Аннотация: Перевод новеллы известного финского писателя Мика Валтари - Jotain ihmisessä.
Мика Валтари
Дурная кровь
Она была не такой, как все. Так мне всегда казалось. Ее звали Осми - и это было необычное имя. В школе и на улице другие дети, бывало, показывали на нее пальцами и дразнились: 'Осми-Осми, подбери космы', или что-то еще в этом роде...
Интересно, и о чем только думала ее мамаша, выбирая дочери такое странное и непривычное имя, уже в детстве сделавшее ее непохожей на остальных детей? И ведь совершенно обычная баба была, такая же нищая, как и все прочие обитатели нашего двора, ничем не лучше других, скорее уж наоборот, поскольку муж ее был золотарем, чистил сточные канавы. Вонючая у него была работенка - хотя временами он зарабатывал очень даже неплохо. Мой же отец тогда служил машинистом на броненосце. В год, когда Осми исполнилось тринадцать, а мне - четырнадцать лет, началась мировая война(1), и в августе 1914 года отца отправили далеко-далеко на Черное море, откуда он писал нам смешные письма: будто бы он день-деньской валяется на солнышке под гранатовыми деревьями и ест одни только арбузы. Но шла война, и заводы Хельсинки с утра до вечера изготавливали корпуса для самых настоящих гранат, так что мы хорошо знали, что это такое и рассказы отца о гранатовых деревьях принимали за шутку.
Может быть, мамаша ее просто любила помечтать, и, придумав дочери такое необычное имя, что-то такое себе насочиняла, с этим именем связанное...бог весть! Так или иначе, а Осми выросла чудачкой и трусихой, и везде бродила одна, и всегда играла одна. Почему-то всякий раз, когда я проходил мимо, мне обязательно нужно было выхватить у нее куклу и садануть ею об стену, или же, скажем, пнуть ногой ее игрушечный домик. И почему-то всякий раз, когда Осми играла во дворе, какое-то странное чувство словно бы силком тащило меня к ней, заставляло меня снова и снова задирать ее, пока она с плачем не убегала домой. Так было в детстве. Но в тот год, когда началась война, и мне стукнуло четырнадцать, мы уже не были детьми: она больше не играла в куклы, а я к тому времени уже начал подворовывать.
В тринадцать лет Осми уже не так легко было заставить плакать. У нее были удивительные глаза, и пушистые черные ресницы, и яркие, алые губы - хотя в остальном она оставалась обычной нищей девчонкой, такой же, как и все вокруг, и была очень плохо одета. Она заканчивала среднюю школу, после чего ей предстояло, очевидно, устроиться посыльной в какой-нибудь магазин или лавку. Что до меня, то мне по настоянию матери пришлось поступить в лицей. К тому времени я уже успел остаться на второй год, постоянно дрался на переменах, получал отвратительные оценки по поведению и мечтал бросить школу. Я ужасно завидовал моему приятелю Хански, который, будучи моим ровесником, ничего не делал целыми днями, но зато всегда щеголял в отличной обуви. Кроме того, у него водились и табак, и деньжата, а потому я и вместе со мной еще несколько мальчишек были его верными вассалами, честно исполняя все его приказы. Домашние задания я выполнять никогда не успевал, да и не испытывал особого желания успевать, а с началом весны и вовсе начал прогуливать занятия.
Той весной отец Осми работал где-то в районе порта, неподалеку от газового завода, и около полудня Осми относила ему обед в плетеной корзинке, аккуратно накрытой чистой льняной салфеткой. Как-то раз я проследил, какой дорогой она ходит, и на следующий день в полдень уже караулил ее на берегу, пуская 'блинчики'. Я специально выбрал такое место, чтобы она никак не могла пройти мимо. Вокруг было пустынно, на берегу громоздились кучи песка и мусора, валялись перевернутые рыбацкие лодки.
- Осми! - окликнул я ее, когда она поравнялась со мной. Но она ничего мне не ответила, просто прошла мимо, даже не взглянув в мою сторону. Может, она подумала, что я, как обычно, хочу поиздеваться над ней? А может быть, она стыдилась своего отца, чистившего сточные канавы, и того, что ей приходится носить ему еду? Не знаю, возможно я и вправду собирался только подразнить ее - и теперь уже никогда не узнаю, потому что она так и не ответила мне, и даже не посмотрела в мою сторону.
По сравнению со мной она тогда была совсем еще девчонкой, но у нее были удивительные глаза, и пушистые черные ресницы, и яркие, алые губы.
На следующий день я, как обычно, засунул школьную сумку подальше в погреб и направился куда глаза глядят. На углу меня уже поджидал Хански. Как бы между прочим я обмолвился, что на берегу залива, неподалеку от газового завода, валяются горы старого кабеля и прочего мусора, и что там наверняка можно найти что-нибудь интересное.
Мы вместе отправились на берег и, покопавшись от души в старом хламе, развалились на куче песка под теплым весенним солнышком. Снег к тому времени уже растаял, от лодок поднимался запах краски, а в отдалении строили новый мост через залив. Мы с Хански накурились до такой степени, что у меня начала кружиться голова и пересохло во рту. Хански все болтал о том, как он сбывает всякую всячину русским солдатам, в доказательство вытащив из кармана целую пригоршню серебряных монет, финских и русских, и с гордостью продемонстрировав ее мне. Мы долго валялись на песке, а потом Хански вдруг спросил меня, были ли у меня девчонки. Я переспросил, что это он имеет в виду, и тогда Хански порассказал мне всякого... но я тогда решил, что он просто треплется.
Где-то в полдень Хански приподнял голову и многозначительно произнес: 'Гляди-ка, никак это Осми идет!'.
Тут и я поднял голову - и увидел ее. Она шла вдоль берега с корзиночкой, волосы заплетены в косу, голова повязана выцветшей шелковой лентой.
- Точно, Осми, - сказал и я. Мы смотрели на нее из-за кучи песка, а она, думаю, нас даже не замечала и медленно шла по берегу, улыбаясь каким-то своим мыслям и глядя в небо. Мне она никогда так не улыбалась. Я смотрел на нее, и в горле у меня вдруг пересохло, а руки сами собой сжались в кулаки.
Мне уже исполнилось четырнадцать, но в определенном смысле я все еще оставался мальчишкой, хотя уже и начал подворовывать. Тут Хански заговорщицки посмотрел на меня и произнес: 'Мы могли бы ее поймать и немного позабавиться'.
- Не стоит, - сказал я, - Она ведь идет к своему папаше, несет ему пожрать. Он теперь работает где-то возле газового завода.
- Навозная крыса, - хихикнул Хански. - Ее папаша - навозная крыса. - Тут я тоже захихикал. Осми уже ушла достаточно далеко, и нам, при всем желании, было бы ее не поймать.
Мы все валялись и валялись на песке, и все курили, а потом Хански вдруг усмехнулся и спросил:
- А что, обратно она ходит той же дорогой?
- Кто? - глупо переспросил я, хотя прекрасно понял, кого он имел в виду. У меня вдруг потемнело в глазах - хотя в небе все также светило солнце, все также ярко освещая и воду, и колышущийся на воде мусор, и дома на противоположном берегу залива.
- Оссмии, - ответил Хански, потягиваясь и растягивая ее имя, будто смакуя. - А ведь она ничего, как думаешь?
- Слушай, пошли отсюда, - произнес я, садясь и с трудом ворочая языком, который внезапно перестал меня слушаться.
- Ты что, боишься какой-то девчонки? - съехидничал Хански, по-особенному, как только он и умел, приподнимая брови. Я разозлился так, что у меня даже задрожал подбородок.
- Какого черта, никого я не боюсь! Просто неохота, - выдавил из себя я.
- Нет, ты точно боишься, - продолжал подзуживать Хански. Он наклонился ко мне так, что его лицо оказалось совсем близко от моего. - А все потому, что у тебя ни с одной девчонкой никогда ничего не было.
- А если кто увидит? - спросил я.
- Ну, мы же не сделаем ей ничего такого, - хихикнув, ответил Хански, - так, побалуемся слегка. Завалим ее на песочек и немного позабавимся.
Я вдруг вспомнил, как накануне пытался заговорить с Осми, но она ничего не ответила и даже не взглянула в мою сторону.
- Вон она идет, - прошептал Хански. - Пошли. Подберемся поближе и схватим ее.
- Нет, - ответил я, - Я сам. - Мне совсем не хотелось, чтобы Хански прикасался к ней.
Осми шла вдоль берега в нашу сторону. Мы притаились за кучей песка, а когда она подошла поближе, выскочили ей наперерез.
Осми брела, помахивая пустой корзинкой, улыбаясь и мурлыча что-то себе под нос. Заметив нас, она резко остановилась, оглянулась и вильнула в сторону, пытаясь проскользнуть мимо. Теперь она уже не улыбалась, а смотрела на меня с настоящей ненавистью. Мне же тогда казалось, что у нее нет причин ненавидеть меня: ведь с тех пор, как мы были детьми, прошло уже черт знает сколько времени, и я давно перестал доводить ее до слез, так что накануне она вполне могла бы мне и ответить.
Я бросился вперед и схватил ее, но так неуклюже, что она могла бы вывернуться и убежать - если бы я только не вцепился в нее со всей силы. Осми споткнулась, выронила корзинку и упала на колени. Она брыкалась и вырывалась, но тут подскочил Хански и ухватил ее за косу. Голова ее запрокинулась назад и шелковая лента соскользнула на песок.
- Эй ты, не лезь, - крикнул я Хански, - это я ее поймал!
- Ну уж нет, - ухмыльнулся он в ответ, - давай поиграем вместе.
Почему-то Осми не закричала. Мне вдруг стало очень страшно - она ведь хорошо знала и меня, и Хански, а уж мы-то с ней и вообще жили в одном дворе. Но она не кричала, а только всеми силами пыталась освободиться, вырываясь и выворачиваясь, и я чувствовал, как извивается под моей рукой ее тонкое тело. Однако, она была намного слабее нас, и Хански быстро повалил ее на песок.
- Держи-ка ей руки, - приказал он сквозь зубы, не глядя на меня. Осми лежала на спине, и я прижал обе ее руки к земле так, чтобы она не могла ими шевельнуть. Но и тогда она не закричала. Хански уселся ей на ноги и зашарил своими граблями по ее худенькому тельцу. Осми все также молчала.
- Ты что это делаешь? - спросил я, уставившись на его руки.
Осми только крепко зажмурила глаза, и ресницы ее превратились в две черных черточки, но она по-прежнему не издавала ни звука. Я уже почти мечтал, чтобы она, наконец, закричала, чтобы можно было бы отпустить ее и с чистой совестью броситься наутек. Честно говоря, я и без того уже был готов сбежать, но мне не хотелось оставлять ее с Хански наедине.
Натискавшись вволю, Хански взглянул на меня - и вдруг резко встал. Я тоже выпрямился, отпустив ее руки. Осми приподнялась, села и посмотрела на нас. Ее лицо было белым, как мел, а глаза - огромными, черными, страшными, но худшим из всех зол мне казалось то, что она не плакала, не кричала, не произносила ни слова. Я не мог смотреть ни на нее, ни на Хански, но больше уже не дрожал, так как мы действительно не сделали Осми ничего плохого, просто слегка позабавились.
- Катись отсюда, - произнес Хански раздраженно и пнул ее. Осми все еще сидела на земле и все смотрела на нас. - Теперь-то мы знаем, что ты из себя представляешь, - добавил он с ухмылкой и снова пнул ее.
- Черт, кончай ты ее пинать, - произнес я и ногой подтолкнул к Осми упавшую на песок корзинку.
Осми поднялась, подобрала корзинку, ленту и побрела прочь, прихрамывая - падая, она сильно ушибла колено.
- А чего ты с ней делал-то? - спросил я у Хански, когда Осми уже скрылась из виду. Хански не ответил, но покраснел и сплюнул перед собой. И в эту секунду я возненавидел его всей душой, хотя только что он был моим лучшим товарищем.
- Тебе-то что? - процедил Хански сквозь зубы, будто пытаясь рассмеяться. - Зато теперь никто не скажет, что ты ни одной девки не лапал... Ты что, чем-то недоволен?
Перед глазами у меня встало лицо Осми, ее крепко сожмуренные глаза и тоненькие черточки ресниц. И тогда я поднял с земли какой-то ржавый железный прут и, не глядя, ударил Хански прямо по лицу. Он осел на землю - и в тот же момент на глаза ему хлынула кровь. Он попытался осторожно коснуться лба рукой, но увидев, как ладонь наполняется кровью, вдруг страшно разрыдался, чередуя вой и всхлипывания с грязной руганью.
Ухватив этот несчастный прут, я вообще ни о чем не думал. Теперь же, увидев Хански сидящим на песке, в крови, стекающей сквозь пальцы на одежду, я опомнился и бросился бежать. Добравшись до города, я забился в какую-то щель между домами, и там, в куче мусора и отбросов, провалялся не один час. Я не понимал, почему ударил Хански. Более того, мне казалось, что это не его, а меня избили, да так, что ни одной мысли в голове у меня не осталось. Через некоторое время я все же вылез из своего убежища и с отчаяния отправился на другой конец города. Там, на окраине, мне повстречалась шайка бродяг, и я затесался в их компанию. Целых три дня я не осмеливался вернуться, днем шлялся по городу, а ночью спал, где придется, благо ночи были уже теплыми.
В конце концов, грязный и голодный, я все же дополз до дому. Мать долго бранилась, старший брат меня даже выпорол, но при этом они действительно волновались за меня и обрадовались тому, что я, наконец, нашелся - так что мне досталось меньше, чем можно было ожидать. Потом я узнал, что Хански будто бы упал на кучу мусора и поранился, так что его водили к хирургу зашивать рану на лбу. Осми тоже ничего не рассказала домашним. Однако я слышал, как ее мать жаловалась, будто бы Осми заболела, что ее все время тошнит и чуть ли не рвет каждый раз, когда нужно относить обед отцу.
Всю весну я честно ходил в школу и старался избегать встреч с Хански. Я даже попытался было взяться за учебу и сдать экзамены, но было уже слишком поздно. Я снова остался на второй год, и меня отчислили. К лету я устроился подмастерьем на завод, и почти сразу же после этого наша семья переехала на новую квартиру, так что в течение долгого времени я ни разу не видел Осми.
2.
Поначалу, пока работа была мне в новинку, я кое-как уживался в цеху - хотя меня жутко раздражало, что мною командуют все, кому ни лень. Когда же я осознал, что пройдет не один год, прежде чем я стану настоящим мастером и начну получать нормальную зарплату, все это мне окончательно осточертело. Мне казалось полным идиотизмом работать по девять, а то и по десять часов в день, чтобы только худо-бедно прокормиться, в то время как другие гребут деньги лопатой, не ударяя пальцем о палец. Нужно быть сильным и хитрым, чтобы преуспеть в этой жизни, думал я - и мечтал когда-нибудь заиметь столько денег, чтобы каждый день ходить по кинотеатрам, кафе и ресторанам, где всегда играет музыка, где каждый вечер танцы, где гуляют русские офицеры и спекулянты.
Так что я недолго продержался в подмастерьях. Я ушел с работы и то подрабатывал, где придется, а то и просто валял дурака. Из дома меня никто не выгонял, меня даже кормили, хоть я и не работал, поскольку папаша мой регулярно присылал нам с берегов Черного моря большую часть своего весьма неплохого жалования. Матери даже удавалось откладывать кое-то на счет в банке - и потому она надеялась, что война продлится подольше. Я же был уверен, что никто еще не разбогател, экономя да откладывая, и что постоянная ежедневная работа из года в год - это нечто ужасное и невыносимое. Это удел дураков, думал я и, полагая себя очень умным, темными вечерами отвинчивал с парадных дверей латунные ручки и сдавал их в металлолом, или вывинчивал лампочки в подъездах, зарабатывая за один вечер больше, чем за неделю работы на заводе. Во время войны, когда во всем ощущался недостаток, таким образом можно было неплохо зарабатывать.
Так прошло два или три года, пока мне не исполнилось семнадцать. Я был весьма силен для своих лет, и вдобавок знал несколько отличных боевых приемов, так что никого и ничего не боялся. Я был хитер и силен, а мир, окружавший меня, был смутен и беспокоен. Я все еще ни разу не попался всерьез, хотя полицейские уже дважды забирали меня из дому на допросы. Война продолжалась; по ночам улицы освещались синими фонарями, на ночь все окна плотно занавешивались, и жизнь казалась мне опасной и ужасно увлекательной.
Так я и жил до тех пор, пока однажды не встретил Осми. Я узнал ее с первого взгляда - она шла по улице мне навстречу. Я увидел, что она повзрослела и, как мне показалось, очень похорошела.
- Осми! - окликнул я ее, удивленно и радостно. Я уже не помнил того, что произошло три года назад. Я помнил только, что когда-то мы жили в одном дворе, и действительно был рад ее видеть.
Осми посмотрела на меня - и, не здороваясь, прошла мимо, как будто мы никогда не были знакомы. Я хотел было ухватить ее за руку, остановить и спросить, что бы это значило, - как вдруг вспомнил. Однако, я не мог понять, как она может до сих пор злиться на меня из-за такой ерунды - ведь это было так давно, да и мы тогда были совсем еще детьми. И я решил, что Осми попросту не узнала меня, оттого что я сильно повзрослел и изменился. Я хотел было нагнать ее и поболтать немного - но почему-то не сделал этого.
Весь этот вечер я думал о только ней и представлял ее себе такой, какой увидел там, на улице, когда она шла мне навстречу. Она была не слишком хорошо одета - вероятно, ее семья по-прежнему жила достаточно бедно. Но у нее была стройная фигурка, и тонкие руки, и удивительные темные глаза, и алые губы. Думая о ней, я не находил себе места и все размышлял, как это она могла не узнать меня. В результате на следующий же день я отправился в наш старый двор, где не бывал ни разу за последние три года. Поболтав с дворником и щедро угостив его табаком, я, в конце-концов, выяснил, что семья Осми все еще живет на прежней квартире, а сама она работает продавщицей в цветочном магазине в центре города.
От этой новости мне сделалось окончательно не по себе: ведь Осми казалась мне очень и очень привлекательной молодой девушкой, а в цветочном магазине, да еще и в центре города, она, наверное, сталкивалась с публикой совершенно иного сорта, не чета мне. А еще я боялся, что какой-нибудь господин хороший с толстым кошельком может попытаться соблазнить ее - уж я-то хорошо знал этих господ! В общем, я прождал Осми на улице до вечера, когда она возвращалась с работы, чтобы снова, как бы невзначай, с ней столкнуться. Но едва она появилась на горизонте, у меня вдруг задрожали колени, и я никак не мог придумать, чтобы такого ей сказать - хотя обычно я за словом в карман не лез.
- Осми! - окликнул я ее, когда она поравнялась со мной, и даже приподнял фуражку, отчаянно ненавидя себя за это - с какой бы это стати мне, королю всех окрестных улиц, так пресмыкаться перед какой-то девчонкой-цветочницей?
Она подняла на меня черные глаза, сжала губы и попыталась пойти мимо. Но я придвинулся к ней почти вплотную, подхватил ее за локоть и, пытаясь улыбнуться, произнес:
- Осми, это же я, Кауко. Ты что, не узнала меня?
Она вырвала руку, попятилась, и, глядя на меня, как на грязное животное, протянула: 'Ааа, Кауко...'
- Ну, как ты живешь, чем занимаешься, Осми? - мягко спросил я и вновь попытался улыбнуться, хотя в животе у меня, откуда не возьмись, обнаружился здоровенный кусок свинца, и улыбаться было сложно.
- Вот ведь шваль! - вдруг выдохнула Осми, как будто плюнула мне в лицо. Глаза ее сузились, лицо залилось краской. Я же совершенно оторопел и не мог понять, что она имеет в виду. Я был хорошо одет - во всяком случае, получше, чем она сама. На мне была дорогая обувь. Я был неплохо воспитан, умел себя прилично вести, даже зубы чистил каждый день. Деньжата у меня тоже водились, так что швалью меня никак нельзя было назвать. От изумления я застыл на месте - а Осми, воспользовавшись моим замешательством, прошмыгнула мимо меня в свой подъезд.
Я был так удивлен, что не мог даже толком разозлиться на нее. Потом мне вдруг стало смешно - и я подумал, что она самая настоящая ведьма. Если бы кто-то другой, пусть даже и девчонка, сказал мне что-то подобное, я бы этого так не оставил. Но Осми совсем не боялась меня, а я - я никак не мог понять, с чего это она считает меня швалью? И тогда я решил объяснить ей, что она ошибается, что я гораздо лучше многих - ведь она казалась мне необыкновенно красивой и, прикоснувшись к ней один раз, я готов был отдать все на свете, лишь бы она сама захотела взять меня за руку и пройтись рядом со мной по улице.
Ради этого я сошелся с ее братцем, который тогда уже работал вместе с своим отцом и потому считал себя настоящим мужчиной. Это был тихий парень, вечно глядевший исподлобья и вечно вонявший сточной канавой - но я подавил в себе отвращение и стал изображать из себя друга-товарища, даже показал ему парочку карточных фокусов. Наконец, он пригласил меня к себе в гости. Семья Осми жила в малюсенькой однокомнатной квартирке, и брат с сестрой спали на кухне. Когда мы сидели с ним там, я как бы невзначай спросил, на какой из кроватей спит Осми, и присел на край этой кровати. Я сидел и трепался о чем ни попадя, а сам потихоньку поглаживал одеяло и думал, что Осми по ночам ложится в эту постель. Тогда, притворяясь очень усталым, я раскинулся на постели, и коснулся щекой подушки, и почувствовал легкий запах женских волос.
Я ждал Осми, ждал, когда она придет домой, и я смогу поговорить с ней. Я обязательно должен был поговорить с ней. Горячая волна захлестывала меня всякий раз, когда я думал о ней. Я презрительно осматривал ее нищую квартирку, грязную кухоньку, где на гвозде висела вонючая роба ее брата, и думал о том, как бы мне хотелось купить ей красивое платье и жить вместе с ней в большом, светлом доме, где стояла бы красивая мебель, и все сверкало бы чистотой. Такие вот глупые детские мысли занимали меня все то время, пока я, дожидаясь возвращения Осми, развлекал ее братца разговорами, чтобы ему, не дай бог, не наскучило мое общество.
А затем открылась дверь - и она вошла в дом. Когда она сняла пальто, я увидел, что на ней надето простое ситцевое платье с короткими рукавами.
- Привет, Кауко! - сказала она, увидев меня - и в глазах ее я увидел ненависть, торжество и что-то еще, чему так и не смог подобрать названия.
- Ты ведь знаешь Кауко? - глупо встрял ее братец.
- О да, я отлично знаю Кауко! - усмехнулась Осми. - Ну и чем же ты, Кауко, теперь занимаешься? - Голос ее звучал совершенно спокойно, почти дружелюбно, так что братец ничего такого и не заметил.
- О, всем понемногу, - ответил я смущенно. Она знала, какие вопросы задавать. В тот момент у меня действительно не было никаких особых занятий, не было постоянной работы. - Впрочем, на жизнь хватает, - добавил я горделиво, украдкой бросив голодный взгляд на ее грудь, соблазнительно выступавшую из-под тесного лифа платья.
- Ну да, ну да, тебя ж, говорят, все еще мать кормит, - ответила Осми угрожающе дружелюбным голосом. - Никакому ремеслу ты так и не выучился, даже школу закончить у тебя ума не хватило. Так что ты все такая же шваль, что и раньше.
Вновь она произнесла это слово, произнесла его так спокойно и нежно, что даже ее братец порядком опешил и недоуменно посмотрел на нее исподлобья, не понимая, что она имеет в виду.
- Это неправда! - произнес я беспомощно. Но прежде чем я успел что-то возразить, объяснить, что она не права, я вдруг понял, что мне нечего ей сказать. Меня действительно содержала мать, и школу я не закончил, и ни на одной работе долго не продержался.
- Ах неправда? - переспросила Осми протяжно, растягивая каждый звук алыми, надменными и прекрасными губами.
Тут, наконец-то, проснулась моя гордость. Я подумал, что не пристало мне так глупо препираться с дурой-девчонкой. Коли уж она считает, что я ей не подхожу - так и мне она совершенно не нужна. Уж я-то найду себе кого-нибудь получше!
- Да провалитесь вы оба ко всем чертям! - воскликнул я, схватил свою фуражку и выскочил вон. Лицо у меня горело.
Но когда я добрел до дому, я почувствовал себя совершенно уничтоженным. Ничто меня уже не радовало. Ведь и в самом деле - думал я - я лишь мелкий воришка, и мне никогда не стать по-настоящему богатым человеком; а если я буду продолжать в том же духе, то еще через пару лет наверняка угожу за решетку. Да и мать, рано или поздно, выставит меня из дому. Я думал обо всем этом, и мне казалось, будто я наглотался какой-то кислятины.
Через некоторое время моя мамаша с помощью одного отцовского знакомого пристроила меня учеником в электромонтажную мастерскую. Много месяцев подряд я регулярно ходил на работу, отдавал матери часть зарплаты, избегал бывших дружков, даже записался в библиотеку и начал читать разные книги. Электромонтеры получали тогда хорошую зарплату: я даже надеялся, что когда-нибудь смогу открыть свое собственное дело. Так прошла зима.
Но и эта работа нравилась мне только до тех пор, пока была в новинку. С приходом весны я снова впал в беспокойство. Книги, которые я читал вечерами, стали казаться мне пустыми и глупыми. Жизнь вокруг меня была полна соблазнов, и я вновь начал строить планы, как бы разбогатеть одним мановением руки. Но ничего не происходило. По утрам я отправлялся на работу, по вечерам возвращался домой усталым и раздраженным. И тогда мне вновь приспичило увидеть Осми. На сей раз я отправился в центр города, чтобы обождать ее у магазина, где она работала, и проводить ее домой.
Она снова ничего не ответила, но я тем не менее пошел по улице рядом с ней. Осми держалась натянуто и жестко, как стальная спица. Когда я случайно задел ее рукавом, она вздрогнула, отшатнулась и пошла вдоль самой стены, на некотором расстоянии от меня.
- Осми, - произнес я, - я нашел работу. Я теперь буду электромонтером.
- Будешь электромонтером? - переспросила она почти что ласково.
Но едва она произнесла эти слова, как я почувствовал, что никогда мне не стать этим самым электромонтером. Я мог сколько угодно обманывать себя, притворяясь таким, как все, и устраиваясь на эту дурацкую работу, но ее мне было не обмануть. В моих жилах текла дурная кровь. Она знала об этом - и потому ненавидела и презирала меня. Но тогда я сделал вид, что ничего не понял: мне хотелось просто идти рядом и разговаривать, неважно о чем. Я решил попробовать вести себя с ней так же, как и с другими девчонками, с которыми общался до этого.
- Может, сходим вечером в кино, - спросил я, - или в субботу на танцы?
- Ах, на танцы! - только и сказал она, едва взглянув на меня, и на лице ее появилась странная улыбка.
От этой ее улыбки меня точно окатило кипятком.
- Ты стала такой красивой, Осми, - сказал я и попытался коснуться ее руки. Но она снова отшатнулась - на этот раз вжавшись в стену так, что ей пришлось остановиться. Она вдруг очень побледнела, и глаза ее засверкали.
- Не прикасайся ко мне! - выкрикнула она.
Люди шли нам навстречу, люди шли мимо нас. Они глядели на меня, и мне казалось, что все они хотят засмеяться, но в последний момент сдерживаются. Люди осторожно обходили нас, кто-то даже перешел на другую сторону улицы. Наверняка они думали, что я пьян. Да я и был пьян, пьян от любви.
- Какого черта ты скандал устраиваешь? - спросил я, ужасаясь тому, что не могу сказать ей ничего стоящего, не могу объяснить, что я чувствую.
- И не ходи за мной, - продолжала она, - и не заговаривай со мной! Мне будет стыдно, если кто-нибудь увидит, что я беседую с тобой, и подумает, будто бы между нами есть что-то общее. Меня тошнит от тебя, тошнит, даже когда ты просто касаешься меня своим грязным рукавом. Убирайся прочь!
- Осми! - взмолился я, протягивая к ней руки, пытаясь удержать ее, но она вывернулась и тут же ушла, и я не пошел за ней следом.
И все равно мне нужно было видеть ее, видеть постоянно - так что я подолгу околачивался возле ее дома или бродил по улицам, которыми она возвращалась с работы. Я смотрел на нее только издали, никогда не заговаривал с нею и полагал, что она не замечает меня. Но всякий раз, встречая ее, я тосковал все сильнее. Много раз мне казалось, что я вот-вот умру, когда она вновь и вновь удалялась от меня. Такой вот я был дурак. Я совсем потерял аппетит, а ночами меня мучили кошмары. На работе я переругался со всеми, нарочно делая все неправильно и неуклюже, но никто пока не осмеливался делать мне замечания: все они тоже понимали, что в моих жилах течет дурная кровь, и что я просто ищу повода устроить драку.
Но, вероятно, Осми все же заметила, что я слежу за ней. Однажды я увидел, что она возвращается домой с провожатым, каким-то хлыщом 'из общества', немного постарше меня. Теплым летним вечером они стояли на улице возле ее дома и смеялись, и небо над городом горело кровавым багрянцем. С того самого дня ее частенько провожали домой разные кавалеры, а вечерами она выходила с ними, одетая в свое самое лучшее платье. Когда же она была одна, она всегда чему-то улыбалась, и в глазах ее появилось какое-то странное, новое выражение; она шла легко, точно танцуя по воздуху, и каждый ее жест, и взгляд, и движение губ сводили меня с ума, так что я не мог думать ни о чем, кроме нее. Я перестал ходить на работу, потому как проведя ночь без сна, не мог проснуться достаточно рано.
Наконец настал тот вечер, когда я спрятался во дворе ее дома, между мусорными бачками, и стал ожидать в темноте ее возвращения домой. Осми приехала на такси - и не одна. Ее спутник вышел вместе с ней, отослал машину и отправился провожать ее до подъезда. Я не видел их лиц, только слышал голоса. Но когда они вдруг замолчали, и стало так тихо, что мне было слышно их дыхание, я больше не мог этого выносить. Я вылез из своего укрытия и засветил прямо на них карманным фонариком, так что они отстранились друг от друга и заморгали.
- Так-так, - сказал я, продолжая слепить эту сладкую парочку фонарным лучом, чтобы они не могли видеть моего лица.
- Кто это? - пошептала Осми. Она тяжело дышала, но не была напугана. Ее кавалер расстегнул на ней пальто и обнял ее за талию. Я почувствовал, что Осми знает: это я стою напротив нее с фонариком, и рассматриваю ее влажные губы и часто вздымающуюся грудь.
- А ну, катись со двора, да поживее! - прикрикнул я на ее хахаля, пытаясь как-то изменить голос, чтобы его нельзя было узнать.
- Это просто дворник, - быстро сказала Осми своему приятелю. - Ну, я пошла. Спокойной ночи.
Она стряхнула его руку со своего плеча и шмыгнула к своему подъезду. Я проводил ее спутника через двор, освещая ему дорогу фонариком и размышляя о том, что меня наверняка схватят, если я сейчас его пристукну, если я повалю его на землю, и буду пинать и пинать сапогами, целясь прямо в лицо...
- Прошу прощения за беспокойство, - произнес мужчина, нащупал в темноте мою руку и всунул в нее монету. Это была серебряная марка. Когда он, насвистывая, отправился восвояси, я швырнул монету ему вслед, выругался и вернулся обратно во двор.
Услышав мои шаги, Осми тоже вышла во двор. Я больше не зажигал фонаря, так что скорее почувствовал, чем увидел, как она подошла ко мне.
- Осми, - спросил я, - ну зачем ты это делаешь? Ты ведь знаешь, чем это все кончится. Эти господа не для тебя.
- Не для меня? - переспросила она раздраженно, - Ну что же, быть может, они хотя бы будут со мной достаточно щедры.
В полной темноте я протянул руку и схватил ее за плечо. Она попыталась вывернуться, но я не ослабил хватки, и тогда она перестала дергаться и застыла на месте, натянутая, как стальная спица.
- У меня нет другого выхода, - произнесла она почти ласково, точно втолковывая прописные истины маленькому ребенку, - Раз уж ты не оставляешь меня в покое, мне нужно перебраться отсюда куда-нибудь подальше, где ты не сможешь меня преследовать. А для этого мне нужны деньги и хорошая одежда, ведь я больше не хочу жить в такой вот дыре.
- Я тебя не преследую, - пробормотал я, полагая, что она просто поддразнивает меня.
- Каждый божий день ты выслеживаешь меня, всюду крадешься за мной! - закричала она, выходя из себя, более не в силах изображать кротость и дружелюбие. - Меня уже просто тошнит от тебя! В следующий раз я останусь у того мужика на всю ночь, раз уж я не могу спокойно вернуться домой!
- Но чем я-то тебя не устраиваю? - спросил я, сжимая ее руку. - Я тоже могу дать тебе денег, сколько захочешь. И я могу купить тебе красивую одежду.
- Да неужели? - произнесла она нараспев, с торжествующим блеском в глазах. - Ну, нет. Я продамся кому угодно, только бы никогда больше не видеть тебя. Я уж лучше пересплю с каким-нибудь русским офицером, чем позволю тебе дотронуться до меня.
- Дура, - сказал я ей. - Ты еще дурнее, чем я сам.
Я обнял ее, просунув руку под пальто, и притянул к себе. Она оставалась в моих объятиях ровно столько, сколько было нужно, чтобы я почувствовал, как она молода, чтобы я понял, какое это счастье - держать ее в объятиях. А потом она размахнулась - и ударила меня прямо по лицу левой рукой, в которой оказался зажат увесистый булыжник. Все это время она прятала левую руку за спину - видимо, она подобрала камень еще тогда, когда я провожал ее спутника со двора. Я услышал треск в переносице и почувствовал, как кровь горячей волной хлынула мне на лицо. Пока я корчился от боли, Осми ушла. Ушла не торопясь, ничуть не боясь меня. Самым ужасным было то, что она ничуть не боялась меня.
С той ночи у меня на переносице на всю жизнь остался шрам. Мне пришлось несколько дней проваляться в постели, так как я выглядел слишком отвратительно, чтобы ходить на работу. Сидя дома, я, чтобы убить время, заточил старый напильник и приделал к нему удобную деревянную ручку. Я заточил напильник очень тщательно, а потом надел на острие пробку, чтобы не проткнуть карман. Поправившись, я два дня подряд провел в засаде перед ее домом. Наконец, на третий день, поздно вечером, я увидел ее вместе с каким-то мужчиной. Они шли рука об руку и прижимались друг к другу, и чему-то смеялись на ходу. Один раз Осми подняла глаза на своего спутника, и в неверном синем свете ночного фонаря я еще раз увидел ее лицо. Что касается мужчины, то я не стал разглядывать, был ли это тот же самый человек, которого я встретил с ней несколькими днями раньше, или нет - я просто вышел им навстречу и ударил мужчину напильником в прямо грудь. Я метил в сердце, он успел чуть-чуть отклониться, так что удар пришелся ему в плечо. Напильник без труда проткнул тело вместе с одеждой, он упал, а я бросился бежать.
Лишь много позже я узнал, что этот человек все-таки не умер.
Было назначено полицейское расследование, меня искали и дома, и на работе, а имя Осми попало во все газеты, так что в результате она потеряла работу в цветочном магазине. Но я в это время был уже на пути в Россию.
3.
Нас, завербовавшихся в Россию на оборонительные работы, было немало. Нам наобещали с три короба: и хороший заработок, и жратву, да еще при этом не требовалось никаких удостоверений личности. На вербовочном пункте можно было назвать любое имя, и тебе тут же вручали бумагу с печатью, в которой было написано, что гражданин такой-то следует туда-то и туда-то. Из Петербурга нас отправили строить укрепления вокруг какого-то города, расположенного настолько близко к линии фронта, что в спокойную погоду можно было расслышать вдали грохот пушек. Кормили нас хуже, чем свиней, начальство забирало себе всю нашу зарплату, спать приходилось в землянках, да и компания подобралась та еще - самые что ни на есть отпетые мерзавцы. Кроме того, в окопах началась эпидемия краснухи, а еще все воровали друг у друга все, что только можно, так что совершенно ничего нельзя было оставить без присмотра. Такая жизнь мне очень скоро осточертела, и мне оставалось лишь поносить ее последними словами.
Однако, вскоре все стало еще хуже: нам объявили, что мы можем проваливать ко всем чертям. Россия подписала соглашение с Китаем, по которому на оборонные работы от Балкан до самой Финляндии должно было прибыть около трех миллионов китайцев. Мы оказались никому не нужны, и зарплату нам платить никто не собирался - китайцы оказались намного дешевле. Так что нам пришлось убираться восвояси без копейки и куска хлеба, и даже побираясь, нам было не прокормиться - местные с криками убегали прочь, едва завидев кого-нибудь из нашей братии.
Тогда один мой приятель предложил: 'Давай попытаемся вернуться в Финляндию, а там будь, что будет'. У нас не было денег на билет, но мы сели на какой-то поезд, а когда через пару остановок нас выкинули из вагона, пересели на следующий. Так в то время путешествовали едва ли ни все вокруг, и через несколько дней нам удалось добраться до Питера. В дороге мы особо не бедствовали, так как я уже мог произнести несколько слов на ломаном русском, и мне иногда удавалось выпросить какой-нибудь еды.
В Питере мы ночевали где придется - когда на лодочной пристани, когда под каким-нибудь мостом. Каждый день мы приходили на Финляндский вокзал и пытались пробраться к поездам. Однажды нам навстречу попалась крестьянская баба, которая шла с вокзала, прогибаясь под тяжестью огромной корзины. Я подошел к ней и строго спросил: 'Эй, тетка, а что это у тебя в корзинке?' Женщина испугалась, бросила свою ношу и пустилась наутек, а мой товарищ кинулся ее как бы преследовать, чтобы еще больше напугать. Когда мы распотрошили корзину, в ней обнаружилось несколько бутылок самогона и три здоровых буханки хлеба. Самогон по тем временам стоил недешево, так как был запрещен - и потому мы тут же решили продать его солдатам. Устроившись между товарными вагонами на задах вокзала, мы торговали самогоном, продавая его по рюмочке, ну и сами выпивали, и закусывали хлебом, и снова выпивали. Когда я проснулся, обнаружилось, что у меня все болит, и что меня обнесли до нитки - сняли даже пиджак и ботинки, а товарищ мой исчез. Но я почему-то был уверен, что он не мог меня ограбить, и даже побаивался, что он ввязался в какую-нибудь драку и попал в лапы полиции. Впрочем, с тех пор я никогда его не видел.
Тогда мне было всего восемнадцать, а выглядел я еще моложе. Может быть, поэтому какой-то купец пожалел меня, купил мне билет и взял меня с собой в Финляндию. Но когда мы добрались до Терийоки (2), я был уже тяжело болен. Добрый купец отвез меня в усадьбу, где размещался лазарет для военных беженцев, и даже оставил денег, чтобы обо мне позаботились. Вероятно, я заболел еще в Питере, когда он подобрал меня - поправившись, я так и не смог вспомнить его лица. У меня оказался сыпной тиф. Потом, даже уже начав выздоравливать, я еще долгое время был настолько слаб, что не едва держался на ногах. Лицо мое посерело, а морщины у рта и сломанный нос делали меня и вовсе безобразным.
В душе я тоже значительно переменился. Куда-то делось мое былое упорство, и мне уже ничего не хотелось, кроме как сидеть целыми днями на одном месте, курить и чесать языком с кем ни попадя. В мире все еще шла война, и в приграничном Терийоки крутились большие деньги. Я мог бы хорошо зарабатывать контрабандой - но не хотел. После того, как меня выставили из лазарета, так как деньги, оставленные на мое лечение, наконец закончились, бездельничать стало уже невозможно, и я соглашался на любую грязную работу, какую только удавалось заполучить. Так прошла осень и наступило Рождество, которое я провел в полном одиночестве, лежа на каком-то чердаке, возле дымовой трубы и укрытый от холода кучей старых пустых мешков. Все казалось мне пустым и ненужным, никаких желаний у меня не осталось, и лишь иногда я думал об Осми и гадал, что с ней сталось.
Но долго так продолжаться не могло. Надо было продолжать жить - и, в конце концов, я все же связался с контрабандистами. Пробираясь темными лесами с тяжелым грузом на спине, я много раз тайно переходил границу, а порой добираясь и до Петербурга. Я вновь научился тратить деньги направо и налево, прикупил себе хороший костюм с пиджаком военного покроя, и носил блестящие хромовые сапоги. Той же зимой я сошелся с одной русской дамочкой, из военных переселенцев, которая жила с ребенком и двумя слугами в одной местной усадьбе. Так случилось, что я часто проходил мимо, и однажды эта дама вышла к воротам и окликнула меня: 'Эй, парень, что это ты бродишь один-одинешенек?', спросила она, а потом добавила: 'Не хочешь ли пойти ко мне в сторожа? А то женщине жить одной небезопасно'.
Так я перебрался в усадьбу и, прекрасно понимая, чего от меня на самом деле хотят, провел с этой дамочкой не одну ночь. Жили мы с ней вместе до тех пор, пока она не опротивела мне окончательно. Я уже и ее видеть не мог, и себя начинал ненавидеть. В один прекрасный день, когда хозяйки не было дома, я забрал все деньги, прихватил серьги, дорогое кольцо и собрался было отправиться восвояси. Но во дворе я столкнулся с моей хозяйкой лицом к лицу.
- Куда это ты направился? - спросила она.
- Ухожу, - ответил я. - Видеть Вас больше не могу, вот и ухожу.
- Сначала покажи карманы, - приказала она. - Я вашу породу хорошо знаю!
Делать было нечего - я показал ей и серьги, и кольцо.
- Что ж, можешь оставить их себе, - произнесла она, покачав головой, - если только пообещаешь вернуться.
- Конечно, обещаю, - соврал я, и она поверила, потому что хотела верить, а удержать меня все равно не могла.
В Выборге я продал ее украшения и получил такую кучу денег, что мог делать все, что душа пожелает. Как раз в эти дни в России случилась революция, и русские солдаты начали расстреливать своих офицеров и размахивать повсюду красными флагами. Даже тот поезд, на котором я приехал в Хельсинки, был украшен красными лентами. Мне казалось, будто весь мир сошел с ума, и теперь каждый может делать все, что хочет.
Я не часто вспоминал о матери, но теперь, как только стемнело, я надвинул фуражку на глаза и отправился ее повидать. Сначала она меня не узнала, так как я сильно переменился из-за болезни, очень похудел, да и на лице у меня остались глубокие и уродливые рытвины от оспы.
- Это я, Кауко, - сказал я ей и попытался рассмеяться.
- Сыночек, да ты ли это! - заплакала мать. - Господи, да ты стал совсем взрослым!
- Все меняется, - отвечал я. - Не расстраивайся ты так.
Чтобы утешить мать, я наврал ей с три короба, рассказал, что в России служу у одного купца приказчиком, хорошо зарабатываю и скоро возвращаюсь обратно в Петербург. Я говорил - и мне ужасно хотелось самому поверить, что так оно все и есть на самом деле. Для пущей убедительности я упоминал имена людей и названия мест, где мне якобы приходилось бывать; рассказал, что купец, у которого я служу, полюбил меня всей душой, что у меня своя квартира в Питере, что скоро я женюсь и стану богатым человеком. Чтобы доказать, что все рассказываемое мною - чистая правда, я дал матери денег и наказал купить себе что-нибудь. Но все это время мне было так неспокойно, что я с трудом мог усидеть на месте. Наконец я пробормотал, что мне пора идти, и надел фуражку. Только в полумраке прихожей, когда мать уже не могла разглядеть моего лица, я спросил, как бы случайно: ' Кстати, мам, а ты ничего не слышала об Осми?'
Мать тут же начала поносить Осми на все лады, рассказала, что она ушла из дому, потеряла место в магазине и превратилась в самую что ни на есть гулящую девку. Она, однако, не знала, где ее теперь искать. Тогда я отправился прямо к ее родителям. Семья Осми все еще жила в том же самом дворе, правда, мать ее к тому времени уже померла, а отец запил горькую. Узнав меня, он приказал мне проваливаться ко всем чертям, пригрозил даже сдать меня в полицию. Я смотрел на него и думал, как, должно быть, ужасно жить, когда сам ты старик, жена твоя померла, а дочь стала шлюхой - и не сердился на него. Спутанные серые космы свешивались старому золотарю на глаза, а он все орал и орал на меня, и от него разило помоями на весь подъезд.
Много дней подряд я искал Осми - однако, в полицейские списки она пока еще не попала. Я расспрашивал о ней у всех подряд, пока не узнал, что она живет у какой-то тетки, торгующей на дому вином и табаком. Я направился по указанному адресу. Когда я позвонил, на звонок вышла сама Осми - и так я снова увидел ее. Она похудела и побледнела, но ее глаза стали еще больше и темнее, а губы оставались все такими же алыми и такими же притягательными. Она узнала меня мгновенно - быстрее, чем родная мать, и произнесла: 'Глядите-ка, да это Кауко!'.
- Осми, - произнес я, и мне было так радостно наконец-то произнести ее имя вслух, - могу я войти?
- А тебе чего нужно? - спросила она, тряхнув головой, - Пришел деньжат одолжить?
- Мне говорили, что тут у вас можно купить вина, а то и выпить прямо здесь, если есть чем заплатить, - ответил я. - Денег у меня достаточно, так что могу я войти?
Я не надеялся, что она впустит меня - но нет, она провела меня в пыльную комнату, где стояли обитые красным бархатом стулья и под потолком раскачивался розовый абажур. За столом сидела толстая тетка с внушительными синяками под глазами и раскладывала на потрепанных картах пасьянс.
- Есть ли у нас вино, тетушка? - спросила Осми. - Этот господин желает выпить прямо здесь бутылку вина. Утверждает, что деньги у него есть.
- Ну, раз деньги есть, - произнесла дама, - дай-ка ему бутылку пунша. Но учти, она стоит пятьдесят марок.
Я выложил на стол пятьдесят марок. Осми принесла бутылку пунша, поставила ее на стол и улыбнулась мне. Я к тому времени повидал всякого и догадывался, что она давно уже не девушка. Грудь, фигура, все движения ее стали более чувственными и женственными. Кровь ударила мне в голову, руки затряслись.
- А что еще ты можешь мне предложить, Осми? - спросил я.
- Ну, это зависит от покупателя, - ответила она и рассмеялась задорным, дразнящим смехом. Толстуха продолжала раскладывать пасьянс. Осми обратилась к ней:
- Подумайте только, тетушка: этот парень в меня влюблен! Однажды он даже ударил ножом одного человека, который провожал меня домой, так что потом никто больше не осмеливался меня провожать, а еще из-за этой истории я потеряла работу, и вся моя жизнь пошла наперекосяк. Вот как сильно он меня любит!
- Вовсе и не ножом, - пробормотал я, прихлебывая пунш.
Толстуха рассмеялась, отложила карты и отпила из моего стакана, не спрашивая разрешения.
- А что, у него и впрямь есть деньги? - спросила она, и внимательно посмотрела на меня.
- Вряд ли у него их достаточно, чтобы купить меня, - задумчиво протянула Осми. - Не думаю, что у него хватит денег даже на то, чтобы коснуться моего мизинца.
Полагая, что она просто поддразнивает меня, и все идет, как должно, я отхлебнул еще глоток и выложил деньги на стол - выложил все, что у меня было, а потом взглянул на Осми:
- Во всем Хельсинки не найдется девушки, которую я бы не смог купить на эти деньги.
Я предполагал тогда открыть магазин электротоваров и зажить, наконец, нормальной жизнью - вот сколько денег лежало передо мной на столе. 'Тетушка' посмотрела на деньги, потом перевела взгляд на Осми и хрипло рассмеялась. Но та едва взглянула на купюры и лишь покачала головой:
- Этого мало.
- Ты в своем уме? - воскликнул я, изумленный донельзя.
- Кому другому я обошлась бы намного дешевле, - произнесла Осми, раскачиваясь всем телом, - намного дешевле. Но не тебе, нет.
Она снова покачала головой, и улыбнулась. Толстуха посмотрела на нее как будто бы с гордостью, покачала головой, допила пунш из моего стакана и облизнула губы.
- Ну, так что же ты можешь предложить мне за эти деньги, Осми? - спросил я, пытаясь казаться насмешливым. Но она была не такой, как все, и у нее были совершенно удивительные глаза, и любая насмешка словно бы отскакивала от нее, и все мои деньги, и вся моя жизнь не имели никакого значения, раз уж я не мог получить ее.
Осми посмотрела сначала на деньги, а потом на меня - холодно и оценивающе:
- Что ж, за эту цену я могла бы предложить тебе один поцелуй, - произнесла она, тряхнув головой. - Один поцелуй, если ты считаешь, что оно того стоит.
- Осми, - сказал я, чувствуя во рту привкус крови, - Я, наверное, причинил тебе много зла. Так что ты можешь взять эти деньги просто так. Мне ничего не надо.
- Нет, сделка есть сделка, - отвечала она, подходя ко мне. - Мне не нужно от тебя никаких подарков. Но мне нужны деньги. Много денег.
Она подошла совсем близко и одной рукой обняла меня за шею. Я чувствовал, как ее грудь касается моей груди, как ее бедра прижимаются к моим бедрам, и губы ее приоткрылись мне навстречу, и ее ладонь обожгла мне кожу. Я подумал обо всех тех мужчинах, в чьих объятиях она перебывала - но даже эта мысль делала ее только более желанной.
Поцеловав меня, она тут же отшатнулась назад, быстро обошла стол, и, встав с другой его стороны и заложив руки за спину, произнесла:
- Ну, что же, теперь ты снова получил возможность узнать, что я из себя представляю. А теперь убирайся. И забери свои деньги. Мне они не нужны. А если ты еще раз сюда вернешься, я сдам тебя в полицию.
Толстуха прикрыла было деньги рукой и с упреком посмотрела на Осми.
- Нет, - покачала головой та, - это же маньяк! Он опасен. Мы не можем брать у него денег.
Я схватил фуражку и, шатаясь, побрел к выходу. Деньги остались лежать на столе. В глазах у меня было так темно, что мне приходилось идти на ощупь, держась за стену. Когда я уже закрыл за собой дверь и начал спускаться вниз, Осми выскочила следом и швырнула всю пачку купюр мне в спину, так что они разлетелись по всей лестнице. Не сказав ни слова, швырнула - и захлопнула дверь.
У меня хватило ума собрать эти деньги. Долго еще я ползал вниз и вверх по лестнице, собирая купюры и распихивая их по карманам, ощущая во рту привкус крови. Однако, магазин электротоваров я так и не купил. В тот же вечер, в гостинице, я сошелся с двумя парнями-картежниками - и покатилось. Мы играли и пили то коньяк, то водку, и проиграли всю ночь и весь следующий день. Я полагал, что играю в карты достаточно хорошо - но эти двое, очевидно, играли еще лучше, так что, когда через день я проснулся, у меня не оставалось ничего - ни денег, ни костюма, ни пальто, ни часов. Я проигрался вчистую - и снова должен был начинать все сначала.
4.
Время было беспокойное. Мне лично казалось, что мир катится ко всем чертям, хотя вокруг было полно тех, кто полагал, будто бы революция приведет нас в царствие небесное. Чем я только не занимался тогда, одно время даже входил в шайку, которая занималась спекуляцией, скупая всякую всячину у русских матросов. Но у меня ничего толком не получалось, и, в конце-концов, я опять угодил на окопные работы, на этот раз в пригороде Хельсинки. Правда, и там тогда никто уже не работал и никто никому не платил денег, но старик-сторож, охранявший склад с инвентарем, пускал меня ночевать в свою каморку. Все лето 1917 года я прожил вместе с ним и его собакой, а вокруг шла война, и жизнь бурлила и кипела, и встречные бродяги, калики перехожие, приплясывали по пыльным дорогам так, будто земля горела у них под ногами, и пугали, и сулили страшное. Но я им не верил.
Старик, у которого я тогда жил, был совершеннейшим идиотом. Он заработал кучу денег во время оборонительных работ, перепродавая строительный инвентарь и прокручивая какие-то темные делишки вкупе с армейскими казначеями. Но при этом он был настолько скуп, что жил впроголодь, а деньги хранил под половой доской за кроватью. Он полагал, что я не догадываюсь про тайник, но ошибался - я отлично обо всем знал и частенько размышлял о том, какой он все-таки глупец, раз ничего не делает с этими деньгами. Впрочем, в других отношениях старик тоже был не вполне нормален, но я по-своему любил его. Идти мне было некуда, возвращаться домой, после того, как я наврал матери с три короба о своей замечательной жизни, как-то не хотелось. Все долгое лето я ломал голову над тем, что мне делать дальше, и зачем я вообще живу на белом свете. Я часто думал и об Осми, но встретиться с ней не пытался, так как одежда моя износилась, и у меня не было ни носков, ни приличных ботинок. Кроме того, я опасался, что она действительно может натравить на меня легавых, если я еще раз попытаюсь увидеться с ней - а у меня была масса причин не встречаться с полицией. Так что старик со всем своим богатством мог жить спокойно - я не собирался его обворовывать и даже не завидовал ему.
И все же о том, что у старика водятся деньжата, знал, как оказалось, не только я. Как-то раз осенним вечером, когда я с буханкой хлеба под мышкой возвратился в нашу каморку, я увидел, что все в ней перевернуто вверх дном. Старик с проломленной головой лежал на полу, собака его тоже была убита. Ее проткнули штыком, и она еще успела заползти под кровать, прежде чем издохнуть. Я решил, что это дело рук русских солдат, и что они ограбили старика, но, отодвинув кровать от стены, обнаружил, что тайник цел. Я по-своему любил и старика, и его собаку, а потому решил, что если вдруг встречу хоть кого-нибудь из тех, кто ошивался в последнее время вокруг сторожки - то убью его непременно, если только подвернется такая возможность. Однако деньги покойнику были уже не нужны. Я проломил пол и нашел двенадцать тысяч марок и целую кучу русских ассигнаций. Я забрал все деньги, но больше ничего не тронул - пусть, подумал я, полиция решит, что деньги забрали убийцы. Я же покинул сторожку и направился в город.
Конечно, мне нужно было быть умнее - но вместо того, чтобы уехать подальше и затаиться на время, я купил себе новый костюм, часы и перстень, и решил, что теперь-то могу отправиться на встречу с Осми. Ее не оказалось дома, но хозяйка-толстуха провела меня в комнату и предложила водки и коньяку, якобы украденных из русского госпиталя. Толстуха вела себя со мной очень обходительно. Она рассказала мне, что, оказывается, на самом-то деле Осми вовсе не была гулящей и все это время ходила на нормальную работу, потому-то ее имени и не было ни в каких полицейских списках, и она никогда не принимала у себя мужчин, которые бы домогались ее. Обо всем об этом рассказывала мне толстуха, а еще жаловалась, какой невозможной порой бывает Осми, и сколько денег она могла бы иметь, если бы только была с мужчинами хоть чуть-чуть повежливее. Но она якобы вела себя со всеми так же, как и со мной, так что из всех поклонников у нее остался лишь один, какой-то железнодорожник, который часто приходил к ней в гости, и за которого она собиралась выйти замуж. Впрочем, продолжала толстуха, меня это не должно было волновать. Я мог спокойно пить свой коньяк и дожидаться Осми, раз уж у меня снова завелись денежки. Я не слишком-то верил старой дуре, но она пила вместе со мной и разговаривала со мной, как с человеком - а я так устал, и чувствовал себя ужасно несчастным, и готов был расплакаться от одного того, что эта страшная, толстая тетка снизошла до меня и соизволила поговорить со мной по-дружески.
А потом пришла Осми, веселая, запыхавшаяся, и вновь показалась мне очень красивой. Но тут она увидела меня - и замерла, побледнела, а потом спросила у толстухи, почему та меня впустила.
- Ты забыл, что я тебе говорила, когда ты явился в последний раз? - спросила она у меня.
- Но он опять пришел с деньгами, у него их даже больше, чем в прошлый раз! - воскликнула толстуха и со значением подмигнула Осми.
- Ах, вот оно как! - ответила та - и вдруг совершенно успокоилась, присела за стол рядом со мной и налила себе вина.
- Ну, тогда выпей! - сказала мне она.
Я был уже изрядно пьян, но выпил еще. Выпил, потому что она сидела рядом со мной.
- Тогда, в прошлый раз, ты поцеловала меня, Осми, - сказал я. - Я этого не забыл. Поцелуй меня еще раз.
- Да я хоть змею поцелую, если мне хорошо заплатят, - ответила Осми и задумчиво посмотрела на меня, а потом плеснула в мой стакан еще коньяку и добавила: - а ты пей, пей!
Я решил, что все это она говорит в шутку, ведь она всегда была со странностями.
- У меня дурная кровь, я зверею, когда выпью, - отвечал я, - но я выпью с удовольствием, раз ты мне приказываешь. А про деньги ты все лжешь. Мне рассказали, что ты никакая не шлюха - зачем ты обманываешь меня?
- Пей! - отвечала она, снова наполняя мой стакан. - Может быть, потом я тебя и поцелую.
Она улыбнулась и многозначительно посмотрела на меня темными холодными глазами. Тетка-толстуха переводила взгляд с Осми на меня и обратно, как будто сжимаясь на глазах и с каждой минутой становясь все более напуганной. - Этот твой железнодорожник должен прийти сегодня вечером, - напомнила она.
- Сейчас, вот прямо сейчас пойду и позвоню ему, скажу, чтобы он не приходил сегодня вечером, - отвечала ей Осми. - Но сначала я хочу насмотреться на Кауко, потому что, видимо, долго его не увижу.
- И за что же ты его так страшно ненавидишь? - спросила толстуха, указывая мне глазами то на дверь, то на окно. Увы, я был уже настолько пьян, что не мог понять ее намеков.
- Осми, - сказал я, - я ждал тебя много лет. Мне доводилось и голодать, и проклинать судьбу, но все эти годы я ждал только тебя. И теперь, когда ты улыбаешься мне, я вспоминаю все то, что мать рассказывала мне в детстве про рай небесный - и думаю, что все это правда.
Я был настолько пьян, что нес такую вот несусветную чушь. Осми снова взглянула на меня, и вновь улыбнулась, хотя улыбка ее напоминала теперь хищный оскал. - Пей, - сказала она снова, очень тихо и нежно, но я больше не хотел пить, я оттолкнул бутылку, и заплакал, и попытался обнять ее, задыхаясь от любви.
- Погоди, - произнесла она, - мне сначала нужно сходить и позвонить моему приятелю, чтобы он не приходил сегодня, а то ты и его проткнешь ножиком. Это было бы печально, потому что он хороший человек, намного лучше тебя, и я собираюсь выйти за него замуж.
Мне все казалось, что она просто дразнит меня. А потом я забыл обо всем, потому что она на мгновение прижалась ко мне, обняла меня за шею, и просунув тонкие пальцы за воротник рубашки, коснулась ими моей груди. - Ты, наверное, такой сильный, Кауко, - протянула она с восхищением в голосе, - но сейчас мне нужно идти. Подожди - я скоро вернусь.
Она ушла, и ее не было достаточно долго. Вернулась она уже вместе с полицейскими, которых вызвала по телефону и дождалась в подъезде. Я был настолько пьян, а они набросились на меня так внезапно, что я не успел даже вскочить с места - мне тут же заломили руки за спину и надели наручники.
- Отлично! - произнес комиссар полиции, который лично явился по вызову, очевидно, из любопытства. - Как раз этого парня мы и ищем. Он убил и обокрал старика-сторожа. Все лето жил у него, вынюхивал, где тот хранит свои деньги, а потом взял да и убил! Ну, ничего, он, конечно, ловкий парень - но мы-то еще ловчее. Теперь, барышня, он вас долго не побеспокоит!
Я смотрел только на Осми, смотрел даже тогда, когда легавые нахлобучили на меня фуражку и потащили вон из комнаты. Меня пинками спустили с лестницы, меня били, когда я пытался как-то сопротивляться, но я лишь крепче сжимал глаза, чтобы запомнить Осми такой, какой она стояла передо мной в тот вечер. Я догадывался, что пройдет много лет, прежде чем я увижу ее снова - но тогда же я поклялся, что обязательно вновь увижу ее. И я радовался при мысли о том, что меня будет вдоволь времени на то, чтобы решить, как я тогда с ней поступлю.
5.
Так я попал под следствие. Но как меня не вынуждали, я не признался в убийстве, а еще посоветовал полиции допросить солдат, которые охраняли территорию склада. Следователю пришлось подтвердить, что собака была заколота штыком, и поначалу он даже попытался заставить меня признаться, где я спрятал орудие убийства. Однако, в конце концов следователь и сам засомневался в моей виновности; но время было беспокойное, сложное, и никому не хотелось сажать в тюрьму русских солдат, которые зверели день ото дня. Тем более, что деньги все-таки нашли у меня, и все то лето я прожил вместе со стариком. В результате меня все же осудили, но не за убийство, а лишь за кражу со взломом - за отсутствием иных доказательств. 'Ты очень дешево отделался, парень, но в следующий раз мы добудем тебе веревку на шею', - сказали мне тогда в полиции. Эти легавые и впрямь полагали, будто бы они ловчее меня.
Я получил свой срок и отправился за решетку. Заключенные тогда работали на добыче щебня - и это была весьма тяжелая работа, особенно с голодухи. А кормили нас все хуже и хуже день ото дня, так что лицо мое посерело от голода и усталости, и меня шатало из стороны в сторону. Снаружи к нам в карьер слабым эхом долетали вести о том, что вот-вот случится мировая революция, и что для начала нужно перебить всех богачей, а деньги их поделить поровну. У многих моих товарищей от таких разговоров разгорались глаза и текли слюнки, но стены тюрьмы не давали им присоединиться к этой великой битве.
Только в апреле(3), когда грохот немецких пушек стал раздаваться уже совсем близко от города, за нами пришли . Двери камер распахнулись и нам прокричали: 'Выходите, товарищи!' Нас вывели во двор, всунули каждому в руки винтовку и сказали: 'Отгоните бошей от города - и вы получите свободу и прощение за все свои грехи'.
'Товарищи' отконвоировали нас к горе Весилинна. Мы расположились на голых скалах сразу за последними кварталами. 'Товарищи' строго следили за тем, чтобы никто из нас не ускользнул, и говорили так: 'Черт вас всех подери, тому, кто попытается сбежать, мы всадим пулю в череп. Так что сражайтесь!'. После этого нам роздали табак, и какие-то девушки притащили несколько больших котлов с гороховым супом.
Немцы уже расстреливали из полевых пушек Турусские казармы на другом берегу залива, а их корабли разбомбили Гауптвахту у моста Катаянокка. Регулярно обстреливался и новый, недавно построенный мост, связывавший рабочий квартал с центом города, так что гранит ломтями откалывался с перил. Я сидел на горе и думал об Осми. Наступил вечер, в городе зажглись огни и заполыхали пожары, а я все сидел и размышлял о том, что мне, вероятно, все же придется умереть, и возможно, прямо сегодня, так что не все ли равно, застрелят меня свои или чужие. И тогда я вскочил и бросился бежать вниз со скалы. 'Товарищи', пристроившиеся за нашими спинами, внимательно следили за тем, чтобы никто не дезертировал, и когда я побежал вниз, вслед мне понеслись пули и грязная брань. Но все же мне удалось убежать, и даже с оружием. Сквозь ночь и сквозь хаос я бежал по городу, в меня то и дело стреляли, пламя пожарищ освещало небеса, и мне казалось, что такой вот и должна быть ночь конца света.
Наконец я нашел нужный дом, прикладом винтовки выбил дверь в подъезд и взбежал по ступенькам, едва не задохнувшись. Я позвонил, и еще раз позвонил, и ударил прикладом в дверь, тяжело переводя дыхание. В подъезде было абсолютно темно, и мне приходилось освещать дверь спичками. В соседних квартирах начали раздаваться испуганные голоса и рыдания. Наконец, тетка-толстуха открыла мне дверь - хотя теперь ее уже нельзя было назвать толстухой. Она исхудала и вся как-то съежилась. Я влетел в квартиру, прижал ее к стенке и заорал:
- Где Осми, говори!
- Не знаю, - промямлила тетка, - она не живет здесь вот уже несколько месяцев. Но вот что ж ты-то за кобель, если гоняешься за девками даже в такую ночь!
Тогда я взял винтовку наперевес, уперся одной ногой в пол и штыком припер ее еще ближе к стене.
- Говори, где Осми, - хрипло произнес я, - Говори, или я проткну тебя насквозь!
- Хотя убей, не знаю, - зарыдала она в ответ. Я опустил винтовку, и она тут же повалилась передо мной на колени.
- Осми вышла замуж, - сквозь слезы рассказывала она, - разве ты не знал? Она и живет-то теперь, скорее всего, не в наших краях, раз уж ни разу не зашла меня повидать.
- Ну ладно, - произнес я, - тогда я убью ее позже. Так и передай ей, если вдруг встретишь. Передай, что я все-таки не умер, как бы вам обеим этого не хотелось, и что я все равно убью ее. Да-да, пожелай ей от меня всего наилучшего и передай, что я жив.
Но когда я стал спускаться по лестнице, мне показалось, что я вот-вот умру, и что на плечах у меня не голова, а бездонный, черный котел. Я бил себя кулаком в грудь, я бранился в голос и думал, что если и существует такая штука, как судьба, то она гораздо хитрее меня. Потому что если бы в ту ночь я нашел Осми, то, скорее всего, убил бы сначала ее, а потом и себя. Такая вот была бы ночь конца света.
Не успел я вывалиться на улицу, как ко мне подошли двое с винтовками и спросили: 'Эй, товарищ, ты из какого отряда? Иди-ка сюда! Нас тут втроем отправили в разведку, за мост - посмотреть, насколько далеко продвинулись немцы, но вон там, за углом, третий наш товарищ куда-то пропал, так что ты пойдешь с нами!
И тогда меня вдруг разобрал дикий хохот. Я смеялся всю дорогу, смеялся даже тогда, когда мы в темноте перебирались через мост, и шел, выпрямившись во весь рост, в то время как те двое, согнувшись в три погибели, осторожно ползли вперед под защитой выщербленных каменных перил и все время шикали на меня.
Когда же мы перешли мост, нас в кромешной темноте окружили щюцкоровцы(4) с белыми повязками на рукавах и белыми лентами на фуражках. Они оказались совсем близко, так что при выстрелах было видно, как вырывается пламя из дул их винтовок. Мы тут же отбросили свое оружие в сторону и подняли руки вверх, так как боялись этих бандюг еще больше, чем они нас. Нас отвели в здание школы, где уже находились другие пленники. Там были и раненные, и женщины, но все они вели себя очень тихо, и держали рот на замке. Несмотря на то, что нас не кормили и не поили целые сутки, все мудро помалкивали, полагая, что это лучший способ сохранить свою драгоценную шкуру.
Так я снова попал в исправительную тюрьму. Заключенные голодали, многие болели и умирали. Но я остался жив, и теперь уже был совершенно уверен, что не умру, не повидав Осми еще раз. Правда, теперь я уже сомневался, что же сделаю с ней при встрече, а сама мысль о том, что я обязательно еще раз увижу ее, была для меня великим утешением.
Моя бедная мать не навещала меня в тюрьме - впрочем, это меня нисколько не удручало. Однажды я получил от нее письмо, в котором говорилось, что отец мой погиб. Большевики сбросили его в море, а потом расстреливали с палубы, целясь в голову, пока, наконец, не попали. Деньги, которые мать откладывала с его заработков, обесценились, и она осталась ни с чем. Правда, мой старший брат что-то там зарабатывал, и они с матерью кое-как сводили концы с концами. Больше она ни о чем не писала, и я был этому только рад. Я мог бы ответить ей, но не стал - писать было не о чем.
В тюрьме я поначалу пристрастился к чтению и брал в тюремной библиотеке так много книг, как только было разрешено. Тюремный учитель-священник хорошо ко мне относился. Одно время мне казалось, что если бы я смог выйти на свободу, найти работу, жить с матерью да читать книги - то я жил был тихо-тихо и до конца жизни не сказал бы никому грубого слова.
Но все же во мне текла дурная кровь, и настал тот день, когда я забросил книги и сошелся моими сокамерниками, настоящими уголовниками, которые учили меня, как взламывать квартиры и сейфы, как нужно бить, если хочешь убить или, наоборот, изувечить; они учили меня блатному языку и тайным знакам, по которым узнают своих; учили тому, что следует говорить в полиции на допросах, в чем можно признаваться, а в чем - ни в коем случае нельзя. Они объяснили мне, что волк навсегда останется волком и никогда не сможет жить среди овец. Они с удовольствием вспоминали все свои прошлые делишки и рассуждали о том, что сделают по выходу на свободу, прежде чем снова окажутся за решеткой. Они говорили обо всем об этом с горящими глазами - а я слушал.
Однако же дни в тюрьме так бесконечно одинаковы, что ни слезами, ни мечтами, ни бранью не разогнать скуки - и потому я снова начал читать, особенно по вечерам и по воскресеньям, а еще выучился столярному ремеслу. В отличие от многих моих 'коллег' я не пытался устраивать никаких ссор или каверз - на мой взгляд, игра не стоила свеч. В результате я вышел из тюрьмы уже через четыре года, гораздо раньше, чем ожидал. При освобождении мне выдали несколько марок и мою старую одежду, которая была на мне, когда я попал за решетку. Она оказалась мне непоправимо мала - я вырос, раздался в кости, словом, стал настоящим мужчиной, хотя лицо мое оставалось серым и обезображенным оспой, а еще я все время сутулился и не мог смотреть людям прямо в глаза.
Выйдя из тюрьмы, я опять должен был думать, что делать дальше. Впрочем, я очень хорошо знал, что буду делать, но решил не суетиться - времени у меня было предостаточно. Я ждал четыре с половиной года, так что теперь мне уж точно незачем было торопиться.
6.
Прямо из тюрьмы я отправился к матери. Поначалу я ее не нашел, так как они с братом переехали, но в конце концов я все же разыскал лачугу, в которой они теперь ютились.
- Это ты, Кауко! - воскликнула мать, увидев меня. - А я, собственно, уж и не чаяла с тобой свидеться. Так что ты мог бы и не приходить, не доставлять мне такого огорчения.
Но я все-таки вошел в дом, повесил фуражку на гвоздь, сел за стол и стал ждать, пока мать соберет мне чего-нибудь поесть. Вечером пришел с работы мой старший брат и велел было мне проваливать ко всем чертям - он, видите ли, не собирался содержать вора и убийцу. Для меня же с тех пор, когда я и впрямь был вором и почти что убийцей, прошло так много времени, что я совсем позабыл о прошлом; я чувствовал себя совершенно другим человеком и поначалу даже рассердился на брата. Однако я уже стал настолько хитрым, что ничем не выказал своего недовольства, а лишь смиренно попросил разрешения пожить с ними хотя бы несколько дней, пока я не найду себе работу и жилье.
Мне нужно было выяснить, где живет Осми, за кем она замужем и что с ней стало. Почему-то мне казалось важным выяснить все это перед тем, как убить ее. Мне не жаль было тратить время на поиски, вот только не хотелось попасть в лапы полиции до того, как все случится, а что будет потом - мне было все равно. Но пока что я вел себя очень тихо и осторожно, спал на кухне под столом, чтобы никому не мешать, и ел как можно меньше, чтобы не злить старшего брата и не причинять беспокойства матери.
Правда, мне не удалось устроиться ни на какую работу, как я ни умолял и ни унижался, все боялись меня, боялись моего прошлого и говорили, что я опасен. В результате мне приходилось соглашаться на любой приработок, собирать ветошь, рубить дрова. Однажды я вновь повстречал Хански.
- Привет, Кауко! - воскликнул он. На нем был добротный костюм, а из жилетного кармана торчали золотые часы на золотой цепочке. Однако, на подбородке у него белел шрам в самом том месте, куда я когда-то его ударил. Правда, Хански и виду не подал, что помнит о той дурацкой истории, а поделился со мной табачком и велел утром приходить на пристань, обещая найти мне подходящую работу. И свое обещание он выполнил - хотя работа эта оказалась каторжной. Я таскал мешки, сдирая ногти до крови, и колени у меня дрожали, так как я ужасно ослаб в тюрьме. Периодически Хански в начищенных до блеска штиблетах и со шрамом во лбу проходил мимо меня, покуривая сигару и приговаривая: 'Трудись, трудись, Кауко... или, может, с тебя уже хватит?' Поиздевавшись надо мной, он обычно направлялся к своей моторной лодке, которая открыто покачивалась у причала, поблескивая выкрашенными серой краской боками. На таких лодках тогда ходили за товаром контрабандисты, торговавшие спиртом (5). Я же все работал и думал, что еще немного - и с меня действительно хватит.