Володя Злобин
Глот
Это случилось после физры, которую меня, молодого учителя географии, отрядила провести завуч. Умаявшись с толпой пятиклашек, я уже хотел закрыть зал, когда обнаружил в раздевалке испуганного мальчика. Нервно теребя мешок со сменкой, он умоляюще попросил:
— Проводите меня до класса, пожалуйста.
Я думал, что столкнусь в коридоре с хулиганьём, но снаружи было пусто, только рядом с дверью в спортзал, впритык к стенке, нас ждал какой-то малец. На вид ему было лет двенадцать. Паренёк с тягучим «Ии-иии-и-и» надвинулся на моего подопечного, тот в страхе попятился, и мне пришлось по-учительски нахмуриться:
— Тебе чего?
Пристеночник замер, уставившись на меня. Мальчик был крупен и в то же время сжат, как-то излишне крепок и плотен. Черты лица его были смяты: бесцветные глаза, мелкий нос, разве что круглое лицо растягивал большой губастый рот. Из него, как от несмазанных петель, тянулось нескончаемое «ии-и-и-ии».
— Это Никитка из шестого бэ, — подсказали из-за спины, — он нас всегда караулит.
— Зачем? — растеряно спросил я. Было странно, что Никитка не боится меня. Так-то отпетые хулиганы пятых-шестых ссут даже трудовика.
— Он нас пугает. Ходит за нами и это своё ии-и-и делает.
— Иии-и-ии! — довольно подтвердил Никитка.
Надо сказать, что делал «это своё ии-и-и» Никитка крайне противно, как только может делать малолетний садюга, впервые в жизни нащупавший что-то крайне раздражающее всех остальных. Он извлекал из тугого живота низкую утробную частоту, от которой закладывало уши. Звук был насмешливый, даже глумящийся, словно для Никитки мы все были дураками, которые не знают мир. И то, что мир знал плотный шестиклашка с придурковатым округлым лицом, как-то сразу заставляло усомниться в себе.
А когда мы пошли искать класс, Никитка вместо того, чтобы отлепиться от стены и просто последовать за нами, зачем-то стал огибать коридор по стеночке. Он не без удовольствия протрясся о выпирающую батарею, крутанулся в углу и даже по лестнице спустился, пересчитывая спиной перила. Никитка преследовал нас так, будто не мог отстать от поверхности и как бы ему ни хотелось нагнать жертву, по каким-то неясным причинам он был не в силах нарушить запрета.
Сопроводив парнишку, я подкараулил Никитку у поворота. Тот обогнул его и попал прямо мне в руки. Рубашка у паренька была грязноватая, затёртая, в меловых пятнах. Садюга не вырывался, только цедил это своё издевательское ии-и-иии, как заходящий на посадку истребитель.
— Что у тебя сейчас за урок? — требовательно спросил я.
Никитка не ответил, и тогда я потащил его к расписанию. Уже через пару минут я вручил охламона весьма недовольной этим училке.
— Глотов? Я уж думала отдохну от тебя! Садись! И чтоб без этого твоего ультразвука!
Дети смотрели на Никитку подавлено. Он протопал к пустой парте, сел и неожиданно спросил:
— А фломастеры?
— Будут тебе фломастеры, Глотов! Только не гунди!
Бросив на меня уничижительный взгляд, учительница захлопнула дверь.
Я работал в школе второй месяц и уже успел несколько раз попасть впросак. Конечно, закосячил журнал и потом слушал дружный вой учителок на собрании. Не успел сдать учебно-методический план и был сметён усталым вздохом завуча, мол, зачем ты такой пришёл, нам бы сюда Ирину Юрьевну какую-нибудь. Очень быстро прискакал папаша, который предъявил, что я совращаю его невинную дочурку, хотя эта распутница ходила в таких прозрачных блузках, что сквозь них я видел тех, кто сидел позади неё.
Ещё были гопники, проверки на слабо, замечательные умные дети, изгои, губительного предназначения старшеклассницы, скрип половиц в спортзале, великолепные педагоги, столовская котлетка за восемнадцать рублей и шикарная зарплата в двенадцать тысяч.
Мне нравилось всё. Даже когда меня позвали за школу «поговорить», я шёл на стрелу с беззаботным видом счастливца. Я был молодым идеалистом, которому «не всё равно». Я хотел если не изменить школу, то хотя бы не дать ей изменить себя и честно учить детей тому, что пригодится им в жизни.
Но встреча с Никитой Глотовым из 6 «Б» изменила всё.
Как-то раз, опаздывая на урок, я вбежал на запасную лестницу и краем уха услышал приглушённое ииии-и-и. Заглянув под лестницу, я увидел Никитку, который загнал в угол побелевшую от страха девочку. Глотов не обжимал её, нет. Он стоял и до ушей улыбался.
Я немедленно вывел девочку из закутка. Она была бледна и пошатывалась, а как только оклемалась, убежала. Глотов же плотоядно прилип к стенке и исподлобья смотрел на меня. Рот его был полон идеальных зубов. В этом возрасте шестиклашки скалятся прорехами и стесняются скоб, а Глотов лыбился безупречными зубищами. Он так растягивал рот, что я видел все резцы и моляры, и они заворачивались в белый водоворот, плыли среди красного нёба маленькими кальциевыми акулами, и это гипнотизировало, будто сейчас тебя затянет в мясорубку и перемелет.
— Мне твоих родителей вызвать, что ли? — повёл я наступление.
— И-иии-и!
Не спрашивая моего разрешения, Никитка поволочился вдоль стены. Рубашка его опять была затёртая, какая-то пыльная. Брюки лоснились. Обогнув меня, шестиклассник выскользнул в коридор.
Я присвистнул. Похоже, Глотову требовалась коррекционная помощь.
Будучи молодым и наивным, я сунулся к завучу, которая объяснила, что наша общеобразовательная альма-матер не просто освоила ФГОС-ы второго поколения, но и осуществляет на практике инклюзивное образование — так что, мой дорогой друг, ты должен рассказывать про климатические зоны всем — и молчащим, и мычащим, и особенно мочáщим.
Когда завуч отсмеялась, она спросила:
— А кого это вы такого приметили?
— Никиту Глотова. Шестой.
Качнулась причёска-астра. Съехали на нос очки. Завуч бросила быстрый внимательный взгляд и как бы невзначай поинтересовалась:
— И что с ним?
— Да ничего. Просто он странный какой-то. Это его и-иии-и. Он из благополучной семьи? Может, нужно вмешаться?
— Вот что, — прервала завуч, — вы занимайтесь, пожалуйста, своими обязанностями. Вы у нас у кого ведёте? Девятый-одиннадцатый? Ну вот. У вас ещё даже поурочное планирование не сдано. На следующий год дадим вам шестой-восьмой ещё, а пока оставьте Глотова классной. Договорились?
Естественно, я оставил Глотова себе. Я был молод и ждал от школы драм и любви, а она всё чаще отвечала скупым равнодушием. В Глотове я увидел возможность не просто зачитать мораль перед классом, а по-настоящему помочь маленькому человеку.
Для начала я тайком пролистал журнал 6 «Б». У Глотова были тройки по всем предметам кроме физры и французского. Если физру я ещё мог понять, она обычно нравится плотным глуповатым парням, то французский меня озадачил. Во-первых, тем, что он здесь вообще преподавался. Во-вторых, за неполную четверть Глотов успел получить несколько пятёрок. Может это его «иии-и-и-и» было каким-то сложным французским прононсом? Наверное, Глотов просто букву «ф» любил, и когда дойдёт до физики, тоже сдаст её на отлично.
Затем я раздобыл Никиткину тетрадь. Мальчик обладал настолько прыгающим почерком, будто сейсмодатчик чертил. Частокол какой-то, только посаженных на него не хватало. Особенно Глотову полюбились буквы «И» и «М», чьи острия вздымались над строчками как зубья пилы. При этом Глотов никогда не ошибался в знаках препинания, как и вообще в синтаксисе, а делал будто бы нарочитые описки. Причём исключительно в глаголах. Писал «пайдём» вместо «пойдём», «атнеси» вместо «отнеси» и тому подобное.
Складывалось ощущение, что Глотов придуривался. Я пытался поговорить с его классной и с ним самим, но на контакт аборигены не шли. Классная поджала губы, а Глотов сыто улыбнулся и промурчал:
— Синий придёт.
— Что за Синий? — спросил я, но Глотов уже утёк вдоль стеночки.
Под предлогом повышения педагогической грамотности я стал посещать чужие уроки. Конечно, меня интересовал французский в шестом «Б». Если на других уроках Никитке выдавали фломастеры, чтобы он чертил свои глотовские каракули, то французский ему удавался блестяще.
Пока все заикались про papa' и mamа'n, пытаясь хоть немного рассказать о своей семье, Глотов упорно тянул руку. Он даже долбить по ушам перестал. Когда очередь дошла до него, Глотов поднялся и, растягивая громадный рот, с чувством выдал длинную вдохновенную речь, из которой я понял только одно слово: «bleu».
После урока я подошёл к учителю и тот, не дожидаясь вопроса, ответил:
— Если вы про Глотова, то я понимаю этот феномен не больше вашего. Его французский великолепен. Даже я так не могу. Он, всё же, ему не родной, видно, что Глотов его учил, но он владеет им почти в совершенстве.
— Почти?
— Иногда Глотов делает пустяцкие ошибки. С отрицаниями, условными наклонениями. На таком уровне ошибиться в них невозможно, а он... специально, что ли.
— А что он рассказал на уроке? О своей семье?
— Если бы, — вздохнул учитель. — Никита редко выполняет мои задания. Понимаю, они ему кажутся скучными. Он рассказал, как бы это объяснить... одну легенду. В общем, про французов. О том, как они спешили к Березине. Подводы — представьте себе, он знает слово chariot! — забиты ранеными и обмороженными. Повсюду cosaques, брошенные деревни. Голод. А обоз еле-еле ползёт. Если не успеть к переправе — всё, конец. Но не бросать же своих. И вот, раненые один за одним поднимаются с телег, ковыляют к ближайшей речке и молча бросаются в ледяную воду. Чтобы товарищи могли оставить эти телеги, спастись. И войска уходят налегке, только видят, как сквозь метель бредёт к полынье вереница синих мундиров. С тех пор вода в тех местах стала синяя-синяя. От утонувших в ней французов.
Нас прервало глотовское иии-ии. Никитка с улыбкой протягивал учителю обтёрханный дневничок.
В журнале адреса Глотова не оказалось, и мне пришлось следить за ним. После уроков Никитка погонял малышню у крыльца, побил палкой сухую траву и, разбрасывая листья, побрёл куда-то.
Шёл он вполне нормально — никаких там обтираний домов и заборов. Однажды вспугнул голубей, и они разлетелись жирными беспокойными запятыми. На детской площадке Никитка раскрутил ржавый барабан карусели, с которой долетело тошнотворное ии-и-и-и. Потом он долго тупил у объявлений, по одному срывая их бумажные язычки. В целом, Никитка вёл себя как обычный пацан, но во мне уже окрепло нехорошее подозрение, которому я, как прожжённый следак, искал подтверждение. И вскоре оно нашлось.
На перекрёстке Глотов нырнул под синий козырёк чудом уцелевшего таксофона. Он всунул карту и, лыбясь на поток машин, долго держал у уха чёрную трубку. Меня как током ударило. Вот оно! У Глотова не было сотового, хотя в школе он был у всех, даже у первоклашек и совсем бедных детей. Школьники только и делали, что тискали мобилки, а Никитка лишь елозил вдоль стен и гасил ультразвуком.
Я так растерялся, что упустил Глотова из виду.
В следующий раз он также воспользовался таксофоном. На сей раз я проводил Глотова до дома — вполне приличной пятиэтажки — и спрятался за деревом. Глотов скрылся в подъезде, но на лестничном пролёте так и не мелькнул. «Первый этаж», — понял я.
К очередному вояжу Глотова к таксофону я нашёл инструкцию повторного вызова. При условии, что местная АТС запоминает последний набранный номер, она могла сработать даже после того, как трубка окажется на рычаге. Прожав после нехитрых манипуляций повтор, я услышал гудки, а затем грубый недовольный голос:
— Соколов!
Я молчал, не зная, почему я, молодой педагог, этим вообще занимаюсь.
— Ааа... ты опять выходишь на связь, Блюхерёнок? Знаешь, скотина, есть такое хорошее выражение, «tourner mal», то есть тот, кто обернулся в конце концов неудачно. Так вот, попомни...
Я положил трубку. Видимо, Глотов доканывал какого-то мужика. Поэтому и таксофон.
А вот с жилищем Глотова всё оказалось не так просто. Иногда Никитка прибредал на первый этаж в сумерках, но ни одно из окон так и не загоралось. Может, Глотов любил потусить в темноте, хотя было непохоже, что в квартиру вообще кто-то зашёл.
Так оно, в общем-то, и оказалось.
Отираясь под окнами, я заметил смутное движение в продухе. За крохотным подвальным окошком, в бледном свете фонарей, вдоль запертых дверей брёл Глотов. Не боясь цепануть занозу, он вёл плечом по деревянной пристройке. Найдя нужную дверь. Никитка отомкнул замок и скользнул в сарайку.
Я караулил у продухи больше часа, ожидая, когда Глотов покинет кладовку. Вышедший с собакой жлоб отогнал меня, решив, что я закладчик. Я хотел крикнуть, что я географ, но тогда бы меня точно сдали в кутузку.
Утром, в осенней дождливой тьме, я караулил у продухи в том возбуждённом состоянии, какое бывает у охотника в засаде. До школы было идти минут двадцать, занятия начинались в полдевятого, а значит, Никитка появился бы самое раннее в полвосьмого.
Дверь сарайки распахнулась без пятнадцати девять. Оттуда появился заспанный Глотов. Он полусонно привалился к стеночке и побрёл к выходу из подвала. Ещё через минуту Глотов вышел под октябрьскую морось. Ещё через несколько я догнал его и зашагал рядом. Глотов даже не обернулся — шёл потеряно, бесцветно, совсем усталый. Курточка его была замарана.
— Никит, если тебе некуда пойти или у тебя какие-то проблемы, ты скажи. Мы с учителями поможем. Если тебя родители домой не пускают — ты тоже говори, я обращусь куда надо.
Продолжая идти, Глотов повернулся ко мне вполоборота, как-то по обезьяньи, одним только корпусом. На бледном лице раскрылся губастый рот.
— Ии-и-и-и!
Только сейчас, в плотной осенней мгле я осознал насколько же Глотов жуток. Было в нём что-то нечеловеческое, настолько неуловимое, что эта чуждость виделась даже в самом невинном, и плотный шестиклассник с едва намеченными чертами лица и мелкими глазами весь стягивался в огромный округлый рот, похожий на зёв червя.
Я отпрянул и поспешил на работу.
Дела в школе не клеились.
Ученики начинали посмеиваться, завуч как бы случайно посетила несколько моих уроков. Среди незамужних пронёсся слух, что я с прибабахом, и в учительской мне больше не предлагали печенья. Только Никитка был неизменен: с ехидным ии-ии-и тёрся где-то неподалёку и щерил свой богатый на зубы рот.
Однажды я застал Никитку в столовой. Он одиноко сидел в углу, а перед ним стояла полная тарелка манной каши. Я не сразу заметил в руках Никитки несуразную ложку: чуть больше чайной, но с длинным, как у лора, держалом. Никитка по самый кончик засовывал ложку в пасть, а затем доставал её, но не пустую, а полную каких-то белых комков, которые он выкладывал на тарелку.
В другой раз я нашёл Никиту по визгам из началки. Глотов отомкнул дверь к первоклашкам и бегал по огороженному коридору с растопыренными руками словно кур ловил. Сграбастывая малыша, Глотов улыбался ему прямо в лицо. Жертва обмякала, кулём валилась на пол, и Никитка ловил следующую.
Учителей нигде не было.
Я прогнал Глотова и решил, что так больше продолжаться не может.
Когда Глотов вновь укрылся в сарайке, я последовал за ним. Дверь в подвал была заперта на засов. Как в щель между мирами, я просунул в зазор школьную линейку и ступил на тёмную лестницу.
Из продух сочился холодный свет. Под ногами хрустел песок. Я шёл вдоль пристройки, пока не приблизился к нужной каморке. Задержав дыхание, постучал. Гулкий стук разнёсся по подвалу, и на секунду мне показалось, что Глотов с жутким криком вырвется из кучи песка в углу и побежит на меня, раззявив ехидную пасть.
Ответом была тишина. Только пылинки взметнулись в луче.
— Никит? Ты здесь?
Дверь оказалась заперта изнутри. Глотов был там: я видел, как он снял тяжёлый навесной замок и вошёл внутрь. Я вновь достал линейку. Жалобно стукнул откинутый крючок.
Никитки в чулане не было.
И спрятаться в этой клетушке ему тоже было негде.
Кто-то небрежно забросал пол картоном. Слева, на плечиках, висело несколько комплектов школьной формы. Я сразу узнал грязноватые Никиткины рубашки и залощённые брюки. На полу стояли его же ботинки. В грубом деревянном ящике лежали ранец и растрёпанные тетради с учебниками. Из них, как из кучи забытых игрушек, торчала детская палочка с красной мордой коня. Рядом валялась та столовская ложка с неестественной ручкой. По правую руку висела взрослая одежда: старомодные тёмные платья с длинными рукавами и оборками. За ними, в самом углу, виднелось что-то смутно знакомое. Я было полез туда, но запнулся о переполненный таз. Грязная вода окатила штанину. Как обречённый кораблик, в тазу закачалась притопленная губка.
Я с непониманием смотрел на таз. Вода выплёскивалась из эмалированных берегов. С каждым разом волна стихала, но этот невозможный звук — звук воды, пролитой на картон — шевелил волосы на затылке. В подвальной тишине, где стоял нежный запах земли, это был звук призыва, чего-то неестественного, какого-то извращённого метронома, отсчитывающего неминуемое.
Картон намок и под ним что-то просело. Надавив ногой, я ощутил дыру. Когда я разбросал ошмётки, дыра превратилась в нору.
Как раз такую, чтобы в неё мог пролезть человек.
Ход уходил вглубь. Стылая земля была исцарапана, борозды тянулись во тьму, будто кто-то впивался ногтями, чтобы пропихнуть себя внутрь. Ход был узок, в него нужно было втискиваться, сотрясаясь всем телом, и то, что в нём не опасались застрять, а ожесточённо зарывались дальше, во мрак, заставило побледнеть.
— Никит... — слабым голосом позвал я.
Это был тот подвал, это была та кладовка — единственная запертая изнутри — его одежда на вешалке, его ботинки и его лаз, куда он уходит ночевать после уроков и откуда выползает по утру, чтобы тиранить детей. Никитка был там, в этой гиблой норе под старой изрытой хрущёвкой, в непредставимом муравейнике, голый был, снявший свой грязный костюм, хрустнувший плечами, чтобы пролезть в узкую норку и мерзко хихикать в её темноте.
Я чувствовал, как под ногами стонал источённый фундамент и как в изрытом грунте ползали неизвестные существа; видел, что там, внизу, ниже канализации и теплотрасс, они прокопали свой запретный кротовий город, свили что-то злобное, холодное и слепое; слышал, как они цокотали там на чужом языке и тыкались друг в друга безглазыми мордочками.
Я стоял на тоненьком слое картона, под которым жила и дышала огромная неизведанная пещера, в которую уполз к своим ученик 6 «Б» Никита Глотов.
Потянул сквозняк. Заволновалась одежда на вешалках. Из недр земли, пробиваясь сквозь безразличную почву, слуха коснулось издевательски тонкое иии-и-и.
Шли дни.
Это другие возвращаются в логово чудища с камерой, обвязываются верёвкой и лезут внутрь. Меня же слабило до траурного пука при одной только мысли о подвале. Я всегда знал, что никакой потусторонщины не существует, человек всё от одиночества выдумал, и так вот не бывает, невозможно, немыслимо... А по коридору шоркал Никита Глотов, ученик шестого бэ, отличник французского, живущий в земляных норах под дряхлой хрущёвкой. Паренёк щерил круглое лицо, и от его белоснежных зубов бросало в дрожь. Я не знал, кто такой этот Никита Глотов. Или что он такое.
А потом явилась Глотова мама.
Она так и сказала, когда вошла в класс:
— Здравствуйте, я Глотова мама.
Это была очень худая долговязая женщина с бледным лицом. Лоб заголённый, высокий, почти без бровей, что придавало посетительнице страдающий вид. Было странно думать, что столь измождённое существо оказалось способно породить круглого довольного Глотова. Странен был и наряд: какой-то дореволюционный, с юбкой, подсбореной складочками, и лифом, закрывающим тело от подбородка и до кистей. Никакого выреза, а талия ужата корсетом так, что в четыре пальца обхватить можно. И хотя у платья были прострочены широкие буфы, плечи женщины казались обрубленными.
А хуже всего было то, что Глотова мама не казалась ряженой. Ей шло.
— Вам нравится моё платье? — невинно спросила гостья.
Разумеется, я узнал то старомодное платье из подвала. Тело прихватил холодок: значит, тварь тоже выползла из той норы, обтёрлась губкой в тазу, влезла в наряд...
— Очень красивое.
Но Глотова мама будто не слышала.
— Видите кружева? Мне надо белить кружева. Я возьму мел?
— Мел? — растерялся я.
Женщина подплыла к доске, в желобке которой лежал обкрошившийся мел. Собрав крошево, женщина стала втирать его в кружева. Ладони у неё были не узкие даже, а просто какие-то острые.
— Если организм требует мела, не надо ущемлять себя. Это вредно. Просто погрызите мелок. Я Никите всегда мел даю. Вы видели его зубы? Он с пелёнок сосал известняк.
— Берите, если вам надо, — предложил я.
— Правда? Так я возьму мел? А синий есть? Мне нужен синий. Можно я синий возьму?
И она стала набивать карман передника мелом. Высыпала даже целую пачку. Разноцветные мелки весело перестукивались, будто им наскучило лежать в коробке и они хотели принадлежать этой странной женщине.
— Ах да, я же пришла к вам как к специалисту, —вспомнила гостья. Белейшее лицо её при этом не изменилось. Оно вообще было неподвижно, словно забывало делать вид, что разговаривает.
— Какому ещё специалисту?
— Вы географ?
— Да.
— Скажите, географ, где в России залежи мела?
— Я... эээ... не знаю.
— Так где? — напирала дама.
— Я не знаю.
— В земле же!
И гостья засмеялась, аристократично прикрыв рот. Тело её напряглось, проступило, и на мгновение я увидел его во всей бескостной полноте — это был изгибчивый подвижный столб с узенькими, всего в пядь, плечами. Руки рудиментарные, тоньше человечьих костей. А что там под юбкой я не хотел знать впервые в жизни.
— И вот ещё что, — посерьёзнев, сказала Глотова мама, — оставьте моего сына в покое.
— А то что? — собрав остатки мужества, спросил я.
— А то Синий придёт.
Качнув юбкой, женщина вышла в коридор, где её ждал облизывающийся Никитка.
Завуч выловила меня на проходной, когда я уже был готов отправиться в ближайший вино-водочный. Она усадила меня в кресло, налила чаю и ласково поинтересовалась:
— Я так понимаю, вы были у Глотовых дома?
— Вы хоть знаете, где они живут!?
— Догадываюсь. Так вот, Глотова мама спрашивала, зачем вы приходили. Сказала, вы себя не очень пристойно вели. Пол им испортили.
Я не нашёлся с ответом, а завуч участливо, как с дитя, продолжала:
— Молодой человек, я работаю в системе образования без малого тридцать лет. И знаете, что я поняла? Не нужно выходить за рамки служебных обязанностей. Ни-ког-да. Этого никто не оценит. Наоборот, сделают виноватым и повесят всех собак. Вам повезло, что Глотова мама ни в чём вас не обвинила.
— Боюсь вы не совсем понимаете... — я решился на откровение, — Никита Глотов не тот за кого себя выдаёт. Он...
— Глот, — прервала завуч.
— Кто? — просипел я.
— Глот. Тот, кто глотает, не жуя. Старое русское слово. Понаблюдайте за Никиткой в столовой. Он такой обжора! Видели, может, мультфильм «Тайна третьей планеты»? Припоминаете глота оттуда? Согласитесь, похож. Я не знаю, кем именно является Никита Глотов, но мне этого знать и не нужно.
Я прохрипел:
— Учителя в курсе?
— Некоторые.
— Почему вы ничего не делаете!?
— А почему я должна что-то делать?
— Ну он же... они же... это же!
— Строго говоря, Никитка пока ничего не натворил. Так, пугает только. В прошлом году у нас мальчику спину о батарею сломали. Попытка самоубийства в спортзале была. Я кое-как от прокураторы отбилась. Вы понимаете, кто там работает? И что с нами могут сделать? Я выговор получила. И справедливый, в общем-то, выговор, по недосмотру. Вот где проблема. Надо заниматься нашими прямыми обязанностями. Ну и кроме того... глот не задерживается в школе больше чем на год. Затем он переводится в другую.
— Откуда вы знаете?
— Я его сама учила. Лет двадцать назад, — с гордостью произнесла женщина, будто вспомнила выбившегося в люди ученика.
— Вы хотите сказать, что он давно так? Но что ему нужно!?
— Меня это не касается, — отчеканила завуч, — и вы тоже завязывайте с игрой в сыщика.
— Знаете что!? — в ярости вскочил я. — Я пришёл в школу, чтобы что-то здесь изменить! Чтобы дети не переписыванием параграфов занимались! Чтобы мне, учителю, доверяли! И вас это коробит! А знаете, что меня всегда коробило!? Вот это вот ваше: давайте не выметать сор из избы! Избили — под половичок! Домогались — под половичок! Спину, вы говорите, кому-то сломали — да вас не спина эта волнует, а то, что из-за неё проверка была!
Я в гневе выбежал из кабинета. Вслед совсем не зло, а как-то даже обеспокоенно донеслось:
— Вы ещё слишком молоды! Послушайте, я была такой же! Вы не знаете, что накликаете!
На улице прошёл дождь. В лужах волновалась вода. Я в гневе брёл куда-то, не замечая, как над головой смыкаются ветви. Асфальт сменился промокшей землёй, и дорожка вывела к обрыву над речкой.
Простор оглушил, и я долго стоял, погружённый в небо. Сердце немного унялось. В голове зрел план победы над Глотом. Его нужно было остановить. Силой, если потребуется. В конце концов, что он мог сделать? Улыбнуться? Или зашипеть? Я взрослый человек и...
С небом было что-то не так.
Вместо того, чтобы побагроветь, оно оставалось насыщенно синим. До самого горизонта, где давно уже должна была пролечь алая полоса, мир заливал нестерпимый ультрамарин. Я перевёл взгляд на землю. Раскисшие листья замерли в синих лужах. Пытаясь успокоиться, я выдохнул, и в пару моём была лазурь.
Я медленно поднял взор и посмотрел на реку. Вода стала истошно синяя, пронзительная, невозможная. Такого цвета просто не могло быть — ясного, беспримесного, настолько слепящего, что он похищал все движения, и казалось, что вода не текла даже, а стояла.
Она и правда стояла — всей васильковой зыбью, каждой мрачной волной.
Стояла и смотрела мне прямо в глаза.
К концу первой четверти я сдал поурочное планирование. Завуч похвалила и пообещала надбавку как молодому специалисту. Меня направили на курсы повышения квалификации, и я сидел за длинным столом с учителями всего района. Они пили, веселились и лакомились конфетами. В тематической викторине я выиграл глобус для своего кабинета.
Ещё я научился на многое закрывать глаза.
Я проходил мимо закутка под запасной лестницей, хотя слышал оттуда глотовское ии-и-ии. Я отмахивался на просьбы мальчиков проводить их до класса. А когда Глот бегал в продлёнке, ловя испуганных первоклашек, я и вовсе прикрывал дверь, чтобы не мешать ему.
В конце концов, Глот и правда не делал чего-то ужасного. Были в школе ученики намного хуже него.
Ещё я понял вот что.
Люди часто говорят о животном страхе как о чём-то предельном, но самый невыносимый страх как раз людской, страх полной осознанности и бессильности, когда ты ничего не можешь сделать перед вдруг открывшимися обстоятельствами, когда тебе не верят, когда ты сам не веришь себе, когда ты беззащитен пред истиной.
Такой страх побороть невозможно. Остаётся только смириться. Закрыть, как говорила завуч, глаза. Я послушал её совета и стал заниматься своими прямыми обязанностями. И мне они, в общем-то, нравились.
Почему я так испугался неразвитого мальчика и его странную худую mamаn? Почему не стал выяснять, причём тут французский, тот таксофон, мел и норы под домами, где живут эти гибкие существа?
Дело в воде. В том синем закате. Он ничего не сделал со мной. Вскоре мир заалел. Воды потекли своей чередой. Это было лишь краткое нарушение, сбой в цветовом спектре. Но он заставил меня усомниться. Будто мир о чём-то предупреждал. Намекал о том, что грядёт.
Показывал.
Ведь мне всё чаще казалось, что в той сарайке, в заваленном хламом углу, на вешалке, за старомодными женскими платьями, висел нетронутый мужской мундир насыщенного синего цвета.
|