Володя Злобин
Дух живёт где хочет: 'Пламень' Пимена Карпова
С уважением и благодарностью к труду Николая Аверьяновича Шатохина,
изучающего наследие Пимена Карпова с 1972 года.
Иногда в незнакомом доме, скользя взглядом по книжной полке, можно наткнуться на корешок, который все прояснит о хозяине. Такие книги не редки и даже не дороги. Они живут плоско, в стопках макулатуры, а если вот так, стоймя, — о, человек, который их поднял, многое хотел рассказать.
Одна из таких книг — 'Пламень' Пимена Карпова. Если обнаружить её, как и вообще Карпова, возможно два исхода. Первый — это любовь к поэтам крестьянской купницы, что-то почвенническое, об иконах в углу, о берёзовом ситце. Так Карпов стоит в родном курском краю или в доме блюстителя старины. И по заслугам, кстати, стоит. Только вот Карпова знают даже меньше, чем Клычкова или Ширяевца, ему просто нечем на полке быть — тоненькие дореволюционные книжечки, тоненькие пореволюционные брошюры и разве что воспоминания 'Из глубины' 1956 года1. Издавать Карпова стали только после конца СССР, а там уж какая купница — другие б полки наполнить.
А вот второй исход... он, наверное, даже Исход. Так Карпов стоит у людей отшелых, подозрительных, выскобленных до крови или со свороченной бородой. У таких людей и полки-то зачастую нет — стоит сразу алтарь, где молятся Солнцу Града. Такова слава курского вопленника, певца потаённой России, единственного русского писателя, вокруг которого возник и существует настоящий религиозный культ. Важно уточнить — не обожание, не поклонение таланту, а именно религиозный культ. С подземными мессами, радениями и тихой скорбью о смерти земли2.
Прожил Пимен Карпов (1886—1963) непростую жизнь, подробности которой до сих пор неизвестны. На могиле его в курском селе Турка стоит дата 1884, и даже 120-летие писателя было отпраздновано на два года раньше, пока из найденной метрической книги не выяснилось, что Карпов родился в 1886 году3. А на просторах Сети до сих пор можно повстречать краткую статью о Карпове, сопровождённую фотографией поэта Михаила Лозинского. Проведя значительную часть жизни в двух столицах и лишь на лето возвращаясь в родное село, будучи участником есенинского круга и неоднократно печатаясь, Карпов сумел остаться тайным и неизвестным. Что уж говорить, раз даже его родное село — обезлюдевшая ныне Турка — делится на нижнюю и верхнюю, Первую и Вторую, в чём можно запутаться и по сю пору.
Как и остальные поэты-деревенщики, Карпов быстро столкнулся с немилостью советской власти: первый обыск состоялся в 1922 году, затем писатель мелькнул в протоколах допросов по делу 'Ордена русских фашистов', но самое главное, имя Карпова всплыло совсем уж не вовремя, в нехороший 1937 год. Поэт Михаил Герасимов на допросе причислил Карпова к группе Клычкова, что 'объединял вокруг себя писателей, которые в творчестве отражали кулацкую идеологию'4. Кулацкая идеология — это отсылка к эсерам, с которыми Карпов был связан ещё с 1905 года по деятельности Всероссийского крестьянского союза. От социалистов-революционеров же Карпов в 1917 году безуспешно выдвигался по Рыльскому уезду в депутаты Учредительного собрания5.
С таким послужным списком можно было быть выкорчеванным так же, как и остальная крестьянская купница от Орешина и Клюева до Наседкина и Васильева. Но Карпову повезло. Он вовремя залег на дно в Турке, где за писателя 'поручились им лично и имущественно крестьяне целого села'. В письме в столицу Карпова представили почти сумасшедшим: 'Пимен жив, но после перенесенного им потрясения болен физически и душевно настолько, что не всегда узнает своих близких'6. С 1922 года Карпова 'замолчали' и он тоже себя 'замолчал', жил очень бедно, любил собирать полевые цветы, занимался переводами, черновой литературной работой, незаметно мыкался по столице. Из безвестности Карпов вынырнул в 1954-м, когда со своими мемуарами явился в издательство 'Советский писатель'.
До сих пор неясна библиография писателя: 'рецензенты-башибузуки'7, как называл их Карпов, нещадно резали его произведения. Несколько повестей и романов до сих пор лежат неопубликованными, а под конец жизни у Карпова на железнодорожной станции Хутор Михайловский украли чемодан с рукописями8. Писатель замкнулся, последовал инсульт и смерть в селе Турка.
Весьма тусклая по меркам Серебряного века судьба, но именно вокруг Карпова сложился упомянутый религиозный культ.
В культе этом повинен 'роман' Пимена Карпова 'Пламень' (1913). Описать его довольно сложно. Текст Карпова радеет, глядит суглобо и взмокло. Формальных признаков романа в нём немного. Вместо этого — вой, хлыстовская многоголосица, отсутствие структуры, странные до невозможности персонажи, подозрительные словечки, кровопролития, совокупления, 'ехи' какие-то и 'приклюки', чёрт возьми что вообще... Где ни читаешь 'Пламень', всё равно читаешь его в душной полутёмной избе с запертыми ставнями.
Произведение рассказывает о 'жизни и вере хлеборобов' села Знаменского, вовлеченного в тайные народные секты. Крестьяне пляшут и взыскуют Светлого Града под руководством хлыста-пламенника Крутогорова. Пламенники — секта, стремящаяся к духовному и революционному перерождению, единению неба и земли, ненависти и любви. Им противостоит древняя тьма — бог Тьмяной, выраженный в сатанаиле-помещике Гедеонове. Этот царский генерал — совокупность всех мысленных и действительных пороков. Он бесчестит невест, насилует сирот, подавляет крестьянские восстания и вместе с тем тоскует о недоступности как красоты, так и некоего абсолютного тотального зла. Мечта Гедеонова — навесить 'на земной шар этакое чехло', скрывшее бы солнце и звезды, да отдергивать край за откуп, сдавать небо в аренду. Есть и пограничный тип, так называемая злыдота, которую возглавляет старец Феофан. Злыдота поклоняется Тьмяному, взыскуя при этом Светлого Града, но хочет достичь его через ужасы и злодейство. Злыдота — это не о причинении зла, а о его претерпевании. Присутствуют и некие красносмертники — радикальный пролетариат низин и лесов, мечтающий пойти на город войной. Их возглавляет одичавший водовоз Андрон, ушедший из поместья Гедеонова и вырывший в лесу землянку, чтобы славить 'красную смерть'. Пламенники, злыдота, красносмертники, сатанаилы — все эти толки взаимно друг с другом переплетены, а искания горнего мира обильно политы кровью, из которой, как огненная лилия, подымаются лепестки Солнца Града.
Текст 'романа' существует в двух редакциях. Первое издание было запрещено. Чтобы понять почему, достаточно взглянуть на оригинальную обложку 'Пламени', которую описал Розанов:
Вообразите себе огненного, палящего цвета лист, посередине которого нарисован не столько 'язык пламени', подымающегося кверху, сколько толстый бычачий язык, толстым концом книзу, от которого идут змеи-лучи, как радиусы. Все это — в черном округлении. А за округлением какой-то продолговатый овал из переплетенных колючек, из терниев, из листов, крючков и кочней, где завязли и терзаются нагие фигуры мужчин и женщин9.
Рассматривая обложку 'Пламени', трудно не согласиться с Розановым: разверзшаяся огненная вульва, звезда горняя, плоть-звезда, раскалившаяся, как чрево, тридцать четыре амебистых луча от нее. И этот 'рог' посредине — в нем нет изящества языка пламени, он насуплен, плотен, тяжел. Не огонь, а контур изогнутой двери — войди, войди, войди, — вульгарный эротизм обложки обращен не столько к читателю, сколько в себя, за себя. Важная очень особенность: карповские пошлость, безыскусность и мода в сиянии 'Пламени' всегда перерождаются во что-то иное, невозможное10. Ведь Карпов не то чтобы писатель, а скорее траурник, вопленник, тяготник, 'темномордое' — как однажды назвал его Блок11.
Протороман, текст 'Князь тьмы', Карпов закончил примерно к началу 1910 года, но, столкнувшись с редакторской критикой, уже к концу года переработал его в известный теперь 'Пламень'12. Тогда же Карпов начинает пропихивать 'Пламень' через переписку с влиятельными литераторами13. Издать 'роман' удаётся лишь в октябре 1913-го, что породило целый жанр, так сказать 'обожжённые 'Пламенем'':
И похоже на то, что вся книга — сплошная клевета, видимо, бессознательная со стороны автора, — клевета на человека вообще, на русское крестьянство и сектантство, в частности, а заодно и на те слои крестьянства, которые соседят с крестьянством14.
В 'Бюллетене литературы и жизни' заявили, что 'Пламень' 'не что иное, как бред, местами отталкивающий, возмущающий, местами потрясающий бред пришедшего в художественную литературу фанатика-сектанта, темного 'хлебороба''15. Критик Евгений Лундберг подсчитал: 'По количеству убийств и насилий повесть г. Карпова вероятно оказалась рекордной'16. Публицист Ал. Ожигов нашел, что строки 'Пламени' наполнены 'стилистическим блудом'17. Обычно пристальный Иванов-Разумник заметил, что талант Карпова тонет в 'хляби дешевого декадентства', а 'через год-другой никто не будет помнить о 'Пламени''18. Были и очевидные диагнозы: 'Книга Пимена Карпова — багровый сгусток крови'19. Военный врач Лев Войтоловский сказал, что Пимен Карпов 'колдун, живодер, пророк, заговорщик, что угодно, но только не писатель'20. Якобы в 'Пламени' бродят 'люди, похожие на плевки' да ползают 'черви, похожие на женщин'. Тот же Войтоловский в неспокойном Киеве 1918 года, говоря о 'Двенадцати' Блока, вдруг вспоминает когда-то разобранную им книгу:
Сейчас Пимен Карпов — один из деятельнейших членов курского совдепа и, не боясь наготы своей, обильно поливает родную землю кровью и... делает из кабака церковь.
Я боюсь, что лютования 'Двенадцати' очень сильно сближают их с ехами, смрадами и отверженными душами Пимена Карпова, семя которых не дает чистого побега21.
Собственно, Блок и дал самый известный и литературный отзыв на 'Пламень'. Это был единственный сильный голос, призывающий прислушаться к книге: 'Так и из 'Пламени' нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России'22. Консервативное 'Новое время' указало, что если подходить к 'Пламени' с литературной меркой, то это 'сплошной бред похоти и крови'23. Устами архиепископа Никона отреагировала синодальная Церковь: 'какою мерзостью недавно угостил некто Карпов нашу интеллигенцию'24. Педагогический журнал 'Для народного учителя' заметил о книге: 'ужасы, рассеянные в ней, кричат истерически о том, в какие нелепые тупики может заходить религиозная мысль одичавшего народа'25. Знающий автора Дмитрий Философов выразился резко: 'Нигде, кроме России, появление подобной книги немыслимо. Только в стране первобытного варварства, покрытого тонким легко исчезающим налетом культуры, возможно такое сочетание последней дикости с последним словом модернизма'26. Исследователь раскола и сектантства Александр Пругавин заметил, что дурной пример писать о хлыстах подал 'Петр и Алексей' Мережковского, а ''Пламень' привел прямо в ужас и содрогание даже самых мягкотелых и снисходительных критиков'27. Сектантский стиль письма также уловил критик Львов-Рогачевский: 'Автор велегласно возопил на первой странице, да так и продолжает вопить до последней страницы, душу выматывать. Пимен Карпов не пишет, а радеет'28. Публицист Владимир Шарков признался, что на середине книги его 'охватил ужас, не покидавший до последних строк. Ужас, сплошной ужас!' Не нужно даже ничего сравнивать с 'этим бездонным черным омутом ужаса и ненависти, преступления и отчаяния':
Д. Философов назвал эту книгу 'бредом'. Это не совсем так. Писатель заставляет самого читателя бредить, видеть самые невероятные, самые отвратительные кошмары, переживать сложную гамму ужаса, отвращения и того тошного ощущения, которое человек испытывает, глядя на бездонную пропасть — он заставляет читателя задыхаться под тяжестью этих кошмаров, проклинать и ненавидеть вместе с ним, но сам он не бредит29.
Разве что эгофутуристы, пойдя всем наперекор, заявили: 'Книга Карпова дорога нам. В ней есть сила и пламень и напоминание о темной, далекой от нас России'30.
По легенде, один из самых необычных отзывов о карповских пламенниках оставил не кто иной, как Никита Сергеевич Хрущев. Он земляк Карпова: родился в соседней Ольховской волости, в селе Калиновка. Якобы Карпов был у Первого секретаря на приёме со своими рукописями: 'Сам Хрущев вряд ли что читал, но кто-то из доверенных лиц ознакомился и поморщился'31.
Миф, конечно, но всё же Никита Сергеевич был тем ещё хлеборобом.
'Пламень' вышел в самый апогей дела Бейлиса, дела о кровавом навете, гремевшего по всей России. Изначально карповский 'Князь тьмы' рассказывал о бесчинствах помещика Гедеонова, которому противостояли светлые силы в лице старца Дмитрия и юноши Светозара32. Сектантская тема с радениями пришла в повесть при её последующей переработке, совпадающей с делом Бейлиса (1911—1913). Есть вероятность, что тем самым Карпов решил сыграть на общественных настроениях33. Даже начало продаж 'Пламени' (8 октября 1913)34 удачно совпало с финальной частью дела Бейлиса (октябрь 1913). Упоминание 'Пламени' в периодике того времени происходит либо в контексте дела Бейлиса, либо по соседству с ним35. Редактор 'Биржевых ведомостей' Иероним Ясинский даже спровоцировал перебранку на этот счет:
...на днях вышла книга молодого автора Пимена Карпова 'Пламень', в которой, с огромным поэтическим мастерством и искренним пафосом повествуется о целом ряде ритуальных кровавых преступлений, совершаемых на дне нашей сектантской темноты36.
Далее Ясинский называет убийц Ющинского сатанаилами — словом, придуманным Карповым для обозначения самых лютых сектантов, поклонников Тьмяного:
Так вот, возвращаясь к киевскому убийству, к Костомарову, к Хвольсону, к ритуальной и уголовной чертовщине, и все больше и больше убеждаясь в полной неприкосновенности Бейлиса и кого бы то ни было из евреев к преступлению, совершенному над злополучным Андрюшей Ющинским, мучительно спрашиваешь себя: Что же это за сатанаилы, которые так страшно замучили ребенка, и почему в стороне?
На эту заметку реагирует Владимир Бонч-Бруевич, друг Ленина и исследователь русского сектантства. Он с ходу называет 'Пламень' 'косноязычным бульварным романом', где крестьяне-сатанаилы 'сначала вертятся и крутятся вокруг жертвенника, а потом зарезывают 'отрока' для своей надобности, очевидно, для того, чтобы закусить, что ли, как бараниной, вечерком, после того, как напляшутся или упьются теплой человеческой кровью!'37. По словам Бонч-Бруевича, который совсем скоро от имени Наркомзема будет зазывать сектантов в советскую Россию: 'Графоманы всегда были и будут, и каждая психиатрическая больница имеет громадные архивы подобной пименовской литературы'. В свою очередь, Ясинский отвечает на этот выпад в заметке 'Власть тьмы и жаба'38 от 29 октября 1913 года. Позже Ясинский одобрительно вспоминал, что Карпов собрал в 'Пламени' образы 'символического каннибализма, религиозного изуверства, черносотенного исступления'39. Собственно, именно Ясинский сделал из Карпова главное литературное событие 1913 года. Ясинский же подыграл желанию Карпова сойти за сектанта с крестьянского корабля:
И может быть, Пимен Карпов тут не посетует на меня, если я кстати скажу, что не так ещё давно автор 'Пламени' был деятельным сектантом-'пламенником', искавшим света и в религии, и в революции...40
Сам же Карпов не находил себе места. В письме к Леониду Андрееву он с отчаянием заявил:
Меня рецензенты называют людоедом, пакостником, ритуалистом. Согласитесь, что это хуже физического убийства. Это убийство духовное41.
Наряду с 'Пламенем' Карпова в те октябрьские дни 1913 газеты расхваливали книгу профессора Германа Штрака 'Кровь в верованиях и суевериях человечества'. Известнейший разоблачитель кровавого навета, протестантский богослов Герман Штрак даже в весьма просвещённом 1900 году допускал наличие ритуального каннибализма у некоторых русских хлыстов, которые 'употребляют мясо и кровь новорожденного, а именно первого мальчика, рожденного избранной в 'Богородицу' 'святой девой' после экстатически-непристойного празднества, следующего за её избранием'42. Штрак бесхитростно повторяет ряд ангажированных синодальных свидетельств, патетически восклицая о том, ответственна ли христианская религия за подобные мерзости:
Если от такой 'Богородицы' родится девочка, то она в свою очередь предназначается в 'непорочные девы', но если родится мальчик, 'Христосик', то в восьмой день после рождения он приносился в жертву. Из сердца и крови, смешанных с мукой и медом, приготов-лялся хлеб для причастия, и это называлось 'причаститься кровью агнца'. Другие, как утверждают, причащались теплой ещё кровью своего Христосика43.
Иногда реклама книги профессора Штрака 'Кровь в верованиях и суевериях человечества' стояла вплотную с рекламой 'Пламени' Карпова. Книга, развенчивающая миф о кровавом навете, соседствовала с книгой, где есть сцена ритуального убийства невинного отрока!44 А над ними возвышалась реклама 'Несравненной рябиновки' товарищества Н. Л. Шустова, вписанной в те же самые солнечные лучи, что и упомянутая обложка 'Пламени'. Полное православие.
Всего через месяц после выхода тираж 'Пламени' был конфискован. По словам Карпова, разойтись успело около восьмисот экземпляров45, но 'черносотенцы, какой-то Орлов, Андреев и Клюев подали заявление в цензуру и теперь книга арестована, у меня произведен полицией обыск и предъявлено обвинение'46. Уже 18 ноября 1914 года в Петроградском окружном суде Пимен Карпов давал отчёт по второму пункту 73-й статьи и по 1001-й статье Уголовного уложения (богохульство и порнография соответственно). За порнографию Карпову грозило либо взыскание не свыше пятисот рублей, либо арест от недели до трех месяцев47, а богохульство каралось высылкой на поселение48. Первоначально же Карпову хотели вменить более жесткую 129-ю статью (преступная пропаганда). Обвинение в богохульстве по закону рассматривалось судом православных присяжных. Такой прямо русский Уайльд: написал ты книгу, как голые духини бегают по лугам, а в скитах царит свальный грех, и вот на тебя с непониманием смотрят двенадцать благочестивых православных присяжных... 'После того, как обвиняемый дал пространные объяснения, подробно рассказав всю свою жизнь и коснувшись своих исканий', председательствующий судья отправил дело на доследование 'для определения состояния умственных способностей обвиняемого'49. В автобиографии 1946 года Карпов туманно описал конец разбирательства:
Я слег в больнице, в с. Архангельском. 1914 год. Началась первая мировая война, всеобщая неразбериха, меня потащили в суд, по болезни дело отложили. Великая раскачка кончилась великой революцией, которая покончила с моим делом. Оно сгорело в Окружном суде50.
Запрет 'Пламени' с его частичным51 уничтожением был хоть и главным, но не единственным цензурным приключением Карпова. Была запрещена пьеса в пяти действиях и восьми картинах 'Сказка бытия', а также 'запрещен и фильм по его сценарию 'Светильник любви''. К сожалению, здесь есть ряд несоответствий52. У самого Карпова имеется рассказ 'Светильник любви'53, по которому, возможно, и был снят указанный фильм.
Также в списках дореволюционной запрещёнки фигурируют памфлеты Карпова 'У плуга', 'Слушай слово', 'Гимн братства'54. В особенности 'подлежала уничтожению' книжка-малютка 'У плуга'. Это один из памфлетов первого сборника Карпова — антиинтеллигентского55 'Говора зорь', где есть и такие строки:
Все они — и 'свободолюбцы', и черносотенцы — уселись на хребет мужика и едут на нем, ну, и пусть бы ехали молча, так нет же, вся эта проклятая мошкара — все эти земцы, врачи, адвокаты, писаря, купцы, арендаторы, стражники и прочие пришибатели, имя же им легион — уверяют каждый по-своему, что народ без них погибнет, что они делают большое одолжение для народа, когда навязывают ему свои 'услуги'56.
Ранний Карпов отличался угрюмостью, даже озлобленностью. Он нетерпим и националистичен. У него то евреи57 сосут из русских, то 'инородцы-тунеядцы' ведут Россию к гибели, причем инородец не 'человек нерусского происхождения', а попросту интеллигент58. Позже Карпов критиковал большевиков за то, что 'им даже говорить о русской нации запрещено'59. Поначалу же Карпова сочли махаевцем60, то есть сторонником Яна-Вацлава Махайского, считавшего интеллигенцию новым рабовладельческим классом. Сказали и о влиянии эсера Евгения Лозинского, наиболее известного последователя Махайского, ещё в 1907-м написавшего критико-социологический опыт 'Что же такое, наконец, интеллигенция?'61, где Лозинский с яростью (по рублю за книгу) обрушился на умственный класс. В мистифицируемой автобиографии 'Верхом на солнце' Карпов описывает свою встречу с Лениным, где тот также назвал его махаевцем62.
При всей схожести Карпова с новокрестьянскими поэтами, с характерной для них бутафорией, игрой и модернизмом, Карпов единственный, кто системно представил свое резкое и полное неприятие интеллигенции. Сделал он это не художественно-запевно, как Клюев в 'В черных днях', а дерзко, напрямую63. Сочиняя стихи, романы и памфлеты, он сам, разумеется, стал представителем интеллектуального 'класса', но куда важнее не эта двойственность, а карповская уверенность в праве быть услышанным и признанным лишь по факту своего крестьянского происхождения и тяжёлой бродяжьей жизни. Это приводит Карпова не к каким-то тайным тёмным омутам, о которых писали в газетах, а к народническим, социалистическим установкам городской культуры перелома XIX—XX веков. В случае Карпова все усугубилось ещё и неонародническим стереотипом, полагавшим русское сектантство триединой вводной в крестьянский, духовный и революционный миры.
Стихийный 'махаизм' Карпова проистекал из интеллигентского убеждения, что именно народ обладает неким чистым знанием жизни, давно утраченным господствующими над ним 'классами', а значит, только он и может претендовать на какую-то правду. Так интеллектуалы сформировали убеждение, что очищенному от интеллектуальности 'народу' доступна сокрытая истина, с которой 'народ' затем приходит к интеллектуалам обналичить выданный ими счет — в полной уверенности, что обналичивает что-то сущностно ему принадлежащее. Поэтому было всего два больших писателя, которые восторженно похвалили Карпова: Лев Толстой и Александр Блок64. Толстой поступил так из-за опрощенченской близости, а Блок из болезненного чувства своего интеллигентского генеза, уже по факту обязанного 'человеку из народа', что, кстати, как раз на примере Карпова подметил филолог Николай Богомолов65.
Но Карпов не просто 'человек из народа'. Поза его отличается, например, от знакомой ему писательницы Надежды Санжарь, торгашески упиравшей на то, что она смогла сохранить свою девственность, несмотря на мать-проститутку и отца-уголовника. Не похож он и на писателя из крестьян Ивана Вольнова, начавшего печататься в одно время с Карповым и реалистично описывающего деревню. Сам Карпов представлял себя как человека 'из-за' народа, поднятого из совсем уж тёмной сектантской гущи. По случаю выхода 'Пламени' Карпов писал Розанову: 'Эти сатанаилы — ужас, я сам все это видел, и, конечно, не следовало выводить всего того, что я видел'66, а в газетах Карпов прямо объявил, что он 'сектант, крестьянин-хлебороб' и в 'Пламени' 'все, что здесь от русского сердца — я пережил лично. На религиозном огне погиб мой отец. Вся семья моя так погибла'67. В другой раз Карпов утверждал, что его отец погиб 'на радении от паралича сердца'68, однажды обмолвился, что отец 'умер от голода и горя'69, а судя по поздней пролетарской автобиографии, Ивана Родионовича доконали проблемы с царизмом.
Мистификации Карпова — не меньший жанр, чем отзывы на 'Пламень'. Писатель утверждал даже, что курские хлеборобы охотятся на него, дабы убить за разглашение сокровенных тайн70. Мистификации Карпова чередуются с откровенным подлогом, когда для разных по направленности изданий он сочиняет прямо противоположные истории71. Некоторые из карповских мистификаций живы до сих пор.
Карпова повсеместно — от случайного упоминания до монографий — называют старообрядцем либо выходцем из старообрядческой семьи. Именно в таком качестве его в перестройку открыли Куняевы, по-видимому, впервые записав Карпова в старообрядцы72 по примеру Николая Клюева или Сергея Клычкова. Источником мистификации послужили некритично воспринятые строки карповских воспоминаний вроде 'Наш край — село скрытников-староверов'73 — и архивные свидетельства самого Карпова: 'семья была старообрядческая, а у старообрядцев метрик не писали'74.
Действительно, на переломе XIX—XX веков в Рыльском уезде Курской губернии проживало немало старообрядцев. Причем старообрядцев ядрёных и эсхатологичных — беспоповцев, но сосредоточились они не в Амоньской волости к северу от Рыльска, откуда был родом Карпов75, а в Благодатенской волости на юго-востоке от Рыльска. Свой приход Турка получила только в 1887 году, когда деревянный Знаменский храм выделили из амоньской юрисдикции76. Он перестал быть приписным, то есть заимел свой причт — священника и псаломщика. Турка была бедным селом. Достаточно сказать, что на всю Курскую губернию в 1888 году нашлось всего 15 приходов, которые из-за недостатка средств не могли выписывать 'Епархиальные ведомости', в том числе Знаменская церковь с. Турка77. В отличие от других курских сел, каких-либо записных сектантов или раскольников на более чем пятьсот прихожан не значилось78. В воспоминаниях Карпов называет эту церквушку 'единоверческая-старообрядческая', но Турка не входила ни в один из шести единоверческих приходов Курской губернии79. При этом Карпов рассказывает, что 'в Турку прислали нового попа, из дьячков, — Ивана Архангельского', который якобы тоже был из 'старообрядцев-единоверцев', по совместительству не дураком выпить и потанцевать. В Турке действительно служил некий Иоанн Архангельский80. Совпадение прослеживается и в фигуре Андрея Константиновича, пьяненького псаломщика 'Котятиныча' из воспоминаний Карпова, который якобы выкрал поповскую дочь Антониду81. Косвенно о нестарообрядчестве Карпова свидетельствует подчеркиваемая им неграмотность: 'Люто возмечтал я о школе. Но у нас в деревне в те времена, как я уже говорил, школой ещё не обзавелись. Гораздо позже, уже почти взрослый, работая в городе плотником, я начал учиться грамоте сперва по вывескам, а потом уже по букварю'82. Конечно, по вывескам Карпов не учился83. Да и школа грамоты в Турке была84.
В воспоминаниях Карпов рисует старообрядческий облик своей бабушки: 'Только на руках у бабки Вассы — четки: беспрестанно она крестилась, шептала божественное, жаловалась на плохое житье какому-то своему святому'. Других специфических древлеправославных черт — долгих богослужений, наличия наставников и уставщиков, атрибутики вроде подручников, строгости нравов и т. п. — в воспоминаниях Карпова не присутствует. Напротив, корчма, водка, буйные танцы — крайне нетипичное поведение и быт для старообрядцев — больше намекают на вымысел либо на не-старообрядческое происхождение. В 'Верхом на солнце' и 'Из глубины' Карпов угодливо пролетаризирует85 свою биографию и потешается над старообрядчеством, как, например, в сцене побиения тучного купца Корытникова. Если подобные сцены можно отнести к художественному вымыслу, то ряд других совпадений заставляет думать иначе. Карпов обмолвился, что после крестьянских волнений 1904 года он был обвинен в их подстрекательстве и спрятан в:
...Коренево (в соседстве — Благодатное). Воткнулся в артель сапожников, богомазов и... подпольщиков... Коренево — село у узловой железнодорожной станции. Старожилы — косники-однодворцы, хранители 'древлего благочестия', ремесленники, рабочие, шебаи-прасолы86.
Действительно, чуть ли не всей выделкой кос в Курской губернии заведовали староверы, а Благодатное с окрестностями было сердцем местного раскола. Конечно, вряд ли Карпов с товарищами 'громили там 'духовидцев' (старь), начетчиков — за надувательство'87. Ведь именно в Благодатное регулярно приезжали миссионеры для спора с древлеправославными наставниками. В частности, именно в Благодатном в 1908 году88 состоялся знаменитый догматический спор между синодальным миссионером Ксенофонтом Крючковым и беспоповцем поморского согласия Львом Пичугиным. Что и кого мог 'громить' в таком селе Карпов — непонятно. В любом случае Карпов приводит весьма точные подробности оборотной жизни Курской губернии — и рядом же очевидную выдумку, к которой, судя по всему, относится и самоприписанное 'старообрядчество'. Важно, что родственники писателя также отрицают старообрядчество Карпова.89
А вот сектантом Карпов себя называл открыто: 'Я ведь сам сектант. Весь род Карповых — сектанты'90, 'Так как я сам был немножко 'хлыст-сектант', о чем проговорился Блоку...'91 и т. п. Насколько это соответствует действительности — ещё только предстоит выяснить. Сама по себе установка на сектантство повсеместно отыгрывалась интеллектуалами Серебряного века92, апогеем чего стала фигура Распутина, которого повсеместно считали хлыстом93.
Карпов 'сектанализировал' себя с самой зари писательской карьеры, причем не оставлял этих попыток и в послевоенное советское время, когда даже в автобиографиях 1933 и 1956 годов, выправленных согласно революционно-рабочему канону, нет-нет да обмолвится про Тьмяного и Сущего, поклянётся 'рогами сатаны', вдруг вспомнит, что в Турке его считали 'чернокнижником', или расскажет про попытку своего насильственного оскопления на Кавказе94. К слову, у Карпова действительно есть одна характерная сектантская черта: он не имел детей, хотя под конец жизни сошёлся с женщиной95. Однако каких-либо достоверных сведений о непосредственном участии Пимена Карпова в сектантских 'кораблях' допетербургского периода пока что не выявлено. Оказавшись в Петербурге, Карпов не только участвовал в деятельности Религиозно-философского общества96 и 'Башне' Вячеслава Иванова, но и посещал собрания неких 'Божьих Работников', о чем можно узнать из письма к Андрею Белому:
...собрание Божьих Работников не состоится, так как заболел пророк. Сегодня я получил письмо от Нечаева, в котором он сообщает об этом мне97.
Что за 'Божьи Работники' — до конца неясно. Фёдор Степун свидетельствует, что Белый бывал 'на полулегальных собраниях толстовцев, штундистов, реформаторов православия и православных революционеров'98, а сам Белый писал, что 'имел беседы с хлыстами'99. Хлысты именовали себя 'Божьими людьми' и имели пророков, видимо, речь шла о какой-то хлыстовской группировке.
Само по себе это не новость: на собрания РФО захаживали самые разные личности. Петербургская интеллигенция сходила с ума по 'крестьянской Еве' — хлыстовке Дарье Васильевне Смирновой. С ней виделись Иванов, Пришвин, Блок. В 1914-м она была обвинена в том, что запостила двух женщин до смерти, а также в свальном грехе. Михаил Пришвин вспоминал о хлыстах: 'Под влиянием их я целую зиму провертелся в Петербурге среди пророков и богородиц хлыстовщины'100. 'Пламень' выходил отнюдь не в отдалении от сектантства, а в близости с ним, и в посещении Карповым каких-то околопетербургских 'кораблей' не было чего-то специфического, 'пламенного' или 'сатанаильского'.
То есть, как и в случае носителя крестьянской истины, которую Карпов хотел обнародовать интеллигенции, в своем сектантстве Карпов сам подлаживается под ожидания интеллигенции того времени. Карпов не изменяет такому подходу и в третьей своей компоненте — модернизме.
Писателя сразу же заклеймили неудачливым модернистом, начитавшимся более успешных коллег — от Пшибышевского до Ремизова. Особенно отмечалось подражание 'Навьим чарам' Сологуба и 'Серебряному голубю' Белого. О 'Пламени' даже вышла большая насмешливая статья, в которой предполагалось, что модернизм оказал влияние не на мысль Карпова, а на его половое чувство101. Обвинения не беспочвенны: Карпов усиленно читал модернистскую литературу, моделям которой подражал как в жизни, так и в письме. Ряд карповских заимствований уже разобран102, и к ним можно добавить менее очевидные. Например, в 'Антихристе' Валентина Свенцицкого (1907) рассказчик исповедуется: 'Но мысль, что другие думают то же, что и я, и не только думают, но и поступают так, заставляет меня буквально плакать от злобы. Я ревную всех женщин: и знакомых, и незнакомых. Я хотел бы, чтобы мне одному принадлежало право грешить и наслаждаться женщинами'. Это же в 'Пламени' гложет Сатану-Гедеонова: он тотальный поглотитель, хочет замкнуть грех на себе, потому добивается всякой девственницы и даже собственной дочери. Гедеонову невыносима сама мысль, что природа 'всем доступна'. Генерал бы и готов наслаждаться красотой 'цветов, зорь, солнца', но она 'тотчас же и подымала на огненных копьях зависти и ревности. Ибо не одному ему на свете была дана...'. Два сильнейших разочарования для Гедеонова — то, что его невеста не оказалась девой, и то, что собственная дочь полюбила Крутогорова. Карпов доводит наблюдение Свенцицкого до пика. Идея Феофана о достижении Града через предельный грех также выражена у Свенцицкого: 'Может быть, путь греха, которым иду я, приводит к Добру только тогда, когда путь этот проходится до конца. Может быть, для моего спасения, для 'святости' нужно, чтобы я сделал самое греховное, что только есть, и тогда наконец в ужасе от греха своего я отвернусь, и глазам моим представится Божественная гармония'.
Даже именование карповских 'пламенников' уже звучало в неопубликованной рукописи 'Пламенники' Зиновьевой-Аннибал, жены Вячеслава Иванова. Это был текст, от которого шарахались все, от Батюшкова до Гиппиус, и который Иванов пытался безуспешно пристроить. Вполне возможно, что, тоскуя о потерянной жене, Иванов упоминал о её 'Пламенниках' в ходе собраний на 'Башне', которые с рубежа 1909—1910 годов посещал Карпов как раз в пору переработки 'Князя тьмы'103. Также слово 'пламенник' звучало во множестве стихотворений и гимнов Иванова. Примечательно, что в конце 1910 года Иванов дал Карпову весьма резкую характеристику: 'Вы для меня, если хотите, кроме личности, ещё и социологический тип, но не больше выразитель народа, чем Ваш покорнейший слуга'104.
Здесь-то Карпов и начинает не ускользать даже, а заваливаться в какую-то щель. Были писатели тайные и потому культовые, неизвестные и потому желанные, но не при таких же неряшливых вводных: посредственных способностях, зависти и литературной нечистоплотности. Казалось бы, из всего вышеперечисленного следует вывод, что Карпов писатель третьестепенный: своими откровениями о сектантах он больше напоминает рескрипт МВД середины ХIX века; говорит исключительно от имени 'народа', 'русских', 'крестьянства', тем самым стыдливо прикрываясь от критики; даже в символистском письме он лубочный такой эпигон. Умом понимаешь, что здесь пошлость, эпатаж, мелодраматичность и эротизм, что Карпов слабый подражатель, что от него за версту разит нудным, обиженным на всех неудачником. Но вместе с тем не отделаться от ощущения, что есть здесь что-то ещё. Непонятное. Неизбывное. Скрытое какое-то притяжение, незримая масса, которая влечет, как к центру земли.
Например, набившее оскомину сравнение 'Пламени' с 'Серебряным голубем' Белого. 'Пламень' не столько подражал ему, сколько возражал. У Белого секта голубей губит забредшего в неё городского интеллигента Дарьяльского, тогда как в 'Пламени' секты по итогу уничтожают город, несущий зло крестьянскому миру. Белый не верит ни в истину, находящуюся у народа, ни в народных пророков, ни в какой-либо союз между сектантством и интеллигенцией — Дарьяльского убивают, когда он, сбросив морок, пытается покинуть секту. Карпов же говорит прямо: тёмная народная гуща знает великую тайну и городу мы её не выдадим. Белый в романе все ещё болезненно полемизирует то с Мережковским, то с Блоком и, конечно же, с его женой105, а Карпов манифестирует свои антиинтеллигентские взгляды из 'Говора зорь', вышедшего тогда же, что и 'Серебряный голубь'. В один и тот же год сошлись предупреждение Белого и призыв Карпова, сходные разве что в политико-религиозном экстазе.
Но почему при объективном художественном превосходстве 'Серебряного голубя' его сегодня не то что не ставят на самодельные алтари, но даже толком не обсуждают, тогда как 'роман' Карпова в прямом смысле культовый? Потому что у Белого один модернизм, только знание, лишь талант. Своим романом Белый пытался выпутаться из символистских игрищ, тогда как Карпов попытался выразить потаённое.
Это видно по языку. 'Роман' Карпова как землей106 написан: сам писатель утверждал, что писал 'Пламень' 'плотничьим карандашом в поле на лемехе плуга'107. Карпов плотно засеивает текст окказионализмами: 'красносмертник', 'ясновзорный', 'ключеструи', 'сребропенный', 'солнцевед', 'костоглот', 'крутосклон', 'солнцебог'. Благодаря скрещиваниям 'темь-жуть', 'огни-зовы', 'кровушка-матушка', 'сон-дух' получается такая обработанная фольклорность, напевность городского представления о деревне. Карповское слово кружит, из радения не дают выйти повторы: 'диким стонал свирепым стоном', 'суд огнем над судами', 'наклоненное лицо кровожадной улыбалось улыбкой', 'бредил ночным лунным бредом сад...'. Это лубок, сгущенный до 'шелохливой мглы', картинка с выставки, на которой рядом с жар-птицей изображены красносмертники, пламенники и злыдота. Карпову ставят в вину именно эту базарность. Как скотину поят перед продажей, так и Карпов раздул свой 'Пламень' декадентским томлением, бульварным эротизмом и псевдонародными причитаниями. Достаточно сказать, что в небольшом 'романе' слово 'бездна' повторяется сорок один раз, из которых двенадцать раз о бездне говорится как о 'синей'108. Весь 'Пламень' соткан из однообразных лоскутков, схожих сцен, одинакового привоя, и это та экстатическая ритмика, которая уносит в измененное состояние сознания. Каким-то непонятным образом восклицания вроде: 'О, бездны без предела! О, горний свет!' — выводят в ослепительное зазвездье. Переборщив с пытками, насилиями, окказионализмами, сектами и политическими идеями, Карпов ненароком вышел в экстремум, на пик всего — некоего русского потаённого.
Так, в 'Пламени' крайне мало именно 'сатанинских' деталей. Единственная подробная с ними сцена — это сатанаильская литургия на Чистый четверг, где стены 'с черепами', и 'топленные из человеческого жира свечи', и прочий необходимый реквизит. Это не 'Огненный ангел' Брюсова (1908), где, с одной стороны, сходный символистский треугольник, что и в 'Голубе' (Брюсов — Петровская — Белый), с другой — подчёркнутая Европа, XVI век, латынь и демонология. У Карпова ничего такого нет. Помещик Гедеонов лишь 'улетал с ведьмами на тысячелетний дуб', где без подробностей куролесил. Карпов увязывает волшбу с тайным полесовым знанием, шабаш — с радением, а взыскание Солнца Града — с политикой. Это было не европейское, а русское, не католическое, а сектантское, не отвлеченное, а политическое. Как точно заметила литературовед Наталья Солнцева: 'Опыты магии, полеты на шабаш, демонология — все это никоим образом не касалось ни христианского социализма, ни русского сектантства, ни проблем разрыва интеллигенции и народа'109. Карпов взял русское сектантство и попытался радикально сократить им все расстояния. Вот почему 'Пламень' ещё и политический текст.
В нем Сатана-Гедеонов — это 'железное кольцо государства', само подавление во плоти, город, источник всех пороков, техницизм, будущий тоталитаризм ХХ века. Сатанаилы — крайне правые, власть, у которой на привязи националисты-черносотенцы в лице чернеца Вячеслава110. Красносмертники громады Андрона — лесной 'пролетариат', развращённый желанием убивать богатых и жечь их дома. Интересно, что Андрон — родной брат Вячеслава, а Вячеслав, в свою очередь, сын Гедеонова, то есть генеалогически левое и правое — от Сатаны, их спор пуст, тогда как правда за пламенниками — пантеистской крестьянской массой, и отчасти злыдотой — 'анархистами' души, полей и оврагов.
Каждый из карповских толков ведет своё повествование о переустройстве мира. Особняком стоит помещик Гедеонов, очудовищенный настолько, что не может насытиться злом. 'Надо найти то, что за Сущим... Или создать', — шепчет Гедеонов и мечтает утешиться погасшим солнцем. Гедеонов крут даже для сатанаилов, которые хотят установления власти дьявола, Тьмяного, а вместе с ним и русского владычества. Тьмяный хоть и имеет зримое воплощение, но аллегорически — это деньги, собственность, капитал, власть как таковая, тьма, черная туча, расползающаяся над всем миром. Злыдота алчет преодоления Сущего, который, по их мысли, лют, ревнив, это злой Творец несправедливого мира. А раз мир в корне неверен, в нем можно творить что угодно, в том нет греха, а только его преодоление. 'Верьте всему и всем!' — вопит злыдотник Феофан, и вряд ли когда на Земле был призыв страшнее. Красносмертники готовятся к тотальному переделу. Последователи Андрона видят выход в самом насилии, ожесточённом настолько, что оно воссияет новой путеводной звездой. Относительно положительны лишь пламенники, принявшие огненный венец самосожжения. Но светлы пламенники лишь на фоне других. 'Кровь, убийство, ненависть — вот что зажигает души любовью!.. Без ненависти не было б любви!' — объявляет Крутогоров свою программу, из которой ясно, что светлого в ней — только направление ненависти.
Помимо четырёх крупных толков в 'Пламени' существуют и пограничные типы — например, 'делегаты' духинь, лесовиков и скопцов, — зачастую выступающие связными между согласиями. Сатанаилы пытаются заключить договор с красносмертниками, злыдота сочетается с пламенниками, которые подозрительно настроены к красносмертникам и враждуют с сатанаилами. В конце 'романа' противоречия снимает Христос: спускаясь в огненный сруб, он, не деля паству на пламенников и сатанаилов, вводит 'отверженных в голубоалый предвечный Град'. Сюжетные и сектантские отношения в 'Пламени' настолько запутанны, что напоминают грибницу, простирающуюся нитями в земле.
Земля в 'Пламени' выступает политическим телом. Во-первых, его нужно добыть ('Теперь земля наша! На чернозем!.. В леса!.. К солнцу!..' — кричит вождь пламенников Крутогоров; 'Земля — и все тут!..' — упёрлись крестьяне). Во-вторых, земля является источником создания чрезвычайной ситуации, то есть, собственно, источником политического. 'Земля — это магический круг для мужицкой души, песня его затаенная, светлый град, царствие божие', — писал Карпов в одном из своих рассказов111. Народный бунт в 'Пламени' вызван движением недр, когда 'гул земли' призывает взяться за топор. Критик Клейнборт заметил: 'Пимен же Карпов исходит в своей ненависти всецело из интересов земли. Первого октября Карпову мало: он исходил из города. Ему нужен второй октябрь, — мужицкий, — который, не дав пощады городу, уничтожил бы интеллигенцию начисто'112. Карпов поэтически оживляет землю, чтобы та, в свою очередь, оживила крестьянство, источник силы которого в почве, внутри древних родящих пластов. В-третьих, земля сообщает народу движение посредством поэзии, выраженной не только в стихотворных вставках, но в самом характере текста. В нем вечно что-то качается, что-то шумит, явствует природа. Политический проект Карпова все ещё модернистский, но иначе модернистский — не парламентский, не лево-революционный, не реакционный, не европейский, а сектантский, пророческий, черноземный: 'Ибо на свой 'Пламень' я смотрю не как на беллетристику, а как на голос из иного мира, как на русскую крестьянскую Библию, где сходятся все начала и концы и где из тьмы мук и небытия вырастает Светлый Град'113. Отдаленно напоминает разве что консервативную революцию, которая тоже собиралась бороть власть техницизма чем-то теллурическим, поэтическим возвращением земли. Только у Карпова все куда проще: 'Ахали и гудели машины, дрожала поруганная земля...'114 — и потому ближе к истине.
Непосредственно осуществляют политическое крестьянские секты. В них без труда просматривается мифологизация народной христовщины с такими её характерными чертами, как обожествление пророка, экстатизм, стремление к обожению человека, эзотеричность, подчеркнутая дуальность. Из-за этого набора 'домашнего религиоведа' Карпова неоднократно записывали в продолжатели 'гностическо-богомильской' традиции115.
Сама постановка вопроса означает последовательную передачу между II—III веками н. э. и XVII столетием некоего тайного гностического знания, о чем нет никаких достоверных данных. Поэтому корректнее было бы говорить не о 'гностической традиции', подыскивая этому сомнительные текстологические подтверждения, а о схожей симптоматической реакции на христианство, о характере народного религиозного мышления и порождаемых им ответов. Если сводить 'Пламень' к манихейско-богомильскому наследию, тогда у Карпова не получилось сказать чего-то важного, заслуживающего внимания и анализа, ибо все прозвучавшее оказывается частью популярного в конце XIX века заблуждения. Но если допустить, что гностические черты универсальны и могут вневременно проявляться в ходе рецепции христианства, тогда Карпов смог выразить что-то эпохальное. Поэтому и специфические идеи Гедеонова, и карповская116 разница между Богом Отцом и Сущим, неудача первоначальной миссии Христа в 'Пламени', несовершенство тварного мира и пр. являются не тайной традицией гностицизма, а типическими народными ответами на типические ещё с начала христианской эры вопросы, что на самом деле куда более удивительно, нежели существование тайной гностической организации.
Сама же христовщина является предельно самобытным явлением отечественной истории:
Дело в том, что историко-культурное значение богомильства и, в частности, его влияние на русскую религиозную культуру очень часто преувеличивались отечественной наукой второй половины XIX и начала XX в. В действительности мы не располагаем никакими данными о сколько-нибудь существенном развитии этого религиозного движения в Древней Руси и уж тем более о сохранении гипотетического 'богомильского учения' вплоть до XVII в. Все эти малоправдоподобные и бездоказательные рассуждения связаны с одной и той же проблемой: их авторы никак не могли представить себе, что христовщина зародилась на русской почве и исходит из традиционных религиозных практик русских крестьян и горожан XVII в.117
Именно в сектах, в их переплетённых гифах слилось в 'Пламени' классовое и этническое, религиозное и политическое, эрос невозможного и пролетарский огонь. Был бы иной, без соцреализма век, 'Пламень' разгорелся бы целым жанром. Пимен Карпов первым свил корни тайной злобной России и, в отличие от поздней плеяды Мамлеева — Сорокина — Масодова — Елизарова, сделал это без заимствований, с опорой на уникальный опыт хлыстовства. Это был, разумеется, модернизм, но модернизм, работающий от земли, от специфического русского опыта, здешних вечных проблем, мифов и бед. Произошла своеобразная кража модернизма, разбой на большой дороге. Карпов поставил его на службу своим политико-религиозным воззрениям: напророчествовал скорую войну, небывалый передел и грядущую власть земли. Он одержимо заклинал о справедливом ужасе. Как писал Иванов-Разумник: 'Крестьянские поэты были подлинными эсхатологами, не кабинетными, а земляными, глубинными, народными'118.
Хотя интереснее сравнить Карпова не с крестьянскими поэтами, а продлить к совсем иному и неожиданному — к разрушительности графа Лотреамона (1846—1870), с которым у Карпова, вопреки усмешке, немало общего. Это не столько обвинения в сумасшествии, забытость и позднее признание, сколько структурная схожесть. Лотреамон вывернул романтизм наизнанку, чем его и 'закрыл': используя клише, он пронзил романтизм и его литературность, создав кошмар наяву. Юный Лотреамон нанес свой удар из книг, из чистого умозрения, воспользовался пародией и подражанием, то есть взял тем, что обычно называют 'вторичностью'. Это настолько плотное цитирование и подразумевание, что оно разломало романтический канон, и в дырах его вдруг проглянуло то, что страшит человечество ещё с самых пещер.
Удивительно, но Пимен Карпов, слабый художник из крестьян, несравненно меньше начитанный, проделал нечто очень похожее.
Он так же подражал беллетризованным образцам символистской и декадентской литературы, то есть наследию романтизма. Это видно как в темах богоборчества, бунтарства, воспевании народа и природы, так и в эстетизации колдовского, ведь демонизм — типичное порождение романтизма. Карпов играл с ним, но без изощренного ума Лотреамона, а вполне меркантильно, с расчетом на быструю славу. Тем не менее результат оказался тот же: густой повторяющийся текст Карпова, сплошь состоящий из клише, случайно разжижил и разъял модернистский канон. И в дырах этих опять что-то проглянуло. Только на сей раз русское, потаённое.
Второе важное отличие в том, что писания Лотреамона сугубо культурные, книжные — составивший их молодой человек, видимо, не претендовал на выход в политическое. Тогда как весь Карпов — это маниакальное желание казнить реальность, обратить её в политическую черноземную утопию — сверхрадикальный сектантский проект. Он был куда смелее случившегося вскоре коммунистического эксперимента, который быстро откатился до нормативных моделей половых отношений, семьи и быта.
Наследие Пимена Карпова не исчерпывается 'романом' о хлеборобах, но именно он задает тон к прочтению всего остального. Остаться прежним не получается. После горения в 'Пламени' задаешься очень уж странными вопросами. О том, как правильно — злыдóта или злыдотá? Кто такие ехи, и будут ли от них отличаться ёхи? Случайно ли, что уже в современном сетевом русском возникло слово нёх? Как это — сокотать? Какова иерархия костоглотов, человекодавов, выжиг, солнцеведов, побирайл, подхалюз, хрипачей, шептуних, светодавцев, гадоты и печальников? Как лучше всего принять тяготу? Стоит ли осуществлять преступное? Как давно у власти в России находятся сатанаилы? Это очень важные вопросы, от которых нельзя отмахнуться. К сожалению, современные поклонники Карпова чаще всего прочитывают его через оксиденталистскую линзу оккультизма. В этом-то и проблема: козлиный череп, голая титька, готический собор. А нужен всепобеждающий русский ёх.
И тут, как кажется, важно не совершить следующую ошибку.
Даже в богатой на умы Франции графа Лотреамона оценили лишь спустя полвека, уже сюрреалисты. В России, по понятным причинам, впитать и продолжить Карпова было некому. Но и появление заинтересованных лиц не означало появления преемственности, долгого вдумчивого делания. Карпов попал на перелом и вытек, как костный мозг. Поэтому велик соблазн заявить, что определенное восприятие Карпова (почвенническое, земляческое, гностическое, оккультное) неверно, а правильно понимать Карпова совсем иначе. В таком случае можно было бы постановить, что Пимен Карпов является пророком потаённого, голосом доселе незвучащего и скрытого. Такие попытки также были предприняты, и их также следует признать не претендующими на истину.
Напротив, окончательное проявление Карпова невозможно, как невозможно полностью выяснить значение тёмного, подземного, скрытого и молчащего. Тайна всегда остается в зазоре между подразумеваемым и высказанным, между словом и действием. Подвергаясь акту высказывания, смысл неизбежно утрачивает часть себя, теряется, возвращается назад в ничто. Само желание высказаться означает фатальную невозможность истинного сообщения. Слово не способно полностью передать то, что стоит за ним. Это понимал Карпов, сомневавшийся в правоверности истины, или, иными словами, в том, способно ли молчащее и скрытое в полной мере осуществиться.
'Истина или вечность?' — так называется одна из глав 'Пламени'.
Поэтому в волглом карповском 'романе' суглобые бродят люди и солнце взбирается на перевал. Это круги вокруг одного и того же. Это вообще одно и то же, несколько закольцованных предложений. 'Роман' путается, повторяется, обессиливает себя и читателя, но в этом радении приближается к максимальному высказыванию, к озвучиванию молчания. Оно становится возможным не в акте, а в долгой судорожной подготовке к нему. Вдвойне ценней, что Карпов поступил так не осознанно, а из-за неумения, не-таланта. 'Пламень' оказался убережён как от мастеровитой руки в духе Белого, так и от намеренной попытки эту руку скрыть. Всё получилось вопреки, случайно, как при самом гениальном открытии. Умышленно так было не написать. 'Пламень' подобрался к скрытому, насколько это вообще возможно. Ближе просто некуда. Ближе — само пламя, которое сожжёт, уничтожит. А 'Пламень' выдерживает минимально необходимое расстояние. Застит дым, слезятся глаза, но идёт тепло, и виден огонь.
Пусть греется вокруг него всякая еха и любой приклюк.
В конце концов, дух живёт где хочет.
1 Точной и полной библиографии Пимена Карпова не существует вплоть до сего дня. Установить её — задача будущих исследований. Предварительная попытка была предпринята недавно. См. 'Светильник любви'. Из непереизданного: стихотворения, проза, драматургия, приложения, фотоматериалы. — Воронеж: CHAOSSS/PRESS, 2017. — 464 с. Наиболее полной представляется автобиблиография самого Карпова от 1946 года. Помимо публицистики, в списке тридцать две позиции. См. РГАЛИ. Ф. 1368. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 3—3 об.
2 См. деятельность воронежской группировки 'Краденый хлеб'. Существуют и иные группы, желающие остаться неизвестными.
3 Шатохин Н. А. Друг ты мой, товарищ Пимен... Статьи. Библиотека Дома литератора. — Курск: Издательский дом 'Славянка', 2013. — С. 59.
4 Шатохин Н.А. Друг ты мой, товарищ Пимен... С. 44. Краткая литературная энциклопедия дает Карпову весьма нелестную характеристику: 'В рассказах пооктябрьского периода К. разрабатывает мотивы ущемленности деревенского интеллигента, обиженного городом, затертого и головотяпством деревенской советской общественности, и темнотой деревенского быта. Это подчеркивание безвыходности деревенского бытия — прямой мост к реакционному отрицанию возможности переделки деревни'. См. Литературная энциклопедия. — М.: Издательство Коммунистической академии, 1931. Т. 5. — С. 142—143.
5 Салтык Г. А. Октябрь 1917 года в политической истории российских регионов (по материалам Госархива Курской области) // Революции 1917 года: взгляд через столетие: материалы Всерос. науч.-практ. конф. / под общ. ред. В. Л. Богданова. — Курск: ИП Афанасьева Е. А., 2017. — С. 11.
6 Солнцева Н. М. Крестьянский космос в русской литературе 1900—1930-х годов: Учебное пособие. — М.: Изд-во Литературного института им. А. М. Горького, 2013. — С. 40.
7 Шатохин Н. А. Друг ты мой, товарищ Пимен... С. 100.
8 Там же. С. 32.
9 Розанов В. В. Собрание сочинений. На фундаменте прошлого (Статьи и очерки 1913—1915 гг.). — М.: Республика; СПб.: Росток, 2007. Т. 23. — С. 253.
10 Обложку первого издания 'Пламени' можно лицезреть по ссылке: Литфонд Аукционный Дом: [сайт]. URL: https://www.litfund.ru/auction/4/198/ [Дата обращения: 30.05.2021]
11 Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. / Под общ. ред. В. Н. Орлова [и др.]; [Вступ. статья, подготовка текста и примеч. В. Орлова]. — М.; Ленинград: Гослитиздат, 1960—1963. Т. 7. — С. 70.
12 Блок и П. И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы / АН СССР, ИРЛИ; отв. ред. Ю. К. Герасимов — Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1991. — С. 242.
13 Список их обширен. Так, 'Пламень' готовился к изданию Дмитрием Мережковским ещё в 1911 году. См. Поливанов К. М. Карпов П. И. // Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Т. 2. — М., 1992. — С. 498. Вероятно, подразумевалась переписка Карпова с Мережковским, в которой Дмитрий Сергеевич пытался пристроить 'Пламень', а Карпов выпрашивал у Мережковского предисловие. В частности, в письме от 21 ноября 1911 года Мережковский сетовал, что Карпов с рукописью ушел от книгоиздателя Сытина в типографию товарищества 'Общественная польза'. См. Шатохин Н. А. Друг ты мой, товарищ Пимен... С. 104.
14 Библиографический листок // Вестник Европы. № 1, 1914. — С. 466.
15 Новые романы и повести // Бюллетени литературы и жизни. № 6, 1913. — С. 338.
16 Отзывы о книгах // День. № 285, 21 октября 1913. — С. 3.
17 Литературные мотивы // Современное слово. № 2074, 17 октября 1913. — С. 7.
18 Жертвы вечерние // Заветы. № 11, 1913. — С. 171.
19 О крови // День. № 319, 24 ноября 1913. — С. 4.
20 Летучие наброски // Киевская мысль. № 329, 28 ноября 1913. — С. 2.
21 Двенадцать // Киевская мысль. № 127, 2 августа 1918. — С. 2.
22 Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 5. С. 486. Стоит отметить, что в одной из последних советских публикаций о Карпове, посвящённой выходу поэтического сборника 'Русский ковчег', его вновь сравнивают с Блоком, а хлыстовский 'Пламень' с 'Двенадцатью': ''Катька' — дочь карповской России'. См. Руднев А. Бесшабашный // Вестник литературы, № 2-3 (38-39), 1922. — С. 19. Примечательно, что даже такая величина, как К. М. Азадовский, усмотрел в фигуре Руднева самого Карпова: 'Кто такой А. Руднев, — неизвестно; скорее всего это псевдоним, за которым укрылся, может быть, и сам Карпов'. (См. Блок и П. И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы. С. 250.). На деле же А. Руднев — это московский корреспондент Карпова, Александр Борисович Руднев, муж небезызвестной Ольги Николаевны Вышеславцевой. Карпов неоднократно просил Руднева пристроить свои произведения.
23 Заметки // Новое время. № 13511, 22 октября 1913. — С. 5.
24 Куда мы идем? // Церковные ведомости. № 46, 1913. — С. 2111.
25 Библиография // Для народного учителя. № 10, 1914. — С. 30.
26 Бред // Речь. № 28, 14 октября 1913. — С. 5.
27 Пругавин А. С. Бунт против природы. (О хлыстах и хлыстовщине). Вып. 1. — М.: Задруга, 1917. — С. 29.
28 Вчера, сегодня и вероятное завтра русской литературы // Современник. Книга первая, январь 1914. — С. 130.
29 Книга ненависти // Южный край. № 11696, 24 октября 1913. — С. 5.
30 Между Тьмяным и Сущим // Очарованный странник. Альманах интуитивной критики и поэзии. № 2. — С. 15.
31 См. предисловие к роману Карпова 'Кожаное небо', вышедшее в журнале 'Наш современник', № 2, 2007. Легенда известна со слов писателя Николая Харченко.
32 Блок и П. И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы. С. 242. Вероятно, Карпов использовал некоторые наработки из 'Князя Тьмы' для более поздних произведений. Так, в рассказе 'Соловьиные песни' ('Огонек', № 47, 1915, с. 11—16) вновь появляется лютый помещик, истязающий молодого Светозара.
33 Тем не менее, столкнувшись с разгромной критикой, Карпов с мольбой доказывал, что его роман 'написан три года тому назад', поэтому, 'пожалуйста, стушуйте меня как члена религиозной общины пламенников и не упоминайте имени Бейлиса' (из письма к А. А. Измайлову, 1 января 1914). Реакция Карпова представляется странной. Он не мог не понимать, чем чреват выпуск 'романа' о ритуальных жертвоприношениях в разгар дела о кровавом навете. Скорее, Карпов рассчитывал на совсем иной эффект.
34 'Современное слово', № 2074, 17 октября 1913. — С. 1.
35 Кранихфельд В. Литературные отклики // Современный мир, № 11, 1913. — С. 229.
36 Костомаров, Хвольсон, Пимен Карпов и сатанаилы // Биржевые ведомости. № 13796, 10 октября 1913. — С. 3.
37 Новый ритуалист // Киевская мысль. № 297, 27 октября 1913. — С. 3. Отповедь Бонч-Бруевича помещена меж колонок, посвященных кровавому навету и делу Бейлиса.
38 Власть тьмы и жаба // Биржевые ведомости. № 13828, 29 октября 1913. — С. 4.
39 'Светильник любви'. Из непереизданного... С. 439.
40 О бреде // Биржевые ведомости. № 13806, 16 октября 1913. — С. 4.
41 РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 1. Ед. хр. 116. Л. 2.
42 Штрак Г. Л. Кровь в верованиях и суевериях человечества: Народная медицина и вопрос о крови в ритуале евреев. — Санкт-Петербург: тип. АО 'Брокгауз-Ефрон', 1911. — С. 36.
43 Там же. Собственно, книга Штрака — прекрасный образчик колониального мышления, которое не столько развенчивает саму идею кровавого навета, сколько сдвигает культурный фронтир: евреи, конечно, непричастны к ритуальным жертвоприношениям, но вот у русских сектантов они, вероятно, имеются.
44 В частности, можно посмотреть передовицу газеты 'Современное слово' № 2074 от 17 октября 1913, где все эти объявления образуют треугольник с диалектическим основанием и алхимической вершиной.
45 РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 1. Ед. хр. 116. Л. 2.
46 РГАЛИ. Ф. 1694. Оп. 1. Ед. хр. 296. Л. 4. Карпов обвиняет в доносе 'союзников', то есть членов Союза русского народа.
47 Таганцев Н. С. Уголовное уложение 22 марта 1903 г. — СПб., 1904. — С. 425—426. Прим.: статья 281 уложения 1903 г. включала в себя статью 1001 предшествующего уложения.
48 Таганцев Н. С. Указ. соч. С. 146.
49 Судебные вести // Речь. № 313, 19 ноября 1914. — С. 5.
50 РГАЛИ. Ф. 1368. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 2 об.
51 Вопреки многочисленным утверждениям, что весь тираж 'Пламени' был сожжён, часть его сохранилась. Например, в РГБ или РНБ. Более того, экземпляры 'Пламени' сохранились даже у самого Карпова, который 29 января 1916 г. подарил 'роман' Сергею Есенину: 'Светлому поэту милостью Божьей Сергею Александровичу Есенину с горячей любовью Пимен Карпов 29 янв. 916 г. Петроград'. См. Летопись жизни и творчества С. А. Есенина: В 5 томах. Т. 1: 1895—1916. М., 2003. — С. 318. Тем не менее Карпов сам поддерживал миф о полном уничтожении 'Пламени'. В предисловии к воспоминаниям 1956 года 'Из глубины' он писал: '...этот роман был расценен 'блюстителями нравственности' как клевета на царскую Россию, — тираж его конфисковали и сожгли'. Карпов П. Из глубины. — М.: 'Советский писатель', 1956. — С. 3.
52 Сноска, данная литературоведом К. М. Поливановым в 'Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь', т. 2, М., 1992, с. 498, ошибочна. В вечернем выпуске 'Биржевых ведомостей' от 26 февраля 1915 года нет ничего о Карпове и 'Светильнике любви'. Такая информация обнаруживается в утреннем выпуске № 14696 (1915), с. 4, где под заголовком 'Запрещение кинематографической картины' говорится лишь следующее: 'По распоряжению петроградского градоначальника, воспрещена к публичному демонстрированию кинематографическая картина 'Светильник любви''. Показательно, что даже энциклопедическое издание изобилует рядом фактических ошибок: указаны неверные год рождения Карпова и место смерти, утверждается, что слушания по делу 'Пламени' так и 'не состоялись', сказано, что Карпов был избран в Учредительное собрание, и т. п.
53 Карпов П. Светильник любви // Огонек. № 25, 1914. — С. 5—10. Если экранизация 'Светильника любви' и была запрещена, то лишь из-за дешевого эротизма: 'Грудь её мягко и горячо давила его грудь, а он все пил поцелуй, поддерживая её покачивающуюся горячую голову левой рукой, и пил'.
54 Справочный указатель книг, брошюр, газет и журналов, арест на которые утвержден судебными установлениями по 1-е января 1912 года. Киев. Типография И. Н. Кушнерева, 1912. — С. 128. Позднее запреты на 'У плуга' продлевались в цензурных сборниках МВД за 1913—1914 гг.
55 Карпов обвиняет Фёдора Сологуба, 'автора гнусного 'Мелкого беса'', в 'чудовищной клевете' на русский народ. Михаилу Кузмину тоже достается за сознательную клевету на русский народ, 'когда изображают его развратным и звероподобным, глупым и пошлым, диким и бессмысленным'. По мнению Карпова, это делается ради писательского успеха. Ирония в том, что всего несколько лет спустя Карпов собрал подобные обвинения уже в свой адрес. Только с большим на то основанием.
56 Книжка-Копейка. Универсальная хрестоматия. Избранные сочинения русских и иностранных писателей. Собрал и русскому родному народу посвятил В. А. Максимов. Вып. 11. С.-Петербург, 1910. — С. 84.
57 В одном из писем к Розанову Карпов пишет, что крестьянство 'не в силах бороться с еврейством, забравшим все торговые рынки и скупающим мужицкий хлеб за бесценок...' См. Карпов П. Пламень. Русский ковчег. Из глубины. — М.: 'Худлит', 1991. — С. 8. Среди писем Карпова московскому книголюбу Александру Рудневу то и дело встречаются выражения вроде 'Неудобный Пимен, умученный жидами' (письмо от 15 мая 1922); 'Лебедеву-Полянскому — русской он нации человек или германо-иерузалимо-мазонской?' (письмо от 1 июня 1922); 'Живу, точно в дебрях Африки, — с той разницей, что в настоящей Африке теперь вероятно тепло, черные негры бьют баклуши, греют яйца свои на солнце, а у нас белые негры прозябают, задыхаются в каторжной работе и яйца свои не греют, а отмораживают, т. к. у нас уже мороз, солнца нет и прикрыть оные яйца нечем: ходят почти что голые' (письмо от 1 октября 1925). Советский литературовед А. М. Лейтес, работая в 50-х с мемуарами Карпова, вычеркивает из них якобы реакцию Блока на прочитанную им черносотенную книжку А. И. Дубровина: 'Ожидовела Россия'. См. Блок и П. И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы. — С. 252—263.
58 Новые романы и повести // Бюллетени литературы и жизни. № 6, 1913. — С. 338.
59 Сергей Есенин / Куняев Ст. Ю., Куняев С. С. — М.: Мол. гвардия, 1995. — С. 262.
60 Дмитрий Философов писал: 'О махаевщине и пресловутых брошюрах Лозинского Карпов, вероятно, никогда не слышал, но психология 'махаевца' у него была. Да и вообще махаевщина явление очень русское и типичное'. См. Бред // Речь. № 28, 14 октября 1913.
61 Лозинский Е. Что же такое, наконец, интеллигенция? — С.-Петербург.: Новый голос, 1907. — 261 с.
62 Карпов П. Верхом на солнце. — М.: 'Никитинские субботники', 1933. — С. 109.
63 Советская Краткая литературная энциклопедия весьма точно это подметила: 'К. примыкает к группе художников патриархально-кулацкой деревни (Клюев, Клычков), но отличается от них значительной степенью деклассации, своеобразного люмпенского отщепенства'.
64 Андрей Белый все же сделал это походя и лишь на волне своего интереса к народу 1909—1910 гг.
65 Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. — М.: НЛО, 2004. — С. 29.
66 Куняев С. С. Последний Лель: Проза поэтов есенинского круга. — М.: Современник, 1989. — С. 566.
67 Заметки // Новое время. № 13511, 22 октября 1913. — С. 5.
68 О крови // День. № 319, 24 ноября 1913. — С. 4.
69 РГАЛИ. Ф. 1694. Оп. 1. Ед. хр. 296. Л. 3 об.
70 Заметки // Новое время. № 13511, 22 октября 1913. — С. 5.
71 Посылая 'Пламень' в консервативное 'Новое время', Карпов обрушивается с критикой на 'инородцев-тунеядцев' (то есть интеллигенцию), тогда как присылая 'роман' в народническое 'Русское богатство', в самое логово 'инородцев-тунеядцев', он, подчеркивая свое крестьянское происхождение, лишь надеется на суд 'правдивый и милостивый'. См. Новые книги // Русское богатство. № 11, ноябрь 1913. — С. 405.
72 Карпов П. Пламень. Русский ковчег. Из глубины. С. 5. Вероятно, это первое публичное приписывание старообрядчества Карпову, т. к. в куняевских работах 1987 и 1989 годов о старообрядчестве Карпова не говорится.
73 Карпов П. Из глубины. С. 100.
74 РГАЛИ. Ф. 1368. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 1. Разумеется, метрика на Карпова существует и это вопрос принципиальный. С 1874 года метрические записи старообрядцев вело МВД, из-за чего подавляющее большинство староверов такой регистрации избегали. Регистрация в самой синодальной Церкви (даже формальная) для старообрядцев была также неприемлема, ибо совершалась после обряда крещения. После 17 октября 1906 г. (Им. Выс. указ о порядке образования и действия старообрядческих и сектантских общин) ведение метрических книг было поручено самой общине. Но Карпов называет свой приход 'единоверческо-старообрядческим', а единоверцы, изначально признавая юрисдикцию синодальной Церкви, прекрасно вели свои метрики с самого основания прихода. Иными словами, версия Карпова об отсутствии у него метрик из-за 'старообрядчества' не выдерживает никакой критики.
75 Анализ подшивки Курских епархиальных ведомостей 1871—1918 гг. показывает, что в селе Турка, в отличие от других сел Курской губернии, вообще не фиксируется какая-либо миссионерская, сектантская или старообрядческая деятельность.
76 Официальные известия // Курские епархиальные ведомости. № 11, 1887. — С. 552.
77 От редакции Курских Епархиальных Ведомостей // Курские епархиальные ведомости. № 28, 1888. — С. 452.
78 Справочная книга о церквах, приходах и причтах Курской епархии: В 3 ч.: С картой Курской епархии: за 1908 год. — С. 176. Важно отметить, что синодальная статистика практически всегда занижала численность старообрядцев или сектантов. В документах село могло значиться 'благонадежным', а на деле чуть ли не полностью пребывать в расколе.
79 Там же. С. 252. К пяти представленным приходам нужно добавить приход с. Чаплыгино.
80 Согласно 'Справочной книге о церквах...' в Турке служил некий Архангельский Иоанн Федорович. Он и вправду был из дьячков. Иоанн Архангельский начал служить ещё в 1861 г., а в Турку попал из с. Ковенки Путивльского уезда. Судя по ряду публикаций, священник пользовался уважением. В частности, Съезд духовенства Рыльского училищного округа в 1905 году проходил 'под руководством старейшего из уполномоченных, священника Иоанна Архангельского'. См. Курские епархиальные ведомости. № 39-40, 1905. — С. 410.
81 Некий Андрей Родионов был определён в Турку в октябре 1887 года. См. Курские епархиальные ведомости. № 21, 1887. — С. 1052.
82 Карпов П. Из глубины. С. 46. Карпов постоянно рассказывал о себе как о самоучке. См. Исповедь самоучки // Журнал журналов. № 1, 1916. — С. 18—19.
83 Салтык Г. А. К биографии Пимена Карпова // Рыльск и рыляне в отечественной и зарубежной истории и культуре: Сборник материалов межрегиональной научной конференции (г. Рыльск, 3 июня 2011 г.) / Ред.-сост. А. И. Раздорский. — Рыльск: РАТКГА, 2012. — С. 258. Ссылаясь на архивы, Галина Александровна заявила, что Карпов обучался 'грамоте самостоятельно, иногда ему помогал сельский псаломщик А. И. Рыболов. По некоторым данным, Карпов окончил школу грамоты в Рыльском уезде в 1899 г.'. Это 'бьётся' с новыми данными: летом 1894 г. 'учитель школы грамоты Алексей Рыбалов определен, согласно прошению, исправляющим должность псаломщика в село Турки, Рыльского уезда'. См. Курские епархиальные ведомости. № 29, 1894. — С. 515. Вполне возможно, что обучавший Карпова псаломщик Рыбалов (через а) прежде работал в местной школе грамоты. Такие школы с 1884 г. были переподчинены епархиальным властям. Те требовали создания школы грамоты в каждом приходе, возлагая заботы по её содержанию на предприимчивость приходского священника.
84 Отчет о состоянии церковно-приходских школ и школ грамоты Курской Епархии за 1890—91 учебные годы // Курские епархиальные ведомости. № 24, 1892. — С. 445. В качестве допущения можно предположить, что потом школу грамоты в Турке закрыли.
85 Это Карпову не помогло. Он, хоть и избежал репрессий, с 1922 года практически не печатался. В пролетарской же критике имя Карпова порой использовалось как негативный троп (см. Клейнборт Л. М. Молодая Белоруссия: очерк современной белорусской литературы 1905—1928 гг. — Минск: Белорусское государственное издательство, 1928. — С. 392—393.). Не забывали походя ударить Карпова и напостовцы (Изгоев Б. Не тем засеяли // На посту. № 4, 1923. — С. 172). Отчасти положительные материалы стали выходить о Карпове лишь в позднесоветское время. См. Баскевич И. З. Курские вечера: Лит.-краевед. очерки и этюды. — Воронеж: Центр.-Черноземн. кн. изд-во, 1979. — 208 с.
86 Карпов П. Верхом на солнце. С. 76.
87 Там же. С. 79.
88 Беседы со старообрядцами // Курские епархиальные ведомости. № 22, 1908. — С. 429—437.
89 Внучатая племянница Карпова, Хмелева Марина Александровна, сообщает, что её бабушка, Карпова Елена Александровна, бывшая замужем за братом Карпова, Филиппом Ивановичем, и знавшая остальных его родственников, какое-либо старообрядчество Карпова отрицает.
90 Блок и П. И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы. С. 261.
91 Там же. С. 276.
92 См. исследование Александра Эткинда 'Хлыст. Секты, литература и революция',М., НЛО, 1998.—С. 685. С этим исследованием (увлекательно неряшливым и ориенталистским) связана небезынтересная инверсия. Эткинд попытался деконструировать предреволюционные настроения интеллектуалов Российской империи, показав их вовлеченность в сектантскую круговерть, что должно было пошатнуть традиционное политико-социалистическое толкование эпохи. На деле же книга Эткинда вызвала неподдельный восторг всего политического спектра, особенно его радикальной части. Замена сектантским политического не только не подорвала политическое, но углубила и расширила его.
93 Распутин хлыстом не был, но исповедовал некоторые близкие к хлыстам практики (не ел мяса, переживал снисхождение духа и т. п.). Корректнее было бы сказать, что Распутин — это не хлыст, а интеллигентский стереотип о хлысте.
94 Карпов П. Из глубины. С. 131—132.
95 Карпов сожительствовал с Ефросиньей Ивановной Дубининой, вдовой убитого в 1937-м писателя Дубинина. См. Шатохин Н. А. Друг ты мой, товарищ Пимен.... С. 113.
96 Секретарь петербургского РФО С. П. Каблуков в дневнике от 18 декабря 1909 г. записал: 'Прочел сегодня ст. Пимена Карпова (автора 'Красных зорь') 'Неугасимый пламень', предположенную в Р.-ф. об-ве (Хр. Секции) в виде доклада 'О религиозности русского народа'. В ней немало любопытных фактов из жизни народа' (см. Дневник Сергея Платоновича Каблукова. Год 1909-й // Литературоведческий журнал. М.: ИНИОН, № 31, 2012. — С. 298). В январе 1910-го карповский реферат в РФО был прочитан Д. В. Философовым.
97 Поливанов К. М. Автобиография в прозе Пимена Карпова // 'Вторая проза'. Русская проза 20—30-х годов XX века / Сост. В. Вестстейн, Д. Рицци, Т. В. Цивьян. — Trento, 1995. — С. 261. Фамилия Нечаев, возможно, указывает на слепого художника Василия Ивановича Нечаева, посещавшего собрания РФО и писавшего стихи, стилистически близкие Карпову: 'Мы жаждем солнца красоты. / Мы для мечты, для чуда страждем!'
98 Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. В 2-х томах. Т. 1. — М.: Берлин: Директ-Медиа, 2016. — С. 276.
99 Белый А. Между двух революций. — М.: 'Художественная литература', 1990. — С. 315.
100 Пришвин М. М. Дневники 1920—1922. — М.: Московский рабочий, 1995. — С. 158.
101 Лубок символизма или модернистский кумач // Вестник знания. № 12, декабрь 1913. — С. 1168.
102 Поливанов К. М. Автобиография в прозе Пимена Карпова.С. 264—265.
103 Карпов переписывал 'Пламень' ещё осенью 1912-го. 'Не могу оторваться от работы — переписываю вещь, — ни одной свободней минуты нет...' — писал Карпов в письме Аркадию Руманову. См. РГАЛИ. Ф. 1694. Оп. 1. Ед. хр. 296. Л. 2.
104 Блок и П. И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы. С. 241.
105 Белый А. Между двух революций. С. 323—324.
106 Примечательно, что роман 'Пламень' распространялся со склада издания 'Земля', о чем гласит целый ряд рекламных объявлений. См. Сатирикон, № 41, 11 октября 1913.
107 РГАЛИ. Ф. 1694. Оп. 1. Ед. хр. 296. Л. 3 об.
108 Подсчитано по изданию 1913 г.
109 Солнцева Н. М. Китежский павлин. Филологическая проза: Документы. Факты. Версии. М.: Скифы, 1992. — С. 98.
110 Что не мешало Карпову исповедовать гремучую смесь националистических, антиеврейских и социалистических убеждений, при этом включая в тот же 'Пламень' патриотическую агитку за войну с Японией. Когда в печати Карпова открыто назвали черносотенцем — он очень этому удивился. На этот счёт Карпову приходилось оправдываться и до 'Пламени': 'не подумайте, что я имел когда-либо какое бы то ни было отношение к правым', — заверял писатель в письме к Аркадию Руманову. См. РГАЛИ. Ф. 1694. Оп. 1. Ед. хр. 296. Л. 2 об. Карпов так хотел войти в мир столичной литературы, что, не разобравшись, сунулся сразу ко всем и собрал такие же всеобщие упреки.
111 Карпов П. Трубный голос. Рассказы. — М., Госиздат, 1920. — С. 3.
112 Клейнборт Л. М. Очерки народной литературы (1880—1923 гг.): Беллетристы: Факты, наблюдения, характеристики. — Л., 1924. — С. 78—80.
113 Блок и П. И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы. С. 260.
114 Во второй редакции 'Пламени' политическое прорезано совсем уж явно: слово 'пролетариат' в версии 1913 г. не упоминается ни разу, тогда как в редакции 1924 г. красносмертник Андрон называет себя 'пролетаристом': 'Конец вашему свету!.. Мир весь — наш, трудящиеся которые, пролетаристы'. Спор Андрона с братом Вячеславом идет между левым и правым, мировым социализмом и национальным, либо, что точнее, своеобразным тьмяно-социализмом, даже национальным социализмом, который проповедует чернец Вячеслав: 'Одному Тьмяному все служим... Сообща всем миром владеть будем... Только — через русского бога — Тьмяного... Нет бога, равного ему!.. Скоро весь мир уверует в него! Планета будет наша!.. Хо-хо!.. Шар земной весь будет — одна сплошная держава!.. А во главе — русские...' См. Карпов П. Пламень. Русский ковчег. Из глубины. С. 134.
115 См. Дугин А. Г. Тамплиеры пролетариата: Национал-большевизм и инициация. — М.: Арктогея, 1997. — 326 с. Александр Дугин стал первым, кто популярно проинтерпретировал 'Пламень' в гностическом духе, что заложило тенденциозную линию карповедения вплоть до кандидатских диссертаций, см. Ланге Е. В. Творчество П. Карпова в контексте литературно-эстетических и религиозно-философских исканий ХХ века: дис. ... канд. фил. наук: 10.01.01. — Череповец, 2005. — 159 с. Диссертация переполнена бездоказательными утверждениями, примитивным религиоведением и традиционалистской эпистемологией, на что накладывается отсутствие хотя бы малейшего текстологического анализа: например, карповская вставка-агитка о войне с Японией трактуется автором на метафизическом уровне, как 'переживание некой духовной оккупации', хотя достаточно открыть первую редакцию 'Пламени', чтобы прочитать: 'Кощунственно подняв знамя Восходящего Солнца, пытал тать Русь, сожигая сынов её отравленным свинцом', откуда Карпов позднее исключил 'подняв знамя Восходящего Солнца'. Тем самым Карпов не намекал на какой-то плен, а пытался сбавить неуместный для советских реалий националистический тон. Рассматривая название села Знаменского, где происходит основное действие 'романа', Е. Ланге трактует выбор Знаменского 'как знак, 'знамение', как чудесное нарушение природного закона и возможность выхода в мир законов иных — мир Инобытия'. Инобытие инобытием, но Карпов всего лишь перенёс в 'Пламень' родной Знаменский храм с. Турка. Подобных примеров в диссертации десятки, вплоть до голословных утверждений, что ''Пламень' переиздавался в 1924 году', хотя в марте 1924 года Карпов лишь закончил пролетаризированную версию 'романа', который и в таком виде не мог быть издан. То есть даже на серьезном кандидатском уровне имя Карпова и его наследие связано с колоссальным количеством неточностей, домыслов и мистификаций.
116 Хотя 'Пламень' лишён специфических гностических терминов типа 'плеромы', в публицистике Карпова встречаются подобные выражения: 'Мой совет: талантливым писателям сделаться пророками, теургами, даже святыми...' См. О том, о сем // Весна. № 23, 1911. — С. 14.
117 Панченко А. А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. — М.: ОГИ, 2002. — С. 104—105.
118 Иванов-Разумник Р. В. Две России // Скифы. № 2, 1918. — С. 228.
|