Сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон был единственным из родных, кто находился рядом с ней в Елабуге. Какова же его роль в трагической судьбе матери?
Старшая дочь Марины Цветаевой Ариадна, как живое воплощение породы Сергея Эфрона ("Вы - но в светлом"), была необходима, она любила её. Младшая дочь Ирина не дожила и до трёх лет - её натура была чужда и непонятна матери, и она в гибели Ирины в Кунцевском приюте от голода винила не только себя, но и сестёр Сергея Эфрона. Сообщая об этой трагедии потерянному и вновь обретённому мужу, Цветаева пишет: "У нас будет сын, я знаю, что это будет, - чудесный героический сын, ибо оба мы герои".
И он родился в эмиграции, в Чехии, в небольшом предместье Праги, во Вшенорах. Его рождение 1 февраля 1925 года в воскресенье, ровно в полдень обещало счастье новорожденному. Красивый, умный, развитый, Мур(домашнее имя Георгия Эфрона) рос в семье, где всегда нуждались. Имя было выбрано ещё до рождения - Борис, в честь Пастернака, с которым Цветаеву в это время связывала эпистолярная любовь. Но по предложению отца мальчика назвали Георгием. Если учесть, что Георгий - Победоносец, то для матери имя должно было стать родным. Однако этого не произошло, и ребёнка стали звать Муром.
О, моё солнышко, моя звёздочка!
Я тебя выхотела из воздуха!
М. Цветаева
Он девять месяцев под сердцем был Борисом,
Но как ввести в семью свою любовь?
Крещён Георгием. Пусть это явный вызов -
Душа для имени искала новых слов.
Не счесть имён любимого ребёнка,
А кошки ласковы, хоть будь ты трижды хмур...
Он в нежности к душе прильнул котёнком,
Дарованный судьбою мальчик Мур.
Как из штанишек, дети вырастают
Из детских кличек ласковых своих -
Но для тебя Мурлыгою остался
Сынок родной в последний страшный миг.
Ему не было и трёх месяцев, когда Цветаева, обладая даром предвидения, записала в своей тетради: "Мальчиков ещё за то любить нужно - им ведь на войну..." Всепоглощающая любовь - вот чувство, которое испытывала счастливая мать к младенцу: "Буду любить его - каким бы он ни был: не за красоту, не за дарование, не за сходство - за то, что он есть. Может быть - это самая большая любовь моей жизни? СЧАСТЛИВАЯ любовь?"
Я в берёзовой беседке
Сына сторожу.
Всё, что дорого для сердца,
Я с собой ношу.
Вьётся зелень и рукою
Трогает меня,
Над коляской дорогою
Наклоняюсь я.
Заточения чудесней
В мире не сыскать -
Изумрудная беседка,
Сын мой и тетрадь...
Мур был красивым кудрявым мальчиком, всеобщим любимцем в семье. "Человек предполагает, а Мур располагает",- афоризм Цветаевой относительно мироощущения маленького сына. Она записывает в дневнике: "В Мёдонском лесу сам сел на пенёк, а мне сказал, указывая на какой-то торчок рядом: "А Вы сядьте, где неудобно". Мур был центром Вселенной:
Но если служим детям, как рабы,
А раб - изгой в любом конце планеты,
То наши прокуроры - наши дети -
Бессильны откровенья и мольбы.
Ребёнок с младенчества не любил стихов и сразу начинал морщиться, когда слышал что-нибудь рифмованное: "Не надо...так". Стихи терпеть не может, как писала Цветаева. Мур стихи матери не любил, не ценил, так как дохода это практически не давало. В их доме часто бывали поэты, писатели, редакторы журналов. Мур присутствовал при общении матери с литераторами. Однажды, когда гости стали восхищаться только что прочитанным произведением Цветаевой, пятилетний Мур сказал: "Народу много, а денег мало". Но в сводных тетрадях, тетрадь 3, есть интересная запись в августе 1929 года: "(Внезапная безумная любовь. Было - раз. Не повторилось.)"
- Мама! Я Вам всю свою еду дам, и картошку, и рыбу. Вы всё можете есть и мне ничего не оставлять. (Перекладывает.) И если мне Vichy дадут, я Вам Vichy дам, а сам не буду пить. И буду всё, всё давать. Вы можете всё съесть, всё, и моё и своё, а потом я Вам ещё сварю, - пойду в лавку и куплю - один - яичко. Я буду Вам варить, стирать, подметать комнату, всё, всё делать, выметать всякие грязи, мыть столы, всю работу делать, а Вы будете играть. Я Вам подарю свою полку и все свои вещи и большой паровоз и ничего себе не оставлю, я играть не буду, я всё время буду работать (а иногда отдыхать и ездить один в Версаль и к папе в Бельгию). Я пойду в игрушечную лавку и куплю Вам маленький трактор. Я Вас буду наряжать, и каждый день, и в воскресенье, чтобы Вы всегда были ..." Муру четыре с половиной года. Марина Цветаева и любимый сын Георгий - об этом моё стихотворение:
Эх, вишенка моя,
Скороспелочка!
Колясочка моя,
Тарахтелочка!
М. Цветаева
Было всё: измены всякой пробы
И жестокий времени аллюр...
Но судьба вела к тому их, чтобы
Появился у Марины Мур.
Мур-Мурлыга! - рослый кот,
Рост твой стройный так и прёт.
Ты давно уж не ребёнок,
Только мама не поймёт.
Мур-Мурлыга - строгий кот:
Что поджал сердито рот?
Ненавидишь ты Марину?
Натерпелся с ней невзгод?
Мур-Мурлыга! Бедный кот.
Знай: прозрение придёт -
Лучше мамы нет дружочка,
Ведь пословица не врёт...
Ещё осенью 1925 года семья переехала в Париж, где Марина Цветаева прожила 14 лет. Одной из главных причин переезда была забота о будущем Мура, его образовании. Голубой мечтой Цветаевой было обучение сына в Булонской русской гимназии, но из-за отсутствия денег мечта так и осталась мечтой. Учился мальчик в обыкновенной французской средней школе, где выделялся своими способностями и даже был переведён через класс.
Природа не отдохнула на детях Марины Цветаевой: это, безусловно, касается Ариадны, наделённой поэтическим даром, она обучалась в Сорбонне книжной графике, занималась оформлением книг, была переводчицей и блестящей мемуаристкой.
Георгий прекрасно разбирался в русской и зарубежной литературе, свободно владел французским языком, был замечательным карикатуристом. Когда в июне 1939 года Цветаева с сыном возвращались в СССР и прибыли в Ленинград, таможенники, увидев рисунки Мура, начали их расхватывать, выбирая, кому что нравится. Цветаева записала об этом в тетради, добавив, что её рукописи, к счастью, не привлекли никакого внимания.
Возвращению Цветаевой в СССР предшествовал 1937 год, когда в марте в Россию приехала Ариадна, а в октябре - Сергей Эфрон. Ариадна это сделала под влиянием отца, а Сергей Яковлевич вынужден был срочно уехать, чтобы не быть привлечённым к суду по делу Игнатия Рейса (настоящее имя - Людвиг Порецкий), в котором принимал активное участие. Под его руководством проводилась слежка за резидентом советской разведки на Западе, в результате чего тот был убит.
Марина Цветаева и Мур возвратились в Москву в июне 1939 года, и в Болшеве произошло воссоединение семьи, но ненадолго. 27 августа была арестована Аля, а 10 октября - Сергей Эфрон. Оставшись с сыном вдвоём перед лицом нечеловеческих трудностей,- нет жилья, нет работы, почти нет людей, готовых прийти на помощь ( в семье двое репрессированных), Марина Цветаева находит поддержку в сыне. Он ходит с ней по адресам объявлений о сдаче жилья, он разделяет с матерью волнения о судьбах арестованных близких.
В 2000 году были открыты закрытые до этого времени по распоряжению Ариадны Эфрон архивы Марины Цветаевой, а в 2004 году были опубликованы дневники Георгия Эфрона. "Есть у меня важный свидетель - сын, - умный и суровый Мур", - отмечала в письмах Цветаева. Написанные бесспорно талантливым и умным молодым человеком, дневники Георгия Эфрона бесценны, ибо всё, о чём он рассказывает, происходит на фоне присутствия матери. В записях Мура разворачивается история трагического противостояния Цветаевой ударам судьбы, иссякновения её сил в этой борьбе и рокового исхода.
Но вот с помощью Б. Пастернака Цветаевой удаётся получить работу - переводить стихи поэтов разных национальностей для журнала "Интернациональная литература". После череды временных пристанищ, наконец, обретено надёжное - на два года, в квартире уехавшего на Север полярника. Деньги на оплату жилья найдены у писателей в Переделкине благодаря второй жене Пастернака Зинаиде Николаевне. За время кочевий с квартиры на квартиру Мур учился во многих московских школах, а это не самый благоприятный фактор для учёбы. Безусловно, привыкать к новой системе обучения, к новым товарищам было непросто, но Мур понимал всю важность образования. Сначала ему не давались математика, физика, черчение. Но упорство у него было явно от матери, и по этим предметам появились хорошие, а по черчению даже отличные отметки. Но Муру было тяжело в том плане, что среди одноклассников у него не было друзей. 10 октября 1940 года он пишет в своём дневнике: "Ко мне товарищи в школе хорошо относятся, но как выходят из школы, формируются группы, а я остаюсь в одиночке. Да это и понятно. В моём классе никто не интересуется тем, чем я интересуюсь, а я не интересуюсь тем, что интересует товарищей. Это всё симпатичные честные парни, но до литературы и мировой политики им нет дела. И музыку они не понимают и не знают. Я о них ничего дурного не говорю, но то, что говорю,- факты. Как же мне при наличии разности интересов и стремлений, вкусов и желаний с ними сблизиться? Как же мне иметь внешкольных друзей и товарищей? Вот и поневоле выходит так, что единственный мой друг и знакомый - Митька". В какой бы школе ни учился Мур, одноклассникам он был интересен своей начитанностью, широтой кругозора. Да и внешне он выделялся: красивый, высокий, всегда элегантно одет. Парни уважали его, а девушкам он откровенно нравился. Но друг у него был только один - Митя Сеземан. Это сын соседей по болшевской даче Клепининых, агентурная кличка которых Львовы. Они были арестованы практически одновременно с Сергеем Эфроном. Молодых людей сближало переживание за судьбы родных, оказавшихся в застенках НКВД. Мур и Митя ещё недавно жили в Париже, знали его, прекрасно говорили по-французски, любили французскую поэзию, особенно Валери и Верлена.
Мур и Митя виделись чуть ли не ежедневно, у них была всегда насыщенная культурная программа: они посещали оперные и балетные спектакли Большого театра, слушали музыку в консерватории, посещали концерты чтецов и даже бывали в ресторанах. И что интересно, билеты чаще всего покупал Мур, как и оплачивал прочие развлечения. Перед встречей, когда они созванивались, Митька обязательно спрашивал: " Деньги есть? Достань! Разве ты не можешь достать? Брось трепаться!" У Митьки денег никогда не было (так он говорил), и Мур добывал их у матери, которая занималась переводами. Цветаева давала сыну нужное количество купюр, но в дневнике Георгия есть запись: "Мать говорит, что ей надоело содержать Митьку". Мур часто упоминает о жадности приятеля. И хотя ему с ним интереснее, чем с кем бы то ни было, он пишет: "Митька практик и ловкач, я нередко изобличаю его во лжи... Он может предать любого человека в любую минуту...он необычайно алчен на деньги...он труслив и любит лгать. Но я с ним общаюсь, потому что одному же не прожить, а в СССР я ещё ни с кем не сблизился. Митька не понимает музыки. Он стоит на позиции непримиримого формализма в литературе и искусстве, любит болезненное и упадническое и повторяет упорно, что "наши" лучшие годы остались в Париже. Я верю в будущее и настоящее. Он же интересуется только прошлым. Потом он необычайно беспринципен. Он не любит масс - "толпы". Митька безмерно хвастлив и чванлив, всегда берёт со мной вид бывалого типа - и это противно". Таков друг Митька, стоивший Цветаевой значительных расходов. Мур, кроме того, приспособился продавать букинистам книги, привезённые из Франции.
Судьба распорядилась так, что Георгий прожил 19 лет, а старший его на четыре года Митька, Дмитрий Васильевич Сеземан (Париж), русский литератор, журналист и переводчик, в 2003 году был жив и давал свои интервью цветаеведам. Правда, достоверность сообщаемых им свидетельств, по словам А. Саакянц и И. Кудровой, весьма сомнительна.
Есть такое выражение: "Митькой звали". Так говорят о ком-то или о чём-то быстро, внезапно исчезнувшем. Вот стихотворение про Митьку в этом ракурсе:
А друга звали Митькой, Митькой звали,
Где честь и совесть людям раздавали...
Он скрылся, испарился, он исчез,
Покуда не приспела позарез
Охота суеты и развлечений.
На это у него есть добрый гений,
Что слушает его и, как ни странно, верит.
С ним Митька врёт, блефует, лицемерит.
Мур поведёт в театр и ресторан,
А денежки сыночку даст маман,
Что, сколько б ни ворчала на сынка,
Но денежки найдёт наверняка.
Найдёт и заработает, отыщет,
Хотя порой в кармане ветер свищет.
Чего захочет сын - приказ для исполненья,
А ты лови прекрасные мгновенья,
Пройдоха - Митька, Митька Сеземан...
Опять залезешь ты в чужой карман.
А Мур погибнет в девятнадцать лет -
Деревня Друйка и могилы нет.
Есть мать и сын, и Митька в дневниках
К ним прицепился - хочет жить в веках.
Он стар сейчас, давно живёт в Париже -
Все беды Митькой звали - Митька выжил...
Но и кроме общения с Митькой в жизни Георгия происходит много разных событий.
Цветаева постоянно берёт сына с собой в гости к своим знакомым. И ему, как человеку, которому литература интересна, эти встречи важны. Но 25 марта 1941 года в дневнике Мура есть такая запись: "Мать всячески приглашает меня...на чтение и говорит, что её знакомые к моим услугам, но я полагаю, что я просто не могу ходить в гости как "сын Марины Ивановны" - что моё положение среди её знакомых неправомерно. Я считаю, что буду вращаться только в той среде, где я буду сам Георгий Сергеевич, а не "сын Марины Ивановны". Иными словами, я хочу, чтобы люди со мной знакомились непосредственно, а не как с "сыном Цветаевой". Кроме того, мне надоели поэты, старики и Кручёныхи. Я буду общаться только в кругу мне равноправном - т.е. в кругу молодёжи".
Но вот запись 7 июня 1941 года: "Сегодня мать видалась с Ахматовой у Ардова, который говорил о моих рисунках и что ими можно зарабатывать. Это интересно, нужно будет ему позвонить...Получил дневник. Добился превосходных результатов. Переведён в 9-й класс. Годовые отметки: 1 посредственная(физика), 5 хороших(алгебра, геометрия, анатомия, география), 5 отличных(литература, русский язык, французский, история, черчение). Поведение - отлично, физкультура - посредственно... Осталось у меня от 50 рублей матери 8 рублей".
Как видим, о встрече Цветаевой и Ахматовой сын упомянул, но для него главное в этом эпизоде - его рисунки и отзыв Ардова о них. Хотя понять это можно. И ровно через две недели началась война, которая ещё более усугубила все трудности в жизни Цветаевой и Мура. Нужно было срочно искать новую квартиру, так как хозяева вернулись.
Начались бомбардировки Москвы, и начались дежурства жителей на крышах домов. Из дневника Мура от 2 июля 1941 года: "Теперь я дежурю каждый день, с шести до двенадцати, на крыше. Это довольно паршиво. Меня записали в бригаду пожарников. Я - пожарный! Валя говорит, что меня никакая бомба не убьёт - отскочит! Забавно! Да не очень. Настоящая бомбардировка - это, должно быть, ужасно".
Любимый сын подвергается такой опасности - для материнского сердца это было невыносимо. В это время началась эвакуация, и Цветаева была в растерянности: уезжать или остаться? Если ехать, то в каком направлении и когда? К тому же, нужно было преодолеть сопротивление Мура, который не хотел расставаться с Москвой, а также с другом Митей и подругой Валей Предатько. Мур и Валя учились в одной школе, она была красивой, но, к негодованию матери, второгодницей. Для Мура, которому девушка очень нравилась, этот момент её биографии только усиливал её притягательность. Цветаева же при её звонке готова была бросить трубку. Но, может быть, стоило более лояльно относиться к подружке сына. Когда после трагедии в Елабуге Мур вернулся в Москву, а затем был эвакуирован в Ташкент, ему присылали деньги Аля, её друг Муля (Самуил Гуревич), тётя Елизавета Яковлевна Эфрон и ...Валя Предатько. Она осталась в Москве и была мобилизована на рытьё окопов вокруг столицы. Периодически присылаемые Валей 500 рублей были весьма кстати постоянно страдающему от голода Георгию.
Но эти события ещё в будущем, а 8 августа 1941 года мать и сын отправляются в эвакуацию в Татарию на пароходе "Александр Пирогов" по каналу Москва - Волга. Провожали Цветаеву и её сына Б. Пастернак и молодой поэт Виктор Боков. Увидев страдание в глазах Цветаевой, Боков сказал, что гадал на неё по книге эмблем и символов Петра Великого, и выпала её гибель: "Не ко двору и не ко времени". Ничего не скажешь, поддержал...Цветаева ответила, что другого и не ждала.
Мур записывает в дневнике: "Теперь я уже в чужих руках, я подчиняюсь, но не слишком. Но чем будет заниматься мать, что она будет делать и как зарабатывать на свою жизнь?" Уже в этой записи идёт отчуждение от матери: "в ЧУЖИХ руках, на СВОЮ жизнь"... "Она мне говорит: Лежачего не бьют", просит помочь. Но я решительно на эту тему умываю руки". (10.08. 41.)
И когда сын шестнадцати лет во всём обвиняет мать, настроен враждебно и не хочет ей помочь, жизнь складывается по следующему сценарию: все литераторы выходят в Чистополе, куда путь Цветаевой заказан - в семье двое репрессированных.
17 августа высадились в Елабуге, где очень мало писателей, нет работы, а значит, не на что жить, кормить и одевать любимого сына. Поселились в доме Бродельщиковых, за занавеской. Как вспоминают хозяева, мать и сын постоянно ссорились, говорили на французском языке.
Мур называет мать МАРИНА ИВАНОВНА, отчуждён от неё. Настроение у Цветаевой самое что ни на есть пессимистическое - думает и говорит о самоубийстве. Ещё теплится надежда на переезд в Чистополь, и 24 августа она на пароходе отправляется туда, где надеется обрести новое место жительства. Там Цветаева встретилась с Лидией Чуковской, которая сопровождала её в хождениях по инстанциям, сочувствовала ей. Разрешение на прописку Цветаевой получить удалось: Совет Литфонда дал добро, и Асеев в присланной на заседание записке подтвердил своё согласие на её переезд в Чистополь. 28 августа она вернулась в Елабугу. Осталось только собраться, но сил уже не осталось, так что положительные итоги поездки оказались невостребованными.
31 августа 1941 года, когда хозяйка и Мур ушли на расчистку места под аэродром, а хозяин отправился на рыбалку, Марина Цветаева свела счёты с жизнью - повесилась в сенях. И здесь, в этом своём действии, она предстаёт во всей очевидности своей великой двоякости. Обожая сына, дрожа за него, как за малого ребёнка, она, в сущности, предаёт его, покидает его, сдавая на руки - кому? Людям, которых толком не знает, но которым безоглядно и слепо доверяется: семье Асеева. В своей записке она пишет:
"Дорогой Николай Николаевич!
Дорогие сёстры Синяковы!
Умоляю Вас взять Мура к себе в Чистополь - ПРОСТО ВЗЯТЬ ЕГО В СЫНОВЬЯ - и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.
У меня в сумке 150 р. И если распродать все мои вещи
В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачки с оттисками прозы.
Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына - ЗАСЛУЖИВАЕТ.
А меня простите - НЕ ВЫНЕСЛА.
М. Ц.
Не оставляйте его НИКОГДА. Была бы без ума счастлива, если бы жил у вас.
Уедете - увезите с собою.
Не бросайте".
И ещё одна записка, адресованная окружающим:
" Дорогие товарищи!
Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н.Н. Асееву. Пароходы - страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему и с багажом - сложить и довезти в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей.
Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадёт. Адрес Асеева на конверте.
Не похороните живой! Хорошенько проверьте".
Так рассталась Марина Цветаева с жизнью и со своим сыном. Об этом мои стихи:
Дом с зелёною гущей:
Кущ зелёною кровью...
Где покончила - пуще,
Чем с собою - с любовью.
М. Цветаева
Оставив литераторам м
аститым
Бесценное сокровище своё:
"Прошу Вас, в сыновья его возьмите!"
Ты отбыла в своё небытиё.
Решение тебе казалось мудрым:
"В руках надёжных мальчик без родни.
Сын за отца ответчиком не будет", -
Надежды тщетны, не сбылись они.
Ты здесь была поэтом в высшей мере,
Приговорённая своей судьбой.
Тебе осталось только свято верить
В незыблемость поруки круговой.
Предчувствие о мальчиках и войнах -
Заведомо с потусторонним связь,
В тебе такой невыразимой болью
В час гибели сыновней отдалась.
Когда Мур вернулся с расчистки аэродрома и ему сказали о случившемся, он как стоял, так и сел на землю. В дом заходить не стал, сказал: "Пусть она в моей памяти останется живая, как была". Мур не ходил и на кладбище - так был напуган, поэтому могила Цветаевой, похороненной на елабужском кладбище, неизвестна.
Виноват ли сын в гибели Цветаевой - до сих пор ведутся ожесточённые споры. Но как шестнадцатилетний молодой человек, прекрасно разбирающийся в литературе, имеющий представление о мировом значении поэзии Цветаевой, мог не проводить мать в последний путь и не узнать, где она похоронена! Об этом моё стихотворение:
Девиз красивый выбрала для сына:
"Не снисходи!" - и он не снизошёл
Среди чужих у маминой могилы
Единственной любимой быть душой.
Бежал в испуге, так и не увидев
И не узнав, где твой могильный холм.
"Не снисходи!" - он так тебя обидел,
В душе оставшись маминым сынком!
К другим поэтам порознь иль толпою
Потомки благодарные придут -
Но навсегда останется с тобою
Кладбищенский, последний неуют...
Но с одной стороны, ему УЖЕ шестнадцать лет, а с другой - ЕЩЁ шестнадцать... Скорее всего, на похороны он не пошёл из страха и инстинкта самосохранения.
За неделю до своей гибели на фронте Георгий напишет своей тёте Елизавете Яковлевне Эфрон: " Кстати, мёртвых я видел первый раз в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая и М. И.". Это напишет он в 1944 году, а в 1941-ом, после гибели матери, через день после похорон, Мур перебрался в Чистополь, где около десяти дней прожил в семье Николая Асеева. Почему именно Н.Асееву Марина Ивановна доверила своего сына? Они были знакомы с Москвы, где встречались в литературных кругах, и Асеев восхищался её стихами. И недавно в Чистополе присланная им записка помогла положительно решить вопрос о прописке Цветаевой в этом городе. А затем всё сложилось не так, как нарисовала Цветаева в своём воображении. Известный советский писатель Н. Асеев, лауреат Сталинской премии, богатый человек, конечно, не взял Мура в сыновья - это сын белогвардейца Эфрона и эмигрантки Цветаевой. Когда вещи Цветаевой были распроданы, Асеев сказал, что его вызывают в Москву, и Мур попал в писательский детский дом. По поводу самоубийства матери он несколько раз говорил: "Марина Ивановна правильно сделала, у неё не было иного выхода..." В одном из писем Муле Гуревичу Георгий написал: "Самое тяжёлое - одинокие слёзы, а все вокруг удивляются - какой ты чёрствый и непроницаемый". В детском доме пробыл он недолго, и уже в сентябре оказался в Москве, а в октябре 1941 года вместе с переводчиком А.С. Кочетковым, маминым знакомым по работе, отправляется в эмиграцию в Ташкент. И вот здесь, в этом очень медленно продвигающемся эшелоне, в тесноте, голоде, холоде, с насекомыми в одежде, раскрываются другие черты Мура, дотоле нам неизвестные. Он, так не любивший стихи матери, записывает в дневник: "СПОСОБЕН ЧИТАТЬ ТОЛЬКО СТИХИ: ЕДИНСТВЕННОЕ НЕПРЕХОДЯЩЕЕ НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ".
Здесь он явно солидарен с матерью, для которой стихи были смыслом жизни.
А вот что пишет в своём дневнике этот тщательно сформированный мамой эгоцентрик 5 ноября 1941 года: "Вчера, в страшнющий холод, во время остановки в Кочетовке, простояв три часа на холоде, я принёс хлеба на весь вагон, по 250 гр. на пассажира. Меня назначили ответственным за кипяток". И ещё одно свидетельство подвижки в психологии Мура: он был на вокзале и, как он впишет в свои скрижали, "оказалось, что нужно внести на наш вагон ещё добавочно 1350 рублей. Так как большинство пассажиров сидело в вагоне, то я внёс эти деньги - 1350 р. - коменданту Лапину".
Но, наконец, Георгий прибыл в эвакуацию - в Ташкент, и здесь в полной мере ощутил всю тяжесть одиночества. Происходит переоценка ценностей, переосмысление роли семьи в его жизни. Он пишет сестре Але: "Вплоть до самой смерти мамы я враждебно относился к семье, к понятию семьи. Мне казалось, что семья тормозила моё развитие и восхождение, а на деле она была не тормозом, а двигателем. И теперь я тщетно жалею, скорблю о доме, уюте, близких и вижу, как тяжко я ошибался". Но это сожаление несколько опоздало. Надо сказать, Ариадну он очень любил и сочувствовал ей, письма его в лагерь в Коми АССР были подробными, искренними и полными внимания к Але. Живётся Георгию очень тяжело, но то, что он - сын Цветаевой, сейчас помогает ему: в Литфонде его прикрепили к писательской столовой и библиотеке, назначили небольшое денежное пособие, а летом 1942 года с помощью Литфонда он получил в писательском общежитии крохотную каморку "без окна, и почти, следовательно, без воздуха", но всё-таки это была отдельная комната.
Издание дневников Георгия Эфрона подготовили цветаеведы Елена Коркина и Вероника Лосская, и в послесловии они пишут: "Общее впечатление от чтения, несомненно, тяжёлое". И ещё: "Да, на этих страницах мы узнали ещё одного страдальца из этой страдальческой семьи". С этим трудно согласиться, так как, читая дневники Георгия Эфрона, видим, что он борется с обстоятельствами - в нём проявляется заложенный Цветаевой стержень. Мур изо всех сил держится за школу: он понимает, что единственный выход для него - образование, ведь он сын эмигрантов, член семьи врагов народа. "Я по природе бизнесмен", - записывает Мур, и ему веришь. Он справляется со всем, что для его сверстников делают взрослые. Труднее всего давалась борьба с постоянным чувством голода. В его дневнике от 22 марта 1943 года читаем: "У Гауптмана есть книга "В вихре признанья". А я могу сказать: в вихре питанья". И удивляешься, с каким проворством он меняет одни продуктовые талоны на другие, продаёт свои вещи, сам готовит, стирает, таскает воду и т. д.
Виктория Швейцер в своей книге о М. Цветаевой из серии ЖЗЛ констатирует, что Мур не умеет подойти к людям и своим видом и поведением не допускает их до себя. Но посмотрите, как ему удалось найти правильную линию поведения по отношению к каждому члену семьи Алексея Николаевича Толстого, которая тоже находилась в Ташкенте. Как следует из дневника Мура, сам Толстой помогает ему "из-за мамы, его жена - из-за личного расположения ко мне, тёща - из-за доброго сердца"... Полина Дмитриевна, мать третьей жены Толстого Людмилы Ильиничны, полная пожилая женщина, настолько любила Мура, что каждое воскресенье приглашала его на обед, от чего Мур был в восторге. Запись от 3 марта 1943 года: "В воскресенье был у П. Д. Были превосходнейшие блины, красная икра, топлёное масло, колбаса, белая булка, кофе с молоком, сахар... Лафа! - По случаю Масленицы. Давненько я не ел блинов. Необычайно приятная вещь!" А когда он болел, П.Д. приходила его проведать и всегда приносила ему чего-нибудь вкусного, что он и вносил в дневник с цветаевской скрупулёзностью: "Позавчера была П. Д.: принесла рису(сырого), полнейшую тарелку плова с мясом, бутылочку молока, ? банки топлёного масла, колбасу, кускового сахара, ? булки. Очень здорово получилось!"
Со вторым сыном Алексея Николаевича от брака с Н. В. Крандиевской-Толстой, с Митей Толстым у П. Д. были отношения, оставлявшие желать лучшего. Дмитрий Толстой вспоминает спустя годы: "...папина тёща, невзлюбившая меня с первого взгляда, была седая грузная женщина с величественным лицом и тяжёлой нижней частью туловища... Она была бережлива до скупости и заведовала ключами от погреба, где хранились запасы отборной снеди"... Дмитрий Толстой был всего на два года старше Мура, но уже тогда был членом Союза композиторов. Но и в этой неординарной ситуации, связанной с П. Д., отношения молодых людей были хорошими. Об этом свидетельствует такая запись в дневнике Георгия 15.03. 43.: "Вчера всё-таки пошёл на концерт - и успешно, Митя Толстой устроил билет. Прекрасная первая часть 7-й симфонии Шостаковича, превосходная "Торжественная увертюра " Глазунова". Культурная жизнь Ташкента военного времени была насыщенной: очень часто здесь десантировались с концертами представители разных видов искусства, и благодаря Мите Толстому интеллектуал Мур имел удовольствие наслаждаться всевозможными полётами человеческого духа. Как видим, жизнь научила Георгия совершенствоваться в психологии.
Всё это - сюжеты из главного ташкентского действа Мура под названием "В вихре питания". Сюда же можно отнести и весьма сомнительный с точки зрения морали поступок Мура - похищение у первой квартирной хозяйки нескольких вещей из одежды, которые он продал, а вырученную сумму благополучно проел на пышном восточном базаре. Последствия были таковы: около двадцати часов под стражей, но дело не открыто, а выплачивание долга пострадавшей растянулось до самого отъезда в Москву. Причём, вещей "позаимствовано" на 800 рублей, а выплачено 3 тысячи р. В этой же плоскости лежит и встреча Георгия с женой переводчика Алиной Гуговной Усовой. Он занимался с ней французским языком. Мур заметил у женщины красивые золотые часики. Будучи по натуре бизнесменом, он похитил часы и продал за 800 рублей. 100 из них он проел, что называется, не отходя от кассы. В дневнике он записывает, что ему интересно, как будет выкручиваться пострадавшая: ведь он такой интеллигентный молодой человек, эрудированный сын Цветаевой... Когда на другой день пропажа обнаружилась, всё закончилось миром: Мур вернул оставшуюся сумму, и инцидент был исчерпан.
Мур активно занимался перепиской и многим родственникам и знакомым сообщал о своём бедственном положении, что и вправду соответствовало истине, и ему помогали деньгами. Переводы Мур получал от Ариадны из мест лишения свободы, от тёти Елизаветы Яковлевны Эфрон, сестры отца, от Самуила Гуревича, друга Али, и даже от школьной подруги Вали Предатько, которая, несмотря на свою говорящую фамилию, хорошо поддержала Георгия в ташкентской эвакуации. Но кроме этой многотрудной борьбы с голодом, у Мура были и другие положительные результаты жизни в Ташкенте: ему удалось уберечься от столь опасного для его здоровья трудового фронта(а это сельхозработы) и окончить среднюю школу. И весь этот калейдоскоп трудностей и преодолений после елабужской трагедии был осенён для Мура мечтой о встрече с Митей Сеземаном, единственным близким другом из всего СССР. Всё негативное было забыто, и встреча с Митей казалась Муру панацеей от всех бед. Уже 11 сентября 1941 года, вскоре после гибели матери, он пишет письмо тёте Лиле в Москву, рассказывает о случившемся несчастье и просит её: "Лиля, разыщите Митьку. Всеми силами старайтесь узнать, где он...Мне важно это знать: судьбу друга. Итак, немедленно, когда узнаете что-нибудь о Митьке, шлите мне телеграмму. Очень прошу Вас об этом". К этому письму он приложил другое, на французском языке, адресованное Дмитрию Сеземану. Заканчивается оно так: "Мне чрезвычайно важно не потерять тебя из виду. Очень тебя прошу. А сейчас хочу сказать тебе до свидания, старина. Что бы ни случилось, всё будет хорошо, и мы встретимся. Надеюсь, и на нашей улице будет праздник!" В дневниках Георгия Эфрона об их встрече ничего не сказано. А вот мнение друга Митьки о Муре спустя многие десятилетия, опубликованное в приложении к "Литературной газете". Посвящено оно Марине Цветаевой в связи с её столетним юбилеем. Каким Митька был в 20, таким и остался в 70 лет, судите сами: "В недавно вышедшей советской книге ("Скрещение судеб", 1988 г.) я впервые прочитал текст сохранившегося письма Мура, сына Цветаевой, датированного 1941 годом, в котором он просит разыскать меня, своего, как он пишет, единственного друга. Я был растроган, взволнован этим письмом, но ещё в большей степени удивлён. Просто потому, что за все годы нашего знакомства, как в Париже, так и в СССР, мне ни разу не приходилось наблюдать, чтобы он проявил хоть малейший интерес к кому- либо, кроме самого себя...В своём роде этот красивый, умный, остроумный и начитанный мальчик был монстром и в этом качестве достигал некоторого совершенства". И это пишет человек, который во время общения с Муром весьма неплохо попользовался его дружеским расположением...
Осенью 1943 года Мур вернулся в Москву и поступил в Литературный институт имени А.М. Горького. Письмо А. Н. Толстого на бланке депутата Верховного Совета Союза ССР на имя директора института Федосеева с просьбой зачислить Мура на переводческое отделение хранится в тоненькой папке в архиве Литинститута. Для Марины Ивановны большего бы счастья и быть не могло. Именно литература была талантом и призванием Георгия. В Ташкенте он продолжает вести свои уникальные дневники, начинает писать сразу два романа - на русском и на французском языках, занимается переводами. В Литинституте он встретился с критиком Корнелием Зелинским, который преподавал "что-то вроде курса "Введение в творчество", как вспоминает детский писатель А. Мошковский. А познакомился Мур с Зелинским в Доме творчества писателей в Голицыне, где жил с матерью после Болшева. Они много прогуливались вместе и беседовали о литературе, о жизни, и Зелинский давал своему юному собеседнику некоторые наставления. Это было в 1939 году. Когда же в следующем году по предложению Гослитиздата Цветаева составила большой сборник стихов, очень надеялась на него, Зелинский дал на книгу разгромную рецензию, и сборник не был издан. Как позднее сказали Цветаевой, книга признана формалистической и к изданию не годится. Что руководило Зелинским - собственная ли низость или это был чей-то заказ? Видимо, то и другое вместе. По воспоминаниям Анатолия Мошковского, учившегося с Муром в одной группе, "бывший теоретик конструктивизма Корнелий Люцианович Зелинский - пожилой, носатый, лощёный, одетый с иголочки, при модном галстуке, пришедший к нам на курс с нелестной кличкой, данной старшекурсниками: КАРЬЕРИЙ ЛИЦЕМЕРОВИЧ ВАЗЕЛИНСКИЙ". В остроумии студентам Литинститута не откажешь - в определении внутренней сущности Зелинского они точны. А ведь издание нового сборника могло так изменить все обстоятельства жизни автора, что трагедии в Елабуге не произошло бы. Встреча с этим критиком была ещё в Ташкенте: " ...приехал из Уфы Корнелий Зелинский, сейчас же поспешивший мне объяснить, что инцидент с книгой М. И. был "недоразумением" и т.д., я его великодушно "простил".
Проучился Георгий в Литературном институте всего три месяца: 1 февраля 1944 года ему исполнилось девятнадцать лет, и он был мобилизован. Первые месяцы он провёл в Алабине под Москвой, где новобранцы проходили подготовку. Это было тяжёлое для Мура время - письма оттуда отчаянные, обстановка такова: "100% уголовные, выпущенные из тюрем - воры, мошенники и спекулянты. Мат круглый день, воровство страшное и спекуляция". Мура одолевали голод, болезни - рожистое воспаление ноги, отсутствие денег и необходимых мелочей, вплоть до бумаги для писем, ложки, иголки и ниток. Тётки его помогают, как могут. Единственным его спутником, поднимающим дух, оставался томик любимого французского поэта Стефана Малларме. Свершилось то, чего он больше всего боялся: его одолела злая, чуждая, оскаленная "низовка". Вот что он записывает в связи с этим: "Неумолимая машина рока добралась и до меня. И это не fatum произведений Чайковского - величавый, тревожный, ищущий и взывающий, а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой".
Относительно спокойнее стало Муру, когда он попал на фронт: здесь армейские мытарства и трудности обрели определённый смысл. Мур со своей частью движется вперёд. Войска 1-го Прибалтийского фронта в июле 1944 года вели наступление в районе Полоцка. Мур сообщает тёткам, что некоторое время был ротным писарем. Из всего, что приходится делать на войне, это наиболее подходящее для него занятие. Однако с "карьерным ростом" не получилось, и в конце концов из писаря и связного он превратился в строевого автоматчика. К тяготам фронтовой жизни Мур не был готов по своему физическому состоянию. Он участвовал в боях, а 7 июля в бою под деревней Друйка он был смертельно ранен. "Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению.7.7.44.", - такова запись в книге учёта полка после боя. Где его могила - неизвестно, как неизвестна могила Цветаевой, покончившей с собой в Елабуге, Сергея Эфрона, погибшего в застенках НКВД, маленькой Ирины, скончавшейся от голода в Кунцевском приюте. И только Ариадна, вернувшись с поселения в Сибири, в основном жила в Тарусе, где и похоронена, и её могила - единственная на всю семью. К ней можно прийти и ощутить гул цветаевского времени, близко увидеть Цветаеву и её такого непростого Мура.
Все стихи, приведенные в данной статье, принадлежат автору - Людмиле Майдановой.