1. Лондон улыбается мне своей белозубой лощенной улыбкой самого дорогого города в мире, и подмигивает неправдобоподным, слишком голубым и чистым для него оком бекрайнего неба. Хитрая такая улыбочка получается: с прищуром через тоненькую пелену пушистых следов от самолетов, что вальяжно, как большие и толстые птицы, идут на снижение в Хитроу.
Я стою, задрав голову, втягивая в себя эту немыслимыю безоблачность июльской васильковой голубизны, и дышу, дышу, дышу... Мои лёгкие начинают намекать на то, что им не плохо было бы и покурить, а не вдыхать в себя эту безвкусно-пресную массу воздуха Кью, но им не дают выбора. В очередной раз восхищаюсь своей стойкостью и присутствию воли, выражающейся в воздержании от сигареты уже как полтора дня, однако привычным жестом похлопываю себя по карману рубашки. Багга. Привычки, привычки... где взять от них отмычки.
Оказалось, что в кармане притаилась жевательная конфета, что Верочка, должно быть, положила мне с утра. Перестаю глупо улыбаться, заканчиваю дышать небом и нехотя сажусь в машину.
В четверг утром я возвращаю Верочку в серо-зеленый дом на Хэммерсмите, где ее мама и без пяти минут отчим отделывают новое гнездышко. Трейси, когда-та мадам Лебедев, а ныне просто Фитцджеральд, шурит на меня глаза, и я чувствую улыбку ее почти нового мужа, за ее спиной.
- Ален, коман са ва? Нос зажил?
Алeн улыбается своей тысячедолларовой убыкой, но молчит. На прошлой неделе я не удержался и таки врезал ему по его белозубой достопримечательности, так что теперь Трейси закрывает его своим бюстом.
"Ты все такой же русский дикарь", - бросила тогда мне моя бывшая жена, хотя она и знала, что это совсем не так. Лучшая часть моей бесшабашной, наивной и честной русской дикости как-то вся обтрепалась и сошла на нет, и оставила место только скучной и хриплой злости. А в ней нет абсолютно никакой радости.
Почти отъезжая, я краем глаза отмечаю, что Трейси в моем любимом красном платье. Madam Толстая как-то написала про одну из своих героинь, что, дескать, все в ней было правильно выпукло и впукло. Так вот это было именно то самое правильное платье, изобретенное каким-то гением должно быть, который знал все секреты женской выпуклости и впуклости и умело продавал их мужским взглядам. Врпочем, я был слишком зол на Трейси, чтобы посмотреть в зеркало еще раз.
Лоднон улыбается мне свой лучезарной улыбкой, и, хотя я все так же зол, я поддаюсь его лучами и оттаиваю, вмести с мятной конфетой в моем кармане. Ужасно хочеться позвонить, и хочется, чтобы трубку подняла дочка.
-Speaking, -грустный голос Трейси отдается шумом где-то в конце линии.
- Трейси, я надеюсь ты не забыла, что Верочке нельзя сладкого на этой неделе.
Трейси молчит, но по ее упрямому сопению я понимаю, что она тоже злится на меня.
- Представь себе я это помню! Или ты хотел еще раз напомнить, какой ты у нас замечательный отец?
Я прервал звонок. Багга, и к чему все это, спрашивается? Уже же и развелись, и ребёнка поделили, и она забрала все свои расчески, тряпки, сумки и прочую женскую блестяще-гремящую требуху из дома - а оно всё никак не уляжется... Скребется, режется, ноет и зудит. Хочется сказать, "дура, ну что ты злишься, а главное зачем теперь", но впоминаю, что я и сам такой же дурак. Ничем ни лучше, словом.
И только Лондон, которому нет никакого дела до моего пост-разводной депрессии, все также подмигивает мне утренним блеском начищенных окон, и я тихонько подсвистываю радио, журчащиму из моей магнитолы. На соседнем сиденье я замечаю забытую темно-волосую Долли, куклу Верочки. Она всегда оставляет мне одну, перед тем как уходит.
Но я все-таки торможу слишком поздно на светофоре. Жестокость приговора была давно известна, но расплата кажется слишком большой за неудавшийся роман с особью женского пола.
Возле офиса я все-таки открываю пачку. "Мы так рады, мы так рады, мы тебя просто обожаем", - пищат лёгкие и от облегчения у меня даже кружится голова.
Гарри хлопает меня по спине в то время как я затягиваюсь и понимающе кивает:
- Еще целых два дня до конца рабочей недели, крепись.
Я обдаю его табачным дымом и киваю в ответ:
- Ты не находишь, что этот четверг так обманчив, как пятница. Слишком хорош, чтобы не быть последним рабочим днем!
Гарри скалится и исчезает за дверью в бюро. Я почти докуриваю сигарету, как замечаю Лин. Она идет по улице подняв голову вверх, рассматривая неслыханную голубизну Лондонского неба, и не замечает ничего вокруг себя. Однако она успевает краем глаза заметить меня, допыхивающего остатки никатина, опускает глаза и краснеет. Это хорошо. Значит еще помнит прошлое воскресенье. Она махает мне рукой и краснеет еще больше. Я почти готов бросить ее в ответ нечто, что заставить ее покраснеть до ее розовых пяточек, но решаю припасти комплименты на более уединенное место.
Поднятие в лифте с Лин было необыкновенно приятным.
2. Офис потихоньку заполняется. Гарри уже волочит какие-то аккумуляторы, окруженный толпой разного рода супервайзеров. Я успеваю взять последнюю чашечку кофе, прежде чем автомат сломался в очередной раз; но, видя усталые, печальные глаза нашего бухгалтера стоящего в очереди позади меня, обмениваю кофе на ее улыбку.
На сегодня у меня отмечено только два изобретателя. Значит в разделе радио-техники намечается определенный кризис. В былые времена до двадцати человек приходило со своими изобретениями на дню. Но интерес поутих, и вся изобретательная публика хлынула в раздел робототехники и компьютерных технологий.
Серого вида юноша с сильным эдинбургским акцентов вещает мне о перспективах развития радио-эмиссий и требует всего навсего двести шестьдесяь три миллиона сто пятнадцать тысяч четырнадцать фунтов сорок шесть пенни осуществить грандиозное.
Юноша, как и должно истиннам шотландцам, немного сопротивляется, но в конце дискуссии вынужден признать, что за бортом, кроме идеи о двухстах шестидесяти трех миллионов ста пятнадцати тысяч четырнадцати фунтов и сорока шести пенни ничего не было, и соглашается отправиться обратно в Эдинбург работать над опытным образцом и читать "Основы Радиотехники".
Отделавшись малой кровью и приготовив себе чашечку чая, я перешел ко второму.
Серого вида мужчина решительно зашел в кабинет и сразу попросил меня закрыть дверь.
- Я не буду терять времени, потому спрошу, Вы разбираетесь в радио-технике?
Поневоле он привлек мое внимание. Обычно, я не обращаю внимание на людей, приходящих ко мне. Это лишнее. Сразу перехожу к их чертежам, если оные существуют, или тетрадкам, исписанными странными изогнутыми буквами с немыслимым графиками и логорифмами вычислений. Люди в радио-технике - это абсолютно лишнее, это всего лишь прослойка между внешним миром, полным эмиссий и волн, и приемником. Это мы, люди, придумали для собственного успокоения, что мы - абсолютно необходимое звено в этой цепочке. Глупости...
Человек, сидящий передо мною на небольшом кожаном стульчике, был либо сильно болен в настоящий момент либо сильно пьян накануне. Он смотрел на меня маленькими, настолько красными глазами, что я не мог понять истинного цвета его роговиц. Я также так и не понял, почему его лицо казалось таким темным. Толи от несколько дневной густой небритости, толи от загара, запрятавшегося где-то за этой щетиной, складочками тонких морщин и тусклыми стеклами очков, неровно надетых на усталое, давно покинутое эмоциями лицо. Единственные морщины, которые я на нем так и не обнаружил, были складочки, обычно присутствущие на лицах людей, умеющих или имеющих повод, хотя бы изредка, улыбаться.
Он заметил, что я рассматриваю его, и нервно взъерошил ежик местами седых волос.
- Я... я простите не брит, - он бросил на меня краткий виноватый взгляд, который был таким, прочим, только несколько секунд: В последнее время плохо спал. Вы не могли бы... стакан воды...
Я вышел за стаканом, по дороге прикидывая, не позвать ли мне Гарри. Не то, чтобы этот клиент походил на того, что кинулся на меня с перочинным ножом в прошлую пятницу; или на того ранее судимого изборетателя, что привел с собою детину под два метра тридцать и пригрозил, что я буду видеть оного каждый день на моем крыльце, пока не подпишу патент. Этот, с первого взгляда, казался тихим, немного нервным, но в принципе безобидным сумасшедшим. Отчего-то все же хотелось позвать Гарри, и я даже помедлил в коридоре, предже чем зайти обратно в кабинет. Багга, смешно, право дело. Стало стыдно. Шея в том месте, куда пришелся перочинный ножик, уже почти зажила. Да это и было так, вскольз, крови почти не было. Ну всё, всё. Собрался, вошел в кабинет, подверг работу жетской критике, посоветовал почитать "Основы Радиотехники" и забылся до конца недели. Главное -план готов. Вперед.
- Меня зовут Ник, - изобретатель взял стакан с водой и одним махом вылил в себя все содержимое: Мы должны торопиться - у них сейчас начнется прием. Вы же... вы же разбираетесь в радио-технике?
И, не дождавшись моего ответа, он бросился выкладывать на мой стол груду листов формата А-4. Их было так много, что я перестал пытаться уловить очереденость страниц и просто смотрел за тем, как Ник выпатрашивает свои чемоданчики. Про себя я решил, что дам ему время только до момента, как допью чашку чая, а потом пошлю его к "Основам Радиотехники".
- Я знаю, что вы всегда просите чертежи и авторские разработки. Я внимательно ознакомилася с причинами, по которым Вы отказали другим, а потому подготовился. Я, знаете ли, очень долго и тщательно готовился к этому разговору. Вот... Я принес их все. Еще были кое-какие записки, но это так, мелочи, я думаю, что ОНИ не будут их искать.
Я наблюдал за тем, как он лихорадочно вытряхивает содержимое своих сумок, и невольно отметил, что у него дрожат руки. Я опустил глаза. Я так не люблю иметь дело с людской натурой - намного проще понять сущность через документы. Люди... они так сложны, и никакая личность, абсолютно никакая, не помогает понять, есть ли крупица гения в их творениях, что они приносят на стол, или нет. Надо отодвинуть людей в тень, забыть о них, сосредоточиться на деталях, и ни в коем случае не смотреть им в глаза. Никогда. Ничто так не сбивает и не нарушает гармонии оценки, как личный контакт. Посмотрев в глаза, вы не сможете сказать нет...
- Это последний экземпляр, - он разрушил наше молчание.
Маленький коробок, не больше спичечного, выглядел как миниатюра радио-приемника с крошечными джойстиком, управляющим волной настройки. Аппарат выглядел вполне безобидно, скорее напоминая игрушечную магнитолу. Единственное различие - большая борозда, практически полсантиметровая царапина на спинке приемника, по идее, делающая прием волны гораздо менее качественным, если невозможным.
Он начал быстро крутить джойстик, от чего радио-волна запрыгала с показателя на показатель. Мы слышали только отдаленный шум, шорох, пробивалась какая-то музыка, далекие голоса радиостанций шептали незнакомые слова, а радио-волна все искала что-то, существующее только в сознании изобретателя.
Наконец мы перестали слышать какие-либо голоса станций и погрузились в мир тихого потрескивания и пощелкивания. И больше ничего.
-ОНИ должны быть там, - изобретатель продолжал ожесточенно крутить джойстик: Они должны быть там, они на этой волне каждый четверг. Я знаю, я теперь так много о них знаю. И, боюсь, они знают обо мне так же.
Но вокруг нас был только легкий шум бриза радио-волны.
Я допил чашку чая, поставил на стол, и про себя проговорил короткую речь, суть которой сводилась к просьбе вернуться обратно к чертежам и зайти ко мне с более детальной проработкой через полгода.
В комнате стало очень тихо, так как бриз радио-волны, одно время свистящий из приёмничка, и тот сник. Я даже удивился качеству этой необычной тишины, повисшей в кабинете. Такая абсолютно вакуумная, нейтральная пустота. На краткий миг я подумал, что не слышу тикания своих часов, и Гарри, работающий в соседнем кабинете, вдруг перестал наполнять нашу комнату рыком своего смеха и переливами манчестерского акцента. Я потянулся за настольными часами, стоящими на крае тубочки и нечайно опрокинул стаканчик с карандашами. Содержимое разлетесь под стол, ударяясь в кафельный пол и ножки стула. Точилка отскочила от пола несколько раз, прежде чем отрикашетить от напольного вентилятора. Мини-степлер, спрятанный где-то на дне стакана, тяжело рухнул в металическую корзинку для мусора. Корзинка зашаталась и покатилась по полу....
Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что все произошедшее не произвело ни одного звука.
Вокруг нас по прежнему висела прозрачная тишь, впитывая все, что издавало звуки. В голове откуда-то пронеслась мысль о чем-то большом, тяжелом и темном. Мысль была слишком быстрой, чтоб я успел ее поймать, а я сам вдруг стал слишком слабым, чтобы сделать хотя бы какое-то движение. Я все так же смотрел в глубь комнаты, но вдруг стало тяжело дышать, и мозг перестал улавливать какие-либо колебания сознания. Стало неистепимо жарко, в этом костюме, рубашке и удавке, под названием галстук.
Я в очередной раз пожалел, что надел его с утра, но тут добавилось и новое. Мне вдруг показалось, что петля галстука стала суживаться, и воздуха, поступающего в легкие, стало становиться все меньше и меньше. Я почти физически ощущал, как легкие не дозаполняются кислородом, и болезненно сужаются за моей грудной клеткой. На краткий миг вспомнился Амстердам и я, сидящий в кофе-шопе с грибочками, слишком профессиональными для моего любительского сознания, испуганное лицо Трейси и мои ощущения того, что я выхожу из тела, и единственное, что меня держит - это мои легкие, в которых все-таки осталось достаточно кислорода до момента, как бармен заметил, что я слишком быстро захотел перейти не в свою футбольную лигу, и всадил мне шприц. В этом не было боли, не было отчаяния. Была только удивительная беспомощность и осознание того, что единственное, что тогда держало меня в моей футболке, джинсах и кроссовках - это мои легкие, которых может быть либо слишком много, либо болезненно мало.
Я вдруг почувствовал, как нечто теплое ударилось мне в левое ухо и поползло по шее. Это что-то теплое начало пробивать себе дорогу вниз, по шее и груди к сердцу. Я хотел было смахнуть его, но руки налились странной теплой тяжестью, кисти словно расплавились на коленях, а главное - я ни как, ну ни как не мог вспомнить, как их поднять.
Ник вдруг резко нагнулся над столом, взял мою голову в руки и притянул к себе так, что смог говорить мне прямо на ухо. Я видел все его движения - как он держит мою голову, как притягивает ее к себе, но почему-то совершенно при этом ничего не чувствовал. Его губы зашевелились, и я с трудом различил пару слов:
- Уже началось... вдох... сделайте вдох...
Я почти не слышал того, что он шептал мне на ухо, и скорее пытался читать по его губам. Я разбирал от силы одно из пяти слов, а потому с трудом складывал их во фразы. Впрочем, сложенные, они тут же теряли смысл:
- Они высывают все волны... звук уходит и... Все, кроме звука голоса, хотя и это дается с трудом. Вам кажется, что я говорю шепотом, но, на самом деле, я кричу вам прямо в ухо... вдох... сделайте вдох - иначе не хватит кислорода...
- Вы не можете практически ничего слышать, так как они втягивают все шумы для чистоты своей волны... вот, сделайте еще один вдох... Я сначала не мог понять, почему их так хорошо слышно, а потом осознал - не важно, где ОНИ находятся, они очищат любое пространство... Чем больше шума вокруг, тем больше перегрузка... дышите, не забывайте делать вдох...
Горячее нечто ползло по груди, и, когда оно почти остановилась у сердца, которого я больше не сог слышать, я разобрал звуки, исходящие из мини-приемника.
Посередине нависшей тяжелой, давящей, скрипучшей тишины, я явственно раслышал, как кто-то, высоким срывающимся, голосом начал перечислять:
- Запишите, Пхарати Анита, Анита Пхарати, цвет желтый; пишите дальше: Торстен Забротский, Забротский Торстен, цвет бирюза; Анджелла Крейг, Крейг Анджелла, цвет неустановлен, приписан черный до дальнейшего; Джонатан Патчерстон, Патчерстон Джонатан, цвет голубой два, ре-установлен.... Пхарати Анита...
Этот скрипучий, невыносимо высокий, мучающий голос, был так сдавлен, как будто этот кто-то сдерживал рыдания, или ему было слишком тяжело говорить. Он останавливался, и начинал снова, также болезненно протягивая и постанавая на каждом имени. И было не понятно, мужской ли это голос или женский. Не было понятно, молодой ли это голос или пожилой. Голос казался таким искаженным, что мог принадлежать любому. Было только слышно, как это кто-то тяжело заглатывает воздух, и болезненно движется от имени к имени, как будто каждое слово приносит огромную боль.
- Анита... Анита Пхарати, цвет очень желтый, очень... Это самый желтый цвет из последних. Надо голубого... очень надо голубого... попробуйте изменить угол и дать ему забвения. Пусть будет больше боли. Столько, сколько он может выдержать, а потом дайти самого легкого из забвения. Это даст голубой...
Когда жар бороздки чего-то теплого, движущегося по моей груди, стал абсолютно невыносимым, я попробывал сжать пальцы, и когда понял, что могу медленно двигать ими потянулся к приемнику.
- Джонатан Патчерстон... уже голубой достаточно, позвольте памяти умереть, а затем...
Я дотянулся до джойстика и выключил аппарат.
Вдруг стало так много воздуха, так много, что я закашлялся от этой лавины, обрушившейся на меня за несколько секунд. Казалось воздух был у меня в легких, и в гортани, и во рту, и даже во всех остальных частях тела, где, казалось бы, ему не должно было быть никакого места. Я долго и хрипло кашлял, и все тело сотрясалось при каждой порции воздуха, что я пытался выдавить из себя.
На столе зазвонил телефон, и я обрадовался этим дребезжащим переливам, обычно так раздражающим меня. Гарри за стенкой начал рассказывать что-то смешное, так, что пол-отдела дружно засмеялось. Вентилятор гонял воздух по комнате и посылал слабые урчащие вибрации. Кто-то на высоких каблуках прошел возле закрытой двери, мои часы продолжили тикать, и я услышал стук своего сердца.
Я потянулся к уху, а когда отнял пальцы, увидел кровь. Темная бороздка проползла под сорочкой и остановилась где-то посередине груди.
Ник по-прежнему сидел напротив меня, взгляд его красных глаз казался уже менее сумасшедшим, и он даже поправил очки на переносице:
- Я же говорил вам, что вы должны дышать. Просто было слишком много шумов, и они вытянули все, до чего смогли дотянуться. Впрочем, у меня тоже по первости была такая реакция, не расстраивайтесь. Я помню, даже потерял сознание, поэтому затем я держал под рукой кислородную подушку. Лучше слушать это вдвоем, тогда можно помочь друг другу, но я никого не вовлекал. Одних не хотелось, а тех немногих, кому мог доверять, и кто бы понял, те боялись. Правильно делали, конечно, но это не помогает науке. В науке надо рисковать, надо уметь жертвовать - это единственная цена прогресса. Поэтому то я и должен был идти ва-банк и вовлечь профессионала. Вы же, правда, разбираетесь в радиотехнике?
Я с трудом разлепил губы. Голова все еще кружилась, и желание облегчить желудок прямо в корзинку с бумагами росло с каждой минутой.
-Что это... - я услышал свой, отчего-то ставшим хриплый и больным, голос: что это было?
Ник бросил на меня почти осознанный взгляд, с которым так не вязалось его безумное лицо:
- Это список мертвых.
3. Когда Ник ушел, а я восстановил дыхание, мне понадобилось еще пару часов, чтобы найти силы встать, понять, что я могу ходить и говорить, собрать все, принесенное Ником в пакет, и отнести Гарри.
Он хотел было выдать очередную шутку, но, увидев меня, спросил:
- Что, опять неудачливый Эйнштейн бросился тебя душить?
- У меня такая плохая репутация? Да нет, сердечко пошаливает. Мне моя бывшая всегда говорила, что я скурю себя в могилу. А если не скурю, то сопью. А если не сопью, то пропыхчу.
Ник помог мне сесть и принес воды.
- Эван, надо с этим бросать. И с куревом, и с рецензиями. В конце концов, ты мог бы дать кому-то шанс. Либо твоим легким, либо клиентам.
Гарри всегда называл меня "Эван" вместо "Иван", но я не возражал, так как Гарри, и единственно ему, за огромное, бекрайнее сердце, можно было простить многое.
- Эван, ты прав. То, что нам приносят - это отнюдь не образец совершенства, но ведь они пытаются...На прошлой неделе тот бедолага, которому ты отказал, пытался брызнуть в тебя кислотой, так?
- Ну, это было так...
- Два месяца назад дамочка субтильного вида, чьи мечты ты разбил своей рецензией, набросилась на тебя и стала душить. Не спорь. У тебя редкий дар убивать словом. Одну и ту же мысль можно оформить так, что у человека появится надежда. А можно разом убить все, что давало вдохновение.
- Это все не так. Мы только одно из учереждений, и я просто не могу брать все, что приходит к нам...
- Когда-нибудь это плохо для тебя кончится.
Я знаю, что Гарри шутил, но на миг дышать стало труднее.
- Вот, посмотри. Так и не понял, что это - я протягиваю Гарри мини радио-приеник: Еще не понял, есть ли в этом нечто, достойное твего внимания. Заметна пара недоделок, я уже смотрел начинку, но я не хочу ничего делать до тебя. Просто, хочется знать твое мнение.
- А чего так замечательно выглядим-то? - Ник осматривает меня и кажется пытается по запаху определить, употреблял ли я какой-нибудь напиток, более крепкого содержания чем чай или кофе.
- Не пил я, не пил... пока в смысле. У меня... было что-то вроде... приступа что-ли...
- Ты свои голландские запасы то допыхал?
- Да не пыхал я. Ну... в смысле, что в последнее время.
- Ну значит просто старость такая у тебя начинается.
Гарри смотрит на аппарат Ника и качает головой.
- С первого вида ничего такого, что привело бы меня в душевный трепет.
-Ну, это не Памелла, если ты об этом.
Гарри скалится своей доброй хитрой улыбкой, но берется за тесты.
- И что ты от этого ожидаешь?
- Мне кажется... - я с трудом подбираю слова: мне кажется это взлом кода. Ты помнишь, я тебе рассказывал, как еще в университете, шутки ради, мы играли с правительственными кодами радио-связи. Может, это простро выход на определенную частоту. Я... я пока не понял.
- Ну если ты не понял...
- Просто поиграй с этим. Меня не столько интересует начинка, сколько выходы. Куда, каким образом, и кто там...
-А что говорит творец оного?
Я не тороплюсь с ответом, тщательно подбирая слова:
- Да ничего не говорит. Бред какой-то, ну как всегда, ты же и сам знаешь.
Гарри кивает и уходит в свою лабораторию. Он никогда не дослушивает до конца. Поэтому-то с ним так и легко работать - ненужно говорить "потому что", а он никогда не спрашивает "почему".
Странное дело, сбыв аппарат, я начинаю чувствовать себя гораздо лучше. Еще никогда раньше головная боль не проходила так быстро. Как только аппарат скрылся от моего взгляда - исчезли последние крупицы боли.
4. Бывают дни, когда происходящее с тобой не совсем понятно и самому тебе. Просто встаешь с утра, подходишь к окну, видишь дорожки сада, заливаемые мелко-калиберным английским дождем и спрашиваешь себя, куда же делось то, наполняющее тебя золотой нежностью, солнце, которое было еще день назад. Еще день назад, бескрайнее голубое небо просило о забвении и прощении перед тобою всего, что только хранилось в темных уголках души твоей. А сегодня, прощения уже нет, и есть только Лондонский дождь методично смывающий с твоих окон воспоминания о солнечных лучах, целовавших их еще накануне. Зачем нужно солнце, если оно предает тебя этой мокрой жижице, сочащейся с серой талой тряпки, в виде разорванного мокрого облака. И боль в том, что ты знаешь, что голубое небо забвения где-то там, до куда ты, маленький смертный, не дотянишься из своего домика в Кью Гарденс. Можно рвануть в Хитроу, взять билет на Москву, подняться над облаками и увидеть солнце...
Я позвонил Трейси, но телефон молчал. Я мог бы упрекать ее за сотню разных женских грехов, а она меня за тысячу мужских, но мы договорились, что это никогда не будет наказание ребенком.
Но телефон молчал, и серые капли продолжали дизенфицировать мой дом от вирусов счастья, радости и солца. Еще три дня, до того как я смогу взять ребенка к себе...
В офисе все также серо, как и в окружающем мире. Очередь за кофе опять закончилась прямо за мной, и наш архиватор получила мою чашку кофе в придачу с моей же серой улыбкой. И надо же, это пятница.
Я перебираю документы у себя на столе, как Лин, которая сегодня в наименьшем мини из ее гардероба, обрадовавшим бы меня в другой любой день, но только не сегодня, объявляет, что у меня посетитель.
Я не хотя пытаюсь сконцентрироваться на женщине лет сорока заходяшей в мой кабинет. Она чуть-чуть полновата в бедрах, но ей это даже идет. Этакая Лиз Тейлор с налетом матрешки. Я право не знаю, почему именно я обращаю внимание на ее фигуру, и пытаюсь перевести взгляд на точилку на моем столе.
- Роксана, - говорит она по-русски, бросает мне визитку и усаживается в кресло напротив.
Скольжу взглядом по ее визитной карточке - Clairvoyant и прочая сообразная нелепица.
- Я ясновидяшая Роксана, гадания и предсказания. Я предпочитаю по русски. Ненавижу, когда люди говорят по английски с сильным славянским акцентом, но продолжают делать вид, что британцы в десятом поколении. Надо гордиться тем, что ты есть.
- Вы, простите, из России?
- Нет, я армянка. Я могу и по армянски, у меня два родных. Но кстати об Армении: cамые лучшие ясновидящие всегда выходили из нашего рода. У армянок особой талант. Если его правильно развить и иметь возможности, то нам нет равных.
Звоню Лин узнать, почему ко мне впускают всякого рода прожигателей моего времени, но узнаю, что Роксана пришла на время Ника Уэйва, с которым у меня была встреча вчера.
- Я по поводу аппарата, который Вам принесли вчера, - Роксана смотрит на меня глубоким темным взглядом из под пышной челки черной копны волос. Невольно отмечаю, что у нее к тому же и красивые глаза, но опасные такие: забирающие внутрь. Она улыбается и оголяет идеальный ряд белейший зубов, окруженных ореолом красной помады.
- Я вас очень хорошо понимаю, - Роксана улыбается и проводит рукой по мягкой линии ее каре: очень даже хорошо. Для таких людей как вы, технологов, все ассоциирующее с нами, ясновидящими, кажется нелепицей. Единственное утешение, что такими же мы видим и вас. Я могу Вас всего прочесть как на духу - военное училище радиосвязи, гарнизоны во всеми забытой дыре, сокращение армии, иммиграция... В вашей жизни нет и намека на веру в чудо.
- Неправда, я свято верю, в то, что кофе в автомате всегда кончается на том, кто стоит в очереди за мной. По-моему, это вполне убедительное чудо.
Она смеется, отчего ее пышное бюст начинает колыхаться, а челка подрагивает на маленьком аккуратном лбе. Продолжаю упорно концентрироваться на точилке.
- Ну к делу, - Роксана наклоняется над столом, отчего ее бюст пододвигается ко мне еще ближе, и бедная точилка должно быть уже закипает под моим взглядом: Я очень рада, что вы раздяляете нашу веру в маленькие приятные чудеса, однако бывают вещи и более широкого масштаба. Ник попросил меня прийти сюда. Он сказал, что вам необходимы свидетели или эксперты, так что я готова помочь вам чем могу.
Не смотря на приятность нашего общения, я уже почти готов открыть рот, поблагодарить ее за внимание и попросить заняться своими делами, как она перебивает:
- У вас дочь четырех лет.
- Какое отношение это имеет...
- Я не знаю ни вас, ни вашу семью, я просто вижу вещи, вот и все. Я вижу, что у Вас есть маленькая дочь, и что она живет не с Вами; и последнее Вас отнюдь не радует. Точно так же, я вижу вещи насчет Ника.
Пока я думаю о том, как же все таки прервать ее и избавиться от нее в ближайшее время, она продолжает:
- Я ничего не знаю о Вас, я ничего не знаю об аппарате, который Ник показал Вам, но я знаю, что есть правда, а что нет. И я знаю, что Ник говорит вам правду, и то, что те разные, что приходят ко мне подтверждают, что Ник открыл нечто, что ему, и никому другому не полагалось.
- Кто те разные?
- Мертвые, - Роксана откидывается на стульчике и начинает барабанить пальчиками у меня на столе: они все мертвые. Разные судьбы, разные причины, но они все говорят о том же. Есть некий список. Список мертвых. Его читают не люди. Читают раз в неделю в разных уголках мира. Зачем - не знаю. Мертвые - они так такие сплетники. Вы бы знали. Слышал звон - и все такое... каждый только мечтает, чтобы поговорить. Так что иногда надо доискиваться до истины. У меня просто нет времени, вы бы видели размеры моего бизнеса. Десять часов каждый день только уходит на то, чтобы...
- Роксана, - я пытаюсь остановить поток ее речи: вы знаете что-либо о сигнале, который улавливается опытным образцом, что ваш знакомый принес мне вчера?
- Сигнале... то есть, откуда он идет? - она пожимает плечами: поверьте, это не самое интересное. Какая разница где ОНИ? На другом континенте или в соседней комнате? Важно, кто они. И они, поверьти моему опыту, не люди, и никогда ими не были. Вы же... вы же должны были слышать их. Ник сказал, что он давал вам слушать трансляцию. Ах да... вы же полный профан в нашем деле. Но и вы то должны были услышать это и понять! У них же совсем другие голосовые связки! Им и говорить то сложно!
- Что еще ваш знакомый поспросил вас сказать?
- Собственно... просто подтвердить правдивость его слов.
-Роксана, - я пытаюсь подбирать слова: мы государственное учереждение, которое помогает ученым разрабатывать их идеи и воплощать их в жизнь. Мы не можем разбрасываться государственными фондами на доводку идей, от которых обществу нет никакой пользы. Тем более, мы не можем помогать изобретателям, у которых есть проблемы с восприятием действительсности и которые интерпретируют еще не до конца изученную силу радио-волны как...
- Я все поняла, -Роксана нервно всплескнула руками: я все поняла. Вы совершенно не поняли, что такое перед вами, и с чем вы имеете дело. Но знаете что, это даже и к лучшему. Я всегда говорила Нику, что это затея ни к чему хорошему не приведет. Я уговорила его отдать вам последний из уцелевших экземпляров, так, чтобы он приобрел покой покрайней мере на какое-то время. Если вы захороните его в ваших архивах, то, может быть, это и лучшее решение. Вы сейчас этого не понимаете, а может никогда так и не поймете, но ОНИ крайне заинтересованы, чтобы аппарат прошел через ваш каталог и Ник получил бы авторские права. Тогда, они бы помогли вам навсегда запрятать его в ваших архивах, а другие любые попытки воссоздать его были бы защищены авторским правом. ОНИ боятся не единичной копии, они боятся эпидемии, и...
Она не договорила, внезапно запнувшись. Она неотрывно смотрела в одну точку где-то на моем столе. Я попытался проследить ее взгляд и понял, что она смотрит на оборотнюю сторону фотографии Верочки. Я сделал этот снимок еще полтора года тому назад, за несколько дней до того, как Трейси одела свое персиковое платье, распустила волосы, выпила залпом рюмку бурбона и вышла, сказав, что она идет на девичник своей подруги из офиса. Я тогда еще подумал, что все ее знакомые уже замужем, но мысль как-то ушла, и я позволил ей уйти. Как будто сейчас это что-то значит.
- Вы оставьте мою карточку, - Роксана поднялась и направилась к выходу: На всякий случай.
Когда стук ее каблуков затих в корридоре, Гарри просунул голову в кабинет.
- Ты свободен? На счет вчерашней безделушки. По-моему, просто безделица, хотя и забавная.
- Что там такое?
- Я удивился, что ты не сказал мне сразу. Это же уоки-токи. То есть принцип тот же: прибор не принимает сигналы станций, только определенную частоту. Где-то есть второй экземпляр, по которому и передают всю звуковую обработку. Искусно сделанно, я почти обманулся. Интересен только корпус. Это как бы остав в оставе. То есть внешний - это коммуфляж, а внутренний -из более легких сплавов - это настоящий. При чем качество звука достигается потрясающее. Можно дать авторское право за корпус, но производители уоки-токи не требуют таких изысков, так как дистанция работы - максимум пара киллометров. Два корпуса, да еще и из таких материалов, - это слишком дорого. А ты знаешь, какая себестоимость у этих изделей. Так что, по сути, изобретение абсолютно бесполезное. Зная твое мнение о бесполезных изобретениях я могу предположить исход, однако, если мы сможем продать идею производителям хай-енд техники, ну или на худой конец Ми-6, то кто знает. Последние правда как всегда не заплатят, но зато наша конторка удостоится какой-нибудь вшивой государственной премии.
- Я подумаю, Гарри.
- Ну подумай, подумай, - Гарри скалится и исчезает за дверью.
Возникает странное непредолимое желание подписасть поскорее патент на авторское право и забыться до начала следущей недели. Я единогласно одобряю вторую часть предложения, но решаю помедлить с первой до... ну хотя бы до понедельника. Чувствую, что мне надо выпить, одеваю пиджак и решительно иду к лифту. Ловлю на себе отдельные удивленные взгляды работников, которые никогда не уходят из офиса в два тридцать, но и они перестают существовать, когда дверцы лифта возбуждающе распахиваются и приглашают меня на уикенд. Кнопочка первого этажа торчит эрогенным красным соском и я с наслаждением нажимаю ее. Всё, всё, всё....
5. Трейси бы презрительно скривила губы, Лин бы шутливо пожурила, и даже Гарри и тот бы усмехнулся, но я все-таки зашел в паб и принял три двойных скотча. Это было, кажется, до пинты Боддингтона, или перед второй пинтой... Мне кажется, там точно было пиво, так как именно после его смешения со скотчом я вхожу в это особенное состояние, когда я готов к чему-то такому, на что абсолютно не хватаем времени и духа в другое время. А главное настроение... это абсолютно особое настроение, когда хочется пробовать разное, и рисковать, рисковать...
Я приобрел бутылку мартини и докупил две бутылки нашей водочки, разбавлять это итальянское пойло. Разбавлять - это для Лин. Она очень хорошая девочка, но английская, вскормленная на коктейлях и сидре. Самому себе я, конечно, праздник портить не буду. И какже же хорошо пойдет водочка с теми смачненькики солеными огурчиками, что я приобрел в русском магазине на Бойз Уотер. Когда я взял "Флагман" за горлышко, я вдруг вспомнил вкус этих зеленых пупырчатых в баночке, и подумалось, что если я еще и докуплю черного хлебушка, то это будет уже и не ужин, а пиршество какое-то. Прошел гордо мимо прилавка с маринованными немецкими огурцами и пожалел их.
На кассе поставил покупки на ленту, не удержался и взял в руки бутылку полюбоваться изящной кириллицей на этикетке. Стоящие сзади студентики засюсюкали что-то за моей спиной, а потом один-таки решился спросить:
- Вы как считаете, это водка для коктеля подойдет?
Детсад, право дело. Им бы только пиво глушить пинтами.
- Мальчик, это не для коктейля, это для души...
Также согревало душу знание о том, что у меня в холодильнике было припасено пару бутылочек Боддингтона, а также того чешского на разлив, что мы прихватили с собой из Праги с мальчишника Гарри. Конечно, это и сравнивать нельзя с радостью от пупырчатых, но пойдет для поддержания формы.
Лин должна была прийти к одиннадцати, так что у меня было еще два часа.
- У Вас посылка, мистер Лебедев, - консьерж на гейт-хаузе высунулся в окошко и приветливо замахал мне.
Под толстым слоем бумаги оказались компьютерные диски и небольшой блокнот. Я мельком взглянул на первые страницы - какие-то имена и дата напротив. Числа, числа... - скучно. Бросаю блокнот в нижний ящик стола с намерением похоронить его там навсегда.
Я налил себе стакан. "Флагман" был хорош, так что наступление уикенда стало еще приятней. Я вставил в компьютер диск номер 1. В папке находился один документ и 124 звуковых файла. Вордовский документ был кратким.
"Мистер Лебедев,
Спасибо за Ваше время. Как мы и договаривались, я прилагаю вашему вниманию записи, что я сделал с приемника, представленного Вам ранее. За последние полтора года накопилось достаточно много информации, которая вся заархивирована на высланных вам дисках. Диск 1 - это самый интересный, так как это мой колекция "избранного", сумирующая все происходящее далее. Вам, как непрофессионалу, я бы рекомендовал начать с файлов 3-124. Файлы 1 и 2 - это документы, которые могут произвести на вас черезвычайное впечатление. Будьте с ними крайне осторожны, если вы заботитесь о вашем душевном рановесии. Пройдите все остальные уровни, прежде чем вы откроете их. Это оригиналы всех записей, так что теперь у вас полная коллеция, недоступная никому другому. Будьте острожны.
С уважением,
Ник Уэйв".
В гостинной мурлыкал телевизор, напевая что-то высоким женским голосом, в кухне жарился на гриле цыпленок, в ванной бежала вода для моей ванной. Я был в правильном настроении, готовым к риску, но, на всякий случай, я еще включил вентилятор, свет в спальне и прихожей, а также вкрутил дополнительные лампочки в кабинете. Осознания, почему я это сделал не последовало. Сколько было пинт в пабе... меньше трех должно быть. После трех я обычно прыгаю с моста...
Далее я дожен был выбрать звуковой файл. Невольно потянулся к файлам 1-2, но я быстро оттдернул руку и перевел курсор на файл 115. Почему-то потребовалось еще пару глотков алкогольной смеси, прежде чем я нажал кнопку старта. Отметка прогресса звукового файла начала медленно передвигаться, но ничего не проиходило. В телевизоре кто-то засмеялся, вода в ванной продолжала журчать, и золотистый цыпленок в гриле изредка добавлял попшикивание в общий звуковой фон. Когда я перевел глаза на отметку, я понял, что звуковой файл уже кончился.
Было слишком шумно, чтобы я что-либо услышал. Еще пара глотков - и я выключил телевизор. Затем я выключил воду и гриль. Бороздка прогресса звукового файла пополза вправо. Слышалось какое-то легкое потрескивание и на секунду мне показалось, что отметка вздрогнула и на миг остановилась. Но за окном проехала чья-то машина, жильцы на верху продолжали передвигать мебель, и... ничего не происходило.
И когда бороздка доползла до своего максимума снова, я понял, что в комнате еще было достатачно шумно. Я плотно закрыл дверь в кабинет и подложил под низ полотенце. Затем я поставил звук на самый максимум и приложил ухо к колонке. Пополза бороздка...