Маковецкая Марина Александровна. Вверх, мыслию по древу

Если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сумел предсказать Сашке Двойняшкину, и предсказать во всех подробностях, цепочку нелепых приключений, ожидающих его впереди, Сашка, разумеется, не поверил бы и разозлился. И не то чтобы Сашка не любил приключения. Тем более — невероятные приключения. Но такие... Нет, не по нему все это. И нелепо, и вообще — не по характеру.

Потому что Сашка — самый обыкновенный парень начала двадцать второго века. Вполне довольный жизнью, общительный и в меру веселый. Терпеть не может учиться, а вот брейн-футбол — это пожалуйста, это сколько угодно и с удовольствием. Умом не блещет, но и не глуп. Собственно говоря, странно, что именно он... Впрочем, все по порядку.

Но если по порядку, тогда вопрос — когда началась эта странная история? Быть может, в феврале 2102 года, в первую неделю занятий в Демократическом университете? Да, можно сказать и так. А еще вернее — за два месяца до этого, в конце прошлого семестра, когда Сашка впервые увидел... Но об этом подробнее.

Итак, декабрь 2101 года. Сашка Двойняшкин, студент общегуманитарного факультета Демократического университета, сидит на лекции по методике преподавания компьютерных игр. В компьютерные игры давным-давно уже никто не играет (их заменили игры по фикшн-боксу), и вполне логично, что именно поэтому их преподают.

Викентий Дормидонтович, он же Старый Дед, он же Дедуля, он же Здравствуй-Дерево, широко шагая негнущимися, как палки, ногами, расхаживает по аудитории — от окна к двери, от двери к окну. Лицо у него грубое, точь-в-точь вытесанное из дерева, и желтоватое. Он медленно скрипит, невыносимо растягивая слова:

— Компьютерные игры... м-м-м... м-м-м... один из источников эстетического... м-м-м... чего никак нельзя упускать из виду, — он останавливается и многозначительно поднимает указательный палец, — воспитания детей. — И снова деревянно скрипит ногами. — Они дают... м-м-м... ребенку образцы поведения в самых тяжелых... — опять остановка, взгляд в потолок, — м-м-м... как это... жизненных ситуациях. Поэтому следует иметь в виду...

Сашка прекратил писать, немного подумал и вытащил из-под тетради по теоретическому славяноведению тетрадь по методике компьютерных игр. Нет, конечно, Сашка был бы полным болваном, если бы слушал эту гиль не вполуха, а обоими ушами и от начала до конца. Еще в начале семестра он убедился, что на лекции по методике исключительно удобно дремать, откинувшись на спинку не менее древнего, чем сам Здравствуй-Дерево, стула, либо рисовать схемы для будущего матча по брейн-футболу, либо обмениваться по библе сообщениями с Зинок. Но сейчас, в конце семестра, когда осталось несколько недель на то, чтобы законспектировать чертову уйму книг, ни на брейн-футбол, ни на Зинок времени больше нет.

Так вот, Сашка вытащил тетрадь и записал в ней мелкими буковками: "Воспит. знач. КИ". Раз, два, три... шесть строчек за сегодня, и это за полпары с кусочком! Впрочем, чего же еще ожидать от Здравствуй-Дерево... Продолжая слушать вполуха, Сашка вновь переключился на теоретическое славяноведение и принялся быстро строчить, конспектируя статью с экрана библы, лежащей у него на коленях. Это была девятая статья из законспектированных Сашкой, а всего за семестр нужно было проработать тридцать восемь статей и одиннадцать монографий — считая только по теоретическому славяноведению... Сашка мысленно ругнулся, в очередной раз проклиная идиотизм некоторых преподавателей, не признающих конспектов в оптонном виде, тогда как весь цивилизованный мир уже давно забыл, что такое бумага и ручка, и переключился на нормальную, человеческую библу и графчик.

— ...служат воспитанию чувственной сферы и... м-м-м... интеллекта. Требуют абстрактного мышления, которое... м-м-м... — Здравствуй-Дерево вырос перед Сашкиным носом и, изогнувшись неестественным образом и выпучив глаза, устремленные в потолок, оперся о Сашкину парту. Затем наклонился вперед, уставясь невидящим взглядом прямо на Сашку. Девчонки сзади прыснули. Сашка сам с трудом удержался от смеха. Он твердо знал, что Здравствуй-Дерево не видит, что делает Сашка: проверено. — ...подчас не поддается никаким формалистическим законам.

"Интересно, сколько ему лет, — подумал Сашка. — Сто тридцать? Сто пятьдесят?"

Здравствуй-Дерево оставил Сашку в покое и зашагал по проходу между партами, бубня:

— Компьютерные игры воспитывают у ребенка... м-м-м... понятие о нравственных представлениях. На примере таких непревзойденных... м-м-м... образцов компьютерной классики, как Diablo и Jagged Alliance, мы видим, что...

Сашка поморщился: раз говорит, непревзойденная классика, значит, опять древнятина столетней давности. Он оглянулся и увидел, что Здравствуй-Дерево добрался до парты, загородившей проход. Ее на перемене подвинули Катек и Надек, чтобы Здравствуй-Дерево к ним не пробрался, и сейчас сидят, разложив на парте косметику, и с интересом наблюдают: что дальше? Сашке и самому стало любопытно.

— ...Мы видим, что компьютерные игры взращивают в ребенке росток растущего представления о неминуемой победе добра над злом. — Одновременно Здравствуй-Дерево непринужденно подвинул парту и зашагал дальше — до конца прохода и обратно. Все это он проделал с таким отрешенным видом, что Сашка был уверен: Здравствуй-Дерево не осознал, что внезапное препятствие было партой, а если и осознал, то забыл в следующую секунду. Катек и Надек захихикали.

И тут дверь рядом с Сашкиной партой скрипнула. Сашка повернулся. И остолбенел. И все мысли — про Здравствуй-Дерево, про теоретическое славяноведение — мигом улетучились из головы.

Слишком уж поразительное зрелище было. Тем более что Сашка никогда не видел их так близко. На расстоянии нескольких шагов.

Оно было мутно-зеленым, это зрелище. И состояло... как бы это сказать... из нескольких слоев, что ли... больше всего это было похоже на структуру торта: несколько коржей, нелепо застывших друг на друге, только толще, чем у торта, массивнее, и все это шевелится, мутно-зеленая, скользкая оболочка то поднимается, то опадает. А по периметру каждого коржа — глаза. Десятки глаз. И внизу, под всем этим неимоверным, — восемь или десять коротких толстеньких ножек, больше похожих на комья зеленой грязи, чем на ноги. Существо было маленьким, не выше Сашкиного колена.

Разглядев все это в несколько мгновений, Сашка обнаружил с удивлением, что существо пристально смотрит на него, на Сашку. Ему в глаза. Он был очень странен, взгляд множества пристальных немигающих глазок. Что-то нехорошее зашевелилось в Сашкиной душе. Тошнотворное что-то. Но так продолжалось не дольше трех секунд. А затем существо опустило веки — те из своих век, которые были обращены к Сашке, — и низким булькающим голосом сказало:

— Извините, ошибка.

И выползло в коридор, и дверь закрылась. Ерунда, конечно. Показалось. Какое дело ему до Сашки? Ну, смотрело, так что ему еще делать, когда глаза со всех сторон? Но неприятный осадок остался.

Сессия тянулась долго, как тянется занудный сериал по телебоксу, — и так осточертела, что лучше и не вспоминать. А каникулы промчались быстро, как мчится кабина воздушной дороги. В памяти остались бесконечные, до одури, до тошноты и потери сознания сражения по брейн-футболу, и темные глаза Зинок, и купание на подземном пляже, и еще Зинок, и опять, опять Зинок...

Так что когда утром в первый день семестра (это был понедельник) сонный и оттого мрачный Сашка поднимался по лестнице университета (в лифт, как всегда, с утра не пробиться), ему казалось, что каникулы длились не две недели, а два дня.

Еще в вестибюле он достал библу и просмотрел расписание, и теперь знал, куда идти на первую пару. В коридоре рядом с дверью в аудиторию толпились девчонки.

— Привет, Сашка! — заорали ему. Проходившая мимо Эвелина будто ненароком задела Сашку бедром.

— А чего это ты толкаешься, ишь какой... — якобы недовольно протянула она.

Сашка сердито покосился на нее. Вот черт ее возьми, знает ведь, что у Сашки есть девушка, и все равно лезет. Имя Эвелина ей дали словно в насмешку. Громадная кобыла (чуть ли не на голову выше Сашки), талия сюда и в гости не захаживала. И при всем этом еще волосы выкрашены в голубой цвет. Странно, что Эвелина, а на Мальвина, с насмешкой подумал он.

Сашка встал в кружок оживленно болтающих девчонок.

— А ты сколько статей законспектировала?

— Двадцать пять.

— А я двадцать девять. Я всю ночь перед экзаменом писала, тринадцать статей за ночь сделала. Ничего не соображаю, пишу-пишу, выдираю наугад, по фразе с каждой страницы...

— А Ольке она говорит: так не годится, приходите в конце месяца... Олька расстроилась: почему? Так кричит на нее: ну куда, мол, это годится, и трясет в воздухе тоненькой тетрадочкой. А у Ольки там девятнадцать статей было, только мелким почерком. У Аньки вот шестнадцать, а ей она четверку поставила...

Сашка нахмурился: ну нельзя сейчас о чем-нибудь другом, не вызывающем тяжелых воспоминаний? Он протиснулся к другой группе девчонок.

— Я забыла, какая у нас пара после педагогики? — спрашивали там.

— Государственное самосознание.

— Караул... А на третьей паре что?

— Джи-эс, оно с государственным самосознанием мигается.

— А что значит джи-эс?

— Дженэрел сабджикт, — ответила всезнающая Ленок. Она точно всезнающая: что у нее ни спроси о внутренних делах университета, все скажет.

— Это как?

— А вот так примерно, как факультет у нас называется — общегуманитарный, так и предмет — дженэрел сабджикт. Общий и главный.

— Говорят, — влез в беседу Сашка, — в следующем семестре будет предмет "Географические воззрения русских писателей".

Ленок недоумевающе вытаращилась на него, зато Катек приняла его слова за чистую монету:

— Какие? Биографические?

— Ге-о-графические, — поправил Сашка.

— И что там будет? — беспокоилась Катек, заранее предвкушая новую мороку.

— Например, такая тема: "Особенности национального климата в произведениях А Эс Пушкина". Или: "Географическое положение Архипелага ГУЛАГ".

Ленок наконец обрела дар речи:

— Да не слушайте, девочки, врет он все.

— Скажи, Ленок, — вмешалась Надек, — а что будет на теории инопланетных культур? Ее инопланетянин будет вести?

— Ой, — сказала Ленок, — нам повезло. Вообще ее всегда инопланетяне ведут, с Бульголькольдана. Но раньше на нашем курсе такой старый бульголькольданец был, маразматик чертов. Он невнятно лекции читает и вообще противный, глухой, он даже на экзамене ничего не слышит, когда ему отвечают. Поэтому оценки от фонаря ставит. Вернее, не от фонаря, а по росту. Кто маленький, тому пять, кто среднего роста, тому четыре, а кто высокий, тому три.

— А мне бы он сколько поставил — три или четыре? — спросил Сашка.

— Понятия не имею, — честно призналась Ленок. — Так вот, раньше булгл был, а у нас теперь будет бульгла, помоложе. То есть все равно ей несколько сотен лет, но она не такая старая, как он. А как читает, не знаю.

— А помнишь, к нам на методике бульгл заходил? — сказал Сашка. — Говорит: извините — и дверь закрыл. Это она была или, может, тот маразматик?

— Не знаю. Я тоже помню, кто-то заходил, только их же фиг отличишь.

В этот момент в конце коридора показалась пожилая маленькая Ганна Дорофеевна, преподаватель педагогики.

— О-о-ох, — вздохнула Людок, — опять всю пару будет программу ругать.

— У меня уже заранее уши болят, — пожаловалась Надек.

— Надо затычки приобрести, — сказал Сашка.

— Какие затычки?

— Затычки фирмы "Герасим" с абсолютной звуконепроницаемостью.

Подойдя, Ганна Дорофеевна принялась отпирать дверь дверной карточкой. Лицо ее уже успело принять гневное выражение — в предвкушении будущего крика. Пока толпа девчонок протискивалась в дверь, Эвелина умудрилась еще пару раз задеть Сашку мощным бедром.

Людок немного ошиблась: в этот раз Ганна Дорофеевна ругала не школьную программу, она ругала новые критерии оценивания.

— Нет, это неслыханно! — бушевала она. — Совершенно невозможно! За такую кучу ошибок ставить шесть?! Да за это не шесть, за это три и восемь нужно ставить! Неслыханно! Немыслимо!

Одновременно она чертила на доске таблицу с теми самыми критериями, которые ругала. Сашке вовсе не хотелось переписывать в тетрадь никому не нужные цифры. Он широко зевнул. Позади, на второй парте, Ленок диктовала Людок бесконечно длинную фразу на языке планеты Зиффу, означавшую "Я тебя люблю", а Людок записывала фразу в блокнот, одновременно уверяя, что она там записана на двести тридцати трех языках, а это уже двести тридцать четвертый. Сашка зевнул снова. "И угораздило же меня поступить на факультет, где одни девчонки". Он уронил голову на парту, прямо на выцарапанную кем-то отчаянную надпись: "Здесь было зверски убито время". Ганна Дорофеевна вряд ли заметит, что он не пишет. Когда Ганна Дорофеевна входила в раж, она никого и ничего не замечала, а способна была лишь твердить по преимуществах старой системы образования перед новой. Сашка был отчасти с ней согласен: понятно, что в министерстве сидят дураки, но нельзя же кричать об этом на каждой паре от звонка до звонка, ведь это надоедает!

Твердя "Неслыханно!" и "Немыслимо!", Ганна Дорофеевна каким-то чудом умудрилась перейти от обругивания новых критериев к обругиванию новых учебников.

— Ведь это же черт знает что, а не учебники! Немыслимо! Они писались не для русских школьников! А для каких? Для иностранных, наверное! И не просто для иностранных, а для иностранных дебилов! Немы... — внезапно, прервав себя, она прижала к лицу платок и закашлялась. Аудитория затихла. Многие десятки глаз настороженно наблюдали за Ганной Дорофеевной.

— Я извиняюсь, — невнятно сказала Ганна Дорофеевна. — Извиняюсь, детки... — Она то и дело называла студентов "детками". — Сейчас... сейчас, подождите, я приду.

Не отнимая платка от покрасневшего лица, она быстро засеменила к выходу. Когда она скрылась в коридоре, аудитория опять зашумела. Никто не сомневался, что минут через пять Ганна Дорофеевна вернется и как ни в чем не бывало продолжит лекцию. Эти исчезновения повторялись с удивляющей всех регулярностью. По два-три раза за пару. И каждую пару — через примерно одинаковые промежутки времени. Никто не знал, что делает Ганна Дорофеевна во время этих исчезновений.

— А может, она робот? — предположил однажды Сашка.

— Как так — робот? — удивилась Людок.

— А так, двойник. Настоящая Ганна Дорофеевна в школе уроки ведет, а к нам робота посылает. Она ж сама говорила, что у нее куча уроков в школе и еще по несколько пар в двух вузах, где тут всюду самой успеть. А робот орет-орет, потом зависает, идет и посылает ей сигнал, чтоб она привела его в норму.

— И ты думаешь, робот мог бы так натурально возмущаться?

— А почему бы и нет, он же больше ничего не умеет, кроме как возмущаться. А та, наверное, думает: ну их, этих студентов, к ним и робота можно, вот школа — это трудное дело...

— Не думаю, — сказала Ленок. — Уж слишком она на живого человека похожа. Просто считает: на нас оторваться можно, мы люди взрослые, а то где б ей еще расслабиться...

— Ну хорошо. А куда она исчезает, по-твоему?

— Наверняка плакать ходит. Одно дело — кричать, другое дело — плакать, боится лицо потерять.

Припоминая этот спор, Сашка услышал доносящиеся из коридора спокойные, твердые шаги Ганны Дорофеевны. А интересно все-таки... Сашка не очень верил в собственную теорию, но загадка Ганны Дорофеевны его волновала. Впрочем, когда преподаватель возникла на пороге аудитории, все с тем же исполненным гнева лицом, вид ее не вызвал у Сашки ничего, кроме скуки.

За последние дни ощутимо потеплело. На тротуаре появились лужи — между комьями грязного, тающего снега. От быстрого бега Сашке стало жарко, и он расстегнул куртку. Было утро, раннее утро первого четверга в семестре, и это был знаменательный четверг. Но Сашка пока об этом ничего еще не знает, и хорошо. Бежит Сашка, торопится и сам не представляет, до какой степени он беззаботный человек.

Подлетев к стеклянным дверям нуль-Т-станции, Сашка увидел, что на станции полно народу — естественно, час пик. За дверями, перед турникетами, возникла даже очередь. Сашка пристроился в хвост и дождался очереди только через полминуты. Прижав свою карточку к ридеру и в несколько скачков оказавшись за турникетами, на станции, он занял очередь в нужную кабину. В очереди было человек сорок или пятьдесят — не страшно, перед некоторыми кабинами гораздо больше.

Собственно, это была не очередь, это была плотная масса людей, столпившихся у дверей в нуль-Т-кабину. Сашка с облегчением заметил, что над дверью загорелась лампочка, а через несколько секунд двери открылись, выпустив приехавших с той станции. Началась давка. Люди толкали друг друга и вполголоса ругались — словом, все как обычно. Вообще-то кабина была рассчитана человек на пятнадцать, но влезло двадцать пять или и того больше. Те, кто не помещался, продолжали толкаться, рассчитывая влезть, но зазвенел звонок, и им пришлось отскочить — двери закрылись. Это только в фантастике нуль-переброска совершается мгновенно. В действительности же старые и давно не ремонтированные нуль-Т-кабины делали переброску в лучшем случае за две минуты. А потом — посадка на той станции, а потом — переброска сюда и посадка на этой... В сумме — по пять-семь минут. Целая вечность, и пропади они пропадом, все станции в мире, когда спешишь на встречу с Зинок!

Лампочка замигала опять, и Сашка рванулся к дверям, отталкивая бесцеремонно вклинившееся между ним и передней женщиной зеленое пальто. Пальто, впрочем, не уступало и упиралось с такой настойчивостью, будто от этого зависела его, потертого пальто, жизнь. Сашка и пальто одновременно втиснулись в двери и обнаружили, что места хватает только на одного.

— Молодой человек! — заканючил обладатель пальто. — Ну что вы толкаетесь? Вот все вы, молодые люди, такие, всюду первыми влезть норовите...

Здравствуй-Дерево? Сашка испуганно повернул голову. Нет, обознался. Просто старик с похожим голосом.

— А вы поздней меня очередь заняли, — возразил Сашка со злобной радостью, прерывая скрипение старика.

— Граждане! — взмолился женский голос позади. — Ну выйдите же кто-нибудь! Вы двое всех задерживаете!

Подгоняемый старушечьим бормотанием в глубине кабины о том, какая нынче пошла молодежь, мрачный Сашка вышел наружу. Пришлось дожидаться еще пять минут. Но вот все позади, и, очутившись на другой станции, Сашка пулей вылетел из кабины. Бросил взгляд в сторону турникетов... Так и есть. Она. Сняла шапку, и солнечные волосы, собранные в хвост, рассыпались по плечам. Нетерпеливо постукивает зонтиком по колену. Сашка сам не заметил, как очутился рядом. Он видел только черные глаза — они радостно блеснули.

— Опаздываешь? — укорила счастливая Зинок.

— Я не виноват, — сказал счастливый Сашка. — Час пик. Сама же вызвалась...

— Да, — сердито подхватила счастливая Зинок. — В семь часов встала, голова болит. И ради чего? Ради дурацкой тетради? Учти, это в последний раз.

Она протянула руку с конспектом поверх заборчика, и Сашка взял конспект, и сжал в своей руке мягкую ладошку.

— Я же говорил — не надо, — сказал он. — Обошелся б и без тетради, на листике бы писал, все равно там только одна лекция.

— Нет, — возразила Зинок. — Это я виновата, я тебя до поздней ночи задержала, и ты толком собраться не успел. Смотрю, на столе твоя политография лежит.

— Не политография, а типолография, — поправил Сашка. — Наука о типологии политологических теорий. Фигня полная.

— А на второй паре что?

— Теория инопланетных культур.

— Ух ты, интересно... А дальше?

Сашка скорбно вздохнул:

— Основы безвыходного времяпрепровождения.

— Как, как? — поразилась Зинок.

— Или безвозмездной самодеятельности. И так, и так можно. Две пары, и вообще бредятина, и не стоит того, чтобы ты об этом спрашивала. — Говоря, Сашка придвинулся вплотную к заборчику и обнял Зинок. Та запрокинула голову, и они замерли в поцелуе. На минуту. На полторы. На две. Поверх заборчика. Чтобы деньги на вход не тратить.

Спустя три минуты, отстранившись, Зинок сказала слабо:

— Тебе пора... Уже, наверное, без пятнадцати.

— Ну и что, — возразил упрямый Сашка.

— Опоздаешь.

— Ну и что, — повторил Сашка и вспомнил, что, точно, преподаватель типолографии вчера говорил не опаздывать. Но до этого ему сейчас нет никакого дела. И он снова притянул к себе Зинок.

Их поцелуй прервался раздавшимся под самым ухом у Сашки пронзительным визгом немолодой толстухи.

— Ишь выдумали! — злорадно визжала она. — На нулевке целоваться?

— А что — запрещено? — задиристо спросила Зинок.

— Не знаю. Не положено. Между прочим, тут дети ходят.

— Женщина, — дипломатично сказал Сашка, — вы идите себе, ладно? Вы сами по себе, и мы сами по себе.

Но женщина не унималась и развизжалась на всю станцию. Пришлось попрощаться с Зинок и отправиться к кабине с надписью "Университет", тем более что был еще шанс успеть на типолографию.

Если вы вошли в аудиторию, где на кафедре сидит многоногое и многоглазое чудище-инопланетянка, значит... нет, наверное, это все-таки еще не значит, что мир окончательно сошел с ума.

Но тем не менее толпа девчонок замерла у двери аудитории, и вместе с ними Сашка. А затем — на удивление тихо и на удивление организованно — девчонки принялись одна за другой просачиваться в дверь и занимать места.

Сашке вспомнилось существо, пожаловавшее к ним однажды на методику компьютерных игр. То или не то? Поди разбери... Но, по крайней мере, сейчас чудище не вызывало ни отвращения, ни страха — в отличие от прошлого раза. Зато трудно удержаться от смеха, наблюдая, как нелепо оно распласталось на преподавательском столе, прилепившись к нему коротенькими лапками.

Раздался звонок. Существо зашевелилось и сказало голосом, в котором то и дело прорывалось, проскальзывало бульканье:

— Позвольте представиться. Меня зовут профессор Ылль. Ылль би Флюк. В три слова, "би" с маленькой буквы. "Би Флюк" — это, кто не знает, аналог отчества. Я буду у вас вести теорию инопланетных культур, две пары в неделю, в конце семестра экзамен.

По мере того как она говорила, бульканье мало-помалу переставало ощущаться, и через несколько минут голос уже производил впечатление самого обычного голоса. Нормальной умной женщины, немолодой и умудренной опытом. Приятного голоса. Хотя приятного — видимо, вследствие того, чтo он говорил.

— Заранее предупреждаю, — произнес голос, — что ничего имеющего непосредственное отношение к нашей программе вы здесь не услышите. (Девчонки рядом с Сашкой недоуменно зашушукались.) Да, не услышите. Я считаю, что в этом нет смысла. Все это вы можете скачать с моей библы. От меня требуется, чтобы я изложила вам самые общие теоретические определения и точки зрения разных исследователей. Диктовать их — бессмысленное и утомительное занятие. Достаточно будет, что вы их скачаете и заучите к экзамену. А вот собственно история инопланетных культур в вашей программе не предусмотрена, и очень жаль, потому что это действительно интересно.

Да, впечатление складывается и вправду замечательное. Это если глаза закрыты. Ну, а когда откроешь... Что за дрянь скользкая, мимо воли подумалось Сашке, впору в зоопарке показывать!

— ...К сожалению, я не смогу говорить с вами о культуре всех известных планет. На это просто не хватило бы времени. Я буду говорить с вами об искусстве Бульголькольдана. Художественные тексты, картины, фотографии, музыку и прочее вы можете скачать из библиотеки, с этим нет никаких проблем. Но есть кое-что, чего нельзя или очень трудно добиться при самостоятельной работе. Это кое-что — проникнуться духом культуры, ощутить ее изнутри. Поэтому на моих лекциях не будет или почти не будет сухой логики и анализа, а будут чувства и впечатления.

В аудитории было по-прежнему поразительно тихо. Группа напряженно слушала. Это была вводная лекция, и Сашка узнал о двенадцати культурах Бульголькольдана, двенадцати почти совсем независимых друг от друга цивилизациях, о пяти различных видах разумных существ, населяющих планету и похожих друг на друга не больше, чем человек и скорпион. В основном, конечно, профессор Ылль распространялась о своей собственной культуре, и это было интересно. Но через полчаса Сашка почувствовал, что устал. Устал от эмоций и впечатлений. Он считал себя человеком практическим и привык писать конспекты — хоть ручкой, хоть графчиком. А тут... Мысли разбегались, и Сашка понял, что немного определенного сможет вынести из этой лекции. Возможно, Сашка думал бы иначе, если бы ему не доводилось так часто выслушивать от других преподавателей все то же растекание мыслию по древу. За несколько минут до конца пары Сашка понял, что давным-давно не слушает эмоциональную болтовню профессора, а просто таращится на мутно-зеленое чудище, силясь удержаться от смеха. Девочкам же, похоже, эмоциональная болтовня понравилась. Во всяком случае, когда Ылль би Флюк объявила, что лекция окончена, с задней парты донеслось "спасибо" и восхищенное хлопанье.

Сашка быстро собрался и вскочил, но тут с преподавательского стола — расстояние в несколько шагов — послышалась негромкая просьба:

— Саша... Ведь вы Саша, да? Останьтесь, пожалуйста. Я задержу вас ненадолго.

"Странно, откуда она знает мое имя?" — удивился Сашка и, присев на парту перед чудищем, вновь ощутил на себе странный взгляд множества глазок болотного цвета. Обладательница их молчала. Так длилось долго, пока не защелкнулась дверь за последними из выходящих.

Тогда существо чуть опустило веки и голосом, булькающим больше обычного, проговорило медленно:

— Ну что ж... здравствуй.

Сашка ничего не сказал на это, потому что не знал, что на это можно сказать.

— Ты хочешь спросить, как я тебя нашла? (Сашка ничего не хотел спросить. Он украдкой ущипнул себя за руку.) Это было непросто. Да, очень непросто. За пятьсот лет я развила в себе способность узнавать заключенных. На маленьком расстоянии. Затем на большом.

"Каких заключенных? Что она мелет?"

— И тогда, — продолжала профессор, — мне стоило лишь оказаться на Земле, чтобы понять, что ты здесь. И все равно это — невероятная, потрясающая случайность. Именно сейчас. Не за миллионы лет до меня. Не после.

"Одно из двух, — подумал Сашка. — Вернее, из трех. Или я сплю, или кто-то из нас двоих сошел с ума. И я даже догадываюсь, кто именно".

Он медленно встал, осторожно потянулся за сумкой и, как только чудище замолкло, произнес:

— Извините... Мне спешить надо... Можно я пойду?

Профессор Ылль би Флюк молчала очень долго, не сводя пристального взгляда с Сашки.

— Странно... — прошептала она наконец. — Очень странно... Возможно, у тебя есть какие-то причины не доверяться мне... Не знаю какие, но ты всегда был большим гордецом. Что ж, — вздохнула она, — тогда это обидно. А я-то надеялась, ты скучаешь по мне.

Сашка лихорадочно пытался вспомнить, не говорил ли ему кто-нибудь когда-нибудь, как поступать с сумасшедшими инопланетянами. С психушкой, наверное, связываться не стоит. Или стоит? Или служба медицинской помощи есть при посольстве Бульголькольдана? И как туда дозвониться?

— Не верю. — Если бы у профессора Ылль би Флюк была голова, она бы сейчас ею тряхнула. — Не верю, что ты просто не желаешь открыться. Это недоразумение. Я оттуда, понимаешь — оттуда. Я та самая... о черт, как сложно выражать это все в наших понятиях... ну, та самая розовая девочка, которая преклонялась перед тобой, ты сначала не обращал на меня внимания, а потом... потом... — она остановилась, то ли в смущении, то ли выискивая подходящие слова. Но Сашка не стал дожидаться результата ее поисков, а напомнил сколько мог деликатно:

— Я опаздываю... Я пойду, ладно?

Существо подняло на Сашку влажные глаза и сказало без всякого выражения в голосе:

— Что ж, идите.

После теории инопланетных культур были две скучнейших пары, на которых Сашка читал "Историю брейн-футбола", скачанную недавно, так что нехорошее впечатление от странного разговора мало-помалу сгладилось. "Фуф, еще один нудный денек позади", — было главной мыслью Сашки, такого, в сущности, беззаботного Сашки, когда он поднимался на лифте на тридцать четвертый этаж своего небоскреба.

Из гостиной до Сашки донеслось знакомое воркование. Он поморщился, мысленно воспроизведя сто раз виденную картину. Мама сидит, откинувшись на спинку дивана, а перед ней на специальном столике томно болтают знойные дамы. Маленькие — в треть человеческого роста. И кресла у них ничего себе, роскошные, и вообще шикарная обстановочка. Отправив куртку в гудящий очиститель, Сашка принялся нарочито медленно снимать ботинки. Хоть уши затыкай...

— Вот не знаю, когда это было, — озабоченно щебетала одна из дам. — То ли до этой ужасной истории с моим бедным крошкой, то ли после...

— Нет, нет, после, — сказала вторая. — После того, как ты потеряла ребенка, но до того, как ты потеряла память.

— В самом деле, — обрадованно протянула первая дама. — Но вот вопрос: до или после того, как я потеряла моего любимого карликового гетеродонтозавра?

— Не знаю, до или после, но уж конечно не в тот год, когда ты потеряла свое любимое голографическое платье.

— Ну ладно, не так важно, когда это было. В общем, приходит ко мне эта наглая Леонелла и говорит, угрожая револьвером...

— Привет от потерянного ребенка! — заорал Сашка, показавшись на пороге гостиной.

— Ну что ты вопишь, — проворчала мать. — Вот из-за тебя я так и не узнала, что сказала эта наглая Леонелла.

— Ну, как хотите, — согласился Сашка. — Продолжаем оставаться потерянными.

Он отправился на кухню. Дьявол, сегодня четверг... Сашка взглянул на часы и облегченно вздохнул: четыре часа, закончилось отключение пищепровода... А через несколько минут, на ходу жуя, вошел в свою комнату и тоже включил телебокс: интервью со знаменитым брейн-футболистом. На полную катушку, по принципу — кто кого переорет.

Когда интервью окончилось, началась нудная реклама — сначала, кажется, новомодных роботов-визажистов, потом фикшн-фильма на ресторанную тему. "Шедевр проката! — горели огромные трехмерные буквы. — Единственное и неповторимое сочетание редких блюд! Только здесь вы можете ощутить виртуальный вкус натуральных крабов и осетрины!" Сашка пощелкал по каналам, потом с облегчением вспомнил про Зинок и переключил бокс на режим телесвязи, нахлобучил шлем на голову и очутился в давно знакомой и по-милому смешной комнате, где повсюду — на столе, на полу, на стульях — сидели и расхаживали электронные зверюшки.

Увидев Сашкину голограмму, Зинок вскочила и прямо-таки засветилась от радости. До этого она сидела у себя за столом и сочиняла модели кукольных платьев — для детской фикшн-игры про Барби. В воздухи висит несколько десятков голографических моделей. Зинок вот уже второй год делает модели кукольных платьев — довольно-таки трудная и однообразная работа.

Зинок подскочила к Сашке и быстро его поцеловала. Точнее, сделала вид, что поцеловала, — Сашкино присутствие в этой комнате весьма условно. Но все равно приятно.

— Привет! — возбужденно закричала Зинок. — C утра не виделись, целая вечность! А я уже жду, когда ты позвонишь!

— Завтра приду, — пообещал Сашка, в свою очередь прикоснувшись губами к неощутимой щеке.

— Правда? — обрадовалась Зинок. — А у меня новость: папе почти наверняка путевки дадут!

— Да? На Розовую Планету?

— Ну да, на Альглу, и к морю.

— Со скидкой?

— Да, и на нуль-Т пятьдесят процентов, главное.

— Это хорошо, — задумчиво произнес Сашка, — значит, я точно еду. И когда?

— В начале июля, наверное...

— В начале июля — в самый раз. Дней на пятнадцать, да?

Зинок кивнула.

— Дней на пятнадцать, и своя комната. Здорово...

— Здорово, — подтвердила Зинок. В этот момент дверь за Сашкиной спиной скрипнула, и раздраженный женский голос проворчал:

— Зина! Ну сколько можно говорить — не наступай на уборщика: он и без тебя барахлит!

Зинок окрысилась:

— А более нормального тона у тебя не нашлось?

Идиллия прервалась.

В этом матче противнику потрясающе, отвратительно везло. В четвертый раз он прорвался сквозь Сашкину линию обороны и зашвырнул мяч в ворота. Мысли у Сашки разбегались, и игроки тоже — что-то вроде центробежной силы разбрасывало их по всем углам игрового пространства. Они, игроки, как будто обладали собственной волей, и мяч их абсолютно не интересовал. И вратарь стоит столбом, дубина проклятая... А противник небось ухмыляется, с ненавистью подумал Сашка. Как там его по имени? Сашка с ужасом понял, что не может вспомнить, с кем играет. Этот, что ли, рыжий? Или очкастый, круглолицый? Да что за провал такой в памяти? Это нервировало и отвлекало от игры, а дела на поле шли все хуже и хуже. Который там по счету гол, куда табло задевалось? Да его за такую игру к чертям из футбольного клуба выгонят... От этой безнадежной мысли Сашка буквально взвыл и проснулся.

Он лежал в темноте, постепенно приходя в себя. У ножек кровати возник светящийся уборщик, он же по совместительству будильник. Сашка глядел на него, испытывая нехорошее предчувствие. Так и есть — робот приблизился к изголовью и разразился противным пищанием, напоминающим "кукареку".

— Поди прочь, бродяга, — сказал Сашка, ощущая сильнейшее желание пнуть робота ногой. Впрочем, ничего не поделаешь: первая пара — введение в теорию философии... А может, все же проспать? Нельзя: через час этот урод разбудит родителей.

Сашка вскочил и, поеживаясь от холода, торопливо принялся одеваться.

Девчонок в аудитории было на удивление много. Хотя нет, удивляться нечему: Романецкий заставляет отрабатывать пропуски не только практических, но и лекций.

Сегодня он опаздывает — уже восемь, а его нет. Кто угодно, но Романецкий... Скорее на пять минут раньше придет. А вдруг не придет? — сердце замерло в радостном предчувствии.

— ... Говорят, — донесся до Сашки обрывок разговора, — нас скоро в школу на практику пошлют.

— Почему? — встревожился голос другой девчонки.

— Да вроде бы учителя бастовать собираются, — ответила Катек. — Но это только говорят. Надо у Ленок спросить.

— А не говорили, на какой предмет пошлют? На право или опять на компьютеры? — беспокойно спрашивала Надек.

— Говорят, на ОГИ.

— А что это? Основы государственной идеологии?

— Основы гастрономии индивида, — вставил Сашка.

— Не знаю, — сказала Катек.

Тут все смолкли, увидев в дверях Романецкого.

— Доброе утро. Извиняюсь за опоздание. — Это было сказано характерно невыразительным голосом. И все же — приятным, юношеским до странности.

Быстрым шагом он подошел к преподавательскому столу и так же быстро принялся готовиться к лекции, разгружая дипломат.

— Здравствуйте, — сладким голоском пропела Эвелина, как всегда, томно раскинувшаяся за партой прямо перед ним. Сашку передернуло: ну и парочка... Оба нудные до невозможности. Девочка с голубыми волосами... Эта дура способна, должно быть, приставать хоть к верблюду.

— Вначале, — бесстрастно произнес Романецкий, как всегда, не обративший на Эвелину ни малейшего внимания, — я попрошу вас записать вопросы и список литературы на следующий семинар.

Кто-то шепотом чертыхнулся. По партам пронесся шорох: многие полезли в сумки за графчиками, — у Сашки он был уже наготове. Надев очки, Романецкий четко и быстро принялся диктовать вопросы, от которых хотелось спать. Но тут в коридоре послышался смех, стук каблуков, и на пороге появились три девчонки, среди которых, как всегда, выделялась пышноволосая Анжела.

— Доброе утро, — сказала она таким тоном, что стало ясно: начатая в прошлом семестре война продолжается.

— Доброе утро, — ответил Романецкий. — Вы пришли как раз вовремя. Четыре с половиной минуты с начала звонка, через тридцать секунд я запираю дверь.

— А почему вы не поздравляете нас с Новым годом? — спросила Анжела, нарочито медленно проходя мимо Романецкого — походка от бедра. Ехидно так спросила.

— Я уже имел случай поздравить лично вас, Анна, когда вы в первый раз пересдавали мне зачет.

Анна — это ее настоящее имя, но девчонки зовут ее Анжелой. Она сама выдумала себе такое прозвание: красиво.

— Ах да, точно... — произнесла, усаживаясь, цыганкоподобная прелесть. — Но с новым семестром вы нас не поздравили, а это невежливо.

Потрясающая девчонка, подумал Сашка. И во внешности что-то от Зинок. Но вот что?

Романецкий на несколько секунд потерялся.

— Я поздравлял группу на первой паре, вас, кстати, на ней не было, и я жду объяснений.

— Я была в Полтаве — на гастролях.

— Это меня не интересует.

— Вы уверены? Хотите, станцую?

Романецкий оставил ее вопрос без комментариев и взглянул на часы.

— Продолжим. Для опоздавших повторяю, что я диктую вопросы на следующий семинар. Итак, мы остановились на втором пункте, первом подпункте...

Когда план из семи пунктов и длинный список литературы был продиктован, Анжела спросила:

— Это на две недели?

— Да. Практические у нас по субботам, как вы, должно быть, знаете.

— Точно? А может, на два месяца?

— Я вас не понимаю, Анна. Программа у нас насыщенная. Пять статей к каждому семинару — вот тот минимум, который я от вас требую.

— Я буду ночами не спать.

— Это ваши проблемы.

— Вы нас не любите.

Романецкий не ответил и начал диктовать план будущей лекции. Анжела разразилась бурным потоком слов, самыми мягкими из которых были "Кретин, козел вонючий", — но, разумеется, шепотом.

Романецкий диктовал, и бессмысленные слова терзали сонную Сашкину голову. Сашка едва успевал записывать. Одновременно он раздумывал: идти или не идти на следующую пару? Ылль би Флюк — не исключено — непоследовательна, как все сумасшедшие, и про Сашку уже забыла. Или нет? Так что же — каждый раз прогуливать? Сашка думал всю пару, не в силах принять решение — и пошел. Чисто автоматически.

Ылль би Флюк в аудитории не было. "И чего я так испугался, — думал Сашка, садясь и готовясь к паре. — Подумаешь, лягушка тортоподобная... Интересно, скоро она придет? Небось полчаса тащиться будет..." Сашка вообразил себе профессора Ылль, ползущую по ножке стола, и расхохотался.

Впрочем, до звонка еще куча времени, аудитория почти пуста. Из коридора доносятся взрывы смеха: Анжела в своем репертуаре. А вот и профессор Ылль би Флюк, и Сашка в очередной раз изумился при ее появлении. Нет, ей нет нужды ползти по ножке стола. Она плывет высоко над полом на каком-то малопонятном устройстве. Несколько сонных и изнывающих от скуки девчонок явно оживились, ее увидев. Обменявшись с ними приветствиями, профессор подплыла к Сашке. Ч-черт... Сашка нахмурился. А дуры девчонки небось глаза вытаращили...

— Саша, — шепотом начала Ылль. — Я, возможно, неприятно поразила вас в прошлый раз. Извиняете меня за это?

— Да, конечно, — тупо сказал Сашка.

— Я рада, что извиняете. Похоже, произошло недоразумение. Вы ничего не понимаете, я тоже. И чтобы все окончательно выяснить, нужно встретиться и поговорить спокойно. Вы не против?

Сашка молчал.

— Я думаю, это можно сделать прямо сегодня, после третьей пары. У вас ведь есть третья пара?

— Да.

— Какая?

— Экономика и экономография.

— Что, что? — переспросила Ылль и расхохоталась. Хохотала она долго. "Вот уж не думал, что она умеет смеяться... Хохочущее бульканье. Или булькающий хохот. Ну история..."

— Ничего не скажешь, — проговорила Ылль, отсмеявшись. — Вам везет. А четвертой пары нет?

— Нет. Но я все-таки... все-таки не совсем понимаю, о чем мы можем говорить...

— Увидите, — коротко ответила Ылль. — Но вы, в общем, не против?

— Ну, в общем... (Все равно в два часа с Зинок встречаюсь, а до двух часов делать нечего.) В общем — не против.

Когда Ылль удалилась, девчонки долго доставали Сашку, надеясь выяснить, что за тайна объединяет его с профессором.

Она сидит на столе перед Сашкой. Отвратительные, в складках, веки полуопущены, бугристая кожа шевелится, то поднимаясь, то опадая.

— Я много думала, — прервала молчание профессор Ылль би Флюк. — Много, много думала все эти два дня. И пришла к выводу, что ты просто ничего не знаешь. У тебя нет памяти. Странно, но не исключено.

Сашка вздохнул и откинулся на спинку стула. Опять двадцать пять... И зачем, спрашивается, он сюда пришел?

— Так вот, — голос Ылль окреп и эхом прокатился по пустующей аудитории. Булькающим эхом. — Я думаю, тебе нужно знать. Знать, — она сделала акцент на этом слове, — всегда лучше. Даже если это тяжело. Как мне — мое знание. Значит, не помнишь?

Сашка пожал плечами.

— Не помнишь, — задумчиво повторила Ылль. — Но я заставлю тебя вспомнить. Слишком уж долго я тебя искала. Считаешь себя обычным, заурядным парнем? А вот и нет. Ты, друг мой, очень незаурядный, и душа у тебя незаурядная. Она была за тысячи, за миллионы лет до твоего рождения.

"Ах, вот оно что!" — Сашка едва не рассмеялся. Громко. Ылль би Флюк, оказывается, не такая уж и шиза. Просто особо активная эзотеричка — или как это там называется? Не считать же пол-Земли сумасшедшими... Так, значит, и у них они есть. Теперь как бы отвязаться?

— Ага, ага, — весело сказал Сашка. — Переселение душ.

Глаза Ылль сузились.

— Только не принимай меня за дурочку. Да, без шуток — переселение. Или не так, а по-другому, вернее — заточение. Тебя осудили, и я последовала за тобой.

Стало любопытно. С дурами разговаривать глупо, но — иногда занятно.

— Да? И за что я осужден?

Ылль помолчала.

— Это, мой друг, целая история. За сомнения. За гордыню. За ненависть. За пустоту. Это все полбеды, но эпидемия пустоты... Заразились многие, кто тебя окружал. И все равно, — жестко произнесла Ылль, будто возражая кому-то неизвестному, — все равно я считаю, что ты был прав!

Это впечатляло. Это потрясало своей неподдельностью.

— Хм, — сказал Сашка. — Так вы говорите, я в заточении? Тогда в нем очень даже неплохо.

— Можешь так считать, — отрезала Ылль. Довольно грубо. А затем, через некоторое время, добавила мягче: — Жить не задумываясь хорошо. И приятно.

Эзотерические дуры, как правило, достают не так. Они достают сладенько. А эта — зло. И свысока.

— И откуда я... переселился? С этой вашей милой планетки?

Ылль поперхнулась смехом.

— С Бульголькольдана? Этой планеты полудурков? Нет, что ты... Ваша, впрочем, не лучше. Ее, если не ошибаюсь, делал мой двоюродный дядя, и делал, кажется, с похмелья, со всеми вытекающими отсюда последствиями...

— Делал? — переспросил Сашка. Ылль словно не услышала. Она посерьезнела.

— Впрочем, что это я, — медленно проговорила она. — Это все в шутку: "дядя", "с похмелья"... Слишком сложно. Для многого не подберешь адекватных понятий. Сколько не можешь вспомнить, а сколько истолковываешь по-своему... Нет. Это вообще не планета. Это — над-мир. Сверх-мир. Миллионы, миллиарды миров.

— Не понимаю, — пробурчал Сашка.

— А чего тут понимать, — резко сказала Ылль. — Ты — бог. Усвоил?

— Я... кто? — Чего-чего, но этого Сашка не ожидал.

— Бог. И я бог. И вся наша цивилизация — боги. Мир живущих в Надпространстве. Мы с тобой, правда, утратили все наши сверхъестественные способности, когда были заключены в эти идиотские тела. Мне осталась память, тебе почему-то нет, хотя так не должно быть. Да, не должно, — в словах Ылль словно бы проскользнула едва заметная угроза. Сашка молча смотрел на непредсказуемое чудище. Стало жутко. В конце-то концов, это и на нервах может сказаться — разговаривать с ненормальными инопланетянами. Ну ее, чего я стою? Сашка повернулся и быстро зашагал к двери. Молча. Если думает, что буду прощаться, — то фиг ей.

— Ты прав, — громко сказала Ылль. — На сегодня действительно хватит. Но я от тебя не отстану. И не надейся.

И, когда Сашка был уже в коридоре, до него донеслось:

— Ну, и — для первого раза — постарайся по крайней мере хорошо припомнить, за что тебя сослали!

Ишь чего захотела, думал Сашка, спускаясь по лестнице. Не дождешься. Преодолев половину пути к выходу из универа, он уже твердо решил: больше ни единой встречи с сумасшедшей. Да и не такая уж потеря — ее лекции.

На выходе его ждала Зинок. Она подбежала и, обняв Сашку за шею, повисла на нем и поцеловала. А когда отпустила, Сашка резко схватил сумку, висевшую у нее на плече, и пошел на улицу. Встревоженная Зинок последовала за ним.

— Что с тобой? — говорила она. — Отчего ты такой злой?

"И в самом деле, почему я злой? — спросил себя Сашка. — Что, собственно, случилось? Ровным счетом ничего. Тем более, Зинок-то в чем виновата?"

Он подхватил Зинок и закружил ее в воздухе, а та принялась визжать.

— Нет, ну все-таки? — сказала она, опустившись на землю. — Я же вижу, что-то произошло.

— Да нет, ничего. Пристает одна дура шизованная.

— Дура? Какая дура? — Зинок слегка прищурила глаза, чего Сашка не заметил. Это уж сильно большим психологом быть надо, чтобы заметить.

— Да препод, — досадливо сказал он. — Инопланетных культур. И на фиг я ей сдался, все лезет и лезет... То в четверг, то сегодня. Говорит, что я бог и что с ней в другом теле встречался, и всякая прочая хреновина.

— Вот как... Погоди. — Зинок преградила ему дорогу — глаза у нее совсем превратились в щелочки — и, пристально глядя на Сашку, произнесла: — И что, она молодая, эта твоя самая... дура? Небось уродка уродкой. А хоть бы и уродка, так кто б еще пятерки за особое знакомство ставил!

— Зинок! — Сашка до того поразился, что не знал, что и сказать. Впору смеяться... — Да ты что, Зинок? Она же с другой планеты. Она же бульгла, маленькая, зеленая и сплюснутая, и глаза со всех сторон. Ты что, в самом деле?

— Бульгла? — недоверчиво переспросила Зинок, раздумывая, злиться дальше или не стоит. — Ты мне раньше этого не говорил... — Но уже сама понимала, что не верить глупо. — Знаю-знаю, по боксу видела. Маленькие и зеленые... — И вдруг закрылась ладошкой: смешно стало. Прямо-таки затряслась от смеха. — Ой, не могу... И как же она у вас читает?

— Очень просто, сидит на столе и болтает. Разговорчивая такая. Эмоциональная.

На душе у Сашки потеплело, когда он глядел на веселящуюся Зинок, и оставалось лишь удивляться себе: зачем было так злиться из-за дурацкого разговора? И все стало хорошо. До подземного пляжа пятнадцать минут ходу, и на воздушную дорогу подниматься не хочется. Хорошо идти и болтать с Зинок, сознавая, что позади первая неделя семестра, самая тяжелая неделя.

— Так что ей от тебя нужно, этой самой... исполненной очей? — спросила Зинок уже весело.

— А хрен ее знает, что ей нужно, — ответил Сашка и рассказал все как было. Рассказывать он стремился с юмором и как можно более беззаботным тоном, но Зинок почти не смеялась и, когда Сашка окончил, сказала серьезно:

— Бред какой-то, — и как будто призадумалась. Сашка прервал молчание:

— Слушай, а что с путевками?

— Говорят, что точно дадут, — оживилась Зинок. — На конец июня. С пятнадцатого или с двадцатого. У тебя экзамены когда кончаются?

— Да вот боюсь, что позже. Пять экзаменов будет.

— Черт... Так что же делать?

— Ну, конечно, не ездить лишний раз туда-сюда. Это ж бешеные деньги стоит. Попробую сдавать досрочно.

— Ух, бедный... — насмешливо протянула Зинок. — Так что зубри, Сашенька. Зубрить, зубрить и еще раз зубрить...

— Смотри, — сказал Сашка, — дрим-прокат. Зайдем?

— Давай! — обрадовалась Зинок. — Давно здесь не бывала.

— И я тоже. А с тобой, — Сашка обнял Зинок за плечи, — в сто раз больше удовольствия.

Обстановка в дрим-прокате была шикарная. Роскошные кресла, удобные шлемы престижного дизайна и прочее... Ну ясно — в центре города. Зато и цены больше: по пятьдесят центов за минуту, а в прокате рядом с Сашкиным домом по тридцать.

— На сколько будем? — спросил Сашка.

— Давай пять минут.

— Давай.

Сашка заплатил за себя и за Зинок, они уселись в кресла и надели шлемы. Иллюзия была потрясающая, прямо-таки захватывающая... Но кончилось быстро, а денег у Сашка мало, едва хватит за пляж заплатить.

— А ты что задумал? — полюбопытствовала Зинок, едва они встали с кресел.

— А вот угадай! — Сашка хитро улыбнулся.

— Ага! — просияла Зинок. — Знаю! Я тоже! Здорово... — она захлопала в ладоши.

Они направились к выходу. На полпути Зинок шепнула:

— Смотри, какой толстяк...

Сашка кивнул.

Толстяк с трудом умещался в кресле, стоящем в углу, неподалеку от выхода. Его челюсти беспрерывно двигались, будто разжевывая пищу.

— Это ж надо, — сказал Сашка тоже шепотом. — Похоже, он вообразил еду.

— Вот чудик, — удивилась Зинок, — зачем?

— Чего тут непонятного, чудик худеть решил. На диету садится.

— А интересно... сколько он жевать будет? Подождем?

Они стояли, весело перешептываясь — пять, десять минут. Толстяк все жевал.

— Он, по-моему, сидел еще перед тем, как мы вошли, — прошептал Сашка. — Великий человек, ничего не скажешь! Гениальный изобретатель! Открыватель нового способа применения дрима...

— Тихо ты, — возмутилась Зинок, — человека обижаешь... Бедный толстый человек.

Они подождали еще немного — никаких изменений. Выйдя наружу, Зинок сказала:

— А ведь это, в сущности, свинство, что мы вот так подсматриваем. Дрим — личное дело каждого.

— Кто ж виноват, что они не дают возможности уединиться, — буркнул Сашка.

— На Западе по-другому, там, я слышала, кабинки с занавесками. А у нас — денег жалеют. Ладно, хватит об этом. Давай о чем-нибудь веселом.

И они пошли к пляжу, болтая о пустяках, и все было хорошо, очень, очень хорошо.

В четверг Сашка не пошел на теорию инопланетных культур и проторчал всю пару в пустой аудитории, делая домашнее задание на завтра. Предмет назывался "Дискурс как филологическое понятие", и задано было выписать как можно больше определений дискурса из двадцати двух научных трудов. В конце концов, широко зевнув, Сашка отложил библу. Всего он выписал минимум сорок определений, но проблема в том, чтобы всех их друг с другом согласовать, а как тут согласуешь! Легче удавиться, чем вывести единое определение.

На двух оставшихся парах Сашка благополучно спал и, возвращаясь домой, был в приподнятом настроении. Выйдя из лифта, он направился было к двери своей квартиры — но вместо собственной карточки нащупал в сумке карточку соседки Риты. Ах да, подумал Сашка, чуть не забыл... Рита уехала в командировку, оставила Сашке карточку и попросила его присматривать за квартирой. Сашка отпер шикарную, переливающуюся в тусклых лучах лестничной лампочки дверь и вошел. Сделал несколько шагов — и замер. Фу ты черт, как неудобно... Из гостиной доносились голоса. Голос Риты, громоподобный, с артистическими интонациями. И чей-то не такой громкий и неуверенный.

Дверная карточка, оказывается, каким-то образом уже очутилась на тумбочке. На осознание этого факта потребовалось несколько секунд. И еще несколько — чтобы понять, что Сашка положил карточку зря и что естественнее всего взять ее и на цыпочках выйти. А тем временем кое-что, конечно, невозможно было не услышать.

— Вы подумайте, — мягко просила Рита. — Я ведь не уговариваю. Я так, от чистого сердца.

Да, мягко — но Сашке вроде бы не по себе стало от этой мягкости. И рука, протянувшаяся к тумбочке, замерла. Странно, очень странно вел себя Сашка и сам это осознавал.

— Понимаю, — вздохнула вторая женщина. — Проклятая жизнь! За квартиру не плочено, пищепровод отключить грозятся. В магазин за мылом, поверите ли, пешком хожу, на воздушку денег не хватает. На прошлой неделе Сережка гриппом заболел, мы медробота вызвали. Так он деньги вперед потребовал. Вот тебе и бесплатная медицина! Я, говорит, без мзды не работаю. С достоинством говорит. Надулся и ушел.

Пока она говорила, Сашка вспомнил: да это же тетя Катя, семью этажами ниже живет. Приятная женщина. Сашка с ее дочерью, вернее, падчерицей, в детстве дружил.

— Одно слово: железяка, — сказала Рита. — Прямолинейное создание. Так как Сережка?

— Сережка слава богу. Несколько дней пролежал, сейчас почти здоров. Зато мой оболтус пропал опять. Ни тебе "здрасте", ни "до свидания". И деньги стащил.

Рита выразительно поцокала языком, до того выразительно, что даже Сашка услышал.

— Сейчас есть клиники, где пьяницу за три дня человеком делают.

— Так то ж сколько денег нужно... У других мужья люди как люди, зарабатывают, а у меня...

Сашка понимал, что очутился в глупейшем положении. Чем дальше, тем труднее уйти — ноги наливаются неимоверной тяжестью и прилипают к полу. Нелепо, что он до сих пор стоит — но все как во сне: чем нелепее, тем непреодолимей.

— А Сонечка моя... — Катя всхлипнула. — Приносит недавно деньги и говорит: вот тебе, мама, на папино лечение. Откуда, спрашиваю. Я, говорит, официанткой работаю. Я уже тогда удивилась: больно много денег было. А потом, когда узнала, ужаснулась. Ну, пусть я мачеха, но не настолько же!

Из уст Риты вырвалось неразборчивое восклицание, полное сочувствия и недоумения, даже точнее — недоверия. Катя печально возразила что-то вроде "Может...", голоса перешли в неясное бормотание и едва слышимый шепот. Сашка тряхнул головой, словно приводя мысли в порядок, двинулся было обратно, но опрокинул ногой какую-то коробку и замер в испуге. Кажется, не услышали... Густой мрак прихожей прямо-таки физически давил на Сашку. Эта квартирка вечно действует ему на нервы, почему — не понять...

— ... Говорю ей, — прорвался сквозь бормотание Катин голос, — ты что, мол, с собой делаешь? А она мне: да я ж для папы, для всех нас... Да и потом, говорит, это не так страшно, виртуальное, мол. Я ору: ты что, дура, их же тысячи, к тому же с кого-то ведь и запись делают... А она мне весело: ничего, с кого делают, я сама выбираю. Весело, а сама заплакать готова. Сейчас держу ее дома, никуда не пускаю.

— Да-а, — протянула Рита, — ситуация. Я даже боюсь советы давать. Просто... как бы это выразиться... информация для размышления.

— Ну да, конечно... И все-таки... что бы вы сделали на моем месте, Маргарита Рудольфовна?

— Я? (Пауза.) Знаете... Я вам вот что скажу. Загробный мир — это все ерунда. Никто, понимаете — никто не знает, что нас там ожидает. Может быть, черти со сковородками. Конечно, образно говоря. Вам, Катя, нужно выкарабкаться. Любой ценой. О семье, о детях думайте, — неожиданно жестко заключила Маргарита Рудольфовна.

— Да я и думаю, — горестно проговорила Катя. — А хоть не обманут?

— Сейчас — аванс. Не меньше трети всей суммы. Остальное — после смерти. В обмен на товар. Детям или другим родственникам.

— Как вы спокойно это говорите... Вы страшный человек, Маргарита Рудольфовна.

— Тем живем.

— Вот сейчас гляжу на вас — и не по себе становится. Это ничего, я не испугаюсь... Значит — треть... это сколько выходит?

— Тысяч двадцать или тридцать. А всего — от шестидесяти до ста тысяч. Это уже от качества зависит. Какова душа, такова и плата... Вам, я думаю, меньше сотни не дадут. У вас, Катя, душа сильная, такие редко встречаются. Это ж сколько энергии, надолго хватит...

— Ну хорошо. А какие там... эти самые... условия труда? — Катя пыталась говорить спокойно и уверенно, ясно, что именно пыталась.

— Более чем нормальные. Работа семь часов в сутки, духовная пища — сколько потребуется... Только одно "но": за пределы завода отлучаться нельзя. Ну, а кто может поручиться, что в загробном мире — иначе, что там — свобода? Никто... Вот то-то и оно.

— Аргумент плохой, но допустим... Но ведь это, я слышала, подсудное дело.

— Для тех, милочка, кто покупает, а не для тех, кто продает. Если компанию накроют, сматываться придется им, а не вам, мне, возможно, тоже — это я по секрету говорю, другому бы кому не сказала... Это ж не какие-то там черти, это люди, как и мы с вами. Удерут, а тридцать тысяч вам останутся. Неплохо? Неплохо...

— У вас все так гладенько выходит... Но я вам верю, деваться некуда. Так куда и к кому приходить?

В этот миг под ногами у вконец обалдевшего Сашки что-то зазвенело, опрокидываясь... в гостиной замолкли, Сашка на цыпочках начал отступать, и тогда на пороге рывком распахнувшейся двери, в потоке света, льющегося из гостиной, возникла яростная Маргарита Рудольфовна, с мертвенно-синим лицом и с длинными кровавыми ногтями, устремленными к Сашкиному лицу. Тот опрометью вылетел из квартиры, напоследок успев осознать, что голубизна — не естественный цвет, а косметическая маска, в секунду отпер дверь, скакнул за порог, щелкнул замком и лишь тогда смог отдышаться.

Самым диким во всей этой истории для Сашки остался вопрос: какого черта он не смылся сразу и на кой бес торчал полчаса в чужой прихожей, спрашивается?

Часы в гостиной пробамкали два часа. Сашка заворочался и сбросил одеяло. Нет, ну невозможно же так, в конце-то концов... Вспомнился сон: белая, с длинными рядами кроватей, палата; окна, выходящие в пыльный двор, а дальше, за двором, — колючая проволока... Все встревожены, все расхаживают по палате, и Сашка расхаживает с ними. В воздухе повисло страшное предчувствие, ожидание беды... "Интересно, кого на этот раз", — сказал один, тоже молодой парень и тоже, как Сашка, одетый в белую пижаму. "А что? — спросил Сашка. — Что будет?" "Что, что... — проворчал парень. — Как будто не знаешь... Душу вырезать будут". И это, слав богу, все: от такой жути как не проснешься... Что-то часто кошмары достают в последнее время. А еще этот разговор чертов... Сашку передернуло.

Вот так лежишь-лежишь, и идиотские мысли лезут... И жалко тетю Катю, и злость берет: чего она, дура, с ведьмами возится... Хорошо, что Сашка дверную карточку у Маргариты оставил, а то б отдавать пришлось: и жутко, и противно, и сама она, ведьма, того и гляди глаза выцарапает... Нет, подумал Сашка, на месте Кати я бы не стал душу продавать. Не стал бы? А дальше? Как бы я поступил, в самом-то деле? Дурак! — мысленно заорал Сашка, разозлившись на себя. Тебе спать надо, так нет, лежишь и ерунду думаешь! На ее месте! Начать с того, что на ее месте не следовало бы выходить замуж за алкоголика...

Ночь была паршивая, и утро тоже. Первая пара — спецкурс на тему "Трансцендентальный интенционализм в произведениях А. С. Пушкина". Что такое трансцендентальный интенционализм, никто не знает. Половину слов из лекции — тоже. А причем тут Пушкин, не знает и сам лектор, наверное. Зато Сашка наконец придумал, что делать. Глупо — но все-таки... Не без труда он отыскал адрес Катиной библы — и принялся писать сообщение:

"Уважаемая Екатерина Ивановна! Кто я такой, это неважно. Я узнал случайно про вашу проблему. Я знаю, вы хотите жертвовать собой для детей, но это такая жертва, которая им бы не понравилась. У всех в жизни иногда бывают тяжелые ситуации, но они проходят. Ведь не может же быть, чтобы не было выхода... А Маргарите не верьте, она —ведьма, от нее чего угодно ожидать можно. Ваш неизвестный друг".

Сашка перечитал послание — не понравилось. Особенно подпись, глупее не придумаешь... Но Сашка не любил писать письма, а тем более их переделывать. Пусть уж будет как будет... Он отправил письмо по библе и как будто ощутил облегчение.

В субботу Сашка опять пропустил пару по инопланетным культурам. И в четверг тоже. Особой надежды, что Ылль забудет и отвяжется, не было, но чем меньше эту шизу видеть, тем лучше. По крайней мере сейчас, пока до экзамена далеко...

Но полного счастья в жизни не бывает. Стоит лишь уставшему после пар человеку усесться перед телебоксом с тарелкой свежедоставленной еды, как раздается звонок в дверь. И стоит лишь этому самому человеку ощутить нехорошее предчувствие, чтобы немедленно — назло себе и предчувствию — пойти открывать.

Сашка открыл дверь. За порогом — никого. Сашка постоял секунды три и намеревался уже захлопнуть дверь, как с площадки донеслось:

— Молодой человек! Не затруднит ли вас немного подождать?

В булькающем голосе звучала плохо спрятанная насмешка. Сашка ступил за порог, ощущая усталость и равнодушие. Так и есть — Ылль би Флюк медленно сползала по стене, вниз от звонка.

— Здравствуйте, — буркнул Сашка.

— Здравствуйте-здравствуйте... Фуф, как устала... Понаделали тут звонков высоко над полом, понимаешь ли...

— Может, вам помочь?

— Не надо. Я — ха-ха-ха — скользкая...

Интересно, а где ее летающее устройство, подумал Сашка. Ылль наконец сползла на пол и замерла, тяжело дыша.

— Ну что, — сказала она бодрым голосом, — небось рад меня видеть, ха-ха? Отчего не смеешься — шутка не смешная?

Опять эта ее — иначе не назовешь — откровенная наглость и внезапные переходы от "вы" к "ты"... Сашка, похоже, уже успел немного привыкнуть.

— А отчего занятия пропускаешь? — ехидно продолжала Ылль. — Сегодня в третий раз — нехорошо-о...

— Допустим, я болен. Устраивает?

— Любопытно... И чем же? Хочешь — угадаю? Голова, не так ли?

— Угадали, — хмуро сказал Сашка. — Только голова — пункт номер один. Пункт второй — живот, пункт третий — ноги, пункт четвертый — уши. Так что можете со мной не говорить, все равно я ничего не слышу...

— Запомним... Но проводить-то к себе бедную старую гостью сумеешь?

— Сумею, — сказал Сашка и пошел в гостиную. Подойдя к дивану, он оглянулся на Ылль: та вползала за ним.

— Вот видите, — проговорил Сашка, плюхнувшись на диван и взяв тарелку, — бедный больной человек тут как раз пообедать собрался, а бедная старая гостья ему помешала.

— Это ничего, — весело возразила Ылль, — я тоже не прочь пообедать.

— Да? И что же бедная старая гостья предпочитает? Если, конечно, это ей удобно — объедать бедного больного студента...

— Мне много не потребуется. Суп с перловкой... или овсянкой... Нет, лучше все-таки перловый. Это мои любимые блюда. Деликатес...

Сашка едва не подавился куском отбивной. Неужели эти деликатесы есть в меню, думал он, идя на кухню. С трудом верится... Вот уж выбрала — дрянь из всех дряней... Нет, все-таки есть в списке, надо же.

— Через пять минут будет, — сообщил он, возвращаясь.

— Спасибо. — Ылль уже успела вскарабкаться на стул и оттуда глядела на Сашку злорадно поблескивающими глазками. — А я предупреждала: от меня так просто не отвяжешься... Забыл?

— Вы можете сказать... прямо и конкретно... чего вам от меня надо? — медленно сказал Сашка.

— Тебя! Тебя мне надо — от тебя самого. Понял?

Сашка опять едва не подавился отбивной.

— Это в каком же смысле? — осведомился он.

— Ну уж конечно, не в том, что ты подумал... балбес! — резко крикнула Ылль. — Мне просто больно глядеть на тебя... на тебя, каким ты стал из того, прежнего... — с горечью протянула она. — Чего я от него хочу, спрашивает... А ты-то сам, ты чего-нибудь хочешь?

Сашка подумал.

— Сейчас... Вот сейчас прямо мне больше всего хочется врезать вам чем-нибудь по башке. Причем сильно. Правда, это, наверно, не называется башка, но все равно... Меня удерживает одно — что я так никогда и не смогу сдать экзамен по теории инопланетных культур.

— И это будет большое упущение, — подхватила Ылль. — Жаль, не правда ли? А ты, насколько я знаю, на красный диплом идешь?

— Ну, иду...

— И это тоже жаль. Нет, вопрос не в том... Чего ты вообще в жизни хочешь?

Вот наглость, подумал Сашка.

— Чего я хочу и как я живу — никого не касается!

— Ишь как разозлился! А может, ты сам не знаешь, чего хочешь? Тот, который был ты, тоже не знал, но ему по крайней мере не нравилось это незнание...

— Слушайте, — сказал Сашка, медленно свирепея, — а вы уверены, что он был, этот самый, который я? Может, он вам приснился? Может, вы глюками страдаете?

— Нет, — спокойно согласилась Ылль, — не уверена. Я даже в этом мире не совсем уверена. В том, в котором мы с тобой живем. Кто скажет, что он — не сон и не глюк?

И тут Сашка понял, что начинает успокаиваться. Потому что ему в голову пришла простая мысль. Без прямой связи со словами Ылль. Странно даже, что раньше не пришла. Эту догадку нельзя было подтвердить и нельзя опровергнуть. И вроде бы она должна была еще больше рассердить Сашку — но не рассердила, а успокоила. Похоже на игру, подумал он. Всего-навсего игра. Можно расслабиться...

— Да... забыла спросить. Как домашнее задание?

— Какое домашнее задание?

— Не притворяйся, что тоже забыл. Говорила, перед самым твоим уходом говорила. Вспомнить, за что тебя сослали.

— За пустоту — так, что ли?

— Это я тебе сказала. А сам?

— Ну уж не дождетесь — чтобы я заразился вашими глюками... — Сашка поднялся с дивана. — Погодите, сейчас перловку принесу.

Подойдя к пищепроводу, Сашка с отвращением взглянул на "деликатес" и накрыл его мелкой тарелкой, чтобы больше не смотреть.

— Ложка нужна? — крикнул он.

В ответ послышался булькающий хохот.

— Нет... ха-ха... ложками я не питаюсь.

Ылль, оказывается, уже взобралась на стол, и Сашка поставил перед ней тарелку. Показался длинный язык — что интересно, рта так и не удалось увидеть. Сашка поспешно отвернулся... Профессор прямо-таки набросилась на перловку, сопровождая поглощение малоприятными звуками, и вскоре тарелка была пуста.

— Ну, так вот, — сказала Ылль, облизнувшись. — Тебя сослали за то, что ты не мог понять жизнь. Считал, что в ней нет смысла. И другим внушал то же.

— Это что — преступление?

— Смотря как... И смотря где. Живешь с богами — думай по-божественному. Озлобление у них — преступление. А равнодушие — нет.

— Нет, ну а все-таки — конкретно: что я сделал?

— Ничего ты не делал, в том-то и проблема. Тебе нужно было создать вселенную. Каждому богу нужно в своей жизни создать вселенную, потому их и миллиарды. А ты заявил: не хочу делать мир, в котором будут страдать, надо по-другому... И других обращал в свою веру. То есть нарушал существующий миропорядок.

— Ну хорошо, а какой он вообще — мир богов?

— О-о-о... Это ты многого захотел. Мы с тобой, здесь и сейчас, смертные существа с несовершенными чувствами. Многое понять невозможно. И невозможно объяснить. Надо самому увидеть, из себя — увидеть... Там масса измерений, а не наши ничтожные четыре, в этом самом... Надпространстве, как я его называю. И масса органов чувств. Совершенные тела. А в этот мир вложены... как бы подчинены ему, что ли... вселенные, множество вселенных, в одной из которых мы с тобой сейчас живем. И надо быть необыкновенным богом — а ты таким и был — чтобы задать вопрос, зачем все это нужно...

— Неплохо бы там жить, — сказал Сашка. — Только уж больно все абстрактно... Фантазии у вас, что ли, мало... А вас-то самих за что сослали?

— Я же сказала: меня не судили. Меня не за что было судить. Но я была одной из твоих... учеников, что ли... и я была тобой... м-м-м... увлечена. Ну, и решила за тобой последовать. Мне поставили условие: на разные планеты, в существа разного вида... зато — в одну вселенную. По крайней мере, возможность встречи оставили... Ну, я и согласилась. И вот... видишь сам. Глупая история, правда?

— Сочувствую, — усмехнулся Сашка.

— Не веришь? Я и сама-то себе не очень верю...

Странные у нее перемены настроения, подумалось Сашке.

— Ну, хватит пока, — сказала Ылль. — Информацию для размышления я тебе дала, а дальше уж твое дело... Мне все-таки хочется верить, что удастся научить тебя хоть немного думать.

Летательное устройство как по волшебству возникло рядом с ней, на уровне стола.

— Что смотришь? — спросила Ылль, переползая на свою платформу. — Удивлен? Не знал, что наша техника мыслями управляется? Только жаль, чужие мысли читать не умеем...

— Да нет, что-то слышал.

— Слы-ышал, — передразнила его Ылль. — На лекции ходить надо. Ты уже понял, что от меня никуда не денешься... И общий культурный уровень повышать.

— При чем тут, — возразил Сашка. — Я просто удивляюсь, почему вы его раньше не вызвали.

— А? Что? Не слышу. Уши, понимаешь ли, болят. И голова вместе с ними, ха-ха-ха... Ну, до свидания, что ли...

Проводив Ылль, Сашка вернулся в гостиную. Остановился, задумчиво глядя на тарелку.

— Черт бы тебя побрал! — сказал почему-то про тарелку и сбросил со стола на пол. И пожалел, что современные тарелки не бьются. Не нравится ей, как я живу, вспомнил он. Чего я хочу, спрашивает. Да что она понимает, дура зеленая?

— Знаешь, — сказал Сашка, — у меня, кажется, есть версия, которая все объясняет.

— Ну? — спросила Зинок.

— Как раз позавчера пришло в голову, во время этого разговора с бульглой. А что, если она на самом деле психолог, а не культуролог? Поняла?

Зинок пожала плечами.

— Ну смотри... Тогда, выходит, вся эта хреновина — часть психологического эксперимента, и историю с богами она выдумала, чтобы посмотреть, как я реагировать буду. А я, значит, — типичный образец землянина, и все мои мысли она каким-то способом читает и записывает.

— Приятная гипотеза...

— Приятнее некуда, — согласился Сашка.

— Тогда почему именно тебя?

— Вот и я думаю: почему?

— Ты у нас, Сашка, особенный... Подопытный кролик, — Зинок потрепала Сашку по волосам. — Слушай, а может, ты действительно бог?

— Ты что, спятила?

— Нет, я просто думаю — если перебирать все вероятности, то почему б не учесть и эту?

Они поднялись по ступенькам университета и вошли. У вертушки дежурил здоровенный хмырь с кретинической физиономией.

— А вот и он, — сказал Сашка, — радость ты наша... Некто, Ограждающий Входы.

Сашку Некто пропустил, а Зинок преградил дорогу.

— Пусти ее, — потребовал Сашка, — она со мной.

— Студенческий где? — прогудел Некто.

— А мы сиамские близнецы, — сказал Сашка, — нам по отдельности быть воспрещается.

Зинок что-то пищала, пытаясь прорваться мимо удивленного Сашкиной наглостью Некто.

— Эй, ты, — продолжал доставать Сашка, — ты что себе позволяешь? Как фамилия?

Некто всей своей фигурой явил полное остолбенение.

— Как фамилия, говорю? — заорал Сашка. — Я напишу в Межпланетный союз по правам человека!

Вокруг уже столпились любопытные, таращась на Сашку и на Некто.

— Я тебе такую фамилию покажу, — зарычал Некто, поворачиваясь к Сашке, и в этот миг Зинок проскользнула мимо, Сашка схватил ее за руку, и они побежали.

— Как я теперь мимо него возвращаться буду, — пожаловалась Зинок. — Это же динозавр какой-то. Скотина допотопная...

— Ничего, я тебе сейчас другого динозавра покажу, еще похлеще... Вон, видишь, Здравствуй-Дерево идет? Это его прозвище.

— Ух ты, — поразилась Зинок, — сколько ему лет?

— Доброе утро, Здравствуй-Дерево! — крикнул Сашка.

Здравствуй-Дерево невозмутимо прошел мимо, не поздоровавшись.

— Ну вот, — сказал Сашка, — не услышал... А теперь будет жаловаться на кафедре, что я не здороваюсь.

— Ужас... И какие ж у него лекции?

— Да так, иногда удается не заснуть. Хочешь, я тебе про него историю расскажу?.. Пойдем пешком, все равно не пробьемся... Грустная история о том, как Здравствуй-Дерево погубил несчастного преподавателя с физтеха...

— Ну, рассказывай.

Согласно университетской легенде, Здравствуй-Дерево еще сорок лет назад преподавал методику компьютерных игр. Как и сейчас, преподавал он ее до того плохо, что посторонним трудно поверить. Не поверил и молодой преподаватель с физтеха, у которого была любовь с Лидочкой, студенткой общегуманитарного факультета. Человек неплохой, верящий в идеалы и впечатлительный. "Приходи, — сказала Лидочка, — увидишь". Он пришел, сидел на лекции, выражал сильнейшее изумление. Однако все обошлось бы благополучно, не вздумай Здравствуй-Дерево в середине пары поразглагольствовать о развитии наук.

— Методика компьютерных игр, — говорил он, — неуклонно идет вперед семимильными шагами. Как и человеческая мысль вообще, которая постоянна в своем развитии. Что бы ни открыли, в дальнейшем обнаруживается неполнота этого знания.

И Здравствуй-Дерево обрадовал слушателей подробным и развернутым сообщением о том, как в древности люди не знали, из чего состоит вещество; как затем открыли, что вещество состоит из молекул; затем — из атомов, и решили, что они неделимы.

— Слушай, — наклонился к Лидочкиному уху пораженный преподаватель с физтеха, — а зачем он все это говорит?

— Но нет пределов человеческому познанию! — провозгласил Здравствуй-Дерево. — Прошло еще некоторое время, и люди установили, что атомы состоят из нейтрино и антител!

Раздался грохот, и вся аудитория повернула головы в Лидочкину сторону. Это упал в обморок несчастный преподаватель с физтеха.

— А дальше что? — спросила Зинок.

— А дальше начинается самое грустное. Бедного преподавателя отправили в сумасшедший дом. Но не сразу: сначала он бродил по городу и приставал к прохожим с одним-единственным вопросом. Подойдет тихонько, бывало, смотрит грустно и спрашивает: "Скажите, пожалуйста, который сейчас век?". В сумасшедшем доме он, наверно, тоже про век спрашивал... А Здравствуй-Дерево проработал еще сорок лет и с тех пор ничуть не изменился.

— Боже мой... А Лидочка?

— О судьбе несчастной Лидочки история умалчивает. Может, покончила с собой, может, всю жизнь страдала, а может, вышла за другого и была счастлива. А может, и вообще всей этой истории не было. Просто — рассказывают...

— Все равно, — вздохнула Зинок. — И зачем я только пришла? Я боюсь: вдруг и со мной у вас что-нибудь случится?

— Не говори ерунды, — возразил Сашка. — Если б от дураков сходили с ума, то разумная жизнь давно бы прекратилась...

Они завернули за угол и приблизились к скоплению девчонок. В глазах зарябило от ярких красок, но все одногруппницы показались Сашке вульгарными и невзрачными рядом с Зинок.

— А вот и мои... — сказал Сашка. — Всем привет, это Зинок.

У Эвелины отвисла челюсть; она впилась глазами в Зинок, а потом демонстративно развернулась и удалилась, громко бормоча: "Будто своих мало, так нет, он еще чужую привел... Худющая — глядеть не на что..."

— Ты на нее не обращай внимания, — сказала Ленок. — Она дура и завидует тебе, что ты красивая. А ты случайно не из курсантов?

— Я что, так спортивно выгляжу? — спросила Зинок.

— Нет, просто для симметрии: он один на сто девочек, ты одна на сто мальчиков... У нас здесь женский монастырь, понимаешь ли...

В этот момент из-за угла бесшумно вынырнул Романецкий и принялся отпирать дверь.

— Ух ты, — шепнула Зинок, — красавчик...

Сашка посмотрел. Романецкий и в самом деле выглядел очень симпатично, держался спокойно и ничуть не напоминал демона ярости и мщения — фу ты черт, откуда такие слова?

Группа начала протискиваться в двери.

— Я извиняюсь, а это кто? — сказал Романецкий, когда вошли Сашка и Зинок.

— Это со мной, — ответил Сашка просительным голосом. — Она мешать не будет.

Романецкий с сомнением посмотрел на Зинок, но возражать не стал. Демонические проявления были еще впереди.

Сашка усадил Зинок за свою обычную первую парту у двери.

— Нет, он и в самом деле очень мил... — прошептала Зинок, пока Романецкий совершал перекличку. — И голос приятный...

— Ты надеешься, что я стану ревновать? Ха-ха... Во-первых, ему пятьдесят лет, у него внуки есть, а во-вторых, он динозавр почище многих других, сама увидишь.

— Как — пятьдесят? Да ему от силы двадцать пять...

— Пятьдесят, не сомневайся. Об этом все знают...

— Как это может быть?

— Не знаю, сам удивляюсь.

— Итак, начинаем занятия, — сказал Романецкий. — Сегодня у нас первый из семинаров на тему "История теоретических взглядов на философию в двадцать первом веке". Закройте, пожалуйста, тетради и книги, положите библы на стол экраном книзу.

— Да, — прошептала Зинок, — и правда динозавр, уже вижу...

— Вопрос первый. Кто сможет изложить основные взгляды на философию представителей антропофобизма?

Поднялись рук десять, в том числе Сашкина. Некоторые девчонки прямо подпрыгивали от возбуждения.

— Нет, — сказал Романецкий, — сегодня я буду вызывать по списку. И начну с тех, кого еще не слышал на предыдущих занятиях. Эвелина, пожалуйста.

Эвелина с трудом оторвала свою тушу от стула и замерла, опираясь на руки. На практических она, в отличие от лекций, всегда садилась за заднюю парту и к Романецкому не приставала, а наоборот, старалась быть понезаметнее.

— Н-ну... — начала она, — что философия...

— Погромче, пожалуйста, — сказал Романецкий. — И развернутыми фразами. Почему вы начинаете фразу с "что"?

— Ну, они говорили, что философия...

— Кто "они"?

— Представители антропо... антробо... ну, этого самого... говорили, что философия не удовлетворяет.

Романецкий помолчал, ожидая продолжения.

— А дальше?

— Дальше? — переспросила Эвелина.

— Вы сказали, что философия не удовлетворяет. Вот я и спрашиваю, кого она не удовлетворяет или чему?

Эвелина молчала. Катек шепнула: "Сексуально не удовлетворяет". По аудитории прокатился смешок.

А Ленок все надрывалась, чуть не плача:

— Меня вызовите! Меня! Я вчера весь вечер готовилась!

— Как будто я не готовился, — пробормотал Сашка.

— Елена, вы и так много отвечали в прошлом семестре, — сказал Романецкий. — Дайте проявить себя и другим. Эвелина, это все?

Молчание.

— Ничего такого они не говорили! — рявкнул Романецкий. — Вы не знаете материала! Садитесь!

Он спросил еще пару троечников — с тем же результатом, — а затем вызвал Сашку. Сашка вскочил и оттарабанил все семнадцать пунктов с подпунктами. Их он вчера вызубрил, не пытаясь понять: это отняло бы больше времени.

Зинок смотрела на Сашку с боязливым удивлением и, когда он сел, прошептала:

— Зачем ты все это так старательно учишь? Ведь это же бред. Введение в теорию философии, антропофигизм какой-то...

— А он автоматы обещает. Правда, только тем, кто ответит на всех практических. Но и экзамен у него жуткий — говорят, пятерок почти не бывает, а многие по сто раз пересдают. Вот все, кто хотят пять, и стараются, так он же, гад, теперь троечников вызывает, которые все равно ни на какой автомат не надеются...

— Александр, — прервал его Романецкий, — не отвлекайтесь. Еще раз услышу — снижу на балл оценку.

Следующий вопрос — охарактеризовать взгляды представителей неоэкзистенциализма.

— Елена, — сказал Романецкий, — прошу вас.

Ленок вскочила, красная, как вареный рак.

— Но я по другим вопросам готовилась! Это единственный вопрос, который я не...

— Вы удивляете меня, Елена. С таким рвением просились отвечать... Я думал, вы действительно готовы к семинару.

— Нет, я готова, готова, — заторопилась Ленок. — Я могу ответить, просто я этот вопрос знаю хуже, чем остальные.

Она принялась на ходу вспоминать, отвечала неуверенно, а тут еще Романецкий сбивал не к месту заданными вопросами, так что вскоре Ленок окончательно запуталась и села.

Семинар продолжался...

В конце пары Романецкий объявил оценки. Пятерки, необходимой для автомата, не получил никто. Эвелина получила два, Ленок — три.

Бедная, бедная Ленок... Она прямо-таки накинулась на Романецкого.

— Это несправедливо! — кричала она. — Я просмотрела кучу научной литературы, по всем вопросам, кроме этого! А этот я тоже учила, просто отвечать собиралась по другим!

— Не знаю, не могу проверить, — спокойно возразил Романецкий. — Я видел, как вы отвечали по второму вопросу, и этого достаточно.

Сашка получил четыре: как догадался, за то, что "не проявил знания научной литературы". Научную литературу он тоже читал, и тоже по другим вопросам. Но при виде расстроенной Ленок как-то неловко было лезть к Романецкому со своими проблемами.

На следующей паре — теория инопланетных культур. Ради которой, собственно, Зинок и пришла. Ылль би Флюк появилась незадолго до звонка, и опять на своей летающей платформе. Платформа подплыла к Сашкиной парте. Зинок не мигая смотрела на Ылль, а куда смотрела Ылль, сказать сложно.

— Ну, здравствуйте, Саша, — сказала Ылль после нескольких секунд молчания. — А это, как я понимаю, ваша знакомая?

— И не только знакомая, — отрезала Зинок. Не много дружелюбности было в ее интонации.

Продребезжал звонок.

— Сегодня, — начала профессор, — я построю свою лекцию оригинальным образом. Я посвящу ее одному-единственному произведению. Это, как вы знаете, мой принцип: поменьше абстрактных рассуждений и побольше конкретности. Я прочитаю вам "Повесть о бедном кваблике", написанную классиком прошлого шестьсотдвадцатипятилетия Цлю би Флаббом.

Читала Ылль образцово, с едва заметно булькающей выразительностью, вызывавшей у Сашки тошноту. Он предпочел бы поменьше эмоциональности и поменьше выразительности. Да и само описание страданий бедного кваблика казалось чересчур сентиментальным.

— «...После выпускных экзаменов, сдавать которые нашему бедному герою не помогал никто, кроме собственных мозгов, кваблик очутился перед выбором: идти работать в школу или сдавать экзамен в Малый круг книгообращения. Естественно, кваблик выбрал последнее, и естественно, провалился: его сочинение оказалось недостаточно нудным для того, чтобы получить отличную оценку...» Большой и Малый круги книгообращения, — пояснила Ылль, прервав чтение, — находились в одном здании, круглом и громадном. С внешней стороны располагался Большой круг, который включал в себя сотни комнат, соединенных дверями и замыкающихся в кольцо. В каждой комнате сидело по несколько литераторов. Получив из комнаты слева тексты, они переставляли в них слова, меняли местами главы, соединяли несколько текстов в один или наоборот — в общем, изощрялись как могли; затем передавали то, что получалось, в комнату справа, и так далее, и сотни раз по кругу, и без конца. Малый круг книгообращения находился в центре здания, и его задачей было писать о Большом. Но я отвлеклась, продолжаю... «...Как всегда, герою не повезло: его направили в школу для зубсов, где учителями были кваблики. В то давнее, глупое время у квабликов не было другой дороги, кроме как идти в учителя или в Малый круг книгообращения. "Познакомьтесь, это ваш новый учитель, — сказал директор и обратился к кваблику: — Я думаю, вы поладите с ребятами". Он вышел, а кваблик замер в растерянности. Зубсы были такие огромные, такие страшные и с такими глупыми лицами, да к тому же так громко шумели, что кваблику заложило уши. "Садитесь! — закричал он. — Начинаем урок!" Но зубсы продолжали стоять: голос кваблика был так тонок, что его попросту никто не услышал! Кваблик заволновался и забегал между рядами, отчаянно пища: "Садитесь!", но никто даже не замечал его... Так начались трудовые будни. Они проходили очень плодотворно. Нового учителя использовали вместо камешка для рогатки или в качестве резинки для прыжков. Иногда играли в прятки. Кваблик прятался под шкаф, или в ящик стола, или за горшок с цветами на подоконнике, но его всякий раз находили, вытягивали наружу и хором принимались дразнить, да так, что лишь чудом не лопались барабанные перепонки...»

Группа слушала в молчании. Многие из девчонок пригорюнились, очевидно, вспоминая собственную школьную практику. Мы, конечно, не кваблики, но все же... Зинок хмурилась. Сашка тоже ощущал недовольство: зачем, спрашивается, тратить целую пару на тридцатистраничную повесть, когда ее легко достать и прочесть самому? Ведь наверняка же есть и менее доступная информация!

— «...Но кваблик не унывал: он был целеустремленным квабликом. Как хорошо, если у тебя есть мечта, думал он, вспоминая тот незабвенный день, когда он впервые увидел в витрине магазина механического котенка... С этого дня кваблик начал копить деньги. Он ел лишь раз в сутки, он почти не спал, он взял вдвое больше уроков, работал классруком в двух классах и совсем забыл вкус своего любимого блюда из тараканов... Он был счастлив, воображая момент, когда к нему в дом привезут его собственного, личного котенка, покрытого искусственным мехом, послушного и разговорчивого... Но годы шли, и кваблик состарился, прежде чем сумел скопить достаточную сумму...» — Ылль помолчала, опустив веки. Катек не выдержала:

— А дальше?

— Все понятно, — громко заявила Зинок. — Он купил себе этого котенка, но его украли бандиты, а кваблик огорчился и умер — что, не так?

— Не так, — сказала Ылль. — Слушайте развязку... «...Котенок был симпатичный и очень мило лакал молоко из блюдечка. "Привет! — сказал он кваблику. — Ты мой хозяин? Хозяин, ты хороший! Ах, как весело!" — он подпрыгнул и кувыркнулся в воздухе. Все последующие вечера кваблик только и делал, что смотрел на котенка. У котенка было пятнадцать тем для разговора, и вскоре кваблик выучил все его фразы наизусть. И однажды стало скучно. Кваблик ходил взад-вперед по комнате и наблюдал за котенком. Котенок лакал молоко. "Ты хороший, хозяин, — говорил он. — Это весело". На следующий день кваблик впервые в жизни не пошел на работу. Он лежал на кровати и смотрел на котенка. Было тоскливо. "Сегодня прекрасная погода, ты не находишь? — спросил котенок. — А вчера шел дождь". "Тогда я проверю", — ответил кваблик. Он влез на подоконник и открыл окно. Небо было белое и скучное, а внизу бежали машины, маленькие, как тараканы. Кваблик еще немного помедлил и выбросился из окна».

— Анекдот: колобок повесился, — громко сказала Зинок. Сашка ткнул Зинок локтем.

— Неожиданная концовка, не правда ли? — спросила Ылль. — Совсем не в духе сентиментальных повестей на социальную тему. И если вы решили, что Цлю би Флабб был историком, — вы сильно ошибаетесь. Нет! Цлю был великим абсурдистом. И эта концовка — она о многом говорит. Она говорит о страшной нелепости жизни. Нелепости, от сознания которой мы пытаемся спрятаться, придумывая себе всевозможные цели и смыслы, но когда-нибудь эти миражи лопнут, как мыльный шарик, и мы останемся наедине с непостижимой жизнью и не менее непостижимой смертью. Наедине с черной тоской безысходности...

— А может, зеленой? — сказала Зинок. Ылль сбилась и замолкла.

— Не смешно, — проговорила после паузы она.

На перемене Ылль опять подплыла к Сашке.

— Слушайте, — обратилась она к Зинок с плохо сдерживаемым раздражением, — чего вам от меня надо? Почему вы все время стремитесь разозлить меня? Вас не учили, что это невежливо — перебивать лекцию преподавателя?

— Уж кто бы говорил о вежливости! — возразила Зинок. — И это я должна у вас спросить: чего вам от нас надо?

— Хорошая у вас, Саша, подруга, — с иронией сказала Ылль, отъезжая. — Очень хорошая.

— На себя посмотрите! Замечательное поведение — приставать к чужим парням!

Ылль вылетела в дверь.

— Не ожидал от тебя, Зинок, — сказал Сашка. — С чего это ты? Так себя ведешь, как будто и вправду ревнуешь... Не забывай, мне же ей экзамен сдавать.

— Не нравится мне она, — ответила Зинок. — Очень не нравится. Почему, не знаю. И кваблик ее не нравится, и вообще вся лекция. У меня плохое предчувствие.

— Черное предощущение безысходности, — сказал Сашка.

За спиной раздались взрывы хохота. Зинок обернулась.

— Боже мой, — проговорила она со странной интонацией.

Сашка тоже повернулся: ничего сверхъестественного. Анжела стояла у задних дверей, окруженная толпой девчонок.

— А как Роми? — спрашивала она. — Как там мой любимый Ромашечка?

— Ох, — вздохнула Надек, — как обычно. Только еще хуже...

— Разве? Ну, поцелуйте его от меня на следующем семинаре... Жаль, что первую половину инопланетных культур пропустила. Ну ничего, дальше послушаю.

Она скрылась за дверями, увлекаемая развеселившимися при виде Анжелы девчонками.

— Это... кто? — спросила Зинок.

— Ну, Анжела, — удивленно ответил Сашка. — А в чем дело?

— Анжела? — Зинок помолчала, очевидно над чем-то раздумывая. — И давно она у вас?

— С самого начала, — пожал плечами Сашка. — С первого курса.

— Смотри... — Зинок достала библу, нажала на несколько кнопок. — Это — она?

Сашка посмотрел. На фотографии была Анжела и парень примерно Сашкиного возраста. Рука парня лежала на плече Анжелы. Та беззаботно хохотала, запрокинув голову и обнажив ослепительные зубы. Парень улыбался. Обращала на себя внимание обстановка комнаты, очень уж непривычная.

— Она, — подтвердил Сашка. — А откуда у тебя это?

— Потом расскажу. Но — точно она?

— Ну да, да. А кто этот парень? Он мне кого-то напоминает.

— Ты его видел, — сказала Зинок таким странным тоном, что уточнять не хотелось.

Анжела появилась вновь, на этот раз сопровождаемая не только шлейфом из девчонок, но и тремя парнями. Где она умудрилась раздобыть парней за минуту, неведомо.

— Вот так, девчонки, — говорила она. — Цените меня! Кто бы другой вам ребят приводил? Эй, мальчики! Написать вам список наших баб?

Мальчики нерешительно улыбались и смотрели не на баб, а на Анжелу. Зинок тоже смотрела на Анжелу. Пристально.

— Скажи, — проговорила она почти шепотом, — у тебя есть адрес ее библы?

Выскочив из дверей нуль-Т, Сашка понесся, перепрыгивая через лужи и то и дело едва не налетая на прохожих. Выпадает же временами такое счастье: заболел препод, и четвертая пара, трудкультура, не состоялась. А то б сейчас клеил обои как миленький... Или листья подметал. Впрочем, откуда в марте листья?.. Захотят — отыщут. Специально для такого случая...

А прохожие плетутся, как черепахи. Как бы в кого не врезаться... Черт, уже врезался... Нет, просто задел плечом. Вроде знакомый старикан... Сашка остановился и взглянул повнимательнее. Неужели Здравствуй-Дерево, только этого и не хватало... Старик поднял голову. Не он, но тоже вполне дуб, судя по физиономии. Да что он мне все время мерещится, подумал Сашка с легким удивлением.

Бросив старикану "Извините", он побежал снова, испытывая жалость к беднягам-прохожим: это ж надо — так ползти...

В квартиру он ворвался на полной скорости, расцеловал немножко ошалевшую от такого бурного выражения чувств маму и вбежал к себе в комнату. И замер у порога. Даже сумку выронил — и заметил не сразу.

— Добрый день, — сказала Ылль, непринужденно устроившаяся на стуле — если только можно сказать "непринужденно устроилась" о существе со столь чуждой анатомией. — Удивлен?

— Ммм... — ответил Сашка не сказать чтоб очень вразумительно.

— Удивлен, сама вижу, — указала Ылль на Сашкину сумку одной из своих лапок—щупалец—ложноножек—и прочее в том же духе. — Но у меня есть причины не звонить в дверь. Да, я думаю, ты и сам понимаешь, что для женщины моего возраста и телосложения это несколько обременительно...

— Понимаю, — согласился Сашка. — А вы... извините за любопытство... у меня что, жить собираетесь?

Ылль хохотнула.

— Жить? С чего это ты взял?

— Да как-то уж слишком часто ко мне заявляетесь. Не прошло и недели... А согласен я или нет — это, конечно, для вас не проблема.

— Да, есть проблемы и поважнее... но ты, похоже, не научен о них говорить. Ну ничего, я ведь все-таки преподаватель...

"Если не сейчас, то когда? — подумал Сашка"

— Скажите... зачем вам все это нужно? Вы что, на моем материале диссертацию пишете?

— Диссертацию? — переспросила Ылль.

— Ну, вы же психолог? Не отпирайтесь, я понял... И я для вас — крыса в лабиринте или что-нибудь в этом же роде...

Он замолк. Ылль смеялась. Она смеялась, временами прерывая свой хохот чем-то близким к кашлянью. Смеялась, раскачиваясь из стороны в сторону, так что у Сашки возникло даже опасение, что она вот-вот упадет. Смеялась долго. А перестав, сказала:

— Значит, ты так считаешь... Ну что же, мешать не стану. Можешь колебаться — чем плохо? В конце концов, я ведь и вправду экспериментатор — в некотором роде... Что это, тебя зовут?

— Ага... Погодите, я сейчас.

Кричала мама — звала Сашку к телебоксу. Это звонил Жека, парень с Сашкиного потока.

— Привет, — сказала Жекина голограмма. — Ты как насчет погулять?

— Погулять — это в смысле...

— Да, в смысле стима. В субботу мое день-рожденье, и мы с ребятами договорились. И куча девчонок. Ну как?

— Пока не знаю...

— "Не знаю..." — передразнил Жека. — Пойдешь-пойдешь, не упрямься. Не отдаляйся от коллектива.

— Я подумаю, — пообещал Сашка.

Нельзя сказать, чтоб он так уж любил Жеку. Но как-никак, парней на потоке мало, и нужно поддерживать отношения. И что они находят в этих стим-клубах? Не пойду, решил Сашка. Лучше к Зинок.

— Мама! — крикнул он. — Ко мне никто не заходил?

— Нет, никто. А что?

"Значит, она ее не видела. Я так и думал".

— Да нет, ничего.

"Не говорить же маме, что к тебе в комнату нуль-транспортируется бульгла, зеленая и приплюснутая. Или прилетает через окно — поди угадай".

Он вернулся в свою комнату, размышляя над реакцией Ылль на его последний вопрос. Получается, так и не сказала "нет"... Не решилась соврать? А что смеялась — так это, может быть, деланное? Может быть что угодно...

— Значит, — начала Ылль, едва Сашка успел прикрыть дверь, — ты хочешь, чтобы я от тебя отвязалась?

— У вас великолепная догадливость, надо сказать, — буркнул Сашка, садясь.

— Предлагаю контракт.

— Чего? — изумился Сашка, подумав, что ослышался.

— Условный, разумеется. Устная договоренность. Я оставляю тебя в покое. Но прежде ты мне отвечаешь на вопрос. Один-единственный.

— Вопрос? — ухмыльнулся Сашка. — Тайны государственного масштаба?

— Нет-нет, совсем другое. То, что зависит только от тебя. Ты говоришь, в чем смысл жизни, а я тебя отпускаю. Честное слово.

— Смысл жизни, значит... Да пожалуйста, хоть сейчас...

— Нет, погоди. Предупреждаю: банальностей не говорить. И чужих мыслей тоже. Только сам. Если увижу, что ты на основании собственных рассуждений пришел к выводу, — вот тогда, может быть... Если, по крайней мере, это хороший вывод. Ну, как мой контракт?

Сашка подумал. "Да, нет спору, удивлять она умеет".

— Если не врете — то по рукам.

— Я же сказала: честное слово.

А кто его знает, какое твое честное слово, мысленно возразил Сашка. Ну ладно, чего мне стоит, в самом деле...

— Согласен.

— Тогда до свидания, — сказала Ылль и исчезла. А Сашка еще долго сидел, оцепенело разглядывая пустой стул.

В субботу Сашка опоздал на первую пару. Это была педагогика, которая по субботам мигалась с введением в теорию философии. Прошло примерно двадцать минут с начала пары, когда Сашка осторожно приблизился к двери аудитории, еще не зная, будет заходить до перемены или нет. Из-за двери доносился надрывный голос Ганны Дорофеевны: та проклинала тупых инспекторов районо. Но вот крик прервался, прошелестело обычное: "Извините, детки. Я сейчас". Сашка мячиком метнулся за угол коридора. Как бы даже помимо собственного сознания: раз — и уже там.

Ганна Дорофеевна вышла, вздыхая в платок. Следуя изгибам прихотливого коридора, Сашка бесшумно двинулся за ней. Мысли были удивительно ясными. Он ощущал, что попал в настоящее приключение. Что сейчас, чего бы ему это ни стоило, узнает, робот Ганна Дорофеевна — или нет.

А та, в очередной раз завернув за угол, вошла в приоткрытую дверь туалета — и замерла. Чего она ждет, с неудовольствием думал Сашка, выглядывая из-за угла. Послышалось цоканье каблучков, мимо Ганны Дорофеевны прошли две девчонки, о чем-то перешептываясь. Затем миновали Сашку. Девчонки были незнакомые. Теперь они уже не шептались, а говорили громко.

— ...На перемене найду подходящую главу.

— А ты мне отметишь, откуда и докуда читать? — Это второй голосок. Сладкий и вкрадчивый. — Пожалуйста. Мне бы только на этом семинаре пять получить.

Сашка улавливал смысл этих слов краем сознания, невольно чувствуя ненависть к вкрадчивому голоску. Все его внимание было направлено на Ганну Дорофеевну. Голоса отдалились, затихая. Ганна Дорофеевна захлопнула дверь туалета. Сашка подошел на цыпочках и увидел в дверную щелку умывальники, затем стол, затем знакомую громоздкую сумку, возвышающуюся на столе, и педагогичку, роющуюся в сумке. К Сашке она стояла спиной.

— Да что ж это такое... — бормотала она. — Неразбериха... Нет даже времени уложить все как следует.

И, вытащив из сумки коробку, показавшуюся Сашке огромной, опустила ее на стол. Поперек крышки шла надпись большими буквами: "Школьные деловые". За коробкой последовала другая, поменьше, и при некотором напряжении удалось разглядеть, что на ней написано: "Выходные радостные". Сашка боялся шевельнуться, она как будто даже перестал дышать — до того ему хотелось знать, что бы все это значило.

Но тут громыхнула, свалившись, очередная коробка, что-то странное, тонкое и легкое посыпалось на пол. Там, у пола, темнее, не разглядеть.

— Ах ты, боже ж мой, — прошептала Ганна Дорофеевна и опустилась на колени — собирать. Лица ее по-прежнему не было видно. — Уже все из рук валится... Вот до какой жизни довели, гады, черти, сволочи проклятые... Начальнички. И поплакать нормально нельзя, все не как у людей, гады, черти, сволочи...

Собрав, она поднялась и поставила коробку на стол, бормоча:

— Ничего, дома постираю, подсушу, будут как новенькие.

Третья коробка была еще меньше предыдущей. Щурясь, Сашка с трудом разобрал слова: "Начальственные уважительные". И четвертой на стол легла еще одна большая коробка с надписью "Вузовские разгневанные".

— Ну все, теперь можно, — прошептала со вздохом Ганна Дорофеевна и, прижав к лицу платок, разрыдалась так бурно, что Сашке показалось, будто от рыданий трясется стол и коробки с ним за компанию.

Отплакавшись — на что потребовалось не меньше минуты — педагогичка швырнула платок на стол и раскрыла четвертую коробку. Пробормотав при этом что-то вроде: "Ну, с богом". Было видно, как она подняла руки к лицу и с силой провела по нему, с силой и медленно. Сашка приник к дверной щелке, он перестал ощущать себя. Ганна Дорофеевна отняла руки от лица... она теперь стояла к Сашке не только спиной, но и чуть-чуть боком... и было видно, что она что-то держит в руках, что-то странное... Сашка пригляделся и понял — это лицо. Сморщенное, потемневшее, как темнеет бумага от воды, исказившееся почти неузнаваемо... но все-таки лицо. Ганна Дорофеевна осторожно разгладила его и положила в коробку. А затем вынула из нее другое лицо, чистенькое, розовое и свежее.

Сашка хотел крикнуть, хотел побежать... и не мог сдвинуться с места. Все было как во время того идиотского подслушивания — когда он узнал о продаже душ. И он продолжал, продолжал смотреть... Ганна Дорофеевна принялась складывать коробки в сумку, медленно и аккуратно. Потом взяла сумку и повернулась к двери лицом. Сашка механически отметил, что все правильно: лицо действительно разгневанное.

— Надо спешить, спешить надо, в этот раз дольше обычного... — твердила Ганна Дорофеевна, приближаясь к двери, и Сашка наконец обрел способность двигаться, бесшумно и быстро — и откуда только ловкость взялась! — скользнул от двери и дальше, за угол, а уж там побежал во всю прыть, не стремясь заглушать шаги.

На вторую полупару он все-таки пошел — а что делать?

Вначале просто посидели, заказали всякую экзотику. Фирменным блюдом были битештумы под соусом — те самые, что с Зиффу. На самом деле это, конечно, просто говядина, но с хорошо сымитированным вкусом. Половина ребят и девчонок оказались незнакомыми. Многие жутко разодетые — гораздо круче, чем Сашка, — а девчонки так вообще с волосами крашенными во все цвета радуги. У одной, сидящей рядом с Сашкой, на голове наворочено что-то труднопредставимое высотой с бутылку, а цвет волос местами синий, местами оранжевый. Другая в линзах красного цвета, губы темно-коричневые, почти черные. Вот она зевнула, показала длиннющие клыки — явно насадки. Под вампира деланная.

Разразилась музыка — вот именно что разразилась... бам, бам, бам... бух, бух, бух... а потом в голове у Сашки стало что-то скручиваться и растягиваться. Это, значит, уже начинают понемножку, подумал он. Невидимо, неслышимо... И вдруг стало весело. Сашка вскочил. Музыка перестала быть неприятной, захотелось прыгать, захотелось вопить от радости — и тут оказалось, что все тоже стоят... все закружилось перед глазами, замелькали яркие тряпки и развевающиеся — всевозможных цветов — волосы, и Сашка не скоро понял, что крутится сам. "Давайте танцевать!" — закричал кто-то, но, в общем, зря: все и так танцевали. Стоял непрерывный визг — визжали девчонки. Сашка взглянул вниз, на зеркальную поверхность под ногами: она была желтой, а потом стала красной, а через секунду фиолетовой, это менялось освещение, и вместе с ним меняли цвет люди, лица, каждую секунду мир становился новым — зеленым, оранжевым, голубым. Было весело, очень весело и очень легко, так что Сашка закричал, громче всех вокруг, а девушка-вампир захохотала, обнажив клыки, и долго, долго хохотала... Сашка завертелся и подпрыгнул, взлетел куда-то под потолок и завис там, а опускался бесконечно долго. Мир менялся так быстро, что за этим было уже невозможно уследить, по десять цветов за секунду, и вот он уже всех цветов одновременно... а пол наклонился, превратившись в горку, с которой почему-то никто не соскальзывал, потом еще больше наклонился и оказался стеной. Это было очень хорошо — танцевать на стене и с нее не падать, но стена развернулась и стала потолком, а Сашка повис вверх ногами и хотел было испугаться, но почему-то не испугался, а продолжал танцевать...

Очнулся он на нуль-Т-станции. Они с каким-то парнем стояли у дверей кабины, прислонившись к турникетам, и ждали. "Сейчас поздно, — сообразил Сашка. — Сколько? Ах, три часа... В это время можно долго ждать". Думалось ему медленно, со скрипом. Имя парня вспомнить не выходило. И откуда он — тоже. Вообще память повиновалась с трудом.

— Мы — сколько танцевали? — медленно спросил он.

Парень пошевелился, лениво махнул рукой:

— А, какая разница...

Сашка еще немного подумал.

— Ничего не помню, — сказал он.

— А я помню, — отозвался парень. — И тебя помню. Ты танцевал круто.

— Да? — спросил Сашка без особого удивления.

— Да... С этой, как ее, ну, под вампира... — Парень, видно, понемногу просыпался — оживился чуть-чуть. — Ты ее еще за груди хватал.

"Хорошенькое дело, — подумал Сашка, — это как?"

— За груди?

— Ну да. И вверх ногами становился. Причем здорово. Я как раз отошел, ну, отдышаться чуть-чуть, смотрю — ты такое вытворяешь...

— Встанешь тут на голову, когда пол вверху, — вяло пожаловался Сашка.

— Это бывает, — согласился парень. — А я все время под потолком плавал.

Помолчали. Парень сказал:

— Теперь утром слабость будет...

— Хреново, — кивнул Сашка.

— А говорят, раньше вместо этого самого... чего-то пили.

— Угу. Дрянь какую-то... Ал-ко-голь, вот.

— Дураки...

— Дураки, — подтвердил Сашка. — Здоровье портили.

Он посмотрел вверх, на табличку над кабиной — с названием станции. Название Сашке ничего не говорило, и это было странно, потому что он знал все станции в городе.

— Слушай, — проговорил Сашка. — По-моему, я не туда стою.

— Наверно. Тогда ты уже прозевал.

— Пока, — сказал Сашка и пошел бродить по станции — искать свою кабину. Ее он обнаружил не сразу, а когда обнаружил, то вспомнил заодно и имя парня. Его зовут Димка, и он с факультета фундаментальной педагогики. Приятель Жеки. Бывают же провалы в памяти...

Утром, едва Сашка очнулся от тяжелого сна, возникло ощущение чего-то нехорошего. Как бы предчувствие близкой беды. Но вот что это за нехорошее и с чем оно связано — понять никак не удавалось. Да еще чертова слабость, она давила, прижимала Сашку к кровати. И вставать трудно, и лежать дальше чуть ли не труднее... "Да, но все-таки — что за тревога такая? Что я забыл?"

Раздался звонок телебокса. Сашка не без труда дотянулся до пульта и включил связь. Посреди комнаты возникла Зинок. Она была какая-то сама не своя: растрепанные волосы, пунцово горящие щеки.

"Зинок... — голова у Сашки работала со скрипом. — Стоп, стоп, погодите.... Ах да, точно! Зинок!"

А Зинок тем временем быстро нашла взглядом Сашку, погребенного под одеялом, и открыла рот, очевидно намереваясь что-то сказать, но некоторое время не могла выговорить ни слова.

— Ты... — наконец произнесла она. — Ты... ты здесь... И ты, значит... Не представляю...

И вдруг слова полились из нее бурным потоком:

— Да как же это, я тебе весь вечер звонила, и полночи, до часу ночи, и твоя мама отвечала, говорила, тебя нет, а куда ушел, не знала, а я беспокоилась, а теперь ты здесь, выходит, — это как?

— Зинок, — выдавил из себя Сашка, — извини меня, пожалуйста. Я забыл...

— Забыл? — голос Зинок из взволнованного стал металлическим. — Как ты сказал — забыл?

— Ну да, — забормотал Сашка, торопясь все, все объяснить. — Я забыл, что обещал прийти, я сам удивился, как это я забыл, понимаешь... Но все так глупо получилось, мне сон приснился, а тут Жека, а я был сам не свой, и я пошел...

— Куда пошел? — голос Зинок отвердел до невозможности.

— Ну, в стим-клуб... Чтобы сбросить этот кошмар, переключиться... Пошел и танцевал, ну и забыл, но я не виноват, понимаешь? Оно само так вышло, это Здравствуй-Дерево виноват...

— Ах, Здравствуй-Дерево? — с холодной иронией выговорила Зинок. — Сегодня ты на одного препода сошлешься, завтра на другого, послезавтра на третьего... Только я не понимаю — тебя что, преподы по стим-клубам водят? И специально за них зачеты выставляют? Теперь все ясно: тебе на меня наплевать!

— Нет, Зинок, нет, — с трудом шевелил языком ошарашенный Сашка. — Неправда, это не так. Я тебя очень... — И замолк, потому что Зинок выключила связь.

Сашка кинулся звонить — но Зинок на звонки не отвечала. Он набрал номер раз, набрал другой, третий, и все с тем же результатом. И еще несколько раз, пока в расстройстве не зашвырнул пульт в противоположный угол.

Он звонил днем, несколько часов спустя, звонил вечером, звонил на следующее утро, но Зинок или отключала телебокс, или прерывала связь, едва только Сашке удавалось дозвониться. Так что через три дня после начала ссоры он был взвинчен до крайности и зол на весь мир — в особенности почему-то на Ылль би Флюк, хотя, казалось бы, при чем тут она? Самое главное, Сашка не понимал, как могло получиться, что он забыл о встрече с Зинок. Это было до того непостижимо, это настолько ни в какие ворота не лезло, что приводило Сашку в состояние прямо-таки хронического недоумения...

А Ылль не докучала Сашке с прошлой недели, и он начал было надеяться, что успел ей прискучить — разочаровал, видимо, хотя знать бы, в чем?.. Но, увы... В среду после занятий Ылль неслышно возникла рядом с Сашкой, когда он шел из универа к нуль-Т, до такой степени погруженный в свои мысли, что даже не заметил появления Ылль. Очевидно, вынырнула из-за деревьев на своей летающей платформе.

— Добрый день, — сказала после некоторого молчания Ылль. Сашка не ответил. Он шел быстрыми шагами, а Ылль плыла рядом с ним.

— Ну, а как насчет моего вопроса? — спросила, не дождавшись приветствия, Ылль.

— А пошли вы сами знаете куда...

— Да я бы, понимаешь, и сама рада, — хихикнула Ылль, — только ты не даешь возможности. А я бульгла честная, договоры соблюдаю...

— Хорошо, — сказал со сдержанной злостью Сашка. — Получайте. Значит, так: мир — фигня, и вообще все в мире — фигня, вы тоже, в частности, а смысл жизни в том, чтобы понять, что все — фигня, и все ненавидеть. Устраивает?

— Не ново, — задумчиво произнесла Ылль.

— Зато от души...

— Я вижу. Но проблема в том, что это только сейчас. Сейчас у тебя явно плохое настроение, а завтра, глядишь, и забудешь, что мир — фигня. А дальше? Неужели ты не способен осознать, для чего ты живешь?

— Ну уж, знаете ли, это наглость... У меня плохое настроение! А какое вам дело до моего настроения?

— Хм, что тебя так взбесило? — с насмешливым любопытством сказала Ылль. — Ты что — с девушкой поссорился?

— Да ну вас к черту! — Сашка заскрипел зубами, чтобы не выдать более серьезное ругательство. — Достали своими идиотскими вопросами! И вся эта хрень — не из-за вас, что ли? Из-за вас с вашими заморочками! И если б не вы, так Зинок... — Сашка прикусил язык: вовсе ему не хотелось выворачивать перед Ылль свои внутренности. Но было поздно — Ылль спросила с живостью:

— А что Зинок? Зинок обиделась? И про какую хрень ты изволил выразиться?

— Знаете, на кого вы похожи? — проворчал Сашка. — На стервятника. Или на девчонку с о-о-очень длинным носом.

— А ты расскажи — может, помогу. Очень уж хочется знать, при чем тут я к какой-то хрени...

Они остановились у входа в нуль-Т. Деваться некуда, подумал Сашка. Все равно она теперь не отвяжется. И сказал неожиданно спокойно (наорав на Ылль, он утратил значительную долю своей злости):

— А я почем знаю, при чем тут вы... Но до вас я был нормальный человек, и такого бреда со мной не было. То сны снятся дурацкие, то разговоры про всякую чертовщину подслушиваю... Я как магнит, понимаете — магнит, который к себе разную муть притягивает.

— Так ты что, хочешь сказать, что я тебя намагнитила? Ну-ну, интересно... А нельзя конкретнее?

— Конкретнее вам... Вы б не так заговорили, если б своими глазами увидели. Вот ведьма. Обычная ведьма, нормальная женщина, даже милая по-своему... А как вам бабка, меняющая лица, — только не говорите, что это метафора.

— И не скажу, — возразила Ылль. — Жизнь — это бред. Меняющая лица? А почему бы и нет? Я и не такое в своей жизни видела... Ну хорошо, а при чем здесь Зинок?

— А при том, что все из-за вас. Это вы всю эту штуку с лицами подстроили, по вашей хитрой роже вижу... Мне потом весь день дурно было, а я не дохляк какой-нибудь. А дома кошмар приснился, про Здравствуй-Дерево... — Сашка понимал, что на словах выходит ерунда, но ничего поделать не мог.

— А что такое Здравствуй-Дерево?

Сашка вздохнул, махнул рукой:

— Препод по методике компьютерных игр. Вы бы видели, как он лекции читает — кошмарище...

— Подумаешь, Здравствуй-Дерево, — усмехнулась Ылль. — Это уж точно и не такие бывают.

— Может быть. Но я от этого бредового сна сам не свой был. И в стим-клуб пошел — отдохнуть. А потом Зинок звонит, говорит, чего же ты... ну, словом... И рассердилась, что я обещание не сдержал. А со мной никогда такого не было, никогда, понимаете? Словом, бред... — Сашка замолчал.

— Да, немного я поняла из твоих объяснений... Но — слушай, что я тебе скажу. Что с тобой всякие странности происходят, это по тебе видно. Может, это и к лучшему. Но только я тут ни при чем, можешь мне поверить. Ничего я такого не делала, да и не могла бы сделать. А насчет Зинок не расстраивайся, скоро помиритесь.

— Откуда вы знаете?

— Да что я, девушек не видела? Ну, не столько ваших, сколько наших — какая разница? Не станет она с тобой из-за мелочей рвать отношения, такое только в сериалах бывает. А теперь — о главной нашей проблеме. Учти, если не ответишь на мой вопрос достойно, то до июня от тебя не отстану. До экзамена.

— Только не до июня. У меня к вам просьба. Примете у меня экзамен досрочно, в мае? Для меня это очень важно.

— Нет, — отрезала Ылль, — не приму.

— Но почему? Времени нет?

— Время есть. Не хочу.

— А я напишу заявление в деканат...

— Пиши сколько хочешь. Это мое право — решать, когда у кого принимать: до сессии, во время сессии...

— Тогда чего вы от меня хотите?

— Ответишь, в чем смысл жизни, — поставлю автомат.

От изумления Сашка молчал секунд десять.

— Вы серьезно?

— Да, а почему бы и нет?

— Но для вас же это вроде как важно — чтобы знали ваш предмет?

— Есть вещи и поважнее. А ты не нарывайся, чтоб я не передумала. Бери на халяву, пока дают. Согласен?

— Ну, да...

— Тогда желаю плодотворных размышлений, — Ылль скрылась за деревьями так же внезапно, как и появилась.

— Подожди немного, — сказала Сашке мама Зинок. — Она звонила, говорила, что задерживается.

Сашка переступил порог комнаты Зинок. Сразу бросилась в глаза громадная фотография, висящая над кроватью, та самая, которую Зинок когда-то показала Сашке на библе. Хохочущая Анжела и обнимающий ее парень. Про которого Зинок сказала Сашке, что он его видел. А за спиной Анжелы и парня — странная комната, непривычная мебель, как в старых фильмах, еще двухмерных. "Она что, в исторических фильмах снималась? — подумал Сашка. — С нее станется".

С того дня, как Зинок посетила Сашкин универ и увидела там Анжелу, они, похоже, встречались нередко, — во всяком случае, Сашка за эти несколько недель дважды видел Анжелу в комнате у Зинок. А когда Сашка спрашивал подругу, почему она так внезапно сблизилась с этой девчонкой, совсем недавно незнакомой, — Зинок отмалчивалась и выглядела какой-то смущенной и непохожей на себя. Вообще она рядом с Анжелой ощутимо менялась, что-то непривычное появлялось в глазах. Все это удивляло Сашку, и, стыдно признаться, он как будто даже ревновал.

Ждать пришлось недолго. Зинок и Анжела вошли, оживленно болтая. Увидев Сашку, они замолкли.

"Ишь ты, — подумал Сашка, — не рада? А ведь сама просила, чтобы я пришел..."

— Если я мешаю, — сказал он, — могу и уйти.

— Нет, нет, ты извини, пожалуйста, — торопливо заговорила Зинок и покраснела. — Просто нам нужно обсудить кое-что. А ты выйди в гостиную, подожди, очень тебя прошу.

Интонация Зинок и ее взгляд были такими умоляющими, что рассердиться Сашка попросту не сумел. И покорно вышел.

"Ну, ладно, — думал он, расхаживая по гостиной. — Уже, выходит, я для нее не важен? И чего ради она меня прогоняет? Чтобы обсуждать какие-то свои глупые женские проблемы?"

Он остановился у двери.

"Раз так, то подслушаю. Назло".

— Он сказал, что на тебя не сердится, — донесся до Сашки голос Зинок. — Ничуть. И все помнит.

— Я знаю, — сказала Анжела. — Я откуда-то знаю, что они никогда на меня не сердятся. Но я ведь и не виновата. Я просто не могу иначе.

"Что за бред", — подумал Сашка и снова принялся расхаживать по комнате. Потом вернулся: любопытство взяло верх. В этот раз ему не сразу удалось разобрать что-либо в девичьем шепоте. Наконец он услышал:

— Останься, пожалуйста, еще чуть-чуть, — это Зинок.

— Не получится, — это Анжела. — Я уже и так надолго задержалась. Я очень редко задерживаюсь так долго.

Опять слова утонули в шепоте. Затем вынырнуло:

— А с ним ты попрощалась... с нынешним?

— Я ушла, когда его не было. И оставила записку. Я не люблю прощаться. Ведь совсем недавно я думала, что он такой... а потом поняла, что нет.

И вновь ничего не разобрать. Через некоторое время шепот умолк, послышался стук каблучков, Сашка отскочил и уселся на диван. Девчонки подошли, прижимаясь друг к другу. Сейчас они очень похожи были на родных сестер.

— Я уезжаю, Саша, — сказала Анжела. — Правда, жаль?

"А, вот в каком смысле останься, — сообразил Сашка. — А я думал, в смысле — в квартире".

— А чего это ты вдруг? — спросил он. — И куда?

— Я уезжаю далеко...

— А универ как же? А сессия?

— Она с Земли улетает, — пояснила Зинок.

— На курорт? Что за бред — посреди семестра?

— Мужчины — они никогда ничего не понимают, — проговорила Анжела.

— Вот, пожалуйста, — сказал Сашка. — Глубокомысленное женское суждение.

— Не сердись, не стоит на прощание. Я завтра утром уезжаю.

"Какая она грустная, совсем не похожа на обычную Анжелу".

— А девчонки? С ними ты не попрощаешься?

— Не люблю прощаться, — ответила Анжела. — Пусть помнят меня такой, какой я бывала обычно. Все, мне пора...

Зинок бросилась к ней на шею, и они обнялись и принялись целовать друг друга в щеки. На лице у Зинок появились красные пятна — от помады.

— Прощайте, — сказала Анжела. — Любите друг друга, будьте счастливы.

— Прощай, — проговорила Зинок.

— До свидания, — сказал Сашка. — А когда ты вернешься?

Анжела улыбнулась и не ответила.

Проводив Анжелу, ребята вернулись в комнату Зинок.

— Она все время ищет, — заговорила Зинок после молчания, глядя на Сашку повлажневшими глазами. — И еще долго, долго будет искать. Каждый раз ей кажется, что он — это тот самый, но потом оказывается — нет. И снова летит.

— Куда летит? Кого ищет? Ерунда какая, — сердито сказал Сашка, не желая даже самому себе признаваться, что и он проникся волнением Зинок.

— Ищет его. Единственного. Идеального.

— Тоже мне, насочиняли себе слезливых историй... Так я и поверил, среди семестра улетает искать мужчину. А то, что она парней каждые полгода меняет, это всем известно.

Зинок промолчала, опустив голову.

— И что ты в ней нашла? — сказал Сашка. — Девчонка как девчонка. Не самая умная, между прочим.

— Есть и еще что-то, кроме ума, — тихо возразила Зинок.

— И фотографию повесила... Да что все это значит?

— Это не просто фотография, — сказала Зинок, подняв голову и взглянув Сашке в глаза. — А она — не просто девчонка. Она... она... В общем, ты не поверишь, но она — моя прабабушка.

Сашке снился странный сон. Как будто неимоверная масса чего-то погребла его под собой и сплющила, и каждой клеточкой своего тела Сашка ощущал страшную тяжесть. И вместе с тем осознавалось, что она, эта масса, — не просто так, сама не зная зачем, взяла и придавила, что она существует почему-то и для чего-то, что нужно шевелиться и прилагать усилия, как-то воздействовать на эту тяжесть, куда-то ее тащить... Это была не просто обязанность, это была жизненно важная обязанность, Долг, да, именно с большой буквы Долг... и его заведомая невыполнимость рождала в Сашке тоску.

А масса давила сильней и сильней, сжимая с разных сторон, пока Сашка не понял, что превратился в бесконечно малую точку, каким-то образом вместив в себя страшную тяжесть мира. А вот земная тяжесть исчезла, и это значило, что Сашка может лететь... и он полетел, вернее: ухнул куда-то вверх—вниз—вбок, в непостижимое, безразмерное, притягивающее к себе Нечто. Нечто оказалось абсолютно пустым... ни звука, ни какого бы то ни было признака материи. И было оно разделено на квадраты... то есть секторы... или кубы — черт его знает, как лучше сказать. Как в математике — плоскость координат. Вот только где здесь ось икс, ось игрек или зет? И передвигаться можно только рывками — из одного сектора в другой. Потому что в рамках каждого отдельного сектора пространства нет. Времени тоже.

Здесь царила странная геометрия. При которой параллельные прямые пересекаются. При которой измерений у пространства не три, а пять или восемь. И, двигаясь все время вперед, можно вернуться в исходную позицию. Мало-помалу Сашка начинал понимать, что каждое передвижение что-то означает, что-то меняется от него в окружающем мире — или, может быть, не в мире, а в самом Сашке, внутри него... Но вот что? И это понимание еще более усиливало пронзительную тоску...

Первоначальное представление, что материи здесь нет, оказалось не совсем верным, — нет, она была, просто нужно было научиться ее чувствовать. Перед Сашкиными глазами (если только можно их так назвать) возникали странные призраки без лиц, мелькали и чередовались разноцветные пятна, раздавались звуки — или скорее эхо, многократно отраженное эхо звуков — и тоска усилилась настолько, что переполнила Сашку и хлынула наружу, заполняя все вокруг... И Сашка проснулся.

Было, оказывается, уже утро, и звонил телебокс. Сашка схватил пульт и надавил на кнопку.

— Привет, — сказала, возникнув в комнате, Зинок. — Ты чего не встаешь? Тебе уже скоро выходить надо.

— Привет, — сказал Сашка и потянулся за брюками. — У меня что-то с будильником стряслось.

— Слушай, у меня есть новый вариант, что ей ответить.

— Да брось ты, — отмахнулся Сашка. — Уже два месяца бьемся-бьемся, ничего придумать не можем. Я ей несколько раз теории излагал, а ей все не то.

— Значит, ты не хочешь со мной отдыхать? Не хочешь, да?

— Что ты, конечно, хочу. Только я уж лучше ей в августе сдам, раз она не хочет в мае принимать, гадина такая.

— Ты с ума сошел — "в августе"! А как же красный диплом?

— Да ну его к черту — красный диплом, — сказал Сашка не совсем уверенно.

— Нет, этого я тебе не позволю, — заявила Зинок. — Лучше слушай. Знаешь, почему мы с тобой не могли найти главный, единственный смысл?

— Не знаю, и знать не хочу.

— Да потому, что их много, а жизнь сама по себе их лишена.

— Что за бред, не понимаю.

— А ты послушай. Мир на самом деле пуст, он состоит из вещей, не имеющих смысла. Ведь на вещах не проставлены плюсики и минусики, никто не предопределил, что одно — хорошо, а другое — плохо. А человек сам определяет, что ему считать хорошим и к чему стремиться, сам, понимаешь? Мы сами придаем миру смыслы, и у каждого человека — свой смысл. У кого-то любовь, у кого-то искусство, у кого-то религия. И смысл жизни в том, чтобы создавать смыслы. Чем больше их, тем богаче жизнь.

— Это ты сама придумала?

— Это я отчасти вычитала, а потом сама додумала. И все так четко выстроила.

— Действительно, что-то в этом есть... Может, ей понравится. Думаю, ее как раз и устроит что-нибудь в таком роде — сложное и относительное.

Перед началом теории инопланетных культур Сашка торчал в коридоре, ожидая Ылль би Флюк. Та немного опоздала, и когда появилась, в коридоре было уже пусто.

— Ага, жаждем поразить новой теорией? — сказала Ылль, увидев Сашку. — Ну, так в чем же теперь заключается смысл жизни?

Сашка решил не обижаться и предложил:

— Постоим здесь, поговорим.

— Я и собираюсь, — и она подплыла к подоконнику, возле которого стоял, опершись локтем, Сашка.

— Значит, так, — начал Сашка. — Вам не понравились все те смыслы жизни, которые я излагал. Вы говорили, что они подходят не всегда и не для всех. А что если все смыслы, все, чем дорожат живущие в этом мире, — взаимно исключают друг друга? И это лишь иллюзия, под которой — пустота?..

— Выходит, ты хочешь сказать, что смысла жизни нет?

— Совсем напротив. То, что объединяет всех разумных существ, — это стремление создавать смыслы, обогащать жизнь иллюзиями. Выходит, смысл — это сама воля к жизни, само стремление заполнить пустоту, создав смысл. Когда мы любим что-то — женщину, деньги, власть, искусство — или что-то ненавидим, мы обманываем себя, считая, что это объективно заслуживает любви или ненависти. Ведь вещи сами по себе не хорошие и не плохие, потому что если бы это было так, то все любили бы одинаково.

Сашка выдохся и испытал облегчение. "Кажется, все... Ну наговорил! Умею, если надо, молоть языком..."

— Знаешь, а это интересно, — медленно проговорила Ылль. — Во всяком случае, ты кое-чему научился. Ты научился сам приходить к выводам. Это уже очень хорошо... Но вот я думаю: устроила бы эта теория его, которым ты был когда-то? Бога, усомнившегося, стоит ли жить и создавать миры? Не знаю, вряд ли... Он столько терзался сомнениями, вряд ли его удовлетворила бы мысль, что все относительно. Он тут же возразил бы: а стоит ли ради этого биться, страдать, ведь всякая жизнь состоит из страдания? Стоит ли, когда ты заранее знаешь, что никакой цели на самом деле нет и действительность пуста?

Сашка молчал. Надо было держать себя в руках. "Вот черт тебя возьми! Тебя и твоего бога! Она, видите ли, рада за меня, что я научился! А я просил меня учить? Да вся эта философия выеденного яйца не стоит! Живут же люди без нее, и ничего... В жизни и без того муры хватает, чтоб еще думать о глупостях..."

— Нет, — продолжала после паузы Ылль, — он не удовлетворился бы. У него эта теория вызвала б еще большую тоску. И все-таки мне кажется, что истина где-то рядом, что еще чуть-чуть, и мы... Она ведь очень замысловата, твоя теория. Может быть, истина проще? Гораздо проще? Ах, я ничего не знаю! Я столько лет прожила, и оказывается — знаю не больше, чем при рождении!

Дверь приоткрылась, и высунувшиеся наружу девчонки с любопытством оглядели Сашку и Ылль: мол, что это такое делается?

— Погодите, я сейчас, — пообещала Ылль. — Скажите, чтобы сидели тихо. У нас тут неотложное дело. Да закройте же дверь!.. Грустно, — шепотом сказала Ылль, когда дверь щелкнула. — До чего же грустно под конец жизни сознавать, что, может быть, ты жила все эти годы не так... Хорошо тем, кто живет мелкими заботами, кого не волнуют проблемы мироздания. Ну почему, почему именно я? Это похоже на уродство... Не будь у меня памяти про тот, божественный мир, — и ничего бы не было, и все легко, никаких мучений...

Впервые за эти месяцы Сашке стало по-настоящему жалко Ылль. "Да, несладко ей... — подумал он и поежился: вспомнился сон. Но он тут же отогнал от себя предательскую мысль: — Ерунда... Чего не приснится!"

— Я понимаю вас, — сказал он.

— А ведь я эгоистка, — призналась Ылль. — Черствая, злобная эгоистка. Мне бы только другим навредить... Мол, мне плохо, так и тебе пусть будет так же. Надо смотреть правде в глаза. И чего я к тебе пристала? А впрочем...

— Послушайте, — торопливо зашептал Сашка, перебивая ее, — войдите в мое положение. Ну, не хотите ставить автомат, так примите в мае. Пожалуйста, что вам стоит? Понимаете, если человеку нужно ехать на курорт с девушкой, то это важнее всех проблем мироздания... А я вам потом что-нибудь придумаю, ладно? Мы еще порассуждаем, только после каникул...

Ылль вздрогнула всем телом, как от удара:

— О своем! Каждый о своем. Всегда. Непременно. Как мне это надоело... Всем наплевать на меня. На мои проблемы. Все красивые, счастливые, всем хорошо. Им не понять, как горько, как страшно, когда ты одна...

Ее бульканье превратилось в какое-то свистение.

— Да что вы? — искренне удивился Сашка. — Что я вам сделал?

— Не понимаешь! А то, что тебе повезло больше, чем мне, что у тебя нет памяти, нет мучений, — это нормально? И все такие, может быть, все когда-то были богами, но этого не помнят... но я этого так не оставлю, я покажу, кто я такая...

"Она сумасшедшая. И вправду сумасшедшая".

Кожа Ылль мелко-мелко дрожала, быстро-быстро поднималась и опадала.

"Она плачет", — понял Сашка.

— Да что это со мной, — ворчливо проговорила Ылль, успокоившись. — Вот разошлась... Не обращай внимания. А ты все-таки подумай. Подумай еще. Может быть, до чего-то и додумаешься. До чего-нибудь такого, что не далось мне. Мало ли...

И она влетела в распахнувшуюся перед ней — безо всякой посторонней помощи — дверь, совершенно уже спокойная.

Всю ночь с понедельника на вторник Сашка не спал. Он готовился к экзамену по компьютерам. Этот экзамен сдается не в июне, как остальные, а в мае. Дело в том, что наверху почему-то считали нужным, чтобы студенты всех факультетов имели вторую специальность. Она именовалась так — "специалист по компьютерам". Никто не знал, как это можно быть специалистом по компьютерам вообще и зачем, собственно, это нужно, если под ними понимаются электронные компьютеры, давно устаревшие. И тем не менее специальность так называлась, и занятия по ней проводились во вторник — несколько нудных дисциплин, и в их числе та самая методика, которую вел Здравствуй-Дерево. А поскольку эти предметы стоят особняком от остальных, то и экзамен по ним в мае, а не во время сессии.

Дней на подготовку давалось мало, а тут еще всякие рефераты и семинары по другим предметам — конец семестра не за горами... К вечеру понедельника Сашка обнаружил, что не знает почти ничего и остается только писать шпаргалки. Он и писал их — всю ночь, проклиная себя за то, что не очень усердно учился раньше этому трудному искусству. Сто восемьдесят два вопроса — не шутка...

Экзамен был в девять. Под утро Сашка поспал часок и теперь бежал что было силы по запутанным коридорам университета. В такие минуты всегда не везет — и вот теперь перед Сашкой вырос, преграждая дорогу, Очень Ушастый Человек. Он был совсем как землянин, только уши огромные. Ну, а что высокий — за два метра, — так это и среди нас такие бывают.

"Вот ведь незадача, — подумал Сашка. — Теперь так просто не отвяжется..."

— Молодой человек, — громогласно сказал Ушан, заложив руки за спину и раскачиваясь взад-вперед — с носка на пятку, с пятки на носок. — Разрешите вас спросить: увлекаетесь ли вы настольным баскетболом? Если нет, тогда уполномочен заявить, что это превосходная вещь. И только в нашем клубе, объединяющем многие десятки студентов со всего университета...

— Извините, — прервал его Сашка. — Мне некогда, я спешу. — И зашагал было дальше, но Очень Ушастый Человек во мгновение ока снова очутился у него на пути:

— А кстати, позвольте полюбопытствовать, отчего вы не на занятиях?

И нос у него задергался, как у любопытной мышки. Это была его прямая обязанность — вынюхивать, проходят ли пары как положено.

— У нас экзамен, — ответил Сашка.

— А почему в девять, а не в восемь?

— Это особый экзамен, по компьютерам, — сказал Сашка и попытался было прорваться, но Ушастый Человек не пустил.

— Нет, вы слышали? — воскликнул он, и голос его эхом прокатился по пустынным коридорам. — Знаю я про вашу компьютерную специальность, прекрасно осведомлен! Изучаете всякое старье, которое в жизни ничем не поможет!

— Я знаю, что это старье. А теперь пропустите, пожалуйста.

— Не может быть! — загромыхал Ушан. — Они это терпят! Да вы знаете, сколько у вас... кстати, какой факультет?

— Общегуманитарный...

— Так вот, сколько на вашем факультете ненужных предметов? Половина как минимум! Нет, на моей планете не так... но, увы, я давно ее покинул... На моей планете студенты умеют постоять за себя!

Он раскачивался так рьяно, что Сашка невольно скосил глаза на его ноги. "И как он не упадет... Ведь почти угла в сорок пять градусов достигает".

— А что мы можем сделать?

— Как что! Прошение ректору написать! Или в министерство! Или забастовку устроить! Как что!

"Как он не упадет... Хоть бы он упал... Хоть бы упал..."

— А вы что, про наш ритуал сожжения не знаете?

— Да ну, знаю я, знаю... — сказал Ушан и смешался. Даже раскачиваться перестал. — Но это не то! Нужны экстренные меры! Решительные меры! Да, кстати... — он вдруг перескочил на другую тему (как ему показалось, искусно перешел). — Решаетесь ли вы вступить в наш баскетбольный клуб? Настольный баскетбол — великая вещь! Развивающая логику, скорость реакции, коллективное чутье и прочие ценные качества! Я вот уже десять лет провожу наши занятия, и должен заметить, что...

— Я вам, по-моему, уже говорил — у меня другое хобби. Брейн-футбол.

— А! — немедленно отозвался Ушастый Человек. — Это превосходно! Ну вот и напишите в университетскую газету свои впечатления о настольном баскетболе. Так сказать, представителя другой отрасли... этого, вашего, как его...

— Я не могу быть представителем, — отрезал Сашка. — Я не профессионал, скорее любитель. До свидания.

И он побежал дальше, слыша за спиной азартный крик Ушастого Человека:

— Ну вот и прекрасно! Даже замечательно! Это будет совсем оригинально — впечатления любителя!

Чтобы не заблудиться в университетских лабиринтах, нужна богатая память и хорошая пространственная ориентация. Даже если ты проделываешь один и тот же путь каждый вторник. Попробуй отыщи кафедру информатики или, скажем, какую-нибудь кафедру космопсихологии, если для этого требуется преодолеть десять коридоров и пять разных лестниц! Однажды, говорят, какая-то девчонка до того запуталась, разыскивая эту самую космопсихологию, что вместо двенадцатого этажа попала на двадцать пятый. И вроде бы до сих пор там бродит, пугая летучих мышей. Может быть, она уже в привидение превратилась, а может, и нет.

Сашка опоздал ненамного. Все равно бы в первую пятерку не успел: тут целая очередь выстроилась.

— Сашка! — подлетела к нему сердитая Ленок. — Ты почему покупать бутылки не пришел?

Сашка хлопнул себя по лбу:

— Ой, извини, забыл...

— Да не оправдывайся, без тебя дотащила.

— А где они?

— В соседней комнате. Мы там такой шикарный стол накрыли...

Первую пятерку ждали долго. Стояла жара. Многие девчонки не знали, куда куртки пристроить.

— Ну как там?

Катек, оторвавшись от двери, сообщила:

— Готовятся. Никто отвечать не идет. А преподы сидят, скучают, вареные такие...

— О господи, я бы на их месте давно отвечать пошла.

— Ну идите же, идите, — прорезался из-за двери голос завкафедрой. — Мы не съедим, не бойтесь...

— Может, даже первому оценку на балл повысим, — добавила молоденькая препод.

Сашкина очередь пришла часа через два. Нужно было оставить свою сумку. У входа был поставлен библоулавливатель, способный рассекретить любую оптонную технику. Это чтобы экзамен малиной не казался.

Вот облом: пять парт, от них рукой подать до преподавательского стола, и все просматривается. Ничего, выкрутимся... Сашка сел за одну из задних парт, вытянул из-под свитера и из карманов брюк кучу шпаргалок и засунул их в парту. "Значение информатики как науки" — ну, это чепуха, тут можно всяких общих слов наболтать... "Текстовые редакторы рубежа ХХ — ХХI веков" — это в шпаргалках есть... А, черт! Третий вопрос — "Age of Empires как типичный пример стратегии и приблизительный план урока на эту тему"! Вот методику компьютерных игр Сашка-то как раз и не писал, времени не хватило!

Минут двадцать Сашка строчил из шпаргалки по текстовым редакторам, а потом сидел неподвижно, мучительно соображая, что же делать. Он-то рассчитывал, что по методике ему попадется что-нибудь в духе "Развивающее и эстетическое значение компьютерных игр", вот тут бы он не растерялся, тут бы он заговорил Здравствуй-Дерево! А вместо этого — на тебе! — частный вопрос. "Ну почему я не написал шпаргалок по этому разделу! Оно мне надо было — спать с шести до полвосьмого, все равно не выспался... Вот сейчас бы сунул руку в рукав, а там — то, что нужно! Ну почему все не выходит так, как оно хочется..."

От этих горестных размышлений Сашку отвлекли голоса, донесшиеся из коридора. Женский и мужской.

— Осторожно-осторожно, здесь ступенька, — сказала женщина. Кажется, незнакомая.

— И как это я так, — говорил мужской голос виновато. — Понимаете, споткнулся на ровном месте...

"А, это же Ушан, — понял Сашка. — Как у него интонации изменились... Раньше голос был самоуверенный, а теперь робкий, извиняющийся".

— Ну что она, болит?

— Да, знаете, не так чтоб сильно болела, — ответил Очень Ушастый Человек. — Просто нехорошее ощущение. То ли ноет, то ли еще как... А вы уверены, что мы правильно ищем? Я что-то туго соображаю...

— Да-да, вот здесь пройти, свернуть, и там медпункт.

— На ровном месте, понимаете!.. — удивленно повторил удаляющийся голос, и все стихло — только шепот девчонок за дверью.

"Вот, надо же, не повезло". Ну как тут не ощутить невольное сочувствие к неплохому, в общем-то, знакомому, с которым ты говорил нынешним же утром... Но мысли тут же вернулись к проблеме, не в пример более актуальной. "Он-то ничего, ему ногу в медпункте за два часа вылечат, а вот я... А ну как за незнание одного вопроса тройку влепят?"

Все, кто до Сашки, уже ответили. Деваться некуда — надо идти, да и не стоит так долго мучиться. Засунуть шпаргалки обратно не удалось: Здравствуй-Дерево маячил перед глазами, сторожил. Стройный, как тополь. Видит он что-то или только притворяется, что видит? Лучше не проверять.

На первый вопрос удалось ответить без проблем. На второй тоже, Сашку в середине прервали:

— Довольно. Третий вопрос.

— Age of Empires — классический пример стратегии, каких рождалось немало на рубеже двадцатого—двадцать первого веков, — уверенно начал Сашка. — Их возникновение было связано с определенными общественно-историческими условиями времени...

— Хорошо-хорошо, — отмахнулся Здравствуй-Дерево. — Идите.

Все, кто сдал, сидели рядом, в другой аудитории, ждали, когда скажут оценки и выдадут корочки. Дожидаться пришлось долго. Под конец остались одни троечники, они страшно тянули. Но вот все в сборе, в аудиторию заглянула молодая препод.

— Можете идти, — деланно сердито сказала она, плюхнув на стол стопку тетрадей — десяток, не меньше. — Забирайте: нам чужого не надо.

И хлопнула дверью. Обладательницы тетрадок кинулись к столу.

— А как же шпаргалки? — в шутку заныл Сашка. — Шпарга-алочки мои!

— Хоть бы на память оставили! — подхватила Катек.

Пришлось выдержать еще торжественную церемонию выдачи свидетельств. Многие получили пять, в том числе Сашка. Многие четыре, и лишь некоторые — три. Все были довольны.

— Ты пойдешь на праздник сжигания? — приставала ко всем Ленок, когда они спускались по лестнице. — А ты?

— Да пойду я, пойду, — ответил Сашка.

Распрощавшись с девчонками, Сашка отправился к Зинок. Та ожидала его с нетерпением, волновалась.

— Ну, как? — спросила, буквально втащив его в квартиру.

— На "пять".

— Прекрасно! — Зинок в восторге схватила Сашку за руку и принялась раскачивать ее и подбрасывать — как всегда при большой радости. — Шпоры писал?

— Писал.

— Молодец! Ну и где они?

— В парте оставил.

— А это что? — Зинок сунула Сашке под нос длинную полоску бумаги, исписанную мелким почерком — САШКИНЫМ ПОЧЕРКОМ! "Age of Empires относится к числу стратегий, где задача состоит в добывании ресурсов, постройке зданий, исследовании технологий... — прочел он и перескочил дальше: — ...возможность выбора между различными странами и народностями, от которого зависит вид строений и качества создаваемых воинов..."

Пальцы разжались, и бумажка скользнула на пол. Сашка оторопело взглянул на Зинок.

— А вот еще... и еще... — твердила та, не замечая Сашкиного испуга, и вытаскивала у него из рукава новые и новые шпаргалки...

Обычай сжигать компьютерные "корочки" возник в Демократическом университете давно, чуть ли не полвека тому назад. Тогда это был не условный, как сейчас, а реальный протест смелых ребят, надеявшихся, что им удастся заставить начальство убрать из программы никому не нужную фигню. Сперва их разгоняли менты, но они собирались еще, еще и еще... то под окнами универа, то в парке, то на площади. И руководство махнуло рукой, сделав вид, будто ничего уж такого особенного не происходит. Обычай превратился в пустую церемонию, став обрядом, яркой деталью университетского быта.

Сегодня — в субботу, через четыре дня после экзамена в Сашкиной группе — праздник сжигания отмечался половиной третьекурсников всего универа. За последние недели экзамен сдавали не только общегумфак, но и несколько других факультетов. И вот теперь все они были здесь — с блестящими разноцветными карточками в руках (так выглядит свидетельство о получении второй, "компьютерной" специальности).

На площадке собралась целая толпа. Все празднично наряжены. Отдельно — группка преподавателей: пришли посмотреть, даже, может, поддержать духовно — а почему бы, собственно, и нет? Среди них Сашка заметил Ганну Дорофеевну.

На пустое место внутри плотно сбитого кольца студентов вышел аккуратно причесанный, респектабельно одетый парень.

— Дорогие коллеги! — сказал он, когда шум утих. — Мы с вами присутствуем сейчас на очень важном событии из жизни нашего храма науки. Мы присутствуем на акции социального протеста, регулярность которой говорит о том, что наш дорогой университет взращивает в собственных стенах целеустремленную и политически грамотную молодежь. (Он так и сказал — "взращивает в собственных стенах".) Но, к сожалению, в рамках нашего учебного заведения имеют место и некоторые негативные явления. (Целеустремленная молодежь мало-помалу начинала шуметь.) Дорогие ребята! — он повысил голос. — Все мы пришли сюда, под кров нашей альма матер, не забавы ради, не для того, чтобы повеселиться с приятелями или поскучать и поспать на лекциях. Нет! Мы пришли плодотворно использовать время, получить необходимые для профессиональной деятельности знания. И что мы видим? Вместо того, чтобы дать нам возможность с максимальной пользой употребить время, которого и так мало, нас принуждают получать вторую профессию, на что мы при поступлении не давали согласия, в программу включают предметы, не имеющие прямого отношения к нашей настоящей специальности...

— Красиво болтает, — шепнул Сашке на ухо Жека. — Только уж скучно больно...

Сашка кивнул и спросил:

— А с какого он вообще факультета?

— Он? Да ты че, не знаешь, что ли? Он вообще не студент.

— А кто же?

— Ну ты, блин, даешь. Он аспирант с этой самой компьютерной кафедры.

— Как! — изумился Сашка. — Не может быть!

— Может, может. Я верно говорю.

— А чего ж он?..

— А он должен смотреть, чтобы мы чего не натворили. Стекла не побили, преподавателей кирпичами не забросали... Чтобы все было организованно. Как будто мы дети. Будто сами организоваться не можем.

— А зачем же он по этой специальности пошел? Она ж устарела, не требуется...

— Ну да, "не требуется"... А стипендию такую же, как и другим аспирантам, платят. Ты думаешь, Здравствуй-Дерево так просто допустит, чтобы его кафедру не финансировали? А у этого там, видно, родственники, вот он и поступил.

Аспирант тем временем заканчивал свою речь:

— И пусть этот костер, в который вы бросите свои дипломы, станет символом нашей несгибаемой воли, восстающей против всякого насилия и несправедливости!

Старосты — и в их числе Ленок — было потянулись к набросанной посреди пустого пространства горке веток и сучьев; но аспирант, сделав шаг назад, сказал:

— Кто еще пожелает выступить?

— Не хотим! Не будем слушать! — закричала толпа, но из плотного кольца уже вырвалась Ганна Дорофеевна:

— Позвольте мне слово...

До этого она весьма интенсивно пробивалась сквозь толпу, и когда прошла рядом с Сашкой, тот поежился, как от холода.

— Прошу, — сказал аспирант.

Ганна Дорофеевна многословно и крайне эмоционально ругала министерство, руководство университета, компьютерную кафедру, школьных директоров, районо, все правительство как таковое, весь мир в целом и соседку Клаву в частности... а толпа гудела все громче и громче. Некоторые, наоборот, почти что спали в вертикальном положении: суббота все-таки... Сашке тоже жутко захотелось поспать.

Потом выступили еще несколько преподавателей, а когда "на сцену" вышел, уже не хромая, Очень Ушастый Человек, Сашка тихо застонал и в отчаянии закрыл глаза руками.

Окончив свой призыв к гражданской активности горячей проповедью настольного баскетбола, Ушастый Человек с достоинством удалился.

— Больше никто не желает высказаться? — спросил аспирант. — Тогда начинаем. Старост групп прошу ко мне.

Ленок и еще с десяток девчонок и ребят подошли к горке дров и достали спичечные коробки: зажигали по традиции спичками, это было непременной частью обряда. Зажечь у них получилось не сразу: они бестолково толпились вокруг кучи и скорее мешали друг другу, чем помогали. Но через несколько минут огонек все-таки появился — очень маленький и симпатичный.

Кольцо мгновенно утратило свою упорядоченность, многие рванулись к центру.

— По порядку, по порядку! — закричал аспирант. — По очереди, факультет за факультетом! Я буду называть группы, а группы — выходить и бросать.

Старосты побежали унимать не в меру торопливых одногруппников. Волнение улеглось. Аспирант начал читать по бумажке. Студенты подходили и один за другим швыряли карточки в огонь. "Небось наш факультет, как назло, последним проставлен", — подумал Сашка.

Было скучно. И день тоскливый, и в церемонии смотреть особенно не на что... Мысленно Сашка в который раз вернулся к тому, что волновало его последние полнедели, — к идиотской, прямо-таки удручающей своей необъяснимостью цепочке происшествий в день экзамена. Необъяснимость необъяснимостью, а причины и следствия понятны. "Я захотел, чтобы шпаргалки по методике оказались у меня в рукаве, — и они оказались, хотя я их не писал... Я захотел, чтобы Ушан упал, — и он упал... Правда, не тогда, когда это было действительно нужно, и, собственно говоря, это вообще было совсем не нужно... Тогда что это выходит? Тогда получается, я — урод, чудовище какое-то? Или во мне сидит чудовище? И мало-помалу мной овладеет, ведь это, наверно, только начало превращения? Ну, Ылль, ну, спасибо, профессор... Не знаю, как и почему это с тобой связано, но что оно связано, могу сказать точно..."

Потом Сашка решил подумать с другой стороны. "А в сущности, все это не так уж и плохо... Может, со временем я добьюсь, чтобы любое мое желание исполнялось? И почему это я решил, что чудовище меня захватит? Может, наоборот — я подчиню его?.. А ну-ка, подумаем хоть сейчас... Вот, допустим: я хочу булочку. Большую, теплую булочку... С утра не ел, и ветер такой холодный... Ну, и где же ты? Сволочь, не появляется... Может, пойти купить внутрь, в очередь к пищепроводу? А вдруг тем временем мой факультет вызовут... Ну, приказываю. Твердо и четко. Сию же секунду появись... Широкая такая булка, сладкая, а внутри ма-аленькая мармеладинка... Или нет. Вот пусть он сейчас наш факультет объявит. Приказываю... Нет, объявил факультет фундаментального богословия... Все бесполезно. Я уже несколько раз за эти дни пробовал".

Внезапно ветер усилился, пошел дождь и быстро залил огонь. Повалил густой дым. Началась давка — все побежали под козырек.

— А может, зонтики?.. — тревожно говорила Ленок подругам-старостам.

— Да что толку, огонь под зонтиками не спрячешь. Вон как поливает...

— А если внутри универа?

— А где огонь разжечь?

— Может, буржуйку раздобыть?

— Да где ты ее возьмешь?

— Нуль-транспортируем откуда-нибудь...

— Вот-вот, весь вопрос, откуда. Их уже, наверно, вообще не осталось...

Торжество грозило окончательно превратиться в фарс. Если толпа не поредела заметно, то лишь потому, что зонтики были далеко не у всех.

Ливень был сильный, но короткий. Даже луж осталось мало. Как ни странно, сумели где-то раздобыть сухие доски, с грехом пополам разожгли снова. Но торжественного настроения у всех ощутимо поубавилось. На лицах читалось: "И принесло же меня сюда... И без того мороки хватает".

Группа за группой, и толпа мало-помалу перестает быть толпой... вот уже сотни две, не больше. "Сейчас, наверно, мой факультет", — догадался Сашка.

На крыльцо вышли несколько представительных мужчин.

— Сам! Сам идет, — зашептались рядом с Сашкой.

И точно — Сашка узнал ректора.

— Стоите? — зычно спросил тот.

— Стоим, стоим, — нестройно откликнулись студенты.

— Весеннее студентостояние, — пробормотал кто-то.

— Ну, молодцы! — сказал ректор. — Так и быть, думаю, удастся добиться для вас, чтобы программу компьютерных курсов сократили вдвое. Или вообще сделали факультативом... Ну что, рады?

— Ура! — отозвалось несколько голосов.

— Вот видите, если потрудиться, то всего можно добиться... Вы активные ребята. Я горжусь вами!

— Ура! — неуверенно крикнул кто-то. Ректор ушел.

— Да нам-то что... — сказал голос рядом с Сашкой. — Хоть бы и сделали факультативом, мы-то уже сдали...

— Вот если бы все ненужные предметы из программы убрали, — поддержал другой голос.

Бросая свое свидетельство в кучу таких же, медленно пожираемых слабым огоньком, Сашка не ощущал торжественности минуты. Только усталость.

На научный семинар Сашка, как всегда, сильно опоздал, как всегда зная, что можно было и не прийти: все равно ничего страшного от этого не будет. Знакомая картина: две подыхающих от скуки девчонки и Аристотель, в неестественной позе раскинувшийся за столом, опершись щекой — вернее, ухом — на руку и устремив глаза в потолок, будто что-то там выискивая.

— ...Воспарять мыслью... э-э-э... в горние дали, — раздумчиво тянет он. Глаза-то в потолок, а все же время от времени умудряется скашивать их, чтобы взглянуть на библу. — ...Проникнуть под покровы обыденности, понимаете ли, сбросить завесу с мистической тайны мироздания... Записали? Конец цитаты...

— Подождите, — отчаянно пищит Надек. — Проникнуть под что?

— Да под покровы, разумеется. Покровы обыденности. — Аристотель уже не тянет так скучно. Он заметно оживляется: настало время "лирических отступлений". — У нас, между прочим, лекция, а не диктант. Вот я в ваши годы бодрее был...

— Так ведь холодно, руки мерзнут, — жалуется Надек. — Как зимой.

— Да-а, плохая нынче весна, — соглашается Аристотель. — Хуже некуда... Погода каждую неделю меняется. Так мало того, что холодно, еще и теплолампы отключают.

Говоря, он покачивает ногой, закинутой за ногу. Из-под коричневых брюк выглядывают голубые носки, на одном дырка видна. С шеи свешивается тряпка, смутно напоминающая галстук.

— Пищепровод по графику, — жалуется Катек. — Не жизнь, а кошмар...

— Да больно вы много о жизни знаете. Бывают вещи и пострашнее. Вот, помню, во время войны, второй туркестанской, я тогда подростком был...

Сашка перестал слушать. На какое-то время с ним приключилась странная вещь. Ему показалось, что это он — Аристотель, а вовсе не Сашка, что это он сидит за преподавательским столом и, стремясь убить время, вяло рассуждает о погоде, о жизненных неприятностях или предается воспоминаниям... а иногда — для разнообразия — читает по библе ерунду, в которой ценные фразы — неожиданное исключение... и так целую пару, как вчера, как неделю назад, месяц, год или больше... Это было страшно. Сашка стряхнул наваждение и очнулся.

— ...А отец мой тогда на воздушке работал... — услышал он.

— Аристотель Митрофанович, — влез Сашка, — а вы прочитали мою курсовую?

Препод в задумчивости уставился на Сашку, переменил ногу, закинув теперь левую за правую, и принялся усиленно ею раскачивать. Второй носок был тоже дырявый.

— Да курсовую-то я прочитал, но тут у меня вопросы возникли. Во-первых, где у вас там цели указаны?

— Во введении и указаны, — мрачно ответил Сашка.

— Да? Что-то я их, понимаете ли, не обнаружил. Значит, прояснить. Чтобы с первого взгляда было видно. А то уже за одно это можно снизить оценку на балл.

— Вам что их — разрядкой выделить?

— Да можно и разрядкой. Но главное, вы их более ясно подайте: пункт первый, пункт второй и так далее. По порядку, обстоятельно. А то открываешь работу — и ничего не понимаешь. Да и со ссылками у вас там напутано.

Сашка мысленно застонал.

— А что конкретно со ссылками? Там много возни...

— Я не помню. Это мне нужно посмотреть, изучить, понимаете ли.

— А по существу?

— Да что по существу... Вот зачем, например, вы туда Леву Толстого вплели? Лев Константинович, или как там его?.. Да еще четвертым Толстым его называете. У вас там выходит, что он чуть ли не классик современной литературы...

— Не один я так считаю...

— Ну, знаете ли, это никуда не годится. Никакой он не четвертый Толстой, а так себе, заурядный писатель.

— А что вы у него читали?

— Да ничего я не читал. Это, знаете ли, не литература. Сплошной бытовизм, а бытовизм — это детство литературы. Сейчас такие книжки только на дешевых страницах размещаются. У вас курсовая о Стругацких, вот и пишите о Стругацких. А вы зачем-то своего Леву приплели...

— Я не приплел, я сопоставляю, и только в последней главе...

— Вот и выбросьте эту главу. Нашли кого сравнивать... То — фантастика, столбовая дорога литературы, а то — бытовизм, сатира и прочий вздор.

— Так у Стругацких тоже есть быт и сатира, — возразил Сашка. — И Лев Константинович писал под их влиянием. А они говорили, что на их стиль повлиял Хемингуэй, который никак не фантаст.

— Да ну вас, — отмахнулся Аристотель, — ерунда несусветная. Не было у Стругацких сатиры. За то их и запрещали при советской власти. Потому что требовали ото всех писателей, чтобы они писали всякую социальную чепуху.

— Вовсе нет, совсем наоборот. Стругацких за то и не публиковали, что у них сатира...

— Ну, знаете ли, сатира, быт — это все чушь. Не в том задача писателя. Как там у этого... э-э-э... ну, забыл... воспарять мыслью... сбросить завесу с тайны мироздания...

— У вас Стругацкие какими-то мистиками выходят... и модернистами.

— Это не у меня, знаете ли, а у всего литературоведения. Ну, допустим... э-э-э... — Митрофаныч торопливо защелкал клавишами библы. — Ну, вот: "Без мистики нет настоящего писателя... фантастика есть оболочка мистики...". Видите? А насчет... э-э-э... модернизма... Я же вам рекомендовал учебник "Новейшая история старого постмодерна", там как дважды два, понимаете ли, доказано, что Стругацкие — модернисты и, может, даже постмодернисты. А вы куда, извиняюсь, лезете со своим бытовизмом, со своим Левой несчастным...

— Никакой он не несчастный, и не Лева, а Лев Константинович.

— Ну хватит. Не буду я с вами говорить, надоело. Запомните, время бытовизма прошло. Вся настоящая литература в двадцать первом веке — это фантастика...

— Изрек истину, — пробормотал Сашка и — что толку спорить — в самом деле заткнулся.

— А курсовую вы переделайте, — добавил Аристотель. — За такое я даже четыре не поставлю. Да, так на чем я остановился? Работал, значит, мой папа на воздушке...

Сашка весь кипел. "Торчу как болван у него на парах, а зачем? Приходим, сидим, скучаем, он от нечего делать всякую фигню болтает, а не мог даже нормально объяснить, чего ему от нас надо! Я же спрашивал, какие требования к курсовой, а он, вместо того чтобы ответить, все мямлит, мямлит..."

К концу пары Сашка более-менее пришел в себя. "И чего я так, — думал он, направляясь на введение в теорию философии. — Он же теперь, наверно, разозлится, будет все время оценки снижать... Раньше я с ним не спорил, раньше мне все это было по фигу. А теперь? Что-то со мной происходит. Неясное что-то. Но вот что?"

Романецкий уже был в аудитории, и у его стола столпилось несколько девчонок, возмущенно гудевших.

"А, это насчет реферата", — догадался Сашка.

— Я же говорил, — спокойно пояснял девчонкам Романецкий, — что прежде всего нужно обозначить цели исследования. Обосновать его актуальность. И потом, почти все проработали слишком мало литературы...

— Ничего себе! — Людок прямо-таки кипела. — Я две недели старалась...

— У кого семь источников, у кого десять, у кого двенадцать, — продолжал как ни в чем не бывало Романецкий. — А надо пятнадцать-двадцать. Вы же все-таки не на первом курсе, не забывайте. Не-ет, за такие работы я могу поставить только "удовлетворительно". Есть желание — переделайте...

"Да что они, сговорились, что ли? — подумал Сашка, садясь. — А хорошо, что я еще реферат не написал..."

— Кстати, говорю для остальных, — повысил голос Романецкий. — До сих пор рефераты сдали только несколько человек. Сдавайте, пожалуйста, в течение недели.

— Так вы ж говорили, что нужно сдать до конца мая, — напомнил Сашка. — А это через две недели.

— А до экзамена три, — сказал Романецкий. — Не забывайте, мне нужно успеть все проверить. Чтобы определить, кого допускать к экзамену, а кого нет.

"То есть можно написать реферат, а он поставит за него два? — сделал вывод Сашка. — Очаровательно..."

В дверях возникла Эвелина, очень мило (конечно, с ее точки зрения) улыбнулась Романецкому и как бы невзначай, проходя мимо него, задела его стул бедром.

"Вот же дрянь, дура", — мимоходом подумал Сашка. Прозвенел звонок.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Романецкий. — Прежде всего я дам вам список вопросов на экзамен. Достаньте, пожалуйста, библы, он у меня в оптонном виде.

Первой, очевидно, переписала вопросы Ленок, потому что она взорвалась раньше всех:

— Да тут девяносто девять вопросов!

— А как вы думали? — отозвался Романецкий. — Тридцать три билета по три вопроса...

— Да мы столько не выучим за четыре дня! — подключилась Катек.

— Учиться надо не четыре дня, а в течение семестра. Это все входит в программу.

— О боже, сколько здесь... — сказала Ленок, лихорадочно изучая экран библы. — Половины вопросов нет в лекциях...

— Естественно. Потому что всего я дать не могу. Научную литературу читать надо. И учебник есть.

— Да таких вопросов ни в каком учебнике нет... И в литературе, которую вы давали, тоже.

— Нет проблем, я вам еще продиктую.

"Кошмар! — пронеслось в голове у Сашки. — Это ж сколько надо будет конспектировать за три недели?"

— В оптонном виде у меня списка этих монографий нет, — продолжал Романецкий. — Поэтому записывайте под диктовку.

"Мало того, что конспектировать, — думал Сашка, строча. — Так и те вопросы, которые в лекциях, еще пока выучишь... Он один вопрос всю пару или полпары дает. То есть на три или полтора листа... Что дальше? "Букенко А. Б., Азовский Ц. Д. Философия как инструмент мышления", записали... А как Ленок возмущалась... Я бы на ее месте так сильно с Романецким не пререкался. Он злопамятный, может на экзамене тройку поставить, а Ленок, как и я, на красный диплом идет... Вон, расстроилась. Смотреть приятно... То есть как это — приятно? Жалко, а не приятно. Так часто расстраивается. Другие не так часто. И это хорошо. Удовольствие, сила, тепло... Стоп, стоп, я, кажется, схожу с ума... Спокойно, записываем. "Веберли Х. Общие взгляды на философию. Забегалло Б. Б., Любомудров В. В. Очерк неоэкзистенциализма". Книжица слабая, вообще говоря, и по конкретным вопросам немного отыщешь. Ничего, все равно им дам, пусть пороются, помучаются, мне же лучше... Господи, что это я такое подумал? Кому — им? Почему — дам? Почему лучше? Все, хватит. Хватит думать. А то до такого бреда додумаешься..."

Сашка перестал писать и откинулся на спинку стула. "А вдруг я и вправду сошел с ума?" Его словно обдало холодной водой. Но почему — холодной? Нет, ему тепло. Все теплей и теплей. Тепло волнами исходит от них (кого — них?), и это хорошо. Хорошо, когда они волнуются. Особенно девчонки. К счастью, здесь очень много девочек. И только один мальчишка... "Мальчишка? Мальчишка — то есть я? Это что же такое происходит? Уже свои мысли не контролирую... Мои — или не мои?" Жуткая догадка поселилась в Сашкином мозгу. Он поднял глаза...

"А мальчишка-то на меня пялится... догадывается, что ли? Нет, невозможно... Хотя — проверить каналы не помешает... Здесь порядок, здесь тоже ничего... Что?! Сумел-таки? Но — как? И почему? Такое Знание — у одного на миллионы... Спокойно, спокойно. Не раскрываться. Диктуем дальше..."

"Так и есть, — думал Сашка. — Это он, а не я". Наступала сонная одурь. Мысли сменяли одна другую вяло, неторопливо. "Интересно, почему я не чувствую страха? Ведь он же не человек — или не совсем человек. Разозлится, что я его мысли читаю, и... Мало ли. А ну как он взглядом убивать может?"

"Что же делать? Что делать? Поставить блок не могу. Никогда этому не учился. Значит, остается одно — не думать. Не думать о главном. "Добридень Д. Б. Виды философских воззрений". Не думать. Лишь бы не узнал, сколько мне лет... Великий Дух, все-таки обмолвился. Ну ладно. Допустим, мне пятьдесят. Или шестьдесят, какая разница? Ну и что. Так он и поверил. Поставлю ему пять, чтобы молчал... И пообещаю, что за его счет кормиться не буду. В любом случае — он что, дурак, чтобы болтать? Ха-ха, представляю, как он всем рассказывает, что мне несколько сотен лет и я живу за счет чужой энергии... или не представляю. Сойти за психа никому не охота. И как я сразу не подумал? Вот уж действительно, никогда не бывал в такой ситуации".

"Так он вампир, — догадался Сашка. Лицо Романецкого выражало обычную невозмутимость. Непроницаемое лицо. — Но, кажется, он меня не убьет. Наоборот, не на шутку испугался. Почему? Кто я такой, чтобы меня пугаться? Он подумал, Знание... Понять бы, как это у меня получается".

И Сашка напрягся, стараясь понять, — но вместо этого ощутил, как та, другая волна мыслей тает и отдаляется... словно бы гигантская тяжесть свалилась с души, и Сашка вновь стал самим собой. Все прошло.

Романецкий диктовал. Теперь придется переписывать у девчонок...

"Кто-нибудь объяснит мне, что все это значит? — мысленно спросил Сашка. — Кто-нибудь в целом мире?"

Мир промолчал в ответ...

— Надо думать, — озабоченно сказала Зинок, подперев щеку ладонью. — Срочно. И много.

— Как будто мы мало думали... — вяло возразил Сашка. Зинок хмуро взглянула на него:

— А тебе все равно, похоже. Тебе все равно, что до сессии осталось полторы недели. И только две пары у этой чертовой шизы. А потом ее специально искать придется.

— Какая разница... Что я ей скажу? У меня башка не работает...

— Учти, — холодно сказала Зинок, — что до начала июня надо будет окончательно определиться с количеством путевок. Или ты не хочешь ехать? Не хочешь — так и скажи...

— Умоляю, только не обижайся, — торопливо проговорил Сашка. — Конечно, хочу. А как же иначе?

Проговорил едва ли не машинально, потому что мысли были заняты другим. Да-да, и Альгла, и море, и целые две недели с Зинок — все это, конечно, хорошо и интересно, но сейчас важно не это. Или, вернее, не столько это. Как то, над чем Сашка напряженно размышлял последние несколько дней. Его не покидало впечатление, что все невероятности, случившиеся с ним за прошедшие месяцы, как-то связаны друг с другом. Вроде звеньев невидимой, но крепкой цепи... да, в таком вот духе. Во-первых, странное... даже более чем странное... исполнение желаний. И чтение мыслей. Связь несомненна... хотя и непонятно ровно ничего. А до этого? Ылль би Флюк. Маргарита, уговаривающая тетю Катю продать душу. Ганна Дорофеевна. Анжела. И Романецкий, наконец, — ведь это же, должно быть, совпадение, что Сашка прочел именно его мысли, а не чьи-нибудь другие... И ко всему прочему еще странные сны. Неприятно будоражащие. Потрясающие своей яркостью и богатством деталей...

Взять хоть тот, что позавчера. Про пятна. Сон припомнился Сашке во всех подробностях. Как будто он видит его сейчас, наяву. Пятна были очень яркими и на удивление материальными. Они кружились вокруг Сашки в каком-то непонятном хороводе и звучали, странно звучали. Сашка напряженно вслушивался, пытаясь уловить смысл в этих звуках и в этом кружении, — но напрасно. Бесформенные и расплывчатые пятна чередовались, менялись местами, то исчезая, то возникая снова, — как в огромном калейдоскопе. Иногда, на какое-то мгновение Сашке удавалось разглядеть, что одни пятна — это люди и их лица, другие — мебель, дома, деревья, но вот что это за люди и где он конкретно находится, понять никак невозможно. Казалось, это происходит долго, бесконечно долго, и Сашка начал было злиться на приставучие пятна, непонятно чего от него требующие... но не успел как следует разозлиться, потому что проснулся...

Итак, сны, сверхъестественные способности, Ылль, подслушанные или подсмотренные невероятности... И все это — за какие-нибудь три—четыре месяца. И не просто совпадение. Потому что ничего похожего — по степени необъяснимости — не случалось с Сашкой за всю его жизнь.

И самое главное — в голове неотступно вертелась мысль, что еще чуть-чуть, еще поднапрячься — и он поймет. И все объяснит. И все свяжет.

— ...Когда есть нормальная, человеческая жизнь! — с напором сказала Зинок, ударив по столу кулачком. Оказывается, она все это время что-то говорила. А Сашка даже почти о ней забыл.

— Что? Что ты сказала? — спросил Сашка, вынырнув из водоворота тяжких мыслей.

Зинок посмотрела на него, сдвинув брови:

— Саша, что с тобой творится? (Сашка пожал плечами.) Я говорю — ну их всех к черту, эти смыслы жизни и всех, кто о них толкует. Надо жить как живешь и не забивать себе голову всякой дрянью.

— Зинок, — пораженно сказал Сашка, вдумываясь в ее слова, — так ведь, может быть, это и есть ответ?

— Разве? — в свою очередь удивилась Зинок.

— И, похоже, единственный... Когда начинаешь анализировать, разбирать, что и как да почему, то теряется сама изюминка, вся прелесть жизни. Похоже, полноту жизни можно ощущать, только если не задаешься лишними вопросами... Вот возьмем нас с тобой. Мы любим друг друга, и от этого нам хорошо. Но если мы начнем думать, а стоит ли нам любить друг друга и если стоит, то почему или с какой целью, то начнем сомневаться, потом заспорим, потом рассоримся, и все. Вот так же и со всей жизнью, как с любовью. Ты у нас гений, Зинок!

— Мы с тобой вместе, а не я, — заулыбалась Зинок. — Значит, расскажешь ей это в четверг?

— Непременно.

— И у меня еще идея... Можно я тебе помогу? Ты с ней договоришься встретиться, ну, скажем, после пар, а я приду и помогу тебе убедить ее. Я найду что сказать. Ладно?

— Не уверен, что это ей понравится, — задумчиво возразил Сашка.

— Ну, не упрямься. В конце концов, мы должны использовать любой шанс, а это тоже шанс — возможность убеждать ее вместе. Два языка — лучше, чем один. Ну что, разве я не права?

— Права, — был вынужден согласиться Сашка.

— Тогда поцелуй меня! — радостно выдохнула Зинок.

...Когда Сашка возвращался к себе домой, был уже поздний вечер. Сашка шел, широко шагая, погруженный в свои мысли и ничего не замечая вокруг. Настолько не замечая, что наткнулся на какую-то тетку, та обругала его, он пробормотал что-то невнятное в ответ и пошел дальше. "Нет, это невозможно. Невозможно как-то связать друг с другом все происшествия этих месяцев. Для этого пришлось бы предположить, что они сговорились между собой... они — в смысле Ылль, Маргарита, педагогичка, меняющая лица, Анжела, Романецкий... и решили устроить мне приятную жизнь. Отпадает. Или, может, весь мир изменился... весь мир, и я вместе с ним?" Тут как будто что-то щелкнуло у Сашки в голове. Становясь на свое место. Точнее, нет — вообще все встало на свои места.

"Конечно, я изменился. Это факт. Но не только в смысле сверхъестественных способностей. Я стал... как бы это сказать... беспокойнее, что ли? Даже злее. Я стал совершать странные поступки. Как со стим-клубом, например. Приснился Здравствуй-Дерево, подумаешь... Но я сразу стал сам не свой. Как будто это уж такая страшная беда — что на свете существует Здравствуй-Дерево. И все странные вещи, которые я притягиваю... они, может быть, происходят не только вне меня, но и внутри меня? И что сначала — вне или внутри? Как определить, что в этом мире объективно, а что субъективно? Изменился я — и поэтому изменился мир..." Сашка остановился. Он готов был заорать на всю улицу. Заорать от отчаяния.

"И ведь никому не расскажешь, ни с кем не посоветуешься. Разве что Зинок... никто другой не поймет и не поверит. И даже Зинок — отчего я, собственно, решил, что она поверит? Да и пугать ее — в любом случае — не стоит. Тем более что даже она не сумеет помочь. Помочь и спасти... от меня самого. Вот Ылль поверила бы, наверное... сволочь проклятая! Хотя почему я думаю, что виновата именно Ылль? Если виновата, то помочь не захочет... а если не виновата или виновата, но сама не знает как, то попросту не сможет". Внезапно Сашке стало жалко себя. Несчастного. Одинокого. И захотелось отгородиться от всего этого равнодушного мира. Он поспешил домой.

Сон-воспоминание ?1 (примерно восстановленное Сашкой впоследствии). В ночь на понедельник, 22 мая.

...Мы летели в наполненном туманом туннеле, длинном и извилистом. Одном из множества таких же межпространственных туннелей. Из бесконечного их числа (как ни отвратительно это слово — бесконечность, подумал я, но что поделаешь, временами без него не обойтись).

Туман был плотен и упрям, и приходилось затрачивать массу усилий, чтобы пробиваться сквозь него. Я с трудом различал перед собой в тумане контуры слабо светящегося тела отца. Мы молчали: туман съедает все звуки. Впрочем, я и так не в состоянии говорить... не до разговоров тут, когда одолевают сомнения. Сомнения в себе. Страх перед собой. И тоска.

Скажи я об этом отцу — он бы не понял. Он спросил бы меня: а в чем, собственно, проблема? Теорию ты знаешь? Знаешь. И тренировался тысячу раз. На моих глазах упражнялся быть творцом, и собственную вселенную, между прочим, я при этом не забавы ради тебе предоставлял. Умеешь все — от галактики до амебы. Вот что сказал бы мой отец, и я промолчал бы в ответ. Отца послушать — у него все просто, да только я не прост.

Ведь я уже подростком гордился, что я сложнее своих товарищей. Беззаботных и бездумных божков. Я умел размышлять как никто другой и знал вдесятеро больше, чем все они вместе взятые. Я побывал в тысячах вселенных, я растворялся в сознании миллионов разумных существ. И я решил: если дело жизни всякого бога — создать вселенную, то моя вселенная будет самой совершенной из существующих.

И я думал сотни лет, пытаясь вообразить эту вселенную, и я увяз в попытках, и сомнения съели мой разум.

Но знай я по крайней мере, что ни к чему уж точно не способен... я был бы, кажется, рад... я был бы рад любой несомненности, чему угодно, во что можно поверить без оглядки!

В тумане туннеля — черная точка, и я очнулся от мыслей. Черное окошко растет и растет. Там — тьма моего пространства. Там — пустота.

Ненадолго мне стало легче. Я вспомнил, как часто предощущал свою радость на пороге взросления, как верил, что должен буду непременно проникнуться этой радостью... и оттого, кажется, я все-таки ее ощутил. И на миг отступили сомнения: я — бог и бесконечно свободен, и это главное, а остальное — пустяки.

Я бросился к отцу, он прижал меня к груди и наполовину погрузил мое тело в свое. Мы стали одним существом, и я понял, что я — дурак со своими сомнениями.

Вот что сделали со мной отец и память... но ненадолго, и когда, выплыв из моего тела, отец медленно растворялся в глубине туннеля, мне подумалось, что память уходит вместе с ним.

И нет отца, и нет туннеля. Меня обступают мрак и тишина. Лететь хоть тысячи, хоть миллионы лет (откуда, впрочем, здесь возьмется время?) — ничто вокруг не изменится. Проклятое ничто, в котором я нахожусь. У него нет начала, а будет ли конец? Это я должен сделать конец, да только где его взять, когда и во мне-то самом ничто... И вот я уже тщетно роюсь в потемках своей души, пытаясь отыскать хоть что-нибудь определенное, хоть какую-нибудь опору, меру мер и начало мира...

Это так просто сказать: тут звезда, там звезда, налево планета, направо планета, и хватит, теперь сочиняем жизнь... но ведь я-то не прост, я не хочу быть банальным! Не для того, в конце концов, я страдал страданиями миллионов существ, чтобы сейчас взять и тяп-ляп, схалтурить по старинке...

И я ощутил страх. Я был пуст, и во мне самом, как и вокруг, царили мрак и молчание, миллионы миль мрака и молчания, без звука — даже шороха... Темнота съедала меня изнутри. Кто я? — спросил я у тьмы. Я не помню себя. Кругом вечность, и времени нет, и нет у меня ни прошлого, ни начала. И я превратился в сверкающую точку и утонул во мраке.

Объявление не рассмешило Сашку. "Сколько на свете дурости, — устало подумал он. — А вот, кстати, и еще одно свидетельство".

Свидетельство, а именно грузная туша Эвелины, неторопливо приближалось по коридору.

— Привет, милашка! — жизнерадостно завопила она. — Ну что, скучаешь?

— И не думаю, — ответил Сашка и двинулся мимо Эвелины — к аудитории.

— Что-то ты больно неприветливый, — с некоторой обидой произнесла Эвелина и попыталась было обнять жирной ручищей Сашку за талию. — Не спеши, поцелуемся.

— Послушай, ты, дура, — свирепо сказал Сашка, с силой отшвырнув ручищу и обернувшись. — Еще хоть раз пристанешь — и я за себя не отвечаю. Поняла?

И пошел дальше, слыша за спиной ошарашенное:

— Тю, психованный...

Потом тяжело застучали каблуки, и вместе с этим стуком будто что-то тонкое вонзилось в Сашкин мозг. Навалилась знакомая тяжесть. Иголочка с мучительным свистом сверлила мозг, погружаясь все глубже и глубже. А когда Сашка вошел в аудиторию и опустился на стул, стало ясно, что иголочка не свистит. Она стонет. Или поет.

— И этот обидел меня, — пронзительно, горько пела она. — Как всегда. Все считают своим долгом меня обидеть. Изругать. Посмеяться надо мной. Никто не знает, что я не виновата. Никто, никто. Виновата эта, которая во мне. Она овладела моим телом, но не может выгнать меня полностью. И она мстит. Ах, как грустно, как горько, как страшно.

Сашка крепко сжал голову руками, сдавил уши, он приказывал себе: не думать, не думать, не улавливать, не принимать — но чужое само входило в него, входило против воли, с тупым упорством твердя, твердя о себе.

— Я вовсе не виновата, правда, не виновата. Это она издевается надо мной. Она говорит, она делает за меня, совершает глупые поступки. А я не такая, совсем не такая. Я не дура, и я хочу всем добра, а себе хочу тепла, очень, очень хочу. А она пришла откуда-то и поселилась во мне, она, наверное, долго путешествовала до меня, мучила других, пользовалась их телами. И она злая. Она уже не может радоваться жизни, а может только ненавидеть. Когда-то я была другая. Я владела собою, я была хорошая, добрая и счастливая, но давно, давно. Даже не помню, когда это было. Может, когда я только родилась. Я не виновата, я просто очень несчастна. Оно само так делается со мной. Я не виновата, правда, не виновата...

Иголочка пела все тише, удаляясь, и наконец пришло молчание. Сашка легко вздохнул: свобода! Только теперь он понял, что можно было уйти куда-нибудь, спрятаться от накатившей на него волны мыслей. Но тогда ему было до того тяжело, что он попросту не способен был толком соображать. А сейчас уходить уже поздно.

В сердце поселилась тихая грусть, как будто чужая душа, проникнув в Сашкину, оставила там на прощание частичку себя. Сашка со стыдом и удивлением понял, что готов сейчас заплакать — не злыми слезами, а легкими, в чем-то даже радостными. Он оглянулся на Эвелину. Та сидела за последней партой.

Почему у Сашки все время не было ни малейших сомнений, что волна шла именно от нее? А так просто, не понять почему. Он знал — и все.

Возникло чувство вины перед ней. Сделать бы ей что-нибудь приятное, извиниться... Но нет, нельзя. Другая, злобная душа опять начнет кривляться — и от этого будет только лишний вред.

Препод опаздывал. Сашка вышел в коридор — обдумать случившееся. И может, даже, как ни стыдно, мысленно поплакать. Облегчающими слезами.

Мимо прошел Здравствуй-Дерево, неподвижно глядя перед собой пустыми глазами.

— Добрый день! — сказал ему Сашка. Здравствуй-Дерево не ответил.

Сегодня его вид не раздражал Сашку. Отчасти, может быть, и потому, что экзамен уже сдан и все мучения, связанные с этим чудом природы, позади.

Сашка ощутил даже жалость к Здравствуй-Дерево. Он такой старый, уродливый, никто его не любит, и жизнь ему, надо полагать, не в радость...

И кто знает... мало ли, вдруг у него тоже две души?

Сон-воспоминание ?2. В ночь на четверг, 25 мая.

— Подсудимый, вы напрасно тянете. Никого не интересуют детали вашего самочувствия, более того, выслушивать эти подробности может быть небезопасно для присутствующих. Итак, что было дальше?

— Я уже сказал: наступило ничто.

— А вот это лишнее, здесь нет места метафорам.

— Это не метафора, а правда. Я потерял память и представление обо всем, чем дорожу, и тогда исчезло сознание.

— Допустим... И как вы вышли из такого состояния?

— Меня нашел отец и отнес в Надпространство, и там я пришел в себя. Все эти дни мне было плохо, очень плохо...

— И вы затаили злобу на все, что вас окружает?

— Это не так, это слишком просто звучит, чтобы быть истиной. Я почувствовал одиночество и подумал, что мне станет лучше, если другие боги поймут меня, если они испытают то же, что и я.

— И при этом не осознали всей эгоистичности своего желания? — в голосе судьи послышалось сомнение.

— Эгоистичности... Да, может быть, это так и называется, но...

Я запнулся. Что толку говорить им о своих муках, они не поймут, да если бы и поняли, то все равно, потому что я не хочу, не хочу я говорить! Я, кажется, болен, и я истосковался без сочувствия, без доброго слова, я так нуждаюсь в помощи... но я слишком горд, чтобы об этом просить! А ведь я так мечтал, чтобы кто-то мне помог, страстно мечтал, с самого начала всей этой истории... Да, я болен, мучительно болен...

— Подсудимый, вы молчите: похоже, вам нечего возразить. Тогда скажите: как и отчего вам пришла в голову мысль внушать свои пагубные идеи именно подросткам?

— Их души не замкнуты, они открыты для нового, вот я и подумал...

— Вы подумали, что дурному влиянию легче поддаются те, чей ум не развит?

— Вовсе не так, это все не просто...

— Нет, это все очень просто. Вам было плохо, и вы решили: пусть и другим будет не лучше. А бедные ребята каждую вашу фразу заучивали наизусть и принимали в качестве догмы, конечно, ведь вы взрослый, вы умный, вы их кумир! Повторить вам, что вы говорили? "Мир бесконечно сложен, и постигать его нет смысла, поскольку в любом случае перед глазами останется не постигнутая бесконечность". "Если у мироздания есть цель, та точка, то начало начал, к которому все сводится, то и тогда эта цель сама по себе бессмысленна, разве что и она имеет цель, а у той цели — своя цель, и вплоть до полного абсурда, и без конца". "Делать выбор — значит отбирать для себя кусочек пустоты из хаоса пустоты, заполняющего мир". Ну что, продолжать, или, может, вы уже не в состоянии слушать? — Судья оторвал глаза от протокола и бросил на меня победоносный взгляд.

Я чувствовал себя сквернее некуда. Он был прав, конечно, прав! Мне и самому-то жутко было сейчас слышать собственные слова, впрочем, нет, мне, должно быть, слышать их тяжелее, чем любому другому... И все же в них — правда, и даже страшные муки не заставили бы меня отказаться из них! И меня охватили досада и злость. Проклятый бог, зачем он терзает меня? Как будто мне легко все это слышать!

— Более чем достаточно, — ответил я угрюмо.

— Ну, каково вам было слушать? — спросил судья, почти дословно повторив мои мысли. — А перед подростками вы себя не чувствуете виноватым. А ведь теперь это несчастные боги, боги с ущербной психикой, и полноценными богами они станут очень не скоро. Кому, скажите, теперь вместо них заполнять миры материей? Мало вам было того, что и свое предназначение вы погубили...

Злость бушевала во мне. "Боги с ущербной психикой"!.. А как бы вы предпочли — новый десяток божков-обывателей? Новый десяток в придачу к триллионам, оно безопаснее... Как это приятно, как спокойно — новый десяток стандартных миров!

И в эту минуту я услышал тихий голос судьи:

— Если вы думаете, будто открыли что-то новое, то вы очень, очень ошибаетесь...

И я сник. Он ударил меня в самое больное место! Сквозь туман, застлавший слух, я слышал не менее больно бьющие слова:

— Плохие это чувства — ненависть и разочарование. Немного нового они позволяют создать... Впрочем, и с этой истиной вам не повезло, потому что ее тоже открыли задолго до вас...

И — вновь слова сквозь туман:

— Суд удаляется на совещание.

Время тянется бесконечно долго. Откуда я взял, что оно вообще осталось на свете, это самое время? Огромный зал глядит на меня назойливыми глазами миллионов богов. Глаза, глаза. От пола до потолка. В одних ненависть, в других изумление и любопытство, в третьих сожаление. Понимания — нигде. И вдруг рождается мысль, что я здесь одинок, несмотря на глаза, немыслимо одинок, что светящиеся тела богов — мираж, что стоит мне только полететь навстречу этим полупрозрачным телам, чтобы они рассеялись, как туман...

Я болен, да, я точно болен...

Но постойте, кажется, опять слова:

— Подсудимый приговаривается к заточению в теле разумного создания одной из существующих вселенных.

Мир потускнел в моих глазах, мир испарялся стремительно, и я остался наедине с сознанием собственного бессилия. Меня не поняли, не удосужились понять... а ведь так ясно, что все мои преступления — ну ладно, пусть, пусть преступления — я совершал именно в надежде на помощь, на сочувственное понимание... и отчего только раньше эта простая мысль не приходила мне в голову?

Но, может, не поздно? И мир вернулся. Я бросился к уплывающим судьям. Я был весь в эту минуту — тоска по состраданию.

— Постойте! — крикнул я.

Они обернулись.

— Подсудимый, для вас что-то осталось неясным?

Проклятая гордость! Она сковала мне язык.

— Я болен... — только и смог выдавить я.

Ближайший из судей мягко улыбнулся.

— И вы думаете, кто-нибудь из нас в этом сомневается? Мне вас искренне жаль, поверьте. Но иначе нельзя. Ваш приговор — не только кара. И, если это для вас секрет, то я скажу, что мы — не только судьи. Мы — врачи.

Сашка вышел на крыльцо универа и отыскал взглядом Зинок. Та в несколько скачков подлетела к Сашке:

— Ну что, договорился?

— Да, — сказал Сашка. — Она будет минут через десять. Но это хорошая новость, а есть еще плохая. В начале пары бульгла сказала, что это последнее занятие. В субботу пары не будет.

— Плохо, — вздохнула Зинок. — Значит, сегодня единственный шанс. Ты готов?

— Что ты сказала? Ах да. Конечно, готов.

— Ты какой-то измученный. Мало спал, что ли?

— Сегодня была контрольная. По безопасности... ну, этой самой... ах, черт... железнодорожной.

— Ничего. Не бери в голову. Скоро вся эта ерунда окончится. — Зинок улыбнулась, и Сашка понял, что нужно улыбнуться в ответ. Он через силу приподнял краешки губ.

— Ну, вот и хорошо, — сказала Зинок.

Спустя несколько минут на крыльце появилась Ылль. На своей платформе. Профессор была такая же, как прежде. Такая же, как всегда. И, глядя на нее, сложно было представить, что она могла когда-то казаться чуждой. Странной и необычной. Почему бы, собственно? Что в ней такого необъяснимого, чего нет в них всех, стоящих на крыльце или перед крыльцом? Зеленая. Десятки глаз. Множество коротеньких ножек. Подумаешь... Ну и что?

— Здравствуй, — бросила Ылль, подплывая (точно так же, как много раз до этого — скучно). — А ты, я вижу, не один? Что, задачка тебе одному оказалась не по силам? Советую поторопиться с ее решением. Завтра я уезжаю. На две недели. У меня дела в Бульголькольдане.

— Еще как по силам! — возразила Зинок, гордо вздернув подбородок. — Давай, Саша! Начинай!

Сашка попытался собрать непослушные мысли. Это было тяжело. Мысли упорно разбегались.

— Пойдем, излагать будешь по дороге, — сказала Ылль, и они спустились с крыльца.

— Значит, так, — решительно проговорил Сашка. — Размышлять о смысле жизни вообще не стоит. Потому что тогда перестаешь ощущать жизнь в ее целостности. Незачем искать цели, причины, следствия и прочее в том же роде — при этом мир распадается, и ты перестаешь понимать, почему что-то любишь, а что-то ненавидишь. Теряется изначальное ощущение самоценности происходящего... — Он запнулся и умолк. А что дальше-то? Кажется, хватит...

— Хм, — сказала Ылль. — Все это в общем-то правильно... вполне верно — с определенной точки зрения. Но, с другой стороны... а зачем оно нужно — ощущение самоценности? Зачем любить, зачем ненавидеть, если все в мире относительно, как утверждает наш разум?

Зинок вспыхнула. Сашка с отстраненным любопытством наблюдал, как медленно багровеет ее лицо. Да, это вполне в духе Зинок — горячиться в споре, делаться такой вот непримиримой, непрошибаемой...

— Зачем любить, говорите? Когда все в тебе живет и горит, когда весь мир любит вместе с тобой, когда иначе невозможно — зачем любить? А если не чувствовать нельзя, если это так естественно, так просто... Это все ваши философские домыслы — зачем? В них столько надуманного, они не от жизни, от них никому ни холодно ни тепло!

Ылль молчала. Молчала долго. И время замедлилось, пока она молчала. Замедлилось и застыло, и шевелилось еле-еле, со скрипом. Вообще все стало странным, очень странным. Во всяком случае, так показалось Сашке.

А потом тишину нарушили звуки.

— Все иллюзия, — вздохнув, проговорила Ылль. — Вы любите? Ну что ж, любите и дальше. Но это временно, потом пройдет, и вы сами удивляться будете, поверьте мне. Все иллюзии проходят.

Она говорила медленно, очень медленно. Мир страшно замедлился и потускнел. Сашка быстро завертел головой: он не узнавал мира. Тот превратился в пятна — ну, те самые, из сна. Такие же расплывчатые и неясные. Меняющиеся и звучащие. Вон то зеленое пятно — это Ылль. А другое, розовое — ну, конечно, Зинок. Оно движется на фоне еще одного зеленого пятна, на этот раз очень большого, — и это парк. "Да что же это такое?" — со страхом подумал Сашка.

Зеленое пятно перестало говорить, и было видно, как злится розовое, как тщится отыскать слова, которые все докажут, — но это было совсем не важно. Важно другое. Пятна пришли. Они вернулись — теперь наяву.

— Вы... вы просто завидуете, — выпалило розовое пятно, нет, теперь уже все-таки Зинок — значит, удалось! Он избавился от наваждения... — Вы просто старая, злая завистница! Думаете, раз не можете нормально жить, любить, так и всем нельзя? Но мне плевать на ваши слова! Мы будем жить как нам нравится, правда, Саша? — Она крепче сжала Сашкину руку, раскачала ее и подбросила.

— Угу, — сказал Сашка и, невольно любуясь все еще красной от возбуждения Зинок, Зинок с ее как бы бросающей вызов улыбкой, улыбнулся и сам — теперь уже без всякой принужденности. И в этот миг — или несколько мгновений спустя — Ылль би Флюк исчезла.

Вокруг немедленно столпилось десятка два изумленных наблюдателей.

— Ты видела?.. А ты?.. Ну, блин, бульглы дают!.. Эй, Сашка, расскажешь нам про своих приятелей, ты сам не из них случайно?..

— Да пошли вы... — сказал Сашка равнодушно. Зинок ошарашенно молчала.

И лишь позднее, когда они вышли из кабины на Сашкиной станции, с удесятеренной скоростью заболтала:

— Это надо же, в жизни такого не видела! Чтобы прямо так, без всякой кабины перемещаться? Ну я, конечно, знала, что они это умеют, кто не знает, но все-таки! Одно дело — просто слышать, а другое дело — на твоих глазах! А как ты думаешь, чего она...

— Не знаю, — сказал Сашка.

— Обиделась, что ли? Это плохо, если обиделась, тогда точно автомат не поставит, а может, не обиделась, а просто не нашлась что возразить... Как говорят, молчание — знак согласия! Черт его знает, что она хотела этим сказать, может быть что угодно, а как теперь узнаешь?..

— Не знаю, — сказал Сашка.

— Давай, наверно, ты с ней свяжешься по библе. У тебя же есть ее адрес?

— Давай.

Дома Сашка, едва они разулись и прошли в комнату, первым делом вытащил из кармана библу.

— Мне сообщение.

— От нее?

— Дай посмотрю... Ты права. Причем целое письмо.

— Ну, читай же, читай!

Открыв письмо, Сашка — и примостившаяся рядом на диване Зинок — прочел:

"Дорогие Саша и Зина!

Извините меня, что исчезла не попрощавшись. Мне стало очень тяжело сдержать себя, а когда плачет бульгла, это зрелище не из приятных. Когда я взглянула на вас, улыбающихся, держащих друг друга за руки и, по-видимому, вполне довольных миром и собой, мне вспомнилось, что я так и не любила никого за пятьсот лет своей нелепой жизни. Взаимно не любила, во всяком случае, — а с тех пор, когда испытывала нечто вроде влюбленности, прошло много, много лет... Но не огорчайтесь, что расстроили меня. Всегда полезно взглянуть на свою жизнь с новой стороны и увидеть сделанные тобой ошибки...

Но главное, мне стало стыдно. Ты права, Зина: я действительно завидовала, откуда и взялось стремление испортить вам жизнь. Нельзя всех равнять по своей мерке... Любите друг друга, будьте беззаботны, как прежде. Я покидаю вас. В июле улечу опять — теперь уже навсегда. Буду наслаждаться каждым мгновением оставшейся жизни — а ее, должно быть, осталось немного... Так что кое-чему вы меня научили — хотя это я, наоборот, собиралась учить... Саша, я поставила тебе пять автоматом, как ты и хотел. Желаю приятного отдыха...

Живите счастливо. И не вспоминайте обо мне слишком часто.

Ваша Ылль".

Сон-воспоминание ?3. Несколько раз в конце мая — начале июня.

Я в унылом и мертвом месте — иначе не назовешь. Оно напомнило мне межпространственные туннели, вот только серая мгла тянется здесь на многие триллионы световых лет — в любую сторону, куда б ни лететь, я знаю это заранее. И даже не на триллионы: мгла бесконечна, как бесконечно любое пространство и бесконечно число этих пространств. И я мчусь в этой серой мгле, много дней или лет мчусь в отвратительном безвременьи, а навстречу мне летят души разумных существ изо всех миров и всех времен, и мне некуда спрятаться от их умоляющих взглядов. Души стонут, зовут меня с собой — в свой мир, в свою жизнь. У каждой души — облик ее владельца. Они немыслимо, до отвращения разнообразны: от человека до насекомоподобного, четыре конечности — и сотни щупалец, наполовину роботы — и прозрачные, как я, и представляющие собой аморфную студенистую массу. Недоумки и гении, добрые и злые, оптимисты и пессимисты, фанатики и равнодушные, атеисты и верующие, счастливые и неудачники, правители и рабы... и все они кричат мне, надрывая бестелесное горло, о своей жизни и своих воззрениях, и всякий убеждает, что он-то и есть настоящая душа... но я слишком слаб, слишком измучен, чтобы выбирать! Остановиться бы, скрыться куда-нибудь, отдохнуть от крика... я бы, может, разобрался в себе самом, отыскал силы для выбора... ведь какая, в сущности, разница, что выбирать, все, что угодно, но только не это бессмысленное место... Да, отдохнуть бы... и тут я с ужасом обнаружил, что у меня не осталось воли даже остановиться, а не то что воли выбирать. Быть не может! Мои сомнения, мои долгие метания из крайности в крайность... неужто они погубили меня? И я испугался. Испугался, что целую вечность буду лететь во мгле и слышать крики умоляющих душ... а еще испугался, что может быть иначе, что я опять потеряю сознание — а вдруг меня снова отыщут другие боги и сделают выбор за меня?

Все было хорошо, очень даже хорошо. Первые недели отпуска прошли на славу. Купания, загородные полеты, фикшн-игры... жаль только, что все это без Сашки: у него сессия. А с другой стороны — может быть, потому Зинок и ощущала себя такой счастливой в эти дни, что предвкушала будущий отдых на Альгле — вместе с Сашкой... Именно оно, это предвкушение, придавало смысл каждой минуте прогулок, и купаний, и загородных полетов. А ведь совсем недавно Зинок попросту боялась предвкушать! Да, если бы Ылль не поставила Сашке автомат, то еще неизвестно, решился бы он ехать или нет...

А все-таки она хорошая, эта Ылль, несмотря ни на что! Просто странная. И несчастная. И написала она в письме примерно так же, как сказала Анжела: любите друг друга, будьте счастливы. А ведь глупо даже сравнивать: Анжела — и Ылль... с ее несуразностью, с ее вздорным характером... что может быть у них общего? Но выходит, общее есть...

Когда ты ощущаешь себя отдохнувшей и полной сил, кажется, что хорошие все, что хорош весь мир... Потому что хорошо самой. Правда, Сашка в последнее время выглядит страшно усталым: экзамены на редкость трудные, а к четвертому так вообще пришлось готовиться, одновременно собирая вещи для поездки на Альглу.

Но теперь все это позади — Сашка сдал все экзамены, и только один на четверку, а остальные на пять. Последний был как раз сегодня утром, и Зинок тревожилась, успеет Сашка вовремя на станцию или нет... Но он успел, даже освободился раньше на час.

Станция межпланетных перемещений обалденно красивая, напоминает храм или музей, и куча движущихся дорожек повсюду. Зинок была здесь только четыре раза в жизни. Не очень-то разъездишься, когда транспортировка стоит столько, сколько виртуальным кроем за несколько месяцев не заработаешь. И кабин таких роскошных нигде больше нету, не кабина, а огромный зал, туда набралось несколько сот человек, а потом двери закрылись — и раздвинулись буквально через секунду. Это, значит, они уже на Альгле, ну дела! Потом еще пришлось ждать несколько минут, когда народ выйдет...

Покинув станцию, они прямо-таки ахнули. Сверкающий разноцветный город из каких-то новомодных суперматериалов, снующие всюду роботы — ну, этим нас не удивишь, но вот белое с золотистым оттенком небо, висящее над горизонтом огромное розоватое солнце и горы причудливых очертаний вдали...

— Красота! — выпалила Зинок и взглянула на Сашку. Тот медленно кивнул. Он смотрел на небо с удивлением во взгляде. Как-то непонимающе, что ли. Заторможенный он в последнее время. Ну ничего, на то и отдых — пройдет.

Местное летательное устройство выглядело очень необычно: длиннющая и притом узкая лодка с множеством сидений от носа до кормы. На каждом сиденье могли поместиться только по два человека. Естественно, Зинок с Сашкой сели вместе, и мама с папой тоже вместе.

Можно было, конечно, не лететь, а сразу транспортироваться на свою базу, но родители решили иначе. И правильно. Кто хочет тут же попасть к себе в номер и завалиться спать, тот пусть и спит все дни напролет, пока не окончится путевка. А мы лучше посмотрим местные красоты, как они видятся сверху, — не каждый день выпадает такой случай.

Сейчас Зинок больше всего занимали туземцы. Они стояли на носу лодки — почти такие же, как земляне, только со странно белой кожей и в длинных красочных одеяниях — и переговаривались на своем мелодичном языке. Потом Зинок взглянула вниз: там проплывали красивые, как в сказке, леса, с громадными деревьями, озера, развалины древних городов... Солнце по-прежнему висело над горизонтом. Это оно еще долго так будет.

— Ну как тебе? — спросила Зинок у Сашки и не дождалась ответа. А в самом деле, что с ним? Сашка сидел, облокотившись на борт лодки и глядя — куда? Не на красоту внизу. Не на облака в небе — золотистого и алого оттенков. А просто прямо перед собой, в спину сидящего на скамейке пожилого мужчины. Какой усталый, тусклый взгляд... Зинок стало не по себе. Даже страшновато.

— Алло, Сашка! Ты что, заснул? Погляди вниз: какая прелесть!

Сашка наконец очнулся от своей задумчивости и послушно повернул голову.

— Уже смотрел. Да, неплохо.

— Тогда что с тобой? О чем ты думаешь? Если ты все время спать будешь, так потом и вспомнить будет нечего...

Сашка тряхнул головой — но явно не в знак отрицания; в глазах опять прежнее недоумение.

— Зинок... Я чего-то, кажется, не понимаю, Зинок...

Черт его знает, о чем он...

— Ты о чем?

— Скажи мне, Зинок... Я вот тут думаю, думаю и не могу додуматься: в чем же все-таки смысл всего этого? Смысл, понимаешь?

Комментарии: 8, последний от 24/11/2006. © Copyright Маковецкая Марина Александровна (morskaya80@list.ru) Размещен: 10/08/2003, изменен: 09/12/2012. 215k. Статистика. Повесть: Фантастика Повесть Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Давно написано, июнь-ноябрь 2002 г. Герой - студент XXII века, философско-юмористическая вещь :)

Маковецкая Марина Александровна : другие произведения.

Вверх, мыслию по древу