Фрагмент первый: Небо над Северной Атлантикой, 4 сентября 1947 года
Гроза догнала их над Грумантской банкой. Сомкнулись вдруг вкруг огромной металлической птицы крылья ночи, и две стены призрачного пламени встали на западе и востоке. Одна - шедшая с линии Канина Носа, - словно молот, занесенный для удара, стремительно догоняла идущий на форсаже "Сирин", а другая - из Гренландии, от мыса Брустер - надвигалась медлительно, предполагая, вероятно, стать той наковальней, на которой будет выкована судьба этой ночи. Однако, так или иначе, ничего еще не случилось, и жребии не выпали, находясь, верно, в полете, и ничего пока не было решено.
- За облаками луна... - Раав сидела в кресле штурмана и смотрела в ночь сквозь купол остекления. - А впереди кровь и лед...
- Я составил семь гороскопов за три месяца, и ни один из них не позволил "заглянуть за горизонт"... - Виктор, устроившийся на откидном сидении за ее спиной, не жаловался и не печалился. Он рассуждал, рассказывал, думал вслух. - Есть что-то в этой ночи... - Он помолчал мгновение, как если бы отвлекся от разговора, заглядевшись на невероятной красоты и масштабов действо, разыгрывающееся над невидимым с такой высоты океаном. - Впервые я вычислил эту луну девять лет назад...
- А я увидела ее во сне. - Раав повернулась к Виктору и посмотрела в глаза.
В штурманской рубке было сумрачно, - только слабая зеленоватая подсветка на приборной панели справа - но бортинженер "Птицы Сирин" был уверен, женщина видит его глаза, и их выражение она различает тоже.
- По-русски луна... она. - В ее голосе тоже звучит задумчивость, едва ли не мечтательность, но и что-то еще, холодное как оружейная сталь и такое же опасное.
Увы, но Виктор в темноте почти ничего не видел и очень жалел сейчас, что ему достались совсем другие способности.
- По-нашему луна - Яреах или Йарих... не она. Он...
- Постой, постой! - Встрепенулся Виктор. - Яреах...Йерихо... Это ведь всего лишь разница в произношении, не так ли? Ты дочь Луны?
- Да... - Коротко ответила Раав, но не смогла завершить обозначенную уже интонацией фразу. - Я...
- Нет, нет! - Замахал длинными руками Виктор. - Что ты, Раав! Я просто так спросил! Мне все равно! Мне...
- Уверен? - Спросила она, и на мгновение Виктору показалось, что климатезаторы "Сирина" вышли из строя, и в лицо ему дохнул стужей полярный океан.
- Я просто так... - Повторил Виктор и вдруг споткнулся. - Нет, - Покачал он головой, зная, что уж она-то видит его движение как днем. - Не просто так... Не знаю, переживем ли мы эту ночь, но... - Ему это было очевидно, и, однако же... - Я хочу, - Сказал он твердо. - Чтобы у тебя было больше шансов.
- И не думай! - Взмахнула тонкой рукой миниатюрная блондинка. - Я...
- Ты. - Кивнул он и улыбнулся. - Должна быть сильной, Раав. Я ведь, увы, не боец, так что спасать меня придется тебе.
- Если... - Хотел добавить он, усомнившись в том, в чем на самом деле сомневаться не имел права.
- Молчи! - Коротко приказала Раав, читавшая сейчас в его глазах как в открытой книге. - Ты владеешь руническим письмом?
- Чертами и резами читаху и гадаху...- Не удивившись вопросу, ответил барон и уточнил после ничтожной паузы, взятой "на размышление". - Руянскими рунами и кёк-тюрскими, северными...
- А по-аккадски? - Быстро спросила Раав, поднимаясь из кресла. - По-арамейски?
- Нет, - с сожалением признал Виктор фон Мюнхгаузен. - Старой грамоты не разумею... Но если я правильно тебя понял, тут потребно финикийское или хотя бы вавилонское письмо...
- Не страшно. - Она подошла к Виктору и села ему на колени. - Я все сделаю сама, но... Я не хочу, чтобы у богов возникла и тень подозрения.
- У богов? - Виктор был так удивлен, что на мгновение забыл даже о "величии момента" и о том, что ему предстояло совершить. - Разве ты не веришь в единого грозного бога народа Израиля?
- Элогим велик. - Раав смотрела Виктору прямо в глаза, но даже на таком расстоянии он видел лишь два окна, открытых во тьму. - И он мой бог и господин. Барух ата адонай! - Прошептала женщина и коснулась губ кончиками своих пальцев. - Но есть еще и нижний пантеон... Вы называете их ангелами господними или духами...
- Я понял. - Теперь он действительно понял и знал, что должен делать. - Перед богом и людьми, - сказал он враз охрипшим голосом. - Я объявляю здесь и сейчас и в вечности, к которой стремится моя бессмертная душа, что я люблю женщину Раав Гур Зеев, известную так же как Раав бат Йерихо, и отдаю ее власти свою жизнь и кровь, как первый свадебный дар.
- Я принимаю твой дар, Виктор фон Мюнхгаузен, мой супруг и господин! Амэн!
Она чуть нагнулась и сначала легко коснулась губами его губ - дыхание у Виктора пресеклось, а душа взлетела ввысь - но ничего еще не было решено. Все только начиналось. Женщина издала тихий хриплый стон и, прервав поцелуй, склонилась к горлу любимого мужчины.
"Господи! - Не слово, не моление и даже не мысль. Чувство, зажегшее душу барона золотым солнечным факелом. - Господи!"
И острые зубы Раав смыкаются на яремной вене Виктора.
Аллилуйя!
***
Вдумчивый читатель - а иной кто до одиннадцатой главы вряд ли бы и добрался, - вправе задать теперь вопрос о достоверности описываемых событий. В самом деле, отправляясь в путь, герои наши, если кто-то забыл, одеты, оказались, крайне легкомысленно, а большой противолодочный самолет "Сирин-165М" - отнюдь не комфортабельный авиалайнер. Так что пассажирам, даже если они назвались вдруг пилотами и бортинженерами, на четвертом часу полета должно бы уже стать холодно. Но странное дело: тепло "на боевых постах", и дышится, на удивление, свободно, - без всяких там кислородных масок, - а ведь полет проходит сильно выше уровня облаков... И вот еще что. Представляет ли себе читатель, какой шум производят четыре мощных авиационных двигателя? Скажем прямо, разговаривать рядом с работающим двигателем невозможно. Поэтому, собственно, аэронавты и пользуются для этих целей специальными переговорными устройствами, но нашим героям и они без нужны. Чудеса, да и только. Чудеса...
А в рубке "Птицы Сирин" весело: Адмирал Тугарин и подъесаул Скавронская по очереди скабрезные частушки поют. Маркус - флотские, а Иванна, соответственно, "охранительные", то есть те, стало быть, за которые, "в ту войну" не мало народа коллеги госпожи Тугариной "сбыли" на Колымские рудники. Но сколько веревочке не виться...
- Не нравятся мне что-то метеоусловия. - Говорит неожиданно Маркус Максимилианович, прерывая свой вокал. - Что скажешь, подъесаул?
- Мне сразу заголосить или еще чуток подождем? - Шутки шутками, но и в голосе Иванны что-то такое "проступает", узнаваемое, но не называемое.
- Погоди чуток! - Встревает вдруг в разговор допреж молчавшая странная ее невестка. - Слышь, Тугарин, - говорит она, и как-то так получается, что все присутствующие сразу понимают, кого из двух братьев имеет в виду Чернава. - Надо или "Шатер" ставить, или "Табун" призывать...
А что не сказано, то мысленно всем семейством Тугариных сформулировано и принято. Чем бы не были эти ее, Чары-Чернавы, Шатер да Табун, но что-то же делать надо, потому как - еще чуть - и все: ударит молот по наковальне, выковывая из "Птицы Сирин" фигуру "ужасного будущего", и прости-прощай!
- О "Шатре" забудь! - Качает головой Максим Максимович. - Али не чуешь, родная, какую силищу ворог нагнал? И "Табуна" мне такого не призвать. - Признается он, глядя на свою молодую жену.
- Ну, что ж! - Пожимает та плечами и вдруг улыбается. - Нет, так нет... Хотя... - Лицо ее неожиданно становится строгим, взгляд - отрешенным, словно бы она уже не здесь и сейчас, в пилотажной рубке огромной амфибии, несущейся, форсируя двигатели, сквозь ночь к далекому Груманту, а где-то, где и решается на самом деле судьба этой ночи, и этих вот людей.
- Ох, мне. - Говорит она через мгновение. - Может статься, и отзовется Табун на твой зов, боярин!
Но и Макс Тугарин стал вдруг строг лицом, почувствовав "дыхание драконов" - дуновение Силы, порождаемой древней магией Луны.
- Следи! - Бросает он коротко жене, оборачиваясь к своему саквояжу. - А вы судари мои, пилоты, держите курс! Остальное не ваша забота.
Однако, работы, как известно, всегда столько, что на всех хватит. Недаром же говорят, что ее, работы, и после смерти еще на три дня останется...
И потому уже через мгновение после слов Тугарина работают уже все. Пилоты ведут самолет сквозь ночь, Максим Максимович составляет очередной яд, а Чернава и Шалим тянут странные песни на древнем языке, от звука которого железное тело амфибии начинает бить мелкая дрожь. И даже Порция Руфус нашла, чем заняться, она помогает профессору Тугарину, демонстрируя недюжинные познания в составлении редких ядов и снадобий.
- У кого вы учились, Порция? - спрашивает Тугарин, сразу же заметивший, что франкская разведчица что-то шепчет, "работая": то ли молитвы, то ли заклинания, а может быть, и заученные наизусть алгоритмы действий...
Если Альбин, то это, разумеется, псалмы, но нужны они всего лишь как мнемонические приемы. Яд есть яд. Богохульствуй или молись, изменить его природу невозможно.
"А то, что нам поможет..." - Но есть вещи, о которых даже думать "вслух" не стоит.
Это называется дисциплина мышления, и Тугарин - уж, на что в душе художник - владеет ею вполне.
Фрагмент второй: Шлиссельбург, 4 сентября 1947 года
И вдруг словно бы тишина упала на мир. Но не простая тишина, а колдовская, "кладбищенская", смертная, и от слепого ужаса, - не имевшего, казалось, ни источника, ни причины - у Карла Киржнера, офицера и джентльмена, сердце обрушилось в ад. Сжало виски, и дыхание пресеклось как от удара в подвздох, но жившие теперь уже своей, отдельной - отделенной от физиологии и психологии - жизнью чувства баварца продолжали воспринимать, как ни в чем не бывало. Обострившийся до крайности слух улавливал гулкие удары последних капель дождя о булыжную мостовую и тихий шелест, распрямляющейся травы, и журчание сточных вод в ливневой канализации. И обоняние ловило ароматы лесных и садовых трав, но сильнее всего был запах тлена и брусники с вплетавшейся в него тонкой ниточкой невесть откуда взявшейся здесь и сейчас корицы. А глаза... Обмерший, едва ли не умерший на месте господин А. увидел сквозь недвижный хрустально-прозрачный воздух, как очистилось - еще мгновение назад обложенное тяжелыми тучами - небо, и засветился в серебре, хлынувшем вдруг оттуда неудержимым потоком, дом братьев Тугариных. Лавка "ядов и притираний" была словно бы отлита из старого, чуть тронутого чернью времени серебра. Шкатулка, дароносица...
"Что?!"
Какая-то мысль, образ, тень смысла - что-то важное, но не проясненное мелькнуло в замершем сознании господина А., но чувство узнавания обмануло его, он не осознал и не понял открывшегося ему всего лишь на мгновение, потому что был "все равно, что мертвый" и не способен был вспоминать и рассуждать. А в следующее за тем мгновение с очистившегося неба ударила молния чудовищной силы, и дом Тугариных буквально взорвался, да так, словно бы в окно его залетел - каким-нибудь злым чудом - семисоткилограммовый снаряд от морского 16-дюймового орудия. Бесшумно ударил главный калибр ночи, дом вспучился изнутри, разросся мгновенно до чудовищных размеров, заполнив собой все видимое пространство, и с невероятным грохотом исчез во вспышке света сокрушительной силы.
Карл Киржнер упал, где стоял, и несколько мгновений полагал, что уже окончательно умер, погибнув "при исполнении воинского долга". Но чуть позже, ощутив неприятную жесткость мокрых булыжников под спиной, он сообразил, что думать о собственной смерти может лишь живой. Тогда Карл приподнялся на локте, чувствуя болезненную слабость во всем теле и боль в некоторых его, тела, частях, и окончательно удостоверился в том, что не умер. Он находился на все той же Старосрубной улице, на участке ее превращения в безымянную площадь. Вокруг вся мостовая была завалена разнообразным строительным мусором, в котором, тут и там, виднелись недвижные тела и отдельные их фрагменты. Дома Тугариных с лавкой "Яды и притирания" более не существовало, а улица выглядела так, словно подверглась ожесточенной бомбардировке. Но, в сущности, как тут же догадался Киржнер, так все и обстояло. Тугаринскую цитадель "грохнули" таким оружием, против которого и главные калибры супердредноутов - жалкие пукалки.
"Вот ужас-то..." - Мысль оказалась спокойной, лишенной эмоций и силы.
Ужас...
Киржнер встал, покряхтывая, и, взглянув в последний раз на котлован, образовавшийся на месте взрыва, пошел прочь. А в спину ему неслись крики боли и страха, да трещал набиравший силу огонь пожара.
***
Дрогнула земля и "пошла". Качнулась под ногами так, что милосердная сестра, несшая на подносике систему для внутривенного вливания, не удержала равновесия и, упустив из рук медицинское свое хозяйство, споткнулась да и полетела куда-то вбок, выцеливая виском острый выступ канцелярского стола. Но пронесло: едва не задела, но, как известно, "чуть-чуть", по русской традиции, не считается. Впрочем, событие это и вовсе осталось никем не замеченным. Никто не увидел, как упала бедная монашка. И грохота падения никто не услышал, как и матюгов приват-доцента Сухомлинского, опрокинувшего из-за мощного толчка под зад - через фундамент из ледниковых валунов, три высоких кирпичных этажа с дубовыми перекрытиями и четыре ножки стула - штофик с чернилами, из которого заряжал свою новую германскую самописку. А все потому, что почти одновременно с невиданным в здешних краях - от сотворения мира не наблюдавшимся - землетрясением пришел шквал, подозрительно напоминающий взрывную волну, и вышиб в окружном военном госпитале все окна, выходившие на север. И не просто так вышиб, а вместе с рамами, а там - через сколько-то быстротечных мгновений - пришел и басовитый с "хрипами и перекатами" отзвук страшного взрыва.
Но ни грохот взрыва, ни звон бьющегося стекла, ни землетрясение - ничто не способно было потревожить сомнительный "покой" пребывающего в коме полковника Кочергина.
Особая папка "Пропавшее сокровище", документ99.
"09.04.47 01.23
Срочно, секретно, Отдельный Корпус Внутренней Стражи, генерал-адъютанту графу Корсакову И.Е.
Господин генерал-адъютант!
Сим довожу до вашего сведения, что по данным 3-го Специального отделения (Север) 7-го отдела (Военная Контрразведка)Главного Штаба ВМФ женщина, соответствующая словесному портрету #СП785943А (см. приложение 3Е) и фото, предоставленному 9-м отделом (кадры) Отдельного Корпуса (см. приложение 4Е), была замечена вчера, 03.09.47, около 18 часов по местному времени на авиабазе ВМФ на Питьевом озере. Телефонным опросом свидетелей установлено, что женщина - предположительно агент Чимороза - прибылав расположение воинской части #747891 со стороны сопок (направление Север-северо-восток) в компании с адмиралом М.М. Тугариным, братом адмирала профессором М.М. Тугариным и еще двумя окончательно не опознанными на данный момент лицами. Тем не менее, исходя из имеющихся в моем распоряжении данных, можно предположить, что одно из них - госпожа Ирма Цель, студентка химического факультета Шлиссельбургской академии (по неуточненным данным, агент эфраэлитской или франкской разведки), а второе - женщина, пользующаяся дубликатом документов агента Чиморозы на имя Иванны Скавронской студентки математического факультета вышеуказанной Академии. Чьим агентом является эта последняя, следствием пока не установлена.
Все эти лица - и присоединившиеся к ним мужчина и женщина, предъявившие документы, принадлежащие, соответственно,доктору барону Виктору фон Мюнхгаузену и Александре Алтыновой - вылетели с базы ВМФ"Питьевое озеро" на большом противолодочном самолете-амфибии "Сирин-165М" в 21.07 03.09.47. Основанием для разрешения на взлет послужил личный именной приказ Великого Князя "Тэ-Тракай 81" от 2 сентября сего года. Средствами наземного и воздушного сопровождения контакт с "Сирином-165М" бортовой номер А186 потерян в 23.19 по местному времени. Зафиксированный на этот момент курс указывает на о. Грумант, как на возможную цель полета.
Следствие продолжается.
Прошу вашей санкции на запрос в личную канцелярию Его Величества с целью уточнения фактов, относящихся к приказу "Тэ-Тракай 81".
Войсковой старшина Сивяков В.П.
Начальник Шлиссельбургского Губернского управления Отдельного Корпуса Внутренней Стражи".
Резолюция [зелеными шизофренической яркости чернилами]: "Обращение разрешить. Доложить флигель-адьютанту генералу Айрапетову и через ночного секретаря ЕИВ Великому Князю лично. ИК"
Фрагмент третий: Небо над Северной Атлантикой, 4 сентября 1947 года
Надавила клыком и "охнула" безмолвно, почувствовав на губах, на кончике языка и на небе кровь. Да не просто кровь - хоть и не зря в обычное время сидела на молочной диете или ела только хорошо прожаренное мясо - а человеческая... Кровь Виктора фон Мюнхгаузена, мужчины в которого она - вот причуды и странности судьбы - оказалась влюблена, хотя и сама не успела понять, как это произошло. Но случилось, и теперь, когда супруг и господин подарил ей в качестве первого свадебного подарка свою кровь, никто - ни люди, ни боги - не могли обвинить ее в совершении непростительного греха. Не грех, не преступление - Дар благородного сердца, вот что такое была эта кровь. А ей, Раав бат Йерихо, не много и нужно было, чтобы "запела" ее собственная древняя кровь, и женщина разжала зубы и, откинув голову назад, беззвучно "закричала", призывая в свидетели своего Первого Предка - Непобедимого Лунного Воина.
И словно бы, поддерживая ее просьбу, формируя ее в Великий Зов и обрамляя орнаментом древних клятв, где-то рядом запели две мощные Воли, от желания которых дрожь пошла по телу железной птицы "Сирин".
И Он ответил! Эту речь невозможно было не "услышать", и не понять ее было нельзя. Когда говорит Отец, ему внемлют даже горы и моря. А Раав не просто "слышала", она воспринимала Милостивое Послание всем своим крошечным телом, в котором голос Луны рождал сейчас могучую силу Ночного Охотника. Не простой эфраэлитской охотницы, хоть и это совсем немало, а настоящего бойца в армии Матери Ночи и Отца Луны.
Сила закипала в крови, омывала мышцы и кости ее ладного женского тела, очищала мысли и чувства, рождала желания... Раав знала, ее кожа сейчас светится, словно фосфоресцирующая чешуя глубоководных рыб, а сердце было полно радости. Однако не было у нее времени, чтобы "купаться" в этих чудных переживаниях, чтобы наслаждаться счастьем сопричастности - ведь она впервые получила ответ на свой зов, - чтобы петь Песнь Победительницы. Дело не было еще сделано, и смерть стояла прямо за их спинами, вороша смрадным своим дыханием волосы на загривке. Смерть угрожала Виктору и братьям Тугариным, и странным их женщинам, и Шалим и ее подруге, чей образ казался сейчас Раав золотистым туманным облачком. Смерть бросала вызов ей самой, ночной охотнице Раав, и следовало делать, что должно, чтобы случилось то, что предначертано.
Кровь твоя и кровь моя...
Она полоснула себя острым ногтем по руке и ловко подхватила на подушечку указательного пальца капельку собственной крови, смешав ее моментально с кровью Виктора, оставшейся на губах.
Кровь и кровь...
Она взглянула коротко в удивительно красивые - изумрудные - глаза своего барона, улыбнулась ему и, вспорхнув с коленей любимого мужчины, принялась творить древний как мир обряд Женского Оберега.
Эттир Фрейи-Фрейра...
Она начертала на правой стороне полусферы остекления руны "бог" и "путь" и повернулась к "краю сердца", здесь следовало выписать рунами лучи пентаграммы, что было совсем не просто, тем более, в содрогавшейся от внутренней дрожи махине "Сирина". Но рука Раав была тверда, а движения - безукоризненно точны.
Ретроспекция VII (1): Раав бат Йерихо - ночная охотница, декабрь 1938
Ал-Лат ушла, а через мгновение "дыхание" встающего за горами солнца достигло Раав, и она с удовольствием подставила лицо "солнечному ветру". Дочери Луны не боятся дневного света, их не пугает сияние дня, ведь они не лилим - отверженные дочери Лилит и Самаэля, - не воры-хищники ночных пространств. Бнот Йерихо рождены бойцами, бесстрашными охотницами, способными сразиться с любым врагом. И Раав, пройдя семь кругов посвящения, могла теперь выйти и против "гончих Авадона" и против воинов Ваалберита, именуемого так же архивариусом Ада, и против беспощадных и коварных красавиц - дочерей проклятого Самаэля. Но именно поэтому и под голубыми небесами она - Раав Гур Зеев - оставалась самой собой. У нее не было "дневной маски", как не было у нее и "ночного облика". Называясь дочерью Луны - что являлось истиной несколько иного порядка, чем обыкновенная правда жизни - Раав родилась от мужчины и женщины. Ее рождению сопутствовала страсть - огонь, вспыхнувший в чреслах эфраэлитского полковника Шимона Гур Зеева и в лоне иосифянской аристократки Береники Шаор. Ее рождению предшествовало зачатие, случившееся в Великое Полнолуние на вершине горы Кармель. Она созревала в утробе женщины, возводящей свой род к праматери Рахели и праотцам Иосифу и Иакову. Она росла среди реликтовых кедровых рощ в горах Эфраима, набираясь сил вместе с выводком волчат. И не даром божественная ал-Лат сочла ее достойной своей дружбы. В мире, где ангелы и демоны живут среди людей, иногда появляются весьма неординарные личности. Таким был отец Раав - сильный человек Эфраэлитского царства. Такой была ее мать, чьи дивные песни пела вся страна. Такой оказалась и она сама, голубоглазая и золотоволосая Раав Гур Зеев.
Позавтракав белыми булочками, козьим молоком и медом, девушка забралась в широкую благоухающую ароматами горных трав и цветов постель и блаженно заснула, раскинувшись на алых шелковых простынях. Набиравший силу - за открытыми настежь окнами - день отнюдь не мешал ей спать. Солнечные лучи, проходя сквозь тонкую кисею колышимой легким ветерком занавеси, ласкали обнаженное тело красавицы, чуть золотистое, стройное, словно бы выточенное из цельного топаза невиданной величины.
Лицо спящей женщины было спокойно, но на самом деле душа ее странствовала сейчас в очень странных и даже опасных, если не сказать большего, местах. Она видела настоящий вещий сон, и как любой сон такого рода, он был полон тревожащих намеков, неразборчивых символов и великой недосказанности. Однако и в самом сне и, тем более, за его пределами, то есть, после пробуждения, Раав не теряла свободы воли, оставаясь в большей или меньшей степени, но все-таки самой собой. Этим-то и отличается от любого другого сна настоящее "сонное прозрение". Потому и помнила вернувшаяся в себя Раав то главное, что открыли ей во сне "боги" малого пантеона. Нечто решительное и непреклонное должно было случиться с ней когда-то в неопределенном будущем, где дышит стужей ледяной океан, летит огромная птица, меряющая крыльями бесконечность ночи, а еще Луна и... мужчина, о котором она пока знала лишь то, что у него удивительно красивые зеленые глаза.
Ретроспекция VI (2): Его сиятельство барон Виктор фон Мюнхгаузен - чистая душа, декабрь 1938 года
Ощущение было такое, словно кто-то вмешивается в его расчеты. Этого не могло быть, просто потому что не могло быть никогда. Со времен жрецов Тота - повелителя огдоады, "небесной восьмерки", от дней царя Соломона, начертавшего идеальную гексаграмму, от эпохи Пифагора, чья философия Числа определила пути развития "истинной математики", ничто - ни колдовство, ни божественный промысел - не имело власти в мире чисел. Их магия существовала сама по себе, вместе с миром людей и вне его, являясь воплощением божественной эманации. Во всяком случае, так считал Виктор фон Мюнхгаузен, не первый год рассчитывавший и строивший сложнейшие гороскопы. Так учили его наставники, так было записано в великих книгах древности. И вдруг это странное ощущение, почти навязчивая мысль... Но кто-то действительно "влиял" на его расчеты, ломая одни построения, чтобы возникли другие.
Кто или Что?
К этому времени, несмотря на молодость, барон слыл уже экстраординарным составителем гороскопов. Его талант раскрылся еще в ранней юности, едва ли не в детстве, и развивался с пугающей даже учителей Виктора быстротой. А способность перерабатывать, казалось, бесконечные объемы информации - в иные дни он прочитывал по две-три книги разом - облекала его Дар в одежды истинной гениальности, тем более что ни усидчивостью, ни маниакальной целеустремленностью молодой историк обделен не был. Так кому же было и знать, что возможно и что невозможно в искусстве построения больших редиксов?
Однако кто-то - или что-то - раз за разом проникал и в космограмму, и в сетку Домов. Менялась архитектура гороскопа, но он - вот странность! - не казался от этого неправильным. Напротив, возникало чувство "душевного трепета", почти экстаза... Или уже не почти? Они были более чем идеальны эти новые гороскопы, числом семь. Их было ровно семь - семь сложнейших редиксов, построенных Виктором в течение семи дней, по одному в каждый из дней недели, завершившейся в Новогоднюю - по Григорианскому календарю - ночь.
Семь.
Семь истинных зеркал, обращенных в будущее, и отразивших одну и ту же ночь: с третьего на четвертое сентября 1947 года.
Великую ночь.
Страшную ночь.
Ночь высокой Любви и странного Подвига.
Ночь Ужаса, пришедшего из глубин времени, и возрожденной Надежды.
А еще там были Луна, Кровь, Сила и Женщина. И Виктор терялся в догадках, пытаясь истолковать это смутное пророчество. Сомнения его оказались настолько велики, что он обратился за помощью к волхвам, но и их страшное гадание не прояснило будущего. Не открылось Виктору и то, кто "ворожил" ему во время расчетов, прорастая неясной ускользающей тенью среди построений его гороскопов.
Кто, а не что, потому что чем дальше, тем больше утверждался он в мысли, что речь могла идти только о существе со свободной волей. Не логическая возможность, не эманация стихийных феноменов, но человек или дух, то есть, тот кого, не покривив душой, можно было назвать КТО.
Фрагмент четвертый: крепость Оборье, свободная зона Тартар, Западная Сибирь, 4 сентября 1947 года
День прошел, как не был. Время просто неощутимо утекло, словно впиталось в ночной воздух, как влага в губку. А Ирина и не заметила. Давно прошли времена, когда она училась "ждать и догонять". Вот и в этот день, ни тени нетерпения не коснулось ее сердца. А ведь знала, предполагала, - если придерживаться истины, - что много чего могло случиться сегодня, если уж не привелось случиться вчера. Но даже Великая не могла "заглянуть за горизонт". Слишком далеко. Да и, поди разгляди тех, кто, не желая быть замеченным, никогда не позволит себя увидеть! Экая невидаль! Ее-то, Ирину, кто видит? То-то и оно. А гадать да ворожить, что там, в дальнем далеке, и как оно там - занятие не для таких, как она.
"Пустое..."
Пустое и есть: торопи - не торопи время, а все равно быстрее, чем выйдет, не получится.
Но вот день прошел, ночь настала, и только замерла жизнь в крепости - поздний час, и темень на дворе - как сжало вдруг предчувствием остывшее за годы и годы сердце. Сжало, и предсмертная тоска запустило в него когти. Охнула беззвучно Ирина, качнулась, ища рукой опоры, не нашла за что ухватиться, да и полетела спиной и затылком на пол. Убилась бы, поди, - такой удар даже ей не прошел бы даром - но старик-домовой выручил, не дал пропасть. Поддержал под затылок, обдал духом, словно из хлебного ларя пахнуло, да и сгинул, уронив, на прощание, со стола кувшин с водой. Ударился обварной керамический кувшин о выскобленные до белизны доски пола - разбился вдребезги, а на шум уже девчонка комнатная бежит. И все бы хорошо вышло, обошлось как-нибудь - В такие ли годы Великой помирать, и от чего? - но в этот как раз момент и дошла до Оборья "волна", поднятая взрывом в далеком городе Шлиссельбурге.
Застыл, остекленел воздух, и задохнулась Ирина, потерявшая способность дышать. И увидела, как далеко-далеко, за тридевять земель и четыре часовых пояса от нее споткнулся на бегу Захарий, замер удивленно, не понимая, что могло его остановить, не веря, что нашлась и на него управа. Остановился, замер, широко раскрыв глаза, пошатнулся... упал.
"Не встанет... Не встать". - Ирина взглянула в глаза испуганной девушки и "ушла в себя".
У нее оставалось совсем немного времени. Мгновения, а не минуты, но главное она все-таки поняла. Пусть и в последний момент, но не зря же она столько лет была Великой - не коронованной царицей тартарских оборотней.
Не зря...
"Последний бой... Армагеддон?"
Выходило, что так. И объясняло то многое, что неразгаданным скопилось в душе Ирины.
Армагеддон...
"Ты должна победить, Матерая, ты должна..." - Но это была последняя мысль - смерть уже пришла к Великой, - и закончить, завершить свою мысленную мольбу, придав ей правильную словесную форму, Ирина не смогла.
Но последняя просьба уходящего имеет особую силу, а "голос" Великой и никогда не терялся в хоре...
Фрагмент пятый: Небо над Северной Атлантикой, 4 сентября 1947 года
Два голоса... Низкий, чуть хрипловатый, от звучания которого шевелятся волосы на голове, и томление охватывает душу... "И источник могущества ...велик деянием..." - выводит женщина по-сарматски слова священных песнопений, и мурашки бегут по коже, и прерывается дыхание. И другой голос, высокий и чистый, словно не гортань живого существа, а золото райских труб порождает эти звуки:
"И мудростью Твоей... "
Как давно не слышали в подлунном мире слова этих древних псалмов на вавилонском наречии? Сколько прошло с тех пор веков, сколько минуло эпох?
Звучат голоса, сплетаются, выписывают в пространстве ночи сложные арабески сакральных мелодий, обрамляющих смыслы, порождающих силу. И густеет воздух в кабине пилотов, наполняясь гулом времени, в стремнине которого несется сквозь страшную ночь "небесная колесница". Гул времени, гул крови, голоса ангелов...
- Быстрее! - У Марка Тугарина от напряжения кровь течет из носа и ушей. - Быстрее...
Он сипит и задыхается, но держит "Сирин" на курсе. А рядом, в кресле второго пилота, обмякла, впавшая в беспамятство, подъесаул Тугарина, в девичестве Скавронская, а по матери так и вовсе Сташинска. Но ей сейчас все равно: Ия ли Сташинска она - курсант Качинской Офицерской школы авиации, или Иванна Скавронская - подъесаул из отдельного корпуса Внутренней Стражи, или молодая жена адмирала Тугарина, офицера и джентльмена. Веки ее опущены, скрывая огромные серые глаза, дыхание прерывисто, как во время ночного кошмара, и бледность заливает безупречное лицо.
- Быс... - По-змеиному шипит Маркус Максимилианович, видя, как неумолимо сходятся, готовые уже сомкнуться, медлительно-стремительные стены мрака с двух сторон от самолета, зависшего в растянувшемся в вечность мгновении. Поединок воль подходит к концу, и "сила солому ломит", не правда ли?
"Сила..."
- Быстрее... - Шепчет адмирал Тугарин, уставив взгляд в одну "точку" - в узкую щель, вставшего на дыбы горизонта.
- Есть! - Максим Максимович поднимается с колен и протягивает поющим женщинам долгую черепяную плошку с размазанной по дну густой кашицей, отливающей киноварью. - Здесь и моя кровь... и ее, - указывает он на свою помощницу.
Капитан Порция Фабиата Руфус лежит без сознания. Но занятый неотложным делом Тугарин нашел все-таки пару мгновений, чтобы оторваться от составления ядов - когда женщина обмякла вдруг и тряпичной куклой повалилась на пол - и подложить ей под голову сложенный вчетверо свой стильный пиджак.
- Вы знаете, что делать... - Не вопрос, просто лишние, от нечеловеческой усталости сказанные слова.
Но женщины понимают его правильно и, не прерывая пения, погружают пальцы в один из сложнейших из несуществующих в природе ядов, известный, впрочем, лишь немногим составителям. Речь, разумеется, идет о таких составах, которые возможно приготовить вот так - "накоротке" и "в полевых условиях" - без сложной техники и в короткое время, но тем не менее.
- Благословенна ты, Левана! Благословенна и прекрасна в полнолуние. Восход твой - рождение...
И одна женщина рисует на левой стороне полусферы остекления тюркскую руну "тиш", а другая - справа от пилотов - финикийские: "молитва", "цветок лотоса" и "рука". А сам Тугарин "расписывает" пол и потолок кабины, используя для этого не самые сильные, но зато доступные его умению готские руны. И когда последний символ встает на уготованное ему место, Луна меняет свой цвет - серебро становится золотом - и останавливаются готовые схлопнуться "ладони ужаса". Мгновение и "птица Сирин" вырывается из теснины, из "Сциллы и Харибды" жестокого волховства, и вылетает на простор. Снизу океан, сверху звездное небо, и огромная луна червонного золота. А впереди, на грани видимости, темная полоска на отсвечивающей красным и золотым безбрежности океана - остров Грумант.
***
- Что это? - Спросил удивленный Виктор.
Странный вопрос. Не содержательно - содержательно вопрос был совершенно правильный, - но ситуационно... Задавать такого рода вопросы в таких-то обстоятельствах? Весьма необычное поведение для человека, только что пережившего "сошествие в Ад": в Гехином - Гиену Огненную, где боль, простая человеческая боль - не худшее из наказаний.
- Что это? - Спросил Виктор.
А выглядел он при этом так, что, как говаривали по такому именно случаю в Великом Княжестве Литовском и Русском, "краше в гроб кладут". Но не для Раав. Крошечная блондинка его не за внешность полюбила. То есть, и за внешность, разумеется, тоже, и даже, может быть, в первую очередь, но сейчас это не имело ровным счетом никакого значения.
- Золотая Луна. - Сказала Раав, возвращаясь взглядом к небу за остеклением штурманской рубки. - Смотри, Виктор! Миллионы прожили свои жизни, не сподобившись увидеть червонного золота полной луны.
А луна в небе, и в самом деле, такая, какая может быть, кажется, только во сне или легенде: огромная - в полнеба - выпуклая, словно ассирийский щит, и золотая с кровью, как новенькая, не остывшая еще отливка червонного золота.
- Постой! - Растерянно возражает барон фон Мюнхгаузен. - Постой, Раав, но сейчас же не время для новолуния!
- Значит, это единственное, что тебя удивляет? - Улыбается Раав, не отрывая взгляда чудесных своих глаз от лунного сияния. - Ты не слышал, разумеется, как пели Чернава и Шалим... Шалим молила... Впрочем, ты ведь не знаешь арамейского... Ведь так?
- Не знаю. - Подтверждает Виктор, которому однозначно наплевать сейчас на луну, ее цвет, размер или фазу, в которой та находится. Едва выжив в водовороте злого ведовства, он любуется женщиной, которую так неожиданно встретил и так "поспешно" полюбил, и рад, доволен, просто счастлив, что света этой луны вполне достаточно, чтобы рассмотреть ее черты.
Сожалеть ему приходилось только о том, что золото волос Раав при таком освещении потемнело, а глаза - изумительной голубизны - казались желтоватыми, словно бы янтарными. Но это, насколько понимал барон, читавший кое-что по теории живописи, являлось результатом оптического смешения двух световых лучей: розово-красного краплака, доминирующего в расплавленном червонном золоте невиданной доселе луны, и лазури голубого оттенка в глазах женщины.
- Неважно. - Продолжает развивать свою мысль Раав. - Знаешь, не знаешь, какая, к черту, разница?! Левана - по-арамейски означает "белая". И так ее - Его - величает псалом. Но, видишь ли, именно белая, белый... так как луну никогда не называют словом, образованным от корня серебро.
- Тогда, что? - Поднимает брови, распахивая во всю ширь глаза, Виктор, и, обернувшаяся к нему на мгновение, Раав буквально тонет в изумрудной зелени двух открывшихся омутов, моментально сливающихся, впрочем, в один, из которого нет возврата влюбленной женщине.
"Нет... Нет?... Не сейчас!"
- Тогда, что?
- Кто-то, - тихо и медленно говорит женщина, неторопливо - ради удовольствия - всплывая из глубин зачарованного омута. Поднимаясь к "поверхности". Возвращаясь в себя, к себе, к неотложным и опасным делам в "здесь и сейчас" летящего сквозь ночь "Сирина".
- Кто-то, - говорит она. - Применил против нас древнее колдовство. Не знаю, как это по-русски. "Ладони ужаса"? Вероятно... так. Страшное колдовство... невероятное... Много веков никто такого не мог совершить. Ведь ты же знаешь, Виктор, - улыбается она вдруг, и от движения ее губ, от "полярной белизны" зубов, мелькнувших на мгновение между раздвинувшихся в томительном, полном эротического подтекста движении губ, барона захлестывает шквал едва контролируемой страсти.
Его словно паром горячим обдало, снаружи и изнутри, и кровь превратилась в чистый алкоголь... И пот выступил на висках, и сладкой болью пронзило низ живота...
- Волшебники существуют только в сказках, - севшим на октаву голосом заканчивает, между тем, свою мысль эфраэлитская охотница. - В жизни нет места магии, и оборотни появляются только в легендах, а вурдалаки - суть басни темных жителей Тартара. Ведь так?
- Так. - Через силу улыбается Виктор. - И ты не дочь Луны Раав Гур Зеев, а девушка из Тмутаракани Ирма Цель, с которой мы, бароны Мюнхгаузены, почти земляки, потому что от той Тмутаракани до нашей Каховки рукой подать...
- Но вот незадача. - Томно улыбается довольная произведенным эффектом женщина. - Колдунов нет, но кто-то устроил в Шлиссельбурге "Перунов гнев". Так называют колдовскую грозу в ваших краях. Раньше называли... А теперь, и не знаю даже, кто, кроме Тугариных, о том помнит?
- А Тугарины? - Быстро спрашивает Виктор. Его тяга к знаниям способна поспорить не только со Смертью, но и с Любовью.
- Ах! - Усмехается, любующаяся своим мужчиной, Раав. - Но что же Тугарины? Вот Зеркала и есть, по сути, главная интрига этих дней. И главная тайна. - Добавляет женщина сходящим "на нет" шепотом.
- Какие Зеркала? - Виктор полон недоумения, впервые услышав это слово в таком странном контексте.
- А разве близнецы не зеркала один для другого? - Поднимает бровь Раав-охотница. - Идеальное Зеркало для идеальной пары...
И Виктор припоминает вдруг один древний документ: скопированную путешественником запись, оставленную неизвестно кем, неизвестно где и с неизвестной целью... Оставшийся безымянным путешественник, пройдя в девятом веке через земли руссов и хазар, добрался до Великого Камня, перевалил за Уральский хребет и углубился в земли Тартар. Вот где-то там, в необозримом бескрайнем Тартаре, и обнаружил он святилище в неназванных и неописанных подробно горах, на стене которого резцом и молотом сибирскими рунами и была сделана запись, в единственной копии дошедшая до наших дней. Когда была она сделана? Кем? Каким богам приносили жертвы в том святилище? Древняя тайна, сакральный текст... но и там речь шла о Близнецах и Отражениях...
"Близнецы и отражения... гороскоп... Тугарины..." - Да, тут было о чем подумать, но не было на это времени. Сейчас не было.
Как ни устал Виктор, совершенно вымотанный мгновением пережитого им только что настоящего ужаса, как ни полон любви и нежности, находясь рядом - буквально в шаге - от предмета своей страсти, барон достаточно разумен, то есть, обладает мощным интеллектом, способным поспорить с магией и физиологией, чтобы продолжать мыслить здраво. Он, барон фон Мюнхгаузен, прежде всего ученый и мастер-составитель гороскопов, и как таковой, понимает: нет у него времени "на всякие глупости". А будет ли потом, зависит от того, что и как произойдет в ближайшие часы только что начавшейся ночи. Однако последнее - это уже не плод каких-то логических умозаключений, не факт эмпирического знания, а чувство, похожее на шестое, или голос инстинкта, если хотите, или еще что-нибудь в том же роде. А потому Виктор спрашивает Раав о главном:
- Я понял. - Кивает он. - Колдовство, чудеса... Но почему мы живы, и что вообще происходит, ради всех святых?!
- Что происходит? - переспрашивает Раав, молчит секунду, и качает хорошенькой своей головкой. - Не знаю. - Словно бы извиняясь, улыбается она. - Догадываюсь... но это не моя тайна. Я всего лишь верю на слово братьям Тугариным. - Чуть поводит она плечом в сторону кабины пилотов. - Это их мозаика... А вот почему не удалось колдовство, направленное против нас...
- В моем редиксе... девять лет назад... - Неуверенно говорит Виктор. - Семь раз подряд у меня получался...
- Октаэдр? - Предполагает Раав.
- Восемь сторон света... Откуда ты? Впрочем... Ты ведь была там...
- Я? - Кажется, Раав сейчас искренна, но знать этого наверняка не может никто.
- Ты. - Кивает Виктор, который не может ей не верить, просто потому что не может. - Ты все время вмешивалась в мою работу.
- Но ты говорил, что построил семь гороскопов за семь дней, а я видела всего один сон. Одна ночь, один сон... семь гороскопов.
- А что у нас с чудесами? - Улыбается Виктор, начинающий теперь верить в колдовство и как все неофиты готовый идти много дальше, чем обычный - ординарный - адепт.
- Ну, только если так... - Сомневается Раав, но ведь мгновением назад она начала говорить о чем-то другом...
- У нас оказалась идеальная команда. - Говорит она. - Ты же помнишь? Октаэдр. И нас тоже восемь... Тот, кто задумал погубить "Сирин", не знал, что на его борту кроме Тугариных окажемся еще и мы с тобой, Чернава, Шалим, Порция...
- А это? - Кивает Виктор на руны, светящиеся сейчас своим собственным светом, словно бы и не кровью написаны они, а флуоресцентными красками.
- Это... - Усмехается Раав. - Это магия ночи, луны и крови. Без нее не обходилась ни одна настоящая охота... И, знаешь что, - становится она вдруг серьезной. - У меня такое чувство... Вернее, это инстинкт "говорит"... Словами трудно передать, но, похоже, нас ожидает славная охота.
И вот что интересно. Виктор фон Мюнхгаузен никогда не интересовался всей этой магической ерундой. Предметы, невозможные в мире с теми параметрами, кои он полагал действительными, лежали вне сферы его интересов. Соответственно не читал он и, тем более, не изучал разнообразные легенды, сказки и предания, повествующие обо всех этих "диких охотах", "гончих Абаддона", вурдалаках да оборотнях. Нет, не читал. И если что-то все-таки знал, то самую малость - в контексте тех исторических и культурных памятников, что находились в сфере его профессиональных и личных интересов. Причем первые и вторые при этом почти не различались. И, однако же, когда Раав сказала "Настоящая Охота", Виктор ее сразу же понял, и, по-видимому, понял правильно.