Гурат проснулся, едва посветлело небо. Спустился к ручью, наполнил большую флягу. Оступился: вывернулся из-под ног вертлявый камешек. Начерпал в низкие пастушьи сапоги холоднющей воды. Стал умываться - кожу оцарапали крупные песчинки. На ладонях кровь. Не к добру это. Нашёл под рубахой амулеты, пробормотал нужные слова. Но ощущение невидимой защиты так и не появилось. Решил посидеть на берегу в утренней недолгой тишине, потопить грустные думы в быстром ручье. Пусть течение их унесёт. Засмотрелся на переливчатое взбрыкивание воды. Вдруг она словно остановилась, затвердела. Куском льда с вершины Горы стала. Потом как пеплом подёрнулась. Проморгался юноша и ниже нагнулся. Холодом и смертью пахнуло. Чуть ближе - и навсегда останешься там, в безмолвном небытии...
Гурат отпрянул, отдышался ... Что ж это такое? Прямо ходит по пятам беда. Никак не отвязаться. Не помогают сестринские обереги. Покровительство Всеобщего старосты не спасает. Раньше-то в шахте работал, таскал на спине в плетёной корзинке руду. Потом камни в отвалах разыскивал. Да потянула его чёрная бездна, охмурила. Забываться стал под землёй. Начудил однажды, чуть под породой напарников не погубил. Будто ему кто-то приказал опорные столбы подрубить. Приволокли тогда к старосте. А он пожалел - сестра с ребятишками на шее, молодость, праведность. Отправил отары пасти. Да и тут Гурат позволил себя подмять.
Случилось это как раз после памятного пожара. Подвывая от страха перед наказанием за проступок, виданное ли дело - в роще Предков самовольствовать, - племяшки ему в колени ткнулись. Повинились.
- Дядюшка Гурат, что теперь будет? - хлюпая обильно текущим носом, спросил замухрышка Байру.
Хотел было его по затылку треснуть, да замерла рука, ласково опустилась на белёсые виноватые вихры.
- Принять наказание нужно. Правило есть такое.
- Дядя ... а наказание-то ... пороть прилюдно?
Задумался Гурат. Порки боятся... Да он сам бы отвёл к Всеобщему негодников. Чтобы через содранную кожу на спине истину поняли и потом детей своих выучили. Нельзя бездумным баловством мир коверкать. Таким уж он создан, башенкой из камней для игры-головоломки: один вытащищь - все повалятся. Дали покойнику обратно в жизнь ступить, чуть село не сгорело. За такое и головы могут потребовать. Представил юноша суд, захлёбывающуюся горем сестру, руки колдунов над светлыми кудряшками ... и серый прах, в который превратятся маленькие шалуны. Нет!
- Хватит ныть. Ждать нужно. Молчать.
Молчать ... Это было труднее всего. Особенно когда второй пастух, его друг с детских лет, утром обнаружил, что не может двинуть рукой. На ней вспух багровый пузырь, который прорвался зловонным гноем. Чёрная язва. До села с доморощенными лекарками - полдня пути. Да и нельзя туда: болезнь коварна и заразна. Молча Гурат развёл огромный костёр, накалил добела тесак. Молча кинул потом в огонь отрубленную самим несчастным руку.
Ни слова не произнёс, когда саранча пала грозовой тучей на луга, опустошила их.
Не пошёл к Всеобщему старосте, узнав, что кишит молодое зерно мельчайшими червями и сельчан ожидает голод. И что караулит Серая немощь тех, кто не удержится и поест хлеба из поражённых злаков.
Прятал от людей глаза, помогая чистить пруды от раздутой дохлой рыбы, собирая ряску, всю сплошь в ядовитой плесени.
По ночам не мог уснуть и думал возле остывающего костровища: неужели от детской шалости сдвинулась незыблемая мировая ось? Хлынули одно за другим несчастья из разрушенной плотины вековых Правил? И поступи он по закону - отдай детей на верную смерть - не пришлось бы городским колдунам дневать и ночевать в батрацких сёлах. Лечить. Спасать. Исправлять.
А мальчишки давно всё забыли ...
Наверху, у пастушьего стана, увидел лошадь однорукого напарника. Его сын возился с телегой, а Герада тискала ребятишек. Работы мало в доме и саду, что ли ... Не удержалась, всё сыновей малышами считает. Подошёл и понял: вот и догнала судьба. Не удалось отмолчаться.
Полдня пути быстро пролетели. Племянники весело неслись впереди, а он с сестрой тихо переговаривался.
- Кого ещё забирают?
- Только моих старшеньких ... Ой, не пережить мне, Гурат, разлуки ... Всеобщему в ноги бросилась, взмолилась: пусть ещё подрастут, ну хоть два лета ... Не случалось ещё, чтобы таких маленьких забирали. А он: это их решение ... Не оспоришь ...
- Родик ... Мальчик с соседней улицы? Он повзрослее нашего Велека будет ...
- Говорю же, только моих! - взвыла Герада. - Видно, плохая мать я, поленилась одеяла ткать, пряжа была неровной, руки травой не исколоты ...
Юноша посмотрел на племянников, уже подбегавших к дальним огородам. За спиной - полосатые свёртки. Чистые, ясные краски на солнце горят. Нет, сестра - хорошая мать. Как рождался мальчик, ткали ему покров, который и от стужи спасёт, и в последнем пути накроет. Снимут его только Предки при встрече. Каждая женщина старалась сработать пряжу поровнее - чтоб жизнь ребёнка праведной была. Трава для окраски нужна наиредчайшая, чтобы полосы ярко сияли. Тогда не оставит удача. Не поблекли узоры - в силе материнский оберег. Не прожгли и не порвали сорванцы своё достояние. Отчего ж носить им теперь только серые плащи отшельников городских? Не знать участи людской? Да и то если выживут ...
Изба соседками к расставанию приготовлена. Ожидает семью праздничный стол. От потрескивающей печи - острый хвойный запах.
- Мама, ярмарка разве уже началась?
Велек принюхался, тревожно головой повертел: можжевельник в печи, белые половики и скатерть ... все ли живы?
- Мама, братики где?
- В гости их позвали, сынок ... в гости ...
- Ой, пирог с ягодами! Груши в меду! Это всё нам? А что в чаше?
Герада нежно и осторожно отвела детские руки от стола:
- Это для Всеобщего старосты.
- Староста пожалует? Мама ... он придёт, чтобы меня на общинные работы звать? Вот здорово! Надоели эти детские рубахи и чирки! Сапоги носить буду! - Велек даже запрыгал от ожидаемой радости. А как же: вырос уже, мужчиной стал.
Байру завистливо на брата посмотрел, губы надул. Отмахнулся сурово от ласковой материнской руки: ничего, подождите, и он вырастет.
Во дворе голоса - мужчины котёл с водой внесли. Мать полотенца без вышивки достала. Велек снова недоброе почуял: зачем притащили здоровенную посудину, из которой покойников обмывают? Да ещё эти полотенца ... Нет на них узоров-оберегов, потому что никто не знает, какие дела ожидают тех, кого готовят для пути в рощу Предков. Тревога холодным ручейком за ворот рубахи проникла. Схватился было за амулеты, да только где они?..
- Мамонька! Амулеты потерял! Я быстро сбегаю ... Наверное, за кусты у речки зацепились. А всё Байру - давай искупаемся ... Будто дома помыться нельзя.
- Не нужно, сынок. Завтра новые наденешь.
- А я? - Байру тоже изумлённо зашарил по своей рубашонке.
- И ты, сыночек, и ты ...
Герада раздела сыновей, окатила водой из котла, изукрашенного непонятными рисунками. Под странное пение, раздававшееся из-за забора, обтёрла детей обрядовой тканью. Велеку это не понравилось: почему певцы во двор не войдут? Неприятная песня - печальная. Не плач по покойному, не отчаянный крик. Но всё равно душа отчего-то стынет. Но увидел, что мать на порог половик для гостей расстелила, колени преклонила, и обрадовался: войдёт в избу, как взрослый мужчина, уважаемый сельчанин. Только по какой причине недоростку Байру такие почести?
За столом мальчишки вовсе развеселились: вкусного столько, что и за три дня не съесть. Гурат уставшим сказался, сидел на угловой лавке туча тучей. Герада слёзы со щёк утёрла и наглядеться на детей, уплетающих прозрачные грушевые кусочки, не могла. Память вдруг по запутанной тропинке побежала, увела туда, куда женщина заглядывать боялась.
Непослушные, с рыжинкой, Герадины кудри с ветерком дружны: так и летят за плечами. Мчится она в быстром, как речка, хороводе. Рукава праздничной рубахи пузырём, полосатая юбка колоколом. Рядом ужом вьётся другой круг, неженатых парней. Так стремительно, что лиц не видно. Умолкнут внезапно рожки и бубны, остановятся хороводы. Лицо к лицу, судьба к судьбе. По воле Предков. Оборвалась музыка. Сердце сильно забилось, кровь в висках застучала. Крепко зажмурилась девушка. Открыла глаза - ... никого. Ой, как же так? А на земле растерянно краснеет соседский молодец, красавец сероглазый. Давно сговорились их родители. А души в одну сплелись ещё раньше. Только решения Предков и ждали влюблённые. Но потерял ритм парень и не удержался на ногах.
- Беги, Герада, беги прочь!- заверещала Гилара. Она в толпе замужних молодок стояла, придерживая рукой тяжёлый живот. Отшумел триста с лишним лун назад её круг, первенца ждала. На счастье подружки пришла полюбоваться. Да вот не случилось.
Если умчаться немедля, то, может, и не заметят Предки, что в хороводе была.
Остаться - одной уйти из рощи. Ждать чужеземца какого-нибудь из-за Горы.
А руку подать тому, кто упал, - на несчастья себя и детей будущих обречь. Ибо не дадут Предки ему веку.
- Беги! Беги, Герада! Ну что же ты стоишь ... Герада...
Свекровь заботливой птичкой-просянкой возле невестки суетилась. Утром с улыбкой воды на руки польёт, днём с огородных грядок вытеснит - поди отдохни, ещё наработаешься. Вечером куделю отнимет: звёзды над прудом высыпали, вода ласковая. Когда ещё в лунном свете поплескаться, как не в молодости ... А может, зря все судачат, что Герада с живым покойником судьбу связала?..
Вечерняя дремота в окошко глянула, а стол всё не пустеет. Вдруг мать к двери бросилась, низко склонилась. Рядом дядюшка на колени упал. Всеобщий староста - вот честь-то какая! - порог переступил. За стол с замершими от почтительного страха ребятишками сел. Дары рядом с каждым положил - рубахи тонкого полотна. Без обережных вышивок. Серые. Велек глаза широко распахнул - догадка гвоздиком под сердцем царапнула. Староста, подняв кустистые брови, тяжело, со значением, на него посмотрел. На Байру, разрумянившегося от еды, взгляд перевёл. Промолчал Велек, только плечи затряслись. А брат так ничего и не понял. Облизнул липкие пальцы и ляпнул по глупости:
- А вон та чаша для вас, Всеобщий. Только там что-то несъедобное.
Герада от стыда руками всплеснула и косынкой лицо прикрыла.
А староста засмеялся негромко и по-доброму - ну прямо как родной дедушка - и сказал:
- Правильно говоришь. Не еда это.
Тронул амулеты на груди, пробормотал что-то в усы и окунул пальцы в бурую жижу, коркой взявшуюся.
Мать подошла и выгоревшие на солнце вихры поцеловала. Потом откинула их.
Мать и дядя безвольные тела братишек подхватили, усадили их, мёртво заснувших, рядышком, голова к голове.
***
Городская площадь всегда пустовала. Словно люди боялись, что откроются ворота и вытолкнет их какая-то сила в другой мир. Там, за исполинскими створками цвета засохшей крови, солнечно. Или дождливо. Или снег валит. Там поют птицы, звучат в полную мощь человеческие голоса. Но выбраться из Города можно только завёрнутым в погребальные полотна, на громадной телеге. Другого способа нет. Если, конечно, ты не носишь серый плащ. Одежда цвета дождливых сумерек скрывала лицо и руки, сливалась с каменными стенами. Гилане казалось, что под ней никого нет: скользят по улицам, появляются в башенных окнах, мелькают во дворце развевающиеся тряпки. Сами по себе. Без людей. Недавно её позвали убирать библиотеку. Что там произошло, никто не знает. Но отполированные до зеркального блеска плиты были залиты вонючим илом. Такой же не высыхал в сточных канавах вдоль домов. Гилана замучилась таскать тяжёлые вёдра и не заметила, что вот-вот столкнётся с серым плащом. Девушку передёрнуло от неприятных воспоминаний. До сих пор она чувствует отвратительный холод. И понимает: тот, кто скрывался под мешковатым одеянием, не дышал.
Хватит смотреть в окно, всё равно, кроме вечной серости, ничего не увидишь.
В крохотную комнатёнку вплыли металлические звуки. Это тётка ложкой об оловянный кувшин постучала, к утренней еде пригласила. У женщины, конечно, было имя. Только не назвалась, когда Гилану к ней в дом совсем молоденькой привели. Так и осталась на долгие луны тёткой.
В сырой кухне с низким потолком чуть теплее - синеватое пламя гложет чёрные угли в очаге.
На столе блюдо с ноздреватыми хлебцами, кувшин. Да кусок крошащегося сыра.
Девушка еле дождалась, пока тётка обереги над едой прогундосит, и впилась зубами в чёрствое тесто. Странное дело: с тех пор, как оказалась в Городе, желудок сводило от голода. А кусок в рот попадёт - выплюнуть хочется.
- В главную башню пойдёшь. Ведро возьми, - проронила женщина.
Гилана поморщилась: не любила она башен. Всегда казалось, что мрачный гранит выпивает силы из худенького тела. Последнюю кровь из бледных, до голубизны, рук. Приходила домой, без сил и памяти валилась на узкую деревянную кровать. Уж лучше улицы мести. Или окна мыть в домах с пустыми гулкими комнатами. Кто уж там живёт, непонятно. Но окна бывают сплошь перемазанными - не ототрёшь.
Девушка подхватила тяжёлое ведро, рулон мешковины.
- Постой.
Было в голосе тётки такое, что Гилана похолодела и замерла.
- Вот, - вокруг шеи обвилась полоска кожи с тяжёлым амулетом, - спрячь под рубаху. Смотри, чтобы во время работы никому не попался на глаза. Ступай. И возвращайся.
Последнее слово было настолько неожиданным, что ноги о порог споткнулись. Ведро дверной косяк царапнуло. А сердце в тревоге зашлось: придётся ли вернуться-то ...
За спиной глухо дверь захлопнулась. Знала Гилана: назад впустят только вечером. Проситься и стучать бесполезно. В первый раз она кулаки сбила, голос сорвала. Глухим и неживым был Город. Подошвы кожаных башмаков шаркали о мостовую, вечный туман налипал на лицо холодной моросью. Амулет нагрелся под рубахой, и его тяжесть стала даже приятной. Совсем рядом послышался негромкий скрип. Гилана сразу шагнула в сторону и вжалась в стену дома.
Из-за уличного поворота наплывала, растекалась по мостовой сизая дымка. Двое в сером тащили за дышла телегу. На ней груз горой. Вздрагивал, когда колёса за края расколотых булыжников цеплялись. Мимо девушки повозка проплыла. Из-под погребальной пелены часть коричневого плаща, такого же, как у Гилады, видна. Уголком оборван, словно дверью ткань прищемило. Отправилась, значит, одна из служек в последний путь ... Засеменила девушка дальше, но потом как вкопанная остановилась. Вспомнила, чей это плащ.
***
Верховный вошёл в свою комнату. Застыл на мгновение. Послушал: нет ли чужих следов в стоялом воздухе. Целы ли запретительные обереги, которые служили невидимыми печатями. Всё как прежде, как сотни тысяч лун назад. Скинул чёрный плащ - знак отличия и символ могущества. Прошёлся возле громадных полок с книгами. Верхние потерялись в вечной темноте у потолка. Вытянул руку с длинными гибкими пальцами. На них не было ногтей, только синеватые бугристые шрамы. Усмехнулся: раньше учение было куда более жестоким, чем теперь. Но быстро приносило настоящие знания. Книга в зеленовато-буром переплёте сама упала на ладонь. Это то, что нужно сегодня. Приведут новых служек для городских надобностей. Или новых учеников, которые удостоятся чести надеть серые плащи. Как получится. Коснулся лба острым корешком нетяжёлого томика ...
Мальчишка пришёл в себя на холодном гладком полу. Сначала даже принял его за речной лёд. Подумал: как быстро зима наступила. Ещё вчера в буйной луговой траве птичьи гнёзда искали. Повозил ладошкой по серому и неживому и понял: не лёд. Голова болела так, что взмокли длинные пряди. Залезли под ворот и прилипли к коже. Горло перехватил спазм, пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтоб тошнота ушла. А ну как напачкает здесь? Прибьют ещё. Скосил глаза и увидел, что дружок Гастад расстелился рядом. Щекой в зловонной розоватой луже с кусочками непереваренных пирогов. Ой, вдруг этот позор на глаза Всеобщему старосте попадётся? Больше не пригласят в красивую большую избу, не усадят за богатый стол. Да и новые рубашки пачкать жалко.
- Гастад ... Очнись... Пока никто не заметил. Гастад, тебя вырвало...
- Он помнит. Странно ... - раздалось сверху. Голос незнакомый и безжизненный.
- Да. Видит, слышит и помнит. Всё ли было сделано как надо?
- Не посмели бы ослушаться.
- Откуда они?
- Найдёныши. Пастухи на Горе подобрали. Видимо, семейство чужаков в сугробах застряло, а эти спаслись. Тысячу лун по разным подворьям жили.
Перед глазами колыхнулся край серого плаща, и узкий носок сапога ткнул в лоб:
- Как зовут?
Ясно и чётко пришла мысль - никто, никогда не должен узнать его имени.
- Не-е ... не помню ...
- Лукавит.
Взмах бесформенного рукава, и спина взорвалась болью. Почувствовал, как под рубашкой потекли горячие струйки.
- Имя?
Хотел было назваться, но из горла вырвался вопль: второй взмах вспорол плечи.
- Зовите Верховного Дилада. Мы нашли того, кого он ждал.