Литов Михаил Юрьевич : другие произведения.

Тайная сила Фу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
   Михаил Литов
  
   ТАЙНАЯ СИЛА ФУ
  
   Станислав Карп умирал, не оставляя благородных попыток еще успеть что-нибудь, и, может быть, даже многое, еще вполне насладиться на этом свете напряженностью духовных движений, а то и подвигов. Сквозь унылый туман, в котором Карп уходил в неведомым берегам, довольно-таки бодро пробивались слова последней исповеди.
   - Смерть - вздор. Не слушайте, когда вас ею пугают. Брехня! Я уже не раз умирал. Что я оставляю после себя? - вопрошал умирающий, как бы отдавая дань литературной традиции, ведь многие персонажи любимых им книг задавались подобным вопросом. - Бог знает для чего оставляю обрывки романов и трактатов, где-то пылится рукопись философского сочинения, помнится, я выстроил в нем систему... Мое нынешнее воплощение явно не удалось. Оно оставляет желать лучшего. Карма напоминает пошловатый анекдот. Пустое это дело - быть Станиславом Карпом. Хотя тот, кто я есть на самом деле, несомненно сохранился и в Станиславе Карпе. И вот этот Карп складывает с себя полномочия. Ей-ей! Смешно думать, будто я умру, как умирают все. Будто мое мертвое тело, прах, труп, пожираемый червями, - это все, что от меня останется. Я обладаю тайной силой Фу - обладаю, разумеется, более или менее, отнюдь не в полной мере, - и пробьет час, когда я буду обладать ею полностью, в совершенстве! - но сейчас я хочу сказать о другом, должен сказать, что власть этой силы, друзья мои, распространяется и на вас, следовательно, вы в моем распоряжении, в чем очень скоро убедитесь. О-о! О, как вы тоже жаждете быть сильными! Вы завидуете мне, вы, сами толком себя не понимая, невольно подражаете тому, кого знаете под именем Станислава Карпа, мечтаете, не догадываясь об этом, проникнуть в тот образ, в каком я представал перед вами в недолгие годы своей земной жизни, угнездиться в нем, слиться с ним, завладеть его сокровищами... Ну что ж, и это есть путь постижения сокровенных тайн мироздания. И когда-нибудь, может быть даже скорее, чем вам представляется, вы поймете, что происходит с такими, как я, когда они покидают ваш бренный мир.
   Карп умер. Друзья, похоронив его, вышли за массивные, слегка тронутые ржавчиной ворота старого кладбища. Видим в этой скорбной, делающей плавную, бесшумно и незаметно отряхивающую с подошв кладбищенскую пыль походку, Бутуз-Суворова. Его, возбужденного, человека, который всякое мало-мальски приметное событие и впечатление тотчас вписывает в свою необыкновенно подвижную систему ценностей, распирает желание поделиться с остальными особым и, прежде всего, красивым, изысканным мнением о кончине Карпа, да и о смерти вообще. Сам Бутуз-Суворов тоже красив.
   - Я за Карпа спокоен, - сказал он с выражением лица нарочито безмятежным и даже несколько оттого насмешливым, - он не пропадет. С точки зрения, скажем, обывателя или абсолютно неверующего человека, парень, конечно, скончался скоропостижно и немыслимо рано, ведь ему только-только перевалило за тридцать. Но что с того? Мне уже вполне ясно и, можно сказать, известно, что наше земное существование - это далеко не все, что с нами бывает. Наша земная оболочка - всего лишь временная шкурка души, и душа после отмирания шкурки переходит в иное состояние.
   Представляется Бутуз-Суворову, что еще никто и никогда не говорил подобных слов. Манеры у него, пока никто не вступает в спор с ним, напрашиваясь на скандал, изысканные, и все указывает на то, что в нынешнем своем воплощении он устроен быть отличным золотым юношей, лишь в иные мгновения предстающим вдруг неким топающим в ярости слоном, даже мамонтом, каким-то допотопным чудищем.
   - Вот, - откликнулся Леденюк, в данном случае пряча под иронией неподдельный интерес к затронутой теме слишком откровенно, чтобы Бутуз-Суворов, занятый лишь собой и потому простодушный, мог заметить его уловку, - когда ты запальчив и гордо рассуждаешь о тайнах бытия... уверенно протискиваешься во все эти тайны жизни и смерти... мне всякий раз хочется спросить, на чем строится твоя уверенность.
   - Я изучил магию.
   Леденюк хохотал над незатейливостью этого ответа, вполне и давно обычного у Бутуз-Суворова. Картинно заостренный, резкий, показывающий всегдашнюю готовность в познании шагнуть необузданно, хотя бы и за пределы познаваемого, Леденюк в прибавление к основному честному веселью еще внезапно хохотнул дурачком, как бы чему-то уже до извращенной и сулящей подлости судороги дивясь в существовании и деяниях приятеля.
   - Уж не вложил ли в тебя покойный Карп тайную силу Фу? - прокричал он с карикатурной постановкой бровей домиком.
   - Я ничего не знаю о тайной силе Фу, - твердо и холодно ответил Бутуз-Суворов. - Я не уверен, что Карп был в здравом уме, когда говорил о ней. Но я уверен в себе. И с некоторых пор я пришел к выводу, что начало магии как науки и как образа жизни - в достоверном, доказанном на опыте знании, которое принадлежало древним, большим и могучим, и было утрачено последующими поколениями, поколениями мельчающих и вырождающихся леденюков. Оно в настоящее время принадлежит только избранным.
   - А что же теперь Карп? - отвлекающе напомнила Машенька.
   Бутуз-Суворов заново, ориентируясь уже на нежную диалектику Машеньки, придал своему красивому и благородному лицу выражение суровой убежденности.
   - Я оказался ему полезен в его последние дни, ибо именно я подготовил его к нелегкому путешествию по загробному миру. Я старался все предусмотреть, не упустить из виду ни одной мелочи. Я учил его быть сильным и непоколебимым. Он ловил каждое мое слово, и я не сомневаюсь, что все, сказанное мной у его одра, уже сейчас идет ему на пользу. Я объяснил ему, как защититься от душ растений и животных, которые попытаются отобрать у него право на человеческое существование в будущем. Как отбиться от астрального змея, пожирающего души. Вы и сами еще столкнетесь со всем этим, и мне хочется вас предупредить, что не так уж просто добиться хорошей кармы для последующего воплощения. Куда как проще сесть в лужу.
   - Я допускаю вероятие загробной жизни, - сказал Федюша задумчиво, с ядовитой, а может быть, всего лишь бессмысленной ухмылкой, - иной жизни, жизни в иных мирах... Но только без астральных змеев. Я бы предпочел научный подход. Чем, например, плоха версия, по которой мысль - тоже форма существования материи, продолжающаяся и после смерти тела? Не будем забывать о сложности Вселенной... наш мир, возможно, лишь какой-то ничтожный закуток ее...
   Машенька с сомнением покосилась на вялое лицо Федюши, не лишенное, впрочем, своеобразной трагической красоты.
   - А что вы, ученые, знаете по-настоящему о Вселенной? - презрительно усмехнулся Бутуз-Суворов.
   - Ну а кто видел астрального змея и документально подтвердил его существование?
   - Древние, - ответил Бутуз-Суворов с непреклонностью, - и та немногочисленная когорта избранных, которую имеем ныне.
   - Ты в ней, в когорте? - посмотрел скучно Федюша на Бутуз-Суворова.
   - Об этом не говорят просто так, не болтают направо и налево, - ответил тот.
   Леденюк вздохнул:
   - Я хотел бы разобраться во всем этом, постичь смысл и цель человеческой жизни. В отличие от всех вас я полон сомнений.
   - Тебе наплевать на Карпа, - отнеслась Машенька к Федюше. - Ты не скорбишь, ты первый забудешь его.
   - Что ты говоришь?! - возмутился Федюша. - Как можно! Зачем на меня клеветать? Что за привычка вечно зубоскалить на мой счет и выливать на меня всякие помои!
   - Помои... скажешь тоже... я тебе не склочница какая-нибудь, не скандалистка! Я, если угодно, предъявляю тебе продуманное и взвешенное идейное обвинение, вот что это такое, и ты заслужил... Ты равнодушен, ты глух и слеп. Ты - эгоист несчастный, в общем и целом - пентюх.
   Федюша пожал плечами и проговорил с досадой:
   - Старая песня.
   - Но ведь ты не меняешься, - драматически гнула свое Машенька. - Ты сверх всякой нормы набит недостатками, но ничего не делаешь, чтобы избавиться хотя бы от сотой доли их. Ты предельно отрицателен, не развиваешься, не борешься и доходишь до отрицания самого себя.
   Машенька была безжалостным критиком и гонителем Федюши. Он не догадывался, что на суд и расправу ее толкает любовь, чистая и высокая, как любовь ребенка. Машенька в душе и была таким ребенком, и все это чувствовали, только Федюше она представлялась матерой бабищей, пчелой, то и дело погружающей жало в его податливую плоть. Кусает его Машенька. Ему бы повернуть разговор на шутку и тем выбить почву из-под ног врагини, он мельком взглянул на ее ноги и приуныл: крепко она стоит на земле. Не до шуток. Ноги у Машеньки хороши, полненькие, беленькие. В душе Федюши жил ребенок, которого очень легко обидеть. Он потупился, чтобы скрыть слезы, выступившие на его глазах, и жалобно заблеял.
   - Кстати, - заметила Машенька громко, - у тебя совершенно невыразительное лицо. Да и лицо ли? Нет, маска! И ты, инертный, не способен ее сменить.
  
   ***
  
   Бандурка, человек всклокоченный, неряшливый и беспокойный, любил говорить о себе, что живет-де он с огоньком. Говоря это, Бандурка, вместо того чтобы волевым актом прорисовать ночь, озаренную метеоритным или звездным дождем, косил глаза в сторону, куда-то вниз, и двусмысленно ухмылялся, проповедуя тем самым, что, с одной стороны, далеко не всякий осилит глубину его суждения, а с другой, он не против, если его примут и за шута. Ему достался в наследство двухэтажный дом в пригороде, весьма солидное сооружение с признаками какой-то фольклорной древности, на фоне которой даже запущенный, диковатый Бандурка смотрелся современным и щеголеватым. Этот молодой наследник, по складу характера бездомный бродяга, всюду, где только заходила речь об устройстве того или иного быта, о развитии черт оседлости, неизменно наносил урон окружающей среде проявлениями самой что ни на есть безудержной рассеянности и небрежности. Лишь трусость, которую он удобно покрывал улыбочками бессменного паяца, мешала ему заделаться грозой для основ общества, для того, что называют общественным укладом. Но зато уж собственная судьба выглядела в его руках измятой девкой с вытаращенными глазами и развязными манерами. Виды упражнений над действительностью постоянно менялись у него. Бандурка был кораблем, потерявшим управление, летучим голландцем, дрейфующей льдиной, солнцем, на которое не понадеешься, что оно и нынче согреет тебя. Бандурка был жирафом, тянущим шею, чтобы заглянуть в некую неизвестность, пропихнуть в неведомое головку, которая там все равно ничего не поймет, потому что она очень маленькая и мозги в ней сидят микроскопические. Возвращение из очередного бродяжничества, омраченное известием о смерти Станислава Карпа, ознаменовалось у него приобщением к аскетическому стилю, безжалостным табу на такие чудесные предметы употребления, как вино, табак и мясо. Жираф превратился в улитку и постарался поглубже уползти в свою раковину. Наверное, ему представилось, что с ним может случиться то же, что и с Карпом. Иначе сказать, мысль о смерти неожиданно напугала Бандурку.
   Он вступил, там же, в пригороде, в скромную должность дворника, которая отнимала у него мало времени, и весь досуг теперь проводил за чтением книг по истории древнего мира, готовясь, по его словам, к литературной разработке собственного взгляда на возникновение религий. Этот взгляд привнесет в область знаний искусное сочетание наукообразных и чисто художественных черт. Одновременно Бандурка занялся ревностным воспитанием в душе своей чувства нежности ко всему человечеству, взяв за образец Машеньку, - та, когда ей случалось касаться не Федюши, а общего, так сказать, мироздания в целом, напевала очень и очень сладко.
   Приезд друзей маленько выбил его из колеи, однако он не протестовал, понимая, что человеку, задумавшему тепло и радостно полюбить мир, не избежать странных, печальных испытаний на пути к подобного рода просветлению. Шумная ватага привезла с собой и вино, и табак, и мясо - все запретное! Но как бывал Бандурка жирафом или улиткой, так он вполне годился и на роль козла отпущения. Только погоняй! Гости прибыли в машине благополучного, но бесконечно тоскливого, даже словно бы тоскующего Федюши, который тут же и предстал перед Бандуркой, оснащая свое немое приветствие скорбной миной. Ему, юноше с тридцатилетним стажем, пылко разочарованному в сущем, горячо израненному меланхолией, странно было видеть на Бандурке шутовской наряд, состящий из потертых до крайности джинсиков и несвежей майки, как спереди, так и сзади украшенной горделивым станом цифры семь. Эзотерика? Тайное значение числа? Нет, ерунда. Федюша не принял бы во внимание тот факт, что у Бандурки просто нет другой летней одежды, и предпочитал думать, что Бандурка не иначе как насмехается над ними и в особенности над его художественной, романтической скорбью.
   Бандурка стал вливать в Федюшины недра яд, разлагающую какую-то жижицу, гнусно шепча ему в ухо:
   - Идиот! Тут эзотерика, и у этого числа на моей майке колоссальное тайное значение! А другой одежды у меня нет!
   Федюша отшатывался, даже некоторым образом он отталкивался в неведомое от более или менее привычного берега, готовый плавать в лодке хотя бы и самого Харона, лишь бы только не слышать секретных бандуркиных мерзостей. Впрочем, у него было уверенности, что Бандурка и впрямь что-либо говорил ему. Каждый раз Федюша не умел привыкнуть к Бандурке и мысленно казнил в нем ядовитого скептика. Бандурка, долговязый, небритый, с возбужденно бегающими и горящими глазками, с признаками одержимости или, возможно, некоторой дебильности на узкой аскетической физиономии, смахивал на диковинное животное, обитающее в заброшенном доме, разумеется, он требовал ухода, заботы женских ручек, но в этой компании никто из дам добровольно не взвалил бы на себя подобные обязанности. Бандурка был только притчей во языцех, ни в каком другом смысле он не вызывал интереса. Но если все довольствовались баснословными слухами и анекдотами, ходившими о нем, то Леденюк, знавший Бандурку особенно близко, имел счастливую возможность получать наслаждение от непосредственных насмешек над ним.
   - Не так уж плохо, во всяком случае впечатляет, - прокомментировал он общий вид приятеля. - Ты, брат, как известно, подобен собаке, гоняющейся за собственным хвостом. Иди знай, не попадешь ли своими неугомонными лапами еще и на страницы истории? А? Неужели всеми сразу? Мой друг, ответь же!
   Никто не сомневался, что нынешнее увлечение Бандурки историей значит не больше плевка на тротуаре. Завязался общий разговор.
   - Уж кто подобен собаке, так это Федюша, - вставила Машенька, - вот уж кто лишь тем и занят, что ловит собственный хвост.
   - Федюша ученый, - поблажливо разъяснил Леденюк.
   Из всех присутствующих настоящим ученым Бандурка считал одного себя, и потому в красном углу у него висела фотография, запечатлевавшая момент, когда его можно было принять за Ломоносова, из соображений неутолимой любознательности заточившего свой профиль на манер большого кухонного ножа. Присутствующие не обходили вниманием жизнь Леденюка, в особенности его затянувшийся роман с Кристиной; мнения разделились, Бутуз-Суворов, например, считал, что Кристина Леденюку вообще не пара, но все же преобладали голоса, согласно которым Леденюк беспричинно мучил бедную женщину, уклоняясь от ее матримониальных покушений.
   - Вам следует пожениться, - заявил Бандурка, когда все расселись за столом; и еще промямлил смутно, как бы про себя, что пора им уж рожать быстрых разумом, но закончил в целом с искомой разумностью: - Все равно вы нераздельны.
   - Но и неслияны, - возразил Леденюк.
   - Для них самое важное, что они живут вместе, - сказала Машенька.
   Леденюк, выпив рюмку водки, небрежно обронил:
   - Целый ряд причин делает наш брак невозможным.
   Из-за драматической напряженности безмужней жизни у Кристины словно не было губ или они Бог знает куда вгибались и проваливались, отчего с ее прекрасного лица почти не сходил отпечаток какой-то абсурдной вымученности. Но едва заходила речь о супружеской жизни, она, высунув кончик языка, трепетно облизывалась, и тогда ее губы выдвигались далеко в мир пухлым пунцовым "о", этаким спасательным кругом, который женщина, похоже, была готова бросить любому тонущему в бескрайнем и бурном море любви. Так иллюстрировала себя вовне ее несколько абстрактная мечта о Леденюке-муже.
  
   ***
  
   Волнение заставило Кристину неестественно выпрямиться на стуле, теперь она смахивала на толстенькую карлицу, только что подошедшую к столу на своих коротких ножках. Ее круглая голова застыла в чудовищном напряжении, и открытый рот с воинственным упорством ловил воздух. Если это не гримасы только, не повадки какие-то, коротко сказать, не одно всего лишь рядовое происшествие, а реальное и полноценное событие, которое можно назвать преображением Кристины, внезапной метаморфозой, то поводом к нему стали, конечно, слова Леденюка, глубоко уязвившие и оскорбившие женщину, исторгшие ее из более привычного ей состояния покоя, смирной жадности к еде, готовкам разным и лакомствам и благодушного интереса к интеллектуальным упражнениям друзей. Встрепенувшись до страсти, до огромной физиологической силы и душевной просторности, способной вместить весь мир, а то вдруг и перевернуть его вверх дном, она в то же время ужасно сузилась, зашвырнув и затискав себя как какой-то кусок мяса в одно только женское, самочное. Все ее существо сжалось в ужасной щели, превратившись в черточку, в тень мыши, в комок пыли, и бедная женщина стала очень немногое понимать в таком грандиозном деле, как история человечества. И иначе, как этим сопоставлением, происходящее с ней не объяснишь, ибо Кристина, оставаясь трогательно, поэтически влюбленной в ветреного Леденюка девушкой, одновременно скаталась именно что в жуткое, мерзкое животное, которое, знать ничего не зная о мировых судьбах, заботится исключительно о собственных удобствах.
   Как утопающий за соломинку, цеплялась она за известные ей слова друзей, выражающие ту истину, что Леденюк беспричинно и просто-таки скверно мучит ее, - эта истина обрела теперь в ее глазах характер абсолютной, единственно возможной и допустимой, универсальной. А люди, они глумливы. К выдвинутым в готовности к спасательным подвигам губам Кристины тянулись руки каких-то подменных кандидатов, подставных претендентов на ее слабое и в сущности податливое сердце, лже-леденюков, потешающихся над ее бедой с не меньшей остротой, чем Леденюк настоящий. И получалось, что и универсальную истину надо прежде выстрадать. Помавая несуразно скромными по длине, зато соблазнительно пухлыми ручками, Кристина как бы ваяла и лепила очевидную, но еще не добытую истину прямо в воздухе, из ничего, и, воображаемо бегая вокруг своего создания в угаре творчества, почти беззвучно шептала она некстати набитым пищей ртом, что Бога нет. Разумеется, к упомянутому рту прилагалось - в противном случае не стоило бы и вовсе поднимать религиозный вопрос - тело, которое нынче у Кристины особенно было как увесистый шмат колбасы, как окорок. Оно не только было неким аппаратом, перерабатывающим взятую Кристиной пищу в задумчивую и немного печальную, вообще талантливую силу ее умственной деятельности. Самим фактом своего существования оно служило делу своеобразного и фактически неизбывного становления диалектики, в настоящую минуту утверждавшей, что и не надобно никакого Бога, когда оно, тело, столь мучается несбыточной потребностью, едва ли не мечтой безраздельно завладеть уклончивым Леденюком. А последний тем временем развязно продолжал свое рассуждение:
   - Собственно, причина невозможности нашего брака одна, и вы отнюдь не ахнете, если я вам ее назову. Вы будете хохотать...
   Бандурка уже хохотал. Водка ударила ему в голову. Безумно хватая кушавшую салат Сашеньку за локти, он кричал:
   - Метафизика моего места в жизни заузилась до одной-единственной порции спиртного! Смотрите, я болевая точка, я материализовавшийся проклятый вопрос, я сгусток энергии в борьбе добра и зла!
   - Причин нет, - выдохнула наконец Кристина.
   - Извини! - Леденюк резко рубанул ребром ладони по воздуху, отметая заявление женщины. - Они есть!
   - Тогда причина одна, и она в наших религиозных разногласиях. - Лицо Кристины, которое было бы всегда красивым, если бы оно слишком часто не спешило с глупой непосредственностью калейдоскопично иллюстрировать все, что его обладательница думала и чувствовала, пошло бурыми пятнами.
   - Ерунда! - Леднюк рассмеялся. - Тебя послушать, так ты придерживаешься одной веры, а я другой. Но суть в том, что я не придерживаюсь никакой веры.
   - Надо бы тебе уже почувствовать, - терпеливо и настойчиво взялась за старый их спор Кристина, - что все вокруг нас... возьми хотя бы камни, или деревья, или космос... все одухотворенно, все пронизано духом...
   Леденюк решительно оборвал ее:
   - Бог умер, и Бог не рождался. Бога нет.
   - Ой! Не надо! Нахал! Я же тебе про дух говорю, а ты мне про Бога! Что мне твой Бог! Ты все напутал! А дух даже сейчас в твоей отъевшейся туше...
   - Скажу тебе, что и духа этого нет, - снова перебил Леденюк, - выдумала ты его себе как игрушку для своих слабостей и капризов.
   Кристина опомнилась, остепенилась, перестала раскидывать телеса в своем грубом и темном волнении, утонченная и гладкая теперь, она вдруг уронила холодно:
   - Мне тебя жаль. Жаль, жаль, что ты обрек себя на жизнь в духовной пустыне. - Слова ее поплыли над головами пирующих, как колечки табачного дыма. - Ведь, по-твоему, коль Бога нет, то тебе позволено распоряжаться моей судьбой по собственном усмотрению и попросту отпихивать меня, пихать, как тебе заблагорассудится. Но в таком случае Бог как раз есть, и он тебя еще урезонит. Когда ты меня окончательно предашь, вот тогда-то я и скажу, что Бог умер и даже вовсе не рождался. А пока, пожалуйста, не озоруй. И знай, я плохого обращения со мной не допущу, поэтому безразлично, есть Бог, нет ли его, ты просто остерегайся духа, которым все пронизано... Он меня хранит. Ты просто слушайся меня, вот и все, слушайся, если не хочешь, чтобы я размозжила тебе голову бутылкой и не вышибла зубы одним ударом кулака.
   Чтобы не забыться, не оскудеть душой и сердцем в обезоруживающей и размягчающей простоте общения, складывающегося между его друзьями, отрезвевший невзначай Бандурка мысленно подтвердил перед собой, что для него существование Бога непреложный факт.
   Глупо, подумала упитанная Сашенька, а закончила уже вслух: - ... глупо без конца откладывать свадьбу лишь на том основании, что ты, Кристина, хочешь венчаться в церкви, а он, - Сашенька озабоченно кивнула на высокомерного Леденюка, - церковный обряд отвергает...
   Сашенька уже держала речь в удобной, тотчас устойчиво распространившейся тишине; она сказала, делая опять кивок в сторону зарвавшегося Леденюка:
   - Карлики всегда мелкие люди, и Ницше, на которого он, этот человек, любит ссылаться, был просто сумасшедший. Конфликт гораздо глубже и не может быть построен единственно на выводах из той или иной книжки, даже умной, какие все-таки иногда бывали у немецких философов и среди них все того же Ницше. И не строительство Вавилонской башни само по себе явилось конфликтной ситуацией, а разноязычие строителей, отсюда первый реальный, жизненный вывод: больше интересуйтесь своим, родным, не требующим перевода, тогда и не будет на нашей почве таких карликовых произрастаний, как мысли а ля Ницше, умозаключения а ля Гегель, произведения в романах и трактатах а ля Сартр, и так далее, ребята, и так далее. Начните историю заново, пересмотрите литературу Сумарокова и Чулкова, убедитесь, что в ней было много своего и гораздо меньше заимствованного. И тогда уже продолжайте шествие сюда, в наши дни, с удовлетворением постигая нашу самобытность и неповторимость. А я вам скажу о себе. Когда-то и я думала, что моя жизнь - это только что-то мое персонально личное и надо прожить так, чтобы мне не было больно, а на окружающих поплевывать. Я была скрытной, фальшивой, ограниченной, незрелой, защищенной от людей маской равнодушия. Деликатной, корректной, но не более. За приятной внешностью таилась жалкая пустота, и не наблюдалось во мне в достаточной мере ничего органического и подлинного. Внешняя доброжелательность - вот и все, в чем состояло мое отличие от подавляющего большинства людей, от масс. Как выразить свою мысль, чтобы вы поняли? Однако потом что-то изменилось в моем отношении к людям, и я вдруг увидела, что, плюя на них, я делаю больно себе, что маска, которую я добровольно надела, уже тесна мне и так сжимает лицо, что, ей-богу, не до корректности и прямо хоть волком вой...
   Все дивились необычайности Сашенькиной разговорчивости, умной и гладкой, делающей большие обобщения и честной в исповедальной ее части, и в случайной паузе, когда девушка на мгновение призадумалась, что бы еще сказать в развитие своей мысли, даже для нее самой чрезмерно глубокой и многосторонней, один только Федюша решился нарушить тишину. Он запутался еще в первых словах Сашеньки, и сейчас, расслабленно провисая на стуле, спросил:
   - Карлики всегда мелкие люди?
   - Это весь урок, который ты вынес из моих слов? - закричала Сашенька.
   И Машенька тут как тут:
   - От него большего ждать не приходится.
   - В известном смысле, - сказал Леденюк, - я чистый ницшеанец.
   - Не потерплю Ницше, и никакие ницшеанцы мне не нравятся! - трагически вымолвила Кристина. - Что такое Ницше? Глобальный скептицизм, переходящий в панегирик злу.
   Помолчали, переваривая пищу, а заодно и крутое высказывание ученой женщины. Она глухо пробормотала:
   - Я верю в любовь, в сильное и теплое сострадание... Я не теряю надежды, что мир изменится к лучшему...
   - Вы - вы оба - сказали, что назовете причины своих разногласий, - напомнил Бутуз-Суворов, - а пока не назвали ни одной.
   - Есть еще одна причина, - скорбно улыбнулась Кристина. - Он пишет книжки... а я, вам это известно, я тоже пробую силы в литературе. Я не собираюсь утверждать, будто мои опыты заслуживают вашего внимания. Но я уважаю его труд, а он мой ни в грош не ставит.
   - Есть труды? - осведомился Федюша с видом чем-то увлекшегося зеваки.
   - У меня есть, - ответил Леденюк.
   - Надо уважать и мои усилия, - сказала Кристина.
   - Не могу, - отмахнулся Леденюк.
   - Все это я бы не назвал вескими причинами для разногласий, - сказал Бутуз-Суворов.
   - Кто ты такой? Ты вообще такой, что лучше тебе помалкивать, - возразила Кристина.
   - Потомки рассудят, - примирил Бандурка.
   Леденюк откинулся на спинку стула и, подняв бокал, рассмотрел его на свет. Сашенька загрустила в своей женской бесприютности и подумала, устремив взгляд на Машеньку: вот Машеньке проще, Машенька реплики дает резкие, уверенные, у нее острый язычок, свою партию она всегда разыгрывает как по нотам. Да и эта тоже ловко устроилась, - перевела Сашенька мысленный взор на Кристину, - подпустит вдруг что-нибудь загадочное, и все пропускают мимо ушей, чтобы не залезать в дебри, не связываться с шибко образованной и темпераментной бабой, а ведь запоминают. Ну а кто вспомнит что-нибудь из сказанного мной? Когда я скажу что-нибудь важное и нужное людям? Случится ли это? Увы, мне трудно, я чересчур женственна, я забочусь больше о душе, чем об интеллекте. Мне труднее всех на этом свете. Куда мне деваться с моей неизбывной болью?
  
   ***
  
   Налюбовавшись бокалом, Леденюк произнес задумчиво:
   - Я опираюсь на большой жизненный опыт, на горы добытого и опробованного материала, на испытанные временем задатки или даже, если уж начистоту, просто-напросто на талант, который у меня и мысли никогда не возникало зарыть в землю. И, приобретя на этом свете что-нибудь ценное, я не мчусь сломя голову в свою нору, как крыса какая-нибудь. Я открыт. Вот он я! И мне всегда есть на что опереться. А на что опираешься ты, Кристина? На что опереться писательнице, у которой не было юности, да пожалуй, и детства тоже? Что значительного скажет женщина, как она ни умна и ни одарена разнообразными способностями, если в пять лет она примерно носила косички, а в пятнадцать просиживала дни в библиотеке и о жизни, о живой жизни, вычитывала в книжках?
   - Благодарю, что не отказал мне в уме и способностях.
   - Я сказал о них в порядке допущения, - возразил писатель.
   - Твой опыт и твоя юность тоже ничем не замечательны.
   - Говори, да не завирайся! - Леденюк покачал головой, презрительно улыбаясь на выводы своей подруги. - Чтобы достичь святости, надо, как известно, прежде наделать много грехов. И потому уже в раннем детстве я стал заядлым курильщиком и великой бедой соседских садов. В юности, в молодости, даже в зрелости и вообще в возрасте, который я, чувствуя себя мудрецом, называю пожилым и почти преклонным, я сменил множество профессий, одна другой оригинальней, и благодаря этому я познал общество сверху донизу. Когда мне случалось быть кочегаром и где-нибудь в подвале бросать уголь в топку, я порой выбирал себе удобное местечко под лестницей, чтобы заглядывать под юбки женщинам, которые величаво бродили на высоте. Работая на крышах, я поплевывал на тех, кто внизу мечтал о социальной справедливости. Требовал в кругу эмансипированных дамочек: напоите меня вином, накормите меня яблоками, - что ж, они отзывчивы, и вот я уже пьян и блюю на них яблочными ошметками. Мы с тобой, девочка, принадлежим очень значительному слою, классу, если можно так выразиться, прослойке... достаточно взглянуть на лица наших друзей, чтобы убедиться в этом... а наше благополучное общество устроено таким образом, что слой, к которому мы с тобой имеем честь принадлежать, состоит сплошь из каких-то как бы сверхчеловеков. Из людей с необыкновенными задатками, но в совершенстве освоивших профессии дворников, грузчиков, землекопов и просто бездельников. Извращение? Парадокс? Спросим Бандурку, почему он не использует свои богатые умственные способности во благо общества, почему предпочитает подметать улицы. Русский человек широк и загадочен. Я-то всегда был неугомонный. Ты же всегда была пай-девочкой, пай-барышней, пай-женщиной, пай-человечком с книжными мыслями и чувствами. Ни капельки эмансипированности. О наружности своей у тебя полная мысль исключительно как о лице и никакого представления как о роже. Ты даже чуть ли не в люди выбилась. И откуда же у тебя могло зародиться живое чувство, если ты не шла на улицу, боялась улицы, народа, который считаешь диким и невежественным?
   - Приходили друзья, чтобы рассказать мне о себе, - разъяснила Кристина. - В детстве это были девочки, жившие по соседству. В юности девушки, раньше меня вступившие в плотскую связь с мужчинами. Я узнавала от них о многом, не меньше, чем из книг. Я познавала жизнь, приобретала опыт. И когда я села писать книгу о Христе, явившемся Фоме... ну, тому, который известен своим неверием... я думала и помнила не только о священном писании.
   - Сколько тебе можно было дать лет, когда ты села писать эту книгу?
   - Ну, примерно восемнадцать.
   - Следовательно, это было в том твоем прошлом, которое ровным счетом ничего собой не представляло, как мы только что убедились, слушая твой рассказ. Поверь, никто не удивится, узнав, что твоя книга на редкость примитивна. Что ты в состоянии реально оформить в своем сознании и выразить вслух, кроме устойчивого непонимания замысловатости, присущей моим романам?
   Кристина беспомощно озиралась. Теперь она действительно не знала, что представляют собой Творец мироздания, история рода человеческого и истина, показавшаяся ей абсолютной. Леденюк отвратительно, перекидываясь порой на лягушачьи модуляции, посмеивался над ее жалкой самозащитой. Остальным уже не было до нее дела. Была еще одна причина, разделявшая их, о которой Кристина никогда не говорила вслух и даже не решалась вполне признаться самой себе: Леденюк, блестящий, талантливый Леденюк, будущая - в этом она ни минуты не сомневалась - гордость российской словесности, был человеком малообеспеченным и едва ли годился на роль главы семейства.
   Стемнело, зажгли свет. Мрачные стены и углы разваливающегося дома отбрасывали зловещие тени на лица пьющих и жующих людей. Простота граничила с бедностью и убожеством, но заключалось в этой обстановке нечто таинственное, почти сказочное, не сулившее, может быть, ничего хорошего. И сейчас Кристина, ожесточенная неуместной откровенностью Леденюка, которой присутствие посторонних придало характер цинизма, охотно задавалась вопросами: а на что он, собственно, годится, этот ублюдок? разве он прокормит? оденет? обует? согреет? поддержит? разве нельзя сказать, что в известном смысле он всего лишь ничтожество?
  
   ***
  
   Машенька и Сашенька, переступая порог зрелости, что случилось с ними, можно сказать, в старину, осознавали это как сугубо индивидуальный шаг, ничего печального и сомнительного не вносящий в исстари и неуклонно тянущийся процесс обновления страны. Тонко переплетаясь душами с вечно юной душой отечества, они, помимо принадлежности к значительному слою, о котором толковал Леденюк, еще с некоторых пор легко присвоили себе ничем специально не обусловленное и как бы просто священное право называться девушками. Сашенька в иные минуты сердечного смятения терзалась, с каким-то подростковым ожесточением, подозрениями, что ее подруге не дают прохода мужчины, а ей самой до чертиков не везет. Кусала она из-за этого кончики пальцев, и ногти у нее постоянно были обгрызены. Девушки трудились в дышащем на ладан детском издательстве, были просвещенными и словоохотливыми дамами с милыми личиками, приятными манерами и широким кругом интересов. Обе небольшого роста, полненькие; ножки у них на загляденье толстенькие, мягкие, аккуратные. Их могучая неразлучность многим внушала завистливое восхищение.
   Однако Бутуз-Суворов, на ниве мистицизма обретший большой опыт изобличения человеческого лицемерия и фальши как таковой, полагал, что подлинного доверия между этими девушками нет и в помине, поскольку они не только подруги, но и соперницы, и та же Сашенька, сколько бы она ни твердила, что верит Машеньке, как себе, в конечном счете не сомневается, что Машенька все же столкнула бы ее с пути, помешай она ей в достижении какой-то цели. Смежив веки, задумчивый и всепроникающий, вездесущий Бутуз-Суворов видел внутренним взором ужасные, удивительные, манящие картины. Сашенька испытывает терпение Машеньки. Машенька подвергает Сашеньку неслыханным пыткам. И обе при этом несказанно хороши собой. Хорошо среди возбужденных, норовящих пожрать друг друга женщин. Уж он-то, Бутуз-Суворов, сумел бы контролировать подобную ситуацию, извлекая из нее для себя массу удовольствий. Бутуз-Суворов заходил еще дальше в своем беглом исследовании этих стареющих девушек, женственность которых привлекала его внимание главным образом в те минуты, когда его воображение наделяло их всеми смертными грехами. Он верил, что Машенька, добивавшаяся расположения Федюши, в то же время не прочь, забавы ради, навредить подруге, которая, судя по всему, из кожи вон лезет, чтобы завоевать его, Бутуз-Суворова, сердце. Стало быть, ему в естественном порядке нравилось сводить их возле собственной персоны и, сталкивая, наблюдать. Искусство магии на то и направлено, чтобы владеющий им подчинял себе волю других.
   Он увел девушек в темный угол и там, высокий, осанистый, возвысился над ними на целую голову; они вынуждены были смотреть на него снизу вверх. Едва ли это смущало их. Они привыкли. К тому же они знали, что Бутуз-Суворов с его странными идеями, пожалуй, невменяем, а вывод отбрасывал тень на причину, и выходило, что странные идеи их друга на самом деле не что иное как просто бредовые идеи. Но они уже давно научились полагать, что его невменяемость носит характер живой, непосредственный, в некоторой степени даже привлекательный и, несомненно, забавный. Они умели слушать его, болтать с ним, считаться с его мнением. Сашеньке он и впрямь нравился. Машенька полагала, что у него весьма утонченный вкус.
   - В двух словах, чтобы избежать большого разговора о вас и сразу заговорить о себе, скажу, что вы в моем поистине мистическом мировоззрении уподоблены, пожалуй, меди звенящей, но ведь отнюдь не гробам повапленным, - сообщил Бутуз-Суворов девушкам. - Давно, признаться, ощущаю в себе, что мне по плечу совершить убийство, не остановился бы...
   - Тобой завладела тайна сила Фу? - перебила Машенька, заметив, что подруга слишком серьезно восприняла заявление Бутуз-Суворова, и стараясь предупредить в ней вспышку неуместного, комического ужаса.
   - Я ощущал это и до того, как узнал о тайной силе Фу, - возразил маг. - Э, хотел бы я посмотреть на того, кто посмеет на меня напасть - вот уж точно, я бы превысил всякую необходимую оборону и забил подлеца до смерти! Я много думал сегодня об этом с самого утра, за завтраком и потом на производстве, а потом я шел по улице и вглядывался в лица людей, все гадая и гадая, кто из них мог бы выступить против меня. Я хотел, чтобы это случилось, чтобы все наконец увидели, на что я гожусь. Вдруг бы вот, представим себе на минуточку, отыскался такой слабоумный, желторотый, чересчур о себе воображающий... Как человек интеллигентный, я бы его спросил, конечно: товарищ, вы хорошо подумали и линию такого своего поведения избрали сознательно? а то я, знаете, клянусь, я мокрого места от вас не оставлю. А он... ха-ха! - лезет, прет напролом, за палки и прутья железные хватается, булыжники мне в голову, в лицо мечет... тут-то ему и конец! Я в подобных ситуациях вполне могу доказать, что не на одних только словах я герой! У-у! - сжал он кулаки и закрыл мечтательно глаза. - И еще я понял, что в прошлой жизни на моей совести было великое множество убийств. Но я убивал не как разбойник, а за идею, так что о совести - это просто для красного словца сказано. Ну, скажем, я действовал как инквизитор или революционер. Видите эту материю? - Бутуз-Суворов извлек из кармана пиджака лоскут цветастой ткани и показал собеседницам. - Это частица платья, которое мы изготовили на швейной фабрике, где я работаю. Мне там уютно, я заслуженный работник и уважаемый человек, среди мастериц пошива - галантный кавалер. А платье сшито по моим рисункам. На вид узор обычный, не правда ли? Переплетающиеся линии, колечки, ромбики, нейтральный фон... Но в действительности это шифрованная запись моей гипотезы, что в прошлой жизни я был великим Торквемадой, который сжег тысячи еретиков и когда думал об избежавших огненной купели, опасался, что за такое упущение его могут низвергнуть в ад. Если платье найдет спрос у покупателей, лучшего подтверждения моей догадки и желать нечего.
   Когда Бутуз-Суворов пускался разглагольствовать о своих дарованиях, идеях и открытиях, он весь замирал, взгляд его застывал и тяжелой массой укладывался на слушателя, и только язык во рту шевелился с фантастической быстротой, неутомимо работая во имя красноречия. Чем-то тягостным веяло от крупной фигуры молодого человека. Девушки слушали с напряженным вниманием, однако мысль их, споткнувшись еще на фабричной галантности оратора, не вникала в смысл сказанного, они знали, что услышат подобное еще не раз и когда-нибудь непременно вникнут, а вот о чем стоит беспокоиться в настоящую минуту, так это как не пропустить что-либо занимательное из происходящего в доме Бандурки. Краем уха уловив, что неподалеку Федюша расхваливает хозяину какой-то прочитанный им роман, Машенька с печальной миной разуверившегося в своей понятливости человека покинула общество кудесника и, встав за спиной Федюши, громко проговорила:
   - Разве твои разъяснения способны кого-то воодушевить? Ты прочитал книгу, она, допустим, захватила тебя, а что ты открыл нам в ней? Оценки ты даешь на школярском уровне: понравилось, не понравилось...
   - А как иначе? - воскликнул уязвленно Федюша, и боль всех нанесенных ему Машенькой обид отобразилась глубокими морщинами на его смазливой физиономии - так морщится гранит, на котором высекают имена жертв человеческой жестокости. - Что я могу, как не посоветовать другим прочитать эту книгу?
   - Конечно, еще бы, что ты можешь... При твоей-то лени, при твоем безразличии. Кто любит и уважает людей, тот не скупится на объяснения, тот не жалеет слов. А ты и жить ленишься. Твоему разумению недоступны такие вещи, как труд, семья, ответственность...
   - Я ли не работаю?
   - Позволь спросить: чем же ты занимаешься?
   Федюша почесал затылок, и тот клейкой массой потянулся за рукой, когда молодой человек хотел ее опустить; Федюша в испуге руку опять приложил, но уже без почесывания, а как бы только для упора.
   - Во-первых, - говорил он, - не забывай, сколько я уже книг прочитал и что я продолжаю читать и читать. А потом я, знаешь ли, на английском стихотворение сочинил. И другие дела, делишки разные... Сейчас, например, правлю роман одного человека, он мне деньги заплатит, аванс, а впоследствии еще половину своего гонорара. Он уже договорился о публикации, заминка лишь в том, что роман ни к черту не годится, нуждается в правке...
   - Вот, это в твоем духе. Взяться за дело, не замечая его безнравственности.
   - Да роман ведь неплохой, может и событием стать, только нуждается в правке...
   - А как же совесть? - закричала Машенька.
   - Чья?
   - Твоя. Я не говорю о человеке, который воспользуется твоим трудом и, чего доброго, снискает славу. Я его не знаю и знать не хочу. Но ты! Идешь на явный подлог. И еще гордишься собой.
   Федюша, забыв о сюрпризах затылка, но с приклеенной все еще к нему рукой, во все глаза смотрел на близкую, неотвратимую Машеньку. Спасения не предвиделось, и он готовился сжаться в комочек, когда девушка торжествующе вознесет кулаки над его головой. Еще думал он спастись бегством, отпрянул, в какой-то хрупкой и беззащитной слепоте делая шаг в сторону от своей гонительницы, а там, где вдруг стало носить его, Бутуз-Суворов устрашающе сгромоподобил:
   - Осторожнее, здесь тело мое, не тычься, или беда будет!
   Федюша затравленно вжал голову в плечи.
  
   ***
  
   Но разговор стал общим, и это спасло Федюшу.
   - Без исключения все писатели стоят гораздо ниже ученых-мистиков, - изрек Бутуз-Суворов, - настолько ниже, что даже иную букашку скорее разглядишь у своих ног, чем их.
   Замолвил слово в защиту Федюши Бандурка:
   - А я не вижу в его действиях состава преступления. Литература... что она такое, как не чистая условность, мистификация? И какая разница, чья фамилия будет значиться на титульном листе?
   - Даже и мистификация не должна быть подделкой, - отрубила Машенька, загалдев вдруг резким, пронзительным голосом, даже, собственно, каким-то неожиданным многоголосием, образовав словно бы целый хор самозабвенно бьющихся за некую идею людей.
   - Главное, был бы сам роман стоящий, - заметил Леденюк. - Пошел бы я на подобное, не знаю. Я не Федюша. Но многое зависит от обстоятельств. Нуждался бы в деньгах, так и пошел бы не раздумывая. Это Федюша бредет по жизни без смысла и цели, а мне всегда известно, чего я хочу.
   Это он-то не нуждается в деньгах! подумала Кристина в горьком изумлении. Ее взгляд заострился, засверкал кристаликами льда, и она сказала, как бы в умоисступлении катая голову по краю стола:
   - Подлость не оправдаешь никакими обстоятельствами.
   - Разве я совершил подлость? - вскрикнул Федюша; в его голосе звучали растерянность, робость, сон (может быть, сонливость), тоска. - Вы все преувеличиваете. Тут вообще нет никакой проблемы, и вы говорите лишь бы говорить. Все дело в том, что я хочу немного подзаработать. А вы усложняете... делаете из мухи слона... думаете заполнить свою жизнь чем-то мощным, тяжелым и выдать это за духовность... но выдавать, что у вас, мол, в лакунах много всякого припасено, за мой счет не надо... да и не получится!
   - А других путей добыть деньги ты не нашел? - простодушно осведомилась Сашенька.
   - Да не служить же! Воровать мне, что ли? Какой из меня вор! Я на первой же краже срежусь! - скулил Федюша, а затем добавил робко: - Я к тому же хочу чистыми руки сохранить... чтоб мне в голову не лезло, будто у меня нечиста совесть...
- Только лень в тебе и говорит, - вынесла приговор Машенька, полагая его окончательным.
   Ее поддержал Бутуз-Суворов:
   - Конечно, служба требует дисциплины, и вставать рано нужно, и работать целый день не покладая рук, а Федюша привык спать с утра до вечера. Потом еще рассуждает тут о чистых руках. А у меня, что ли, не чистые? Я, может, в прошлой жизни тысячи таких федюш отправил на тот свет... я вам, девушки, говорил об этом... и что же, я изуродован, запятнан и не могу спать спокойно? Еще как могу! Все у меня безупречно в смысле совести, потому что дело идет об идее, а не о каких-то там сюсюканьях тщедушных юношей и кисейных барышень!
   - Я работаю по ночам, - сказал Федюша, спасенный от Машенькиного гнета, но не от злословия друзей.
   - Я же, - возразил Бутуз-Суворов значительно, - вообще сплю три-четыре часа в сутки, потому что у меня мысли и не одно только брожение идей, которое как решето - знай себе проваливайся в спячку! Нет, у меня прочный арсенал и комплект идей, полностью монолитная идейность. Поэтому я свеж, энергичен и в своем спартанском аскетизме всегда выгляжу как боец.
   Кристина уронила задумчиво:
   - Кто сколько спит, не важно.
   Однако Бутуз-Суворова такая точка зрения не устраивала. Он во всем стремился к ясности.
   - Что еще такое? Напротив, это очень важно для здоровья, а если кому-то хочется поспорить - пожалуйста, но тут аксиома и твердое мое убеждение, за которым я как за каменной стеной. Полезете, так это будет с риском, что лоб расшибете.
   - Важно поступать по совести, - сказала Кристина, и Машенька показала взглядом, что разделяет ее мнение.
   - Это важно для здоровья? - ехидно рассмеялся Леденюк.
   - Боже мой! Я не могу служить мишенью для насмешек, - насупился Бутуз-Суворов. - Вы что тут хотите делать? Покрова срывать? Я не посмотрю, что вы мои друзья, я хоть какую угодно кашу заварю, а вам - расхлебывать! Я честно высказался, а вы засмеялись? В кривом зеркале меня увидели? Какая совесть, если мы говорили о физическом здоровье?
   Кристина ответила Леденюку:
   - Да, для здоровья всего человечества.
   - Но я помогаю в создании здоровой, полезной, честной книги, - вставил Федюша.
   Кто-то сказал:
   - Когда помощь сопряжена с обманом, это очень и очень умаляет ценность всякого начинания, даже благородного с виду.
   - Значит, я непременно должен требовать, чтобы и моя фамилия красовалась на титульном листе? Но в мою сделку с тем человеком - а это, если быть кратким, прежде всего таинственный загорелый незнакомец с ослепительной улыбкой - как раз входит...
   - Самое главное, - перебила Кристина, - не дай дню затмиться ночью, и спроси себя, все ли ты правильно делаешь. И как только ты начнешь с себя, сразу великое множество вопросов возникнет в твоей голове. Куда идет человечество? Что ждет нашу планету? Самоистребление? Ядерный ужас? Тоталитарные режимы? Или обновление? торжество добра и справедливости? Спроси у совести, вправе ли ты совершать тот или иной поступок, если в нем сквозит хоть что-то сомнительное? Твой долг - помнить о своей личной ответственности. Исполняя его, ты вырастешь из коротких штанишек, в которых до сих ходишь на потеху всем нам.
   - В чем же он тогда будет ходить? У него денег на взрослые штаны нет! - расхохоталась Машенька.
   - Послушай, Кристина, - пробормотал обескураженный Федюша, - это слишком величественно. Не надо так со мной... не наступай мне на горло... Положим, я в сравнении с вами незрел и неискушен... но я мысленно добавляю к этому, что я ведь не глуп, сверх того, наделен многими достоинствами и талантами, я в состоянии даже видеть себя гигантом... хотя, объективно говоря, я всего лишь живу в крошечной убогой комнатушке, в окружении соседей, которые нагло высмеивают и пародируют каждый мой шаг. А среди них много, как я подозреваю, педерастов, лесбиянок, мазохистов разных. Я едва свожу концы с концами. Таково мое объективное положение. И что же для меня все те опасности или блага, о которых ты говорила, как не символы, пусть величайшие символы нашего века, но все же далекие, отчужденные, символы, которые вряд ли когда-нибудь станут для меня реальностью, что они для меня и что мне до них, Кристина?
   Леденюк скрипнул зубами и побелевшими пальцами сжал вилку. Лицо его сделалось пунцовым, словно на него выплеснули ведро краски.
   - Лютой ненавистью, - зашипел он, - ненавижу людей, которые за так называемыми объективными причинами или выспренними рассуждениями прячут одно: желание уклониться от всякого дела. То им, томным, подавай трепетную заботу о них, то они, мятущиеся, обвиняют общество, что оно-де отнимает у них возможность приносить пользу. Я мог бы назвать имена.
   - Назови, - с горделивой уверенностью в собственной неприкасаемости предложил Бутуз-Суворов; сморщился и ветхо сжался он вдруг в истерически дрыгающуюся гармошку змея-искусителя, пропискивающего итоги своей разлагающей деятельности; тоненько вывел: - А у меня готов ответ. Вы вздумали высмеивать меня? Высматривать меня в кривом зеркале? Значит, вы педерасты и лесбиянки, мазохисты разные. Теперь называй, гадина!
   - Попрошу не переходить на личности! - заверещал Леденюк.
   - Называй же!
   Все давно уже знали, что Леденюк назовет Бандурку, Федюшу, даже самое Кристину, но тем, кто не попадал в этот продуманный и временем проверенный список, каждый раз было приятно убедиться, что гроза, поднимаемая писателем-обличителем, вновь обходит их стороной.
   - Бандурка, Федюша...
   Кристина намеренно опрокинула рюмку и с шумом вскочила, убегая от заструившегося по столу вина, отскакивая подальше, чтобы не слышать, как и ее безжалостный Леденюк причисляет к сонму говнюков.
   Но вот случилась странная, ужасная, фантастическая вещь с Сашенькой.
   В задумчивости, навлеченной на нее мыслью, стоит ли Леденюку всякий раз при людях оскорблять Кристину, она приблизилась к окну, распахнутому в теплую летнюю ночь, и начала говорить речь, которая примирила бы всех, но договорить ей не удалось, и даже двух слов не успела она связать. Она заговорила столь звонко, столь ясным и чистым голосом, что спорившие невольно смолкли и повернулись к ней, а в это время из темноты сада выдвинулся человек и решительно шагнул к окну. Все узнали Станислава Карпа, но этот Станислав Карп, который на самом деле уже не первый день как умер, не имел в своем облике ничего, что определенно говорило бы о разложении и тлене, разве что был необычайно, жутко и гнусно бледен, и глаза его как будто совсем не смотрели, или смотрели невидяще, из-под полуопущенных век. Он был огромным и невозмутимым мертвецом, которому явно нипочем могила. Протянув руки в комнату, он спокойно и деятельно схватил потрясенную, остолбеневшую Сашеньку, и через мгновение ничто уже не напоминало о разразившейся катастрофе, о сверхъестественном и непостижимом происшествии, но его свидетели еще могли помнить, как над подоконником сверкнули полненькие ножки взмывшей в воздух и исчезающей во тьме Сашеньки. Машенька в ужасе закричала. Леденюк оторопело переводил взгляд с опустевшего места возле окна, где минуту назад стояла Сашенька, на лица сбившихся в кучу и бессмысленно разводящих руками друзей. Бутуз-Суворов сделал легкое змеиное движение залечь, стушеваться, не веря, что опасность миновала. Непредвиденный, чудовищный, абсурдный случай. Страшная трагедия разыгралась в доме Бандурки. Пот градом катился по бледным впалым щекам хозяина-аскета. Кристине сделалось дурно, она молча и упорно боролась с тошнотой, но силы оставили ее, и она вяло опрокинулась на продавленный диван, застонавший под тяжестью ее рыхлого тела.
   - Ничего не трогайте! - вдруг крикнул Бутуз-Суворов громовым голосом. - Все должно оставаться как было. Иначе мы никогда не установим истину.
   Бандурка в неподдельном изумлении воззрился на него. И Бутуз-Суворов, сам не ведая почему, погрозил ему пальцем, снова младой, цветущий и воинственный.
  
   ***
  
   У Бандурки намечался вечер, посвященный памяти Сашеньки. Тянулись дни, рутинно складывались в недели, а утащенная мертвецом девушка не возвращалась, о ней не было ни слуху ни духу. Можно ли назвать Станислава Карпа, вышедшего из могилы, убийцей? Что мы знаем о проделках мертвецов или хотя бы об их понятиях? Каждый день Машенька, оплакивавшая утрату безутешнее остальных, испускала стон неутоленной мести таинственным и подлым силам, выкравшим ее подругу. А Бандурка, поговаривали, подтянулся заметно, стал как-то благообразней, очевидно теряя при этом не только в лишнем, уродующем красоту аскетизма весе, которого, впрочем, и без того не нажил хотя бы чуточку преизбыточно, но и в бесстрашии, ибо склонялся к пугливому мнению, что если Карп явится еще раз, то уже непременно за ним. Жизнь, само собой, продолжалась. Машенька сочла сложным добираться в одиночку к Бандурке в пригород и, позвонив Федюше, попросила подбросить ее на машине. Федюша к ее услугам. Сговорчивый, он не осмелился бы отказать; когда он приехал, на его лице было написано, что он целиком и полностью в распоряжении Машеньки. Целую ручки... ваш покорный слуга... Он знал, что пребывает в рабстве не столько у Машеньки, сколько у того страха, который внушали ему ее нескончаемые насмешки. Машенька, нарядная, в роскошном вечернем платье, широким шагом эмансипированной, вообще решительной особы вышла из клуба, где она присутствовала на встрече с неким гастролирующим поэтом. Последовал подробный отчет о байках стихотворца, и в потоке слов-искорок Федюша сидел сгорбившись, склонив голову, как под занесенным топором. Он молчал, слушал скучно, вполуха. Сам он в культурные кульбиты ударялся за последнее время до смешного мало! Почти ничего, хвастать нечем... Осрамился, если принять во внимание его принадлежность к обитателям большого города, где столько возможностей для культурных развлечений. Правда, у него есть некоторое оправдание: он работал, наверстывал упущенное, романист-заказчик подгоняет. Машенька пнула его ногой в колено, это был сигнал: трогай! Когда выехали за город, девушка ясно дала понять, что не намерена щадить своего спутника.
   - Взять хотя бы твою машину, - сказала она. - Разве ты заработал ее честным трудом?
   - Отец подарил, - ответил Федюша, часто мигая слипающимися глазами, - он богатый и щедрый и когда дает мне в долг... или просто так... хлопает меня по плечу и говорит: вперед, сынок, будь напористым, наращивай обороты!
   - Отец... Всегда-то ты полагаешься на других, живешь за чужой счет... Так во всем. Натуральная деградация. Полная безответственность.
   - Это неправда.
   - Неправда? Опровергни!
   - В двух словах не объяснишь...
   - К черту слова! - вскипела Машенька. - Ты всей своей жизнью возьми да опровергни! Что, кишка тонка! То-то же! - Девушка торжествовала. - Молчишь? Нечего сказать? Или не хочется? Лень? Ответ известен: ты эгоист, и тебе совершенно безразлично, что думают о тебе другие. Горе той женщине, которая решится связать с тобой свою участь!
   Федюша свернул с шоссе в поселок, недалеко от бандуркина дома заглушил мотор и повернул к девушке заволокшиеся грустью и тоскливым раздражением глаза.
   - А тебе не все равно, что обо мне думают? Тебе не надоело вечно меня упрекать, изобличать мои пороки? Послушай, это ты от скуки? Тебе нечем заняться?
   - А ты сам как думаешь?
   Тоскующий мужчина устало покачал головой и серьезно ответил:
   - Я теряюсь в догадках. Может быть, это у тебя от праздности ума.
   - Ну! черт побери, что угодно, только не праздность! Я бы скорее согласилась, назови ты меня вздорной. Это есть, да, характер у меня немножко вздорный. - Машенька печально смотрела на окраину поселка, туда, где начинался лес и клубился над травой вечерний туман. - Но... и еще раз но! неужели ты не понимаешь, ради чего я так стараюсь? Не понимаешь, чего я хочу? Неужели ты не чувствуешь, что я говорю тебе все это не ради собственного удовольствия, а только потому, что хочу видеть тебя другим?
   - Что тебе до того, плох я или хорош? - перебил Федюша с досадой.
   - Не понимаешь, - вздохнула Машенька. - Тупой. Спишь на ходу. Ну так посмотри мне в глаза. Внимательно посмотри!
   Федюша посмотрел, тотчас в его голове сверкнула догадка, и он воскликнул:
   - А!
   - Вот то-то же! - Машенька удовлетворенно засмеялась.
   Однако не ведал Федюша, как ему поступить в новых, неожиданно сложившихся обстоятельствах, в ситуации, вдруг ставшей скользкой, как лед, и спросил робко, но прямо:
   - Что мне делать?
   - Побольше чувств, не сдерживай эмоций!
   Нет, не умещалось в Федюшиной голове разумение, что ему делать со своим открытием, сулившим непомерные и, пожалуй, непрошенные перемены в его устоявшемся существовании. Машенька занесла руку, потрогала цепкими пальчиками жесткий ворот его рубахи, шею, ровный край волос. Волнение пробежало по его телу. И Машенька сказала:
   - Ты дрожишь.
   - Шею ведь трогаешь... - пробормотал Федюша.
   Девушка усмехнулась, нежность, переполнявшая душу, наполнила слезами ее глаза.
   - Ну как с тобой говорить и обращаться? Горе луковое! Порой ты бываешь до того трогательным, что хочется плакать. Но чаще невыносим. У тебя масса, масса недостатков, и они перевешивают твои достоинства.
   Федюша колебался. Издали представала перед ним гладкой мысль о величии любви и том спасении, которое она несет даже самым отчаянным и отчаявшимся, но в намечавшемся приближении эта мысль словно прямо на его глазах заполнялась чересчур громоздким и обременительным содержанием.
   - Тронемся дальше? - проговорил он нерешительно. - Посидим у Бандурки, а потом ко мне?
   - Ты же напьешься у Бандурки.
   - Разве я когда-нибудь напиваюсь?
   - Тебе и глотка хватит. Как воробью. Ты немощный.
   - Ты за меня не беспокойся. Уж я-то в разных побывал переделках, - он многозначительно взглянул на Машеньку. Неожиданно окреп духом. Понял, что ничего скверного и угрожающего его покою не произошло. Просто сердце гордой и проворной девушки пленилось им. Он почувствовал себя юношей, вдыхающим аромат цветов, склоняющимся над нежными бутонами, которые, однако, не что иное как влюбленные девичьи сердца. Судьба Машеньки в его руках, и он поступит с нею, как ему заблагорассудится. В настоящий момент у него нет ни малейшего желания поступить с ней плохо. В восторге от такого своего благородства Федюша словно в барабан ударил руками по жесткой окружности руля, празднично складывая в душе образ какой-то радужной реальности, обещание блестящего будущего; и на внутренний голос надавливая как на клаксон, вещал самому себе: трогай, командир, все прекрасно!
   Мотор чуть было не завелся, и в это мгновение Федюша остановил работу машины, в ужасе тараща глаза наружу, - где бы еще взять силы, чтобы привлечь внимание Машеньки к фигуре возникшего вдруг в перспективе улицы человека?
   - Боже мой! - жалобно проблеял незадавшийся кавалер. - Да это кто?.. Карп? Он?
   Нервно, припадочно дергалась голова Федюши, и брызги пота летели с его лица во все стороны.
   Тот, в ком Федюша заподозрил Станислава Карпа, свернул в переулок, и Машенька успела разглядеть только спину.
   - Похож... - выдохнула она.
   Почувствовав ее страх, Федюша всем своим существом захотел почувствовать и ее опекающую, материнскую заботу. Он спрятал лицо на груди девушки.
   - Туда не надо... - шептал он.
   - Но что же делать? Там наши люди, наши друзья... Предупредить...
   - Не нужно... Уедем... Бежим! Прошу тебя...
   - Спасти... спасти их можем только мы!
   - Это бред, чепуха, мы им ничем не поможем! Не надо... Надо уехать. Не нам их спасать...
   - Предать их?
   - Конечно! У нас нет выбора.
   - Но с чем мы останемся? Они - это все, что у нас есть.
   - Эти люди, я тебя умоляю, разве они заслуживают доброго слова? - Федюша не то всхлипнул, не то коротко посмеялся. - Вообще это общество... Будем без них. Давай! Отвернемся от таких людей. Да и людьми их можно назвать разве что с большой натяжкой. Это марионетки. Веревочки разные, видишь ли... И Станислав Карп дергает... Покойный играет ими.
   Машенька простонала:
   - Но ведь это драма!
   - Чья?
   - Ихняя, - вдруг перебежала девушка в простонародную языковую стихию.
   - Но эту драму делаем мы. Мы их бросаем. Это наша драма!
   - Что же мы такое будем после этого?
   - Будем вместе, друг с другом... всегда, до конца! Я тебя никогда не брошу. Ты же этого хотела. Ты моя.
   - А ты?
- Я твой, - поспешил заверить ее Федюша. - Я дам тебе любовь, всю, какая у меня есть. Все, что у меня есть, станет любовью. Получится много любви, на твой век хватит.
   Женщина любит ушами, вспомнилась Машеньке отнюдь не бесполезная истина. Она отстранила Федюшу от своей груди, заставила его прямо держать голову и пристально посмотрела ему в глаза. В чистосердечии паренька можно было не сомневаться. Но его последняя фраза настораживала, немного смущала, не означает ли она, что в глубине души он, учитывая разницу в их возрасте, надеется пережить ее, Машеньку, и одарить своими легко превращающимися в любовь богатствами и достоинствами еще какую-нибудь счастливицу? Впрочем, сейчас не время было прояснять этот вопрос. Иногда мгновение значит очень много, если не все, и упустить его - вот роковая ошибка, на которой срезалась не одна искательница счастья.
   - Заводи, - тихо шепнула Машенька.
   Федюша с пониманием и готовностью, любяще кивнул. Мотор взревел. Из-под колес машины, уносившей влюбленную парочку подальше от дома, где назревало новое загадочное происшествие, резко вырвалось облако пыли.
  
   ***
  
   Федюша как будто заново приживался дома, там и только там, в комнатенке, стиснутой соседской грозно-монолитной мощью, лечил он нынче свою израненную душу, погруженный в чтение книг. Прочитав полстраницы, он, словно по велению какой-то неизвестно на что настраивающей его силы, отвлекался, откладывал книгу и, туповато глядя в посильную даль за пыльным окном, мучительно и в то же время очень несобранно размышлял, правильно ли он поступил, отошедши от друзей и ускользнув от любовных притязаний Машеньки. Но каждый раз он уже заранее знал ответ, гласивший, что правильно. Как же иначе? С друзьями, собираясь с ними купно у Бандурки или еще где, он подвергал себя риску в конце концов оказаться в лапах мертвого Станислава Карпа, а Машеньке, хотя бы и совершившей подвиг любовного признания, доверять никак нельзя, ибо она, по вздорности своего характера, все равно не обойдется без насмешек, а в конечном счете и оскорблений.
   Определившись в этой правильности своего выбора, Федюша приступал к решению вопроса о будущем, то есть что же он будет делать для победного утверждения своей новой и, как ему представлялось, теперь уже окончательной свободы: читать книжки только, например, или отправится в некое путешествие, чтобы развеяться, развлечься полнее и даже как-то забавнее? Он бы предпочел путешествие, но для этого требовалось спросить у отца денег, а Федюша некоторым образом предощущал, что старый хрыч на этот раз откажет с необъяснимой грубостью. Оставались книги, и Федюша уверял себя, что вполне может быть этим доволен. И в самом деле, в книгах столько истинного, здорового, укрепляющего и просветляющего дух. А для продления физического существования он потрудится на своего литературного работодателя.
   Удовлетворенный, Федюша с головой уходил в чтение очередной странички, а заняться еще чем-либо не спешил, толкуя где-то в глубине души, что прежде надо ведь освоиться радикальнее и с самим чтением, прояснить для себя, что за книги, собственно, должны сейчас, в очень и очень не простой момент его жизни, а потом и навсегда стать для него настольными. Полно, не мрачные же романы Достоевского, острота которых будоражит, терзает, бесит, ввергает в болезненность, толкает на муки самопознания, а вместе с тем - как же без Достоевского, если вне чтения его книг, ясное дело, невозможен интеллектуальный, исполненный достоинства и знающий себе цену человек? Тут какая-то проглядывала путаница. Федюша устранился из жизни, заполненной его друзьями и любовными притязаниями Машеньки, следовательно, он пожелал покоя, но разве это означает, что он намерен бежать остроты переживаний, мученичества самопознания, интеллектуальных всплесков, раздирающих душу волений, страстей разных? А откуда им взяться, если он не только в быту, в обстоятельствах своих, но и в чтении предпочтет нечто умеренное, не очень-то взыскующее, скажем, Достоевскому предпочтет Гоголя или Чехова? Нет, легковесному чтиву, как оно ни навязчиво и как ни стремится поработить меня, я дам уверенный отпор, решал Федюша. Писемский куда ловчее, милее и утонченней Гоголя, а Чехову гораздо предпочтительней Федор Сологуб. Перво-наперво, соображал Федюша с чуточку еще все-таки предварительной, но быстро растущей и занимающей подобающее ей место твердостью, надо как можно стабильнее, до безоглядности, сойтись во вкусах с Леонтьевым, ибо умнее и искуснее Константина Николаевича человека не было на этом свете.
   И все же, несмотря на решимость и, главное, полную способность достигать правильной ориентации в книжном хаосе, Федюше пока не удавалось остановиться на чем-то удовлетворительном и сообразном, окончательно утверждающем настольность того или иного творения. У Федюши словно начался вдруг бурный духовный рост, развитие и становление, но он слегка, с какой-то жеманной затуманенностью побаивался оговоренного Леонтьевым предела всякого похожего на возрастание и цветение процесса, ужасался он иной раз до сердцебиения, до кипения мозга, что этот утвержденный философом людям и их государствам срок, неожиданно вторгшись в его уединение, заставит идти на улицу, в жизнь, барахтаться в поисках тогда уже недостижимого и фактически бесполезного спасения. Чтобы снять напряжение страха, Федюша позволял себе смотреть на происходящее с ним как на своего рода игру, как на нечто повторяющее что-то уже с ним бывшее или даже бывавшее не раз и в данном случае разве что создающее примитивные карикатуры на его многочисленные юношеские периоды. Это, конечно, настораживало. Но не зря Федюша укреплял и лечил себя целебным покоем домашнего обитания. Он практически выздоравливал. Уже не было вокруг кричащих и кривляющихся шутов, и бойко влюбленная девушка не играла им, как худеньким полуголодным котенком. Он вообще внезапно с особенной, интимной ласковостью взглянул на литературный, на библиотечный мир, на первое время пожелав себе тихого и милого пребывания в нем, уселся даже чуть ли не за сказки, на удивление внутреннего оппонента голосом зрелого, многое превозмогшего и превзошедшего и наконец улыбнувшегося мужа высказывая в ответ славную юношескую радость бытия. Но пока он находил для себя эти мудрые развлечения, у него кончились соль, сахар, хлеб, картошка, спички, таблетки от головной боли и даже с нарочитой грубостью или метафоричностью не нужные ему теперь презервативы, и Федюша, грустно вздохнув, отправился в мир за покупками. Был вечерний час, когда странные фантазии зарождаются сами собой, а не только под воздействием случайно прочитанного или придуманного в маяте одиночества. Теплый и душевный осенний туман на простой улице невысоких изящных домиков лепился какими-то особыми снежными кругами к сиянию редких фонарей и на повороте, где угрюмо возвышался огромный, не слишком уместный здесь своим величием дом, вдруг рисовал подобие нимба над головой прислонившегося к фонарному столбу Леденюка.
   Разумеется, у Федюши сразу возникло желание убежать от вовсе не смотревшего в его сторону приятеля, по сути дела уже бывшего. Серьезный, он знал на своей выстраданной периферии сущего: если Леденюк спросит его, зачем он вышел из дома, уже почему-то заготовленная сознанием фраза о грубой роскоши презервативов, в которой он, иначе теперь касающийся основ бытия, совершенно не нуждается, ни в малейшей мере не объяснит неожиданность их встречи. А ведь он шел покупать именно их. В этом вдруг увидел Федюша смысл своего вечернего появления на улице, и в этом - не странность ли? Если Леденюк заговорит, Федюша едва ли решится объявить ему о своем разрыве с друзьями, а значит, будет поддерживать разговор таким образом, будто ничего не случилось и эта случайная встреча доставляет ему своеобразное удовольствие. Бежать, бежать! Но Федюша не убегал от тихо и печально глядящего себе под ноги Леденюка, который весьма мало походил на себя всегдашнего, на Леденюка жесткого и колючего, готового в любую минуту и дать отпор навязчивой Кристине и нанести ей опережающий удар. Было в фигуре приятеля что-то горькое, одинокое, брошенное, и Федюша подумал, что и он может быть так же одинок и ждать от окружающих сочувствия и любви, и если бы он в одиночестве ждал внимания со стороны людей, то, наверное, ждет его и Леденюк. Но в чем должно заключаться его внимание к этому человеку, Федюша не знал. Может быть, для Леденюка нынче так сошлись звезды и планеты, что он еще не пил сегодня чаю, с риском не выпить и вовсе, и, в тумане неожиданно вспомнив об этом, загрустил с некоторой чрезмерностью, подумав заодно вообще о тщете бытия? Не разобравшись толком в своих чувствах и намерениях, Федюша очутился вдруг возле приятеля и проблеивающим голосом спросил:
   - Ты сегодня пил чай?
   - А, Федюша, - откликнулся Леденюк и взглянул на подошедшего с печальным равнодушием. До того сильна была его печаль, что он даже к ней относился уже равнодушно. Внезапно Леденюк сказал, делая слабую мимику на своем словно помертвевшем лице: - Ты к Бандурке не пошел на вечер памяти Сашеньки, и, можно сказать, правильно поступил, потому что избежал великой опасности, но Машеньку при этом потерял навсегда, а она тебя, между прочим, любила. Нет больше Машеньки. Ее взял Станислав Карп.
   Федюша стал слушать новости Леденюка как сказку, придуманную приятелем на не совсем, может быть, предвиденном им самим витке его писательского искусства. Он-то знал, что Машенька не могла быть на вечере у Бандурки, где ее будто бы взял Карп, потому как в действительности она была с ним в машине и он ее стремительно увез подальше от тех угроз и опасностей, которые нес к бандуркину дому завиденный ими страшный покойник.
   - Почему же ты стал рассказывать сразу о Машеньке, а не о том общем, что было на вечере? - сказал он, нехотя разыгрывая простодушное удивление.
   - Машенька важнее для тебя любого из нас.
   - С чего бы это?
   - Она любила тебя.
   - А любил ли ее я? Я, может, вообще не способен любить.
   - Ну, это твои проблемы, - устало отмахнулся Леденюк, - а мне хватает своих.
   - С Кристиной?
   Леденюк воскликнул с печальным смехом, бледно, тускло прозвучавшим в тишине улицы:
   - О, если бы!.. Если бы все дело заключалось в Кристине!..
   Чувствуя, что продолжение разговора непременно увязнет в чем-то тошнотворном, Федюша, последним усилием выдавливая из себя на потребу Леденюку собеседника, уныло предложил:
   - Ну что ж, расскажи о том вечере, о том, что случилось...
   - Пожалуйста, мне это нетрудно. Веселья, как сам понимаешь, было мало, говорил все один почти Бутуз-Суворов, да и то лишь о своем магическом могуществе. Он уже говорил как человек, который не понимает, ради чего собралась компания, и просто торопится высказать свое, ну, как помешанный. И все смотрел в одну точку. И руки простирал над нашими головами. А брови свел на переносице. Если вскидывал глаза на Бандурку, так тот сразу ему кивал, мол, говори дальше. Мы все были как манекены. Даже Кристина сидела на стуле выпрямившись, а не колобком. Мы как аршин проглотили. Это, Федюша, тебе со стороны не понять, твоим-то сторонним умом. Потом Бандурка принес свечи, расставил их на столе, свет выключили, а свечи зажгли. Я еще подумал: нет, аршин проглоченный не переходил от одного к другому, не соединительный он, а разделительный, и у каждого теперь свой, оставшись в нутре. А Кристина губы бантиком устроила, радуясь романтике свечей. Машенька на столе, помню, сложила руки, а ладошки составила в ковшик, собирая тени, то есть игру теней, которая получалась из-за свечек, из-за колебания пламени. Это у нее было теплое занятие, скажу я тебе, и даже Бутуз-Суворов как будто понял, умолк и вместе со всеми следил, что выходит в том ковшике. Он даже нежным и сладким голосом приговаривал: ой, а вот ловко как, это уже мордочка, уже словно зайчик какой или чертик. Он сюсюкал, понимаешь? Он, может быть, решил, что раз ты не пришел и фактически поступил как предатель, то у него есть шанс среди Машенькиных игр потихоньку провести какое-то даже грубое и тяжелое намерение овладеть этой самой Машенькой, попользоваться ею как бы в одном из своих бесконечных магических опытов. А у меня вырвалось: давайте потанцуем! Только при условии, что ты будешь танцевать с Кристиной, ответила Машенька. Я же стал гадать, каково это будет моему аршину с аршином Кристины плясать? Я взглянул на нее, глубоко ее возненавидел и крикнул: ох, Машенька, чтоб тебе провалиться с этой твоей влюбленностью в Федюшу, ты словно обет верности тут среди нас хранишь, а мне танцевать с Кристиной? мне мучиться? - да ни за что на свете! Кристина, которая приосанилась было - ну, что твоя прямая кишка! - тотчас поникла, и я переменил решение, сказал умиленно, что если первый танец с Кристиной, то второй чтоб уж точно с ней, с Машенькой, пока за нее не взялся кое-кто другой из наших, которому я, между прочим, принципиально и даже ни при каких обстоятельствах не стал бы развязывать ремни обуви. Я метил в Бутуз-Суворова, а он вдруг пропищал что-то совсем слабенько, при его крепкой устойчивости и солидной постановке себя как-то, я бы сказал, чересчур либерально. И в тот последний перед ужасом миг мой драгоценный друг Бутуз-Суворов вообразился мне крысиным адвокатишкой, но уже и с портфелем, то есть как бы занявшим уже среди своего крысиного племени министерский пост. Я ведь сразу не сообразил, что началось-то как раз нечто серьезное и страшное, и просто смеялся от души, полагая, что вроде как нельзя было ожидать от нашего сурового мага жалобного писка. А затем я увидел вместе со всеми, что Карп, уже возникший за спиной у Машеньки, кладет свои ужасные руки ей на шею, на плечи, на грудь. Бутуз-Суворов и пищал-то: чур не меня! прошу, не меня! В одно мгновение они исчезли, и Карп, и Машенька. Только ноги ее блеснули мне как лезвие ножа по глазам, и платье ее, прошелестев над свечками, поколебало пламя. Бросились мы врассыпную, кто куда, топали ногами, разбегаясь, Бутуз-Суворов жутко топал, как статуя Командора, но и визжал недорезанным поросенком, а я... как по тонкому льду, как над бездной, как на границе дня и ночи... с душераздирающим воплем... Прощай, Федюша! Мы больше не встретимся!
   - Почему? - искренне удивился Федюша.
   - Никто из нас больше друг с другом не встретится.
   - А, это решение, как бы общее решение... это из-за риска, что на вечеринках всяких Карп скорее выхватит и утащит?
   - Допустим, что так, что из-за этого. Прощай!
   Леденюк шагнул в туман, так и не раскрывшись за все время разговора - это Федюша вдруг остро отметил в своем сознании - прежним резким, отчасти и наглым субъектом.
  
   ***
  
   Федюша, пораженный безмерной печалью приятеля, не бросился за ним вдогонку, а поскольку все рассказанное Леденюком не могло не быть враньем, по крайней мере в части, касавшейся Машеньки, этот господин вдруг предстал его воображению осененным жутким зимним безмолвием, словно бы перемещенным куда-то в Арктику, закованным в страшные льды, виднеющимся в глубине ледяной скалы неподвижной тоненькой статуей. И действительно, чтобы при такой своей огромной, глубокой и неподдельной печали человек мог сочинять и врать с определенной беспечностью, хотя бы и грустной по виду, он должен быть не иначе как заколдован. Федюше не хотелось думать, что тут приложил свои умения чудак Бутуз-Суворов или кто-нибудь ему подобный, - думать так означало бы отрицать серьезность отлично известного ему, Федюше, исчезновения Сашеньки, равно как и серьезную принципиальность его нынешнего отвержения общества друзей и попытки отдать предпочтение книгам. В отношении Леденюка он твердо и безоговорочно подозревал воздействие куда более внушительных, могущественных сил и потому все сказанное Леденюком уже принимал не за слова, не за так или иначе состоявшийся разговор, а именно за олицетворенное обледенелыми фигурами северное, почти что гробовое молчание. Он и сам теперь испытывал некоторое чувство как бы специальной скованности, то пронизывание холодком до костей, которое, впрочем, должно было не только напугать его, но и заставить встрепенуться, ускорить шаг, побежать с согревающей скоростью по своим задуманным еще дома делам. Однако он сразу очутился в аптеке, забыв о необходимых ему продуктах, и ограниченно заботился лишь о покупке таблеток, как если бы его и впрямь мучила сейчас сильнейшая головная боль. А ведь не только не было этой боли, но и вообще словно ничего не было в его голове, смотревшей на аптекаршу пусто вытаращенными глазами, когда он разговорился с той, причем даже требовательно, полагая, что вещает о наинужнейшем.
   - Именно презервативов и дайте побольше, - говорил Федюша максималистски, ввергая и аптекаршу в революционно созданную им ситуацию невыносимости прошлого, обходившегося без указанных предметов, и быстрого устройства абсолютно новых условий, - давайте буквально в громадном количестве.
   Но аптекарша словно видела, что он говорит не то, о чем думает, не то, что составляет его действительную заботу, а потому не торопилась исполнять заказ и с безмятежно-наглым консерватизмом ждала, пока клиент поправится. Возмущенный и изумленный ее поведением, Федюша хотел заговорить еще более наставительно, с убедительным изображением средствами мимики и жеста, что надобность в названных вещах, задуманная и обмозгованная прежде кем-то другим, теперь стала и для него единственным смыслом жизни и, собственно говоря, единственным источником, питающим еще его довольно-таки усталую способность к размышлениям. Однако из его горячности вышло лишь то, что он тоненько и, по Леденюку, либерально пропищал, со всей очевидностью давая какой-то непоправимый уклон:
   - Да как вы не понимаете, странная женщина, что в них нужда... они... это ведь все равно что метафора пошлости нашей жизни, это как в высшей степени апофеоз нашего провала и позора в символическом его выражении... потому и необходимость!
   - Объясните точно, чего вы хотите, - с некоторой уже строгостью проговорила женщина.
   Федюшу вдруг бросила в жар болезненная и как бы чем-то постыдная уверенность, что требуемого ему не дадут, потому как нельзя, и, робко посмотрев на аптекаршу, он отыскал в себе голос другого существа и попросил уже именно таблеток, показывая на свою и на ее голову: ему больно, ей - хорошо, и он хочет, чтобы его голове тоже стало легко и просто. Аптекарша дала, и он взял, а взглянув случайно в окно, увидел в этот момент, что на темной улице, тускло освещенный падающим из аптеки светом, стоит Леденюк, с последней твердой уверенностью привалив к стеклу по-прежнему печальное и уже бесцеремонно, демонстративно мертвое лицо. Он едва ли высматривал Федюшу, а просто как-то попав сюда вслед за ним, здесь, похоже, окончательно обессилел и, не в состоянии держать голову на плечах, приткнул ее куда довелось. Боясь падения этой головы и думая что-то несуразное о спасительной сущности купленных им таблеток, - завладев ими, он стал хозяином чистого товара и даже подлинного идеализма, а не каких-то сомнительных символов, - Федюша с криком, слишком слабым даже для того, чтобы его расслышала хотя бы степенно бродившая за прилавком аптекарша, бросился на улицу. За его спиной с тихим стуком закрылась дверь. Леденюка не было.
   Голова не болела, что сулило беспрепятственную чистоту помыслов. Полный эстетических удовольствий покой рая грезился за тонкой и почти прозрачной пеленой, объявшей его среди стремительно расширяющихся пространств белизны и девственности и куда-то еще не пускающей, некоторым образом сковывающей, как пеленки младенца. Прошло несколько дней, и, между прочим, в эти дни Федюша совершил немало странных и ошеломивших его открытий. Так, он решил посетить Машеньку и с ней обсудить сомнительное поведение Леденюка, равно как и удивительную стойкость аптекарши в отражении непотребного и гадкого, но обнаружил маленький деревянный домик девушки на городской окраине запертым, с громадным ржавым замком на входной двери и по виду как будто даже вовсе заброшенным. Он побежал в детское издательство справиться о Машеньке, да заодно и о Сашеньке, что тоже ему показалось нужным, однако не нашел издательства на прежнем месте, а где его искать, не оказалось у кого спросить. Снова Федюша бросился к Машенькиному дому и там наконец встретил сгорбленную старушку, вышедшую из соседней хижины, но она его только обескуражила, сказав, что в интересующем его строении давно уже никто не живет, а потом еще выяснилось, из ее довольно пространного рассказа, что и раньше-то в нем жила отнюдь не Машенька, а разные неизвестные и ненужные Федюше люди. Это уже показалось Федюше немного с примесью какой-то несерьезности, и он, решив, что тут все-таки хотя бы отчасти, но изощряется, вертясь на манер астрального змея, Бутуз-Суворов, помчался на фабрику, где этот маг создавал зашифрованные рисунки для тканей. Фабрика существовала, но уже вовсе не работала магию швейных изделий, а в каком-то затишье и затемнении приютила в огромных залах великое множество задумчивых и вместе с тем невыразительных, серых людей, которые, сидя перед слабо мерцающими широкими экранами, нажатием кнопок воздвигали на них бег цифр и непонятных картинок. О Бутуз-Суворове никто здесь никогда ничего не слышал. Нигде не нашел Федюша и Кристины, а съездив к Бандурке, обнаружил, что его дом заперт и покосился, как нежилой. Уже какие-то люди, с немногословным обменом мнениями бродя вокруг, вычисляли его слом и новое строительство, вполне, как уловил Федюша, промышленное и грандиозное. И сам поселок, где прежде обитал Бандурка, словно подтянулся и подрос, из садово-огородного превращаясь в скопище однообразных каменных домов.
   Федюша с последней надеждой на чудо позвонил отцу, и тот оказался на месте, но говорил холодно и отчужденно, рубя фразы, которые, не без страсти прокорчившись в первой боли, затвердевали в аксиомы и афоризмы вроде того, что отец за сына не отвечает, и Федюша поостерегся ехать к этому безупречно новому и неприступному человеку. Он давно уже не встречал своих соседей, а только слышал их шаги за стеной, теперь необычайно уверенные и громкие. На улицах все ему стало чуждо. Федюша с ужасом видел, как удаляется в сторону философская пророческая арифметика Леонтьева и все дальше в другую укатывается он сам, и виной тому не ошибка, закравшаяся в изысканные выкладки и вычисления философа, или его, Федюши, какой-нибудь непростительный грех, а Бог знает что, некая сила, мучительно неизвестная им, расходящимся и бросающим друг на друга прощальные горестные взгляды. И это было как богооставленность. В испуге, едва ли не ребяческом, Федюша надумал, что ему непременно нужна, как исцеляющее средство, книжка каких-нибудь фантастических, нарочито оторванных от реальности феерий, может быть, сборник избранных сочинений Леденюка, а то и с намеренной случайностью изданный трактат Станислава Карпа, но ничего подобного как раз не оказалось под рукой, и он опять в неистовстве, творящем его жизненность, выбежал из дому. Войдя в хорошо знакомый ему книжный магазин на главной улице города, попал он не в ожидаемый мир, а в какое-то наспех оборудованное учреждение, где его спросили, в какой форме он предпочитает отдаться - разумеется, нахрапом и кратковременно - наемному труду ради сносного удовлетворения своей круглосуточной потребности в еде. Вопрос явно имел узловые пункты, как бы формалистически выработанные отверделости в виде всех этих "кратковременно", "круглосуточно" и "сносного удовлетворения". По всему было заметно, что в этом учреждении профессионально готовы позаботиться о клиенте, во всяком случае, без того внутреннего и сугубо личного нравственного выбора, с каким подошла к делу аптекарша, а в то же время бросалось в глаза, что забота тут уже определенно держится в пределах известных возможностей, так что на многое рассчитывать не приходится и даже законным образом нельзя. Спросившей его девушке в строгом сером костюме, плоско обтекающем ее фигуру, Федюша простодушно разъяснил:
   - Я в наемном труде не нуждаюсь пока, у меня он есть, а пришел я купить книжку... желательно с тенденцией отрыва от действительности... ну, метафора, изысканно поданная, умная гипербола, и чтоб позаковыристей, и чтоб я видел, что автор смеется надо мной, а все же грустил в хорошем смысле, без обиды, с пониманием, что не из-за меня на свете скука и тщета, а из-за скотов, греховодников и тупиц всяких... Здесь ведь книжный магазин! - закричал внезапно Федюша в возвышенной ярости; струсив на этом подъеме чувств, он забредил: - Не иллюзия, нет... я потому и пришел, и уже стою, и не уйду без книжки... потому это, что здесь, прямо сказать, категорический императив книжного магазина и неукоснительно объективная его реальность...
   Пробил час удивляться девушке. Федюша понял, что заговорил с ней о вещах, совершенно ей неизвестных.
   - Отойдите, товарищ, не мешайте другим, - сказала она сурово, и Федюша увидел за своей спиной толпу серых людей, с напряженным недоброжелательством глядящих на него. - За рабочее место для наемного труда часто приходится драться в конкурентной борьбе, а вы как будто с луны свалились и играете тут со мной в не идущие к делу игрушки. Вы абсолютно неприемлемы, и я отстраняю вас.
   Уклоняясь от конкурентной борьбы, которая в сложившихся обстоятельствах неминуемо обернулась бы для него крахом, Федюша выбежал на улицу. Между прочим, он наконец заметил, что даже во всей своей этой бестолковой и безуспешной нынешней беготне он не расслаблен и размягчен, как обычно, а подчиняется некой судорожной четкости и целеустремленности, жесткому ритму, воцарившемуся в городе. Все ведь куда-то торопились, у всех вид был озабоченный и оскалено, клыкасто злой, может быть, из-за неудач в деле круглосуточного утоления потребности в еде. Но Федюша ничего не знал о других и, наблюдая новое, оставался равнодушен к его причинам, основам и вероятным результатам, а о себе, как-то и для неизвестных происшествий вдруг реализовавшемся в новых условиях, думал уже, что им, возможно, овладела та самая тайная сила Фу, о которой с большим воодушевлением говорил на смертном одре Станислав Карп. Вот только радости столь решительно и всесторонне упрочившееся откровение ему не доставляло, скорее тесноту и смущение, постоянное ожидание подвоха, ужасных приключений, значения и сути которых он не поймет, вообще некой темной и в сущности страшной опасности. Очень скоро он, все еще заботившийся достать изысканную и умиротворяющую взбаламученный разум книжку, убедился, что книжных магазинов в городе не осталось вовсе, и это его обескуражило загадкой, как же при такой постановке книжного дела сложится судьба рукописи, которую он должен привести в порядок для заказавшего ее ему автора.
   И этот господин, возле которого Федюша кормился, мог исчезнуть так же, как исчез Леденюк после завирального рассказа о похищении Машеньки, как пропал невесть куда Бутуз-Суворов или унеслась некогда на его, Федюши, глазах Сашенька, чтобы потом еще раз провалиться в неизвестность вместе с детским издательством. Вот что забеспокоило Федюшу. С тревожно бьющимся сердцем он набрал номер работодателя, и тот, как ни странно, оказался жив и здоров, однако, густо и сумрачно гудя в телефонной трубке, был уже совершенно не тем, кто думает о литературе, удаче составления своего романа и радости его издания. Перестроившийся и неутомимо приспосабливающийся, он как раз сию минуту покидал свое жилище, потеряв надежду его содержать. Ловкость, с какой он думает утвердиться на новом месте жительства, не замедлила обозначиться в крупно, пожалуй, и крикливо высказанных им словах, и, несколько упоенный собой, а вместе с тем гуманный, не забывающий старых друзей, бывший литератор пригласил и Федюшу последовать за ним, понимая его нужду в шансе на выживание. Федюша побоялся терять связь с этим, похоже, действительно уверенным в себе, бесспорно самостоятельным человеком, создававшим теперь не смехотворные рукописи, а нужный и притягательный образ того единственного, в ком еще неким проявлением памяти и трепетности жил прежний мир. Но если от прежнего у этого человека было то, что он просто вытаскивал Федюшу из развалин и поднимал из праха, протягивая дружескую руку, то уже, конечно, по-новому, радостным залогом человеческой несгибаемости и светлым обетованием грядущего воскрешения духа смотрелась энергия его оборотистости, побуждавшая его не то что бросаться в водоворот событий, а даже и присасываться к каждому возникающему обстоятельству с особой чувственностью, с причмокиванием сосущего материнскую грудь младенца и похотливым кряхтеньем старого козла. Все это очень в нем угадывалось и сразу, в один миг! И подействовало на Федюшу вдохновляюще. Он бросился по указанному адресу; попал же в огромный и бесконечный, тускло, как если бы свечами сальными, оплывшими, освещенный подвал, где, как, наверное, в убогой ночлежке старинных романов, ровно стояли ряды грубо застеленных коек, фактически деревянных нар. В толпе спешивших устроиться людей мелькнул и бывший работодатель, заметно поплешивевший, отощавший, то и дело перебивающий свое напряженное рыскание по всем углам подвала лихорадочным расчесыванием искусанного насекомыми тела; он лишь издали помахал Федюше рукой и знаками изобразил ему необходимость поскорее обеспечить себе местечко. Бежал он уже и с чайником, но угощаться не пригласил. Федюша, всегда знавший положительно, что он не многого требует от жизни, но предпочтет смерть, если обстоятельства сделают его существование невыносимым и позорным, сейчас, когда не было на свете ничего хуже этой ночлежки, суетливой толпы однообразных людей и завшивевшего покровителя, только сник и не мог решиться на отчаянный шаг. Горечь свою он образно толковал в том смысле, что был еще недавно здоров и чист, а теперь вдруг беспомощно заболел, грязно ворочаясь перед всеми, открытый, как на ладони. Но он почувствовал, что попавшему сюда вырваться и убежать невозможно без огромных усилий и затрат, и еще надо ему многое пройти в освоении этих условий существования прежде, чем он поймет, как ему выскользнуть из них безболезненно и безопасно, не создавая глубокого конфликта с людьми, которые, похоже, принимали их как данность, не думая спорить и доказывать что-то свое.
   Утром толпа, схлынув с коек, не низверглась вниз, в одну из тех гибельных пропастей, которых только лишь и ожидал уже Федюша, а мощным потоком поднялась на второй этаж, в огромный зал, уставленный, как уже видел однажды Федюша подобное, уныло мерцающими экранами. Федюшу удивило, что этим людям, живущим какой-то скотской, крепостной жизнью, в которой его не удивили бы и приковывающие к страшным машинам цепи, предлагается труд, очевидно требующий интеллектуальных усилий. Сам он не знал, что ему здесь делать, тогда как его уже легким, неизвестно от кого доставшимся толчком усадили на рабочее место. Пустовавшее до этого, а сейчас заполненное Федюшей, оно вдруг сделалось пустыней, где горизонты очерчивались лишь замысловатыми, к чему-то тайному и грозному обязывающими подмигиваниями экрана. К счастью, по соседству уселся бывший работодатель, и этот благородный человек, работавший в сумасшедшем темпе, даже с дикостью, свидетельствовавшей об искренности его стремления выбиться в люди, успевал, однако, ткнуть иногда и в какую-нибудь из кнопок федюшиного аппарата, пока сам Федюша, сознавая себя погибшим, лишь имитировал труд. Добрый заступник нашел среди трудовых хлопот и почесывания время и объяснить наскоро, что если Федюша не добьется значимых результатов, его лишат обеда и вышвырнут на улицу, а это уже действительно погибель. Он сделал страшные глаза, тем рисуя ожидающие подопечного ужасы. Немного его и сердила неспособность Федюши сразу освоить практику, и он, конечно, рассердился бы вполне и ожесточенно высказал все, что думает о федюшином тупоумии, но на это уже впрямь не было времени, поэтому Федюша получал возможность жить и работать дальше без особых оскорблений со стороны своего доброжелателя, разве что только недоумевая, как бы это ему, или даже кому другому на его месте, удалось в одно мгновение постичь дело кнопок и экрана, о котором еще утром он не имел ни малейшего представления.
   После обеда - подали в столовой баланду непознаваемого состава, гороховую кашу и компот, рвущий кислинкой нежную полость рта, - друг, какой-то щепкой деловито прочищая зубы, сказал Федюше, что теперь хочет с особой ударностью поработать, с установкой на неподдельный пафос, с расчетом добиться права на уже не обычный, а премиальный ужин, ждущий лишь громадных ударников труда. Стало быть, он больше не может отвлекаться и Федюше, уже сытому на сегодня и едва ли могущему рассчитывать на большее, лучше уйти. Он указал, как это сделать, как Федюше, убегая, не вызвать ни у кого сомнений в его трудоспособности, в его готовности трудиться не за страх, а за совесть. О беззаветно работающем человеке только и скажешь, что он на своем месте, но то же можно сказать и о незаметно, необременительно для чьего-либо внимания убывшем. Мертвецы, вот они-то уж точно на своем месте, успел шепнуть несколько философствующий друг и показал украдкой, когда спускались из столовой в рабочий зал, на боковую дверь, позволяющую скрытно выбежать из общего потока. Федюша понял, ныряя в эту дверь, что попал на верную стезю. Ему, скромному, нечего зариться на праздничный ужин, зато ему даровано право жить без документов, обрисовывающих его личность, что бы она собой ни представляла в новых условиях, вообще вне пристального интереса окружающих к его персоне, может быть даже без имени. В голодный час он вправе устремляться на рабочее место, впрочем, человеком не только изголодавшимся и отчаявшимся, но и - и тут благоразумное поучение друга указывает на то единственное, чего от него ждут, - основательно подготовленным к полезному труду.
  
   ***
  
   Проснувшись на следующее утро, Федюша увидел, что в его комнате за столом пьют чай соседи, муж и жена, оба упитанные и важные; в нижнем белье сидя, шутливо толкались могучими коленками. От сахарной головы, выставленной на середину стола, они отламывали большие куски, зажимали в кулаке, надавливали и ловко ловили ртами брызгавшие фонтанчики сахарной пудры. Заметив, что Федюша проснулся, мужчина снял с полки книгу о происхождении семьи и частной собственности, желая, видимо, показать, что он вполне вооружен знаниями и цитатами для объяснения причин переноса своих супружеских забав и социально-хищнических устремлений в чужое владение. Федюша был голоден и мог питаться лишь надеждой, что соседи снятся ему. Он вяло молчал.
   - Что вы здесь делаете и кто вы такой? - спросил мужчина.
   Федюша объяснился в том смысле, что хотя и чувствуются в голосе спросившего нотки искреннего удивления, ничто не мешает ему остаться при убеждения, что удивляться должен как раз он. Мужчина пожал волосатыми плечами, пластично стекавшими в жировые нависания груди над куполообразным животом, а кулаки сжал в раздражении и зашвырнул взятую книгу в угол комнаты, готовясь к аргументации куда более дикой и невоздержанной, чем предлагалась на ее дельно и умно сработанных страницах. Женщина, комплекцией под стать мужу, неожиданно разрядила обстановку. Сладко потягиваясь и громко ахая широко раскрывшимся ртом, она вышла из-за стола, держа в руке чашку чая, затем грузно уселась на живот лежащего на кровати Федюши, устроилась поудобнее и в таком новом положении продолжила чаепитие. Физическая борьба Федюши с невозмутимым покоем ее массы, едва начавшись, кончились ничем, а на его возгласы и угрозы женщина никак не реагировала, и он в конце концов проапеллировал к ее мужу, ожидая, что тот урезонит жену и склонит к более приличному и удобному для хозяина поведению. Но мужчина лишь смеялся до слез.
   - Поверьте, ваши воззвания совершенно напрасны, потому что ни к чему не поведут и даже не имеют под собой почвы, - сказал он, утирая глаза тыльной стороной ладони и сморкаясь на пол. - Хотел я вас прибить как непрошеного и незваного, но вы, я замечаю, не только создаете образы присутствия, а еще намереваетесь и давать им имена, как Адам в раю. Не знаю, откуда у вас лично такие навыки, но мне это, признаться, напоминает некоего Федюшу, у которого была крайне вредная и нелепая привычка считать эту комнату своей. Я даже подозреваю, что вам любопытно выдавать себя за него, но это, знаете ли, немножко болезнь, и опасность ее в том, что вы, заигравшись, рискуете уверовать в сходство свое с тем, кто... милый мой, с тем, кто вам не к лицу, поскольку и лица-то у вас никакого нет! И ничего вы своими вывертами и действиями под какого-то даже, фигурально выражаясь, оборотня у моей жены не добьетесь. Вы для нее абсолютно не существуете.
   Опять хохотал сосед, довольный своей речью, актуальностью ее, под вывеской которой ему легко давалось чувствовать себя важным и устойчивым современником совсем других людей, далеко ушедших от того, на чью никчемную голову он еще сваливал пока свои умствования.
   - С кем же вы говорите, если я не существую?
   - Я с вами беседую, так сказать, задним числом. Задним умом предполагаю ваше присутствие. Я говорю только из интересного и забавного допущения, что вы тот самый Федюша, иными словами, тут одна игра и ничего больше, потому что и для меня вы уже вполне пустое место.
   - Но допускаете вы и впрямь, что я, может быть, тот самый Федюша?
   - Исключительно для развлечения. - Мужчина прошел в угол и брошенную было книгу разорвал в клочья одним большим движением сильных рук. - У нас с вами не книжный разговор, а занимательный психологический эксперимент. Постепенно уничтожая все уцелевшие в этой комнате книжонки, я не только разрушу ваши наглые намерения и притязания, но и сведу на нет воображаемый вами образ пресловутого Федюши, более того, я ликвидирую все относящиеся до него атрибуты в том знаменитом идеальном мире, где, может быть, до сих пор бесприютно бродит породившая его идея.
   - Но зачем все это, - вздохнул Федюша, - весь этот гром, молнии, вся эта величавость? Расскажите лучше, кто же вы в таком случае?
   Женщина отрыгнула, пресыщенная.
   - Мы с женой заняли эту комнату после ухода ее прежнего владельца.
   - А куда он ушел? И почему?
   - Загибая пальцы, перечислю причины, по которым он решил действовать, но которые, впрочем, все сводятся к одной, убедительной и веской, объясняющий его уход как невозможность не уйти. И заключается она в письме, по реальном прочтении которого этот человек вполне сообразил, как ему в корне изменить всю свою жизнь.
   - О каком письме вы говорите?
   - Вон, на полу валяется.
   Федюша, приподняв голову, увидел под ногой сидевшей на нем женщины раскрытый конверт с наполовину вывалившимся из него листком, мелко и густо исписанным.
   - А вы, надо полагать, прочитали? Чужое письмо?
   - Извиняюсь, - усмехнулся мужчина, - да только в наше время, когда проще простого лишиться квартиры, не до церемоний. - Отмахнулся он с наглой ухмылкой. - А прочитав, мы убедились, что нам предоставляется отличный шанс расширить свою жилплощадь за счет вот этой комнаты. Потому что Федюша, а ему письмо адресовано, ему... Федюша, как человек чувствительный и благодарный, непременно последует совету, в том письмеце содержащемся.
   - Подайте его, пожалуйста, мне, а то ваша жена...ну, мне самому не достать.
   Письмо было от Машеньки. Несколько приученный уже к быстрым темпам новой жизни, создававшим некую краткость времени, Федюша и его прочитал в каком-то сжатом виде, как будто Машенька писала только о конкретном и убедительном:
   "Милый Федюша!
   Друзья помнят о тебе. Думаем, что ты, как и мы, любящие жизнь и бытие как таковое, не очень-то доволен наступившим временем той странной и удивительной после всего бывшего на земле нецелесообразности, когда никто не заботится о сохранности книг, не просиживает часы и часы в библиотеках, не посещает музеев и не ездит на театр. Новые господа мира и властители дум, играя в чудовищную анонимность, не издают манифестов и указов, не оставляют после себя записей, и мы не в состоянии их понять. Но видим, что дело худо. От простых смертных требуется только труд, о смысле и целях которого судить гораздо труднее, чем об его утомительности и нелепом однообразии. Наверно, тебя уже не раз отстраняли, и ты, чувствуя муки голода, готов впасть в отчаяние. Мы же решили не ждать, пока нас отстранят окончательно, и ушли, если можно так выразиться, в подполье, а вернее сказать, в самостоятельное плавание, в независимую от нового общества жизнь. Перебиваемся как можем. Ты, я уверена, захочешь найти нас, и это легко сделать. Мы поселились в заброшенном доме возле Среднего моста.
   Любящая тебя Машенька"
   Мгновенно уверовав в правду донесшегося до него из подполья голоса и призыва, Федюша искоркой вылетел из-под образовавшей на нем оседлость женщины и, уже одетый, стоял на пороге, готовый навсегда покинуть свое бывшее жилище. Мужчина провожал его доброжелательной улыбкой. Из его кулака вырвалась Федюше в нос струя сахарной пудры.
   - Мы, - говорил он, теперь необычайно словоохотливый, - эту комнату сдадим недорого очень важному товарищу. Акт коммерческий, в духе времени, а товарищ важен и актуален довольно-таки чрезвычайно, даже до некоторого комизма, если принять во внимание категоричность его несогласия с существующим порядком вещей, что всегда выглядит немножко смешно. Но ведь после победы своих воззрений он наградит нас за нашу доброту, не правда ли? Федюша, если его бытие еще держится в рамках воображаемого и он все еще не отработанный материал и одни только выхлопные газы, а достойный упоминания субъект, мог бы остаться с ним, с нашим постояльцем то есть, остаться как с имеющим средства и волю, но, как сам никогда не имевший ничего напоминающего самостоятельность, предпочел уйти к своим друзьям, зараженным безотрадной печалью о прошлом. Ах, Федюше бы, славному, гордому, мужественному Федюше, говорю я, с этим бы товарищем да координировать, манипулировать на радость всем нам, ан нет, ушел к отсталым элементам, уже не чувствуя, что настоящая борьба в мире никогда не прекращается.
   - Когда-нибудь приди за мной и позови в даль светлую, - сказал женщина Федюше на прощание.
  
   ***
  
   На улице в спешном порядке обработанный герой соседских умозрений и ухищрений убедился, что новый жилец уже кое-что отлично скоординировал, в частности, присвоил себе его машину, на которой, усадив за руль личного шофера, и доставил нынче к дому свои нехитрые, как бы предназначенные для исключительно аскетического образа жизни пожитки. Делая вид, что происходящее его не касается, Федюша обошел машину и хлопочущего возле нее червеобразного субъекта стороной и, свернув за угол, быстро зашагал к Среднему мосту. На душе у него было легко, хотя немного все же пугала предстоящая встреча с Машенькой, не забывавшей и сквозь трудности переходного периода, и между ужасающе разными эпохами пробивать пути и перекидывать мостики для протаскивания своей нежной влюбленности. Дом, о котором писала девушка, располагался у самой реки, почти сползал в нее, он был каменный, о двух этажах, вырастал из осенней пожухлой травы как мшистая случайная застарелость; вместо окон зияли провалы, и только на первом этаже этого похожего на заброшенную старинную мельницу строения еще уцелела в покосившемся виде скрипучая дверь в его торце. Приближался Федюша к дому, и странно становилось ему сознавать, что Машенька, затерявшаяся где-то между его памятью о их совместном спасении от лап Карпа и рассказом Леденюка о ее похищении Карпом, написала письмо, зовя его в обреченную, усталую и все же новую жизнь, куда затем еще предстоит ему позвать и толстуху соседку, сытую и наглую бабищу, справившую чаепитие у него на животе. Едва он толкнул отчаянно скрипнувшую дверь и переступил порог нынешнего жилища его друзей, в полумраке к нему метнулась тень, горячие руки обвили его шею, и Машенькин голос жарко зашептал в его ухо:
   - Я верила, что ты придешь, я ждала тебя!
   Сколько жизни и тепла чувствовалось в ее движении и словах, но когда Машенька, отстранившись, попала в луч дневного света, проникавший сквозь провал окна, Федюша увидел, что она, отнюдь не лишенная своеобразной красоты, словно нарисована углем на клочке бумаге, шевелясь же, она все-таки чересчур судорожна, едва сложена и в прерывисто мелкий пошив ее очертаний все вплетаются с неприятной настойчивостью контуры какой-то серой кучи ни на что больше не годного шлака. Она уже и остыла, давно выброшенная из огня, но через тот же огонь прошел, конечно, и Федюша, так что ему нечего было открещиваться от своей подруги. Едва ли он выглядел лучше. Успокоенный на этот счет, уверившись вдруг, что и весь мир уподобился нынче кучке золы, Федюша хотел, чтобы Машенька поменьше толковала о своей любви, на которую он еще не был готов отвечать взаимностью, и поскорее посвятила его в обстоятельства нынешней жизни друзей, помогая тем и ему самому с некоторой подготовленностью вписаться в нее. Он еще не замечал, что девушка обеспокоена чем-то, не имевшим прямого отношения к его появлению в доме.
   - А у нас беда, Карп умирает, - сказала она наконец.
   - Да, но...
   Федюша недоумевал. Он предпочел бы твердо верить, что Станислав Карп умер до того, как взял за обыкновение являться из загробного мира по их души, что минута, когда все стояли у его одра и слушали его последнюю исповедь, действительно памятна и несомненна, бесспорна, и что именно после нее Карп стал хоть и бессмертным по видимости, а все же тем доподлинным покойником, которого не придется хоронить еще раз. Они прошли в кое-как обустроенное помещение, где почти сведенная в плоским листом стоящий прямоугольник узость пространства вынудила обитателей расположить грубо сколоченные кровать, стол и стулья как бы с живой и мягкой сплющенностью, и Машенька произнесла горько:
   - Думали, он отойдет с минуты на минуту, а только на минуточку оставили его без внимания, он и сбежал.
   - Это вот, выходит, как у собаки, которая убегает из дому, чтобы умереть отдельно, в одиночестве, - заметил Федюша рассеянно.
   Машенька, волнуясь в тесноте, то отдавая сплющиванию часть тела, то отдаваясь вдруг ему целиком, подосадовала:
   - Какой ты, Федюша, нелепый, рыхлый и бессердечный даже! Что ты за масса такая? Где у тебя органы, есть у тебя чувствилище, известны ли тебе человеческие переживания и страдания?
   - Выйди, Машенька, из этой комнаты, - закричал Федюша, отскакивая обратно за порог, - или я войду, и останусь с тобой, и тоже буду корячиться! Не могу видеть, какая ты несуразная! Ты опять за старое, Машенька?
   - Я же тут, Федюша, все равно что на картине абстракциониста, как бы художество старика Малевича, и с тобой то же самое, сколько ни убегай. А что я берусь за старое, так что я могу с собой поделать, если ты весь какой-то надуманный, невнятный, книжный?
   - Не очень-то, наверно, и плохо остаться книжным в мире, избавившемся от книг, - пробормотал Федюша, входя опять в сумасшедшую комнату.
   Машенька усмехнулась невесело, и щека ее с уголком рта, скривившись, вытянулись чуть ли не на всю длину помещения.
   - Это было бы действительно неплохо, если бы не выглядело натужным. Нет, это недостижимый теперь идеал. Ты сам сказал, что мир избавился от книг, - сказал ведь! - и мы оба знаем, что это сущая правда. И как бы ты мог при этом остаться человеком книжным, не потеряв части души, не перестав даже вообще быть человеком?
   - А как же я существую? Кто я? Если у меня в голове и возникают еще какие-то насыщенные, содержательные мысли, то цепляются они прежде всего... и я говорю это с гордостью, говорю тебе, Машенька, цепляются они за мои прежние литературные знания, за известные мне и любимые мной образы мировой литературы, литературы того мира, который почему-то выглядит утраченным... И я многое до сих пор люблю, потому что оно, это многое, все еще есть, хотя бы только в моей памяти!
   - Ах, Федюша, вынуждена тебя одернуть, огорчить. Любишь, не любишь ли...к сожалению, это не мешает тебе быть вялым, никчемным, и, прости, милый, но ты все тот же бесполезный член общества, незадавшийся гражданин, и другого вывода не сделаешь, слушая тебя, видя тебя тут. Ну, ты, положим, дергаешься, сражаешься до некоторой степени, то есть с ветряными мельницами. Но дон Кихот, как и подобает рыцарю, боролся за романтические идеалы и потому нес свет, а у тебя случай материалистический и темный. Остерегись, Федюша, как бы тебе не оказаться по другую сторону баррикад, среди сил зла и мрака.
   - Нет, Машенька, - торопливо и взволнованно перебил Федюша, - поговорим, знаешь, лучше о целом и общем, посмотрим давай, как чепуха вышла из общественных направлений и всемирных грез... Обещали ведь построить город-сад и что с Марса яблок покушаем, которые будут там расти-цвести. Обещали...
   - Поименно их, гадов, - подхватила, выпучив глаза, девушка, - поименно этих говорунов и прожектеров перечисляй, и всех сразу к стенке, сразу в расход! Говорили, что возьмут кредит на Западе, и все устроится наилучшим образом, донельзя наилучшим, и не только для пронырливых и молодых, но и для престарелых, даже для вовсе отсталых и предпочитающих утопии!
   Федюша в умоисступлении выкрикнул:
   - А где напророченная и будто бы уже подготовленная, уже штыками ощетинившаяся мировая революция?
   - Клялись устроить мировой порядок и победить хаос, а теперь люди...
   - В мышей и крыс превратили тех, чье имя будто бы звучит гордо!
   - Сколько твердили о неизбежном преображении человека, о богочеловеке и втором пришествии Христа!
   - Обсудим спокойно, Машенька. Вот сюда иди, на стул сядем, мне на колени садись, ручку дай. Вот так... Милая! Вспомни, говорили они: мы вас обеспечим все необходимым и приведем к жизни в достойных и благоприятных условиях, только дайте нам шанс и немножко времени, - а что получилось?
   Машенька, с хрустом и скрежетом некоторым склонив головку на плечо друга, лепетала:
   - Навязывали общечеловеческие ценности и права человека, обязательные, мол, и досконально продуманные, отлично в разных удивительных хартиях прописанные, а кончили средневековым каким-то мраком и гибелью печатного слова!
   - Прогнозировали уверенно удвоение валового...
   Разгорячившись, девушка крикнула, прерывая Федюшу:
   - Песни, говорили, повеселей пойте и веселым взглядом всюду осматривайтесь, как дети, как птички небесные!
   - Я и тогда...
   - И тогда был, и сейчас, Федюша, голосок у тебя тоскливый, и пел ты всегда невпопад, а нынче в особенности, потому что я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Я тебе про Карпа, про агонию его, про страшные вопросы, которые мы к нему обращаем, допытываясь, как нам жить дальше, вообще в условиях, когда он то и дело возрождается, а в промежутках утаскивает наших людей, ты же мне...
   - Машенька, постой, скажи-ка вот, они говорили нам, что все дело в любви к ближнему, что лишь когда...
   - Нет, Федюша, не увиливай, - перебила девушка, соскакивая с его колен и уже иначе горячась, с идейным, взыскующим высокой правды ожесточением, калейдоскопично пошевеливая всем своим шлаковым составом, может быть, грохочущим сейчас, но ей на муку как-то странно и унизительно заглушенным. - Что бы ни происходило с нами, я в любых обстоятельствах чувствую себя обязанной высказать прямо тебе в лицо всю правду. Чтоб, видишь ли, не в бровь, а в глаз. И я не премину сделать это сейчас, поскольку...
   Когда она так задорно начала, ей бы уже и довести положение своего суетного собеседника до полной общественной и даже мировой, если принять во внимание всеохватность случившихся во внешнем мире перемен, определенности, однако не успела Машенька закончить задуманное рассуждение, а Федюше не пришлось отвечать ей достойным или хотя бы каким-нибудь общим и вполне остроумным возражением. Внезапно раздался шум, и в комнату внесли на руках страшно хрипящего Карпа. Все зачем-то повыше старались его приподнять, и конечности умирающего, безвольно надломившись, словно ватными ручьями стекали с высоты, не уклоняясь ни вправо, ни влево, а стремясь единственно вниз, все ниже и ниже, и когда вся эта процессия целиком вписалась в исключительно плоскостной режим изображения, Машенька и Федюша, на мгновение оказавшиеся немного в стороне, вдруг увидели невероятную, нечеловеческую удлиненность своих друзей, делавшую невозможной их дальнейшую подвижность в каком-то заметно и прочно складывающемся кадре. Одновременно вскрикнули Машенька и Федюша в безмерном восхищении перед этим удивительным произведением искусства. И только Кристина среди получившей явное олицетворение святости, свободы от плотского, победы над греховным сохранила нервную маневренность и как будто по-собачьи огрызалась на ходу, скаля зубы и действительно продолжая свой маленький, карликовый бег между громадно вытянувшимися и остановившимися во времени фигурами. Она больше всех старалась, то есть старалась и тогда, когда уже никто не предпринимал никаких усилий, вполне отдавшись вечности; подставляя ладони и как бы толкая ими ношу, обычно не склонная к трудам, рыхлая и развязная, неуместно толстенькая, вся будто бы с расшатанными шарнирами и к тому же раздраженная тем, что Сашенька, которой она наступала на пятки, вовсе не оборачивается и не бросает на нее сердитые взгляды, Кристина даже подавала голос, что-то немощно выкрикивая в тяжело и печально образовавшейся тишине.
   - Отходит, - обронил Бутуз-Суворов, неожиданно всовывая большое лицо в пределы, которые у Федюши были основания считать в некотором роде своей частной собственностью.
   Напуганный этим внезапным соседством пепельной и одутловатой, вполне, кажется, заполненной серой в порах и морщинках скорбью мага, Федюша отскочил, но не более чем попыточно, и только эластично, не сходя с места, отклонился в сторону. Бежать ему было некуда, он уже тоже, привязанный к Машеньке, очутился в группе друзей и, работая, вытягивал руки, тщась достать оставшийся без подпорок крупный и не без мясистости нависающий над ним бок Станислава Карпа.
   - Где нашли? - послышался голос Машеньки.
   Началась беседа, к изумлению Федюши, полагавшего, что одним только быстрым и упорным изображением труда можно еще принять участие в происходящем и даже внести некую лепту в независимо, с величавой самостоятельностью складывающуюся живопись смерти.
   - Здесь в кустах неподалеку, - ответил Леденюк, - говорит, думал, аккурат на рассвете умрет и успеет полюбоваться в последний раз восходом солнца, как в какой-нибудь героической поэме.
   - На стол прямо клади! - вдруг свирепо крикнул Бандурка.
   - Зачем на стол? - запротестовала Сашенька. - Вот еще выдумки, это вам не покойник пока, на одр надо, пусть отойдет сначала.
   Поместив Карпа на кровати, подвели к нему Федюшу как вернувшегося в лоно дружеской компании человека, но умиравший, не узнавая его, только бессмысленно моргал, в отдалении, на растянувшейся до самой стены физиономии, делал знаки и помарки, в новом, приобщающем, наверное, к смерти порядке расставлял штришки и закорючки носа, губ, бровей. Это отвлеченное, с точки зрения свидетелей, занятие подразумевало некую неизъяснимость в отношении того, как использовать возвращенного, поскольку кроме как быть представленным в своем новом качестве умиравшему он, судя по всему, больше ни на что пока не годился. Бутуз-Суворов, заметив общую неловкость, решил по-своему исправить положение и, отведя Федюшу в сторону, принялся энергично втолковывать ему, что вполне подготовил Карпа к встрече с астральными сущностями. И опять Федюшу пугало настойчивое умение этого человека вплывать лицом в непозволительную близость, оставаясь при этом задумчивым и абстрактным, как бы даже не замечающим собеседника. Сунув руку в прорехи своих лохмотьев, Бутуз-Суворов достал измятый листок бумаги, и это было для Федюши как работа диких и жутких механизмов, вгрызающихся в недра гигантской, всюду выставляющей лысые макушки каменных глыб горы, однако мистик, всего лишь развернув листок, показал ему замысловатый карандашный рисунок.
   - Причины и обстоятельства вынудили меня оставить фабрику, где я был, как известно, окружен вниманием шустрых мастериц и подкреплял свои идеальные замыслы их исполнительным и чисто механическим трудом. Я что, был чудаком в их глазах? Зачем это дело лопнуло, да еще в момент, когда я был близок к величайшим открытиям? Но не будем сейчас об этом. Ты знаешь, я не таков, однако, чтобы бросать начатое, и потому, Федюша, взгляни на это мое создание нынешних дней. Как видишь, в моем распоряжении только бумага и карандаш, но я не ропщу, ибо моя голова на месте, варит с прежней силой, и в этом рисунке я зашифровал идею...
   Речь Бутуз-Суворова прервали сильные хлопки. Леденюк, хлопая в ладоши, кричал:
   - Тихо, общая тишина! Внимание! Карп хочет говорить!
   Станислав Карп разлагался на глазах. В халате его принесли с улицы, но материя халата теперь вдруг сошла как вода или пыль, и можно было видеть бегущие по коже бледного, убравшего внутрь былые выпуклости тела тонкие, как бы карандашные или чернильные линии, производившие, очевидно, и во внутренностях деление на те составные части, которые в скором будущем будут предоставлены каждая своей отдельной участи в борьбе с общим все-таки для них и неизбежным распадом. Словно паутиной или искусным рисунком географической карты ложились на Карпа эти линии, эти изящные веточки произрастающего на его еще живой плоти неведомого древа. Сам он, между тем, лежал вполне осмысленно и умиротворенно, ожидая возможности заговорить, и на его красивом в эту незабываемую минуту лице сосредотачивалась окончательная и решающая воля к одухотворенности. В наступившей тишине он сказал:
   - Не знаю, в последний ли раз, но как истину в последней инстанции говорю вам, что смерть - ничто, что-то вроде тлена, мираж один и чепуха. Ну, Карп я был нынче или кто другой, это безразлично, потому как все равно хреново и одинаково одиозно в сравнении с тем, что было прежде, но... Черт побери! Смеяться тут нечему, - выкрикнул он, приметив тень улыбки на губах Федюши и нервический смешок Кристины. - В чем дело? Я, по-вашему, слишком книжно выражаюсь, а времечко, мол, не то?
   - Остается предположить, что твоя постоянно возникающая смерть зашифрована в названиях многих и многих, целого, грубо говоря, ряда произведений мировой словесности, - рассудил Бутуз-Суворов, задумчиво глядя в ровно и однообразно блестящие глаза умирающего.
   - В названиях книг? - подхватил тот. - И это для вас чересчур сложно, не поддается уразумению? Хорошо, скажу попроще и выражу свою мысль доходчиво. Вы меня сколько в землю ни закапывайте, вы меня хоть в крематории сжигайте, а пепел мой разбрасывайте по ветру, - я все равно буду являться, я вам покою не дам! Потому что тайная сила Фу, вот что тут действует...
   - Да хоть раз объясни, голубчик, что это за сила такая, - с неожиданной жалобностью взмолился Леденюк, - хоть разок раскрой карты и вот хотя бы на этом смертном одре перестань темнить!
   Остальные нестройным хором поддержали писателя, шушукаясь и с пытливым видом толкая друг друга в бока. Станислав Карп приподнял руку, требуя тишины.
   - Узнаете!
   - Уж сколько всего узнали, а про эту самую силу ничего определенного не можем ни сказать, ни вообразить, - зашумели люди. - Только и видим, что раз нелады и дисгармония кругом, есть в ней, стало быть, закавыка!
   В горячке самозабвения протискался вперед Федюша, восклицая:
   - Закавыка, ей-богу!
   - У меня внутриутробная закавыка, словно что климактерическое вообще, а ведь я еще совсем не старая баба, - недоумевающе соображала Кристина.
   - Товарищи, по очереди выражайтесь, иначе Карп не успеет закончить, - вставил Леденюк. - Пусть все-таки он объяснит, раз мы однозначно ничего не понимаем.
   Бутуз-Суворов сказал резко:
   - Я не понимаю? Вы, закавыки разнесчастные, все же полегче с претензиями и жалобами, на меня их распространять нечего. У меня в арсенале... да и вот, на бумаге, такие символы пропечатаны, что никакому Карпу не снилось. А что он тайную силу распускает, это еще надо рассудить, потому что бабушка надвое сказала, и во всяком случае у меня свое мнение, с которым спорить не дам.
   - Пусть снова будут книжки! - отчаянно и взыскующе крикнул Федюша в разрез неудобному для него мироустройству.
   - Ждем настоящих перемен, а не одной только фикции и небывальщины! - высунулась из-за его спины Машенька.
   - Активней, товарищи, обращайте внимание на деморализованный женский пол! - покатилась проворным шариком под ногами Кристина. - Вы про книжки, а вот я вам про то, что эта самая сила Фу все больше промышляет за наш, слабых дамочек, счет. Сначала Сашенька... ей, вы помните, полный расчет вышел, финиш, так сказать, принципиально непотребный, говенный... потом Машеньке не поздоровилось... а теперь и мне невмоготу и по всем признакам каюк! Вот вам женская доля!
   Словно взревела какая-то труба, заставив всех присесть и поежиться в ожидании чудовищных видений.
   - Пора выносить тело! - возвещал Бандурка.
   - Как? Уже?
   Общо вскрикнули. Все засуетились испуганно, как люди, выскакивающие из некой ямы, где они очутились, может быть, для смеха, играючи, но были застигнуты вдруг напастью и неожиданно грозной бедой. Уже их душевность тихо плакала о невосполнимых потерях и бесконечных утратах. Бандурка, заняв очень важный в создавшемся положении пост человека, не то чтобы материально держащего ситуацию под контролем, а именно что соображающего ее нравственную суть, ведающего и могущего высказать, что в ней важно и поучительно, а что можно оставить без внимания, с должной мерой картинности указывал на Карпа далеко простершимся пальцем. Луч закатного солнца, найдя в комнате оконце и пронзивши ее параллельно полу, оброс мягкой и нежной плотью, поместил умершего в себе как в светлом футляре. Станислав Карп, длинно и убедительно ровно вытянувшись на кровати, лежал в позе смирно почившего человека, с закрытыми уже Бандуркой глазами, тихий и благостный, приветливо улыбающийся уголками рта, со сложенными на груди руками, в которых с ловкой и как бы живой силой сжимал свечку, - к ней как раз, попутно утирая слезинки, подносила огонек Сашенька.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"