Измученная солнцем степь затихала, вздыхала тяжело и душно. Закат окроплял землю, нагрешившую за день. Прибой льнул к песчаной косе и тоскливо всхлипывал. Я сидел у костра и следил, как схлёстываются в пляске языки пламени. Неподалёку лежал увечный пёс, спасённый мною несколько дней назад. Из головы не шли истории Селены, и я ждал, когда в сумерках появится согнутая фигура с клюкой. Звёзды набирали цвет и яркость, с неторопливых волн срывался и летел к берегу солёный бриз, а Селена всё не шла. Но без легенд, которые родились давным-давно посреди морского и степного просторов, мне, безродному бродяге по прозвищу Плутань, не заснуть. Они - цель моего появления здесь. И они же - начало новых странствий. Когда я слушал гортанный старухин голос, чувствовал странную связь с этой пустыней и бороздившим её народом.
Пёс поднял голову, и в глотке, помятой петлёй живодёра, зарокотало рычание. Это подошли подростки. Они уже считали зазорным спать в повозках рядом с матерями и младшими братьями-сёстрами. Но их ещё не пускали к большому костру, у которого молодёжь всю ночь пугала темноту звонкими голосами.
- Зачем тебе собака? Охранять-то всё равно нечего, - сказал парнишка с шустрыми недобрыми глазами.
Я промолчал, а он не успокоился:
- Чем кормишь? У самого со вчерашнего вечера в брюхе пусто. Нени Селена ещё не вернулась, а деди прогнал тебя от котелка. Я видел.
Как объяснить мальцу, что и с пустым брюхом человек не может пройти мимо, когда, уцепив железным крюком за удавку, живую тварь волокут на смерть? Вот и нени Селена не смогла... Подобрала Плутаня, избитого её соплеменниками только за то, что не вовремя попался им на пути. Растолкала малых ребят по углам повозки, уложила раненого, перевязала и неделю отпаивала горькой степной травой. Потом сказала: "Ожил? Ступай себе..." Но каждый вечер кричала от костра: "Эй! Поешь остатков. Они, остатки-то, сладки!" - и протягивала кусок хлеба с сыром или остывший кондёр в гнутой миске. А то плескала в кружку пенистого горького пива.
Деди Шатуло, угрюмый старик, говорил ей: "Расповадила. Гони прочь, пока человек по-собачьи не залаял". Сегодня увидел меня поблизости и замахал своей палкой; "Опять ты? Уходи, а то пришибу!" Вытаращил из-под кустистых бровей глаза и заковылял в мою сторону, шепча в усы ругательства.
Мимо костра, шурша новыми шёлковыми юбками, прошла русоволосая синеглазка Риула. Край городской ажурной шали, подметая степь, нацеплял репьев и сухой травы. Риула направилась к отмели, на которой засыпал прибой. Девушка всматривалась в густо-лиловую полосу, где море сливалось с близкой ночью, спотыкалась, но к земле взгляд не опускала.
- Потаскуха, - сказал, покосившись на красотку, сердитый парнишка. - Шляется каждый вечер к морю. Непонятно, то ли ждёт, то ли ищет.
Я сразу заинтересовался:
- А что она ищет? Красивая девушка. Поёт хорошо.
- Никто, кроме Риулы, не знает. Может, счастье или судьбу. Ты, Плутань, не слушай его, - высокий плотный подросток указал на товарища. - Он потерял брата из-за Риулы, вот и злится. И не расспрашивай ни о чём. Нени Селена сказала, что разговорами о чужом горе мы привязываем беду к своей судьбе.
- Плутань разговорами вместо хлеба сыт, - сердитый посмотрел на меня и по-лисьи оскалился, будто собрался укусить. Посерьёзнел и снова стал самим собой - ушлым, но добрым дитём бродячего племени. Добавил, вороша палкой уголь: - Всего год прошёл, а брата уже не вспоминают. Мне обидно. Часто кажется, что его тень идёт за повозкой.
- Тени человеком не стать. Тоже нени сказала, - заметил рассудительный.
Очень захотелось узнать историю Риулы, и я заговорил, подражая распевным речам Селены:
- Мы привыкли о животе заботиться, чтобы цел был и полон. А про душу забыли. Только придёт час, и землёю станем. Куда уйдут наши мысли, привязанности и ненависть? В землю? А вдруг да мчатся они за людьми, просят чуточку внимания? А мы холодно отворачиваемся - это же просто тени...
Рассудительный поморщился, подыскивая в памяти подходящие слова из наставлений нени. А сердитый заговорил, выглядывая в темноте силуэт Риулы:
- Влюбился брат. И в кого? В мотыля бесцветного...- малец прервал разговор, помолчал для важности и презрительно потряс головой, как это делали мужчины на рынке, рассматривая сработанные горожанами ножи.
- Акробатка с площади в Ликсоре лучше, - ввернул товарищ, чтобы посмеяться над ним.
Я не дал вспыхнуть потасовке, подозвав пса, который обнажил жёлтые громадные клыки, а потом положил лобастую голову мне на босую ступню.
- Себя брат потерял, всё о Риуле думал. А она на него не больше, чем на земляного жука заглядывалась. Сейчас, поди, жалеет...
Парнишка говорил, а сумерки оборачивались жарким днём...
... Девушки сушили волосы, вороша костяными гребнями смоляные, русые, рыжие пряди. Неподалёку от них перевалился через песок и уткнулся в прибой каменный уступ. Когда-то, в незапамятные времена, здесь была горная гряда, но её разрушили подземные силы. С такой мощью расшвыряли скалистые вершины, что теперь от одного обломка до другого за день не дойти. Никто не мерил морскую глубину у камня, но поговаривали, что живому человеку до дна не достать. Парни любили нырять с уступа и дразнить погибель, которая таилась там, где вода становилась чёрной. Один из них нашёл жемчужницу и подарил своей любушке. В ней оказалась перламутровая горошина, которая так и горела в солнечных лучах. Все красавицы тотчас затеребили ухажёров: "И мне, мне достань!"
Риула не просила. Рассматривала три жемчужины в ладони: чья крупнее... Каково было видеть это влюблённому юноше? Сравнялся лицом с пеной на волнах-бурунах, да и ринулся с уступа в море. Парни усмехнулись и стали петь и плясать с девушками. Не одна песня разлетелась вместе с ветром над берегом, а юноши всё не было. Погиб ни за что ни про что...
Но вскоре на волнах заколыхалось тело. Море баюкало в объятиях мёртвого пловца. Парни прыгнули в воду, вытащили его. Окоченевшие пальцы сжимали громадную раковину с тёмными наростами и соляными разводами. Подарок с глубины передали Риуле, к утопленнику позвали родителей - проститься и снять с шеи родовой знак, кусочек кожи с вытравленной на нём древнеязычной надписью.
Риула гадливо отбросила безобразную шипастую раковину. Три дня валялась на солнцепёке жемчужница, не похожая ни на одну раковину на свете. Потом гигантские створки раскрылись, испустили такой смрад, что нельзя было подойти. Но Селена, для которой всё едино: и сладкий аромат степной розы, и вонь падали - ножом расколупала останки моллюска и извлекла жемчужину, равной которой никто не видел. Отмыла её в море и отдала Риуле. Девушка продала подарок в городе, накупила нарядов. Там же сыскался для неё жених - устроитель народных зрелищ. Будет теперь вместе с ним веселить горожан, петь на площади.
Жизнь часто предаёт людей, а уж человеческую любовь - чаще всего.
- За что ты ругаешь Риулу? - переспросил я, когда малец замолчал.
- Да, мне тоже интересно, - раздался из мрака низкий, грудной и прекрасный голос.
Это Риула незаметно подошла. Задумчиво посмотрела на угли и уставилась на сердитого мерцающими глазами.
- А хочешь со мной в город? Помощником будешь. Потом - звероводом или акробатом. Мир посмотришь, заработаешь денег...
- С тобой - не хочу, - буркнул мальчишка.
- Вольному воля, - рассмеялась девушка, развернулась и пошла в ночь. Крикнула не оглядываясь: - Коли надумаешь, приходи с рассветом к родительской повозке. За мной жених приедет.
Подросткам уже не сиделось возле умиравшего костра. Они подразнили друг друга, потолкались, пытаясь стянуть с голов и отбросить в темноту шапки, а потом убежали. Я услышал, как сердитый крикнул товарищу:
- Я лучше помощником к звероводу пойду. Возле клеток всегда народу больше!
Отчего-то не спалось, тревожно щемило сердце. Пёс поднялся, стал бродить возле костровища, нюхая землю. Потом поплёлся к холмам, и вскоре оттуда донёся тоскливый вой. Я решил наведаться к повозкам, узнать, вернулась ли Селена, которая с дочерью Авилой и зятем ещё утром пешком отправилась в город - торговать связками раскрашенных ракушек, разноцветных стеклянных бусинок и разными амулетами.
Тревога усилилась: возле большого костра стихли песни, темнота зашевелилась от приглушённых людских голосов. Я незаметно подобрался поближе и втиснулся в толпу.
У пламени обессилено сидела Авила, её муж с перевязанной головой жадно глотал из фляги. Пятна на повязке из разорванного женского фартука казались чёрными в красноватых отблесках костра.
Кто-то, дыша шумно, с оттягом в хрипотцу, протолкался через сонных, но обеспокоенных людей. Деди Шатуло... Сейчас он всем задаст за ночной переполох.
- Селена? - спросил старик у дочери. Скользнул взглядом по повязке и снова глухо и безнадёжно потребовал: - Скажи, Авила... Где Селена, моя жена?
Из речей Авилы я понял, что обычное для степных бродяг происшествие обернулось бедой. На шумном, богатом на плутовство и кражи базаре опять кто-то что-то стянул. Разборки закончились дракой, которая переросла в побоище. Прибыли солдаты и стали хватать тех, кто был одет не по-городскому. Попалась и Селена с дочерью и зятем. Такое часто бывало. Арестованные могли, конечно, просидеть на казённых харчах целую неделю - а чем плох дармовый хлеб? Потом бы отпустили: тут ведь или весь город под замок сажай, или всех воров отпускай. Но через день - великий праздник. Решили отбиться. Селену ранили штыком в живот. Она привыкла терпеть боль, не обращать внимания на увечья, и не сразу поняла, что дело серьёзное. Отвела глаза солдатам, которые стали бросаться друг на друга, последние силы истратила на грозовую, с градом, тучу. Уже за городской заставой увидела, что юбки коркой взялись, а с подола сыплются на землю красные горошины. Повиснув на руках детей, еле доковыляла до рощицы.
- Не хочу в тень, - сказала, глядя на расплавленную солнечную медь в пронзительно-синем небе. - Жара - милосердный враг, который прикончит быстро и не даст измучиться. А вы идите... Чую, здесь скоро солдаты будут... Пересчитают раны, что друг другу нанесли, и не успокоятся... пока не найдут кого-нибудь и не отомстят. Идите, идите...
- Не оставлю тебя здесь ни живой, не мёртвой! - взвыла дочь.
- Дура... - прошептали материнские губы, уже пропитавшиеся желтизной. - Всегда была дурой... Сколько ни старалась я... уму-разуму научить... Разве хуже быть... пищей падальщикам... чем червям? Поди прочь... наши пусть уезжают... Плутаню скажи...
По застывшему Селениному лицу дочь поняла: не обыграть ей смерть со слабыми, куда там до материнских, навыками. Отступилась Авила.
Я ожидал, что люди заплачут, ибо нени Селена для каждого значила гораздо больше, чем родная мать. Но они молча разошлись, и даже Шатуло поплёлся к осиротевшей повозке без единого слова.
Луна распыляла мертвенный блеск, превращая степь в скопище чёрных и голубовато-призрачных теней. Я улёгся на душистый ворох сухой травы и заслушался ночными звуками. Пёс так и не появился, поэтому Авилу заметил не сразу.
- Не узнала я, Плутань, что тебе хотела сказать Селена. Поешь вот сладкого... ради памяти нени.
Рядом зашуршала бумага. Звякнули стакан и бутылка. Сухая тёплая рука коснулась щеки, провела по волосам. Послышались удаляющиеся шаги. Вот и всё... Не будет больше древних легенд, которые могли напитать сытнее хлеба - красотой и мудростью мысли. Смерть всегда по-предательски забирает самое дорогое.
Из темноты выскочил мохнатый зверь, с урчанием набросился на свёрток. Тренькнуло стекло, ударившись о землю, и в воздухе разлился пряный аромат. Только на миг задумался, и на тебе - остался без ужина. Пёс проглотил его вместе с бумагой и уселся рядом как ни в чём ни бывало. Я вытряс в рот оставшееся вино и снова улёгся. В груди разрослась тёплая пустота, которая могла вместить, кажется, всё огромное небо с далёкими сверкающими мирами...
- Разлёгся, уголовщина, - сказал кто-то надо мной, и дыхание прервалось от тяжёлого отвесного удара в грудь.
Когда воздух наконец-то попал в ставшее тесным горло, рёбра хрупнули, и я чуть не подавился кровью. Только потом открыл глаза. Трое солдат с отвращением и злобой рассматривали кафтан, которым я был накрыт, поломанную безлошадную повозку и осколки вчерашней бутылки.
Я отбросил чужую одежду, которая пахла дымом и конским навозом, вытер липкую струйку на подбородке. Сел, держась за рёбра. Они хрустели, а грудь стонала от каждого движения. Чуть поодаль над раскинувшим лапы псом жужжали мухи. Эх, бедолага... недолгой была твоя жизнь подле меня: от крюка живодёра до отравы. Осмотрелся: на ровной, как морская гладь, степи - ни следа от повозок. Ни души, кроме незадачливого Плутаня да троих обманутых солдат.
- Бутылка-то из погреба винодела, - сказал один. - А кафтан как у местечкового мельника. В прошлую ярмарку пропал. Всё, поймали вора. Поднимайся, сволочь!
- Может, это не он, - вымолвил самый молодой и просительно посмотрел на напарников: - Расспросить бы.
- Наше дело маленькое, - ответил пожилой, со свежими ссадинами на кирпичном недобром лице. Потрогал заплыший глаз и отчего-то вызверился: - В городе я из него правду вытрясу. Не захочет языка лишиться - расскажет. Ступай, гад, вперёд. Бежать даже не думай. Пристрелю.
- Днём раньше, днём позже, - усмехнулся в усы третий.
Я шёл впереди и чувствовал направленные мне в спину ружья. Умом понимал народ, который безвинно передал меня в лапы закона ради общей безопасности. Такова судьба Плутаня-одиночки. Но в душе ощущал пустоту. Время от времени смотрел по сторонам - не бежит ли рядом мохнатая тень? Не стоит ли на каменном уступе отчаянный искатель любви и жемчуга? Не выходит ли из рощицы, усеянной мерзкими крикливыми птицами, сгорбленная фигура? Пусто...
Не заботила уготованная мне судьба. Мучило только одно: что же хотела сказать, умирая, нени?..