Аннотация: Два мастера англоязычной литературы - Г.Ф. Лавкрафт и Т. Лоуренс-Аравийский - сравнительная характеристика.
сцилла и харибда
Творчество Говарда Филлипса Лавкрафта дошло до русскоязычного читателя с опозданием, ставшим фатальным. Вины автора в этом, конечно же, нет. Последовавшие в последние годы издания познакомили практически всех заинтересованных с его книгами, а недавно видал я анонс издания и апокрифического Некрономикона. Но осадок, как говорится, остался...
Для человека знакомого с творчеством Стивена Кинга и разнообразными киноужастиками, Лавкрафт кажется не менее патриархальным и целомудренным, чем какой-нибудь отредактированный фольклор. Всякий раз, когда автор повествует об источнике страха, перо его как бы отказывается изобразить открывшуюся воображению картину. Для современного читателя все это нагромождение эпитетов - нестерпимо жуткий, нечеловечески ужасный и многочисленные прочие - скорее, свидетельство о бессилии художника. Аналогичные страшилки можно найти, например, в тетралогии М. и С. Дяченко о Третьей силе. Автор пугает, а читателю не страшно. Потому, что читатель развращен и пресыщен ежедневным, обыденным ужасом современного существования. Так сказать, от воплощения идей Кафки, перешли к пусть третьесортным, но от того не менее жутким триллерам. Молчание агнцев - отдыхает по сравнению с любой газетой - зверские убийства и изнасилования, каннибализм, немотивированная жестокость, одним словом, апогей насилия. На этом фоне Лавкрафт может испугать лишь аудиторию младшего школьного возраста. Да и то не всякую.
Поэтому, не касаясь авторского мастерства, неразрывно связанного с проблемой адекватности переводов оригиналу, остановимся не столько на том, как Лавкрафт пугает, сколько на том, чем именно и для чего он это делает. В трехтомнике, вышедшем в издательстве Гудьял, помещена статья самого автора об истоках литературы ужасов. В ней он совершенно точно указывает дату и причины рождения жанра - литература ужасов стала одной из многих реакций на Просвещение. В светлом и просторном, рационально рассчитанном и объясненном Дворце Разума, построенном просветителями, ужас, непонятный и непознаваемый, был - до поры до времени - вытеснен на чердак или в подвал. Просто потому, что навести порядок во всем хозяйстве сразу, было нелегко. Природа, как водится, не терпит пустоты, и, в образовавшейся эколого-литературной нише, завелся готический роман. Впрочем, вел он себя вполне мирно-благородно, ну там цепями погрохочет да кровавые пятна на паркете оставит - баловство одно и боле ничего предосудительного.
Первым сигналом о том, что весь Дворец Разума поражен концептуальной гнилью, стал Франкенштейн Мэри Шелли. Внезапно выяснилось, что Царство Рационального может порождать куда более страшных демонов, чем его необразованные противники и предшественники. Источником опасности стал ученый, из любопытства выпускающий жутких джиннов из бутылки. Тоже своего рода аллюзия на разнообразно-захватывающие эксперименты наследников французских просветителей с гильотиной и Высшим Существом.
Рассуждение, конечно, верное - чего еще от этих чудаковатых яйцеголовых можно ожидать; даже самый приличный из них, доктор Джекиль, таил в себе жуткие страсти. Это наталкивало на крамольную мысль: может быть, все так называемые цивилизованные люди, мягко говоря, ненормальны? За дело взялся другой доктор, Зигмунд Фрейд. он доказал, а битвы Первой мировой подтвердили, что болезненное раздвоение личности на человека в котелке и визитке и дикаря с дубиной - врожденное свойство существующей западной цивилизации.
Кажется, для Лавкрафта такое заключение не было откровением. Он всегда был твердо уверен, что Враг рядом и всегда стремится, прорвав непрочные, почти иллюзорные границы, ворваться в мир. Более того, в прошлом Враг уже был на этой земле и, скорее всего, она в большей степени принадлежит ему, чем нам. Враг, в понимании писателя, был не пресловутым христианским дьяволом - того можно было попытаться обдурить или хотя бы договориться. Сатана для Лавкрафта был слишком человечен.
Подлинный ужас заключается в том, что Враг - Чужой. Его враждебность определяется именно тем, что он чужд всем органам человеческих чувств. Лавкрафт не объясняет и даже не старается объяснить, в чем именно эта чуждость заключается. Для него все просто и ясно - чуждо, значит, отвратительно, богомерзко. Последнее слово является ключевым - мерзко не только для бога, но и созданного по его образу и подобию человека. При этом Лавкрафт не отказывает Чужим в определенном культурном человекоподобии - у этих древних рас существуют религия (пусть с мрачными и малопонятными ритуалами), архитектура, изобразительные искусства, письменность, им не чужды исследовательский азарт и научные озарения. При всех их физиологических отличиях от человека, они практически дублируют структуру человеческого сообщества. И, несмотря на то, что их достижения внятны хомо сапиенсу, Чужие все же бесспорно омерзительны.
Спрашивается: почему? Видимо, именно в силу своей зеркальности. Может ли не быть отвратительным создание, столь точно дублирующее все социальные проявления человека и при этом человеком не являющееся? Лавкрафт дает однозначный ответ. Никакого диалога с этими существами, по его мнению, быть не может: они просто сожрут человечество в один присест и лишь сыто цыкнут зубом (жвалом?) напоследок.
Лавкрафт, тем самым, развивает намеченное еще Уэллсом направление - встреча с любой цивилизацией, отличной от человеческой, будет для людей губительна. А посему все попытки ученых приблизить эту встречу должны быть прекращены и настрого запрещены. Скорее всего, любая наука вообще должна быть ограничена - ибо при своем безостановочном развитии даже какая-нибудь квази-безобидная филология может столкнуть род людской лицом к лицу с чудовищами.
Кто же эти Чужие? Это, как правило, не уроженцы Земли - в свое время и они прибыли из далеких созвездий. Но, в любом случае, созданная ими цивилизация во много раз древнее человеческой. Мало того, она ближе к мистическим истокам Вселенной - столь же жутким и леденящим человеческую кровь, как и сама. Впрочем, с точки зрения Древних, их ритуалы и боги не чудовищнее Пасхи, Рождества или Рамадана и могут испугать лишь человека. Если исходить из того, что сила религии определяется ее близостью к основным законам породившей ее вселенной, то культы Древних по Лавкрафту в миллиарды раз сильнее любой традиционной человеческой религии. И, потому, против Чужих никакие заклинания и крестные знамения не помогают.
Когда Лавкрафт вдается в описания Чужих и Древних, то нагнать страх на читателя ему удается еще меньше, чем при помощи запугивающей лексики. То ли еще мы видали на экране. Скорее возникает ощущение непосредственной угрозы автору. Тут нужно понять, что писатель пытается передать нам свой собственный ужас и так ли уж важно, где находится его источник - в авторской спекулятивной фантазии, нездоровой психике или же это, чем черт не шутит, проявления некого провидческого дара.
В чем же источник страхов Лавкрафта? Как известно из его многочисленных писем и дневников, он испытывал истерическую, неудержимую ксенофобию; не ненависть к чужакам, а именно боязнь их, особенно остро проявившуюся в последние годы жизни страхом перед эмигрантами из Старого Света. То, чего панически боится Лавкрафт, угрожает впитанному с молоком матери пониманию рациональных нормы и номоса мира, достаточно простых и внятных. Золотой век в этой версии четко описывается протестантским идеалом первых колоний на Восточном побережье, который при желании можно легко вульгаризировать до пресловутого WASP. Родное и хорошо известное - в данном случае не только лучшее, но и Единственно Приемлемое. Все остальное - нечеловеческое и, значит, бесчеловечно и античеловечно.
Лавкрафт предвещает явление Грядущего Хама - в его интерпретации это силы темные, изначальные, хтонические, возвращающиеся из векового небытия, для того чтобы погубить своих легкомысленных и недальновидных потомков - без компромиссов и сожалений. Это силы Изначальной Традиции, по сути своей противостоящие протестантскому Либеральному Идеалу. Предвидел ли автор тем самым наступление исламского фундаментализма? Вряд ли, просто как любой творец, он чутко улавливал малоощутимые подвижки последних предвоенных лет и экстраполировал их с помощью воображения в апокалиптические картины убийственного столкновения цивилизаций. Негуманоидная форма Чужих у Лавкрафта - не более, чем эвфемизм; люди, относящиеся к любой другой расе, нации или культуре были не менее чужды ему, чем пушистые зверюшки с Альфы Центавра.
Альтернативой контакта по Лавкрафту стал модель, предложенная другим англосаксом-протестантом, знаменитым Лоуренсом Аравийским, в его книге Семь столпов мудрости. В отличие от американского мистика и духовидца, англичанин, изначально прагматик и авантюрист, сталкиваясь с арабской хтонической традицией, приходит к ее романтическому воспеванию. В ней он находит ту незамутненную, почвенную мощь, которая, по его мнению, преобразовавшись, изменит вслед за собой и всю истощившуюся и изолгавшуюся европейскую культуру. Европейская цивилизация, лишенная корней, искренности и, как следствие этого - будущего, нуждается во вливании исконной, жизненной идеологии, в кардинальном опрощении и консервативнойреволюции.
Подход Лоуренса оказался близок многим британским исполнителям среднего звена - тем, кто должен был на практике нести Бремя Белого Человека. Ноша оказалась непосильно тяжела и тут было не обойтись без в большой степени надуманного романтического флера. Нет никаких сомнений, что такая система воззрений привела к тому, что романтический либерализм благодушно наблюдал за усилением арабского национализма и потакал его первым, еще нетвердым шагам. То, что Лавкрафту казалось гибельными шагами Командора, для Лоуренса было поступью Избавителя, едва ли не Мессии. Весьма символично, что рассуждения бравого разведчика нашли поддержку у Бернарда Шоу, симпатизировавшего одно время политическим взглядам как Сталина, так и Гитлера.
Подобная диверсия против самих основ цивилизации не могла остаться безнаказанной. Доброжелательное сочувствие, сдобренное гипертрофированным экономическим расчетом, быстро превратилось в бесхребетное попустительство, либерализм закономерно выродился в анемичный оппортунизм, а романтика, доведенная до логического предела, заменила инстинкт самосохранения стремлением к смерти. Предсказание Говарда Филлипса Лавкрафта начало сбываться - открыв дверь силам Традиции, цивилизация выписала самой себе приглашение на казнь, широко распахнув двери перед собственным безжалостным палачом.
Ближайшее время покажет, осуществится ли вторая часть предсказания.