Перед Рождеством, отменённым властями, семья Кругликовых второй раз переехала в родной дом. Так получилось. В двадцатом их выселили из особнячка ночью. Маняша запомнила только метавшиеся тени на стенах, причитания няньки и суматоху. Тогда же на год исчез отец, инженер Иван Лавреньевич. Когда он вернулся, семейство отправилось по прежнему адресу. В трёх комнатах нижнего этажа уместились родители с Машей, нянька и кухарка, служившие ещё родителям Ивана Лаврентьевича. Через месяц появилась тётя Люба, которая приютила их в своём маленьком доме на окраине. Постучала утром в окно, войдя в дом, бросила два узла на пол и расплакалась. Так и прожили вшестером до марта двадцать третьего. Вздрагивали, когда с потолка сыпалась извёстка, а деревянные лестницы ходили ходуном от пьяного веселья рабочих. Терпели печной чад и пар от стирки прямо в комнатах. Радовались каждому вечеру, когда вокруг лампы под плетёным жёлтым абажуром за столом собиралась вся семья. Но стул с высокой резной спинкой - место Ивана Лаврентьевича - всё чаще пустовал. А мама, накручивая на тонкие пальцы платок, просила тётю: "Сердце ноет - мочи нет... Раскинь карты, Любаня". Нянька тотчас уводила Маняшу в комнатку без окон, сажала на горбатую крышку сундука и доставала альбом с открытками и фотографиями. Маняше не нравились толстощёкие ангелочки с цветочными гирляндами и лупоглазые дети с котятами в корзинках, потому что кошки в их доме надолго не приживались, были царапучими и тощими. А настоящие ангелы белые и печальные, как на нарисованном небе в соборе. Нянька, обхватив воспитанницу покрепче, бубнила под нос, не глядя на фотографии: "Это покойный Лаврентий Фёдорович, в четырнадцатом...Это Коленька, брат Ивана Лавреньевича, перед отпеванием. Так в гимназическом кителе и похоронили..." Маняша перебирала тяжёлые картонные страницы с полупрозрачными хрусткими вкладышами, и ей казалось, что на тускнеющем глянце фотографий всё течёт и никак не может выбраться за пределы потёртой кожаной обложки жизнь людей, которых на самом деле давно нет. Становилось страшно: а вдруг однажды мама, папа, тётя Любаня, сама Маняша - пухлый младенец в подушках - смогут жить только в этом альбоме? Плясал огонёк в лампадке, по серой потолочной побелке бродили тени, запах сушёной богородской травы щекотал ноздри. Маняше хотелось спрыгнуть с сундука и убежать туда, где слышался значительный тётин шёпот и мамины вздохи, но жёсткие ладони держали крепко.
Стылым мартовским вечером ветки сиреней цеплялись за ставни, а ветер зло дёргал чуть отошедший наличник. Мама с тётей склонились над раскладом, а нянька в сотый раз твердила сказку про кота Баюна и часто замолкала, потому что прислушивалась к Любиному голосу. В дверь постучали. Пьяная соседка прокричала:
- Тут Кругликову спрашивают! Эй, слышите? Другой раз к парадному подходить не буду!
- Чё тебе подходить-то... Повадилась валяться на старом тряпье в сенях, - проворчала нянька. - Напьётся вина, сил подняться к себе нету. Похабница и пьянчужка. Из-за таких у Ивана Лаврентьевича на заводе неприятности.
Маняша подскочила. Альбом грохнулся с коленей на пол. Тётя нахмурилась над картами. А мама, накинув вязаную кофту-теплушку, сказала с показным равнодушием:
- Наверное, с завода пришли. Иван опять дела задержали.
Маняша навсегда запомнила: вот мама остановилась у двери, обернулась, посмотрела на домашний крохотный мирок, на неё, Маняшу. Показалось, что в полутёмной, загромождённой вещами комнате два источника света - керосиновая лампа и солнечные, светло-русые мамины волосы.
- Помилуй, Боже святый и правый, - громко сказала тётя, прижав руки к щекам. - Никогда такого не видела. Даже подумать страшно...
Немного помедлила и осторожно, словно боясь обжечься, смела карты со стола.
- А вот нечего бесовским делом заниматься, - проворчала нянька. - Вы же учёная женщина, офицерская вдова, Любовь Даниловна. Не цыганка какая-нибудь. Коли тяжко на душе, молитовку прочтите. А то и образам поклонитеся, не отвалится голова-то...
Нянька с кряхтеньем нагнулась и стала подбирать вылетевшие открытки и фотокарточки. Вдруг рухнула на колени и схватила один снимок, поднесла к глазам. Стала всхлипывать:
- А это ж откуда? Не может быть! Ой, Богородица-заступница, пронеси лихо!
Маняша вцепилась в тёткину юбку и захлюпала носом. Просто так, за компанию со старушкой, которая когда-то приняла новорожденную и с тех пор семь лет не отпускала ни на шаг.
- Да что с вами, Аграфёна? - холодно и строго спросила тётя. - Ребёнка напугали.
Нянька перестала всхлипывать, сунула фотографию за пазуху, но вздрогнула, словно глянцевый картон обжёг её, быстро вытащила, обернула платком и убрала в один из карманов фартука.
- Наташа почему-то задержалась. Неужто плохие вести? Не дай Бог снова... опала... - сказала тётя.
- Опала раньче была. Теперь - враги народу. Даже дитя малое и я, старуха, - все мы враги. И покойники в земле - враги. И Богородица - враг, - нянька забубнила под нос причитание, знакомое Маняше до последнего слова.
Утром с ночного внепланового заседания вернулся Иван Лаврентьевич и узнал, что его жена пропала. Накричал от неожиданного горя на домашних, попытался вытрясти хоть какие-то сведения из запойной соседки, но она ничего не помнила. Потянулись пустые, без света лампы и родных людей за столом, вечера. Маняша отчаянно скучала по маме, но крепилась, потому что нянька велела "не травить отцу душу". А папа, видно, забыл про дочку. "Совсем переселился на свой завод, - сказала Любаня. - Раньше жил-дышал только ради жены и дочки, а теперь работа его проглотила".
Когда в потеплевшем ветре появился острый запах воды и сугробы почернели, Маняша с няней отправились на рынок, чтобы продать старые ботиночки и купить новые. Больше некому: папа уехал в командировку, а тётя поступила на службу в какую-то артель и возвращалась затемно. Маняша крепко уцепилась за костлявые нянькины пальцы и постаралась идти шаг в шаг. Уличная суета напугала. А рынок показался адом. Калоши, надетые на валенки, увязли в мешанине из снега, конского навоза, опилок и мусора. Шум и толчея заставили уткнуться в нянькин зипун. Сквозь овчинную шапку и повязанный поверх неё платок пробивались незнакомые голоса - визгливые, навязчивые, сердитые. Няня то сурово, то жалостно или напористо и бойко отвечала. Вдруг она забормотала одну из своих "молитовок". Старческий дребезжащий голос несколько раз прервался, захлюпал подступившими слезами. Няня легонько оттолкнула Маняшу и произнесла "в нос", утёршись рукавицей:
- Дитятко... серденько моё... Постой-ка тут, никуда не отходи... А я... дай мне сил, Заступница небесная...
Няня навесила на шею Маняше связанные бечёвкой ботинки. Маняша удивлённо глянула на неё. Яркое разгулявшееся солнце высветило покойничью синеву щёк. Нос заострился, блеснула влага в морщинах под глазами. Старушка с ужасом уставилась на приближавшегося всадника. Перед ним коридором расступилась толпа, но люди словно не замечали темноликого седока на игреневом коне, продолжали галдеть и суетиться. Задев рукавом или спиной пустоту, отходили в сторону.
- Не допущу! - вдруг взвыла нянька и бросилась навстречу всаднику. - Поди прочь!
Крик перекрыл рыночную шумиху, но никто даже головы не повернул.
Над старушкой взметнулись копыта.
Взвилась седая, с синеватой искрой, грива коня.
И всадник исчез.
На истоптанном загаженном снегу распростёрлась нянька - платки содраны, зипун на спине вспорот.
Маняша всхлипнуть не успела, как коридор сомкнулся, и толпа закрыла от неё няню.
-А-а-а! - Маняша с воплем ринулась к ней , ужиком ввинчиваясь в редкие просветы между тулупами, шубами, кафтанами. Поскользнулась и упала, покатилась на подтаявшей наледи.
- Дай-ко помогу встать, - прозвучал ласковый женский голос над головой, и цепкие руки потянули Маняшину расстегнувшуюся шубейку. - Вишь, испачкалась, мех весь в опилках. Отряхну... Какие ботиночки хорошенькие, почти новые...
Маняша отёрла лицо и заметила, что стоит одна у невесть откуда взявшегося забора. Шубейка и ботинки исчезли. Острый пахучий ветерок тотчас забрался под вязаные кофты. Маняша затряслась и расплакалась. Мимо сновали равнодушные люди. Кто-то ненастойчиво попытался расспрашивать, кто-то накинул ей на плечи залубеневший от грязи пиджак с заплатами. Кто-то втолкнул в помещение с низким закопченным потолком, где сквозь чад, пар и едкий дым были едва видны люди в верхней одежде. Какой-то мужчина божился и крестился в запале:
- Объявился один из Чёрных всадников, вот те крест, объявился! Сам видел - крест не даст соврать! - он дрожащими пальцами вытаскивал крестик из-под нательной рубахи, целовал его.
Ему с ленцой возражали:
- Перебили Чёрных ещё в девятнадцатом. Все в общей могиле под Маркиным.
Мужчина вскакивал и размахивал руками:
- Гадом буду!.. Кто в той могиле, никто не знает. Зато видят... То здесь, то там. К голоду или мору.
Маняше сунули половину горячего расстегая, поставили на лавку рядом с ней оловянную кружку с кипятком. Она так и просидела, пока свет уличного газового рожка не тронул оконное стекло.
Маняша брела по опустевшей улице. Дома отгораживались от промозглой темени палисадниками, ветер стелил по крышам печной дым. Тоскливо брехали собаки. Где же её дом с лампой под жёлтым абажуром и вечным запахом трав из няниной комнатёнки, сухим жаром от печки и высокими шкафами, полными книг и папиных чертежей? Глаза снова зачесались, и Маняша заревела на всю улицу. Собаки озлобились и подняли было лай, но внезапно стихли. Одна из них, гремевшая цепью возле дома, мимо которого шагала Маняша, вдруг заскулила и стала бросаться на дверь. Стало ещё холоднее, в хрустком воздухе послышался конский топот. "Чёрный всадник... За мной..." - подумала Маняша.
- Ма-а-ма! - закричала она и помчалась по улице.
От стука копыт вздрагивала земля, бряцали засовы на воротах, облетала ледяная крупка с деревьев.
Ноги слабели, изо рта при дыхании вырывался парок, таял в темноте вместе со слабенькими возгласами: "Ма... ма...".
Улица оборвалась, и Маняша выскочила на мощёную площадь. Оглянулась: позади тишина и мрак. Неужто почудилось? Сердце колотилось, как сумасшедшее, не хватало воздуха. Сил достало только на то, чтобы добраться до ближайшего здания и усесться под высоким тёмным окном. Страх ушёл, осталось безразличие. Может, нужно было не убегать, а постучаться в один из домов? Но ведь собаки... А ещё няня говорила, что сейчас люди хуже цепных псов - за просто так загрызут. Неужели папа и тётя её не ищут? И теперь Маняша, как и мама, - всего лишь фотографии в альбоме? А площадь-то знакома!.. Вон и обезглавленная часовня, и новостройка на месте снесённого дома. Туда ходили папа с Маняшей, чтобы спросить про маму у милицейского начальника.
Над часовней всплыла луна. Слабым потусторонним бликом ответили ей окна угрюмых зданий. Над мостовой стали подниматься еле заметные туманные струйки, сливаясь в зыбкую дымку. Маняша попыталась согреться "молитовкой", но слова перепутались, и из распухших губ не вырвалось ни звука. Что делать? Она поднялась и попыталась влезть на цокольный выступ, но оборвалась, оцарапала руки. Меж тем туман над мостовой уплотнился, пропитался лунной желтизной, зашевелился. Показалось, что он хищно подбирается к зданию, под окном которого притаилась Маняша. Наконец носкам обледенелых калош удалось задержаться на цоколе. Маняша потянулась к окну, несколько раз стукнула одеревеневшими пальцами в стекло, но звука не услышала. Позади раздался свистящий шелест - с таким звуком падают шёлковые гардины. Или рассыпаются гадальные карты. Или шуршит бумага меж страниц альбома. А может, слетают с часовни, потерявшей крест, ангелы. Чёрные... Маняша забарабанила в окно. То, что привиделось ей в темноте за стеклом, заставило забыть о звуках за спиной.
Затеплился огонёк - один, другой, третий. Над тонкими восковыми свечками, расставленными в розетках, заиграло пламя, стреляя крохотными искорками. Вспыхнули рогатые подсвечники, и стала видна комната: круглый стол с большим зеркалом, диваны, шкафы с книгами. Две девушки в длинных, до пят, рубашках. В Маняшиной голове, рассыпаясь эхом, зазвучали голоса.
- Готова? Да не бойся, трусиха. Слова-то помнишь? Не перепутай! Нужно поторопиться - вдруг нянька придёт? Нажалуется Софье Павловне, - частила рыжая толстуха.
- В папенькин кабинет не зайдёт. Икон нет - креститься не на что, - попыталась пошутить вторая девушка, оправляя льняные волосы вздрагивающими пальцами.
- Крест снимай, а то ничего не получится, - заявила рыжая.
- Не хочется. Да и нянюшка всегда говорит... - сказала беленькая и затеребила шнурок на шее.
- Ладно. Слушай няньку. А ко мне больше не подходи. "Оба мне милы, а кого люблю, не знаю. Раскинь карты, Любаня. Не есть, ни спать не могу, вся истомилась...", - передразнила рыжуха и строго добавила: - Снимай крест. Сейчас или никогда!
Беленькая опустила руки, склонила голову, босой ногой трогая свёрнутый ковёр возле начерченного круга на полу.
Рыжая Любаня стала сердито гасить толстые белые свечи. Потом подошла ко второй девушке и резким движением сдёрнула шнурок с её шеи. Направилась к двери со словами: "Действуй, Наташка! Вот же клуша!"
Наташа в мигающем свечном свете подобралась к зеркалу, стараясь не выйти из круга. Зашептала что-то, поставила перед рамой стакан с водой. Бросила туда крошечный сухой букетик и снова зашептала. Девушка не поднимала глаз от полированной поверхности стола и не могла увидеть того, что было доступно взгляду Маняши: вода из стакана исчезла белым парком, а в сиянии амальгамы появилось чёрное пятно. Через миг углы рамы распались, и на месте стола и зеркала возникла фигура в чёрном. Двинулась к Наташе... Девушка взглянула на выходца из зазеркалья и отпрянула. Вместо двери подбежала к окну. Маняша ясно видела, как выцветают веснушки на молочно-бледных щеках, как от страха расширяются зрачки. Наташа обернулась к вызванному демону и попыталась защититься: в чёрный силуэт полетели вещи, видимо, находившиеся на столике или козетке у окна: пяльцы с вышивкой, гимназическая фуражка, книга. Маняша позабыла, где находится и что мёрзлые калоши еле держат её на скользком цоколе, отчаянно завизжала. Мгновение спустя, когда пальцы упустили мраморный обналичник, она успела увидеть: Наташа услышала вопль и заметила девочку за окном. А на чёрном лице твари из зеркала блеснули желтоватые глаза. И они смотрели прямо на неё, Маняшу!
Тупая боль пульсировала в затылке, ломило плечи и поясницу... Над ней гудели голоса:
- Машенька... Девочка моя... С ума бы сошёл, если б ты не нашлась! Спасибо, товарищи, спасибо. Жена пропала, а тут приехал с завода - свояченица по квартире мечется. Ни дочки, ни няньки...
- Ребёнку государственное обучение и общественное воспитание нужно, товарищ Кругликов. Нянькин надзор только для младенцев. Такая большая девочка умудрилась потеряться на соседней улице! Отдайте дочь в детскую коммуну или в школу и трудитесь спокойно.
- Где вы её нашли? И кто... век буду благодарен, ведь у меня, кроме дочери, никого.
- Наш сторож обнаружил. Под окнами Управления. Еле отогрел, врача вызвал. Спрашивал её: "Как тебя зовут?" А она только крестилась и бормотала: "Господи, защити и помоги!" Безобразие это, товарищ Кругликов. Домашние дети хуже беспризорников. Те хоть позаботиться о себе умеют. Если бы вы сразу к нам не обратились, то отправили бы вашу молчунью в детский дом.
Маняша проболела до середины лета. Тётя Люба ушла из артели и ходила за ней. А папу отправили в командировку. Сразу же после его отъезда в бывшую нянину комнатёнку подселили жильца, и груда вещей вместе с сундуком перекочевала к Маняше под кровать. Вскоре отыскался старый альбом. Чья же фотография выпала из него и почему это означало череду несчастий? И как всё это - исчезновение мамы, смерть няни, сон про девушек Наташу, Любу и чёрного гостя из зеркала - связано с её злоключениями? Душными июльскими сумерками, когда даже вода из колонки была тепловатой, а цветы под растворёнными окнами пахли пылью, Маняша рассказала тёте о том, что увидела на площади.
- Не может быть, - произнесла Люба и нервно поправила кудряшки, которые появились согласно какой-то странной моде вместо уложенной короной косы. - Наверное, тебе мама рассказала... Или няня...
Маняша не стала возражать: все силы ушли на то, чтобы не разреветься. Теперь некому сказать такие обычные слова - мама, няня... Когда в предательски мокром носу просохло, Маняша спросила у тёти, которая о чём-то мрачно размышляла:
- А Чёрный из зеркала пришёл? Куда он потом делся?
Люба скрестила руки, потёрла предплечья, будто в такую жару её обдало ледяным ветром. Да тёте и вправду стало холодно, даже задрожала! Маняша потянулась к ней, но Люба резко встала с кровати, нагнулась и с усилием вытянула нянин сундук.
- Какой ещё Чёрный? - недовольно буркнула, смахивая со лба выбившиеся кудряшки. - Не выдумывай. Наташенька в тот вечер со своим наречённым рассталась. Правильно поступила, голубушка моя, не оставь её Господь, на каком бы свете сейчас ни была...
- А почему рассталась? - продолжила допытываться Маняша. Вечерняя духота разбавилась слабым ароматом, похожим на душистый дым церковных свечей. Может, такой запах у печали? Или у няниных вещей, которые разворошила тётя?
- Вот она! - со злым торжеством воскликнула Люба, вытаскивая из груды открыток фотографию.
По причудливо обрезанным краям Маняша признала ту, которая испугала няню, и не удержалась, спросила:
- Тётя, а кто на карточке?
- Тот, кто сейчас навсегда исчезнет! - ответила Люба и принялась рвать фотографию.
Толстая картонная основа не сразу поддалась. Маняша соскочила с кровати и схватила тётю за руки. На мгновение успела увидеть темнолицего мужчину возле великолепного коня с белыми чёлкой и хвостом. Прошептала: "Чёрный всадник" и отошла.
Люба, казалось, ничего не услышала. Однако когда смела клочки веником и высыпала в ведро, тихо сказала:
- Выброси всякую ерунду из головы. Он был обручён с Наташенькой. Но променял её на военную службу, а войну - на предательство отечества. И сам был предан. Убит в девятнадцатом году своими же. Но и мёртвым дотянулся до нашей семьи. Оставил друзьям какие-то мемуары, часть бумаг оказалась за границей. Это из-за них Ивана Лаврентьевича год продержали в тюрьме, а моего мужа расстреляли. Вот и Наташенька... - тётя не договорила, задохнулась, но не расплакалась. Подошла к окну, опёрлась руками на подоконник и надолго застыла. А Маняша снова забралась в постель. Под закрытыми веками потекла подсмотренная за окном сцена: вот Наташа остаётся одна, шепчет что-то, вот зеркало темнеет... Потом не стало ничего, кроме суеты и тётиного плача возле кровати, срывавшегося от тревоги голоса папы и тихих увещеваний старенького врача-педиатра, который жил неподалёку. Папа! Папа приехал! Вот бы встать, но не получается, кружится голова. Горячка... Это от слова "горячо" или "горько"?.. Наверное, и от того, и от другого. Потому что так душно, так неприятно резко пахнут загубленные жарой цветы.
В августе Маняшу отвели в коммунарскую школу. Так лучше для какой-то анкеты, которая поможет найти дорогу в жизни. Маняша старательно училась ходить строем с речёвкой, салютовать, горланить песни, вести агитацию, ударно трудиться, потому что читать, писать и решать задачи из учебника арифметики она уже умела. Оказалось, что учиться вовсе не трудно: нужно просто поступать, как все. А после уроков быстрее мчаться домой, потому что двадцать три воспитанника, дисциплинированные на линейках, политинформациях и других занятиях, превращались в хулиганов за стенами школы. Но Маняша никогда никому не жаловалась: главное - не стать врагом пятнадцатилетнему Борьке, мучившемуся с чтением по складам; вороватому Сёвке без правого глаза (выхлестнули в драке) и остальной мелочи. В первый же день у Маняши отняли завтрак - два пирожка с ливером и яблоко. Она не заплакала, а вежливо сказала: "Кушайте на здоровье, завтра ещё принесу". На следующий день её поджидали у входа. И снова Маняша без лишних слов рассталась с завтраком. Папа и тётя Люба посовещались, и Маняша явилась в школу без еды. Не поняла вопроса: "Зажидобилась?" Ответила честно: не дала тётя, и всё, сказала, сиди голодная, не помрёшь. К удивлению, Маняшу тут же приняли в компанию и наделили куском чёрствого пирога. Членство в коллективе (значение слова, часто звучавшего в школьных стенах, Маняша уточнила у папы) никого не спасало от избиений, но её поколотили только однажды, когда физкультурница Инесса Станиславна похвалила Маняшу за опрятность и правильную обувь - парусиновые туфли со шнуровкой. Тётя Люба, плача, смазала ссадины йодной настойкой, но папе не нажаловалась. Хорошо, что он работал от темна до темна и что политзанятия перенесли из-за сбоев в выполнении плана на воскресенье. Он так ничего и не заметил. Через неделю в выходной день был воскресник, а ещё через одну от разодранного уголка губы не осталось следа. Учителям и воспитательнице Маняша объяснила: "Несознательные хулиганы". Они поверили, но физкультурница ядовито ухмыльнулась.
Перед ноябрём Маняша отправилась на свой первый в жизни воскресник. Она шла с речёвкой в коротенькой колонне, впереди развевалось красное знамя, а душу переполняла гордость. Однако радостное торжество растворилось в холодном воздухе с реденькими снежинками: нужно было разбирать завалы мусора на месте снесённой часовни. Той самой, с которой мартовской ночью слетали чёрные ангелы. Маняшины калоши, казалось, приросли к загаженной мостовой, а посмотреть на развалины вовсе было страшно. Бодрые выкрики Инессы Станиславны пронеслись мимо ушей, а когда нужно было спеть хором песню, полную непонятных слов, губы отказались шевелиться и голос пропал. Маняша очнулась: ей сунули в руки лопату, а Борькин голос проревел над шапкой: "Кругликова! Ты в моей пятёрке! Проявляй сознательность, шевелись!" Убежать? Стать врагом? Лишить пятёрку, всё равно что красноармейскую звёздочку, одного луча? Маняша поплелась за носилками, а потом успокоилась. Весело нагребала куски штукатурки и обломки дерева в носилки, бегала с ними к телегам, перекликалась с ребятами: "А мы больше! Мы быстрее!" Грелась у костра, жевала доставшееся ей из "общего котла" яйцо с сухарями, хлебала горячую воду из громадной помятой кружки.
После воскресника было решено поиграть во дворах, окружавших площадь. Незаметно подкрались сизые предзимние сумерки, слились с длинными чёрными тенями. А вскоре особенная, полупрозрачная темнота придавила мир. Маняша спряталась за низким хозяйственным строением, но почему-то никто не шёл её искать. Неподалёку жалобно завизжала пришибленная собака, выругался мужчина, и снова всё затихло. И в глухом молчании деревянных заборов, неприветливых стен и подслеповатых окон раздался стук копыт, фырканье. Нет, это шумит в ушах под овчинной шапкой... Но подложечный страх, до времени затаившийся, проснулся, зашевелился, заставил Маняшу выбраться из укрытия и рвануть прочь, не разбирая дороги.
Скорее, скорее...
Вдруг чья-то жёсткая рука ухватила за ворот ватного пальтишка.
Ноги перестали чувствовать землю, и Маняша безвольно обвисла.
- Что случилось, Кругликова? - раздался неприятный свистящий голос. - От хулиганов убегаешь? Почему одна на улице? Натворила чего?
Маняша открыла глаза и глянула снизу вверх. Суконная юбка, кожаное полупальто с широким ремнём. Инесса Станиславна...
- Давай-ка провожу тебя. Ведь где-то рядом живёшь? - предложила физкультурница.
Маняша было обрадовалась, но страх только пуще заворочался в животе. Слишком прицельным, жёстким, был взгляд прозрачно-зелёных глаз, слишком недоброй казалась усмешка тонких подвижных губ Инессы Станиславны. Но учительница решила всё за Маняшу, взяла её за руку и распорядилась:
- Показывай дорогу.
Маняша так и приплелась к дому, спотыкаясь и оскальзываясь, вслед за энергично шагавшей Инессой.
К великому удивлению, квартира с незапертой дверью пустовала. Маняша сломала несколько спичек, пока зажгла лампу. Инесса, не разуваясь и не скидывая поскрипывавшего при каждом движении пальто, обошла все комнаты, внимательно осмотрела фотографии на стенах, книги в шкафах и полках, пошевелила стопку газет на столике, спросила о каких-то письмах и посылках. Маняша только растерянно хлопала глазами. Физкультурница уселась в кресло, локтём задела край салфетки на этажерке. На пол шлёпнулась тётина колода. Инесса Станистлавна скривила губы и носком ботинка расшвыряла карты. Маняша захотела подобрать их, но наткнулась на взгляд учительницы и отступила. За окном стало совсем черно, и Маняша зажгла ещё одну лампу. Ту самую, под жёлтым плетёным абажуром. Поставила её у окна и стала смотреть в темноту.
Инесса Станиславна, похоже, решила дождаться папу или тётю. Но завела какой-то странный разговор о детском доме, в котором воспитанники получают отличную подготовку к жизни. Зачем Маняше знать об этом доме? У неё есть папа, тётя Люба, мама и няня... правда, в старом альбоме. Маняша принадлежит к роду, которому триста пятьдесят лет. А Инессин голос все более угрожающе насвистывал о непонятном долге, о великой задаче. Маняша видела в тёмном стекле отражение лампы и своих золотисто-русых волос, которые солнышком лучились в межсезонном мраке. Когда учительница заявила: "Всё, хватит. Собери немного своих вещей. Мы уходим" - Маняша не шевельнулась. Потому что за окном взвился на дыбы игреневый конь.
Когда конь встал, перебирая передними ногами, из-за спины Чёрного всадника, не поднимавшего склонённой головы, скользнула на землю женская фигура. Маняшино сердце застучало часто-часто. Фигура приблизилась, чьё-то лицо прильнуло к окну. "Мама!" - закричала Маняша и рванулась наружу.
Высоко-высоко над землёй, там, где нет различий между светом и тьмой, мчится Чёрный всадник. А внизу, объятый ночью, спит народ. Счастливый, но голодный Борька: его пятёрка победила, но избил пьяный отец; сытый Сёвка, который ещё не знает, что торговка-лоточница донесла на него; жильцы старого особняка с выхлестанными окнами бесхозных комнат. Спит Инесса Станиславна, которой почему-то снится обрыв под Маркино. Нутро обрыва приняло много врагов народа. Так отчего же ей снится припорошенный снегом песок?