Володя Злобин
Путин
О Владимире Путине надо писать без подсказок, на дыхании и уме, благо за четверть века должно уже от зубов отскакивать. Зачем что-то о Путине вызнавать, если все мы понимаем о нём из жизни, на самом деле даже сожительства. У всех о нём что-то да накопилось.
Накопившееся вполне может быть ошибочным, но куда важнее, что оно просто есть, присутствует, а значит, остаётся непосредственной сцепкой с жизнью, которой можно простить самые траурные заблуждения, ибо они оказались выстраданы, поняты на себе. Накопившееся постепенно, никогда не сразу. Это что-то капающее, переполняющее. И это первое, что можно сказать о Владимире Путине.
Он вызывает ощущение накопившегося.
Очевидно, что накапливается у всех по-разному и в то же время схоже. На уровне класса, этничности, женственности, любой выдуманной категории Путин будет разложен на удивление одинаково. Понятно, что о Путине скажет националист. Понятно, что о Путине скажет западник. И что патриот скажет тоже понятно. Но если сложить, выйдет шизофрения — Путину одновременно удаётся проводить геноцид русского народа и быть русским шовинистом, оставаться диктатором и либералом, гением и пройдохой. На уровне самостоятельных размышлений Путин всегда представлен аналогово. Он Рузвельт и Октавиан Август, Муссолини и Навуходоносор, Атилла и Вильгельм II, Бисмарк и Брежнев, Ленин и Николай I. Подобные сравнения не могут основываться на наличии каких-то специфических черт, ведь на таком эпохальном, культурном, этническом расстоянии они окажутся общими замечаниями про сильную волевую личность с рядом свершений в загашнике. Сущностно это ничего не сообщает о Путине, зато показывает его притягательность для сравнений и связанную с этим сложность.
Аналогия один из слабейших риторических приёмов. Она вызвана невозможностью покрыть описываемую область и потому ищущей помощи на стороне. По каким-то причинам Владимир Путин весьма трудно определяем, но не в сознательной политике уклонения, а, скорее, в отсутствии как таковом. Из-за чего говорящие о Путине вынуждены обращаться к заимствованиям. Но заимствование всегда распределено меж сравнивающим, сравниваемым и тем, с чем сравнивают. Из-за чего сверка Путина больше говорит о том, кто сравнивает, нежели с кем.
Почему так?
Во-первых, Путин несовременен.
Его несовременность можно определять технически, как повседневность, в которой почти не пользуются Интернетом. Или мировоззренчески, как заданность ограниченным культурным опытом. Но Путин несовременен в ином смысле — не традиционалистском и не прогрессистском — он несовременен моменту, текущему, наличествующему, пребывающему. Он не вписывается в происходящее, будто оно его не касается, будто он всегда в стороне. Он неуместно выглядит в кругу западных корпоратов или когда читает России свои лекции. Он чужероден как в сверкающих медиа, так и в народной глубинке. Он выделяется среди силовиков с их тяжёлыми брылями и среди манерной интеллигенции. Все, даже политические противники, отмечают дотошность Путина к цифрам, показателям, документам: Володя, в мире уже всё решено!.. ну хватит тебе! пожалуйста, перестань! А он шуршит бумагами, что-то цитирует: столько-то стали выплавили, и Оливер Кромвель был... Путин человек факта в эпоху, когда все хотят быть сюжетом. Он несовременен в том смысле, что не соответствует потребностям момента. Он словно на день впереди или на день позади, но никогда — сейчас. Он не делает того, чего от него требует настоящее, а если как-то с ним взаимодействует, то либо слишком поздно, либо слишком рано. Он не принадлежит эпохе, притом что физически плоть от плоти её, и этот дисбаланс растрясает любую путинскую однозначность, потому что её очень хочется связать с понятным контекстом, но этого контекста попросту нет.
Несовременность президента России хорошо видна по любым мемам с Путиным, в которых всегда есть что-то отчуждённое, не вяжущееся с ним, будто его случайно сюда приклеили, и не до конца смешно, не полностью иронично. Человек, о котором не сделать полноценный мем — вот что можно сказать о Путине. Мем — это единица текущего, это валюта настоящего, с помощью которой пользователи хоть как-то пытаются закрепиться в реальности. Но Путина закреплять бессмысленно, потому что никто не знает, что именно мы крепим.
Во-вторых, Путин межвременнен.
Такой человек как Путин не мог не прославиться своими опозданиями. Ему вечно не хватает времени, он куда-то его расходует и не успевает, задерживается, заставляет ждать. Особым отношениям Путина со временем благоволила историческая ситуация: Путин оказался межвременщиком, был призван провести Россию по пустыне, а потом без сожалений окончить поход. Но он задержался у власти подобно тому, как задерживается перед своими встречами и выступлениями. Путину оказалось предназначено быть где-то между, но он предпочёл судьбе посредника судьбу адресата. Он курьер, который решил не относить письмо, а оставить его себе. Естественно, что в таком положении от Путина все чего-то ждут — поражения ли, реформ, побед, даже прозрения — а он не способен ни на что из этого, застыл в невидимой смоле. В этом, кстати, заключена как слабость, так и определённая путинская сила — Путин алогично неспешен и потому владеет ситуацией, так как приходит последним к смыслу, уже обесцененному чьими-то действиями и предположениями. Будь то сноуденовское сидение в аэропорту, уничтожение химического оружия в Сирии, либо же Украина — Путин молчит, покуда медийное напряжение не источит событие, и оно не упадёт в последнюю протянутую к нему руку.
Что в понимании медиа и возлагает на эту руку всю ответственность.
В-третьих, Путин неокончателен.
Неокончательность Путина видна на временной дистанции. Путин начинал как патриотический западник, затем хотел остаться с Западом на суверенных российских условиях, а закончил жесточайшим столкновением России с западным миром. Но во всех итерациях Путин искал возможности договориться, сгладить, вновь о чём-то условиться. Это политик, который смог бы подписать мирный договор даже после ядерной войны. Именно эта компромиссность не может никого полностью удовлетворить. Возможно поэтому западные медиа рисовали Путину образ героя-любовника с обнажённым торсом, а россияне требовали проникновения в них идеологии, цели, плана, указующего перста в горизонт. Но Путин оставался центром окружности, равноудалённым от желающих сблизиться точек.
Так, за что по-настоящему ругали Владимира Путина? За то, что Путин недостаточно Путин. Здесь — за то, что не сжал, не выдавил, не поставил, не рубил и стрелял, Там — за то, что не подходил к образу криминального босса, диктатора, тирана, самодержца, царя. Путин даже не популист. Для этого он мало общается с народом. Путин, скорее, тихушник. Спихнуть, промолчать, кхэкнуть — вот про него. И пожалуй единственная сущностная черта Владимира Путина в том, что он не способен быть Владимиром Путиным, то есть тем, кем его обычно представляют — властным, сильным, волевым, правоконсервативным, имперским политиком с национальным пробором. Все эти позиции требуют окончательности, какой-то заземлённости, а Путин стоит где-то рядом, а то и между, предпочитая подслушивать то, кем он является, но не быть им.
Качество разведчика, как ни крути.
Несовременность, межвременность, неокончательность — три истока всех путинских сравнений.
Но в таком случае, что у Путина своего?
Так как у Путина отсутствует контур, теоретически ему можно приписать всё. Чем, в общем-то, мир занимается вот уже четверть века. Неокончательность Путина блестяще подходит для блица. Он мог бы вечно отвечать на вопросы и примерять слова:
— У Путина улыбка Джоконды, но нет её гениальности, и это раздражает, как всегда раздражает тот, кто безосновательно считает себя умнее других.
— Путин всегда проводит работу над ошибками, но никогда не признаётся в том, что их совершил.
— Если у Путина и есть антагонист, то это Сократ.
— Ограничивая, он расширял. Петляя — приближал.
— Путин живёт в таком доме, что угрозой ему может быть рогатка.
— Путин — это альфа поневоле.
— Путин мог бы быть другом писателя.
— Обманываться рад.
Но у Путина есть что-то более важное. Путин владеет словцом.
Словцо — отличительная черта российского правителя. Тот, кто не владеет словцом, тот не владеет Россией. Ещё Пришвин ругал большевиков за то, что они не пускают в речь тайных русских словечек, так как чужаки, немецким ветром надуты. Или почему Ельцин, вопреки всему, обречён занять в российской истории более выгодное положение? Потому что Ельцин владел словцом. Он мог выкинуть что-нибудь этакое, показать глубинное понимание происходящего, что отзывается даже в среде молодых пользователей.
Говоря о России, нужно говорить о словце.
Так, очень важным для понимания Путина является слово «согласованность». Согласованность митингов, действий, заявлений... здесь не какая-то соборность слышится, а правила дорожного движения, чтобы никто никому случайно не помешал, чтобы как бы чего не вышло. Россия — согласованная страна, вновь не целая и не единая, а к чему-то приведённая, составленная, соотнесённая, кем-то выверенная и подписанная.
Ещё со всем происходящим в России как-то связано слово «морс». Но это тема для самых пытливых умов.
Владимир Путин довёл владение словцом до небывалых высот. Он верно понял, что словцо надо извлекать редко. Оно должно взрывать скучную, нейтральную речь и быть замшелым, из-под ила. Но самое главное, Путин понял, что на свои слова не надо обращать внимания. И это не только ирония. Сколько раз Путин сказал про скрепы? Один, два? А до сих пор разгибают! Много ли он повторил про русский мир?.. Словцо выходит за рамки маркетингового продвижения, когда политики брендируют речь. «Скощухи не будет!», — что, какая ещё «скощуха»? Откуда он вообще это взял? «Мотыжить, как святой Франциск»... мотыжить, да ещё и святой Франциск! Это не мог выдумать борзописец. Путин всегда говорит тускло, с кружениями. Границы его слов овальны. Он будто сдерживается, намеренно обтекаем, суров. И вдруг — словцо. Не просчитанное технологами. Странное, корявое. Своё.
Это ещё ошибочно называют путинизмами. Возможна путинщина, не путинизм. Путинизм — это чёткий набор критериев, последовательность, идеология, очерченность, а главное воспроизводимость — путинизм может быть повторён везде, в любой стране и любую эпоху, как цезаризм или бонапартизм. Очевидно, что такого путинизма не существует, он не передаётся политическим путём. Тогда как путинщину ухватить куда легче, потому что это некий набор влияния, ареол, газ, атмосфера. Путинщина может душить, пленять, может распространяться и покрывать, в ней опять распростёрлись крыла. Путинщина — это нависание фигуры, дух единицы. При этом путинщина гулка, по ней хорошо разносится звук. Особенно если постучать по трибунам, фасадам, речам. В путинщине есть напускность, выпяченность, хорохорство. Все вместе они скрывают отсутствие в России всякой системы, пустотной, как каверна могучей горы. Но её тень падает на больших и малых, которые всё равно оглядываются на портрет: «А если..?».
Чем вызваны эти оглядки в условиях страны, где нет системы («путинизм»), но есть атмосфера («путинщина»)?
Они вызваны тем, что для Путина есть свои.
Путин пришёл во власть из недр своих, переписал составленный для него договор и уже сам создал личный круг. В этом смысле Путин - это Анна Иоанновна. Из круга нет убыли или увала: проштрафившийся отодвигается подальше, что на окружности значит лишь то, что он остаётся на месте. Это сильнее обычного непотизма, это глубже отечественного кумовства. Свои — особое русское местоимение, делающее неподвластным законам, этике, прибыли, логике. Свои не обязаны никому кроме своих. Их нельзя предать суду или вытолкнуть на белый лист, иначе окружность превратится в кривую. И кто знает куда она заведёт!
Свои наиболее точно описывают политический строй Владимира Путина — не родственный и не сословный, не этнический и не поколенческий, а суженный, закрытый, отчасти даже домашний. К своим могут пригласить выступить, в том числе дружески посидеть, но принять в свои — никогда. Хотя это и не семья даже в самом широком, мафиозном смысле, а коллектив сработавшихся, спаянных временем людей, которые знают «как лучше». Пожалуй, это «знают как лучше» — худшая черта своих. Это черта старших, черта поживших, которые не хотят меняться, а хотят, чтобы им никто ни в чём не мешал.
Что выразилось в уникальном достижении Владимира Путина. Без массового насилия, выдаваемого за массовый энтузиазм, он сумел полностью уничтожить в России такое явление как политика. Будь то создание шмиттовской чрезвычайной ситуации или приземлённая парламентская конкуренция, политика была изгнана из России как продажная девка капитализма. Причём сделано это было не только на уровне альтернативности и кандидатур, где Путин удобно противостоял «либералам» с их вурдалачьей эмансипацией. Этот площадной раёк отыгрывал стояние Путина на реке Угре, за которой скалилась прожорливая западная орда, хотя истинный смысл «либералов» состоял в том, чтобы оппозиция Владимиру Путину не была левой, националистической или консервативной. То есть реальной, претендующей не на два, а на пять могучих процентов.
Политика в России исчезла на уровне повседневности. Она ушла из морозного ноябрьского воздуха, сщёлкнулась с пятой кнопки, в каске спустилась в забой. Политика заперлась на уровне телесности — отсюда все эти прибивающие, зашивающие, обливающие. Общество отдыхало под паром, довольствуясь негласным деполитическим договором — вы не лезете во власть, мы не лезем в вашу жизнь. И этот принцип соблюдался вплоть до сентября 2022 года. У россиян не было политического выбора, но не было и необходимости его совершать — можно было прожить четверть века, но никак и ни разу не столкнуться с необходимостью Путина, который сделал российское общество первым неполитичным обществом в современной истории. В этом его сущностное отличие от тоталитарного строя, где нужно постоянно подтверждать свою лояльность определёнными символическими ритуалами. Когда же их согласовывали — например, под праздники или электоральный цикл — официоз выглядел мертво и неумно, что ещё раз подтверждало его полную непричастность к современной России.
Но для чего Владимир Путин устранил общество?
Устранением общества Владимир Путин открыл путь к прямому управлению, к воплощению рациональных установок своего ума, к просвещённости европейского властителя XVIII столетия. Это ещё не Франция, но почти Пруссия — сочетающая свободу и обязанность, философствование и муштру, где вольности держатся не на законе, а на благодушии правителя. Ведь кто такой любимый Путиным Ильин? Это скучная линия русского патриотизма на немецкий, точнее пруссаческий лад (Дугин). Где служил Путин? В ГДР. Чем была ГДР? Попыткой СССР воскресить прусский дух в социалистическом обрамлении. Не зря же Шпенглер писал своё «Пруссачество и социализм», которому так в пору оказался шлем М56.
Возможно поэтому Путин столь близок с Европой, особенно с той Европой, которой уже давно нет, но с которой он так хочет договориться. Парадокс истории в том, что с Западом сцепился тот, кто всеми силами пытался установить с ним контакт. Это не душат — это обняться хотят. И это не сознательный вызов был, не переустройство мирополитики, а та сумма случайностей, которые незаметно втягивают в губительный водоворот. Отделяя Европу от Запада и деля Запад на здоровый и нездоровый, Путин показывает ту деидеологизированность, которой так не хватает адресатам его сообщений. Стиль Путина часто увязывают с прагматизмом, бисмаркианской реальной политикой или даже циничным макиавеллизмом, хотя Путин упорно идеалистичен и уж точно далёк от интриг любого рода: ему куда больше подошли бы максимы «Анти-Макиавелли». Кстати, опять из Пруссии.
Нетрудно заметить, что чем дольше говоришь о Путине, тем сильнее скатываешься к аналогиям.
Всё потому, что Путин первороден.
Владимир Путин первый в своём роде, он ничему не подобен, отец самому себе, на что указывает даже его фамилия — новая, никогда ранее не встречавшаяся. Медведев, например, что-то архетипичное, русское, всем знакомое. Нарышкин заикался в веках, а фамилия Путин не была на слуху ни у носителей культуры, ни у ценителей истории. Ближайшее напоминание — Распутин — со своей оргиастичностью и мистикой словно в насмешку стоит так далеко от собранного, рационального силовика. Первородство есть черта хаоса, поэтому Путин стал тем неопределённым множеством, которое все поспешили заполнить. Но вопреки прогнозам и координатам, Путин остался ожиданием, вечной куколкой, из которой должна родиться бабочка с правильной расцветкой крыл. По поводу их палитры ведутся ожесточённые споры, хотя невозможность закрасить Путина говорит не о какой-то сложной позиции, в которой он находится, а просто о том, что он первый в альбоме. Но все нацелившие карандаши остаются в крикливом ожидании, когда же случится что-то такое, что позволит Путина по-настоящему определить.
А ведь оно уже случилось.
Владимир Путин стал первым с XVIII столетия государственным чином, который переместил интересы России в саму Россию. Причём переместил, оставаясь в том же равнении, в котором находились Пётр I, Екатерина II, Ленин, Сталин или Горбачёв — в равнения на Европу, на её технологическое, идейное, политическое и экономическое превосходство. Впервые за века Россия нащупала свой интерес, отличный от интереса феодальных договорённостей, панславизма, марксистской идеологии и безропотной ресурсной ренты — центры которых находились вовне страны, будь то система монарших браков, «братья» с Балкан, пролетарская революция на Западе или экспорт углеводородов в Германию. Современная безыдейная Россия, с подорванными трубопроводами, с конфискованным капиталом, с ничтожным государственным долгом, с самообеспечением едой и войной, впервые за долгое время обретает свой национальный суверенитет. И это оказалось проделано не волевым императором или антагонистичным СССР, всё равно целеполагавшими себя на Западе, а сероватым, невнятным Путиным, который отказался от надкушенного яблока Европы вопреки неодолимой постсоветской традиции.
Это стоит ценить, как стоит ценить всякого, кто пошёл против самого себя. Несомненно, что Путин совершил поступок, требующий одинокого мужества. Остальное — спор о методе и целесообразности.
Но на заднике столь циклопического события проглядывает несостоятельность Путина масштабу исторического свершения. Сама диспозиция ждала колосса, обладателя твёрдых убеждений и невероятной судьбы, какого-то посконного земляного ответа, поруганного и восставшего, а пришёл маленький портфельный человек, читавший Пикуля и Ильина, владелец скромных способностей, по всем показателям пригодный на какую-то другую, более патриотическую должность. И вот он, будучи во всём усреднённым, пешеходом будучи, вышел на тропу, по которой не смогли прошагать титаны, а должен — он.
Именно здесь, в несоответствии задач — фигуре, раскрывается фатальная неполноценность Владимира Путина. Решившись на бесповоротное, он опять повёл себя половинчато и неполно, а эти его свои ожидаемо оказались стекольщиками. Вот в чём загвоздка! Свои оказались стекольщиками! Свои — это стекольщики! С очень талантливыми детьми. И с этой публикой предлагается вновь пройти по мучительной дороге России к обретению самой себя.
И не о том болит, что нет другого пути. А о том, что нет другой компании.
Итак, что итожить?
Путин вызывает ощущение накопившегося. Путин притягателен для сравнений из-за своей несовременности, межвременности и неокончательности. Путин первороден, он владеет словцом и у него есть свои. Всё это Владимир Путин употребил на то, чтобы перенести ядро российских интересов в саму Россию, смещение тяжести чего и вызвало огромные военно-политические изменения. Но их масштаб несоразмерен путинской фигуре, которая необратимо меркнет с каждым отвоёванным днём. Вокруг Путина вновь разгорается ожидание — переворота ли, а может прозрения — будто не ясно ещё, что человек, вызвавший столько мировых изменений, защищён от обязанности меняться вместе со всеми.
И этого знать о Владимире Путине совсем не хочется.
|