Жизнь - это звон звезд и цветов,
голубая, огненная сказка,
Пимен Карпов - "Пламень".
Этот странный роман о нашей земле и о народе, что по ней ходит. Хотелось бы кому-нибудь посвятить, да некому.
Она чувствовала, как вокруг клубилась темнота. Тьма поднималась из голодных бездн, а мир был пуст и безвиден. Поначалу это привело её в ужас, и чувствовалось, как что-то невидимое, но бесконечно сильное, носилось в вышине. Постепенно её дыхание успокоилось, и мрак стал отступать. Она боязливо протягивала во тьму руки и пыталась понять, где находится. Это было очень странное ощущение: не знать, кто ты и где, но осознавать, что всё это имело какой-то смысл.
Чуть погодя родился яркий свет, и когда она, ослеплённая, моргала, то перед ней успели возникнуть полноводные реки, дремучие леса, луга, болота, равнины. Появившееся небо было настолько красиво и знакомо, что, казалось, было сотворено из её ребра. Она как будто всегда знала эти слова, вдруг появившиеся в памяти. Тут же окрепла уверенность, что так всегда и было, а она- всегда существовала.
Всюду уже сновали интересные существа, охотники и собиратели, только-только отряхнувшиеся от её праха. Она знала, что похожа на этих двуногих, особенно на женщин с их гордыми очами и длинными волосами. Они не чурались войны и труда, окроплявших русые волосы и синие глаза то кровью, то потом. Люди сразу полюбили её. Они вспахивали бескрайние равнины, сеяли, выкорчёвывали и палили леса, чтобы на теплой золе взрастить богатый урожай. И хотя это было немного больно, она не обижалась, ведь земледельцы не забывали просить у неё милости. Ей нравилось, когда люди отдавали самое ценное, что у них было, но вовсе не из-за того, что она любила вещи, сделанные человеческими руками, а потому что понимала, как это для них важно.
Славные люди жили на негостеприимных северных просторах, покрытых озёрами и лесами. Они часто умирали, после чего навечно засыпали у неё на груди. Но всё чаще взлетали пеплом к небесам, чтобы следующей весной прорасти голубыми подснежниками. Всё было в ней, и она была всем. Казалось, идиллии не будет конца, и она весело гремела камнепадами, дрожала от молодой первобытной силы и понимала, что навечно связана с добрым народцем, только что, как и она, появившимся на свет.
Так начиналась русская Земля.
Мы познакомились на слёте местных политических покойников. Он проходил в клубе, где солидные мужчины с индюшачьими подбородками играли в революцию. Город лихорадило ещё с зимы: от подобия уличных беспорядков на улицах застоялась молодая кровь. Тромбы опухали, отрывались и лопались, гной и сукровица текли по мостовой, и если кто-то выковыривал из неё пару булыжников, то они были похожи на вырезанные гланды. Простудившееся каменное чудище повязало на шею красный, атласный шарф. Чудище болело и кашляло. Многие, в том числе и я, верили, что мегаполис смертельно болен и если мы как следует на него навалимся, то положим врага на обе лопатки.
И никто не мог помыслить, что город вообще не знал о нашем существовании.
В клубе обожали собираться революционеры. Нет, конечно же, не те, кто воевал в джунглях Колумбии и фавелах Бразилии, а те, кто говорил так много, что баррель их слов можно было продавать в Европу вместо нефти. Мы сцеживали воинственные приговоры, но было и пиво- умеренные суждения, от которых вырастали животы, а над верхней губой оставался белый след конской подковы. Но чаще всего лилось молодое вино- несвязные, пафосные, категоричные речи, подходившие для сетевых подписок с перечёркнутым на аватаре Путиным. К ночи мы надевали медицинские маски, хотя с детства не болели гриппом. Замазывали лица на фотографиях, чтобы их можно было выложить в социальные сети. А ещё у нас были ножи, кастеты и купленные на последние деньги гладкоствольные карабины, которые, впрочем, покидали чехлы лишь для того, чтобы быть сфотографированными.
То, что знающий человек не дал бы за меня тогда и полкило ливерной колбасы, я понял лишь после того, как скучающий взгляд наткнулся на парня с февралём в глазах. Незнакомец сосредоточено терзал какую-то шуршащую упаковку и напевал в бороду весёлую песенку:
- Ну, куда же ты, дружок, своими грязными ногами в мой глазированный сырок.
Сластёна с удовольствием откусил лакомство, и мелкие шоколадные крошки остались таять у него в бороде. Какая это была борода! Не анархическое буйство волос Бакунина, не козлиная ленинская бородка, а настоящее русское волосяное племя! Тёмно-русые хвоинки падали у незнакомца с кустистых бровей и всходили на лице приятным палевым настом. Такие бороды бывают у путешественников, старообрядцев или конкистадоров.
- Люблю глазированные сырочки, - бормотал странный господин, - они хорошие дружочки.
Я уже хотел было хотел протянуть руку для знакомства, тайно уверенный в своём полном превосходстве, когда с трибуны истошно заверещала одна вечная бета. Она портила злую германскую кличку Шмайссер. Его грубое квадратное лицо было сконструировано из шершавых пикселей, и сам он походил на второстепенного злодея из старой игры на Денди. Это не мешало оратору стрелять как из пистолета-пулемёта и забрызгать нас пафосной речью:
- Зачем нужно размышлять, если можно действовать!? Зачем нужны уличные митинги, если есть уличные бойцы!? Зачем нужны выборы, если есть право силы!
В неловкой тишине, какая возникает после того, как во всеуслышание бывает сказана какая-нибудь глупость и ни у кого не находится смелости её опровергнуть, бородач, отвлёкшись от лакомства, громко и с интересом спросил:
- Зачем нужен Исус, если есть Христос?
Мой смех был единственной реакцией на остроумное замечание. Казалось, даже бородач с осуждением повернулся, пытаясь понять над чем же я так громко смеюсь, а потом, видимо, проявляя врождённое добродушие, глухо, как будто бил в барабан, заухал. И даже задорно ударил ладошкой по толстой тяжелоатлетической ляжке:
- Думал уж никто и не оценит остротку!
Мы ржали, не замечая, как на нас смотрят удивлённые люди. И даже Шмайссер, взявший от Эрнста Рема не только его полноту, одарил нас спаренной молнией глаз. Он уже хотел разразиться привычной бранью, когда Натан прикрикнул:
- Хватит.
Натан местная знаменитость, даже легенда. Его странное библейское прозвище происходило не от еврейской крови, а как будто просто, без всякой причины, мол, почему бы и не Натан? Худоба по-прежнему не слезала с него после семи лет тюрьмы. Мужчина имел на волосах седину, а на сердце шрамы. И это не романтическая метафора- просто однажды он словил проникающее ножевое ранение грудной клетки. Даже рукава его рубашки выглядели намного радикальней, чем большинство замолчавших революционеров. Он давно занимался уличной политикой, причём не сопливыми плакатиками, а серьёзными, как мне когда-то казалось, пахнущими тротилом делами.
- А вы всё не успокоитесь, - миролюбиво, но жёстко начал Натан, - не наигрались ещё в радикалов? Мы здесь не для того, чтобы обсуждать чью-то крутость, а чтобы попробовать сформировать действенную политическую коалицию. Для того чтобы нам принадлежали улицы. Чтобы те, кто проводит митинги, нуждались в нас, как в воздухе. Вот что надо делать! А вы... вы каждый по своей лавке сидите.
Собравшиеся одобрительно закивали головами-подсолнухами. Склонил голову и я. Даже Шмайссер чуть опустил свою обработанную рубанком черепушку. Худющий и похожий на чёрную ворону Натан каркал редко, но если открывал рот, то ему никто не перечил.
- Натан, - снова спросил неугомонный сосед, - а ты лучше вспомни слова одного писателя: "Элита всегда остаётся элитой, а всем остальным митинги и дерьмо!".
- Да понятное дело, - невольно улыбнулся Натан, а потом спохватился, - но, ты...
Зал зашикал. Если бы на месте смельчака находилась жировая сопля, а не здоровый бородатый мужчина, возмущение было бы ярче и крепче. Под невнятные оскорбления молодой человек стал распечатывать второй глазированный сырок, а Натан, устало вздохнув, сказал:
- Давай ты уйдёшь, а? Ну сколько можно уже.
Словно Россия, поднимающаяся с колен, баламут медленно встал со стула. Я ждал, что Натан объявит его имя, ведь судя по всему, мужчины были давно знакомы. Но возмутитель спокойствия покорно поднялся, попрощался за руку с аристократического вида соседом, который, казалось, сбежал из подвала Ипатьевского дома, и мирно направился к выходу. Когда я догнал смутьяна на лестнице, то без предисловий начал:
- Я буду звать тебя Сырок.
Я назвал его так, потому что у него были запоминающиеся глаза утопленника. Сырые такие, словно их сбрызнули застоялой водой. Ну, а ещё потому, что он уплетал уже третий по счёту глазированный творожок.
- Ну ты с козырей зашёл! - ответил Сырок, - Бороды-то у тебя и нет, зачем вообще с тобой говорить?
Я пожал плечами:
- Что, все должны носить бороду что ли?
- Русский значит бородатый! Ты бы, дружочек, ходил в спортзал, поднимется тестостерон, попрут волосы.
Замечание было обидным, так как я давно уже любил посидеть на скамье Скотта:
- И? Вон все эти революционеры его каждый день посещают, а где толк?
Он поднял брови:
- Это ты про рост бороды?
- Нет, про их...- я произнёс это слово как тот, кто в жизни перенёс хотя бы несколько серьёзных акций, - деятельность.
Он посмотрел на меня по-другому, без снисходительной улыбки, как человек, который понял, что оказался рядом с собратом по ремеслу, и я подумал, что он, наконец, спросит моё имя, но Сырок лишь кротко улыбнулся:
- Ух ты какой! Образованный, да ещё и революционер!
И продолжил спускаться вниз, а я по инерции пошёл следом. Здание, в кишках которого по-прежнему бунтовали революционеры, выстрелило нами в поток людей. Вообще-то это не поток, а струя мочи, сбегающая по штанине постиндустриального города. В нём заканчивали строить огромную чёрную башню, бросившую через прогиб всю архитектуру полиса. Строение как гнилой клык довлело над городской композицией, и люди под её тенью ещё больше пригибали головы. Несмотря на лето, всё равно было холодно - люди построили слишком много хрустальных домов, отражающих солнечный свет. Но больше всего морозила молчаливая башня. Горожане ждали, когда же в ней поселится колдун - владыка нефтегазовой компании со своими слугами. А пока хотелось раздавить этот вылезший чирей, чтобы улицы залило тёплым гноем и все бы мы хоть немного согрелись. Вскоре я нагнал Сырка, безуспешно пытавшегося спрятаться от меня за воротником вязаного свитера.
- Может тебя подвезти?
Мощные плечи безразлично согласились:
- Подвези.
Я водил старенький японский фургон, который частенько использовал как дом на колёсах. Он служил передвижной библиотекой, которой я понемногу приторговывал. На предложение сесть в машину Сырок ответил, что присаживается, и это тоже сказало о нём больше, чем оставшееся в тайне имя.
- Ба-а, да у тебя тут целый Фаланстер.
- Только без двух леваков за прилавком, - пошутил я, пытаясь ненавязчиво узнать его политические взгляды.
Но Сырок уже придирчиво осматривал книги. Конечно, собрание пополнялась не за деньги. Книжки похищал мой знакомый, которому было бы по силам стянуть и томик Конституции из-под руки президента. Сырок, оценив консервативных революционеров, подпольных европейских радикалов, новых правых и ситуационистов, лениво спросил:
- Сколько у тебя умных книжек. Судя по всему, ты это всё прочитал?
- Да, если хочешь, могу по дешёвке продать...
- Получается, ты знаешь, что Система- это главный враг?
- Разумеется.
Сырок, отложив книжки, заворчал глухим медяным голосом:
- Тогда не прикасайся больше к книгам. Всё равно из тебя уже не получится нового Хайдеггера. Не станешь таким мыслителем, как Юнгер или Мисима. Не обижайся, но это так. Зачем читать, если ты уже и так понял, что враг- это Система и что её надо уничтожить? Ты же революционер, так почему, позволь спросить, до сих пор не в окопе? Все только и делают, что читают, качаются, покупают себе оружие. Зачем? Никак не пойму. Когда пришло время разбираться в бомбах, глупо тратить своё время на книги.
- Но...
- Слушай, - перебивает он, - все нонконформистские телеги говорят ровно об одном. Чтобы это понять достаточно посмотреть на их корешки. Там будет написано: "Ты должен сдохнуть за наши идиотские идейки, потому что нам не хватило смелости лично воплотить их в жизнь".
- Нет, я с этим не согласен.
Сырок с сожалением посмотрел на меня и спросил:
- А бати у тебя тоже нет?
- Не-а... тоже? Это ты к чему? Не понимаю... ты из-за книжек завёлся? А может я сам писатель!?
Он машет ладонью, и я замечаю тупорылые казанки, сбитые в белый горный хребет:
- К чему писать большие книги, когда их некому читать? Теперешние прощелыги умеют только отрицать!
Стихи повисли на густом повороте, за которым Сырок спросил:
- Знаешь кто это написал?
- Нет.
- Ну ты с козырей зашёл! Называешь себя писателем, а сам не знаешь автора? Во дела-а... Да и вообще, - собеседника явно понесло, - это раньше можно было позволить себе такую роскошь, как чтение или написание новых книг. Потому что раньше находились те, кто ещё боролся. Их было полно. Куда не плюнь- толпа мечтателей, носящих на плечах Ницше, Маркса, Ленина, Гитлера... А сейчас таких людей почти нет. Остались лишь писатели... Как говорится, если можешь не писать- не пиши.
- Знаешь, я тоже ведь не новичок.
И это было чистой правдой. Мне не нужно было вешать на уши революционную лапшу. Юность преподнесла бесплатные уроки уличного насилия, где моими любимыми учителями были нож и кулаки. Кто ни разу не ковырялся в чужом животе заточенной железкой, тот спустил свои восемнадцать лет в унитаз. Болтались на совести и белые шнурки, навсегда завязав в памяти пару тёмных вечеров. Не сказать, что я занимался чем-то особенным. Как и все активные люди пил коктейль для Молотова, осваивал оружие, не боялся гексогенового монстра, до власти над которым так, всё-таки, и не добрался. Сейчас же, когда раскалённую молодость бросили в холодный ушат зрелости, меня уже не так интересовало прямое действие. Как ни крути, но посаженные и убитые друзья дают солидный бонус к осторожности.
- И что? - прерывает мои мысли Сырок, - через такие мелочи, как драки и поножовщины, как полагаю, проходили все. Ну, убил ты кого-нибудь, ну двух, ну трёх...- если бы он сказал "ну четырёх", то я бы высадил его из машины, - или сжёг что-то. Чему там гордиться?
Поражает его лёгкость и откровенность, которую не ожидаешь услышать от столь серьёзного на вид человека.
- Но ведь и то хлеб.
- Была бы голова на плечах, а хлеб будет. Поговорка такая, - и тут же резко добавляет, - а ты взрывал?
- Нет, - говорю я, вовсе не думая, что новый знакомый подсадная утка, - не взрывал.
- А стрелял?
- Бывало.
- Из чего?
- А в кого, не спросишь?
- Какая разница? В бабу, поди, удом срамным стрелял.
- Ну...
- Так из чего стрелял? Макар поди какой-нибудь?
Он не угадал. Просто Макаров- это пистолет для нищебродов, который можно купить тысяч за пятнадцать-двадцать. Пришлось нехотя буркнуть:
- Кроме него ещё из обреза.
- Ну, хоть так, - со вздохом отвечает Сырок, - но такой уровень всё равно смешно сравнивать с какими-нибудь моджахедами, баасовцами, итальянскими правыми, Хезболлой, не знаю... даже какой-нибудь негр в Африке и то вооружен лучше, чем белые воины, мечтающие о революции. Хотя, если хочешь, то купить оружие проще простого.
- А ещё я стрелял из Шмайссера.
Сырок сначала не понял, а потом, когда до него всё-таки дошло, беззлобно засмеялся. Борода сверкнула, как пятки. Глаза- бездны, отражающие голубой хохот. Мощная рука хлопнула по плечу, отчего я крепче сжал баранку:
- Ладно, не обижайся. Всё можно исправить. Если ты, конечно, этого хочешь.
Было видно, что Сырок знает мучительно много, а умеет ещё больше, и эта недосказанность разительно контрастировала со всеми, кто фотографируется в лесу с оружием, имеет анкеты в социальных сетях и кто привык больше работать языком, чем руками. И хотя у меня даже в крови стоял TOR, внутри так и не возникло подозрение, что Сырок работал на соответствующую контору.
- Погоди, - спрашиваю я, высаживая попутчика, - так какие у тебя всё-таки политические взгляды? Я ведь не могу корешиться с кем-то неправильным.
Признаюсь, ничего глупее я тогда спросить не мог. Сырок посмотрел на меня даже не оскорблённый, а разочарованный. Вот-вот он скажет что-нибудь вроде: "Корешись лучше с пирожками", поэтому я неуверенно промямлил:
- Ну, левый там или правый. Национал-социалист или монархист, либертарианец... народник...?
Парень весело отвечает:
- Я русский. Мне наплевать на политические взгляды. Я хочу петь, поджигать и смысл жизни.
После чего исчезает в толпе.
Небо лысело, обнажив голубой затылок. Я подходил к двухэтажному дому с зелёной грустью на стенах. Тополя дрожали от холода и пытались разбить закрытые окна, чтобы погреть внутри свои толстые руки. У подъезда, чья отсыревшая лепнина помнила труд немецких военнопленных, зевала лужа. На неё равнодушно смотрели сидевшие вокруг наркоманы.
На втором этаже был винтовой притон, который я бы давно сжёг, если бы не жил в том же доме. От наркоманов, паривших косточки под высохшим солнцем, пахло смертью, но не той, что бродит по полям сражений, а затхлой моровой язвой. Лица у винтовых цвета печени, а щёки впалые, будто им вырвали все зубы. Я стал привычно сгребать в охапку хилые тельца и выкидывать их на дорогу.
- Расходимся господа хорошие, расходимся!
Они упирались, мычали, и я, разозлившись, раздавал ханурикам пинки, от которых они звенели, как почти пустая копилка. На руках оставался дурной запах. Наркоманы в трансе качали серыми головами на пружинках, и чёрные глаза-мокрицы казались булавками, вонзёнными в серую бархатную подушечку.
- Ну, валите уже!
По голове прилетело что-то тяжелое. Мозг тут же принял горячую ванну, и я осел на асфальт. Во двор удирал самый резвый наркоман, быстро сматывавший цепь с весовой гирькой на конце. С помощью простенького кистеня они зарабатывали себе на дурь. Повезло, что удар пришёлся по касательной, иначе бы я так и остался лежать на пороге дома, и только зловещие тополя протянули бы замерзшие руки, чтобы погреться у ещё тёплого трупа.
Я хотел потрогать вздувшуюся шишку, но вовремя заметил, что упираюсь руками в грязную выбоину. Сколько помню, она всегда торчала перед подъездом, как вечно расширяющаяся чёрная дыра. Руки по предплечья погрузились в городской ил. Когда я поднялся, жижа западала вниз комками, вешая чёрные медали на грудь асфальта. Ладони приятно похолодели. Чтобы как-то обтереться, я взял мешок, на котором возлежали нарколыги и, пошатываясь, принялся вытирать им руки.
Я спускался вниз по лестнице, и оставшиеся куски грязи, иногда отвалившиеся от рук, играли в чехарду со стёртыми ступеньками. Грязный холщёвый мешок всё ещё был со мной. Носом я нажал на подвальный звонок:
- Открыто, - крикнули из глубины катакомб, и я вынужден был толкнуть дверь ногой.
Мешок остался валяться где-то в коридоре.
В уборной я осмотрел чёрные, уже мумифицированные конечности. Как будто земля пожимала мне руки. Было неудобно напрягать мускулы, точно они уже мне не принадлежали. На мутноватом кафеле театр теней дал страшное представление, где пальцы оторвались от меня, зажили собственной жизнью, складываясь в причудливые каббалистические знаки. Я различил злые буквы, пророчащие что-то библейское. Приглушённая музыка просочилась сквозь дверь, и наваждение, что вместо ванной я нахожусь в подземном ските, выкопанном голыми руками, развеялось. Горячая струя воды закружилась в раковине чёрным вихрем, и, вытерев руки, я прошёл в нашу единственную комнату.
Алёна погружена в сеть, там у неё собственная художественная галерея. Завидев меня, улыбается слегка выступающими зубами. Медные кони-волосы несут куда-то одинокие зелёные глаза. В них спрятаны горные самоцветы. На птичьем запястье змейка Уробороса кусает себе хвост. И вообще во всем её виде чувствуется, что я её люблю, а она меня как-то не очень.
- Как твоё собрание?
- Ничего особенного, - ей будет неинтересно моё знакомство с Сырком, - а ты как?
- Вот, готовлюсь к выставке.
Алёна у меня акционирует. У неё в обойме острые карандаши и кисточки из беличьего меха. Она показывает странную картину, где почёсывался зелёный луг, будто из него что-то хочет выбраться. На заднем фоне тёмно-синий лес, страшный и манящий. И хотя на рисунке день, но в небе всё равно висит луна. Алёна объясняет, что эта картина приснилась ей пару ночей назад.
- Не хочешь, кстати, с нами сходить? - доносится её голос, - мы завесим целую улицу. У нас будут растяжки.
В голове шумит морской прибой, и краем глаза я замечаю, что Алёна погружена в пулеметную перестрелку интернет-сообщений. Когда я переписывался с ней вот так, будучи виртуальностью, а не плотским сожителем в подвальной конуре, то нравился Алёне намного больше.
- Знаешь, сегодня в магазин привезли новую коллекцию, а там...- хочется съесть сладкую ряску в её глазах, - куртки больше двухсот штук стоят.
На столике рядом с магнитным ключом лежит её опознавательный бэйджик. На нём можно различить уральскую фамилию Малахова, которая теперь торгует вещами в модном бутике. А девушка ведь вполне могла стать хозяйкой медной горы. Но сейчас меня больше интересует раскалывающаяся голова. Не получил ли я сотрясение мозга? А если нет, случится ли оно, если я не дослушаю её восторженный щебет?
- И как, платят наличностью? - всё, что я сумел выдавить.
- Да, представляешь! Все эти козлы таскают кучу капусты. Никаких карточек! Это у них мода такая.
Мысли цепляются одна за другую, и я мягко говорю:
- Ты же знаешь, что у нас на втором этаже притон? Там наркоманы, шлюхи, уголовники, а место тут глухое. Ты бы запирала дверь, а то ведь они могут сюда вломиться и...
- Но ты ведь подарил мне ножик.
Складное лезвие с древнерусской тоской лежит рядом с бэйджиком. Рядом стоит большой горшок с огромным фикусом. Алёна гладит его листья гораздо чаще, чем мои руки. Руки? Какие руки...? Чёрт возьми, как славно было в тех холодных земляных перчатках! Я обнимаю девушку, пытаясь снова ощутить ту свежесть, только что обволакивавшую запястья, но вместо этого соприкасаюсь лишь с упругой человеческой плотью. Она, не отвлекаясь от монитора, заученным движением кладёт левую руку мне на голову и, впиваясь глазами в виртуальные строчки, как-то автоматически произносит:
- У тебя шишка на голове.
Мучительно хочется, чтобы девушка спросила: откуда у меня такое ранение? Хочется, чтобы она по-матерински всплеснула руками, обязательно вздохнув- где это ты так умудрился? Кто посмел тебя ударить? А что, если бы попали в висок? Но вместо этого Алёна летит на импровизированную кухню за бинтом и йодом. В одиночестве рассматриваю её анкету. Бесконечный вал сообщений от самых разных людей. Они все чего-то хотят от неё, не подозревая, что общаются с пустотой, ведь девушка на кухне. Это кажется странным. Чужая популярность быстро отталкивает, и я ввожу пароль от своей страницы:
Там одно-единственное непрочитанное сообщение.
Появляется чувство, что открывать это письмо не стоит.
Она, сидя на янтарном камешке, смотрела, как живут добрые люди. Славно ширился этот привыкший к тяготам труда народ. Люди сеяли хлеб, строгали ладьи, прорубались в дремучие чащи и когда кто-нибудь из них ложился в землю из-за когтей медведя-шатуна или вражеского копья, Земля ощущала, как её становилось больше. Там, где лежал милый её сердцу покойник, она чувствовала себя как дома. И очень скоро она простёрла крыла до далёких морей, чужих равнин, опасных степей и даже льдистого океана.
Деревья много раз успели сменить свой наряд, и Земля постепенно взрослела. По весне молодые люди прямо на полях зачинали детей, чтобы осенью можно было справить праздник плодородия. Старцы зажигали магические огни, и не было выше чести, чем сеять хлеб или пасть защищая его всходы. Так продолжалось год за годом.
Но однажды пришли иные люди. Это не был привычный набег диких степняков, после которого долго шли дожди. Нет, эти люди пришли не воевать. Они пришли с верой не в неё, Землю, а с верой в распятого человека. Поначалу они вели себя мирно и благодушно. Земля с удивлением слушала их рассказы об устройстве мира и даже находила там сведения о себе. Проповедники гласили о единственно верном Боге, но разве я- нечисть, спрашивала себя Земля? Почему нельзя верить в речку и небо? Чем я хуже красной вязи в странных книгах чужестранцев? Но особенно больно было Земле, когда множество сынов открестились от неё.
Это новое слово ей очень не понравилось.
Кто-то подчинялся миром, кого-то склонили войной, и вот Земля уже наблюдала, как по рекам плывут вчерашние идолы, а места, где им раньше поклонялись, выжигают огнём, либо строят на них каменные здания с крышами-луковицами. Земля слышала, как оттуда раздаются новые, незнакомые ей раньше слова.
Она вслушивалась в церковные гимны и никак не могла понять, почему злые языки заставляют людей отрицать радость земного существования? Да, ей тоже нравилось небо- такое недоступное, высокое и голубое, но, думала она, если оттуда прогнали старых богов, то там должен остаться лишь бездушный холод. А в её материнской утробе по-прежнему было тепло, и там всем бы нашлась краюха рассыпчатого хлеба.
Почему людям, её милым детям, давали лишь один шанс на спасение? Почему людей сковали страхом первородного греха, ведь в земном прахе из которого они были сотворены не находилось место преступлению? К чему им был привит страх смерти, если после кончины люди попадали не в ад, а в её заботливые девичьи руки? Они никогда не отвешивали пощечин, не занимались пытками, а лишь закрывали усопшим веки. Разве громкие и радостные песни были противны новому Богу? Разве ему не нравилась жизнь во всей её полноте с радостью и горем, рождением и смертью?
А погребальных костров становилось всё меньше. Всё чаще в Земле рыли ямы.
Полдень, сорвав с травы росистое одеяло, обнажил гудящую пасеку. Пчелы рисовали в воздухе восьмерки, переговаривались своей подвижною азбукой, и мохнатый гудящий хаос, представляющийся совершенной бессмыслицей, складывался в чёрно-желтую мозаику.
Я съехал с пустынной дороги- лишь вдалеке дрожала едва различимая точка. На пасеке, ловко орудуя дымарем, шумела знакомая фигура. Сырок снимал крышки с приземистых ульев, осторожно вытаскивал оттуда заполненные шестиугольными сотами планки и вставлял в деревянные домики новые, пустые прямоугольники.
- Приветствую, - говорю я, - а ты здорово здесь устроился.
Сырок тащил полные соты в сторону покосившегося домика. Он неказист, плотно врос в землю, но по массивной кирпичной трубе видно, что в нём можно пережить зиму. Когда пасечник сел на крыльцо и снял маску, то я задумался, что больше блестит от пота- его борода или разбойничий взор? Чего он на меня так смотрит? Огорчить хочет?
- В городе живут одни говноеды.
- Но ведь и я там живу.
- То-то и оно.
Вряд ли он хочет меня обидеть. Похоже, так устроен этот загадочный человек, который уже гладил большого кота, настолько чёрного, что он скорей всего был сделан из квадрата Малевича.
- Знакомься, - роль свахи берёт на себя Сырок, - это кот по имени Лотреамон.
- Ты назвал кота Лотреамоном?
- Ты говоришь так, как будто знаешь кто это такой.
Конечно, я знал мистического писателя, создавшего одно из самых страшных богохульных произведений французской литературы, о чём я, лениво потягиваясь, и сообщил Сырку. Зверь зашипел. Глазища у него- как волчьи изумруды. Котовладелец поспешил заявить:
- Совсем забыл сказать, Лоша очень не любит дешёвых понтов.
В медогонку полился тёмный гречишный мед. За работой мы почти не общались, вокруг только тёрся и мяукал Лотреамон. А чай из поспевшего самовара стал настоящим подарком для только что полученного сладкого лакомства. Правда, Сырок чай не пил- так, заварил себе кипяточку. Это меня тоже озадачило.
- К слову, а как ты меня нашёл в инете? - решил я склеить беседу, - ведь я не оставлял своих контактов.
- Вы же все там как на ладони. Читаете одни и те же сообщества, пишете одни и те же вещи, мыслите шаблонно и предсказуемо. Найти тебя не составило никакого труда даже дремучему пасечнику.
И дачник глухо, как сова, смеётся.
- Но ведь, как оказалось, и ты бываешь в сети, - ответил я въедливо.
- И что?
- Чем ты лучше нас-то?
Вместе с Сырком хохочет Лотреамон. Он разлёгся на диване и позволил почесать тугое брюшко. Кот слушает ответ медовара:
- Так ведь сижу там для того, чтобы посмеиваться над такими людьми, как ты. Знаешь, они в интернете все серьёзные, как будто реально занимаются чем-то важным. В тематических сообществах идут целые войны. Выносятся приговоры, печатаются манифесты. А если кто-то в России выпускает манифест, то на его движении можно сразу ставить крест. О, рифма! И в лучшем случае- это кельтский крест. Хотя обычно надгробный. Это очень весело, в общем-то. Как такое можно пропустить? Никак! Самые смешные и нелепые, конечно, русские националисты.
Он звучал как-то странно, хотя я не мог понять в чём это заключалось.
- Ну да... порой там творится настоящий ад. Но ведь интернет позволяет мобилизовать протест на реальную акцию. Например, чёрные недавно снова убили женщину и мы быстро организовали народный сход, который перерос в погром.
- И что? - вопрос также резок, как и то, что после кружки кипятка Сырок закурил трубку, - эти твои погромы полная чушь. А девушку, конечно, жаль. Хотя в чём-то ей можно позавидовать. Раз- и квас. Это нам с тобой не повезло, мы- живые.
Неужто он либерал или левый? Какое разочарование!
- Тебя, получается, плевать на национальный вопрос?
- Нет, не плевать.
- Так ты кто? Правый, левый? Никак не могу понять.
- Да как же ты надоел! Почему всегда нужно быть левым, правым или чем-то посредине? Почему просто нельзя быть русским? Без клише, без догм. Русские тем и хороши, что они везде. За кого хочешь за того и болеешь.
"Неужели анархист?", - подумалось мне, а Сырок продолжил:
- У русских только глубинное национальное чувство может быть по-настоящему революционно. Ведь мы так долго были его лишены. Мы должны вспомнить что-то первобытное, наше внутреннее, тёмное. И те люди, которые это чувство с таким трудом обрели, зачем-то тратят его на какую-то чушь вроде войны с несуществующими коммунистами, мигрантами, гомосексуалистами. Всё это глупое, пустое, неинтересное! Долой, всё в мусорную корзину!
Трубка у него ещё короче, чем моё терпение. Душистые клубы дыма плывут вверх в жарком воздухе, чтобы стать там счастливыми облаками. Сырок, не дожидаясь отповеди, мечтательно говорит:
- Об этом писали многие люди, которых ты уважаешь. Не надо вообще обращать никакого внимания на чёрных. Один мент стоит больше, чем сотня мигрантов. Один чиновник больше, чем сотня ментов. Один министр так и вовсе бесценен. Легко убить бесправного раба, но куда труднее его хозяина. Ты же не из таких?
- Но ведь этим никто не занимается! Все хотят совершить нечто большое и громадное, пусть даже только в своих мечтах, а сейчас не хватает как раз таких маленьких добрых дел. Быть может, благодаря моим действиям, чёрные изнасиловали чуть-чуть меньше женщин, зарезали чуть меньше парней, чем могли бы, ограбили чуть меньше старушек...
Сырок напряженно смотрит куда-то вдаль, но, тем не менее, отвечает:
- Да ты, получается, санитар города!
- А ты, получается, овощ.
Сырок откладывает газету, вызвавшую наш спор, и тяжело вздыхает:
- Ну-ну! Два овоща! Поговорка такая... или нет такой поговорки? Понимаешь, критика общества сегодня связана не с поиском истины, не с битвой за правду, а с этическим осуждением системы из-за того, например, что налоговая ставка слишком высока или молодым матерям не хватает детских садов. Но ведь это полное дерьмо! Говно! Чушь! Люди обленились и скурвились, раз их интересуют такие вещи. Когда нацию начинает волновать цена на петрушку, то её пора пускать в расход. Чик-чик-чик! Ножичком так! Чик! Чик-чирик! И фьюти-фьють обязательно. Без фьюти-фьють нынче вообще никуда! Но ты националист, западник, тебя интересуют выборы в парламент и легальный бизнес, а нормальные люди хотят скифский ветер и костёр Стеньки Разина в Жигулях. Знаешь, кто это сказал?
- Нет, не знаю, - я чувствовал, что мне ещё много раз суждено так ответить, - но ты говоришь так, как будто национализм это что-то плохое. Это ведь революционная, традиционная сила. Вот если по Эволе...
Спорщик чуть не выронил трубку:
- Что? Я слышу имя Юлиуса Эволы? А ну слезай с коня! - его борода смеётся, - национализм свойственен простонародью, поклоняющемуся культу Матери-Земли. Национализм- путь черни, писал Эвола. Низкая теллурическая идея, противоположная вертикальной нордической Традиции. В общем- полная чушь, но раз тебе нравится, то почему ей не соответствуешь?
Он журчит складно, как сладкоголосый мурза. У него какой-то врожденный дар ориентирования в идеологическом шторме. Да и сам Сырок похож на бывалого морского волка со своей дымящей трубкой, мощной грудью, почти рвущей рубашку, бородой и глазами... своими февральскими глазами, зачем-то напряженно смотрящими в окно.
- Ты не подумай, что кто-то хочет тебя обидеть, но просто националисты будут ещё двадцать лет бессмысленно маршировать с флагами и придумывать окаянных злодеев, мучающих русский народ. То царизм, то большевизм, то советизм, то олигархия. Это ведь кучка обиженных людей, которым в детстве не дали соски.
- И в чём тогда выход? - пытаюсь я подобрать оскорбление позабористей.
Сырок пожимает плечами:
- Да ведь известно в чём. Сдохнуть, как камикадзе, чтобы выйти за грань. Освободиться от человека. Воспарить духом ввысь. Стать вихрем... ну или просто убить какого-нибудь козла. Ведь русский человек прежде всего-русский, а потом уже человек. Необходимо начать производить новые смыслы, глубоко национальные в своей сути, но которые не будут равняться на германский или американские образцы. Вот что нужно! Но кто этим занимается? Никто! Поэтому лучше, конечно, сдохнуть. Да при том как можно скорей.
- Зачем, - потеряно спрашиваю я, - думаешь это что-нибудь изменит?
- Ну ты с козырей зашёл! - фыркает он, - как будто Спектакль что-то может победить. Нет, нужно сдохнуть, чтобы показать напоследок всей этой мерзости, что в мире ещё остались люди, для которых идея ценней жизни. Прошло время великих социальных проектов, теперь можно бороться только за свою честь. Ту сатьян, в общем.
Лотреамон перебежал на колени к хозяину, и Сырок умиротворённо бормочет:
- Не обижайся на ворчуна, если что. Думаешь, одни только разговоры могу вести? Думаешь, не знаю, что такое твой русский национализм? Знаю, да ещё как! Много лет в нём варился, славно им обмазался, потому и не хочу его больше есть. Оскомина на языке. Думаешь, на твоём собеседнике нет чёрненькой крови?
Я раздраженно огрызаюсь:
- Думаю, она есть в тебе.
- Нет, она сейчас в другом месте.
- Где?
- Да вот же, смотри.
Я увидел, что около ульев шатается какая-то тёмная фигура. Казалось, она нелепо отбивается от воздуха. Тело пошатнулось, незнакомец рухнул на улей, и оттуда брызнуло чёрное жужжащее облачко.
Моё злорадство ещё слишком велико:
- Одно непрошеное тело рушит все твои хитрые теории.
Когда мы подбежали к ульям, разгром затмил последствия хрустальной ночи. Смуглый буян успел порушить несколько ульев, и пчёлы, яростно жужжа, жалили пришельца. В руке у него алюминиевый Ягуар. Из чёрно-красной баночки вонючий яд капал на русский пейзаж.
Сырок внешне спокоен, но через бороду пробивается угроза:
- Не ходил бы ты, дружок, на чужую пасеку.
Чужак всё-таки заметил нас и замахал руками. Из банки вылетела прозрачная бледно-розовая струя. Пьянь материлась то ли на нас, то ли на пчёл, которые ставили дебоширу вакцину от глупости. Сырок подождал, когда человек уковыляет от разъяренного роя, который вот-вот начнёт жалить и нас, а потом поставил погромщику подножку.
- Но надо же атаковать Систему, а не её раба, - даю я волю сарказму, - не иначе это в тебе завертелась ржавая националистическая матрица! Как же так, ведь ты должен производить новые смыслы, а не мордовать мигрантов!
Чужака магнитом притянуло к жаркой землице, словно он был сделан из свинца. Пьяница слабо шевелился, и чёрная, вонючая тень медленно расползалась по сторонам, отчего травы, казалось, желтели и увядали, будто соприкасались с ипритовым облаком.
Я всё юродствую:
- Напоминаю, что удельный вес этого хулигана равен примерно одной сотой полицейского.
Вместо ответа Сырок бросил мне штыковую лопату.
- Ты что выбираешь: копать или убивать?
Видимо мои шутки действительно его задели. Видимо, он хотел, чтобы я заткнулся или удивился. В общем, вздрогнул, уточнил, переспросил, нервно пошутил или ещё проявил Бог весть какую реакцию терпилы, но мне такие приключения не в новинку, поэтому предлагаю:
- Давай на камень, ножницы, бумагу?
Идея приводит Сырка в восторг. Через полминуты моя бумага оказывается разрезанной его ножницами. На всякий случай я ещё раз оглядываюсь, но вокруг никого. Вдалеке шумит гречишное поле, а дорога, что вьётся вдоль него, вымерла на несколько километров, и даже на небе нельзя было найти ни одного облака. Разве что солнце печёт так жарко, будто приняло нас за блины.
- Как думаешь, откуда он?
Сырок отвечает:
- Логос говорит о том, что там за речкой богачи возводят коттеджи и он, видимо, строитель. Но более реальный мифос утверждает, что он пророс из ядовитой споры, которую занёс на пасеку южный ветерок.
Наш пленник в порыве злобы бросил пустую банку, но Сырок тут же её подобрал. Чтобы не было улик, догадался я. Язык пришельца распух от укуса пчелы, и чужак выдавливал из себя шипящие змеиные звуки:
- Шш-ш... пш...
- Как проткнутая шина, - шучу я.
- А ты поэт! Ту сатьян!
Сырок присел возле пьяницы, сжимая в руках обломок красной глины. Он ласково погладил кирпичом чёрный, лоснящийся затылок. Человек, готовый вот-вот заснуть, что-то зафыркал. Важно поднимая лапы, на пасеку пришёл Лотреамон. Он церемониально сел, обвив себя хвостом, и немигающее уставился на нас. От кошачьей невозмутимости, которая всегда лучше людей чует смерть, стало не по себе. Как будто для животного этот спектакль был не в новинку. Сырок очень ласково сказал:
- Вот, бывает, пробьёшь кому-нибудь черепушку и видишь, что из неё никакой дух не отлетает к заоблачным далям, где семикрылые серафимы на лютнях тренькают. Значит, не было у говноеда души, поизъелась.
- А если пробить младенцу, - по-арцыбашевски спрашиваю я, - думаешь, вылетит?
- Да, вылетит. Но на сей раз из тебя.
А затем размах, и кирпич притаджился чуть пониже затылка, где шейные позвонки сходятся с головой. Косточки хрустнули, шея ушла вниз, а голова панически вскинулась, и убиенный стал напоминать тупой угол из какой-нибудь математической задачи. Он дёрнулся, но не так, чтобы убежать или сопротивляться, а словно из тела, которое испытало жгучую боль, попыталась выпрыгнуть душа. На нитке слюны повесился стон, обращённый не к нам, а как будто к самому себе, точно жертва хотела в одиночестве вспомнить маму. Стало противно, потому что не так должен умирать человек, а бороться, ругаться, кричать, царапаться, размахивать руками, пытаясь отогнать смерть, но не вот так... постанывая, как раненная корова.
- Наверное, это и не человек, - равнодушно говорю я, - иначе бы он так не умер.
- Как же не человек! - шутит Сырок, - гляди, у него есть ручки и ножки. В наше время этого достаточно, чтобы тебя сочли человеком.
Всё также пылало солнце. Лотреамон зевнул и пошёл по своим кошачьим делам. Труп ещё пах жизнью, но убийца уже командовал его судьбой:
- Несём на задний двор. Там землица помягче, тебе будет очень хорошо копать. Мяконько. И не один соглядатай не увидит. Ту сатьян?
Тело опало в огороде Сырка, как осенние листья. Странно, думается мне, ведь его организм ещё пьяный, но уже немножко мёртвый. В остальном происходящее мне безразлично и я с профессиональным интересом оглядываю мощные кабачковые кучи, ровные ряды клубники, кусты жимолости и смородины. После, положив в рот кусочек мяты, достаю нож и опускаюсь на колени.
- Ты это чего, - спрашивает Сырок, - помолиться решил? Дело хорошее!
- Нет, просто надо аккуратно срезать дёрн, чтобы потом не было видно, что здесь копали.
- А... ну смотри, дело твоё. Мало ли что. Лишняя работа. Ты копай, пока схожу за инструментами.
- Тебя, кстати, не смущает, что тело будет лежать во дворе? Не хочешь вывезти его в лес и закопать в глуши?
Сырок кивает головой:
- Это будет логично, поэтому так мы поступать не будем.
Не понимаю первую часть его замечания и всаживаю нож по горло в траву. Меня тут же бьёт ток, как будто я ударил живое существо. Я тупо смотрю на воткнутый в почву нож, и мне кажется, что вот-вот из этой колотой раны пойдёт чёрная земляная кровь. Делать нечего и, преодолевая непонятно откуда взявшийся страх, я начинаю кромсать землю. Нож идёт туго и сочно, будто я режу слегка подмороженный торт. Первый кусок земли, напоминающий крестьянский лапоть или зелёную бровь какого-нибудь лешего, остаётся в стороне. Вскоре там вырастает целая аккуратная стопка. Из неё торчат маленькие корни, и, если посмотреть под углом, то кажется, что они тянутся ко мне. Как и труп, чьи ручки оказались предательски близко. Я осторожно снимал с земли скальп, и из обнажённого черепа тянулся курящий дымок- это пылинки водили хоровод в солнечном свете. Чувствую себя как на бойне, и пот на ладонях смешивается с землей. Что-то проникает в вены и бежит сначала по предплечью, затем перекидывается на бицепсы и вот уже на шее, в ярёмной вене гудят иные, чужие мысли. Как будто что-то приказывает мне освежевать землю, и я трясущимися руками вытираю бусину испарины, украсившую лоб.
- Да ты куда столько срезал! В нём роста от силы метр шестьдесят, а ты сколько сделал! Зачем такую ямищу?
Я поднимаюсь с колен и вижу, что профиль, который явственно обозначился в почве, вместил бы два таких тела.
- Да ты, похоже, бледен, - улыбается Сырок, - а со стороны кажешься таким бывалым молодым человеком.
Хочется сказать, что со мной только что кто-то пытался заговорить. Вспомнилось позабытое ощущение перчаток, сжимающих у подъезда руки. Что Сырок ответит на это? Ту сатьян? Что это вообще такое- ту сатьян? Да хрен его знает. Скажет, что я поехал. И это будет справедливо. Чёрт, я ведь никогда не замечал за собой таких слабостей!
- Сейчас углубим.
Лопата с яростным хрустом воткнулась в землю, что-то там перерубив. Будто лопнул какой-то нерв. Каждый штык входил в грудь земли, и я вырывал оттуда сочные, тёмные клочья мяса. Лопата всё глубже вгрызалась в сырое нутро. Оттуда доносился призыв лечь и отдохнуть, словно пели земляные сирены. Могила казалась такой большой, что походила на братскую. Будто неведомый богатырский конь ударил по лугу, выворотив оттуда скопыть величиной с полпечи, а мне туда помирать ложиться.
- Пожалуй, хватит, - я стараюсь не закричать, - он влезет. И дождём не вымоет.
|