Онипка изошла потом, пока добралась до урасы*. Ещё в прошлом году легко прыгала с камня на камень, через ручей да поваленный ствол. А нынче отяжелела в бёдрах, торбаса* стали тесны для налитых лодыжек, а тугие груди приподняли старую дошку. И кто бы мог подумать, что из найдёнки-заморыша вымахает девка-богатырь! Выше всех парней в Пересумке, румяней зорьки над Леной, а уж рукастых таких и вовсе не сыскать. Избёнка Мутовкиных, которые приютили младенца, прямо светится скоблёными полами и лавками, пылает расшитыми утирками, а дух из печи, беленной с хитринкой - с каменной солью, чтобы блестела, - о-о, такой дух мёртвого поднимет. Даже в самое голодное время, весну и перволетник, сподобит Онипка варево из кислой капусты - только ложки мелькают да за ушами трещит. По печеву* никому за ней не угнаться: пироги в рот не вмещаются, так высоки и пышны. По грибы-ягоды пойдёт - полный короб на сильной спине притащит; на охоту с названым отцом отправится - встречайте с возком, люди добрые, дивитесь, но не завидуйте, ибо найдёнке сами лесные духи удачу приваживают.
Вот и сейчас Онипка прибежала к заветной урасе не просто так. Осели снега, выглянули из-под пористой корки тёмно-зелёные блестящие листочки подзимней брусники - уулах отон, первого снадобья от всех хворей. А такой, как здесь, нигде больше нет. Только брать ягоду нужно со сноровкой, иначе принесёшь в туеске бурые катышки - одна сморщенная кожица с семенами, и никакой пользы. А кто сноровке Онипку обучил? Может, от роду она у неё, а может, правы пересумцы, что не обошлось без подмоги всякой нечисти. Мутовчиха-то, по первости, когда привёл её Савелий из верхоленской деревни, ещё шустрила, а как начали у неё ребята мёртвыми рождаться, так сама зачахла - ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Только и воспряла, когда Савелий нашёл младенчика в тайге. Да какое там нашёл, можно сказать, против воли отцом наречённым стал.
Година выдалась лихой: мор середь народу, падёж скота, война меж якутских тойонов*, да и русских разбойников в приленье собралось несчитано. Так и жили всё равно что на коленях, всем должные: кто кричит - "отдай", а кто сам берёт. Отправился Савелий петли поставить, авось какая дичина попадётся, время-то не самое охоцкое - зима на весну повернула; забрёл в глухое место. Глядь, а на склоне распадка - следы камусовых коротких лыж. А рядом... точно россыпи брусничные. Смекнул, что неладно дело, собрался тихохонько назад бежать. Своя голова, знаете ли, всегда сильнее болит и дороже других стоит. Бойко заскулил, к хозяину сунулся. Савелий на него рукавицей замахнулся: молчи, клятый! Только лыжи завернул, как снег перед ним взвился стеной! Ветер засвистал, борода враз обледенела. Савелий спиной к ветру - бури как не бывало: тишина, наст блестит, а на нём алые пятна. Ещё раз спытал убраться - до пояса занесло, еле выполз. Ну, подумал, не иначе как потревоженные духи шалят. Такое часто бывало над марями* - немало душ сгубили лесные топи. Или при сумеречном наваждении* - человек, охотившийся в одиночку, мог порешить себя в тесной и тёмной зимовейке. В сильные морозы над снегами вообще что угодно приблазнится. Тут самое главное - остаться посерёдке: и не противиться, и вослед за мороком не идти. А как не идти-то, если Бойко к следам принюхивается, повизгивает и с укоризной на хозяина смотрит? Собаки да коняшки - животинки чистые, Богом в помощь данные, к ним нечисть не пристанет. Нужно поспешать...
Савелий поднялся к гребню распадка легко, будто ветер его вознёс. Глядь, а на снегу якутка лежит, уставив в небо тусклые глаза. Ровдужная* рубаха в вороте разодрана, а понизу вся залубенела от крови. У груди с чёрными сосками - меховой свёрточек. Савелий шапку стянул: мертва, и не меньше трёх дней - ощеренный рот полон снежной крупы, шея и грудь цвета придонного льда. Прими, Господи её душу. Якуты в ближних наслегах* все крещёные, стало быть, помолиться можно, да и спускаться вниз - доложить голове* о находке, а всё остальное Савелия не касается. Cвёрточек вдруг легонько ворохнулся. Савелий охнул, нагнулся и отвернул взявшийся сосульками край. Голубенькие глазки так и глянули ему в душу. Вызволил дитя из-под материнской руки и собрался было восвояси. Но что-то удержало - ровно как зацепился полой. А это покойница его за кафтан схватила. Обомлел Савелий, чуть со страху сам не преставился. Из недвижного рта глухо, утробно раздалось:
- Онипка...
Савелий отмер и ка-а-ак чухнул вниз по склону - верный Бойко догнал его только перед Пересумком.
С тех пор в избе Мутовкиных поселилась отрада - малая девка Онипка. Савелий не допытывался, кто и где похоронил якутку. Слыхал, что свои забрали, а стало быть, обдувает ветер её кости на досках в сосновых ветвях. Но вот чудо: на гребне распадка кто-то поставил урасу. Знать, не проста была якутка, шаманского роду. Многие видели жерди, обтянутые берёстой, а подойти никто не смог. Оно и понятно, кого покойница к месту своей смерти подпустит? Кроме кровного родича, конечно.
Ещё на подходе Онипка учуяла чужака. Втянула ветерок аккуратными, как кедровые скорлупки, ноздрями - ну чисто косуля. В волглой оттепели запах вчерашнего дыма. Выпростала из-под якутской шапки (платков она знать не желала) розовое ухо - тишина. Сторожко выглянула из-за кривобокого северного кедра - наст вокруг урасы порушен, у входной полости - следы волока. Онипкино сердце зашлось от гнева, потемнели ясные глаза. Щёки так полыхнули, что хоть трут доставай да костёр разводи. Кто посмел? Кто не убоялся худой славы урасы, которая возникла на месте пролитой крови? В позапрошлом году пришлые ушкуйники* близко подобрались, видно, созорничать захотели. Одного в заброшенном медвежьем лазу нашли, вниз головой и со сломанной шеей. Другой умом тронулся - верхушки кустов, как лось, жевал. А третий вовсе пропал.
Призадумалась девка - не простой человек тут был. Для таких случаев на шее у Онипки целая низка: православный крестик и с десяток оберегов. Из беличьей лапки, из зуба морского зверя, когтей и пёрышек. Кто-нибудь да сподобится помочь - иль хрестьянский Бог, иль духи лесные. Грешно, конечно, так думать; вот и приезжий батюшка ругал пересумцев, что они варварским святыням кланяются, сергэ* возле изб ставят, на Ысыахе* водят хороводы вместе с якутами, постных дней не соблюдают и сырое мясо едят. Да только сказывали, что недавно батюшка перекушал тарасуна - молочного самогона - и убежал в одном подряснике в тайгу. И кабы не молодой якут, который возвращался с охоты, нашёл чуть тёплое православное тело и дотащил его на руках, был бы пир у лисиц да волков. Вот и гадай, кто спас батюшку: то ли истинная вера, то ли варварское чутьё и выносливость. Онипка богов на своих и чужих не делила, потому что славянская кровь неведомого отца зажигала на её якутских скулах брусничный румянец, заставляла сиять ярче звёзд раскосые голубые глаза. А по-северному жёсткий прямой волос играл на солнце ржаным блеском.
Онипкины пальцы коснулись поочередно крестика и оберегов - промолчали святыни. Молитва Защитнице Небесной не помогла. Будто всё в мире отступилось от девки - ей самой решать, что делать. Самой так самой - в первый раз, что ли? Бесшумней зверя подкралась к урасе, тенью скользнула под полог. Если б кто за Онипкой следил, то подивился бы: на хрустком насте не осталось ни следа от торбасов, ровно и не человек она...
Зола в очаге-чувале тёплая. Пахло овчиной, ячменным хлебом, который разогревали неумелые руки и чуток прижгли, да ружейным железом. А ещё смердело немытым телом, которое всю зиму не знало бани или жира - натёрся, соскоблил ножом вместе с грязью и отшелушившейся кожей и снова чист, как младенец. В восточном углу лежал вьюк, смятый чьей-то усталой головой. Только вот хозяина головы не видать. Онипка глазам не поверила, вытянула пёрышки из-под ворота и дунула на них. В затхлом воздухе повеяло просторами снегов под бледным лунным оком, засвистал ветер, словно под крыльями орлана. И тут же проступил, точно как через дым, облик невидимого гостя, который притулился рядом с вьюком, вытаращился на Онипку белыми от страха глазами. Это девку насмешило: знала она, что сейчас похожа на огромную птицу со смертоносными когтями и хищно раскрытым клювом. Однако незнакомец не оплошал, тряскими руками вынул из мешка камешки и застучал ими друг о друга, забормотал:
Онипка не выдержала и расхохоталась. Ну кто же камешками, которыми плевался небесный огонь, духов прогоняет? Задом наперёд выйдет, соберутся все, кто поблизости. И точно: колыхнулся полог, застонала чья-то душа, прося приюта и тёплой крови. Но Онипка на чеку: цыть, тварь Нижнего мира! Послушалась нежить - вопль удалился и стих.
Когда Онипкино веселье прошло, стала она собой - статной девкой высоченного росту, румяной и смешливой. Снизу, прикрываясь вьюком, смотрел на неё незваный гость, рыженький парнишка. Впалые щёки черны от копоти, из-под облысевшей дохи с подпалинами от костров выглядывали дырявые катанки*. Здесь таких не валяют и не носят, значит, пришлый. Ишь, скукожился... Делает вид, что от страха не отошёл. А по ушкуйным глазам видно, что неладное задумал. Собирает силы. Да только до Онипки ему, как былинке до верхушки столетнего лиственя.
- Кто научил глаза отводить? - спросила, подначивая, Онипка. - Плохо научил.
Парнишка потемнел лицом, точно грозовая туча набежала. "Самолюбства в тебе поболе, чем крови в жилах. Ну-ка, покажи, на что горазд", - подумала девка и сплоховала, не ожидала, что малец её мысль, как зайца силком, поймает. Парнишка камешек сжал. В руке точно болотный огонёк засветился, даже косточки пальцев сквозь плоть стало видно. А потом швырнул камень в Онипку, еле успела отшатнуться девка. В шкуре, прикрывавшей стену, в берестяном боку урасы появилась дыра с дымившимися краями.
Ох, зря Онипка мальца задирала - с умельцем вызывать небесный огонь не шутят. Но и ему негоже выказывать себя хозяином в чужом месте. Придётся поучить маленько. Тем временем парнишка зло стиснул рот и собрался было другой камень швырнуть. Но обомлел, потому что красивая девка вдруг снежными хлопьями рассыпалась, будто и не было её. Только на бурой трухе, которой стали еловые лапы, набросанные на пол, остался невысокий сугробец. Ветер ворвался в дыру, вскружил снег, оборвал полог и вылетел вон. А вместо ясного дня в порушенную урасу тёмная ночь полезла - ничего не видать. И камешки, как ими ни стучи, не светятся. В Нижнем мире вечная мгла... и жадные до чужой жизни духи. Вот кто-то ледяной рукой по парнишкиной шее провёл, дрожащую жилку нащупал. Радостно взревел, испустил зловонный запах из алчной пасти...
Малец очнулся и руками замахал, глаза выпучил - не сразу понял, что над ним Онипка склонилась, а не смертоносная тварь.
- Сказывай, откуль явился, как в урасу забрался, - потребовала девка и показала приблуде беличью лапку. - Не вздумай ещё озоровать.
Парнишка что-то, видать, понял, почувствовал силу в кусочке сухой плоти. Побледнел ещё больше, но глаз не спрятал. Пошлёпал пересохшими губами и чуть слышно ответил:
- Прости... Лесная хозяйка.
Онипка снова расхохоталась:
- Эвоно что! Так ты из чернокнижников? Далеко забрёл...
Случайный гость потёр лоб, растерянно моргнул.
- Не томись, не умею мысли людские распутывать. Такое доступно только вам, чернокнижникам, - ответила Онипка. Она, посмеявишись, подобрела и продолжила если не ласково, то уже без льдинок в голосе: - Нету на наших просторах хозяев - ни лесов, ни марей, ни рек. Это у вас, за Горами, где белые хлеба сеют, хозяева у каждой опушки сыщутся: кто назначен, а кто сам себя объявил. У нас только силу признают.
Парнишка в себя пришёл быстро, уселся поудобнее и спросил:
- А какой ты веры?
- Хрещёная, - спокойно ответила Онипка, но словно приготовилась к плохому, подобралась и насторожилась. Приходилось слыхивать про чернокнижников. Гнали их отовсюду, в избах жгли, убивали, ибо было за что: из человека душу исторгнут и заставят себе служить. И всё через веру; так её вывернут, так переиначат, что люди позабудут, кто они есть и уподобятся скотине или зверю. Но разговор пошёл супротив Онипкиного настрою, девка даже опешила, когда малец стал её отчитывать:
- Коли в Господа, Спасителя нашего, веруешь, пошто в своей кумирне колдуешь?
- Это не кумирня... - произнесла Онипка в замешательстве. - Не я её ставила, колдовать не умею.
- А кто орланом обернулся? Кто бесов призвал? - с ненавистью и презрением сказал, точно плюнул, парнишка.
И так это девку разобидело, что слова посыпались, как ячмень из дырявого туеска:
- Люди сказывали, эта ураса сама встала на месте, где якутская шаманка смерть приняла. Пролитая кровь отворила ворота во все миры: Верхний, Срединный и Нижний. С тех пор здесь блазнится разное. Коли человек пришёл с добром, помощь будет. А коли со злом, - тут Онипка прищурилась на гостя, - суди не пристанище духов, а самого себя... Как звать-то тебя?
Парнишка смолчал, а Онипка дожидаться не стала, мирно молвила:
- Пойду хворосту принесу. Напарю тебе одолень-травы. Дышишь тяжко, со свистом, от остуды.
А вслед ей раздалось:
- Иван Онипко, Северьянов сын.
Иван подивился, отчего девка-богатырша так пужливо выбежала прочь.
Онипка ломала сухие ветки толщиной в две руки, будто лучинки, и размышляла. Названый отец Савелий никогда с ней о кровной матери не говорил, зато Мутовчиха постаралась... Сначала соседи, а потом и приёмная дочь узнали о якутской шаманке, давшей дитяте имя, о чудесной урасе. Онипка с трёх годков почуяла родство с лесом, с буреломом и марями, а зверьё к ней само потянулось. В пять лет запропала надолго, искали её везде. Савелий уже присмотрел кедровую колоду, не чаял, что дитя возвернётся живым - косточки бы найти. Мутовчиху еле отходили, ибо она привязалась к малой девке пуще собственной жизни. Онипка внезапно объявилась, будто орлановы крылья перенесли её от урасы в Пересумок. Наверное, так и было... На шее - низка оберегов, а в голове - тайные для людей голоса деревьев, птиц, ленских притоков. Тогда ещё была жива последняя пересумская знаткая* - бабка Фёкла. Она-то и распознала в долговязой найдёнке-рыжухе восприемницу убитой шаманки. Сама кое-чему поучила - лечить травами, раны заговаривать. Потом ссыльный грамотей оценил Онипкину смекалку, показал, как буквицы в слова складывать, передал ей перед смертью свои книжки. До всего остатнего девка сама докумекала. Не могла только узнать, кто ей кровным отцом приходился...
Когда смолистый дымок вытеснил из урасы вонь, а в берестяной посудине зашипел от угольков снег, Онипка как бы между прочим спросила Ивана:
- Отец-то твой из каких краёв?
Парнишка согрелся, пожевал жиру с сушёными ягодами, который Онипка всегда с собой брала, но сердито зыркнул на неё и заносчиво ответил:
- Из-за Гор, где белые хлеба и чернокнижники.
Онипка будто не услышала подначки и продолжила допытываться:
- Жив родитель? Поди, ищет тебя...
- Не ищет, - печально вздохнул Иван. - Помер...
Онипка ниже над туеском склонилась, глаза утёрла. Высыпала травяной порошок в горячую воду и рядом с чувалом поставила - пускай настоится. Хотела спросить что-то, но у Ивана уже язык развязался.
- Отец из учёных, но не чернокнижников. Искал камни, которые с неба на землю нападали. Давно это было, пять людских поколений сменилось; а камнях сила до сих пор жива - ты сама видела. Без слов говорят, по незримому следу ведут, даже гору сдвинуть могут, - начал рассказывать парнишка и увлёкся. - Отец нашёл несколько, но только два унести смог. В дороге сопутник его, товарищ, погиб от злодейской руки; отец и сам был изранен. Охоцкие подобрали его, еле живого, в Горах. Принесли в нашу Богодулку. Отец рассказал, что полтора года убегал от варваров, которые камнями владели. Это ещё до моего рождения случилось. Он умер, когда мне десятый годок пошёл. Перед смертью наказал отнести камни назад, вернуть на прежнее место. Иначе большая беда придёт. Я и решил: как подрасту, отцову волю исполню. Но матушка нового мужа привела. Он про камни дознался и стал её уговаривать продать их, новую избу поставить, купечеством заняться. Я увидел, что матушка поддаётся, и сбежал. Второй год иду.
- И сколь же тебе? - сынтересничала Онипка, не подымая глаз от чувала.
- Считать не умеешь, что ли? - словно дитятю, спросил Иван и гордо добавил: - Три на десять! А теперь про себя сказывай. Как зовут, какого роду.
Онипка хотела смолчать, но потом решилась, ответила уклончиво:
- Дочь Савелия Мутовкина. А как же ты наш Пересумок-то обошёл? С западного ветру, что ли? Так там бурелому прошлогоднего полно, не выбраться.
Иван свои камешки достал, полюбовался и спрятал.
- Эвоно что... - догадалась Онипка. - Огнём пожёг. Не больно-то хитро, не хорохорься.
- А ты знаешь, что они не всем в руки даются? - с обидой спросил Иван. - Меня сразу признали. Помогли с голоду не пропасть.
- Это как же? - удивилась Онипка. - Костёр развели да утку зажарили?
- А вот и нет! - выкрикнул Иван. - На приисках в горе дыры пробил. В одну ка-а-ак хлынет вода сподземли, да прямо на дома. Люди поразбежались. Вода потом ушла, но наверх много чего нужного вынесла - руды, что ли. Мне сразу полный мешок хлеба и другого снедалова* насыпали. Денег дали, хотели ещё больше дать, но велели хозяина дожидаться. Только я убежал. На что мне в вашей тайге деньги? В селе Котелок хотел купить за серебряный рубль ружьишко, а мужик такой денежки сроду не видел. Раскричался: держи татя!
- В Котелке серебряных денег не видели? - зло усмехнулась Онипка. - Как же... Ушкуйничье гнездовище там. Хорошо, что ноги унёс и голова цела.
- Пошто так? - не уразумел Иван. - Хорошее село, богатое.
- Потому и богатое, что разбоем живут. Ты вот что скажи... Следом за тобой никто не шёл? - спросила Онипка.
- За мной много не находишься, - снова прихвастнул Иван, потом задумался и сник. - Услышал раз голоса, испугался. Решил, что погоня - или с приисков, или из Котелка. Но я уже научился глаза отводить. Если захочу, ни человек, ни зверь меня не увидят!
Онипка невесело хохотнула, - так, напомнить об их встрече, - но парнишка давно забыл о конфузе и пристал к девке:
- А ты откуда про камни знаешь?
- Кто же у нас про них не знает? Такие, как у тебя, и вправду большую силу человеку дают. Но быстро его жизнь забирают. А прозрачные, наоборот, мёртвого поднять могут. Если идти по западному ветру, то найдёшь вроде озерцо*. А это и не вода вовсе - льдинки, которые на солнце не тают, камешки прозрачные. Я там только раз была, но слыхала многое. Охоцкие раз с битой дичиной возвращались и набрели на то место. Заночевали. А утром хвать - дичи-то и нету, только следы вокруг. Один охоцкий ранен был, так его нога зажила. Другой из седого стал пегим, а потом волос в прежнюю силу вошёл - почернел и закурчавился, - рассказала Онипка.
Иван выслушал - аж глаза загорелись, потом недоверчиво спросил:
- Врёшь? А у тебя есть камни?
Онипка как на духу ответила:
- Есть, Иван. Только не мои они. Принадлежат этому месту. Много лет назад здесь умерла от ран женщина. На пятом годку я сюда приблудилась. В урасе нашла камешки, обереги, бусы, подвески. Постарше стала - схоронила всё возле восточной стены. Мне без надобности...
- Без надобности, потому что сама колдовка! - выпалил Иван, рассердился на что-то.
- Я не колдовка, - слукавила Онипка. - Сказано же, блазнится здесь всякое. Может, из-за камней... Вот ты, хотя горы дырявишь, колдуном себя не называешь... Есть у тебя железная посудина? Нужно ещё снегу растопить, чтобы горький отвар запивать.
- А чего сразу не спросила? - буркнул Иван, выпрастывая из вьюка большую, в четверть ведра, мису.
- Одолень-трава железо не любит. Угольки, вода и берёста - вот что ей нужно, чтобы любую хворь извести, - наставительно ответила Онипка и вышла, прихватив мису.
А когда вернулась, с досады чуть не вывалила снег на Иванову макушку.
Ушлый парнишка разрыл схоронку у восточной стены и разглядывал костяной обруч с обрывками кожи и чёрными от времени бляшками.
- Положь на место! - крикнула Онипка. - Не тяни руки к чужому, при своей голове останешься!
Иван захохотал и через голову обруч на плечи накинул.
Онипка побледнела. Парнишка, глядя на неё, смехом поперхнулся, но задиристо сказал:
- Чего ревёшь, как марал по весне?
Миса шлёпнулась на еловую труху.
Иван с удивлением посмотрел на обруч, стиснувший плечи. Через миг его щёки обескровели. Изо рта вырвался хрип. Захрустели кости.
Онипка очнулась и бросилась к парнишке. Сорвала с шеи оберег из зуба морского зверя, вспорола рукав дохи и чиркнула зубом по своему пальцу. Обмазала обруч кровью и стянула его с Ивановых плеч. Долго дула ему в лицо, растирала посинелую шею.
- Что... это... было?.. - еле выговорил Иван, когда из глаз ушла муть и воздух ворвался в саднившее горло.
- Твоя смерть, - тихо и устало ответила Онипка. - И как ты при пустой башке по сию пору жив? Неужто отец ничему не научил?
- Сказывал же - не успел, помер, - прошептал Иван. - А ты откуль всё знаешь? Твой отец научил?
Онипка вздрогнула, отёрла пот с парнишкиного лица и отвернулась. Глухо сказала:
- Спи. Теперь два дня ни есть, ни пить нельзя.
Но Иван уняться не захотел, снова пристал с расспросами:
- А чьё это колесо? Или не колесо вовсе?
Онипка ответила, пристально глядя в осоловелые парнишкины глаза:
- Это всё, что осталось от шаманского бубна... Спи...
Иван зевнул раз-другой и засопел.
Онипка сучьев в чувал подбросила и призадумалась.
Кто-то вдалеке затянул печальную песню, долгую, как северная зима, протяжную, как крик гусей над остывающей землёй...
Онипка очнулась от яркого света. Синее пламя точно щекотало веки. Ураса пуста, только Ивановы камни через драную овчину светятся. Куда подевался неслух? По нужде выбрался? И что это за звук - не то смех, не то плач? Ой, беда...
Девка выскочила на мороз, не запахнувшись, торбасов не натянув, увидела свежие следы от катанок на блестящем насте. Крикнуть хотела, но не смогла - воздух густой, точно смола. Прислушалась - будто махонькие колокольцы звенят с другой стороны распадка. Там же обрыв... Днём голову сломить можно, а уж ночью... Онипка бежать бросилась, но ноги в снегу застряли, словно в трясине. Ничего не поделаешь, лететь нужно. Грех, конечно, но иногда злодейство только грехом остановить можно. Онипка рванула с шеи оберег из пёрышек, крутанулась вихрем и взмыла над урасой.
Иван уж на самом краю стоял. Глаза закрыты, рот в улыбке застыл, руки над бездной вытянуты. Лунный свет высеребрил рыжие волосы, а холод выстудил кровь до мертвецкой синевы. Перед ним в воздухе кружилась красивая шаманка в свадебной богатой шубе, на которой играли огнями прозрачные камни. Звенели подвески на шапке и поясе, переливчато тренькали бусы. В тёмных глазах непримиримо и яростно вспыхивал звёздный искристый огонь. Матушка?.. На что тебе жизнь моего единокровного брата? Местью ничего не изменить... Онипка еле успела подхватить парнишку и швырнуть за спину.
- Скучно мне одной... - вымолвила шаманка, не открывая рта. - Все оставили меня...
- Матушка, - взмолилась Онипка. - Это же я, твоя плоть и кровь.
- Свою кровь я отдала, рожая дитя, а плоть склевали птицы, - слова шаманки тихо прошелестели у самого лица Онипки.
Девка поняла, что она кружится над пропастью рядом с шаманкой.
- Нет у меня ни народа, ни мужа, ни ребёнка... - простонало эхо меж заснеженных камней. - Трижды предана я...
- Матушка, прости меня за всех! - крикнула Онипка, чувствуя, что воздух перестал держать её.
- И ты меня прости... - раздалось в Онипкиной голове.
И девка камнем полетела в бездну.
Горячая солёная влага смочила губы. Кто-то коснулся лица, потеребил руку.
- Господи, спаси и сохрани! Ты... ты жива?! - залился рёвом Иван.
Онипка разлепила веки, хотела сказать, чтобы перестал голосить, но рот наполнился кровью.
- Я сейчас, сейчас... Волок сделаю, перетащу тебя, - всхлипывал парнишка. - Расшиблась ты сильно, но руки-ноги целы. И голова у тебя крепкая...
Через два дня Онипку и Ивана нашёл по следу Савелий с охоцкими. Парнишка всё это время растирал какие-то корни и сухие листья, запаривал их в берестяной посудине и отпаивал настоем Онипку. Девка была почти здорова, только не разговаривала. Савелий хотел допытать, что за трава такая - ушибы как рукой снимает. Иван пожимал плечами - набрал какой-то из-под снега. С тех пор эту траву стали называть "братский трут", потому что Онипка принародно признала Ивана братом. А про камни парнишка постарался забыть. Не нами положено, не нам и поднимать, так ведь?