. Потому и сердцу легче, и уму. Спасенье нищему - искусство. И побирушничать успешней, и жизнь, и человек милей, когда поёшь. Как снег с полей, ушла тоска порою вешней. На щёчках-то у милой Маши, смотрю, румянцы зацвели. Спасибо, песни: помогли утешить гореванье наше. Идём раз возле Мокши утром, А там, на пойме, - косари. Давно, знать, встали - до зари: парок над парнем русокудрым. Косил он ловко: крепок, в силе. Видать, мил девкам у реки, где подсыхавшие рядки их грабли шумно ворошили. Сказать обычное 'бог на поль!' я приготовилась. И вдруг как бы струны скрипичной звук раздвинул вздохи кос и грабель. Песнь о покосе на Мокшане, что искони поют у нас, запела Маша в добрый час: примолкли, замерли крестьяне. О, звуки! - струи-переливы, достигшие высот небес, дождём спадающие в лес - как вы могучи и красивы над поймой Мокши!' И старушка запела слабым голоском, пытаясь показать притом, как мощно пела побирушка: 'Ой да хороши, да, ой, хорошие в лугах мокшанских наших травы! Ой да хороши, да, ой, хорошие в лугах мокшанских наших бабы! - Ты отбей, отбей, Микита, косушку, пойди траву косить да в пойме. Ты отбей и мне косу до вострову, пойду с тобой косить да в пойме. - Ой да мужики, да вы размашистей! Ряды кладите вы пошире! - Ой да Мария, да мы размашисто, ряды твои-то шире наших. - Ой, да где ж Микита? Ай, Микитушка! - Отбил свою-то косу плохо... - Ой, да нà мою-то косу вострую, твоей косой косить я справлюсь. Когда растаял звук последний, все долго млели не дыша: от счастья таяла душа, как за пасхальною обедней. И подошёл тут к нам кудрявый. Ох, и красавец! Богатырь! Не то чтоб ввысь, а этак - вширь: осанистый, грудастый, бравый. - Ты 'Песню баб на сенокосе' поёшь искусней соловья. Откуда ты, душа моя? - Сказал он Маше-то. И просит: - Вступай в колхоз к нам - запевалой у нас ты будешь: строим клуб... По блеску глаз, движенью губ я поняла: влюбился малый. Бывало, в Вышуры примчится, отпустит на елань коня - приветит ласково меня, хоть и не я мила - певица. Звать Фёдором. В делах проворный, искуснейший: всего за день вот этот сплёл он мне плетень, а посмотри, какой - узорный! Была избушка развалюшка. Теперь-то глянь: как терем дом. Семь лет уж минуло, как в нём живу я, Машина подружка. Он строил. Матушкой названой на свадьбе я в тот год была... Нам с Машей песня помогла. Вот так-то, странничек желанный! Кусошничать учись искусно: так молви слово о судьбе, чтоб радость, а не скорбь в тебе, но людям верилось, что грустно'. И подмигнула карим глазом старушка юркая, как мышь: 'Скажи мне о родных, малыш'. Я начал медленно, не сразу: 'Отец колхозник. Но, жестоко оболганный, аэродром он строил где-то за Днепром. Ох, это, бабушка, далёко! Мне только помнятся дорога да лес берёзовый кругом. Ни тучки в небе голубом. Беспечна на суку сорока. Луч солнца меж берёз - как спица. Мы с мамой гости у отца. Мать говорит с ним без конца, щебечет, как лесная птица. Потом в лесу летали сойки. Мы шли. Мы провожали мать, чтоб дом на родине продать и поселиться возле стройки. Я верил: мама возвратится... Но утром началась война. У папы вся в крови спина, его уволокли два фрица. Потом пшеница. В ней дорога. Переезжающий детдом. Боец, что всё махал кнутом и всё кричал на лошадь строго. Мы долго мчались по пшенице. Но взрыв... Больничная кровать. Прошу воды. Склонилась мать: вернулась и нашла в больнице... Потом родимую знобило. Мать умерла в родном краю. В плену ль погиб отец, в бою - не знаю, где его могила...' - 'Сын Фёдора ты! Сын Марии! Так в дом пойдём. Возьми калач'. Смотрю в глаза её сырые и пальчиком грожу: 'Не плачь!' 1970. |
|