В шестом часу утра Михайловна по привычке вышла в огород и взвыла: ну что за наказание! Тщательно прополотые вчера грядки напоминали тёмно-зелёный панбархат, из которого в послевоенные годы было пошито матушкино свадебное платье, здравствующее и поныне в виде подушки для табурета. Настырный мокрец отливал серебром и, похоже, издевался над добросовестной хозяйкой. Михайловна потуже стянула платок на голове и недобро нахмурилась. Чертовщина какая-то... Сорняк за ночь поднялся в ладонь высотой. Не обошлось, ох, не обошлось без лукавого. Но ничего, не на ту напал. С Михайловной сроду никто не связывался, и нечистому не поздоровится.
Распахнулось кухонное окошко, из которого послышалось:
- Шура, ты оладушков обещала...
Дед, будь он неладен со своим аппетитом! Михайловна грозно зыркнула в сторону дома и спросила:
- У самого рук нету?
Окошко обиженно захлопнулось.
Михайловна крепче перехватила тяпку и двинулась на врага. Не успела тюкнуть по зелёным кучерявым вихрам, как в калитку застучали.
- Михална, ты гречу видела? Ужас какой-то... Снова знаки появилися. Третьего дня на овсах, а сёдни - на грече.
А вот это посерьёзнее чертячьих выходок на огороде. Гречу посеяли у пасеки. Не будет цветения - не будет и мёда, за счёт которого кормилась деревня в несколько дворов. Михайловна ринулась к калитке, не выпуская тяпку из рук. Напасть какая-то: маленькие, для личных нужд, делянки зерновых кто-то повадился портить разными "знаками". На зеленях рыжели шестёрки из скошенных растений. Люди решили - быть беде. Концу света, смене власти, падению цен на мёд. Работа валилась из натруженных рук, предчувствия туманили головы. Не в меру впечатлительным, к которым относилась и соседка Степановна, были видения. А Михайловне выпадали бесконечные заботы. Мало того, что бесконечно моталась в город, договариваясь с поставками мёда в магазины и рынок, распутывала узелки справок и решений разных комиссий, кланялась непонятно кому и за что. Так вот теперь нужно прекратить вредное роение человеческих мыслей, разъяснить, организовать. Или пропадать со всеми вместе.
- Число зверя... эти шестёрки... диавола число... - задыхаясь, выкрикивала в спину Михайловне соседка.
- Число зверя - сколько это? - спросила, резко остановившись, высоченная костлявая Михайловна у кругленькой низенькой Степановны.
- Шестьсот шестьдесят шесть! Неужто не знаешь? - Степановна врезалсь в твёрдый бок соседки и стала ловить синими губами воздух.
- Сколько у нас шестёрок в наличии?.. Ну, с новыми? - востребовала Михайловна, глядя сверху вниз на облупленный нос Степановны.
При подсчёте он смешно зашевелился. Наконец Степановна выдала результат:
- Девять...
- Так, стало быть "знаки" составят шестьсот шестьдесят шесть миллионов шестьсот шестьдесят шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть, - раздумчиво протянула Михайловна. - А число зверя другое.
- Может... у нас, может, число зверинца! - выпалила Степановна. - Может, нам и жить-то осталось всего ничего... То-то мне тошно, ой, как тошно...
Михайловна рванула вперёд, поднялась на пригорок и остолбенела: гречишная делянка внизу пестрела шестёрками, которые возникали прямо на глазах. А из-под ног тянулись вверх клеверные плети с угрожающе огромными лиловыми цветками; обочь расправляли полотнища лопухи-гиганты, победно качали зонтиками заросли тмина. Михайловна присела прямо на дорожку и спрятала лицо в фартуке.
Дед Савельич поставил мисочку молока в сенях, в правый угол, и сказал ласково:
- Вот, откушай, Сенюшка. Чем богаты, тем и рады. Шура, хозяйка-то наша, всё занята. Оладушков захотелось, но ей, вишь, некогда. Всю жизнь мы с ней работали-крутились, мечтали о покое. Да нету его, видать. Всякие чудеса есть, а вот таких - чтоб сесть рядышком и друг другу в глаза смотреть, ни о чём не думая, - нету.
Не успел Савельич выпрямиться, как вошла Михайловна. Нос опух, глаза заплыли. Глянула на деда с тоской и сказала:
- Пашка, родненький... Давай-ка я тебе блинцов заведу.
Савельич не удивился. Посмотрел на блюдечко - пустое. И лукаво подмигнул тёмному углу.