Аннотация: Воспоминания известного писателя детективного жанра Леонида Словина. Были опубликованы в приложении к израильской газете "Вести" - "Окна" 01.11.2001 стр.30-31
Леонид Словин
Писательское Нагорье
Название этим заметкам подсказал С. В. Михалков. В тот день у председателя Правления СП РСФСР вышло в свет очередное полное собрание сочинений и атмосфера в Объединении детских и юношеских писателей была непринужденной. Среди прочего Герой соцтруда, именитый автор "Дяди Степы" рассказал и о своем видении советского литературного пространства, представлявшегося ему обширным участком земной поверхности, на котором есть и небольшие горы, что лишь слегка поднимаются над окружающей равниной, и плоскогорья, и хребты, а есть также и такие, как Монблан, Эльбрус, Джомолунгма. В этом месте своих объяснений он едва заметно приосанился. Итак, "писательское нагорье". Встречи. Мимолетные разговоры. Ни в коем случае не попытка расставить знакомых писателей по ранжиру, дать характеристику личности или оценку творчества.
Первым мне вспоминается ныне покойный Нотэ (Натан Михайлович) Лурье. В 80-х я был его соседом в подмосковном "Голицыне". Открывшийся после реконструкции Дом творчества писателей - менее престижный, чем знаменитое "Переделкино", более удаленный от Москвы. С маленькой столовой и скромной библиотекой, с кабиной телефона- автомата "межгород" в вестибюле, с балкончиками в небольших однокомнатных номерах по обе стороны коридоров. До реконструкции в "старом" "Голицыне" подолгу жила Анна Ахматова. Постоянными обитателями считались также Юрий Домбровский, забытый ныне Анисим Кронгауз, прозаик Борис Золотарев, поэт Михаил Синельников. Позднее там можно было встретить Анатолия Кима, Владимира Корнилова, Бориса Камова, Михаила Льва, Александра Межирова, Игоря Минутко, Вадима Ковду, Виктора Пронина... В последние годы любила бывать Анастасия Цветаева, сестра Марины. С нею входили в Дом запахи церкви - ладана, свечей, елея. Чистенькие, набожные старушки, навещавшие "матушку", сторонились занятых своим ремеслом постояльцев. С утра в Доме обычно стрекот пишущих машинок, за запертыми дверями приглушенные, а то и хорошо различимые "вражьи" голоса - "Свобода", "Голос Америки", "Коль Исраэль". Кто-то уже работает, кто-то спешит на электричку - собирается по делам в Москву. На пыльной улочке под окнами куры, собаки. Водитель ассенизационной машины Литфонда - единственной в поселке - перебрасывается репликами с писателями, успевшими сходить на станцию за газетами. Разговаривая, он следит за шлангом, заброшенным в автономную канализационную сеть, которой так гордится добрейший директор Дома Михаил Иванович. Забегая вперед скажу, что директор "Голицына" скончался в начале 90-х, когда рухнули цены, писатели повыехали и все громче стали поговаривать о сдаче Дома в аренду западнонемецкой автомобильной фирме. Директор скончался скоропостижно, а вслед за ним, возвращаясь с его поминок, умер и замерз на дороге и водитель той самой машины...
Но перед тем Дом жил весьма патриархально, по-деревенски. Вечерами все обитатели собираются в крохотном зале у телевизора, смотрят "Время". Тут и поэт - будущий главный редактор антисемитской газетенки "Пульс Тушина", и известный литературный критик - будущий постоянный автор не менее зловонного "Дня", и диссидент, и будущий оле хадаш, и татарский националист, выпускающий первую татарскую газету на латинице... "Патриоты" и "русскоязычные" - как их будут называть позже - вместе смотрят программу новостей, до открытой взаимной неприязни времени остается немного...
То лето было непривычно жарким, вентиляторов в комнатах, естественно, не было. Нотэ Лурье большую часть дня работал в своем номере - раздетый по пояс. Полный, одышливый, он стучал на малю-ю-сенькой, почти игрушечной печатной машинке со шрифтом на идише, такой крохотной, что кажется, место ее было в кунсткамере. Нотэ охотно уделял время соседу. Положение мое среди литераторов не было типичным. В то время как большинство из них по будням шло к письменному столу, в редакции газет или журналов, я отправлялся на службу в милицейскую контору и напрочь забывал о литературе. Старший опер, а потом заместитель начальника отделения уголовного розыска на каширском направлении Московской железной дороги... Так это тогда называлось. Мои соседи по Дому творчества не могли об этом не думать, хотя бы невольно.
Может, поэтому Нотэ поведал мне о своем опыте общения с советскими правоохранительными органами. Это было во время его ареста в Одессе после войны. Областное управление МГБ размещалось в доме, который еще недавно занимали обычные жильцы. По иронии судьбы Нотэ Лурье допрашивали в той самой квартире, где он часто бывал, в которой прежде жили его друзья. Слушая непрекращающуюся брань и угрозы следователя, он постоянно видел перед собой карандашную отметку на косяке двери, которую когда-то нанес своей рукой; отметка соответствовала росту ребенка его друзей.
- Неприятнее всего, - вспоминал Нотэ, - были потоки изощренной ругани, которые постоянно изрыгал следователь. Его брань действовала на меня особенно. Не говоря уже об остальном. Поэтому можно себе представить мою радость, когда однажды он явился на допрос не один, а с миловидной женщиной-машинисткой. Я вздохнул. По крайней мере в этот день можно было не опасаться грубости... Я почти спокойно смотрел, как женщина поставила на стол пишущую машинку, села, поправила прическу, положила пальцы на клавиатуру и приготовилась печатать. Следователь пристроился сзади нее, стоя, чтобы поверх ее плеч видеть напечатанные строки. "Итак, - он чиркнул спичкой, прикурил. - Приступаем... Я, старший следователь УМГБ по Одесской области..." - медленно, чтобы машинистка успевала печатать, он продиктовал свою должность, звание, затем мои анкетные данные. - "С соблюдением требований статей... УПК УССР... Напечатала?" - В кабинете-квартире было тихо. Слышался лишь стрекот пишущей машинки. - "Идем дальше... Вопрос подследственному Лурье..." - "Готово".
"Почему до сего дня... - с непередаваемой интонацией почти по слогам начал следователь, - вы пытались ввести в заблуждение следственные органы... - Нотэ замер. - ...А сегодня решили рассказать всю правду о своей антисоветской деятельности..." - "Что вы там такое говорите?! Какую "правду"?! Какая "антисоветская деятельность"... Что такое?!" - закричал Нотэ. - "Сиди, твою мать..." - шуганул его следователь и тут же затейливо продолжил про Бога, душу и все остальное. Присутствие машинистки нисколько его не стесняло. - "Готово? Идем дальше. От-вет подслед-ствен-ного Лурье..." - "Лурье... - подтвердила женщина. - Есть". - "...До сегод-няш-него дня я на-деял- ся, что мне все же удастся обмануть наши славные чекистские органы, но теперь я убедился, что надежды мои были напрасны..." - "Что?! Что такое?! - Нотэ сорвался на крик. - Какие надежды?! Что вы там такое пишете?!" - "Молчи, - на этот раз он сразу начал с души, а потом уже перешел к Создателю. - Продолжаем. Готова? ... Были напрасны... А потому решил рассказать следствию о своей антисоветской деятельности все откровенно от начала и до конца..." Протестовать было бессмысленно. Вопрос - ответ, вопрос - ответ... Ребром поставленный "вопрос" и "чистосердечный ответ" вместе тянули минимум на 25 лет исправительно-трудовых лагерей.
Протокол был составлен иезуитски. Иногда чекист вроде проверял обвиняемого, мол, не увлекся ли тот в порыве покаянных признаний. Не наговорил ли, упаси Бог, лишнего на себя! Останавливался, спрашивал: "Обвиняемый, вы действительно показываете здесь все, как было? Не оказывалось ли на вас во время следствия какого бы то ни было давления со стороны проводящих следствие органов?" - "Нет, нет... - заверял обвиняемый. - Что вы?! Как можно?! Даваемые мною показания являются абсолютно добровольными..." Покаяние во всех смертных грехах в изложении одесского следователя то и дело перемежалось грубой лестью в адрес "славных чекистских органов", "родной партии" и ее "славного центрального комитета". В годы, когда признание обвиняемого считалось "царицей доказательств", одного этого протокола допроса было достаточно для обвинительного приговора. Не знаю, написал ли Нотэ Лурье об этом.
Однажды в те же дни я застал Нотэ читающим письмо редактора, приложенное к полученной им верстке. Отирая пот с озадаченного лица, он недоуменно рассказал о том, что произошло. Речь в письме редактора шла об очередном переиздании его романа "История одной любви", который не требовал новой редактуры, и потому было более чем странным получение и самой верстки, и письма. "История одной любви" был последним крупным произведением писателя и, может, поэтому, как казалось, более любимым. Я не раз видел: лицо его оживлялось, когда он говорил о нем. Сам я ставил эту вещь, казавшуюся мне немного придуманной и сентиментальной, ниже, чем его "Степь зовет". Но Нотэ Лурье, повторяю, считал иначе...
В центре романа, помнится, чистая платоническая любовь пожилого интеллигентного человека, который напомнил мне самого Нотэ, и молодой, тоже интеллигентной, симпатичной замужней женщины, верной жены ее любимого еврейского мужа. Главные персонажи романа жили в разных городах, встреча их произошла в третьем. Вернувшись домой, женщина много рассказывала мужу о своем новом друге. В сцене, вызвавшей замечания редактора, героиня и ее добряк-муж готовились достойно встретить прибывающего желанного гостя... Не имея под рукой текста, я ручаюсь только за смысл.
- Боря (может, Сеня)! - просит героиня мужа. - Сегодня у нас дорогой гость. Будем праздновать. Срочно сходи на угол, в магазин. Купи бутылку самого лучшего вина...
- Но зачем для этого идти в магазин, Лия (может, Хана)?! - отозвался муж. - У нас буфете несколько бутылок прекрасной мадеры и еще портвейн...
Роман был написан до объявленной Генеральным секретарем ЦК КПСС Горбачевым известной кампании по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Поэтому этот невинный диалог супругов и вызвал замечание издательства. В присланной Нотэ верстке имелись исправления в духе текущего момента, внесенные твердой рукой редактора. Исправления не успели согласовать с автором на месте ввиду его отъезда, поэтому прислали заказной почтой. В новой редактуре описанный эпизод выглядел примерно так.
- Сеня (может, Боря)! - просит жена. - Сегодня у нас дорогой гость. Будем праздновать. Срочно сходи на угол, в магазин. Купи бутылку самого лучшего лимонада...
- Но зачем для этого идти в магазин, Хана (может, Лия)?! - пожимает плечами муж. - У нас в буфете несколько бутылок прекрасного лимонада и еще "крем-сода"!
Нотэ показал и еще одну правку в таком же духе. По еврейскому обычаю на свадьбу, писал он в другом месте, гостям выкатили во двор бочку доброго красного вина. Редакторская рука во исполнение указа Президиума Верховного Совета СССР "Об усилении борьбы с пьянством" выправила это таким образом: на свадьбу по еврейскому обычаю гостям выкатили во двор бочку доброго хлебного кваса. Не знаю, появился ли роман с теми правками, какие предложило издательство или же Нотэ Лурье, используя свой авторитет, смог добиться восстановления первоначального текста. Не знаю. Но авторитет и признание у Нотэ Лурье были. Он, несомненно, входил в первую обойму советских еврейских авторов. "Евр. сов. писатель (р. 1906), - сообщает о нем "Советский энциклопедический словарь". - Социально-психол. ром. "Степь зовет" (1932, 41) о коллективизации, ром. "Небо и земля" 1963-64) о Вел. Отеч. войне. Ром. "История одной любви" (1976)".
Последнее время я нечасто слышу его имя. Не так давно в газетной статье, посвященной еврейским участникам Первого съезда советских писателей, он, тем не менее, был помянут. "Юношеский максимализм", "революционный романтизм"... И это все. Почему я вспомнил его первым? Может, из-за романа "Степь зовет" - безыскусного гимна сталинской коллективизации, обернувшейся голодом, репрессиями, кровью... "Это мощная книга, - писал о романе Эм. Казакевич, - полная духовного здоровья и уверенности в правоте нашего дела, проникнута любовью к людям советской деревни. Природа Украины, южноукраинских степей изображена в ней с почти восторженной любовью". В адрес поколения Нотэ Лурье и сегодня еще летит масса стрел. Антисемитам радостно смаковать реестры еврейских фамилий - комиссаров, следователей, прокуроров, высших военачальников - всех без разбора. Их соплеменники пожимают плечами, не знают, что возразить. Между тем трагические заблуждения поколения еврейских юношей и девушек, увидевших в победившей советской власти силу, способную помочь им реализовать себя в качестве граждан в стране, где у их родителей, дедов и бабок было одно право - право на прозябание, имеют свое оправдание. И можно ли забыть, что советская власть сама очень скоро и очень жестоко разобралась почти с каждым из них, а заодно еще и с сотнями тысяч других, неевреев, полных наивных юношеских иллюзий насчет быстрой и полной реконструкции общества...
