Снова базар. Свидание через тридцать лет. "Помоги мне, Стёпа!". Я иду в гестапо
И вот завтра - уже сегодня.
Я бегу от троллейбуса к скверику у цирка, и сердце мое тревожно бьётся - ничего не случилось ли, чего доброго, с Чаком. Там он или нет его? Есть!
Сидит. Улыбается. И старческие морщинки его на щеках разглаживаются от этой улыбки, а возле глаз на висках собираются в лучистые пучочки.
- Здравствуй, Стёпа! Садись, друг мой дорогой! - Он нежно обнимает меня за плечи. - Сама судьба, видно, послала меня тебя, чтобы перед последней своей репризой я снял с души камень, что висит на ней столько лет. И как это я угадал тогда в цирке, что ты именно тот, кто сможет мне помочь! Ну, хорошо. - Улыбка на его лице погасла, он вздохнул. - Для тебя, Стёпа, война - Великая Отечественная - такая же давняя история, как и Октябрьская революция, как и дореволюционное время, где мы с тобой уже побывали. Да и то сказать - сорок с лишним лет с её начала... А для меня - будто вчера была та ночь двадцать второго июня, когда я проснулся на рассвете от взрывов, не понимая, что это такое (гитлеровцы же начали с того, что сбросили бомбы на наш Киев). И в солнечное воскресное утро еще ничего не понимал. В этот день должно было состояться открытие Центрального киевского стадиона. Я был завзятым болельщиком и собирался пойти на встречу киевских динамовцев с армейцами. Но.. Я пошел не на матч, а на фронт. Я тебе говорил, что в гражданскую воевал у Щорса. Был командиром взвода пулеметчиков кавалерийского полка. И вот эта специальность через двадцать лет мне пригодилась. Принимал участие в обороне Киева. Раненный, попал в плен. Был в страшном Дарницком концентрационном лагере военнопленных. Сбежал. Мать моя еще была жива тогда. Дома переоделся и скрыл от оккупационных властей, что командиром воевал против фашистов. Для них я был артистом цирка, который сгорел в первые дни оккупации. Устроился работать грузчиком на вокзале. Потом связался с подпольным железнодорожным райкомом, которым руководил Александр Сергеевич Пироговский... Он погиб за месяц за освобождения Киева. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Наш железнодорожный райком был основной базой для подпольного горкома партии при создании партийного подполья в Киеве. Особенно в самый тяжелый, начальный период фашисткой оккупации. Мы выпускали антифашистские листовки, сводки Совинформбюро, устраивали диверсии: портили паровозы, выводили из строя пути, один раз пустили паровоз на разведенный поворотный круг, чем прервали на несколько месяцев работу депо Киев-Московский. Потом пустили под откос воинский эшелон с гитлеровцами на перегоне Дарница-Бровары. Про это можно долго рассказывать. Страшное, бурное и трагическое было это время - целая отдельная жизнь. Для скольких друзей и товарищей моих она тогда оборвалась! - Чак на минуту замолк, печаль появилась в его глазах.
- Скажите, -отважился спросить я тихо, а что стало с тем мастером... Иосифом?
- Погиб... В Бабьем Яру.. - Чак вздохнул. - Не смог уехать из Киева. Тетка его ("невеста Мохомовеса", помнишь?) была очень стара, за девяносто, из дома уже не выходила. Расстреляли немцы... Почти сто тысяч... Тот страшный день двадцать девятого сентября... Нескончаемым потоком тянулись люди по улицам Киева: по Жадановской, мимо базара, по Дмитровской, по Лукьяновке, туда, на Сирец - молодые, старые, дети... Немощных везли на тачках. Молодые шли и смеялись, не зная, что их ждет... А потом зазвучали пулеметные очереди в Бабьем яру... Сколько людей погибло!И мирных жителей, и военнопленных. Не обошла беда и наше подполье. Особенно во время массовых арестов летом сорок второго, когда в подполье проникли провокаторы. Тогда были арестованы секретари Шевченковского, Октябрьского, Московского райкомов партии, много членов горкома.
Нашему Железнодорожному райкому благодаря умелой конспирации удалось сберечь своих людей. Но был отдан суровый наказ: предельная осторожность, ни одного рискованного шага, "рискуешь собой, рискуешь товарищами, даже не сказав ни слова, своим провалом ставишь под удар тех, с кем контактировал..."
И вот в один осенний день сорок второго я должен был встретиться на Евбазе со связной, чтобы передать ей пакет с листовками. Листовки лежали в середине аккуратной вязанки дров, обвязанной веревкой. Я специально делал такие вязанки "с секретом": в поленьях выпиливал тайник для листовок. В крайнем случае всегда можно кинуть поленце в огонь. И передачи связной на базаре вязанки не вызывало никакого подозрения - я продаю, она покупает. Дрова тогда в Киеве продавались на базарах маленькими вязанками! И еду готовили, и отапливали только дровами. В тех домах, где не было плит, ставили "буржуйки" или маленькие плитки. Идешь, бывало, по Киеву и видишь: стоит большой многоэтажный дом, и из многих окон, наполовину фанерою вместо выбитых окон "застекленных", высовывается из квартиры труба, из которой клубиться дым.
Так вот. Пошёл я, значит, на Евбаз. В руках вязанка "с секретом". Иду по базару. Уже и связную свою вижу. Стоит, держа в руках тарелку с варенным сахаром, - плиточки такие, чуть больше половины спичечного коробка. Тогда же сахара не было, чай пили или с сахарином, или вприкуску с такими же плиточками, десять рублей штука. Одна плиточка на всю семью. Иду, значит... Вижу, около фонтана сидит на земле какой-то дед с бородой, в руке у него кукла, на палец надета (как в кукольном театре это делается), и он с ней разговаривает. Что-то ей говорит, а она ему отвечает. Впечатление такое, что кукла сама отвечает. Ну, я сразу понял, что это чревовещание. А люди, которые деда окружили, смотрят, смеются.
Присмотревшись я, прислушавшись, и сердце мое болезненно стиснулось. Это был Стороженко. Пётр Петрович Стороженко, Пьер. Тот самый клоун Пьер, благодаря которому я и связал свою жизнь с цирком, сам стал клоуном.
Я не видел его тридцать лет. Даже не думал, что он еще жив. Но это был он. Годы изменили его. Он стал как будто меньше, полысел, у него была борода, но я узнал его...
Но всё-таки в сердце закралось сомнение: а что, если я ошибаюсь? Сколько же лет минуло! И, хотя шел на задание, я не мог пройти мимо. Он как раз закончил своё "представление". В шапку посыпались мелкие деньги. Он молча кивал, благодаря... Вот сейчас он поднимется и исчезнет, может, навсегда.
И я отважился...
- Тереза... - сказал я тихо. Это он услышал. Повернул голову и встретился со мной взглядом. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Он напряженно вспоминал (я тогда был двенадцатилетним мальчиком, а теперь мне было сорок два), и вдруг морщинки на его лбу разгладились, лицо осветилось улыбкой - он вспомнил, он узнал меня. Несомненно, это был Пьер. Это был Стороженко.
- А... - радостно начал он.
И вдруг... Он появился так неожиданно, этот здоровенный полицай в черной форме с серыми обшлагами, будто из-под земли.
- Вставай! - рванул он за плечо Стороженко. - Вставай! Ну!
Стороженко растерянно глянул на полицая, потом на меня.
- Что? За что?
- Там разберутся! Идем! Ну!
Стороженко снова растерянно глянул на меня, ища поддержки и защиты (по всему было видно, что он искренне не знал за собой вины и не понимал, за что его забирают).
Но... У меня в вязанке были листовки. А в нескольких метрах от нас стояла связная. Она тоже могла выдать себя, если бы меня задержал полицай. Я не имел права рисковать.
Я отвернулся и, делая вид, что не знаком с ним, пошел прочь. Мне казалось, что спину мне прожигает его изумлено-укоризненный взгляд. Отойдя, я обернулся. Полицай запихал Стороженко в черный "опель-капитан", что стоял на углу, возле кинотеатра. Больше я никогда не видел Стороженко. И всю жизнь жгло у меня под сердцем при воспоминание о нем, о том, что он помер, думая, будто я просто испугался и, спасая собственную шкуру, даже не попробовал заступиться за него, вырвать его из рук полицая.
- Стёпа, скажи, если бы мы сейчас перенеслись в тот день, ты смог бы поехать вместе с ним и, выбрав момент, рассказать ему обо всём? - Чак смотрел на меня умоляюще и одновременно как-то виновато.
- Ну, конечно! Конечно! Как вы можете сомневаться? - пылко сказал я.
- Но тебе, может, придётся увидеть такое, что и в кошмарном сне не приснится... - Чак тяжело вздохнул. - Фашисты - это фашисты...
Мороз пробежал по коже, но я ответил:
- Вы же сами говорили, что опасности для моей жизни быть не может. А если так, то... Пионеры-герои в моем возрасте совершали настоящие подвиги, головы сложили, а тут... Ничего! Не волнуйтесь!
- Ну, спасибо тебе! - Чак взял меня за руку. - Тогда...
Я уже начал привыкать к этому внезапному звону в голове, минутному затемнению и переходу в другое временное измерение.
... Чак стоял передо мной, одной рукой держа меня за руку, а в другой круглую, обвязанную веревкой вязанку дров - молодой, для своих сорока лет, подтянутый, мускулистый, хотя и с небритым утомленным лицом (наверно, ночью разгружал вагоны).
У всех людей на базаре лица были какие-то серые, истощенные. Да и весь базар был серо-черный, без ярких цветных пятен, словно на экране черно-белого телевизора.
Он был вроде и тем, что я уже видел, дореволюционным базаром, и не тем. Железной церкви не было. На её месте большой круглый фонтан без воды.
И базар малолюдный, убогий. Почти весь он состоял из "барахолки", из раскладки, еще более жалкой, чем та, дореволюционная. И совсем было мало тех, что торговали продуктами. Тут стоял дядька с мешочком картошки, а там стояла бабуся с зеленью.
А вот тётка стоит возле ведра, замотанного ватным одеялом. Когда подходит покупатель, тётка откидывает одеяло, снимает крышку и достает из парующего ведра черный пирожок с горохом. И покупатель жадно впивался сразу зубами в пирожок. Чак потом сказал, что есть эти пирожки можно было лишь горячими. Когда они остывали, то становились твердыми, как камень, - и не угрызешь. Мука была наполовину с ........., наполовину с примесью какой-то каштановой трухи и чего то еще.
- Есть сигареты "Ливанте"! Есть сигареты "Гуния"! "Гонвед", "Симфония", "Юно"! Пара пять! Пара три! - выкрикивал возле фонтана мальчик моего возраста, держа перед собой лоток с сигаретами и продавая их поштучно. Но покупателей почти не было. Да и покупателями назвать их было тяжело. Они не столько покупали, сколько менялись. Во время оккупации, как сказал мне потом Чак, понятие "покупать" вытеснило понятие "менять". Меняли на базарах, ходили менять в села. Пианино можно было обменять на два мешка картошки. Но об этом я услышал от Чака позднее.
А сейчас некогда было рассматривать. Потому что полицай уже вел Стороженко на угол к кинотеатру, где стоял черный "опель-капитан".
Я полетел за ними.
И только успел увидеть афишу на столбе у кинотеатра: "Новая комедия с популярным актером Тео Лингеном - "Неверный Экегарт".
"Неужели сейчас кто-то ходит на эти комедии?" - с удивлением подумал я.
- Но в чем я виноват? Что случилось? - уже в который раз спросил Стороженко у полицая.
- Иди-иди! Не разговаривай! Иди! - толкал его полицай. Задняя дверь машины раскрылась. Полицай впихнул Стороженко внутрь, хлопнул дверью и, наклонившись к эсэсовцу в темных очках, что сидел за рулем, козырнул. Эсэсовец едва заметно кивнул, и машина поехала. Полицай остался на тротуаре.
Машина развернулась и поехала по бульвару Шевченко вверх.
Я летел рядом с машиной, заглядывая внутрь.
Эсэсовец за рулем был уже пожилой, с седыми усиками. Больше в машине никого не было. Сквозь окно я видел, что Стороженко на заднем сидении что говорит, спрашивает. Эсэсовец ничего не отвечал. Наверно, он не понимал украинского языка.
Машина проехала мимо Владимирского собора, мимо Ботанического сада. Там, где Ботанический сад уже заканчивался и начиналась больница, возле ограды увидел я свежую могилу с березовым крестом и табличкой, на которой было написано по-немецки.
- "Во! - подумал я. - Деятельность подполья".
В глубине за больницей черными провалами окон смотрел Киевский университет.
Машина свернула налево и поехала по Владимирской.
На углу бульвара и Владимирской, над балконами двухэтажного дома, висел желто-синий флаг. "Городская управа", - прочитал я вывеску при входе, около которого стоял полицай.
Улица Ленина. На углу напротив оперного театра - гостиница и ресторан "Театральный". На нем надписи "Restaurant-Konditorei","Nur fur Deutsche" ("Только для немцев").
Машина миновала Золотые ворота и остановилась у большого дома, с третьего этажа которого свисал длинный флаг с белым кругом и черной свастикой посредине.
При входе застыли двое эсэсовцев в касках, скрестив руки на автоматах перед грудью.
Гестапо!
Эсэсовец в темных очках вышел из машины, открыл заднюю дверцу, показал резким жестом Стороженко - выходи!
Стороженко вылез.
Двери раскрылись, и Стороженко, а за ним эсэсовец зашли. Я - за ними. Между пролетами лестницы была натянута проволочная сетка (наверно, чтобы нельзя было спрыгнуть вниз). Они поднялись на второй этаж, пошли по длинному коридору с высокими резными дверями по сторонам.
Немец распахнул какую-то дверь, и они зашли.
Гестаповец сел за стол, закурил сигарету. Старый Стороженко стоял, опустив седую голову.
- Ну, здравствуй, Пьер! - улыбнулся гестаповец и снял темные очки.
- Август? - удивленно прошептал Стороженко. Да, это был Рыжий Август. Теперь и я узнал его. По голосу. Лицо его пересекал шрам.
- Не думал я, что встретимся, - откинув голову, прищурился Август.
- И я не думал, вздохнул Стороженко.
- Иду сегодня по базару - глазам своим не поверил: неужели, думаю, ты? Присмотрелся - ты! Приказал полицаю, чтобы тебя привел. Не хотелось, чтобы первое твое впечатление от встречи было испорчено вульгарной базарной обстановкой. Хотелось бы, чтобы это произошло в пристойнейшем, ха-ха-ха, месте. Мы же с тобой всё-таки артисты. Любим эффекты. Ха-ха-ха! - он был очень доволен собой.
Стороженко угрюмо молчал.
- Да ты садись, садись, - будто лишь теперь увидев, что тот стоит, сказал Август. - Ты же уже старенький, наверно, ноги не держат, лет на пятнадцать меня старше. Эх-же-же. Прошла жизнь... Что же ты у большевиков лучшей доли не заработал - бросили они тебя, как ничтожество, побираешься на базаре. И в цирке ты вроде не выступал у них. Я интересовался. Вроде не выступал.
- Не выступал, - тихо произнес Стороженко.
- Что же так? Революция дала всем такие возможности. "Кто был ничем, тот станет всем..." - поётся в вашем "интернационале". А ты же такой талантливый. И вдруг... Ай-яй-яй... Или, может, тебя на гастроли по Сибири отправили... Ха-ха-ха!
- Нет...
- Подожди! А где Тереза? Она тогда же выжила, мне говорили... А вы потом вроде поженились.
- Она умерла от тифа в гражданскую...
- а-а, тогда ясно. Ты не смог кривляться на арене после этого. Смотри!.. Такая любовь! Кто бы подумал?! И всё-таки талант у тебя есть. Есть! Я смотрел сегодня, как ты "выступал". Люди смеялись. А в условиях оккупации, горя, неволи, голода заставить людей смеяться - это непростое дело.
- Может, сейчас людям улыбка нужна, как никогда. Для того, чтобы выжить...
- Возможно.
- А ты, я вижу, тоже с цирком распрощался. Ты, говорят, так неожиданно исчез тогда. Ни вещей из дома не взял, ничего. Все были уверены, что с тобой что-то случилось, в Днепре утонул или еще что.
- Нет, не утонул. Такие, как я, не тонут, - самодовольство так и лезло из него. - Я понял, что цирк - это пустой номер. Бросил всё и занялся коммерцией. Через год имел свой магазин в Чите.
А в семнадцатом году уже было три магазина. Солидная фирма. С большевиками мне было, как ты понимаешь, не по дороге. Родители мои - немцы. В Мюнхене жил мой родной дядя. Я и поехал к нему. В тридцать третьем я был уже с фюрером... И вот видишь - ты побираешься на базаре, а я сижу тут. Меня очень уважают как специалиста по российскому вопросу. У меня замок в Тюрингии и вилла на Топлицзее.
- Понимаю... - покачал головой Стороженко.
- Нет, ты еще ничего не понимаешь, - откинув голову назад и прищурился Август. - Ты что думаешь, что я привел тебя сюда, чтобы поговорить о цирке, вспомнить о молодости. Ха-ха-ха!.. Нет! Я очень деловой человек, чтобы позволить себе такую платоническую ерунду. У меня к тебе дело.
- Какое?
- Помнишь, ты хотел меня убить, и я назвал тогда имя куреневского деда Хихини, который знал тайну зелья-веселья, смех-травы. Подожди!.. Я знаю! Ты сейчас начнешь говорить, что ты не был у него, ничего не знаешь и тому подобное. Так вот, предупреждаю, не трать пороха и не говори. Я не поверю ни одному твоему слову. Я за это время научился хорошо понимать психологию людей. Без знания человеческой психологии в гестапо нечего делать. Ты был у Хихини. Ты не мог ни пойти к нему хотя бы из-за обычного людского интереса. Ты не мог себе отказать в удовольствие от знакомства с необычным человеком, который знает секрет зелья-веселья, чудодейственной смех-травы, способной сделать людей веселыми, а так же, счастливыми. И ты ходил. И тебе Хихиня открыл секрет. я понял сегодня на базаре. Конечно, открыл. Потому что ты ему понравился...
Стороженко внимательно слушал и все внимательней и внимательней всматривался в Рыжего Августа. И вдруг... захохотал.
Не знаю, слышали ли стены гестапо когда-нибудь такой громкий и очень веселый смех арестованного.
- Смейся, смейся! - кивал головой Август. - Это только доказывает, что я прав. Смейся!
- Ха-ха-ха! Я смеюсь, потому что паршивые у вас дела, если вам так понадобилось зелье-веселье. Невесело вам, значит... Ха-ха-ха!
- Ты, кажется, забыл, где сидишь, - процедил сквозь зубы Рыжий Август. - Мне бы не хотелось сразу вести тебя в подвал.
- Не пугай меня, гнида! - презрительно глянул на него Стороженко. - Я уже старый человек. И мне уже ничего не страшно. Я не знаю секрета зелья-веселья, но если бы и знал, никогда не открыл бы его тебя.
- Ты знаешь! И откроешь! Просто это займет немного больше времени, чем могло бы занять. Учти, отсюда никто не убегал и не убежит. Эти стены очень надежны.
Август не знал, что в марте сорок третьего отсюда, из внутренней тюрьмы гестапо, убежит подпольщик. Это был единственный за всю историю побег отсюда. Правда, женщина, у которой он спрятался, на следующей день выдала его, оказалась предательницей. Об этом мне потом рассказал Чак.
Я с волнением смотрел на старого Чака, не в состоянии ничем помочь ему. Мне еще не нужно было выполнить просьбу Чака.
- Делай со мной что хочешь, - хладнокровно сказал Стороженко. - Но все это напрасно.
- Сделать не тяжело. У нас тут такие специалисты, что из мертвого вытянут то, что нужно. Но ты такой старый и немощный, что я боюсь, как бы ты не стал сразу трупом после первой встречи с ними. Поэтому я сделаю перерыв, дам тебе возможность хорошо подумать и все взвесить. Если ты дашь нам зелье-веселье, ты свободен. Я не стану даже мстить. Тебе и так недолго осталось. Если нет - жизненный опыт и фантазия должны тебе подсказать, что тебя ждет. Неужели тебе хочется помучится перед смертью? Подумай! Это глупость, что что ты старый и тебе уже ничего не страшно. Наоборот. Чем старше человек, тем больше она боится смерти. Иди и подумай. - Август нашел кнопку, зашел солдат.
Стороженко хотел, видимо, что-то сказать, потом передумал, только махнул рукой и молча вышел. Я,конечно, следом за ним.
Солдат вел его длинным коридором.
Одна из дверей раскрылась, и оттуда вывели троих - окровавленных, в рваных красных футболках. Когда я потом рассказал Чаку об этой встрече и описал этих троих, он сказал, что это было, наверно, футболисты киевского "Динамо", участники знаменитого "матча смерти". Оставшись в оккупированном Киеве, они сыграли несколько матчей, как команда Четвертого хлебозавода, с немецкими армейскими командами. Чаще всего играли на стадионе "Зенит" на улице Керосиной. Теперь это стадион "Старт", и там установлен памятник героям-динамовцам. А улицу назвали именем Шелуденко - разведчика, который первый ворвался на танке в оккупированный Киев и погиб на его улицах.
С разгромным счетом (11:0, 13:0) выиграли динамовцы в красных футболках у фашистов. И каждый гол киевляне восторженно принимали, как удар по ненавистным оккупантам. Это было массовое проявление патриотизма. И до немцев наконец дошло. После матча с командою "Люфтваффе"(воздушных сил) динамовцев арестовали и вскоре расстреляли (в феврале 1943 года).
Немец завел Стороженко в камеру в подвале. Я проскользнул следом.
Когда громыхнули двери и клацнул замок, я на мгновение почувствовал ужас.
Я понимал, что мне что не угрожает, что в крайнем случае я немедленно вернусь в современность, но было жутко чувствовать себя закрытым в камере-одиночке гестапо.
Нельзя было терять ни минуты. Я должен выполнить просьбу Чака, должен успеть сказать Стороженко, почему Чак отвернулся от него.
- Петр Петрович... Пьер! - начал я и сразу почувствовал холодную скорость, которой тянуло от стен камеры.
- А? - Стороженко вздрогнул, удивленно посмотрел на меня.
Не давая ему опомниться, я сразу выложил скороговоркою всё, что нужно было сказать.
И снова так, как на базаре, когда он узнал Чака, морщины на его лбу разгладились и лицо осветилось улыбкой.
- Спасибо... Хорошо, что сказал. А то я уже думал... - И сразу его брови удивленно поднялись. - Подожди! А ты как же тут оказался? Или, может, я брежу... - он дотронулся до своего лба.
Я даже не успел ничего сказать. Двери вдруг резко открылись, и в камеру вскочил Рыжий Август.
- Что?! Подпольщик? С вязанкою? На базаре? Где? - он кинулся ко мне. Наверно, в камере были вмонтированы микрофоны, и он слышал всё, что я сказал Стороженко.
Но протянутая рука Августа не тронула меня. С неожиданной для своего возраста ловкостью Стороженко вскочил и схватил его обеими руками за горло.
Они покатились по полу. Рыжий Август захрипел.
В камеру вбежал гестаповец с автоматом.
Прозвучали выстрелы. Я закричал. И всё исчезло...
... Рука Чака нежно обнимала меня за плечи. Мы сидели на лавочке возле цирка на площади Победы.
- Ну что? - тихо спросил Чак. Я рассказал ему всё.
- Спасибо тебе, Стёпа, - прижал он меня к себе. - Тяжело мне было уйти с этого света с такой тяжестью на сердце. Спасибо!
- А он погиб? - спросил я.
- Погиб, Стёпа. Но и Августа забрал с собой.
- А как Пьер очутился в Киеве?
- Не знаю... Может, потянуло под старость в места, где прошла молодость, где познал он успех и где началось его любовь. Это бывает у старых людей. - Чак невесело улыбнулся. - Ну, еще раз спасибо тебе, Стёпа! Будь здоров!
И снова он не сказал, встретимся мы или нет. Просто встал, попрощался и ушел. И, перейдя улицу, сразу исчез из глаз.
В голове у меня гудело, земля шаталась у меня под ногами, как в первые секунды после карусели.
Я сел в троллейбус и поехал домой. Сперва семнадцатым до Крещатика, потом пятнадцатым до Печерского моста.
Сойдя с семнадцатого, я посмотрел вдоль красавца Крещатика. И испытал странное необычное чувство. Только что я видел в страшных руинах. И вот он протянулся передо мной, белый, в багряно-желтой пене осенних деревьев. Голова пошла кругом.
По правде я видел эти руины, или мне привиделось?
Что со мной происходит?
Что за удивительный человек - Чак?
Как он переносит меня в прошлое? Вправду с помощью гипноза, внушения или...
Но сейчас я же думаю нормально. И нормально вижу. И реагирую нормально. И талон в троллейбусе пробил (ненормальный, наверно, ехал бы зайцем). И бабусе место уступил. А когда надо мной стояла молодая, одуряюще пахнущая парфюмерией противная тётя, я смотрел в окно, будто её и не вижу. Совершенно нормально.
И всё в тех наших путешествиях в прошлое абсолютно логично, всё связано и последовательно.