Неожиданно жарким для начала мая днем по старинной Дорожке священника, вившейся по вершинам холмов, в сторону Суэниджа шел немолодой человек. Одет он был в грубые, выпачканные в глине брюки и рубашку в клетку. Рукава рубашки были небрежно закатаны. Одной рукой человек придерживал перекинутую через плечо объемистую кожаную сумку с множеством кармашков. Другой же энергично отмерял быстрый темп своих шагов, словно подгоняя собственную поджарую фигуру, хотя скорость и без того была приличной. Серые глаза над крючковатым носом цепко смотрели на дорогу. Волосы вокруг наметившейся на макушке лысины разлохматились и смешно торчали в разные стороны. На лбу человека выступил пот.
Спускаясь с холма к городку, дорожка, а за ней и человек, нырнули в небольшую тисовую аллейку, где могучие раскидистые деревья сохранили впрок привычную сырую прохладу вечно мокрой Англии. Человек остановился, перевел дух, вытер пот со лба и уже более спокойным, полным достоинства шагом вступил на улицы городка, пока еще почти безлюдные. Пройдет неделя-другая и Суэнидж преобразится. Многочисленные отдыхающие заполнят его в стремлении насладиться теплым летним морем, благотворным климатом и красотами пейзажа. Ведь графство Дорсет поистине ярчайшая жемчужина в английской короне, а окрестности Суэниджа придают неповторимо чарующий оттенок ее блеску. Но пока старинные улочки все еще оставались безмятежно тихими, и можно было насладиться редким сочетанием теплой погоды и спокойствия.
Однако человек, по-видимому, не был склонен к спокойствию. Он быстро прошел Пристс Роуд, окаймленную живыми изгородями и заборчиками окраинных домов, и подошел к ее пересечению с Высокой улицей. Там на углу Хай стрит и Дорожки священника стояло невысокое симпатичное белое здание бывшей кузницы. Два двухэтажных каменных домика, с типичными для Суэниджа серыми каменными крышами из Пэрбекского камня, стояли под углом в девяносто градусов друг к другу, соединенные крытым одноэтажным проходом. Сейчас в кузнице помещалась зеленная лавка, и по случаю теплой погоды зеленщик уже украсил наружные стены парой горшков с цветами. По обе стороны от кузницы Высокая улица была застроена сплошным рядом серых каменных двух- трех- и четырехэтажных домов, иногда, впрочем, прерываемых постройками из красного кирпича или опять же красными шиферными крышами. Человек направился по Хай стрит в сторону моря, но, сделав всего несколько шагов, неожиданно круто свернул в сторону маленького бара возле кузницы.
В баре было прохладно и сумеречно и абсолютно безлюдно, если не считать скучавшей за стойкой миловидной девушки лет двадцати с темными короткими вьющимися волосами, удивленно покосившейся на непрезентабельный вид вошедшего.
- Здравствуйте, милая, - необычно обратился человек, подойдя к стойке и сбросив тяжелую сумку на пол. - Нельзя ли мне позвонить от вас в Лондон?
И он, положив в качестве аргумента крупную банкноту на стойку, добавил:
- Пожалуйста. Сдачи не надо.
Увидев удивленные глаза девушки, он поспешно произнес:
- Да, и еще пинту Гиннесса.
По-видимому, он все-таки не убедил девушку в собственной нормальности. Однако же пододвинув к человеку стоявший на барной стойке черный дисковый телефон и произнеся "конечно, звоните, профессор", девушка принялась цедить густое темное пиво в большую керамическую кружку.
Человек, которого назвали профессор, несколько мгновений пристально смотрел на девушку, наверно пытаясь припомнить, где он мог ее видеть, но тут же бросил это занятие и короткими быстрыми движениями принялся набирать номер.
- Алло, Стив?...Да, это я...Нет, звоню из бара. Ходил к Бассейну Чепмена, не успел вернуться.... Рад это слышать, Стив. Что получилось?... Ты не ошибся, Стив? Повтори еще раз...Нет, нет, все нормально. Так и должно быть. Есть, конечно, некоторые неожиданности. Но в целом картина совпадает... Спасибо большое. Когда можно будет забрать отчеты?...Как тебе будет удобнее...Удачи. До понедельника.
Человек повесил трубку и оперся о стойку. Вся его торопливая целеустремленность испарилась, и неспешные, но, судя по всему, нелегкие думы целиком завладели им.
- Профессор, ваше пиво, - вывела его из оцепенения девушка.
- Простите. Вы меня, наверно, не узнали, - очаровательно подкупающе улыбнулась она. - Я Дженни, живу рядом с вами у Мельничного пруда.
- Конечно же, я тебя узнал, Дженни, - фальшиво бодрым голосом отозвался профессор. - Просто задумался немного.
И, взяв пиво и сумку, он направился к нарочито грубо сколоченному деревянному столу у окна, где снова впал в задумчивость, блуждая взглядом вдоль тихой и солнечной Высокой улицы.
- Чудесное жаркое, миссис Кэмпбелл! Мне еще не доводилось пробовать такой вкуснятины.
- Ох! Вы как всегда преувеличиваете, отец Трешэм, - смущенно всплеснула руками польщенная миссис Кэмпбелл, полная седая женщина с добрыми морщинками вокруг глаз.
- Да нет же. Это истинная правда, - галантно продолжал настаивать отец Трешэм, круглый человечек в священнической сутане. Казалось, что весь он состоит из окружностей и полуокружностей, а именно мягкого брюшка, полных щечек, больших ироничных глаз и широкой улыбки с ямочками.
Третьим в комнате за большим столом, густо уставленным обеденными принадлежностями, сидел уже знакомый читателю профессор. Обед заканчивался, и миссис Кэмпбелл хлопотала, прибирая грязные тарелки и недоеденные блюда, а также принося заварной чайник с тонким ароматом великолепного чая Эрл Грей, чашки, блюдца, молочник, масленку, кофейник, сахарницу, тарелку с нарезанной булкой, баночки с разнообразными вареньями, бутылочку чудесного сладкого ликера и бутылку ароматного десертного красного вина из солнечного Прованса.
Наконец, миссис Кэмпбелл сочла возможным присесть на минутку за стол вместе с оживленным, сыплющим комплименты, отцом Трешэмом и отрешенно задумчивым профессором. Энергичнее застучали серебряные ложечки о фарфоровые чашечки, так что даже отец Трешэм сделал небольшой перерыв между многочисленными комплиментами и интересными историями.
- Замечательный Бандоль, - удовлетворенно отметил священник некоторое время спустя, играя вином в высоком сужающемся кверху бокале с широким донышком.
- Ох, джентльмены, - спохватилась миссис Кэмпбелл. - Засиделась я с вами. У меня же столько дел.
- Подождите, миссис Кэмпбелл, - принялся отговаривать хозяйку отец Трешэм. - Не лишайте нас своего общества.
- Не надо вгонять меня в краску, святой отец, - улыбнулась, уходя, миссис Кэмпбелл, оставляя джентльменам время на "напитки и сигары", как и полагалось уважающей себя даме из позабытой викторианской эпохи, когда словосочетание "британский дух" еще не было пустым звуком.
- Ну, Эдвард, - повернулся к молчавшему до сих пор профессору священник, когда шаги миссис Кэмпбелл стихли. - Зачем ты позвал меня? Не думаю, что только ради этого превосходного обеда, хотя, должен заметить, он был чудесен.
Взгляд профессора, казалось, наконец, приобрел осмысленное выражение и остановился на собеседнике. Однако же ни одного слова Эдвард по-прежнему не произнес.
- Ты можешь, конечно, промолчать, но я же вижу, тебя что-то гнетет.
Эдвард еще раз долго внимательно оглядел священника, словно решаясь на что-то. Он ценил дружбу отца Трешэма, уважал его удивительную способность узнавать малейшие движения человеческой мысли и бесконечную доброту к людям. Когда ученая карьера Эдварда Говарда Киттса расстроилась и Декан колледжа мистер Вернон уволил его, бросив в лицо упреки в твердолобости и неадекватности, бывшему профессору стало затруднительно общаться с людьми. Его не волновали вопросы жизненно важные для большинства остальных людей, как-то: сексуальные игры, выплаты по закладным, заботы об увеличении оклада, а также поиски подходящих местечек, где можно было бы провести отпуск. Большинству же других людей были до фонаря вопросы, волновавшие профессора химии и геологии, а точнее: химические теории самозарождения жизни, способы образования осадочных горных пород, происхождение и возраст окаменелостей. Выйдя в отставку, Киттс переехал в Суэнидж на восточное побережье графства Дорсет, предоставившее в его распоряжение множество береговых обрывов, напичканных окаменелостями. Профессор пришел по объявлению о полном пансионе в дом миссис Кэмпбелл, вдовы, потерявшей мужа в 39-ом под Дюнкерком, и нашел там трогательную в своей ненавязчивости заботу. Средства к существованию ему предоставили сдаваемые в аренду земли на западе графства Дорсет, доставшиеся профессору в наследство от предков. Таким образом, мистер Киттс смог целиком посвятить себя любимому делу не за страх, а за совесть, не обременяемый никакими посторонними околонаучными проблемами построения карьеры и взаимоотношений с начальством. Больше доверяя самому себе и не имея постоянного доступа к современному оборудованию институтов, профессор вскоре превратил снимаемый второй этаж дома в собственную отлично оборудованную лабораторию. Эдвард пристально следил за современными достижениями научной мысли по толстым умным журналам типа Сайнтифик Мэгэзин и Нэшнл Джиогрэфик, а также специальным бюллетеням ограниченного тиража, буквально валявшимся по всем углам второго этажа. Как только появлялось что-нибудь новенькое в методике, профессор тут же стремился заполучить необходимые препараты для себя. Как только появлялась новая серьезно обоснованная научная теория, Эдвард Говард Киттс тут же принимался ее собственноручно проверять. Так, когда в Калифорнии аспирант Стэнли Миллер, в будущем патриарх биохимии, провел серию опытов, экспериментально подтвердивших теорию самозарождения жизни на земле, то Эдвард тотчас принялся кипятить различные смеси газов в многочисленных колбах на втором этаже. Занимался этим, не покладая рук, несколько месяцев. А затем как-то за обедом, не слишком хорошо ругнувшись в присутствии миссис Кэмпбелл, заявил, что эксперименты Миллера ничего не подтверждают и являются полной ерундой, годящейся лишь для эпатажа широкой публики. Когда-то из-за подобной бескомпромиссной прямоты, бедолагу Эдварда и уволил мистер Вернон. Дело было в том, что мистер Киттс обладал уникальной способностью не соглашаться с доминирующими в научных кругах теориях, указывая на их многочисленные экспериментально обнаруживаемые недостатки. И ладно бы он предлагал взамен какие-то свои построения. Нет. Эдвард Говард Киттс годился лишь на то, чтобы добросовестно и беспристрастно критиковать всемирно признанные авторитеты. Так он с идиотским прямодушием указывал на вертикально окаменевший ствол дерева, пронзавший, к примеру, насквозь триасовый, юрский и меловой периоды, и вопрошал: "Как же может получиться, что ствол дерева простоял миллионы лет, пока не оказался погребен под всеми этими осадочными породами?" И заключал: "Значит, неверна наша датировка геологических эпох". Ну, как так можно, когда написаны сотни диссертаций, получены десятки степеней и роздано множество премий? Выходит, все уважаемое ученое сообщество - сплошные идиоты?
Так что в заслуженном итоге пришлось Эдварду Говарду Киттсу довольствоваться экспериментами лишь в собственной, пусть и неплохой, но далеко не совершенной лаборатории, и обществом обитателей Суэниджа. Однако профессор не жаловался. В приходском священнике церкви Святой Марии в Суэнидже, своем соседе, он неожиданно нашел остроумного, оригинально мыслящего собеседника, ставшего впоследствии его лучшим другом. А затем в деревеньку Уорт Матраверз неподалеку от Суэниджа перебрался еще один сумасшедший по фамилии Адамс. Он купил землю под ферму у военных вместе с постройками на Уортских холмах, оставшихся там после проведенных во время войны исследовательских работ по изобретению радара. Фермер устроил на холмах обсерваторию и занимался больше наблюдениями за небом, чем сельскохозяйственными работами, сблизившись постепенно благодаря пытливому духу искателя с профессором. Жена же Адамса Эмили оказалась сущим ангелом, добрым, чутким и терпеливым, так что профессор с удовольствием поддерживал отношения с супружеской четой и не жаловался на недостаток общения. Тем более что большую часть своего времени он по-прежнему делил между полевыми изысканиями в окрестностях Суэниджа и лабораторией в доме миссис Кэмпбелл среди рентгеновских аппаратов, фотоэмульсионных пластинок, уютно потрескивавших счетчиков Гейгера, многочисленных колбочек, реторточек, тиглей, диглей, фиглей, миглей и прочей научной ерундовины.
- Что ж, ты, как всегда, все верно понял, Уильям, - проговорил наконец профессор химии и геологии Эдвард Говард Киттс. - Ты знаешь, я всегда был недоволен общепринятыми системами датировки осадочных пород. Нет, пожалуй, мне потребуется что-нибудь покрепче этого приторного французского сиропа.
Эдвард Говард Киттс поднялся, подошел к серванту и достал из него бутылку доброго скотча Тичерс и пару чистых бокалов. Причесанный и одетый в светлую жилетку и свежевыглаженные брюки, он казался теперь статным и элегантным.
- Тебе налить, Уильям? - спросил он священника. Тот покачал головой. Тогда Эдвард Говард Киттс плеснул себе немного на дно бокала, выпил залпом и налил еще. После этого сел рядом с терпеливо ожидавшим священником, скрестив пальцы рук на колене и вперив взор в стену напротив.
- Поэтому я всегда радовался любому методу абсолютной датировки горных пород, - не совсем логично продолжил профессор. - Открытие Либби углеродного метода восхитило меня, несмотря даже на то, что практическая ценность метода не простиралась далее пятидесяти тысяч лет в прошлое вследствие короткого периода полураспада четырнадцатого углерода. Вскоре, правда, появились и другие методы, позволявшие датировать более далекие периоды прошлого.
- Далекие, - нехорошо и горько усмехнулся профессор. - Но, впрочем, это к делу не относится. Так вот. Как только радиометрический углеродный метод стал доступен для меня, я в силу своей любознательности стал его пробовать на различных органических материалах, имевшихся у меня под рукой. Все было великолепно, результаты восхитительны, пока я не догадался засунуть в аппарат кусочки окаменевших ракушек аммонитов, взятых мной в районе Бассейна Чепмена. Аппарат показал наличие четырнадцатого углерода, что означало их менее, чем пятидесятитысячелетний возраст. Это-то в ракушках мезозойской эры, окаменевших миллионы лет назад! Я решил, что это ошибка эксперимента. Проверил другой кусочек из того же места. С тем же успехом. Я стал собирать образцы окаменелостей юрского и мелового периода в других местах. В киммериджских глинистых сланцах и глинах, в известняковых откосах к востоку от Киммериджа, а также среди меловых скал Лалуорта и Тайнхэма, где молочно-белые волны из-за обилия растворенного в них мела лижут молочно-белые пляжи. Результат был аналогичен - четырнадцатый углерод в миллионнолетних окаменелостях. В конце концов, усомнившись в собственных приборах и способностях, я передал небольшие кусочки образцов, из которых затруднительно было определить, что они из себя представляли раньше, на анализ в лондонскую радиометрическую лабораторию Стиву Барнетту, приятному молодому человеку, моему давнему знакомцу. И вот сегодня он сообщил мне результаты. Те же параметры, что получил и я плюс минус незначительные для данного случая погрешности эксперимента.
- И это тебя так расстроило?
- Конечно! Пойми, ведь это означает, что динозавры были современниками человека, и не было миллионов лет жизни на земле, а, значит, не было и эволюции, так как для нее попросту не было времени.
- Что ж здесь такого? - мягко улыбнулся священник всеми своими окружностями. - Я, например, веря слову божьему, всегда считал, что Земле восемь тысяч лет. А обезьяна не имеет никакого отношения к человеку. И первый человек появился не вследствие прекрасного исполнения обезьяной всеобщего закона джунглей, гласящего о необходимости поедания ближнего ближним, а вследствие благодати божьей. А теория эволюции - это всего лишь околонаучная философия, совершенно не подтверждаемая, да и не могущая быть подтвержденной фактами. Ты ведь сам, например, столько говорил о несостоятельности экспериментов Миллера.
- Да, но это была по большому счету лишь частность, - слабо возразил профессор. - А здесь ниспровержение общепризнанных фактов.
- И это говорит общепризнанный борец с авторитетами, - усмехнулся отец Трешэм. - Да и каковы здесь факты? Теория самозарождения жизни, как ты убедился, не работает. На эволюцию вследствие твоих наблюдений не остается времени. Что же остается?
- Ты это серьезно? - ошарашенно спросил профессор. До сих пор он как-то не удосужился узнать взгляды друга на эти темы, хотя и так их можно было логически предположить, исходя из веры священника.
- Абсолютно.
- Но почему? Как же убежденные взгляды сотен и сотен ученых?
- Ты ведь умный человек, мой дорогой Эдвард, и сам прекрасно знаешь ответы на эти вопросы, просто не хочешь признаться себе. Все это лишь вопросы веры и философии веры, но никак не науки и научных фактов. Вот, например, тебе факт. Муж миссис Кэмпбелл, сержант Эндрю Л. Кэмпбелл погиб в 39-ом под Дюнкерком в войне с немцами. А вот тебе два истолкования этого факта. Первый. Он погиб вследствие нелепой случайности, раздавленный грузовиком посреди мятущихся деморализованных армий союзников, ожидавших неминуемую погибель. Или же, как верит миссис Кэмпбелл, ее муж, храбрый сержант Кэмпбелл погиб, доблестно защищая Британию от вторжения. Вот тебе две веры. Обе не противоречат фактам. Но от какой веры больше пользы для жизни? Точно так же и с верой в происхождение от обезьяны. Кому-то она удобна, потому что он получил с ее помощью теплое местечко в жизни, кто-то с ее помощью оправдывает собственные непотребства. Дескать, несмотря на всю мою мерзость и мерзость окружающих - прогресс-то продолжается, хотя для тех, кто верит в бога, все обстоит с точностью до наоборот. Кто-то же вообще ничего не понимает - умные люди сказали, значит, надо верить в миллионы лет эволюции. А на самом деле, наличие ископаемых окаменелостей никогда не подтверждало миллионы лет существования Земли. Это благодаря ложной философии были всего лишь неверно истолкованные факты, как ты теперь сам убедился. К тому же, насколько я знаю, несмотря на все многочисленные раскопки еще никто не находил не то что переходных между человеком и обезьяной форм жизни, но вообще каких-либо останков существ, переходных между видами животных, живущих или когда-либо живших на земле.
- Постой, постой, Уильям, - попросил Эдвард Говард Киттс. Его потрясенный разум лихорадочно цеплялся за обломки рушившейся веры. К сожалению, профессор никогда не изучал психологию, иначе бы был осторожнее в выборе темы беседы, благоразумно отложив ее на потом, потому что, как гласит эта наука, смущенный абсурдностью происходящего разум с готовностью принимает новую базовую систему символов.
- А как же возраст Вселенной? Тоже восемь тысяч лет согласно Библии? А миллионы звезд, свету которых необходимы миллионы лет, чтобы достичь Земли?
- Тэ равно Эс, деленное на Вэ, то есть время равно расстоянию, деленному на скорость, - опять улыбнулся улыбчивый священник. - Эдвард, ты принимаешь в этом уравнении все величины константами, хотя еще Эйнштейн говорил об относительности времени. Введи хотя бы дополнительные коэффициенты, и ты получишь другие значения времени. Можешь, кстати, обсудить это с Адамсом, у него, по-моему, на этот счет есть любопытные мысли.
Профессор был разбит по всем статьям, впрочем, он сам к этому давно и тщательно подготавливался.
- А не сыграть ли нам в шахматы? - неожиданно сменил тему священник.
- Что ж, - пожал плечами профессор. Достал доску с резными деревянными фигурами, украшенными поделочными камнями, и перешел вместе с отцом Трешэмом к ломберному столику.
- И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание жизни и стал человек душею живою, - саркастично процитировал Эдвард Говард Киттс, расставляя фигуры.
- Что ж здесь такого? - любимой фразой ответил отец Трешэм. - Разве, например, есть в теле человека какой-нибудь химический элемент, которого не было бы в земной коре и земной атмосфере?
- Ну да, ну да, в конце концов, все в этом мире состоит из протонов, нейтронов и электронов, - съязвил профессор.
Впрочем, играл он рассеянно, разыграв зачем-то белыми слабый королевский гамбит, и проиграл уже на восемнадцатом ходу.
Проводив Уильяма Трешэма, профессор не знал, чем себя занять. В итоге лег спать, несмотря на еще не позднее время и без всякой надежды уснуть. Но стоило ему очутиться в свежих и, несмотря на крах теории эволюции, заботливо накрахмаленных миссис Кэмпбелл простынях, как он провалился в беспокойный, полный сновидений сон. Ему снились смущенные бородатый Чарльз Дарвин и тщательно выбритый, изысканно наодеколоненный мистер Вернон, улепетывавшие со всех ног от негодующего стегозавра в чащу густого леса древовидных папоротников.