Аннотация: Марк Лейкин, Василий Беляев, Андрей Туробов. 2009-2012. На правах рукописи (14,65 а.л.) Выкладываю с разрешения соавторов вариант для так и не состоявшейся печати.
NoМарк Лейкин, Василий Беляев, Андрей Туробов. 2009-2012. На правах рукописи
(14,65 а.л.)
Намор Александр Илларионович
В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ
( Книга Первая: Автономное плавание)
Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру
Марк, 13:35
Человеком быть сравнительно просто, надо только не забывать, что ты человек
Народная мудрость
Обращение к читателям:
Дамы и господа! Мы рады приветствовать вас на страницах нашей книги. Здравствуйте! Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Курящие могут приготовить пепельницу, спички/зажигалку, ну и то, что вы курите: трубку, скажем, или сигару. Налейте себе чего-нибудь вкусного: например, стакан горячего молока или чашечку крепкого кофе, или просто крепкого... Сразу предупреждаем, наши герои пьют, курят, регулярно любят особ противоположного пола, и иногда ругаются матом. В связи с этим лиц, не достигших... или полагающих, что все это (табак, алкоголь, женщины/мужчины) есть абсолютное зло, просим не беспокоиться. Это книга не для них. И чтобы не возвращаться к этой теме в комментариях. Мы - то есть, авторы - люди разных возрастов и разных вкусов. Так, например, тот, кто набирает эти строки, уже не курит, в меру пьет - что называется, по праздникам - и любит, в меру своих скромных физических сил, одну лишь свою жену. Все это, однако, не мешает ему - человеку зрелому, социально устойчивому и профессионально состоявшемуся - быть автором постельных сцен. Что это? Реализация тайных мечтаний? Прущие из глубин подсознания многообразные фрейдистские комплексы? Или всего лишь результат некоего эстетического изыска? Пусть каждый ответит на этот вопрос так, как подсказывает ему совесть и разум, и промолчит.
О чем эта книга? Да ни о чем!
Или о чем-то. Но если так, то, прежде всего, о жизни. Ну, а жанрово это скорее авантюрный роман, написанный в модных нынче декорациях альтернативной истории. И даже более того, это роман о "вселенцах" (как разновидности "попаданцев"), так что те бедолаги, которых от упомянутого сюжетного приёма уже тошнит, могут почитать что-нибудь другое.
Итак, 1936 год. Межвоенная Европа, в которой воюют пока лишь одни только бойцы невидимого фронта. А потом, конечно же, Испания и первые московские процессы... Вот куда занесло наших героев, но, сразу должны предупредить: они не будут внедрять промежуточный патрон, и жадно есть глазами "эффективных менеджеров" тоже не будут. Но что, тогда, они будут делать в чужом, враждебном мире? О! Вот это и есть, собственно, то, о чем эта книга. А посему, "заклепочников" просим не беспокоиться: ни альтернативного Т-28, ни реального PzKpfwIIIна страницах этой книги не ожидается. Зато знатоков и интересующихся этим периодом истории, - а межвоенная Европа это ведь чудный, навсегда потерянный мир, - мы приглашаем читать и грезить.
Хотелось бы также избежать великих идеологических битв. Авторы с разумным уважением, но без восторженных истерик и верноподданнического замирания сердца относятся к истории СССР. Замирание сердца вызывает скорее утраченная эпоха. И если у авторов и есть ностальгия, то она по безвозвратно ушедшим людям и навсегда утраченным местам. Хотелось бы, например, увидеть Москву до масштабных перестроек, произведенных в угоду как тоталитарной гигантомании (и чем Сталинский ампир отличается от Гитлеровского ампира, или от американского того же времени?), так и либеральным веяниям, которые суть - всего лишь меркантильные интересы, сформулированные неглупыми людьми таким образом, чтобы затушевать их природу, определяющую либерализм, как явление общественной жизни. Но, увы, сие возможно теперь только в фантастическом романе.
Вот, собственно, и все. Приятного чтения.
Авторы благодарят участников форума ФАИ (http://fai.org.ru), в рамках которого начиналась работа над романом. Всем поддержавшим и сомневавшимся - большое спасибо!
Особая благодарность: Дмитрию Полупанову и Михаилу Токурову, принимавшим участие в работе над текстом романа.
Мы также благодарны всем читателям оставившим отзывы и замечания на сайте "Самиздат".
Искренне ваши:
Марк Лейкин
Василий Беляев
Андрей Туробов
ПрологI "Действующие лица..."
1. Майкл Мэтью Гринвуд, джентльмен,Вена, Дёблинг, 13 февраля 1934 года
"И куда теперь?" - мысли Гринвуда, сидящего на корточках под стеной одной из арок Карл-Маркс-Хофа, то размеренно падали, будто капли из подтекающего крана, то, в унисон звучащим со всех сторон винтовочным выстрелам, беспорядочно сыпались - словно бобы из дырявого мешка.
"До первого жандармского патруля? А что если это будут не жандармы, а хеймвер? Лучше сразу разбить дурную голову об стену. Или я замёрзну раньше? Без пальто, без шляпы... Спасибо, что руки-ноги целы и ни одного лишнего отверстия в организме..." - Майкл рефлекторно провёл рукой по волосам, стряхивая с головы на когда-то - неделя как с иголочки - чистый твидовый пиджак известковую пыль и кусочки штукатурки. Длинное пулемётное стаккато, прозвучавшее совсем рядом, заставило его вжаться в стену плотнее. Но действие это было чисто инстинктивным, бессмысленным и беспомощным: стать тенью не получалось.
"Чёрт возьми! И что толку с того, что на улице не горит ни один фонарь?" - луна, - будь она неладна! - высоко в небе, подсвеченном заревами пожаров на истерзанных боями улицах Вены. Луна - крупная, желтая, яркая...
Пулемёт пролаял ещё несколько тактов смертоносного ноктюрна и, как-то вдруг, замолк. Через секунду раздался глухой "бум-м" и, сразу вслед за ним, без паузы - нечеловеческий вой смертельно раненного человека.
"С гранатой подобрались, не иначе... Смертники... они все здесь - смертники!" - австрийцы действительно казались безумцами, помешавшимися от крови и ужаса, с оставшейся уже единственной мыслью... как бы прихватить вместе с собой на тот свет еще хоть одного врага. Видимо - для компании в аду. Там им всем, впрочем, и место!
С трудом, - заставив себя подавить рвущийся наружу животный страх и "бычий норманнский гнев", которым славились его предки в былые времена, - Майкл Мэтью Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд, выдержал паузу в несколько секунд и, внимательно оглядевшись по сторонам, побежал, согнувшись в три погибели. То и дело -не разгибаясь, - меняя бег на быстрое перемещение боком на четвереньках -по-крабьи. Главное - не покидать спасительную тень, преодолеть эти отделяющие от иллюзии спасения триста шагов, - "Или пятьсот? Какому идиоту взбрело в голову строить дом с фасадом больше чем в тысячу ярдов?".
"К Хайлигенштадтскому вокзалу напрямую нельзя", - на этом отрезке, наверняка, не протолкнуться от солдат и жандармов.
"Тогда куда? Во Флоридсдорф?"
Во Флоридсдорфе, по слухам, шутцбундовцы ещё держались и даже переходили временами в наступление... Но если так, придётся обходить вокзал с севера, а дальше вдоль Дуная до Флоридсдорфского моста.
"Мили полторы? Или две? " - всё так же - не поднимаясь в полный рост, Гринвуд, скользнул за угол очередного корпуса этого изрядно изуродованного артобстрелом "шедевра социального строительства". Ещё немного, и, оставив за спиной кирпичную громаду, можно передохнуть под защитой давно не стриженной и потому неаккуратной живой изгороди. Может быть, даже удастся перекурить...
"Может..."
Он не слышал скользящего шага, скрадывавшего цокающие удары подковок армейских сапог по мёрзлому асфальту. Только почувствовал вдруг, как в затылок ему упирается нечто твёрдое, холодное, и услышал резкий шёпот:
- Halt! Молчать! Руки за голову!...
Лондон, за три недели до того
- ... Таким образом, сейчас, как никогда, велика вероятность того, что правительство Австрии под давлением внутренних причин пойдёт на пересмотр положений Женевского договора в части, касающейся гарантий независимости Австрийской республики...
Пожилой, седовласый джентльмен, - офицерскую выправку и манеры не мог скрыть даже дорогой костюм в спортивном стиле, недавно вошедшем в моду, - сделал паузу, и потянулся к коробке с сигарами.
- Закуривайте, Майкл, - обратился он к стоявшему напротив молодому человеку в смокинге, элегантном, но весьма консервативном, и подвинул деревянную коробку к Гринвуду. - Старина Джордж по старой дружбе разрешил мне воспользоваться его кабинетом, а тут у него всегда запасец отличных сигар, думаю, он не сильно огорчится убытком. Присаживайтесь уже... Хватит изображать оловянного солдатика.
- Благодарю, сэр Энтони, - в голосе молодого человека прозвучала с трудом скрытая ирония, - но, пожалуй, позволю себе отказаться. Мне потребуется ясная голова.
- Была бы честь предложена... - хмыкнул сэр Энтони, и с демонстративным удовольствием раскурил ароматную "корону".
- Правильно ли я понимаю, что торжество по случаю бракосочетания моего друга на этом завершилось? - ирония уступила место обречённой деловитости. - Я имею в виду - лично для меня?
- Совершенно верно. Праздников на ваш век хватит, а служба у вас одна. Разговор с отцом жениха я возьму на себя, а вы покинете сей гостеприимный дом через заднее крыльцо, не прощаясь. Сэр Джордж отличается способностью не только понимать, но и внушать понимание. М-да-а-а... Солдаты - те же дети... Впрочем, перейдём к деталям: с сегодняшнего дня вы, Майкл, - корреспондент "Дэйли мейл". Распоряжение о приёме в штат газеты подписано самим лордом Ротермиром два часа назад. Документы ждут вас дома, вместе с нашим человеком. Он же передаст и билеты на весь маршрут следования, до самой Вены.
- К чему такая спешка? Насколько я понимаю обстановку в Австрии, несколько часов, а то и дней, ничего уже там не решат. По крайней мере, если исходить из анализа австрийской прессы последних дней. Дольфус неплохой механик, и если он решил закрутить все клапана на своём паровом котле...
- Почти успешно, - кивнул сэр Энтони, пыхнув сигарным дымом. - Но его противники бросают в топку уголь, лопату за лопатой... Вы можете, Майкл, рассчитать, какой бросок станет решающим, то есть, роковым? Вы знаете, когда разорвет котел? Я не знаю и боюсь, никто здесь, в Лондоне, не представляет всех возможных последствий этой, скажем так, аварии. Мы хотели бы, однако, чтобы процесс "закипания" происходил при нашем неофициальном, конечно, участии.
- А также под нашим контролем, если я вас правильно понял, сэр. - Майкл не знал, когда именно рванет в Вене, и рванет ли вообще, но угадывал ход мысли собеседника. - И мне в этом процессе отводится роль одного из тех, кто следит за манометром, - глаза молодого человека азартно блеснули, изменилась и поза: легкий наклон корпуса выдавал нешуточное волнение. Он "до самых жабр" заглотил наживку, подброшенную его непосредственным начальником - одним из руководителей MI6. Что ж, наблюдать за манометром не самый тяжелый труд, если машина, разумеется, управляема. Стать же в ней одним из тех, клапанов, которые сорвет давлением, совсем другое дело....
Вена, партийный штаб СДПА, 11 февраля 1934 года
"Есть люди, для которых Великая война ещё не закончилась. Только теперь, вместо ненавистных лягушатников и иванов,врагом стал сосед по двору многоквартирного дома, коллега по работе, вчерашний боевой товарищ. Мир снова поделился на "своих" и "чужих", на этот раз по партийному признаку..."
Карандаш Гринвуда мелькал по страницам репортёрского блокнота, оставляя плотные ряды стенографических значков. Положение обязывало. Иностранный журналист, не делающий фотографий и записей - подозрителен.
"... Тем не менее, даже нейтральная удалённость от "чужих" не служит гарантией безопасности. Здесь подозревают всех и все. Тягостная атмосфера ежечасного ожидания провокаций со стороны правительства или боевиков хеймвера настолько измотала тех, кто считает себя руководителями австрийской социал-демократии, что достаточно одного неосторожного жеста, неудачно брошенного слова... и вот уже за спиной несчастного стоят дюжие пролетарии в форме "Стрелкового Союза", ждущие только команды "фас", будто псы на сворке. Не спасёт даже иностранный паспорт. Разве что советским tovarischam здесь вольготнее, чем всем остальным. За ними приглядывают только вполглаза..."
"И в такой мутной воде мне приходится ловить свою рыбу..."
Рыбу... События мелькают столь стремительно, что любая попытка связи со "своими" для доклада неизбежно запаздывает. Не отсылать же телеграммы каждые два-три часа? Тем более что телеграф неблизко.
"Телеграф? Кто сказал: телеграф?" - внимание Майкла мгновенно переключилось на невысокого лысоватого мужчину с роскошными усами, что-то втолковывающего мальчишке-курьеру, юркому и пройдошистому на вид подростку, одному из тех, что во множестве крутились здесь - в штабе Социал-демократической партии Австрии.
- Запомни: "вопрос о состоянии дяди Отто и тети будет решен только завтра. Врачи настоятельно рекомендуют подождать и ранее ничего не предпринимать. Состояние тети практически безнадежно. Поэтому переношу операцию на понедельник, после завершения консилиума врачей", - усатый терпеливо повторил эти фразы несколько раз, до тех пор, пока мальчишка не начал говорить синхронно с ним, воспроизводя всё, вплоть до интонаций. На Гринвуда они внимания не обращали: какой-то британец, который толком и венского-то не знает, сидит в уголке на колченогом табурете и знай себе строчит с отрешённым видом что-то в блокноте.
- Запомнил, Микки? Кто адресат не забыл? - усатый отвесил подростку незлую затрещину, видно - для закрепления информации. Мальчишка не обиделся, только сверкнул глазами из-под замызганной кепки
- Конечно, помню, обижаете, дядя Август! Товарищу Рихарду в Линц. Отель "Шиф", - подросток шмыгнул носом и утерся рукавом пиджака, столь же засаленного, что и кепка.
"Дьявольщина! - Гринвуд еле сдержался, чтобы не вскочить с места сразу же, как только "дядя Август" и Микки разошлись в разные стороны. - Телеграмма самому Бернашеку! Неужели социалисты решили спустить конфликт с властью на тормозах? Вот так новость... Теперь - только бы добраться до телефона!"
Решение пришло в тот момент, когда Майкл шел по коридору "штаба", мимо одной из комнат где, как он был твёрдо уверен, есть городской телефон. Вернувшись в ближайший аппендикс, ведущий к уборным, Гринвуд достал из кармана носовой платок, свернул жгутом и поджёг, бросив в стоящую на полу мусорную корзину, доверху наполненную какими-то объедками, комками газетных обрывков и окурками. Пламя разгоралось неохотно, и это главное - мусор больше дымил, чем горел, притом изрядно воняя, что полностью совпадало с замыслом баронета.
- Die Genossen! Der Brand! - закричал он по-немецки, подбегая к комнате с телефоном. - Там! Горит! Скорее!
По коридору уже полз сизо-серый дым и удушливый запах горящих тряпок, промасленной бумаги и какой-то изрядно вонючей химии.
Из комнаты тут же выбежали трое - все кто был, на вид - рабочие. Как показалось Майклу, один из них под кожаной курткой припрятал пистолет. Именно этот, прихватив со стола графин с водой, выскочил последним, и даже дверь машинально закрыл, оставляя Гринвуда наедине с телефоном.
Пятизначный номер, извлечённый из памяти, дребезжание наборного диска и приторно-медовый голос в трубке: "Экспортно-импортные услуги Мензиса, слушаю вас, сэр!"
- Лонгфилд. "Дейли мэйл". Срочно.
- Диктуйте, - манера речи изменилась сразу же. Вместо слащавости появились сухие, деловые нотки человека готового к исполнению распоряжений.
- Записывайте... - Майкл передавал обстоятельства отправки телеграммы короткими, рублеными фразами. - Содержание послания... - время поджимало, в любой момент могли вернуться "обитатели" комнаты. Гринвуд продиктовал текст по-немецки, чтобы исключить разночтения в значимых нюансах при возможном переводе.
Он почти успел, не хватило каких-то секунд... В трубке то и дело что-то шипело, и голос на том конце просил, почти умолял говорить громче. И Майкл говорил. Последние слова он прокричал уже под дулом пистолета, направленного на него человеком в кожаном мотоциклетном костюме. Тем самым, кто выскочил с графином тушить пожар в коридоре.
Гринвуд улыбнулся, положил трубку на рычаги аппарата, и поднял руки.
Вена, 12-13 февраля 1934 года
"И чего я добился?"
Утром стало известно, что телеграмму перехватила полиция, а шутцбундовцы в Линце начали восстание - бессмысленное, неподготовленное, кровавое. Вслед за ними за оружие взялись рабочие Вены. А Дольфус только этого и ждал. В город вошли армейские подразделения, подкрепления к жандармам, хеймвер стягивал силы из других регионов. Рабочие кварталы блокированы...
"Неужели, всё случилось из-за одной единственной телеграммы, не дошедшей до адресата?"
Вчера его даже не били, разве что пихнули пару раз прикладом между лопаток усаживая в грязный развозной фургон, провонявший кислой капустой, и привезли сюда - в Карл-Маркс-Хоф. Фотоаппарат, блокнот, документы и всю мелочь, что была в карманах, отобрали, как и пальто со шляпой. Оставили только портсигар и свободные руки...
Гринвуд достал из портсигара последнюю сигарету, и жестом попросил огня у долговязого охранника - мрачного юноши с чёрными кудрями и библейским именем Иосиф. Зажигалку, серебряный "Ронсон-Банджо", после эскапады с подожжённой урной тоже реквизировали.
Парень, не вставая со стула, бросил Майклу коробок спичек. Поблагодарив коротким кивком, оставшимся, впрочем, без ответа, Гринвуд прикурил и отправил спички в обратный короткий полёт. Иосиф лениво, без резкого движения, просто протянул руку и достал коробок из воздуха, а лежащий у него на коленях манлихеровский карабин даже не шевельнулся.
"Опасный противник, - мысли баронета текли неспешно. - Молодой, но реакция... Уличного бойца видно сразу, и такого я вполне мог встретить где-нибудь в Сохо, возле артистического кафе. Мятущаяся душа в поисках приключений. Если не усыпить его бдительность - исход возможного поединка трудно предсказать. Ну, да ладно. Здесь не Олимпийские игры. Буду ждать".
Иосиф сидел практически неподвижно час за часом. Его не беспокоила даже перестрелка время от времени вспыхивавшая за окнами большого дома. Только один раз, когда шальная очередь из пулемёта разбила окна в соседней комнате, он переставил свой стул поближе к глухой части стены и жестами приказал Гринвуду сесть на пол, от греха подальше.
А ещё, к охраннику несколько раз приходила девушка, чем-то неуловимо похожая на него - такая же тонкая, гибкая брюнетка, с огромными глазами и роскошной шевелюрой, которую не мог скрыть даже безобразно повязанный красный платок. Сначала, Майкл решил, что это сестра стража. Но, увидев какими взглядами обмениваются молодые люди, и как Иосиф прикасается к девушке, принимая от неё тарелку дер Хафебрай - местного аналога с детства не любимого Майклом порриджа, - переменил мнение.
"Интересно, как её зовут? Не удивлюсь, если Мириам, или как-то так... Уж очень всё... хм-м-м... прозрачно. Её не портит даже этот мешковатый френч, перепоясанный грубым ремнём, да и деревянная кобура с тяжёлым автоматическим "штайром" вполне органично дополняет образ экзальтированной девы-революционерки. А как блестят большие карие глаза! Как, как? Мне - с презрением и любопытством, этому бабуину - с любовью..."
Стрельба за окном участилась. Защитники "дома Маркса" вели огонь всё сильнее, пытаясь поразить какую-то невидимую Гринвуду цель. Выстрелы слились в сплошной треск, как от ломящегося сквозь сухостойный кустарник кабана. Пальцы Иосифа, сжатые на цевье карабина, заметно побелели.
"Похоже, дело плохо, - решил Майкл - вон как мой цербер нервничает". И в этот момент дверь распахнулась, в комнату ворвалась "Мириам" и суматошно закричала:
- Быстрее, Иосиф! Нужно уходить! Забирай этого шпиона, армейцы подтянули... - окончание фразы утонуло в грохоте артиллерийского залпа. Разом осыпались последние остававшиеся целыми стёкла, вылетела в коридор выбитая взрывной волной дверь, воздух заволокло пылью и дымом.
Полуоглохший Гринвуд пришёл в себя стоя на четвереньках и мотая головой, как собака, пытаясь стряхнуть с себя эту пыль, эту грязь и внезапную тишину. Подняв голову, он увидел, огромный пролом - части наружной стены как небывало. А на полу высилась груда битых кирпичей, и из-под неё торчали ноги в солдатских ботинках с обмотками. Ноги Иосифа. Левая несколько раз судорожно дёрнулась и замерла.
В дальнем углу, отброшенное взрывом, в неестественном изломе лежало тело "Мириам". Этот порыв Майкл не объяснил бы даже себе, - он рванулся к девушке, не сумев распрямиться в полный рост, шатаясь, и почти ничего не видя. Она была ещё жива и в сознании. Она пыталась пошевелиться, и рука её скребла по дереву кобуры, а глаза с ненавистью впились в лицо британца.
Гринвуд растянулся рядом, всё ещё опасаясь нового залпа. Помотал головой и протянул руку к кобуре с пистолетом. Девушка не сопротивлялась, лишь слёзы прочертили две дорожки на запылённом лице.
"Откинуть крышку. Выцарапать этот чёртов "штайр". Где у него предохранитель? Во-о-т... Спокойной ночи, my darling!"
Громкий хлопок выстрела и, вслед за ним, издевательский лязг вставшего на задержку затвора. Это был последний патрон. Гринвуд отбросил три фунта никчемного железа и грязно выругался.
Вена, Дёблинг, 13 февраля 1934 года
- Halt! Zu schweigen! HДnde hinter den Kopf!
Невесело усмехнувшись, Гринвуд, уже в который раз за последние дни, начал поднимать руки. Нажим винтовочного ствола - а в том, что человек за его спиной вооружён винтовкой Майкл нисколько не сомневался - чуть ослабел, и этим стоило воспользоваться.
Пальцы вместо затылка сомкнулись на мушке винтовки, голова ушла с линии огня вместе с наклоном корпуса, а пятка правой ноги, будто копыто мула, выстрелила назад. Яростно, наугад, почти без надежды... Сдавленный хрип и, следом за ним, торжествующий вопль озверевшего человека.
Вывернувшись до хруста в суставах, Гринвуд поднялся на ноги одним резким движением, вторым - ухватил ствол и ложе винтовки как древко копья. Окованный затыльник приклада со страшной силой вошёл в контакт с лицом неудачливого конвоира, пока тот стоял на коленях и зажимал обеими руками пах... и ещё раз... и ещё. Пока вместо головы у солдата не осталось месиво из разорванных мышц, размозжённых костей и ещё чего-то липкого, серого, перемешанного с алым.
Майкл яростно плюнул на то, что ещё недавно было человеческим лицом, вытер приклад винтовки полой короткой синевато-серой шинели мертвеца, сорвал с него ремень с подсумками и направился на восток, в сторону Дуная. В голове его, поглотив всё сознание без остатка, билась одна мысль: "Будьте вы все прокляты!"
Лондон, 1 марта 1934 года
- Вы не представляете себе, Майкл, как я хотел бы сделать вид, что ничего не произошло. Что вы не были в Вене... да, чёрт побери! - сделать вид, что в Вене не было никого из наших. - Сэр Энтони говорил подчёркнуто взволнованно, тщательно интонируя каждое слово, сопровождаемое отточенными в своей небрежной естественности жестами. - Но я не могу этого сделать.
- И я не смогу... теперь, - Гринвуд позволил себе прервать слишком уж театральную на его вкус тираду начальника. Он больше не хотел представлений, ни как зритель, ни как участник.
- А вот вам, мальчик мой, придётся, - в этих словах было что-то от назидания, но больше - от недвусмысленного приказа. - Документы о том, что вы всё это время находились как минимум за пять сотен миль от Вены, уже готовы. И у вас есть три дня, чтобы не просто ознакомиться с ними, но выучить как "Отче наш". Зазубрить так, чтобы в любой момент при словах "февраль тридцать четвёртого года" в памяти возникала картинка, приготовленная для вас лучшими специалистами нашей службы. И ещё: по итогам прошедшего месяца поощрений не будет. Равно как и взысканий... через три дня можете быть свободны... Вам предоставили неделю отпуска, и, я думаю, что вы найдёте, как распорядиться семью благословенными днями, не так ли?
Покидая кабинет сэра Энтони, Майкл не чувствовал ничего, кроме пустоты внутри. Пустоты, которую предстояло заполнить - фальшивыми воспоминаниями, яркими впечатлениями предстоящего отпуска, да хоть чем!
"Семь благословенных дней? Будьте вы все прокляты!.. и я вместе с вами..."
2. Кайзерина эдле фон Лангенфельд Кински, Констанц, Германская Республика, 4 мая 1929 года
На платформе железнодорожного вокзала в Констанце она остановилась на мгновение, отстав от Луи-Виктора на пару шагов. Ее очаровал вид Боденского озера: недвижная, как стекло, вода отливала ультрамарином и золотом. От сияния начинали слезиться глаза, но красота невероятного простора, пронизанного солнечным сиянием и резкими росчерками птичьих крыльев, завораживала, не позволяя отвести взгляд.
- Эдле фон Лангенфельд, не так ли? - вопрос, раздавшийся откуда-то из-за правого плеча, застал ее врасплох. Кайзерина вздрогнула, оборачиваясь на жесткий заставляющий трепетать сердце голос, и все волшебное очарование момента разбилось вдребезги. Исчезло безвозвратно. Растворилась в "нигде и никогда" сказка Боденского озера, подул ветерок, пахнуло сиренью и жасмином, и люди вокруг задвигались и загомонили. Женщины открывали кружевные зонтики и поправляли шляпки, выходя из-под натянутого над платформой парусинового тента, закуривали мужчины...
- Эдле фон Лангенфельд, не так ли? - голос принадлежал коренастому старику с правильными чертами лица, несомненно, отсылающими понимающего человека к одной из старых палатинатских фамилий, и пышными седыми усами по моде прошлого века над тонкогубым жестким ртом.
- Ох! - вырвалось у Кайзерины при виде этого человека.
- Что вы сказали, эдле? - спросил старик, нарочито поднимая ладонь, сложенную ковшиком к уху. - Я стал плохо слышать с годами...
Глаза фельдмаршала Хетцендорфа смотрели на Кайзерину с равнодушной жестокостью фамильного рока. Голубые, выцветшие от возраста глаза, напоминающие цветом холодное рассветное сияние.
- Здравствуйте, ваше превосходительство... - выдавила из себя едва ли не раздавленная величием "Грозного Франца" Кайзерина.
Голос ее прозвучал жалко.
- Высокопревосходительство! - каркнул старик. - Впрочем, не трудитесь, дитя, эти убожества отменили наши титулы и выбросили в клозет все правильные слова. Что вы здесь делаете? Где баронесса Кински?
Вот так - без перехода, без жалости и пощады, наотмашь!
Это не было правдой - до совершеннолетия оставалось еще семь месяцев - да и, в любом случае, не объясняло ее присутствия на Боденском озере в сомнительной компании разноплеменных повес и кокоток.
- Разумеется, - усмехнулся в усы старый фельдмаршал. - Бедная Европа, увы...
- Проблемы? - Луи-Виктор появился рядом с ней как раз вовремя. - Месье?...
- Франц Хетцендорф, - представился старик, откровенно изучая Луи-Виктора. Взгляд фельдмаршала при этом ничего хорошего не предвещал. Так могут "смотреть" орудийные жерла...
- Полагаю, что имею честь познакомиться с фельдмаршалом Хетцендорфом? Польщен. Это великая честь, хотя наши народы и были противниками в той войне, - когда Луи-Виктор хотел, он умел вести себя весьма светски. - Разрешите представиться, ваше высокопревосходительство, маркиз де Верджи.
И все, собственно. Вежливый обмен репликами, и старый фельдмаршал даже не решился спросить, в качестве кого сопровождает его дальнюю родственницу маркиз де Верджи. Муж, любовник, покровитель...
- Разрешите, откланяться!
- Рад знакомству.
Луи-Виктор взял ее под руку, коротко заглянул в глаза и повел прочь, догоняя ушедшую вперед компанию.
От взгляда, как от поцелуя, привычно перехватило дыхание, и чуть-чуть поплыла голова, словно в теплом майском воздухе висела кокаиновая пыль. Кайзерина оперлась на руку своего мужчины и с удовольствием ловила устремленные на ее спутника взгляды. Женщины смотрели на него с интересом, а иногда и с открытым вожделением, во взглядах мужчин ощущалось раздражение и ревность.
- Пойдем, милая...
Он был красив... ее Луи-Виктор. Выразительное породистое лицо, темные глаза, черные волосы... Высокий - Кайзерина едва дотягивала ему до плеча, а ведь она была не из маленьких - крепкий, спортивный, но не в этом дело. Совсем не в этом...
Много позже, году в тридцать третьем или тридцать четвертом, когда она близко сойдется с Анаис Нин... в дневнике писательницы Кейт Кински найдет описание идеально подходящее под то, каким она видела Луи-Виктора. "Он играл в шахматы в кафе, куда приходили старые актеры послушать старых музыкантов, исполнявших классические квартеты. Он любил смотреть на рассвете на проституток, усталой походкой плетущихся домой. Он рвался ухватить все, что еще не успело "навести красоту", нацепить украшения: женщин, еще не причесанных, еще не окончивших макияж..." Но в отличие от Генри Миллера, Луи-Виктор не носил нелепых костюмов и знал толк в хороших винах и редких блюдах для гурманов. Он всегда был, что называется, при деньгах - Кайзерина пыталась не думать о том, откуда берутся эти деньги, - играл на скачках, частенько посещал казино и знал, кажется, пол-Европы, имея в виду, разумеется, публику вполне определенного сорта. Впрочем, водился он, кажется, и с бандитами, но даже тогда одевался со вкусом, какой редко встретишь среди современных европейцев. Однако Луи-Виктор был именно человеком вкуса. Он знал вкус жизни и умел развить его у другого человека. У женщины. У нее. У Кайзерины...
***
Они спустились к озеру, погуляли немного по набережной, обмениваясь шутками, смеясь и перекрикивая духовой оркестр, игравший без перерыва вальсы Штрауса. Потом посидели в ресторанчике, где под неодобрительными взглядами обывателей пили французское шампанское вместо честного немецкого пива или рейнского вина. А еще - потом, они снова гуляли вдоль озера и в парке. Погода стояла чудесная, и всеми - Кайзерина не исключение - овладело замечательное настроение...
- Прошу прощение, господа! - мужчина, преградивший дорогу веселой компании, говорил вежливо, но в голосе его звучала угроза, и весь его облик, одежда, взгляд светлых глаз, тяжелые кисти и запястья излучали враждебность.
- Что такое? - спросил Луи-Виктор, останавливаясь и переходя с французского на "язык бошей".
- Прошу прощения, - повторил высокий крепкого сложения мужчина, одетый в брюки-галифе, заправленные в сапоги с высокими голенищами, коричневую рубашку с галстуком и каскетку. - Вам туда нельзя! Извольте пройти вокруг.
- Что за дела? - Луи-Виктор сузил глаза и подобрался, словно собирался драться.
- Туда нельзя. Вам придется, пойти в обход, - указал мужчина на другую тропинку, и Кайзерина увидела на его руке повязку со свастикой...
"Коммунист? Нет, кажется, все-таки социалист..."
- А что там такое? - вклинился в короткий, но обещающий быстро перерасти в скандал разговор, капризный голосок Нардины ди Паолис.
- Вам придется...
- Кто ты такой, чтобы указывать мне, что я должен делать? - Луи-Виктор говорил тихо, едва не шепотом, произнося звуки с холодным шелестом, от которого у Кайзерины мороз пробежал по коже. Это был "плохой", опасный голос ее мужчины, оружие сродни хищному лезвию навахи, которую де Верджи носил с собой, отправляясь в притоны Марселя.
Длинная фраза, но, по существу, одна простая мысль. Ты - ничто, я - все. И поэтому я решаю здесь и сейчас, как и всегда, и везде, что делаю, чего хочу.
- Проблемы? - к преградившему им дорогу мужчине подошли еще двое, одетые в точно такую же полувоенную форму.
- Пойдем, Луи-Виктор! - Феликс Байш - сын одного из богатейших людей Лотарингии вмешался как раз вовремя. Настроение скандала, витавшее в теплом ароматном воздухе, легко могло быть стерто запахом крови.
- Пойдем! С нами женщины... а эти... господа... Впрочем, предоставим их своей судьбе... - Феликс улыбнулся, и напряжение неожиданно оставило Луи-Виктора. Он вновь подхватил Кайзерину под руку и повел в направлении другой аллеи, в парке было удивительно хорошо.
- Кто эти клоуны? - спросил Луи-Виктор, когда вся компания отошла на несколько шагов.
- Боюсь, что они не клоуны, - ответил закуривавший сигарету Феликс. - Это опасные люди, Луи, и они не остановятся перед применением насилия, тем более, когда охраняют своих командиров.
- Командиров? - задумчиво переспросил Луи-Виктор и, обернувшись, посмотрел на группу людей, собравшихся у большого черного автомобиля.
Кажется, они собирались фотографироваться. Во всяком случае, смотревшая в том же направлении Кайзерина увидела устанавливающего треногу штатива фотографа.
- Тот, что в форме и каскетке... толстый... Видишь? - начал объяснять Феликс, хорошо знавший немецкие дела, так как уже несколько лет жил в Мюнхене. - Это Эрнст Рём... Ну, что тебе сказать, Луи, он второе лицо в их национал-социалистской партии и командует этими, - кивнул он на охрану. - Это штурмовики... СА.
- Так мы, выходит, нарвались на самую верхушку... Гитлер тоже здесь? - спросил заинтересовавшийся Луи-Виктор.
- Не вижу... Но тот второй... Маленький, колченогий... Это доктор Геббельс... он депутат рейхстага и главный пропагандист их партии.
- А этот красавчик, рядом с депутатом, тоже какая-нибудь шишка? - спросила Нардина.
- Не знаю, - пожал плечами Феликс.
Вспыхнул с громким шипением магний... Кайзерина смотрела на трех мужчин, сфотографировавшихся около черного автомобиля и теперь что-то оживленно между собой обсуждавших. Третьего - оставшегося безымянным - высокого молодого мужчину, с интересным, можно сказать, красивым лицом и зачесанными назад темно-русыми волосами она определенно знала, хотя и никак не могла вспомнить откуда.
"Кто-то из родственников? Или он был в казино в Монте-Карло?"
Да, какая к черту разница! Он в любом случае, уступал Луи-Виктору, не мог не уступать, потому что быть лучше, чем ее мужчина не мог никто! И все-таки она его запомнила, этого "почти красивого" мужчину. Запомнила, а затем и вспомнила. Ночью. После ресторана, русской икры, нормандских устриц и шампанского "Пол Роже". После короткой, но яростной вспышки страсти - Луи-Виктор порвал Кайзерине чулки и чуть не вывихнул плечо, - после обжигающе горячей ванны... Позже. Потом. Ночью...
Они - Луи-Виктор и Кайзерина - сидели на полу, прямо на ковре, курили кальян, голландскую табачную смесь с опиумом, и пили "Моэт и Шандон" - ледяное, с лёгким цветочным привкусом - бывшее по возрасту старшее ее самой. И вот тогда, в тумане сладких грез перед внутренним взором Кайзерины снова появилось лицо высокого мужчины с темно-русыми волосами и голубыми, несколько холодными, но невероятно красивыми глазами.
"Голубыми? - удивилась Кайзерина. - Ах, да, разумеется!"
Разумеется, голубыми, поскольку у Себастиана фон Шаунбурга - "кузена Баста", ее, Кайзерины, не слишком близкого родственника по материнской линии, глаза действительно были голубыми, а волосы - темно-русыми. Именно так.
3. Доктор философии Себастиан фон Шаунбург, VogelhЭgel, 30 июня 1934
Выйдя из ванной комнаты, Шаунбург несколько мгновений постоял перед зеркалом, рассматривая свое сухое мускулистое тело. Кожа была безупречно чиста, и это ему понравилось. Он надел голубую рубашку, белые брюки и, мгновение поколебавшись, легкий светло-синий пиджак, но повязывать галстук не стал.
"Лишнее", - решил он, заправляя в нагрудный карман пиджака темно-синий платок.
Вместо галстука он повязал на шею платок того же темно-синего цвета. Получилось элегантно: в самый раз для регаты в Кенигсберге или ночного клуба в Берлине... Образ, мелькнувший в воображении, вызвал, однако, мгновенное раздражение, и заставил Себастиана поморщиться. Но, с другой стороны, не сидеть же целый день в костюме-тройке! Поди узнай, когда за тобой придут...
"И придут ли вообще..."
Возможно, Рейнхард не обманул. Может быть, это в его власти. Допустимо, что конфликт удастся разрешить мирными средствами...
"Все в руках божьих..."
- Гюнтер, - сказал он старому слуге, спустившись на первый этаж. - Вы меня крайне обяжете, если заберете женщин и уведете их на день-два в деревню.
- Господин риттер...
- Оставьте, Гюнтер, - улыбнулся Себастиан. - Не вам мне это говорить.
- Я имел в виду другое, - старый слуга оставался чрезвычайно серьезен. - Мой племянник Аксель... У него есть грузовой автомобиль... фургон...
"Ну, что ж, план не хуже любого другого... Аксель довезет меня в фургоне мясника до австрийской, а еще лучше, до швейцарской границы, а в горах демаркационная линия настолько условна, насколько может быть в поросших густым лесом Альпах..."
- Спасибо, Гюнтер, - покачал он головой. - Это лишнее. Мое завещание хранится у доктора Кёне. Надеюсь, никто из близких мне людей не сочтет меня скаредным.
- Ну, что вы, доктор!
Это был хороший признак. Если старик перестал называть его риттером, значит ничто человеческое не чуждо даже таким обломкам минувшей эпохи, как он.
"Мир меняется, меняются и старые слуги".
- Спасибо, Гюнтер! - сказал он вслух. - Спасибо за все. А теперь, берите женщин и уходите, и, ради всего святого, не пытайтесь ничего сделать. Не обращайтесь к властям, и не вмешивайтесь в дела провидения!
Прозвучало мелодраматично, но что поделать, если голоса Шиллера и Новалиса сливались в его душе с музыкой Вебера и Шумана? Себастиан фон Шаунбург таков, каков есть, не более, но и не менее.
- Прощайте, Гюнтер, - сказал он и, не оборачиваясь, ушел в свой кабинет.
Там Себастиан открыл сейф, достал из него пистолет Люгера - тяжелое длинноствольное оружие, достойное немецкого рыцаря, - проверил, вставил магазин и дослал патрон в ствол. Теперь из пистолета можно выстрелить в любой момент, и это более чем устраивало Шаунбурга. Запасной магазин лёг в наружный карман пиджака. Еще утром он понял, что не будет стреляться, как и не ударится в бега. И то, и другое представлялось мелким и унизительным. Нет, если так суждено, он умрет - причем так, как придется, легко или тяжело, - но и беспомощной жертвой кровавых демонов не станет. Он будет стрелять до тех пор, пока обстоятельства не положат предел его мужеству.
Шаунбург вышел из кабинета, даже не потрудившись запереть сейф, прошел в охотничий зал, где достал из застекленного шкафа-стойки охотничий карабин Маузер и коробку с патронами, и отправился в гостиную. Здесь он, прежде всего, положил Люгер на рояль, а Маузер поставил тяжелым прикладом на навощенный паркет, прислонив стволом к полированному боку инструмента, так чтобы оружие находилось в пределах досягаемости. Затем открыл балконную дверь, впустив в помещение воздух лета, насыщенный запахами хвои, трав и плодов, и налил себе полный бокал коньяка. Вечер еще не наступил, будущее скрывала завеса неопределенности в тональности си минор...
***
Слухи... Это буквально витало в воздухе, но никто не хотел замечать очевидного.
"Горе тем, кто нарушит верность, считая, что окажет услугу революции поднятием мятежа! Адольф Гитлер -- великий стратег революции. Горе тем, кто попытается вмешаться в тонкости его планов в надежде ускорить события. Такие лица станут врагами революции..."
Гесс не шутил и не играл словами. С дьявольской откровенностью Рудольф говорил то, что хотел сказать. И горе тем, кто не услышал в его словах залпов расстрельных команд. Гессу вторил Геринг:
"Кто нарушит доверие Гитлера -- совершит государственное преступление. Кто попытается его разрушить, разрушит Германию. Кто же совершит прегрешение, поплатится своей головой".
Услышав это по радио, Себастиан отправился к Рему.
- Вы слышали?...
- Успокойтесь, мой мальчик, - по-бульдожьи усмехнулся "железный" Эрнст. - Адольф не посмеет! Мы держим судьбу за яйца, Баст, нам ли пасовать перед этими козлами?
"Нам ли пасовать..."
Вчера с утра в Мюнхене было неспокойно. В казармах СА, словно в растревоженном пчелином улье... Суета, бессмысленные движения, неуловимый слухом, но воспринимаемый напряженными нервами гневный гул...
В старом городе Шаунбург встретил Шоаша.
- Я уезжаю, - сказал Юрг. - И что б вы все провалились в ад!
Слова прозвучали искренне, что называется, от всего сердца. И, в общем-то, старый друг был прав.
"Даст бог, уцелеет..."
А утром сообщили, что в город приехал Гитлер, и Шаунбург понял, что это - конец. Рем спешно убыл в отпуск. Командиры СА разбрелись, кто куда, и только люди Гейдриха не зевали: они знали, чего хотят.
"Уехать?" - подумал тогда Баст, накачиваясь коньяком в кафе "Европа", но малодушие отступило, даже "не войдя в прихожую", а ночью позвонил Рейнхард.
- Уезжайте из города, Баст, - сказал он. - Езжайте, что ли, в VogelhЭgel. Думаю, вас там не тронут. Скорее - не будут искать. Я скажу вам, когда наступит время...
***
Себастиан сделал глоток коньяка и, поставив бокал на рояль - в считанных сантиметрах от вороненой стали Люгера, - неспешно закурил. За окном запела птица. Не соловей, но все равно приятно.
"Пой, птичка, пой..."
Он достал из кармана пиджака и выложил перед собой на подставку для нот "Шеврон старого бойца" и значок "Нюрнберг"...
"Так проходит слава земная..." - Шаунбург выдохнул дым сигареты, бросил окурок в хрустальную пепельницу, и положил руки на клавиши. Первый звук возник, казалось, сам собой, но на самом деле во всем, что делал Себастиан, ничего случайного никогда не было. И репертуар, включавший Вебера и Вагнера, Дворжака, Шуберта и Чайковского, сложился в его воображении еще тогда, когда он готовил оружие.
Шаунбург играл, а в Бад-Висзее, Берлине и Бремене звучали выстрелы. Вчерашние друзья и соратники расправлялись с товарищами по партии, и просто сводили счёты. Поставленный перед выбором: армия или штурмовые отряды, Гитлер выбрал прусский милитаристский дух, окончательно похоронив даже намёк на социальную революцию в Германии. И выбор этот был замешан на крови единственного человека, которого новый рейхсканцлер называл на "ты", и ещё многих сотен людей, стоявших на пути новоявленного фюрера германской нации...
... Гейдрих позвонил через три дня, стоивших Шаунбургу трёх лет жизни - не меньше, и, как ни в чём не бывало, весёлым тоном поинтересовался: куда это запропастился "дружище Себастиан", и не пора ли ему вернуться на службу фюреру и Рейху?
4. Жаннет Буссе, Москва, 15 июля 1934
Отстрелялась средненько, но, с другой стороны, спасибо еще, что так. Как там говорят на востоке? "Сколько не говори - халва, во рту сладко не станет"? Вот и с ней - точно так же. Инструктор только что из кожи вон не вылазит, убеждая Жаннет, держать наган двумя руками, спускать курок плавно и все прочее в том же духе. Но она все еще вздрагивает от выстрела, вот в чем дело! И ствол гадский "ведет", и от ужаса, что все идет не так, Жаннет начинает спешить, и все получается еще хуже.
"PurИe!"
- Ну, как? - "товарищ Паша" появляется по своему обыкновению как бы вдруг и ниоткуда, но на губах самая дружественная, если не сказать большего, улыбка, вот только глаза не лгут...
"Chourineur!"
- Никак, - отвечает она по-французски.
Сначала хотела сказать, мол, ничего, но в последний момент сообразила, ему же доложат. Зачем, тогда, врать?
- Говори по-русски, - просит Павел, но в его интонациях слишком много стали.
"Ну, надо же! Небось, когда надо забраться под одеяло, ты только что медом не сочишься... Любовничек!"
- Плохо, - говорит она вслух по-русски. - Не взять. Опять в жо... пу!
- В смысле в молоко? - как ни в чем не бывало, переспрашивает товарищ Паша.
- Да, так есть, - соглашается она. - Плохо.
- Будет хорошо! - улыбается Павел. - Надо только постараться!
Он говорит по-русски, и у Жаннет от напряжения - она пытается следить за его речью, - начинает ломить виски.
- Я... я ста...раюсь, - выдавливает она. - Я.
- Ты, - кивает Паша. - Ты замечательная девушка, Жаннет. - И все равно научишься стрелять, ведь ты комсомолка!
- Я... да! - Она полна скепсиса, ведь наган тяжелый и при выстреле больно бьет в ладони и норовит вырваться из них. - Я комсомол...ка, я быть... буду справить...ся. Так?
- Занятия по шифрованию перенесли на вечер, - объясняет Павел, беря Жаннет под руку. - Так что мы свободны до двадцати ноль-ноль.
- Когда? - последней фразы Жаннет совершенно не поняла.
- До восьми вечера, - переводит на французский Павел, увлекая ее вниз по лестнице.
- Пойдем ко мне? - вопрос, что называется, почти риторический: обычно Павел так ее "увлекает", когда торопится в постель, и этим, следует отметить, сильно отличается от Рихарда, умеющего быть настоящим дамским угодником. Но Рихард далеко, а Паша близко...