Аннотация: Народ, не молчите, пожалуйста! не нравится - ругайте, нравится - хвалите. Без обратной связи уныло :)
Глава 6: Пожар во время наводнения
Фрагмент первый: Шлиссельбург, 2 сентября 1947 года
Этим вечером, как, впрочем, и прошлым, в городе Шлиссельбурге случилось несколько прискорбных умертвий, серьезно повлиявших на обычную для северных городов Великого Княжества Литовского и Русского статистику смертности. Не то чтобы на Святой Руси никогда никого не убивали. Убивали, разумеется, ибо человек "есть зверь зело жестокий", как отметил один из новгородских летописцев еще на заре русской государственности. Однако следователей городской прокуратуры и агентов криминальной полиции неприятно поразило разнообразие форм преступной деятельности и, так сказать, модус операнди неведомых злодеев, а то, что татей было несколько, в том никто, в общем-то, и не сомневался.
Купец из Семендера Язид Булаш был застрелен на ступенях готеля "Жемайтия". И все бы ничего - ведь и на севере разрешен законом свободный оборот оружия, а значит и постреливают временами не только охотники, но и домохозяйки - однако стреляли в хазарина из арбалета, что было как-то слишком экзотично для университетского города, да еще и отравленной стрелой, что вообще ни в какие ворота не лезло.
- А ружья что, уже из моды вышли или как? - спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, работавший с трупом судебно-медицинский эксперт Каганский.
- Ну, не скажи, Моисей Иванович, - откликнулся, закуривая, прокурор Косцюшко. - У стрелы, как ни крути, имеются свои преимущества.
- Это, какие же такие преимущества? - ехидно поинтересовался Каганский, внимательно рассматривавший сейчас по долгу службы разные части мертвого тела.
- Бесшумность, например, - предложил Косцюшко первое, что пришло в голову.
- Ну, да, - кивнул эксперт, как раз заглянувший покойному в анус, но ничего интересного, разумеется, там не обнаруживший. - А глушители, стало быть, выпускать совсем уже перестали?
И он был прав. Нехорошее это было дело. Странное, чужое какое-то, и оттого у всех, кто имел к нему прикосновение, настроение было соответствующее: нерадостное настроение, если, разумеется, так вообще можно выразиться в данном конкретном случае.
Однако купцом Булашем дело не кончилось, потому что в тот же примерно промежуток времени, когда из проезжающего по проспекту Саула Иконоборца салатного цвета авто был выпущен этот трижды проклятый прокуратурой болт, в четырех кварталах к западу приключилась иная драма с летальным исходом. На этот раз, беда случилась с еще одним гостем страны, франкским коммерсантом Гастоном д'Артье. Франк этот только, было, расположился, за столиком дорогой и славящейся изысканной северянской кухней харчевни "У Лексея Браконьера", как, откуда ни возьмись, нагрянула беда в лице неприметного серенького человечка - так позже заявили немногочисленные свидетели - который, ничтоже сумняшеся, взял да и всунул остро заточенную вязальную спицу месье д'Артье в основание шеи. Да так ловко это проделал шельма, что сразу до сердца достал, и был таков.
- Было дело, резал я франков, как свиней, - сказал, задумчиво глядя на тело коммерсанта, агент криминальной полиции Полуянов, служивший в прошлую войну в морской пехоте. - Но чтобы так, булавкой ...
- А спица-то не простая, Константин Ипатьевич, - хмыкнул нагнувшийся над д'Артье следователь прокуратуры. - Это она выглядит, как обычная, а на самом деле ...
- И что же в ней необычного? - полюбопытствовал Полуянов, раскуривая глиняную трубочку-носогрейку.
- Это боевая спица "эфраэлитских охотниц", - ответил, распрямляясь, прокурорский.
- Что за невидаль?! - Удивился сыщик. - В жизни о таком не слыхивал.
- И не удивительно, - грустно усмехнулся следователь, доставая сигареты. - В наших краях такие павы не водятся. Есть у эфраэлитов такая ... даже не знаю, как и сказать. Секта, не секта, но что-то в этом роде. Входят в нее, однако, исключительно женщины, и называют тех женщин "охотницами". Не берусь рассказать вам, Константин Ипатьевич, всю эту преподлую историю, потому, как и сам ею никогда толком не интересовался, но бабы эти эфраэлитские не мало крови на ближнем и среднем востоке пустили. А оружием им, между прочим, служили самые обычные для женщин вещи, на которые никто и внимания не обратит, хош так, а хош при обыске: заколка, скажем, для волос, брошь серебряная, шарфик шелковый или вот, скажем, вязальная спица. Я конечно не специалист, но и удар, кажется, для чертовок этих характерный.
- Однако же свидетели утверждают, что это был мужчина, - возразил Полуянов, но, уже произнося эти поспешные слова, понял, что неправ. Лица убийцы никто толком не рассмотрел, фигуры тоже. Серый, неприметный, невысокий ... Что еще? А ничего. Вполне могла быть и баба, но только некрупная и, само собой, переодетая и подгримированная. Ну, а не привлекать к себе внимание профессионалы умеют, так что ...
- Ох, нам, - сказал он вслух. - И еще раз ох! Как бы не вышло нам это дело кровавым потом.
Как в воду глядел сыщик Полуянов. Как сказал, так и случилось, но и тем вечером двумя странными смертями - хазарина и франка - история, увы, не закончилось.
В восьмом часу вечера нашелся пропавший агент Тайной Стражи Жуков. На него случайно наткнулись юные любовники, пыл которых не смогли остудить ни вечерняя тьма, ни холодная сырость академического парка. Видно очень уж приспичило, но все-таки совокупляться на освещенной аллее студенты постеснялись, полезли в кусты, и напоролись на труп. Делом, разумеется, занимались жандармы, и гражданских, что называется, оттеснили "за ограждение", то есть, туда, откуда ничего не видать. Но дело в том, что первым-то на вопли юной фемины, угодившей мертвому Жукову ладонью в холодное лицо, прибежал городовой, проходивший по аллее неподалеку, а вторыми - по вызову городового - на место преступления явились полицейские из районного отделения. Поэтому и в прокуратуре, и в криминальной полиции, даже и без объяснений со стороны жандармов, знали, что Жукова сначала, по-видимому, обездвижили, свалив перед этим на землю, а потом хладнокровно зарезали так и не обнаруженным кинжалом или длинным ножом. Но ни револьвера, ни документов не взяли. Вот и думай, что там произошло, как, и почему.
Фрагмент второй: Шлиссельбург, 2-3 сентября 1947 года
Странные слова Тугарина Чернаву скорее удивили, чем убедили. Они звучали, как предсказание, но в предсказания она отродясь не верила, а из фактов, которые могли бы ее убедить, в распоряжении Максима Максимовича имелась одна лишь любовь. Однако любовь - это все-таки чувство, а если и факт, то только факт биографии. Рассудочной Чернаве Реденс с этим делать было нечего. А влюбленной девушке Чаре можно было завидовать, сочувствовать, или сопереживать, но никак не верить.
- Мне надо подумать, - сказала она, вставая. - Я воспользуюсь, с твоего разрешения, туалетной комнатой.
- Могла бы и не спрашивать, - Тугарин смотрел на нее с каким-то новым интересом, к его сердечному недугу не имеющим, впрочем, ровным счетом никакого отношения.
- А я и не спрашиваю, - улыбнулась она и, повернувшись, неспешно, как на показе мод, пошла к лестнице, но перед этим успела перехватить взгляд Марка Тугарина, настолько похожий на необычное выражение, замеченное ею в глазах Макса, что оторопь брала. Просто зеркальное отражение. Никак не меньше.
"Близнецы, - в который уже раз подумала она, поднимаясь по ступеням. - И что это значит? Может быть, ничего, а, может быть, и что-то".
Чернава прошла по коридору и толкнула дверь туалетной комнаты. На самом деле ей сюда совершенно не было нужно, в смысле в уборную. И "пудрить носик" тоже, вроде бы, было ни к чему, поскольку госпожа Реденс, если верить отражению в зеркале - а не верить у нее и причин никаких не было - выглядела просто замечательно. Что называется, ни прибавить, ни убавить. Идеал, одним словом. Впрочем, ситуация при ближайшем рассмотрении вызывала озабоченность. Ведь и там, внизу, пила сейчас кофе женщина недюжинных статей, и оба брата Тугарины, если честно, представляли собой просто выдающиеся реплики природы на извечную женскую молитву: дай мне, боже, настоящего мужчину, в которого легко было бы влюбиться и чтобы стыдно, потом за это не стало. А четыре идеала в одном и том же месте это как бы чересчур, но, глядишь ты, случилось!
Чернава снова посмотрела в зеркало, возвращаясь мысленно к проблеме выбора. Ехать на остров или нет, вот в чем был вопрос. Не Шекспир, разумеется, но что-то драматическое, тем не менее, в этом было.
"Так ехать?" - усмехнувшись, спросила свое отражение Чернава.
- Непременно! - Ответило отражение, и госпожа Реденс впервые в жизни почувствовала, как ужас сжимает холодными пальцами низ живота. А отражение между тем как бы отступило назад, стремительно размываясь и, наконец, совершенно исчезло, а всю глубину зеркала затянула теперь неизвестно, как и откуда взявшаяся непроглядная тьма.
И вот стоит Чернава Реденс, наверняка сбледнувшая с лица, посередине ярко освещенной туалетной комнаты - кафель, хром, серебряное стекло - стоит прямо напротив зеркала, но в нем больше не отражается. И ничего вообще в этом зеркале не отражается, а только клубится глухая злобная тьма. А потом из опасного мрака, откуда-то из глубины выплывают, приближаясь изнутри к поверхности зеркала глаза. И нельзя сказать, чьи это глаза: человека, зверя или, может быть, демона. И ничего более не рассмотреть, кроме них, этих глаз, ни лица, ни морды. Только глаза эти ужасные, налитые кровью, только страшные черные зрачки, казалось, проницающие тебя насквозь.
- Ты кто? - А голос у безымянной жути был такой, что мороз по коже и холодный пот на висках.
- Я Чернава Реденс, - гордо подняла подбородок Чернава, не выносившая, когда ее пытаются ломать.
- Передай Тугарину, - хозяин страшных глаз на ее браваду внимания не обратил, он был занят совсем другим. - Этой ночью ему в доме оставаться не надо. Всякое случиться может.
А в следующее мгновение оказалось, что все по-прежнему. То есть, висит на стене туалетной комнаты большое зеркало и отражает все, что положено, в том числе и Чернаву, которая себя, если честно, даже не сразу в своем собственном отражении признала. Вот теперь ей действительно нужен был туалет: и за большое, и за маленькое - спасибо кишечник и мочевой пузырь с ужасом справились - и "носик припудрить" тоже не помешает, потому, как "краше в гроб кладут". Никак не меньше.
ххх
Телефон зазвонил как раз тогда, когда, "едва отдышавшись" после случившегося с ней локального апокалипсиса, госпожа Реденс вышла из туалетной комнаты и шла по коридору. Пора было возвращаться в лавку "Яды и притирания", чтобы сообщить Тугарину - ее собственному Тугарину, разумеется - что она обдумала предложение и, так и быть, готова снизойти, если братья, что подразумевалось по умолчанию, обязуются вести себя, как настоящие кавалеры, и не склонять бедных девушек к свальному греху. И тут - очень не вовремя или, может быть, лучше сказать, совсем не кстати - за приоткрытой дверью в кабинет Максима Максимовича зазвонил телефон.
В принципе, в самом звонке не было ничего странного или предосудительного. Время детское - начало восьмого - и мало ли кто и зачем мог теперь Тугарину телефонировать. Однако у Чернавы телефонный звонок вызвал моментальную реакцию отпора, хотя, видит бог, после того, что она пережила в туалетной комнате, она могла среагировать, на что угодно и еще не так, как теперь, а еще и с каким-нибудь художественным вывертом. И все-таки звонок этот ей сильно не понравился, но, в то же время, ей вдруг примерещилось, что это чрезвычайно важный звонок и не ответить на него никак нельзя. Но телефон надрывался здесь - в новом доме - а вся компания находилась сейчас там, в лавке, где никакого телефона отродясь не было и, если верить Максу, никогда не будет.
Чернава остановилась, прислушиваясь, но отсюда она не слышала даже голосов компании. Соответственно, и они, братья Тугарины и таинственная красавица Иванна, слышать телефон, надо полагать, не могли тоже. Что было делать? Госпожа Реденс колебалась лишь мгновение, поскольку нерешительность никогда не рассматривалась ею в качестве девичьей добродетели. Она вошла в кабинет, взглянула с ненавистью на старого образца роскошный аппарат и подняла трубку.
- Да? - Надменно сказала Чернава в трубку.
- Простите. - Голос на том конце провода выражал нешуточную растерянность. Возможно, все дело было в том, что человек этот никак не ожидал услышать в доме Тугарина женский голос. - Это дом господина Тугарина?
- Да, - с неприязнью в голосе ответила Чернава на заданный вопрос. - Это дом Максима Максимовича Тугарина.
- А! - Сказал голос то ли удовлетворенно, то ли, напротив, обреченно. Понять, что с ним происходит, было сложно. - О! Э!
- В русском языке, - издевательски ровным голосом сообщила непрошенному собеседнику Чернава Реденс. - Есть еще несколько гласных звуков. Вы собираетесь перебрать их все?
- Нет, - как-то вдруг успокоившись, ответил незнакомец. - Не собираюсь. Маркус Максимилианович тоже там?
"Где там?" - хотела спросить Чара-Чернава, но сдержалась.
- Да, он здесь.
- Будьте любезны, позовите его, пожалуйста, к аппарату.
Последняя фраза показалась Чернаве какой-то неправильной, но смысл она поняла, а к форме решила не придираться.
- Что ему сказать? - спросила она. - Кто говорит?
- Скажите, что с ним хочет говорить военный министр.
- Хорошо, господин барон, - самым сладким голосом, на который была способна, откликнулась Чернава, сразу же сообразившая, что и звонок этот, как и давешнее ее видение, неспроста. - Сейчас же передам.
ххх
Без четверти десять переодевшаяся по-походному, но не без кокетства, Иванна вышла из дома, в котором снимала комнату у одинокой немолодой женщины. Комната эта, как и вся квартира, размещалась на пятом этаже, но лифтом девушка не воспользовалась. Причин этому было ровно две. Во-первых, Иванна терпеть не могла зависеть от примитивной, но, тем не менее, капризной и легко выводимой из строя злоумышленниками техники. Достаточно было и того, что, как пилот, она вверяла свою жизнь и здоровье не менее капризной и гораздо более сложной технике, каковой, без сомнения, является аэроплан. А во-вторых, конкретно сейчас ей понадобилась лишняя минутка, чтобы подышать глубоко и выйти из парадного с сияющими глазами и победительной улыбкой, и никак иначе. А причин для душевного дискомфорта имелось в достатке, и все они, как ни крути, касались Чернавы Реденс. Мало того, что женщина Макса Тугарина оказалась ослепительной красавицей - с этим зная, себе цену и не страдая комплексом неполноценности, Иванна как-нибудь да справилась бы - так она, курва сибирская, еще и одевалась так, что поди за ней угонись!
Иванна распахнула дверь, сделала шаг вперед - появляясь на высоком крыльце, - и увидела братьев Тугариных и авантажную Чернаву Реденс, как-то очень вкусно и не по-здешнему курившую тонкую стильную папироску. Они стояли в ожидании Иванны около огромного тугаринского "Коча". Было прохладно, и в жидком электрическом свете, мешающимся с какой-то болезненной лимонно-пепельной эманацией луны, в одиночестве тоскующей на очистившемся к вечеру небе, хорошо видны были выдыхаемые людьми облачка пара. А в следующее мгновение - Иванна как раз сделала свой второй шаг - ее насторожило то, что, несмотря на не такой уж поздний час, улица оказалась совершенно пустынной. Во всяком случае, во все прошедшие дни, какое - никакое движение на Старицкой улице наблюдалось едва ли не в любое время, тем более в десять часов вечера. Сердце рвануло в гору, как случилось уже с ней давеча во взорвавшемся скоротечным боем трактире, и Иванна непроизвольно посмотрела направо и вверх - улица там поднималась на склон невысокого холма - откуда и явился очередной посланец смерти. На этот раз им оказался темный автомобиль с погашенными фарами, который внезапно возник на гребне холма и бесшумно - самокатом - пошел вниз, стремительно набирая скорость.
"А за рулем его сидел мудак. - Объяснил несколько позже Максим Максимович Тугарин. - Покойнику не стоило выключать фары и тем более не следовало усугублять это декадентство бесшумностью. Я на него и не посмотрел бы, а так ..."
А так случилось то, что случилось.
- Мой брат, - сказал ей адмирал Тугарин ночью у камина. - Был в прошлую войну офицером спецназа. Тот еще головорез, хоть и профессор истории.
Головорез - но Иванна, разумеется, таких подробностей о Максе Тугарине тогда еще не знала и головорезом не называла даже мысленно - тоже посмотрел в сторону бесшумно накатывающего на них авто. А в следующее мгновение он уже стрелял, стремительно смещаясь в пространстве, и этим оттягивая на себя ответный огонь ублюдочных асасинов. Но вот, что характерно. Они в него ни разу не попали, что было скорее хорошо, чем плохо, а он в них из своего длинноствольного пистолета, на поверку оказавшегося Маузером К.96, попал и неоднократно. И не он один, поскольку ее, Иванны, персональный адмирал палить начал почти одновременно со своим братом. И был, по-видимому, не менее результативен, но стрелял не из пистолета, разумеется, а, напротив, из флотского револьвера.
А сама Иванна сразу же качнулась назад - от греха подальше и от летящих пуль - и оказалась в мертвой зоне парадного, откуда ей было видно не то чтобы все, но многое. И вот стоит она в створе дверей и видит, как вплывает в поле зрения темный автомобиль с выбитыми стеклами и парящим радиатором, а за спиной у нее вдруг возникает нехорошее движение, и инстинкты кидают Иванну назад и вниз, потому что больше просто некуда, спиной об пол и под ноги приближающейся смерти. И происходит это с ней очень вовремя и как бы даже правильно, то есть, именно так, как надо. Она падает резко, но все-таки так, чтобы не сломать к чертовой матери позвоночник. Выбрасывает руки назад, в полную неизвестность, но, тем не менее, весьма удачно захватывает ноги в шерстяных штанах и, что есть сил, дергает на себя. И только затем уже перекатывается на живот, не выпуская этих вдруг потерявших опору ног. И клиент летит, тоже проворачиваясь в воздухе, и, в конце концов, разбивает себе голову об выступающий угол стены. Впрочем, к исследованию результатов своего броска Иванна приступила не сразу, а потому не тотчас узнала и о безвременной кончине атлетически сложенного мужчины, которого она так ловко ухватила за лодыжки. А сразу после падения, она, не опомнившись еще даже, змеюкой подколодной метнулась к открывшемуся, наконец-то, горлу противника, и на ноги встала не раньше, чем врезала дядьке ребром ладони по кадыку. И в правильности своих действий, что характерно, ни на мгновение не усомнилась, потому что второе, что она узнала об этом субъекте - а первыми были его шерстяные штаны - это то, что прогуляться этим вечером он вышел с десантным кинжалом в руке, оброненным ненароком при падении, вызванном "враждебными действиями" пилота Скавронской. Ну, раньше надо было думать, и не ей, а ему, потому что она-то была живая и даже вроде как невредимая, а он стал теперь быстро теряющим температуру трупом. Сель-а-ви, как говориться, и все прочие полагающиеся по случаю слова.
А между тем, выстрелы на улице смолкли, и в парадное ворвался встревоженный адмирал Тугарин, от которого дивно пахло мужским одеколоном, порохом и ее собственным табаком.
"А чем еще от тебя пахнет, я тебе потом скажу", - решила она, удовлетворенно усмехнувшись, но тоже, разумеется, только мысленно.
- Недурно, - сказал между тем Тугарин, обозрев поле боя. - У тебя уверенная рука, моя прелесть.
И с этими словами он привлек Иванну к себе и крепко, хотя и коротко, поцеловал в губы.
"Мало, - решила она, чувствуя, как начинает кружиться голова. - Но я возьму с тебя, адмирал, все, что ты мне задолжал, все до последней капельки... Хотя и позже".
- Пойдем, - позвал он, оторвавшись, наконец, от ее губ. - Надо сматываться, пока еще кто-нибудь нами не занялся. Он подобрал с пола ее сумку, подхватил Иванну под локоть, и увлек на улицу, где его брат подавал уже свой "Коч" прямо к ступеням крыльца.
Фрагмент третий: Шлиссельбург, 2 сентября 1947 года
Свой чудный во всех отношениях вечер, которому предстояло - по их общему предвкушению - нечувствительно воплотиться в абсолютно волшебную ночь, Ирма и Виктор завершали в кафе "Северная Пальмира" на Старой набережной. Кофе по-вологодски, со взбитыми сливками и брусничной водкой, был великолепен, а пирожные с заварным кремом - выше любых возможных комплиментов. Ирма, как это обычно и случалось с ней, стоило настроению подняться выше или опуститься ниже допустимых отметок максимума или минимума, ела все подряд без видимого насыщения. Пирожные исчезали так быстро, что могло показаться, будто их и не было никогда. Но они были, и Виктор, у которого по случаю острой влюбленности совершенно отбило аппетит, смотрел на это чудо широко открытыми глазами. Она была прекрасна его маленькая красавица Дюймовочка. Она была желанна и обольстительна. Она ... Виктор потерял голову еще утром, а то, что происходило с ним теперь, являлось лишь дальнейшим приключением бессмертной души, возможно, покинувшей уже обезглавленное тело и гуляющей тропами небожителей. Впрочем, тело давало о себе знать и иногда весьма чувствительно. Сейчас, например, любуясь плавными движениями изысканно прорисованных губ и быстрого алого язычка, слизывающего с них белоснежную пену взбитых сливок, Виктор фон Мюнхгаузен чувствовал, как горячий пот течет по напряженной спине, как стучит кровь в висках, и как что-то настолько могучее - что он и сам не знал, откуда что взялось, - растет и рвется наружу, грозя разорвать, на хрен, новые штаны.
А Ирма, которая все это видела - просто не могла не видеть - и даже как бы чувствовала кожей, сердечной мышцей и низом живота, смотрела на своего кавалера, перешедшего к вечеру из разряда "пожалуй, нравится" в разряд "больше, чем просто нравится", и глаза ее сияли так, что, казалось, способны были теперь светиться во тьме.
- Умм, - произнесла она удовлетворенно, проглотив очередной кусок пирожного и запив его изрядной порцией такого кофе, в котором неизвестно чего было больше: кофеина, жирных калорий или алкоголя. - Вкусно!
И улыбнулась кокетливо. И сделала голубенькими глазками упражнение "на кончик носа, на объект, и в сторону". И вдруг нахмурилась и тревожно повела золотистой бровью, увидев, как около пирса "марины" останавливается огромный темно-охряный внедорожник, и из него выгружаются братья Тугарины, сибирская ревнительница Чернава Реденс и незнакомая красивая девушка, чем-то неуловимо напоминавшая Иванну Скавронскую.
"О, как! - подумала Ирма, провожая компанию взглядом. - И куда же это они, на ночь глядя?"
- Что-то случилось? - встревожился, было, Виктор, которому любое облачко на восхитительном челе представлялось ножом острым.
- Ничего особенного, - отбросила в сторону свои необязательные сейчас заботы госпожа Цель и улыбнулась, показывая ровные белые зубки. Но она все-таки проследила, бросая время от времени быстрые, едва намеченные взгляды на пирс, как заинтересовавшая ее компания погрузилась на белый катер с синей полосой вдоль всего борта и отплыла в неизвестном направлении прямо в ночь.
"И куда же это они?" - но это могло быть что угодно, и пункт назначения мог располагаться везде, до куда хватило бы горючего, то есть во многих, разноудаленных от Шлиссельбурга местах.
ххх
А между тем, катер направлялся на таинственный остров, у которого, впрочем, даже имя имелось, хоть и не слишком оригинальное для здешних мест - Одинокий Камень. Но вот какая странность: в малой лоции Ладоги, не говоря уж о большой, отмечены были и куда как менее значительные географические объекты. Иные из них и островом-то назвать язык не повернется. А вот тугаринского Одинокого Камня в тех лоциях отродясь не было. И знали о нем только немногие местные рыбаки да браконьеры, но эти были осведомлены не только о существовании острова, но и о том, что приставать к нему можно только в самых драматических обстоятельствах, а уж чтобы в дом тугаринский залезть, так это - господи сохрани и от греха оборони!
Ходу же до острова было - если на катере, да по прямой - всего часа полтора. Иванна эту дорогу один раз уже проделала (не далее, как нынешним утром, хотя и не на этом, а совсем на другом катере) и как выглядят окружающие пейзажи знала. А вот Чернава шла на Одинокий Камень впервые, и ей было на что посмотреть, хотя лунный свет с солнечным в этом смысле никак не сравнивается. Она сидела в удобном кресле на корме, заботливо укутанная Максимом Максимовичем в теплый шерстяной плед, курила - от ветра ее закрывала высокая надстройка - пила арманьяк из тугаринских запасов, казавшихся никак и никогда неисчерпаемыми, и рассматривала открывавшиеся перед ней виды, словно сошедшие с полотен германских или итальянских символистов. Зрелище было завораживающее, полное намеков и недоговоренностей, тайн и тревоги.
"Готично, - признала Чернава, впитывая холодноватую, но удивительно сильную эротическую эманацию подлунного мира. - И сексуально, прости мя, господи!"
А вот Иванна все больше смотрела на своего Марка и лишь изредка на изысканную сибирскую ревнительницу, которая каким-то чудом оказалась полюбовницей Макса Тугарина. А вот на него она не смотрела. Максим Максимович находился в рубке и смотрел, по-видимому, только вперед, туда, куда они, собственно, и держали путь.
- Красиво! - Сказала она вслух, почувствовав, что пауза неприлично затянулась.
- Да, есть в этом что-то, - согласилась Чернава. Голос у нее был низкий, неожиданный у такой стройной девушки, и окрашен легким носовым призвуком, придававшим ему, как ни странно, оттенок аристократичности, и легкой же, но невероятно чувственной хрипотцой. - Но я предпочитаю более яркую луну.
Иванне она нравилась и не нравилась одновременно. Происходило это, вероятно, оттого, что у госпожи Скавронской никак не складывался цельный образ сибирячки. Чернава как-то "уходила", умудрялась уходить, ускользала от "понимания и обобщения", оставаясь как бы набором любопытных и где-то даже ярких, но все-таки разрозненных впечатлений. Не образ, а сплошное безобразие, что Иванне, разумеется, решительно не нравилось. Она любила определенность, как все связанные с техникой люди. Но, кроме того, она была авиатором, а пилоты, как всем известно, люди суеверные. Вот из-за этого своего суеверия Иванна всякого рода непонятки на дух не выносила, терпеть не могла, и ненавидела всей душой. А от павы сибирской за версту несло такой сладкой жутью, какую "разумная" барышня Скавронская позволить себе никак не могла.
- Сказочные места, - подал голос, молчавший до того, Маркус Максимилианович. - Заповедные, колдовские.
- Ну, что заповедные никто и не спорит, - Иванна тоже достала папиросы и мундштук и с вызовом посмотрела на своего "Марика". - Но колдовские, сказочные ... Скажи еще, что в море русалки живут, а по берегам лешие бродят.
- Леших много не бывает, - спокойно возразил Маркус. - Но того, что живет на южном берегу, я, пожалуй, мог бы пригласить в гости. А вот русалок здесь действительно нет. Они, видишь ли, не любят пресноводных водоемов, но зато здесь обитают твари куда, как хуже.
- Марик, - сказала в ответ Иванна, которую не обманул ровный, назидательно-нейтральный тон Тугарина. - Прибереги свои шутки. Вот разожжем камин, рассядемся рядом с огнем, напьемся до безобразия, и твои страшные сказки сразу же станут и желанными и актуальными.
- Как скажешь, красавица, - улыбнулся Тугарин, в шутку поднимая руки вверх.
- Так и скажу! - "Коварно" усмехнулась Иванна и, наконец, закурила.
Фрагмент четвертый: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
Воспоминание о катере, ушедшем в ночь, нет-нет да тревожило воображение госпожи Цель, казалось, полностью занятое жаркими образами, рождаемыми разгоряченной гормонами и эндорфинами кровью, и, разумеется, пряным запахом желания, источаемым перевозбужденным, как влюбленный марал, Виктором фон Мюнхгаузеном. Но к полуночи оно - это воспоминание - было, наконец, окончательно сметено стеной огня, поднявшейся из самых потаенных глубин ее крошечного, но необычайно сильного организма. Такое пламя способно поглотить все, до чего добирается, так что же удивляться тому, что огненный смерч пожрал сейчас и все не относящиеся к делу мысли, и чувства, кроме чувства восторга, слившегося с безумной страстью, и, кажется, даже ее саму, великолепную и неподражаемую Ирму Цель.
Из сладкого нигде и никогда их безумной обоюдной нежности госпожа Цель вынырнула только на рассвете. Открыла глаза, увидела полумрак комнаты Виктора, едва разреженный слабым электрическим светом, пробивавшимся с улицы сквозь тонкую занавеску. Почувствовала свое расслабленное, все еще пребывающее в нирване тело и улыбнулась. Потом услышала рядом ровное мужское дыхание, вспомнила, кто это тут дышит и почему, и снова улыбнулась, медленно, плавно и совершенно нечувствительно для Виктора поворачиваясь набок и приподнимаясь на изящном локотке. Ее любовник лежал на спине, погруженный в глубокий сон. Сон ему, бесспорно, был остро необходим, поскольку господин фон Мюнхгаузен оказался не только талантливым молодым историком, но и настоящим мужчиной, впрочем, совершенно об этом не подозревавшим до встречи со своей Дюймовочкой по причине отсутствия соответствующего опыта. Однако же факт: многие признанные герои самой приятной из никогда не прекращающихся войн, а именно той, что испокон веков ведется между двумя частями рода человеческого, должны были бы скромно отступить, чтобы "покурить в сторонке", узнай они о его подвиге.
При этой незатейливой мысли Ирма улыбнулась в третий раз, пытаясь сосчитать, сколько же раз овладевал ею опьяненный безумной страстью Виктор. Цифры получались разные, но впечатляющие, а смутные воспоминания о неоднократно пережитом "экстазе" заставляли кипеть кровь. Впрочем, рассматривая нагого любовника, Ирма не могла не отметить и одного не слишком симпатичного факта. Но тут уж виноват был не Виктор или, если уж и виноват, то, разумеется, только косвенно. Судя по тому, что видела Ирма, страсть ее во истину была безумной и неконтролируемой. Во всяком случае, кроме нескольких недвусмысленных кровоподтеков на плечах и груди юноши, имелось еще как минимум два прокуса до крови: на шее и левом предплечье. Увы, но с этим ничего не поделаешь. Страсть. Помрачение рассудка. Рефлексы. Нужное подчеркнуть.
ххх
- А что это за барышня смотрела на нас, когда мы из Шлиссельбурга уходили? - спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, Маркус Тугарин, когда, выгрузившись на острове, они шли к его "замку".
- Блондинка? - уточнила Иванна, которая тоже заметила неслучайный взгляд "золотистой болонки", как окрестила она про себя девушку из ресторана на набережной.
- Блондинка, - вместо брата подтвердил ее подозрение Макс Тугарин и объяснил: - Студентка химического факультета Ирма Цель.
"Являющаяся, предположительно, эфраэлитской или франкской разведчицей", - продолжила про себя Чернава, но вслух ничего этого, разумеется, не сказала. Впрочем, и вовсе промолчать было бы, наверное, неправильно.
- Я ее знаю, - сказала она вслух. - Однажды даже спала с ней в одной постели.
"Вот курва! - решила, уловившая в "признании" сибирячки некую особую интонацию, Иванна. - И носит же земля таких блядей!"
- И таких носит, - шепнула ей на ухо Чернава, когда они поднимались на высокое крыльцо. - И всяких разных других.
У Иванны от этих как бы в шутку сказанных слов мороз вдоль позвоночника прошел, и сердце ёкнуло.
"Как?! - опешила она. - Как эта сука узнала, о чем я думаю? Или я вслух это сказала?!"
Но Чернава лишь улыбнулась победительно и пошла дальше, оставив Иванну в недоумении, приближающемся по характеру реакции организма к изумлению, если не чего похуже.
А между тем, и самой Чернаве тоже было неуютно и как-то пасмурно. На сердце, на душе, или еще где, но непременно в груди. Не успела она ступить на берег острова, как увидела среди окутанных ночным мраком древесных ветвей немигающие желтые глаза, заглянувшие на мгновение ей прямо в душу. Казалось бы, эка невидаль! Ночь, лес, и глаза, светящиеся во мгле. Ей ли, таежной деве пугаться такой малости?! Ан, нет. Не страх - как тогда, когда из тьмы, затопившей зеркало, смотрели на нее налитые кровью черные дьявольские зенки - так тревога вошла теперь в душу Чернавы.
- Добро пожаловать, дамы и господа! - Торжественно объявил адмирал Тугарин, поднимая над головой зажженную свечу. - Милости просим! Электричества здесь, правда, нет, - добавил он через мгновение, зажигая от свечи все прочие светильники, попадавшиеся на пути. - То есть, вообще-то есть, как не быть. Но мне смертельно не хочется лезть сейчас в подвал и возиться там с генератором. Мы и без электричества прекрасно обойдемся, неправда ли? Вода в трубах есть, огонь горит, и ватерклозет с душем - это я так, к сведению новоприбывших сообщаю - тоже имеются. А банькой мы с господином профессором займемся сей же час. Вот только устроимся с комфортом и сразу же займемся.
И, конечно же, не обманул. Не таков был адмирал Тугарин, чтобы бессмысленно молоть языком, пуская на ветер легкие, лишенные значения и смысла слова. И вот уже заплясали, потрескивая, язычки пламени на сухих дубовых полешках. Но, кажется, не только дубовых, потому что и сосновой смолой как будто потянуло. Впрочем, это могло быть и обманом чувств, поскольку камином занимался Макс Тугарин, а от него Чернава могла ожидать любого чуда. И ожидала. В такую-то необычную ночь как не ожидать?!
И вот вспыхнули уже дрова в камине. И свечи, расставленные тут и там по уютной, отделанной дубом гостиной, зажглись, и всполохи живого огня заиграли на гранях богемского хрусталя и в огромных стеклах эркера, за которыми длилась наполненная лунным сиянием колдовская ночь, и отразились в серебре и фарфоре накрытого стола, над которым трудились Чернава и Иванна. И теперь Максим Максимович колдовал над кусками остро пахнущего - кровью и специями - мяса, которое решено было жарить на решетке, но не сейчас, а позже, когда прогорят дрова. А адмирал все не возвращался, по-видимому, занятый сложным банным волхованием, и было очевидно, что если бы еще и электрическим генератором теперь заниматься, так и до утра за стол не сели бы. Но веселый и довольный Маркус Максимилианович возвратился как раз в то мгновение, когда завершивший приготовление будущих стейков Максим Максимович вернулся из туалетной комнаты, где отмывал запачканные руки.
- Разливай! - Предложил Макс Тугарин.
- Всенепременно! - Сразу же подхватил идею Маркус. - Мартель Л'Ор, милые дамы!
И он открыл бутылку. Говорят, что кровь черного винограда из долин Пти Шампань не умирает. Некоторые полагают, что она вообще бессмертна. Однако, как бы то ни было, аромат старого коньяка, в котором легко угадывался благородный запах зрелого винограда, был так силен, что стоило адмиралу откупорить пузатую бутылку, как все присутствующие сразу же поняли, какое чудо им предстоит пить.
- Ох! - Восхищенно выдохнула Иванна, которой и прошлой ночью довилось пить совсем не рядовой коньяк.
- Н-да, - признала Чернава, крылья носа которой вздрагивали сейчас от едва сдерживаемых чувств.
- Однако, - усмехнулся профессор Тугарин. - Поверишь, Марик, я уже почти забыл, как он пахнет.
- Старые запасы, - довольно улыбнулся Маркус Максимилианович. - Но для такого случая и таких гостей ...
- Как скажешь, - откровенно усмехнулся тот и стал разливать.
ххх
Иванна Скавронская - ну, разумеется, это была еще одна Иванна Скавронская, та, что появилась еще в самом начале повествования - встретила полночь на джазовом концерте. Джаз в княжестве только входил в моду, и на выступлении "биг бенда" из Новой Англии собрались только настоящие ценители, то есть, по большей части молодежь. Ну и атмосфера в театре Митрофанова была соответствующая. Накурено было так, что хоть топор вешай, и пиво лилось рекой, и, возможно, не только пиво, потому что не одним же своеобразием музыки объяснялось весьма приподнятое настроение, в котором пребывало абсолютное большинство участников вечера? Вероятно, нет. Однако не в том суть. Иванне-то как раз весело не было. Она и на концерт пошла лишь затем, чтобы не оставаться одной. А все оттого, что день выдался крайне нервный, и чем дальше, тем хуже шли дела. Но ужасней всего было то, что она перестала понимать Тугарина. Казалось, в его поступках исчезла логика. Однако не таким человеком он был, чтобы перестать поверять свои поступки силой недюжинного интеллекта.
Впрочем, если он связался с этой сибирской ципою, то разум ему наверняка изменил. Только сумасшедший мог повестись на эту лживую суку. К тому же святоша Реденс была самой настоящей лесбиянкой, уж в этом Иванна кое-что понимала. Тогда, зачем? Зачем он к ней прилип, и что нужно этой, прости господи, бляди от профессора Тугарина? Не просто же так - не за так! - она под него легла? О любви, разумеется, по мнению Иванны и речи быть не могло. Однако, если не любовь, то простор для воображения открывался настолько широкий, что пасовали даже недюжинные аналитические способности философа Иванны Скавронской. Но дела обстояли даже хуже, чем могло показаться при рассмотрении вопроса в первом приближении.
Вечером, то есть, уже вчера - так как на часах было три часа ночи - Иванна оказалась на Старой набережной. Не то чтобы это было случайностью. Разумеется, нет. У нее имелись веские причины оказаться в десятом часу в рюмочной "Крапива", размещавшейся в фонаре старого маяка. Место было роскошное: не говоря уже о том, какой вид открывался с двадцатиметровой высоты, у рюмочной имелась одна очень не лишняя в нынешних обстоятельствах особенность. В центре помещения располагалась зеркальная колонна, имитирующая демонтированный светильник маяка, и в этом зеркале все, происходящее внизу, на набережной, отражалось с замечательной точностью, так что за событиями, имевшими там место быть, Иванна могла наблюдать, не поворачивая головы. Вот почему ее взгляда не почувствовали ни Ирма Цель, ни Чернава Реденс, ни незнакомая красивая девушка, внешность которой странным образом тревожила Иванну в течении всей ночи. Было в ней, в этой крупной, хорошо сложенной русоволосой диве, державшей - вот так диво! - на коротком поводке самого адмирала Тугарина. Вот только, что это такое, Иванна сходу так и не поняла, и теперь не решенная загадка эта ощущалась ею, как плохо переваренная пища в отяжелевшем желудке.
Однако больше всего встревожил ее взгляд Максима Тугарина, брошенный как бы случайно в сторону маяка, когда он, поднявшись на борт катера, укладывал отвязанный конец. Он посмотрел так, словно знал, что Иванна наблюдает за ними. Но как это возможно, оставалось не ясно. До сих пор Иванна полагала, что отражение не несет отпечатка личности и уже хотя бы поэтому не локализуется. Но что если она ошибалась, и некоторые люди - Тугарин, например - могут чувствовать даже взгляд, отраженный в зеркале?
Последний мощный аккорд и взрыв аплодисментов, криков и свиста, отметивший конец выступления "биг бенда", вернули Иванну к реальности. Она встала из-за столика, за которым просидела почти три часа, и хотела, было, уже уйти, но перехватила взгляд своей соседки по столу - высокой худенькой девушки с темно-каштановыми кудрями и выразительными карими глазами - и вдруг подумала, что ей нравятся эти глаза, большой рот и крошечная, едва поднимающая футболку грудь незнакомки.
- Пошли еще куда-нибудь? - Как будто угадав ее мысли, спросила девушка и, обойдя стол, подошла к Иванне почти вплотную.
- Ко мне? - спросила госпожа Скавронская, ощущая, как нарастает возбуждение.
- К тебе, - улыбнулась девушка. - Меня зовут Александрой.
Фрагмент пятый: Шлиссельбург, 3 сентября 1947 года
В полночь со стороны Петербурга подошла колонна тяжелых крытых грузовиков и, попетляв немного по узким улицам старого города, вскоре втянулась в предупредительно открывшиеся перед ней ворота городской комендатуры, более похожей на крепость или замок. Военный комендант Шлиссельбурга по традиции сидел в Красном тереме - краснокирпичном доме, построенном в середине 18-го века в якобы древнерусском стиле. Про стиль, конечно же, вранье, но зданию в любом случае было уже около двухсот лет, а посему оно - какое бы ни было - являлось непременной архитектурной достопримечательностью города. Однако тех, кто приехал в ночь со 2-го на 3-е сентября в Шлиссельбург такие вопросы интересовали в самую последнюю очередь, если интересовали вообще. Гораздо важнее было то, что за зданием городской комендатуры располагалось еще несколько разноразмерных строений, составлявших единый комплекс, обнесенный к тому же высокой кирпичной стеной со спиралью Бруно, уложенной поверху так, что не очень-то через стену и полазишь, даже если очень захочется.
Грузовики въехали во внутренний двор бывших казарм 1-го Северянского пластунского полка, и из крытых брезентом кузовов остановившихся машин попрыгали на мощеный камнем плац здоровые мужики и не менее здоровые бабы из группы "Р" 8-го специального управления. "Р" трактовалось некоторыми любителями конспиратологии и романтики, как "Росомаха", но на самом деле буква эта осталась отряду на память от слова "рекогносцировка", давно уже ставшего, впрочем, неактуальным. Бойцы обоего пола одеты были в полувоенную форму без знаков различия. Однако же имели при себе черные бронежилеты, на которых белой краской было написано "КЖ" - то есть, корпус жандармов, - что позволяло им без лишних затруднений действовать в населенной местности, где "гражданская" девушка в таком странном наряде могла бы, возможно, сойти и за "туристку", но, разумеется, не с автоматом Самсонова в руках.
Полковник Кочергин, которому военный министр - лично! - приказал встретить и разместить гостей, не задавая при этом лишних вопросов, но, оказывая всю возможную помощь, "как если бы в гости к нему приехал сам патриарх Константин", стоял чуть в стороне. Помогать и суетиться - суть две разные вещи. Во всяком случае, Кочергин, как боевой офицер, волею судьбы попавший на комендантскую должность, и дворянин, не забывший, что есть достоинство и честь, лебезить перед столичными "убивцами" не собирался. Помочь, пожалуйста. Он им и так бы помог - по долгу службы, так сказать, а не потому, что министр изволил позвонить лично, да еще и наорать. А патриарх, к слову, для Кочергина был не указ, так как полковник был иудеем хазарянского толку, и православный священник ему был не начальник. Вот и стоял Кочергин в стороне, ожидая, когда командир этих "спецов долбанных" соизволит обратить на коменданта города свое столичное внимание и подойдет представиться и обсудить насущные вопросы расквартирования и взаимодействия. Стоял, курил папиросу и мрачно наблюдал за тем, как росомахи выгружают из грузовиков свои огромные баулы. Никакого построения, разумеется, не было. И вообще дисциплина если и была, то весьма специфическая, какую вряд ли потерпели бы хоть в одной уважающей себя армии. Но росомахи - не солдаты, как сказал полковнику министр, а "гражданские специалисты, выполняющие для армии некоторые специальные задания по контракту". Вольница, в общем. И эти еще противозаконно носимые бронежилеты! Тьфу, одним словом, и еще раз тьфу!
Но додумать свою мысль военный комендант не успел, потому что в этот как раз момент во двор въехал полубронированный вездеход "Припять" и, описав плавную дугу, объезжая стоявшие один рядом с другим грузовики, резко остановился напротив стоящего в гордом одиночестве Кочергина. Распахнулась дверца, и первым на брусчатку плаца мягко выпрыгнул огромный, светлой окраски зверь, пробежал бесшумно несколько метров, буквально стелясь над землей, грациозно развернулся, оскалился, показывая клыки и неотрывно глядя желтыми опасными глазами на Кочергина, и медленно, как бы нехотя, пошел назад к машине.
"Ирбис? - Кочергину стоило не малых усилий сохранить видимость спокойствия, спасая все, что оставалось еще от лица. - А этот-то здесь откуда, а главное, зачем?!"
Но факт был, что называется, налицо. Семиречинский снежный барс - во всяком случае, первый и до сих пор единственный раз, что полковник Кочергин видел ирбиса живьем случился с ним именно в Семиречье - и где? На севере России, в северянском Шлиссельбурге! Уму непостижимо!
- Лука! - Раздался вдруг рядом с Кочергиным властный голос, едва не заставивший того вздрогнуть. - Ко мне!
Полковник повернул голову и увидел хозяина зверя, успевшего за эти краткие мгновения покинуть салон вездехода.
"Или я с ума спятил, - почти спокойно констатировал военный комендант, рассматривая командира росомах. - Или оне".
Слово "оне" - если это сочетание звуков можно, разумеется, считать словом - возникло у Кочергина в голове вовсе не случайно. Это было результатом безумной попытки сообразить, кто - мать его во все дырки! - это такой, такая, такое? В общем, он, она, оно, они ... оне.
Человек - ну, во всяком случае, в том, что это человек, полковник в тот момент не усомнился - так вот человек этот был высок и строен. И еще Кочергину пришло в голову слово "изящный" и, вероятно, не с проста. Была в нем, в этом неизвестного полу существе некая своеобразная - звериная какая-то - грация, опасное изящество смертоносного оружия, особая на грани отвращения красота, притягивающая взор, но не доставляющая радости. Итак, он - или это все-таки была она? - стоял прямо напротив Кочергина. Высокий - высокая? - несколько выше полковничьих метра восьмидесяти трех, тонкая - или тонкий? - в черном кожаном плаще едва ли не до пят, узком сверху и широком внизу, как какое-то диковинное платье или старинный кафтан. А, пожалуй, что и кафтан, потому, как и воротник характерный - стоячий, но застегнут был этот плащ на все пуговицы - до горла, а выше черного шелкового шарфа начиналось уже узкое и тоже как бы темное лицо, длинные белые волосы до плеч - то ли седые, то ли льняные - стянутые на лбу узким плетеным ремешком, и огромные немигающие глаза, как два черных омута или два ствола бронебойного калибра.
- Добрый вечер, полковник, - сказал человек в тот момент, когда их глаза встретились. - Надеюсь, Лука вас не испугал.
Судя по интонации, человеку этому было совершенно все равно, напугал зверь Кочергина, или нет. А еще, как тут же сообразил, Кочергин, и по голосу понять, кто это - мужчина или женщина - было невозможно. Голос был низковат, пожалуй, но не чрезмерно. Мог бы считаться мужским, но с тем же успехом его можно было определить и как женский.
"Твою мать! - В бессильной ярости выругался про себя полковник. - Послал, понимаешь, господь гермафродита!"
- Ничуть, - сказал он вслух, переводя взгляд с хозяина на зверя. - Это ведь ирбис, если я не ошибаюсь?
- Да, - подтвердил человек. - Это тувинский ирбиш. Впрочем, он крупнее обычных снежных барсов. Не ягуар, конечно, но вполне сравним с леопардом. И, разумеется, крайне опасен.
- Но вам, я полагаю, он подчиняется? - Спросил Кочергин, демонстрируя независимый характер и фронтовое хладнокровие.
- Разумеется.
- А ваши люди?
- Они мои люди, - чуть улыбнулся человек, отметив специальным ударением слово "мои".
- Вы можете разместиться в казарме, - перешел Кочергин к делам. - Я приказал подмести и проветрить второй этаж. Первый, впрочем, тоже пустует, но на втором, мне кажется, вам будет уютнее. Постельное белье, продукты - там есть небольшая кухня на первом этаже - телефонная линия ... Если еще что-то понадобится, связывайтесь прямо со мной. Связь с городской полицией, внутренней стражей ...
- Спасибо за все, - чуть поклонился человек. - Но вот связывать нас ни с кем не надо.
- Ну, - пожал плечами Кочергин, который такому ответу был даже рад. - Не надо, так не надо. Повара и пару нижних чинов в обслугу я утром пришлю.
- Не надо, - повторил, чуть качнув головой, странный человек. - Нам посторонние не нужны. Сами управимся.
- Хозяин барин, - снова пожал плечами Кочергин, отдал коротко честь и пошел, не оборачиваясь, прочь.
ххх
А совсем недалеко от Красного терема - если смотреть по прямой, а не мерить расстояние проезжими улицами и пешеходными переулками - в трактире "Куделя" сидел за дальним угловым столиком мужчина средних лет, одетый прилично, но недорого и без лоска. Он и вообще не обращал на себя внимания: средний человек со средней, усредненной внешностью, одетый в обычную, не бросающуюся в глаза и не привлекающую внимания "серую" одежду. И мы бы на него тоже внимания не обратили. Максимум, мазнули бы по нему - как по неодушевленной фигуре - равнодушным взглядом, заскочив в этот третьеразрядный трактир, чтобы опрокинуть стопку водки накоротке, да и дальше бы двинулись по ночным тропкам Шлиссельбурга и окрестностей. Во истину так бы и случилось, если бы не одно, но решительное "Но". Господина А. мы уже встречали в городе Утрехте, что находится в Нидерландском королевстве, и здесь, в Шлиссельбурге, прошлой ночью видели тоже. Однако прошлой ночью душа его, как мы помним, полна была горечи. Неуверенность и страх были растворены в его крови, тоска лежала на сердце. А сегодня, как ни странно, он был бодр и даже весел, и, разумеется, порядком пьян. Впрочем, последнее непреложным фактом считать не следовало. Сколько на самом деле мог выпить, не пьянея, господин А. не знал никто, даже его непосредственные начальники.
В трактире же господин А. был не один. Компанию ему этой ночью составлял еще один уже знакомый нам персонаж. Однако узнать в этом грузном неопрятном старике лощеного шотландского аристократа из Эдинбурга затруднились бы очень многие, и, пожалуй, мы первые среди них.
- Выпьете? - спросил господин А.
- А что еще мне остается? - Пожал плечами Джейкоб. - Пить и блевать.
- Не переигрывайте, - поморщился А.
- Не нравится, не ешьте, - откровенно усмехнулся "шотландец".
- Значит, думаете, что сами справитесь?
- Послушайте, господин алеман, - остро взглянул на собеседника Джейкоб. - Выкладывайте, что вы от меня хотите, и будем торговаться. А то ходите вокруг да около, как какой-нибудь ломбардец. Аж, тошно.
Следует отметить, что собеседники, как ни странно, говорили между собой по-русски. Причем Джейкоб произносил слова на литовский манер, а господин А. звучал, как настоящий пскобской уроженец.
- Значит, торговаться хотите? - Снова усмехнулся господин А. - Извольте, Джейкоб, будем говорить иначе.
- Ну, что ж, - было очевидно, что "шотландцу" не слишком понравилась осведомленность его виз-а-ви, но он не дрогнул. - Один ноль в вашу пользу, господин немец. Итак?
- Ваша жизнь за подробности биографии Тугарина.
- Которого? - поднял бровь Джейкоб.
- Не прикидывайтесь дураком, Джейкоб. Это вам не идет. Меня интересует Максим Тугарин, вас тоже.
- Меня уже никто не интересует, - кисло улыбнулся старик. - Я уеду, пожалуй, если вы, разумеется, не будете возражать.
- Не буду, - подтвердил твердость своих намерений господин А. - Убивать вас мне не резон. Итак.
- Тугарин старший своих детей никогда не афишировал.
- Вот как, - удивленно поднял бровь господин А. - Почему так?
- Возможно, до какого-то момента они считались незаконнорожденными? Ведь имя их матери никому неизвестно до сих пор.
- Любопытно, - пожевал губу господин А.
- Еще бы не любопытно, - улыбнулся Джейкоб. - Это вообще крайне любопытная семейка. Во всех отношениях, Карл. Не так ли?
Теперь настала очередь господина А. держать удар, и он, надо отметить, с задачей справился неплохо.
- У меня в городе достаточно боевиков, - теперь Джейкоб уже не улыбался. - Давайте не будем устраивать войны. Если честно, мне сейчас не интересно, у кого из нас яйца крепче и член длиннее. Вы понимаете, что происходит в Шлиссельбурге?
- Нет, - после короткой паузы, потребовавшейся ему для принятия решения, ответил Карл. - Это совсем не то, чего я ожидал.
- В сущности, - задумчиво сказал Джейкоб, глядя Карлу прямо в глаза. - Мой король не находится в состоянии войны с вашим. А?
- Где-то так, - согласился Карл, понимавший, что ему только что сделано крайне ценное предложение. - Я знаю Максима Тугарина еще с довоенного времени. Мы познакомились в Гейдельберге, позже пересеклись в Падуе, а уже после войны он приезжал несколько раз ко мне в Бонн.
- Но истории его семьи вы не знали, - предположил Джейкоб.
- Нет, - покачал головой Карл. - Макс не был в разработке. Я считал его своим другом и иногда обращался к нему за частными консультациями.
- Так вот зачем вы ездили в Утрехт! Ведь Макс Тугарин был тогда в Утрехте?
- Да, - кивнул Карл. - Он приехал, чтобы провести там семинар.
- Что вас интересовало?
- Мастер ядов.
- Я мог бы и сам угадать. Вы полагаете, мастер ядов - это Тугарин?
- Не думаю, - покачал головой Карл. - Хотя в нынешних обстоятельствах, исключить такой поворот дел было бы верхом легкомыслия.
- Беда в том, - Джейкоб усмехнулся, помолчал секунду, как бы взвешивая все "pro et contra", затем вздохнул обреченно, но все-таки достал из внутреннего кармана обтерханного пиджака сигару ценою в 25 золотых рублей и снова посмотрел на Карла. - Беда в том, что Тугарин не любил Казалеса, причем нелюбовь эта была взаимной. Что уж там у них произошло, я, к сожалению, не знаю, но что-то произошло. Они иногда встречались, но их отношения оставались холодными, если не использовать более сильного эпитета. Так зачем же Казалесу желать что-то передать Тугарину? Не понимаю.
Ретроспекция II (3): Старший сотник по кличке Счастливчик Макс. Июль 1939.
- Нет, - Гектор покачал головой и вдруг оскалился, вполне по-волчьи показывая Максу зубы. - Так меня убивать кровавым потом изойдешь.
- С чего ты взял, что мне интересна эта тема? - Вопросительно поднял бровь Максим Тугарин.
- Не обманывай себя, Макс! - У Казалеса это называлось "находиться в прекрасном расположении духа". Можно было только посочувствовать тем, кто попадался ему под руку в те дни, когда пилот вставал с левой ноги. - Эта тема интересна всем моим знакомым без исключения. И, разумеется, родственникам. Впрочем, последних и осталось-то ...
- А мне она не интересна, что же делать? - откровенно зевнул Тугарин. - И знаешь, почему?
- Почему? - поддался на эту немудреную провокацию Гектор.
- Потому что тайне твоей, Гектор, грош цена, да и та только в базарный день.
- Ну?! - Откровенно усмехнулся Казалес, понимая уже, что попался "как ребенок". - А ты скажи мне, Макс, что ты там про меня понимаешь, тогда и посмотрим, какой ты на самом деле умный.
- Рецепт прост и прописан много лет назад, - скучным голосом чиновника, перечисляющего какие-то пыльные пункты и параграфы, сказал Тугарин, глядя в расширяющиеся по мере его объяснений зрачки Гектора. - Идешь в антикварный магазин, окупаешь там ножик с посеребренным лезвием. Лучше, старый, но, с другой стороны, где же ты возьмешь такой новый? Их больше не делают, как я слышал. Потом идешь к кому-нибудь вроде тебя, говоришь "здрасьте" и между делом всовываешь лезвие между ребер, но только так, чтобы непременно попасть в сердце. Вот, собственно, и все. Ах, да. Если рука сильна, а глазомер никудышный, и в межреберную щель не попасть, можно ломиться напролом. Я бы, например, и не заморачивался, а просто снес тебе ребра. Доволен?
- Вполне, - Казалес был явно разочарован, но продолжать разговор на эту тему не стал. - Но тебе же все равно, - сказал он после короткой паузы.
- Не совсем так, - не согласился Макс. - Вернее совсем не так.