Мацкевич Ольга Станиславовна : другие произведения.

Человек из метро

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Когда слишком устаешь что бы читать в метро закрываешь глаза и невольно вспоминаешь все свои грозы с самого детства, и думается: вот бы этот страшный гул ударил в голову, как Вулкан своим чудесным молотом богу Зевсу, и родилось бы тогда что-то важное и нужное, как родилась из головы громовержца Афина Паллада. Все ждешь... ждешь... и ничего не происходит. Темнота за закрытыми веками, темнота за горящими неверным светом окнами вагона поезда... И каждый день возвращаясь с работы я позволяю ей обнять меня и укачать словно беспомощного младенца.
   Я устала, внутри меня зреет беспокойство и чувство вины, и потому я закрываю глаза, как должно быть закрывал их Иона, угодив во чрево кита, и снова и снова вижу свою историю, выступающей мне навстречу. Наверное, все истории так или иначе начинаются с темноты.
   Должно быть я засыпаю, потому что мне кажется, будто она складывается во мне сама собой где-то между Нагорной и Чертановской, и я стараюсь запомнить каждое слово, каждое вызываемое им движение, что бы затем записать, сохранить это неожиданно родившееся ощущение важности и еще чего-то невыразимого. Но нужно еще доехать до своей станции, преодолеть эскалаторы и корридоры, пройти не зажмурившись и не сбавляя шагов мимо пахнущего лекарствами дедушки в растянутых трениках, мимо пивной компании, мимо рыдающей злой собаки на плакате с надписью "заведи друга", что бы тенью скользнуть по темным улицам и, выйдя из гробоподобного лифта, оказаться на людной, освещенной кухне и, давясь утренней кашей, заботливо разогретой для тебя кем-то, говорить о своих проблемах, слушать о проблемах других, улыбаться или качать головой, узнать, что масло подорожало, что розы стоили 600 рублей, что все они козлы, а потом смотреть "Дом-2" и еще что-нибудь "интересное", долго-долго стоять под душем, надеясь, что ежевечерние разговоры в темноте по телефону с любимыми будут окончены, и только после этого ощупью пробраться в комнату, залезть на верхнюю полку, укрыться с головой одеялом и остаться, наконец, наедине со своей историей... Но уж нет никакой истории, все расплескалось, исчезло, осталась лишь темнота и дразнящее желание уснуть, уронив голову на чье-то плечо...
  
   * * *
   Стараясь рассказывать так, как следует, я должна была бы начать с 12-го вечернего часа 21 августа 2009 года, когда я встретила своего человека из метро. Погружаясь в тот вечер, я снова слышу привычный вой темноты, усыпляющий как теплый вечерний чай, и в полусне-полуяви смешиваются в мыслях черные-черные волны, жуткие и плотные, как долина тени смертной, бесчисленные ночи за экраном компьютера, похожие на мерцающую в свете Луны со дна темного фонтана медную монетку, и вечерний корридор третьего этажа университета, конца которого никогда не могла увидеть, но всегда чувствовала если любимый учитель стоял где-то там, скрытый темнотой всех негорящих ламп, и, заложив руки за спину, рассматривал фотографии лучших выпускников...Во сне голова моя клонится в сторону и опускается на мужское плечо. Едва касаясь чьи-то руки откидывают с моего лица волосы, и знакомый голос шепчет... и снова я просыпаюсь в странной тревоге, оглядываюсь по сторонам, будто кто-то из спящих пассажиров мог услышать, прочесть мои мысли и посмеяться. Пассажиры молчат, и в каждом молчащем сосредоточенном лице, в каждом случайном взгляде, я нахожу человека, имени которого не знаю, оскорбленного и разочарованного, измучившего и наказавшего чувством вины. Но нет, это тоже лишь одна из неслучившихся историй, на самом деле вагон пуст и я не знаю на какой я станции, ослепленные сном глаза покалывает от света, спутанные волосы лезут в лицо...
   - Уснула? Сейчас Трубная, конечная...
   Не сразу понимаю, что это действительно конечная, что поезд дальше не идет и нужно двигаться, но человек, улыбаясь открыто и просто, пропускает меня вперед, и мы идем рядом через весь зал, будто старые знакомые. Он говорит что-то о балете, о каких-то передачах, работах, ремонтах, о тысячах трудностей, подстерегающих в неверной, коварной, похожей на лотерею Москве... Эскалатор едет медленно-медленно, будто падают листья в безветренный октябрьский день, и голос у идущего рядом такой же мягкий и ровный, и кажется будто гул и скрежет метро затаились и смотрят из-за угла не мигая: что это за люди без имени идут бок о бок, о чем говорит он ей, отчего она улыбается? И зачем они, пройдя короткий путь вместе, расходятся, садясь в разрые вагоны, позволяя усталым бледным машинистам, слепо глядящим вперед и только вперед, тронуть машину и увеличить расстояние между ними?
  
   * * *
   Парк за домом усыпан желтыми листьями, и спелые желуди хрустят под ногами, а в моем телефоне есть новый номер, номер человека из метро. Я бы хотела рассказать о том, как важно, что в телефоне появляется новый номер в те дни, когда ты чувствуешь свое одиночество растянутым на километры всех веток метро, растворенным в воздухе, отражающемся в осеннем небе, во взглядах прохожих на улицах... Но я не хочу говорить о себе, ведь я начала эту историю, что бы рассказать о другом человеке, о встрече, о диалоге...
   Как же грустно, что я не могу этого сделать - слова распадаются сами собой, и вот уже диалог становится ди-а-логом. "Ди" - двойное, "А" - отрицание... и выходит, что диалог - лишь двойная не логичность и только. Оттого ли, что он вдвойне субъективен? Мы лишь думаем, что понимаем другого, тогда как на самом деле никакого понимания нет, и государство двоих, о котором говорят писатели, держится не на любви, а на иллюзии того, что другой мыслит и чувствует также как ты.
   Значит ли это, что всякий диалог, всякая встреча, заведомо не имеют смысла? И стоит ли протягивать руку если не сумеешь коснуться?
   Мне становится страшно и стыдно, когда я осмеливаюсь думать об этом. Его прощальные слова "ты не бойся, я ничего не потребую, мне просто казалось мы могли бы что-то доброе сделать друг другу" волнуют и раскрывают внутри что-то незащищенное, важное и в то же время рождают цепь подозрений, за которые ругаешь себя, но которые никак не исребишь. Они как головы Лернейской гидры - на месте отрубленной всегда выростает две. И если сомнение еще можно усмирить, как сделал это Геракл, то с преследующим день за днем вопросом совладать гораздо труднее. И снова и снова я спрашиваю себя: не прикрываю ли я словами о невозможности свое неумение и нежелание понимать? И не хочу дать ответа.
   Поэтому и сегодня, как в те дни, когда я ждала его первого звонка, я пишу коротенькие записки о ветерке, о том, как носит он серую пыль, кружась вслепую в маленьких двориках, как бегает наперегонки с дворовыми собаками, как укрывает туманом пожелтевшую тонкую траву... Из северного города друг пишет, что думает об этой осени и о том как же мне в ней, и я испытываю трепет, будто подошла к разгадке, и сама становлюсь как ветерок, лечу легко, радостно, быстро, будто обнимая все, что способна увидеть и ничего не касаясь.
   Он позвонил через неделю, а я уже ждала, я уже была свободна на этот вечер, и ветерок, поселившийся на моем балконе вместе с сизыми голубями, дышал театром, игриво смеялся моим неловким приготовлениям, обещал открытие.
   Согласиться было легко и трудно одновременно. Целый день я думала о том, с каким чувством он станет застегивать пуговицы своей белой рубашки...
  
   * * *
   Много лет назад, в любимом маленьком городе В., я сидела в темном зале театра вжавшись в кресло последнего ряда ложи, и лицо мое то бледнело то загоралось, и все внутри вздрагивало и замирало от красоты и трагической силы истории, музыки, танца... Никогда больше я не видела такой "Ромео и Джульетты" как в тот вечер, открывший мне три имени смертных людей, соединившихся, словно три чудесные нити в руке Судьбы, что бы рассказать одну бессмертную историю. Шекспир-Прокофьев-Панфилов... Будто родилась во мне тогда вся нерастраченная нежность. Откуда он мог знать об этом?
   Весь вечер был отражением испытанной тогда, в детстве, нежности. Ее вызывало все: фотографии в холле, чудесные артисты на сцене, сидящие вокруг люди, но больше всего он, угадавший тот далекий и важный мне день, такой внимательный и неуверенный, будто все это у него, как и у меня, в первый раз... Могла ли я не обещать, что мы увидимся снова?
  
   * * *
   Когда мы увиделись во второй раз я чувствовала себя преступницей и совсем не потому что опоздала на 30 минут. Однажды один человек спросил у меня что важнее служить или принадлежать? Но как ответить, когда и то и другое важно, если только служба - не служба, а служение, если принадлежность - не рабская зависимость, не положение вещи, а свободное и сознательное вверение себя другому, если все по любви? Важнее не желать и не ожидать что бы тебе служили или принадлежали, но разве это возможно... Вот и я, будто Клеопатра, требующая жизни за единственную ночь с нею и не получающая с первыми лучами рассвета ничего кроме опустошенности, хотя искала совсем другого. Именно поэтому мы встретились во второй раз, и я испытала тайную, стыдную радость от того, что он уже ждет меня, улыбается, сжимая в руках красные розы. Я люблю маки, васильки и фиалки, но мужчины всегда почему-то выбирают в таких случаях красные розы.
   Придя домой я оставила цветы на подоконнике и весь вечер старалась не смотреть в их сторону, объясняя себе, что они слишком остро напоминают того безымянного мужчину с потерянным грустным взглядом, который первым в моей жизни подарил мне маленькую красную розочку на одной из улиц Симферополя 16 лет назад... Но в этом ли дело?
   Я знала, что он подарит мне розы. Это я сделала что бы это было так. Но и он...
   Его ожидания оплетают мои руки как цепи и пугаясь этой зависимости я позволяю своим глазам видеть дурное, сомневаюсь и не могу понять чего больше в моем сомнении - неуверенности в нем (недоверия) или неуверенности в себе (неверия)? Разве можно ради меня что-то подобное делать? Разве можно что-то подобное делать просто так?
   И, будто пытаясь распутать этот клубок, я назначаю новую встречу, еще и еще одну... Я убеждаю себя что пытаюсь вглядеться в него, тогда как на самом деле ищу лишь своего переживания, хорошего или плохого, хоть какого-то отблеска подлинности.
   Но разве не верно то, что когда специально ищут переживания, находят лишь пустоту? Если бы я могла меньше говорить и вместо этого отдаться действию - глубокому, жизненному... Переживание рождается из поступков, из связей между людьми.
   Но есть ли связи, не рассыпятся ли они, не разлетятся ли как туман от легкого дыхания ветра? Проходят дни, я смотрю на цветы по осеннему роняющие лепестки и переполняюсь нежностью, соединяя в себе половинки прошлого и настоящего, и не могу отказаться от очередного свидания - быть может он еще что-нибудь угадает давно забытое и бесконечно милое? Как это грустно, как не правильно...
  
   * * *
   Мы едем в машине по проселочной дороге уже совсем рядом от дома, задумчивые и тихие, все пропитанные глубокими синими сумерками. Внезапно перед нами падает два светящихся объекта. С короткой вспышкой они врезаются в холм и дымясь застывают на его пологой вершине. Мы останавливаем машину что бы посмотреть с чем столкнулись. Немного впереди проступают неловкие прямоугольные очертания двух предметов. В невероятных метаморфозах первый из них становится гигантским глазом. Он смотрит на меня, и я подхожу ближе. Сначала кажется, что это лишь любопытство, обоюдное желание заглянуть в другого, но чем ближе я подхожу, тем сильнее во мне страх. И вот я уже совсем не хочу заглядывать, ни в коем случае не стану заглядывать, пытаюсь сопротивляться, бежать... Но отказаться уже невозможно, и я смотрю в огромный, похожий на темное озеро зрачок. Он так велик, что единственное, что я могу разглядеть в нем - мое собственное отражение: бледное лицо на фоне хилых деревьев, испуганное лицо без глаз, за которым поднимается...
   И в этот момент я теряю способность видеть, только слышу как разворачивается за моей спиной гигантское ухо Ветер становится сильнее. Это оно слушает, - проносится у меня в голове. Ухо с такой силой втягивает в себя все окружающие звуки, что мои собственные уши лишает слуха. Мой страх суеверен и беспомощен. Я стою всего в нескольких шагах от дома, слепая, глухая, совершенно одна, с часто бьющимся сердцем. Я чувствую, что должна сказать или сделать что-то, что решит для меня все, и момент пока я, замерев, пытаюсь угадать что же именно, длится невообразимо долго...
   И даже когда я просыпаюсь, подменяя один сон другим, это чувство не оставляет меня. От него моя история одевается новыми красками, я становлюсь многословна, будто умру если вдруг перестану взахлеб описывать то, что было и то, чего не было. Я примеряю то один, то другой голос и теряюсь: какой же выбрать что бы все рассказать, что бы вышло красиво, проникновенно, по-настоящему... слово за словом, предложение за предложением, с миру по нитке - вот тебе и одежда. Но мне никак не подобрать себе платья - все стесняет движения, путается, не дает ступить шаг. Наверное, где-то должен быть человек, который один знает мои мерки, а я - его. Жаль, что мы не помним имен друг друга...
   Я не знаю что делать и потому пишу о рыцарях и принцессах, описываю лоскутное одеяло полей, разворачивающееся до самого горизонта, все старые пыльные комнаты замка, взгляд принцессы и выражение лица ведьмы с зелеными волосами, все пролетающие мимо дни и каждого посетившего замок рыцаря.., будто пытаясь отсрочить решающий момент понимания, и так каждый день.
   А на работе все одно и то же - пакет за пакетом, ящик за ящиком, полка за полкой... маркировщик пищит в руке как прожорливый кукушонок, и снова пакет за пакетом и ящик за ящиком... в минутную передышку я вижу принцессу Нору танцующей среди пыльных стеллажей старой библиотеки, берущей то одну то другую книгу, и на каждой случайной странице находящей подтверждение своему проклятию.
   Полка за полкой, ряд за рядом и так целый день и так год за годом, и нет ни сил ни возможностей искать спасительных духовных перегрузок, есть только пакеты, которые нужно разложить по ящикам, а все остальное - потом, потом когда-нибудь, может быть, когда все устроится, потом...
   Мне не хватает слов, будто нечто навалилось плечом на какую-то дверь и не дает им войти, и в то же время я понимаю, что единственный сторожевой пес у этой двери - я сама.
   Моя соседка Оля считает, что говорить так - ребячество. У нее есть план на несколько лет жизни, мы шепчемся ночами, и я смотрю на ее белеющее в сумерках лицо со своей верхней полки стараясь не расплакаться беспомощными слезами ребенка, услышавшего страшную сказку.
  
   * * *
   Я пытаюсь закрыться, спрятаться, не давать ложной надежды, но он снова и снова звонит, пишет, и я не могу устоять перед искушением соединить еще какие-нибудь половинки, еще что-то открыть для себя, еще что-то почувствовать. Его сообщения становятся самостоятельными историями, живыми, волнующими, и я прошу его писать, ведь для меня это так важно. И он написал рассказ обо мне и для меня, сразу будто преодолев несколько лестничных пролетов вглубь моей натуры, к самой сердцевине.
   - Кем ты хочешь стать когда выростешь, девочка?
   - Музой. Хочу стать музой.
   Но и его история, также как и моя, кажется скучной, незавершенной и неполной, умолчавшей о самом главном, а значит не достигшей цели, тоже бывшей только ребячеством, только игрой, которую усмотрела в его взгляде моя подруга, приглашенная на одну из наших с ним встреч.
   И даже если все так, если отказав ему в праве хозяина одной ночи я увижу его затылок, какое право я имею чувствовать себя обманутой?
   Я продолжаю писать, все еще надеясь, что история может получиться, и снова и снова примеряю ей то одной то другое платье, а он пишет мне сообщения: "Двое на пляже понравились друг другу, а когда оделись - уже нет". Сначала меня захлестывает волной восторга, ведь ему снова удалось угадать меня, и только потом - горькое осознание: он прав, бесконечно прав и нужно писать иначе, но я ведь никогда не напишу так, как следовало бы, как постарался написать он, будто бы однажды два одиноких человека встретились в метро. Я перечитываю написанные страницы о заколдованной принцессе, обреченной ведьмой с зелеными волосами дни и ночи бродить бесчисленными корридорами холодного замка, полного теней и страхов, о странниках, приходящих к ней по умыслу или по странной случайности, чтобы обогреть, обогреться, остаться рядом навечно и... покинуть замок еще до рассвета, до появления красок, до музыки, до первых распустившихся в старом саду орхидей..., о том, как ветер гудит сквозь оконные щели, как на бледных щеках принцессы появляется изморозь, как скрипят лестницы и полы в боковых корридорах замка, будто ветки дуба перед грозой, словно невидимая расторопная прислуга перебегает из комнаты в комнату, волоча за собой ковры и подушки, столовое серебро, подсвечники, хрустальные графины, сладко рубиновые от налитого в них вина...
   Словно. Будто. Как рассказывать истории без этих слов, как не запутаться в описаниях того как постарел и съежился замок, превратившись в серию маленьких комнат полных пыли, дырявых котлов и ветоши, как осторожно на цыпочках выходит принцесса из ванной, стараясь ступать лишь на белые плитки пола и оставляя на них замысловатый узор маленьких мокрых следов, как ночные сны подхватывают налету тосящие мысли и летят... летят, не зная пространства и времени, что бы где-то в прошлом шептать Одиссею, смотрящему в Зеркало Вод, смертельное ласковое "...обернись... обернись..." Он прав, я непременно запутаюсь и позабуду о самом главном, о том, с чего начиналась история, о том, ради чего она начиналась, о двух одиноких людях, однажды все же встретившихся в метро.
  
   * * *
   Он давно уже ничего не угадывает, мы бесцельно бродим по улицам пока моросит дождь, а когда он заканчивается - заходим в какое-нибудь маленькое кафе что бы перекусить. Он вспоминает тот день, когда мы ходили в театр, и смеется над своей глупой белой рубашкой, он считает, что мои любимые цветы - красные розы, он выбросил блокнот со своим рассказом и когда я молчу он всегда говорит о работе. Он попросил вернуть потраченные на меня деньги, потому что настали трудные времена, и они действительно настали. Но я отказываюсь от концерта любимой группы и приношу ему деньги, и снова и снова соглашаюсь на встречу, то ли по привычке, то ли отдавая старые долги, то ли от того, что хотелось бы думать, что все это имело какое-то значение, что все-таки можно как-то приблизиться, посмотреть в чужого тебе человека так, что бы хоть на мгновение увидеть в его зрачках что-то кроме своего собственного отражения.
   Но может быть Оля права, и все лишь ребячество, а я - застрявший в пубертатном периоде несчастный подросток... Кто в юности не писал стихов? Тогда, сколько бы людей в метро я не встречала, я никогда никого не пойму, потому что никогда не увижу, и каждая встреча будет отражением того момента, когда мы с ним, расставшись посреди станции, сели в разные вагоны и разъехались в противоположные стороны...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"