Максимов Николай Фёдорович : другие произведения.

Последние дни мамы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Николай Максимов
Предыдущее стихотворение >>> Дрова ("Дрова, дрова! Я из-за вас, берёзовые комли...") Следующее стихотворение >>> "В дому Вомискамов я сплю..." Подборка стихотворений и поэм "Неосуществлённая мечта" Другие произведения Николая Максимова



ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МАМЫ


На Вышеславские Поляны
мы с мамою с горы глядим.
Коровы в пойме да бараны,
костра пастушеского дым.
А на мосту - дымят машины.
В их кузовах одни мужчины,
и каждый с бритой головой.
Увидели их люди - вой
в деревне, причитанья, вопли.
Ни кепки. Нет уж мужиков.
Помахиванья лишь платков.
Вверх руки - как телег оглобли:
когда телеги без коней -
оглобли на верхах плетней,
К плетням вплотную передками
телеги прижимают, чтоб
не заняли они задками
мощёных шашечками троп.
А боком их тулить - тогда там,
в проулочке-то тесноватом,
и двух телег никто б не смог
поставить в ряд, не то чтоб дрог.


Все женщины села на шашках,
все-все вопят. А детвора
кричит отцам с телег: 'Ура!'
И старички кой-где, в рубашках
навыпуск, их всего лишь пять:
пришлось и им ведь воевать...


Уже и вдовы есть в Полянах.
И мама, ставя хлебы в печь,
в слезах о немцах окаянных
заводит горестную речь.
Не с кем-нибудь - сама с собою.
Вдруг хлоп лопатой под трубою,
схватиться хочет за шесток,
лопату бросив, да каток
бьёт по рукам. Ни шага с места
не сделав, зацепив дежу,
упала. В ужасе слежу,
как ноги заливает тесто.
Тяну за руку: 'Встань, мамуль!'
Но обморочна, подниму ль...


А вечером, чтоб скрасить горе,
закрыла дом, ключ под крылец,
пошла со мной за мост, на взгорье...
'Сюда любил всходить отец...
Тут легче станет нашим душам:
тут постоим, сынок, - обсушим
глазную мокрядь на ветру...'
- 'Мамуль, глаза уже не тру'.
- 'И хорошо, что ты не трёшь их.
Дай бог, чтоб и не тёр их впредь.
Дай бог и мне не умереть.
Дай, бог, побольше дней хороших,
пусть вырастит при мне сынок,
не рушь меня, как ныне, с ног...'


Меж тем автомашин колонна
в Богоявление вползла.
А в том селе есть храм. Там звоны.
'Мамуль, зачем колокола?'
- 'Колокола благословили
призывников, чтоб не убили
на фронте их, - сказала мать. -
А нам отца, знать, поминать...
Как жить, сынок, без папы нам, а?'


Не сохнут слёзы на ветру.
И я рукой глазёнки тру.
Не плакал бы. Но плачет мама,
отвёртываясь, пряча взор.
Не завести ль с ней разговор?


'Да что ж тут нравилось отцу-то?'
- 'Как что?! Да тут же - вы-ши-на!
Как на ладони же отсюда
деревня целиком видна.
Смотри, раскинулась глаголем:
одна часть меж рекой и полем,
другая - с двух сторон шоссе.
Три тысячи дворов, и все
на правом берегу Сурёнки.
На левом - лишь дворец, изба,
ветряк и фермы городьба,
да школа, да ещё в сторонке
давно не мелящий ветряк:
не сыщут жерновов никак...


Всё, что до фермы, - Кочетовка.
Тут барин жил Кочетовской.
А ферма в городьбе - Дубровка.
И там жил барин, но другой.
Дубровникова Ольга Львовна -
дом рядом с речкой, в глине брёвна,
без кровли крыша на дому,
старушка - дочь была ему.
Дубровниковы половиной
владели той, что вдоль реки,
включая склад и парники,
но лишь за Лёгиной долиной.
Теперь стал хлевом барский дом:
в мороз телят спасают в нём...


А остальная часть - вот эта,
где мы, вся наша слобода,
театр (без сельского совета,
его там не было тогда)
и шлюз, что блещет из-за тала,
и мельница - принадлежала
Кочетовским. Вот их дворец.
С резным балкончиком щипец,
карнизы сплетены из реек...'


Тут смолкла, снова плачет мать:
в машинах на мосту опять
поверх плащей и телогреек
рядками головы видны,
как на плотине валуны...


2.


С горы мы в пойму сходим с мамой.
Слышны гармонь, частушки, пляс
там где, дворец оконной рамой
в три солнца ослепляет нас.
Не в пойму я смотрю: не кони
меня влекут, не ржанье их,
а визг расстроенной гармони
да крики пьяных и нагих.
Аж пыль под липой над пригорком
встаёт столбом от босых ног.
Гармонь фальшивит, но с восторгом
дивлюсь я и пляшу - прыг-скок:
'Мамуля! Пляс на Кочетовке!
Вон там, где липа и бурьян!'.
- 'Ой, бог мой, пляшут без одёвки!'
- 'А кто играет?' - 'Дядя Ян.
Приехал в гости дядя Гриша,
он дяде Яну брат родной,
и празднуют. Да не пляши же!
Укатишься с горы крутой'.
- 'Трр-рам, трр-рам, трр-рам, трр-рара...
А почему не падекатр,
как я в театре?' - 'Славна пара
Григорий с Леной!.. Что? Театр?
Какой театр! Тут просто пляшут,
на радостях, кто как горазд:
топочут ноги, руки машут,
а сами крутятся, как шаст'.
- 'Ой, мама! Что там?' - 'Нет, не пара
гиппопотаму лань-то, нет!
Свернём, чтоб не видать кошмара.
Отправит девку на тот свет.
Ой, зверь! С каким остервененьем!
Не через мост пойдём домой,
а перейдём вон по каменьям
пред мельницею водяной'.


Идём к плотине. Но боится
мамуля зря их - голяков:
ведь дядя Гриша из столицы,
он, бают, из большевиков
известных. Сам товарищ Сталин,
сказал мне Кимка, с ним знаком.
А мама в страхе, взгляд печален,
мы с ней бежим, а не идём.


3.


Прижатый к плюшевой жакетке,
смотрю без страха с вышины,
как робко мамины баретки
становятся на валуны.
А валуны по всей плотине.
Потом мосточек через шлюз.
Без крыши мельница в низине,
в грибах вся, словно в снизках бус.
А чуть подальше и повыше
дом пятистенный из кряжей.
Он с голубятнею на крыше.
Ух, сколько же там сизарей!


А на скамье у пятистенки
две тётеньки - перед рекой.
Одна глядит к себе в коленки,
на Кочетовку взгляд другой.
Одну не знаю. А другая -
другая ходит в гости к нам,
как скрипка, песни напевая.
А ныне что-то плачет там.


'Забрили Бореньку...'
- 'Да, сношка.
Война. Все в горе на селе.
А у Придуряков - гармошка!
Вот жизнь кому! Навеселе!!
Как я завидую их бабам!
Мне с мельником не повезло.
Сойтись бы с Гришкой мордорябым -
так зажила бы веселó!
Ух! Гусем Ленка! Дарья тоже
вприсядку пробует. Да где!
Свалилась набок. Встать не может.
Катается по лебеде.
Не пляшут только Ким да бабка,
да гармонист - убогий Ян.
Ой, бог мой! Ленка-эскулапка
что так визжит?! Гришан, знать, пьян:
схватил её да вверх тормашкой
поставил в кадь из-под сельдей
и делает, сияя ряшкой,
шприцом для смазки клизму ей.
Ну и забавник! На потехи
его тянуло и в парнях.
Теперь у Ленки вековехи
по горло солидол в нутрях.
Ты глянь-ка, Муза, глянь-ка, Муза,
да глянь-ка - будешь хохотать:
как накачает Ленке пузо,
так разорвёт она им кадь!'
- 'Забрили Бореньку... Когда же
дождусь... Ужели никогда...'
- 'Ну и даёт мужик! И Даше
он так же...' - 'Ох, беда, беда...'


Промок у плачущей платочек,
и блуза алая сыра.
А на хохочущей двух квочек
трясёт - сухой живот-гора:
расшита курицами кофта,
меж клювами краснеет брошь:
'Григорьюшка! Из мужиков ты
мне всех милей. Что ж не придёшь?
Да подолби дупло-то, дятел!
Нежней, чем в прошлый раз, приму.
Из-за любви ж ко мне запятил
ты мельника на Колыму'.


Здоровалась хоть громко мама,
но промолчали та и та:
одна в подол глядит упрямо,
другая ж очень занята
тем, как две тёти Лена с Дашей
присели спешно в лебеду,
а дядя Гриша, шприц кидавший,
потом купаться стал в пруду.


'Мамуленька, а почему так -
та горько плачет, этой смех?'
- 'Как нам с тобой, той не до шуток,
как нам с тобой, не до утех.
Как нашего отца, забрали
и мужа Музы... Ох, в войну
вдове ль не плакать от печали!
Не раз ещё и я всплакну...
А горя-то нет у свекрови:
ей Музин Боря не сынок.
Не жаль ей неродной-то крови,
глядит на дурь, и - хохоток'.


4.


Хворает мама. Тётя Муза
приходит покормить меня.
Затопит печку - станет блуза
ещё краснее от огня.
Когда идёт к нам - вслед за нею
пускаюсь из толпы ребят:
теперь не беленькому змею,
а тёте Музе в алом рад.
А ходит быстро: хоть и близко
промчится мимо - не догнать.
А догоню - склонившись низко,
поправит мамину кровать,
и говорит с ней, говорит с ней,
с мамулей плачущей моей,
то с похвалой, то с укоризной:
'Вот молодец! Фу, слёз не лей!'


А ныне в чёрном, взгляд свой прячет,
бледным-бледна, а не как мак:
'Ох, Машенька, свекровку, - плачет, -
убил Григорий Придуряк.
Схватил за ноги да в колоду
бедняжку головой воткнул,
держал, пока не захлебнул,
потом носил по огороду,
потом в бурьян её хлобысть
и стал живот зубами грызть.
Ревел, что хищный зверь, над трупом,
зубами вырвал кожу с пупом -
все внутренности на виду.
Потом принялся за еду.
Разверзнув грудь, кровь пил из сердца.
Когда напился, печень грыз.
Когда изгрыз, спустился вниз:
печонкой-то, знать, не наелся.
Насытился он, выев пах.
Свалился и уснул в репьях', -
услышал я, вбегая в сени,
и замер: страшная же речь.
В дверь глянул - слёзы на полене,
что тётя Муза кинет в печь:


'Когда приехали кубанки,
он спал. В крови со лба до пят.
'Ну, накромсал кусков по пьянке
Григорий Яныч!' - говорят.
Нашли трусы его, надели.
Из тёса сколотили щит
и понесли на нём. В постели
у брата Яна изверг спит'.
- 'Не арестован?!' - 'Кто посмеет?
Он вон ведь на каком посту!
Дал генеральскую звезду
ему сам вождь. Вот и хамеет,
насильничает у нас тут.
Дрожит пред ним бесправный люд.
И прокурор пред ним немеет:
коль вякнет - так ему капут...
Все в страхе. Даже перед сонным
благоговейнейшая дрожь
в главнейшем легаше районном:
'Не разбуди! Не потревожь!' -
шептал. Несли-то - с остерёгой,
без тряски, на шести плечах.
Молчком командовал, но строго
начальник, в тину влез, чавк, чавк:
им на плотине узковато,
могли бы по мосту, ан вброд
переносили супостата -
там, где перегоняют скот.
Боялись, что ль, того, что люди
в крови увидят пьянчука -
и скрыть ли, что убил при блуде
вдову товарищ из ЧК...
До причиндалов попромокли.
Жаль дурней стало - и кричу:
'Куда ж ты?! По мосту не мог ли?
Там и почётней палачу'.
И вздрогнул командир, со страху
в грязюку ухнул до груди,
губёнки пальцем, будто плаху
пилою, пилит: не буди...


Назад не семеро, а восемь:
с Еленою - с врачом тюрьмы.
Все семь подмётками трут оземь,
не отводя глаз от сурьмы:
лобок ей вычернив, Елена
позирует и так и сяк.
Топыря вычурно колена,
потом кричит: 'Присядь, Исак!
Ты смотришь-то всех вожделенней:
все с жёнами, ты холостой.
Присядь, присядь между коленей:
посмотришь - всхочешь, будешь мой!'


Ни совести и ни стыда нет
в ней, в стерве наглой... А Исак,
казалось мне, вот-вот достанет
наган, пристрелит. Но иссяк
в нём гнев. Такою-то скотиной
не возмутится ль в нём душа:
ведь парень он ещё невинный.
Как мех кузнечный, задышал,
вскраснел, вздул глазенапы - с блюдца,
ан о траву подошвы трёт,
чтоб грязь поснять, не поскользнуться,
когда по валунам пойдёт.


Пошли - ворчат: 'Как ходят люди?!'
А Ленка вздумала поссать.
Начальник ойкнул, плюх! В запруде.
Все шестеро за ним - спасать.


Ура! Я Машу рассмешила
рассказом о пошлячке Сель:
и веки Маша осушила,
ни слёзки не течёт в постель.
И у меня глаза просохли,
а то не видела и стен.
Хорош ли он, рассказ мой, плох ли,
но коль смешит - благословен.


На берег вылезли в бессилье.
Начальник: 'Тьфу, насквозь тетрадь!'
Другие - тряпок попросили,
оружье стали протирать.


Потом к ним на велосипеде
примчал из Дерьми прокурор,
хоть и выписывал мыслете,
но трезво начал разговор,
когда в сад стулья принесла я,
и он уселся на одном,
откинулся, живот вздувая,
ягнячьим блея голоском:
'Снохой доводитесь покойной.
Вы с нею ссорились, дрались,
всё не хотели быть покорной,
набрасывались, словно рысь,
на ненавистницыно тело
то с дерева, то со двора,
чтоб грызть ей горло оголтело.
Вчера дошло до топора...'
Такой мороз нагнал мне в душу,
такую поднял в ней метель,
что я тряслась, смотря на тушу...
Да заступилась Ленка Сель.
'Марк Исаакович! - сказала. -
Ущербность есть в твоей зуде,
ведь станет достояньем зала
забава Гришина в суде.
Свалить, конечно, можно всё на
невинную Чупрову-Надь.
Да нет особого резона.
Я предлагаю всё замять.
Зачем нам суд, копаться в факте?
Не на руку нам этот факт.
Давай причиной смерти в акте,
как врач, я назову инфаркт'.
Уговорила прокурора,
и отказался тот от зла.
Не то б меня вся эта свора
сейчас в тюрягу увезла...'


5.


Как радостен лик тёти письмоноши
в квадрате солнечном в избе!
'Пляши, Мария! - хлопает в ладоши. -
Письмо от Фёдора тебе!'


Мать не плясала, только острый локоть
в подушку ткнула. Ей ли встать,
но всё ж в глазницах, в чёрных словно дёготь,
цветенье васильков видать.


Раскрыла письмоноша треугольник,
и стал он клетчатым листом.
Читает мать, ведь я ещё не школьник,
хоть и больна, цветёт лицом.


Известно стало вскоре всем Полянам,
что не в плену три земляка,
что Фёдор с Михаилом, с Андрияном
бьют в Белоруссии врага.


Где Белоруссия на карте, знаю.
'Вот тут, - и другу показал,
пришедшему к нам в гости Николаю -
бьёт немцев папа-партизан'.


6.


Бегу к Вязкам, глаза руками
тру, тру, а слёзы не опнуть:
кидаюсь в ров-то к мёртвой маме.
Ком в горле, ком - не проглотнуть.


Больною мать арестовали.
Но довезли лишь до Вязков:
убили, а труп раскачали
и сбросили с машины в ров.


Лоб с вмятиною, кровью залил
глазницу мамимну и бровь.
Я вытер кровь - а глаз-то замер,
была уже холодной кровь...



7.


Как жутко вспоминать поминки!
Сперва скорбят, едя кутью, -
кто по усопшей, кто по 'милке,
осиротевшему дитю'.


А после третьей стопки водки,
когда все съедены блины, -
и даже речь попа о лодке,
что утопили пацаны.


'Ох, сколько бед от них - от шмольни,
от распустившихся сирот!
То бьют в набат на колокольне,
то заберутся в огород'.


Лишь две согбенные старушки,
упрятав в траурный наряд
и лбы, и волосы, и ушки,
об убиенной говорят:


'Народу не вредила вроде.
С чего же вдруг народу враг?'
- 'Писала Феде, как в колоде
топил Глафиру Придуряк'.


- 'А, вон за что! Ох, Пелагея,
пообезнравствовел народ:
хоронит жертву, а злодея,
жизнь отнявшего, не клянёт.


Убил Глафиру - ты об этом
и даже мужу не пиши'.
- 'Да, ахнул изверг пистолетом -
не стало Машеньки-души...'


1979.










 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"