Самая большая. Потому что много событий тут происходит... Пиротехник Федор Иванович Смирнов. Мы идем в Гиппо - палас. Мадемуазель Тереза. Смертельный номер. "Не убивай меня, я открою тебе секрет..."
И я снова на Евбазе. Среди бурлящей, шумной, пестрой толпы дореволюционных людей, около пахучей "обжорки".
И Чак-гимназист держит меня за руку.
Сразу отпустил и пошел навстречу Стороженко, который отходил от прилавка, вытирая тыльной стороной ладони жирные губы.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте! Спасибо, что пришли. Идём! - Стороженко поднял с земли круглую, картонную коробку, в каких до революции носили дамские шляпки (я в кино видел).
Они вышли с базара и направились к трамвайной остановке.
- Поднимаемся вверх на трамвае, - сказал Стороженко.
Подошёл трамвай.
Я влетел в трамвай следом за ними.
- Два на один тариф, - сказал Стороженко, подавая кондуктору два больших пятака.
Кондуктор оторвал от вертушки, что висела на кожаной с желтым медным затвором сумке, билеты, дернул за веревку, протянутую под крышей вагона над штангою с брезентовыми петлями для рук. Впереди, в кабине вагоновожатого, прозвенел звонок, и трамвай со скрежетом двинулся.
Трамвай был почти пустой.
Стороженко с Чаком сидели в фигурных, сплетенных из лозы, до блеска отполированных пассажирами и, наверно, очень удобных креслах, я витал над ними. Свободные места были, и я тоже мог сесть, но это ничего бы не дало. Впервые я почувствовал досаду на свою бестелесность. Не имея тела, я не имел возможность испытать наслаждение от сидения в удобном кресле у открытого окна трамвая. Но я воздержался от настойчивого желания стать телесным. Помнил, что это сразу усложнит моё пребывание в прошлом, может внезапно прервать его. А события же только начинают разворачиваться. И кто знает, может, сегодняшний день станет решающим в раскрытии тайны.
У Владимирского собора Стороженко и Чак вышли.
- Отсюда пойдем пешком, подышим свежим воздухом. Такая погода! - сказал Стороженко, пряча от Чака глаза.
"Эге, погода! - подумал я. - В кармане у вас плохая погода, вот в чем дело. Чтобы дальше ехать, надо еще деньги платить".
Я уже понял, что в дореволюционном киевском трамвае были так называемые тарифные отрезки - за каждый отрезок плати деньги. Не то что сейчас - заплатил пятак и катайся в метро хоть целый день.
А погода действительно была чудесная. Золотая киевская осень. Ботанический сад пылал всеми оттенками красок от багряно-красного до ярко-желтого.
Они пошли бульваром в сторону Бессарабки (к слову, она называлась тогда площадью Богдана Хмельницкого).
Миновали Вторую, а потом и Первую мужские гимназии.
Справа краснело знакомое восьмиколонное здание Киевского университета.
В сквере, напротив него, на месте нынешнего памятника Тараса Шевченко торчит памятник императору Николаю Первому.
Внизу уже виднелось знакомое строение Бессарабского рынка.
Справа, на крыше теперешней гостиницы "Украина" горели на солнце слова "Паласт-отель".
Спустились на Бессарабку и свернули налево, на Крещатик. И словно с почти безлюдного Бибиковского бульвара снова попали на базар.
По тротуарам двигаются туда-сюда люди, посредине улицы дребезжит трамвай, на пролетках покрикивают извозчики, кое-где чих-чихают допотопные автомобили на мотоциклетных спицевых колесах, фыркая синим дымом.
А вывесок, а объявлений, а рекламы! У меня даже глаза разбегались. И все с ятями, все с вензелями какими-то.
Там, смотри, Эдуард Брабец утюги и мясорубки рекламирует.
Там парикмахерская "Николя и Леонид" приглашает дам и господ заходить, не проходить мимо.
Там кавказский магазин М.Я.Бебеша извещает о том, что им получены в большом количестве ковры персидские, текинские и кавказские, портьеры, бурки и... сапоги.
Там торговый дом братьев Романовых предлагает самозажигающиеся керосиновое освещение - лампы, фонари и принадлежности. Фонари "Искра", лампы "Эка", "Сфинкс" и "Полусфинкс". Видно как днём.
И тут же "Лангезипен и К" на всякий случай предлагает огнегасилку, а "Септер и К" - пожарные трубы, насосы, гидропульты и брандспойты!
Главное депо музыкальных инструментов и нот Г.И.Ёндрижек на все лады расхваливает свои пианолы-пиано, оркестрионы электрические пианино-автоматы, граммофоны с рупорами и без рупоров.
А уж кондитерская-ресторан Самадени что только не предлагает - были бы только деньги.
О! Библиотека российских, польских, французских и английских книжек Л.Идзиковского, что насчитывает сто тысяч томов, открыла детский отдел из одиннадцати тысяч томов на пяти языках. "Для господ дачников и тех, кто живет в провинциях, абонемент на льготных условиях".
"Ага! - догадываюсь я. - Значит, в библиотеке тоже не почитаешь без денег".
А вот первый в России театр-биограф "Экспресс" рекламирует "Разорванные цепи" (современную драму с участием знаменитой актрисы Розы Флери), а также комедию "Боба утопился" и драму из жизни биржевиков "Дорога по трупам".
А вон и сама торговая биржа.
А вот почтамт.
А вон Банк внешней торговли (этот дом и сейчас стоит на Крещатике и считается наиценнейшим, как мне сказал папа, киевским домом в архитектурном отношении. Недаром архитекторы его забрали для своего проектного управления).
Дальше театр-аттракцион Л.Мянковского анонсирует гастроли знаменитой Бархатной маски (известной в России оперной певицы). Сверх программы - гастроль любимца публики известного комика Живого Дурашкина.
Про разные магазины мануфактуры, колбас, ювелирных изделий, разных дамских штучек я уже не говорю, они попадались на Крещатике на каждом шагу. К тому же некоторые из них были с пустыми витринами - наверно. прогорели уже.
О том, что коммерсанты прогорали на Крещатике часто, я понял, когда мы повернули на улицу Карла Маркса (Николаевскую по тогдашнему).
Тут почти на каждом доме была вывеска страховых контор.
"Российский Ллойд. Страховое общество, основано в 1870 г."
"Страховое общество "Саламандра" и т.д. и т.п.
И вот за гостиницей "Континенталь", там, где теперь кинотеатр "Украина", увидел я наконец цирк, или "Гиппо-палас", как назвал его известный киевский дрессировщик коней П.С.Крутиков, который и построил его (гипос - по гречески конь).
Полукругом вздыбливался фасад с шестью огромными окнами и несколькими дверями.
Еще на Крещатике, когда проходили Фундуклеевскую улицу, Стороженко вздохнул и, показав дом на этой улице, метров в ста от угла, сказал:
- Вот тут я начинал свою цирковую карьеру. Акробатом. В цирке Соббота. Теперь тут театр Бергонье.
Я с интересом глянул на невзрачный домик и вспомнил, что в наше время на этом - Киевский театр русской драмы имени Леси Украинки.
- Сколько пережил я тут счастливых минут, - продолжал Стороженко. - Первые успехи, первые аплодисменты, первое признание публики... И первые цирковые приключения. Помню, у фокусника Маргаретти испортился реквизит, - в ящике, где должна исчезать ассистентка, задняя стенка отвалилась, и все увидели, как там сидит, согнувшись, бедная девушка...А в "Гиппо-паласе" тоже не так давно, недели три назад, случилось происшествие во время гастролей Владимира Дурова, когда он давал большое цирковое представление "Война гусей, уток, петухов и обезьян со свиньями", в котором принимали участие почти четыреста животных. Там был штурм и бомбардировка крепости, взрыв поезда и другое. Так вот, во время репетиции в пять часов дня обезьяны выбежали с арены в коридор, по лестнице спустились на первый этаж, где был кондитерский отдел Ферахзаде. Приказчик, испугавшись, убежал, а обезьяны начали такое вытворять в кондитерской, что и пересказать нельзя: всюду пораскидывали пирожные, печенье, а потом принялись бить и колотить бутылки с лимонадом. Дуров едва-едва их угомонил.
Всё это Стороженко весело рассказывал Чаку по дороге, а теперь, подойдя к "Гиппо-паласу", сразу почему-то нахмурился, смутился,нерешительно затоптался на месте.
Мне показалось, что он не решался зайти в цирк, колебался.
- О! - вдруг сказал он, будто ему неожиданно пришла в голову гениальная идея. - Вы знаете, дорогой мой друг, мы с вами сейчас зайдем к еще одному мастеру. Потрясающему мастеру. На минуту. Если уж показывать номер, то надо, чтобы было эффектно. Правда?
- Правда согласился Чак. Он понимал волнение бывшего клоуна и сочувствовал ему.
- Это совсем близко. На Лютеранской, внизу. Пройдем немного по Мерингевской и все, - Стороженко словно извинялся перед Чаком.
Они свернули на улицу напротив цирка.
Я её сразу узнал. Это же улица Заньковецкой! Даже дома здесь всё те же самые, что были и тогда. Разве что кроме одного, в глубине, напротив улочки, которая ведет к театру Соловцова (то есть имени Ивана Франко).
Именно на этот дом и показывал Стороженко Чаку, когда они прошли его.
- Вот тут я тоже немного работал. В эстрадном театре "Аполло". В труппе Марморини. "Живые скульптуры". Зевсом был, Громовержцем, - горько усмехнулся он. - А потом хозяин выгнал меня. За то, что я заступился за бедную девочку из кордебалета, которую он преследовал. "И полетел божественный Зевс в грязную лужу с голубых небес...".
Они вышли на Лютеранскую (теперь это улица Энгельса) и, перейдя её, приблизились к шестому дому. Это известный теперь в Киеве дом. Тут жил в 1914 году великий пролетарский писатель Максим Горький, теперь на нем мемориальная доска.
А тогда в разукрашенной витрине первого этажа привлекал внимание красочный рекламный щит:
"Пиротехническая лаборатория Ф.И.Смирнова
Лучшие в России фейерверки
Первое в России производство изящных изделий для катильона.
Ордена, шапочки, веера, бумажные цветы, конфетти, серпантин, гирлянды для украшений залов и т.д. и т.п.
Модели всех новинок, что появляются за границей немедленно получаются мной, поэтому мое производство никогда не отстает от заграничных фабрик.
Цены вне конкуренции, поскольку всё делается на месте".
Пока я читал эту рекламу, Стороженко и Чак уже открыли двери и зашли в лабораторию. Я едва успел залететь, пока двери не закрылись совсем.
Пиротехническая лаборатория Ф.И. Смирнова имела фантастический праздничный вид. С потолка свисали разноцветные гирлянды, все стены были завешаны разнообразнейшими бумажными цветами - и очень похожими на живые, какими-то сказочными, каких, наверно, и в природе нет.
За огромным столом, на котором высились кучи цветной бумаги, мотки проволоки и бесчисленное количество причиндалов, сидел очень красивый седой человек с неожиданно черными бровями и черными, по-молодецки закрученными вверх усиками, в белой накрахмаленной рубашке, с галстуком-бабочкой. Он совсем не был похож на мастера.
- О! Какого я вижу! Салют в честь дорогого гостя! - Он схватил со стола большую картонную "конфету", за что-то дернул, и "конфета" оглушительно взорвалась, выбрасывая в воздух тучу конфетти, которое цветным снегом посыпалось на голову Стороженко и Чака.
Потом Смирнов быстро подошел к Стороженко и порывисто обнял его:
- Здравствуй, дорогой Пьер!
- Здравствуй, Федор Иванович, здравствуй!
- Где же ты пропадал? Куда исчез? Почему не появлялся:?.. Ну, как дела? Как.. - Смирнов быстрым взглядом окинул плохонький латанный костюм Стороженко и сразу нахмурился. - Эх! Ну что же ты... Ну разве так можно? Ну...
- Всё в порядке, Федор, - сильно покраснел клоун-неудачник. - Не волнуйся. Всё хорошо...
- О, проклятый мир, что заставляет бедствовать таких людей! О, мерзкое общество продажных душ! - страстно, с возмущением воскликнул Смирнов и сразу замер, глянув на Чака. Наверно, впервые понял, что они не одни.
- Не волнуйся, Федор, это свой... - успокоил его Стороженко. - Наш брат, угнетенный. Вчера пришлось спасать его от полицейского сыночка Слимакова.
- А-а! - приветливо улыбнулся Чаку Смирнов и протянул ему руку. - Рад познакомиться.
Чак неловко улыбался, пожимая руки этого необычного человека.
- Я к тебе, Федор Иванович, с небольшим делом. - явно перебарывая себя, начал Стороженко (наверно он был гордым и не любил ничего просить у друзей). Стесняясь Чака, он обнял Смирнова за плечи и тихо, почти шепотом начал ему что-то объяснять.
- О чем разговор! Нет вопросов! - воскликнул Смирнов и заметался по лаборатории выискивая какие-то коробочки, трубочки, упаковки.
- Вот возьми! Вот... Вот... - приказывал он, раз за разом протягивая Стороженко какую-нибудь вещь. - С.тим осторожно, взрывается при легком нажатии в этом месте.
- Сочтемся! Это я в неоплатном долгу перед тобой. За радость, котору ты мне дарил своим талантом. Что может быть радостнее настоящего искреннего радостного смеха ? Самая человеческая радость из всех радостей людских. "Человеку покорившему все и всех, бог только ему одному позволил смех" - сказал Ронсар. Так что не обижай меня, друг...
Когда они вышли на улицу, Стороженко сказал Чаку:
- Чудесный человек! Из рабочих. На "Арсенале" работал. А в 1905 году в Шулявской республике участвовал. Жил он на Шулявце, на Мариинской. После того этого на "Арсенал" уже возвратиться нельзя было. Заинтересовался пиротехникой и вот... Мастер уникальный, ювелир. Виртуоз. Я его еще с детства знаю. Жили рядом...
Я внимательно присмотрелся к Стороженко и едва не впервые увидел, что он всё-таки в летах уже, лет за сорок, наверно.
Подойдя к цирку, он снова нерешительно затоптался на месте, то ли размышляя, то ли не решаясь идти дальше. Наконец вздохнул и сказал Чаку:
- Знаете... Знаете.. Я вас вот о чём попрошу. Вы, друг, возьмите эту коробку, подойдите к швейцару и скажите, что вы.. что это шляпка .. для мадемуазель Терезы... Запомнили? Что ваша мать просила передать её мадемуазель Терезе. Только в собственные руки... только... Понимаете?
- А вы? - удивленно поднял на него глаза Чак.
- А я... А я через минуту зайду. Вы меня подождите в фойе на втором этаже. Понимаете... - он вздохнул и отвернулся, - меня запрещено пускать в цирк с любыми свертками. А швейцар как собака на цепи. Поэтому я и попросил вас... Еще без ничего - так-сяк, а со свертками - категорически. Я им надоел своими аттракционами. Понимаете?
- Я понимаю, понимаю, - смущенный от сочувствия к несчастному бывшему клоуну, пролепетал Чак, взял круглую коробку и пошел к дверям цирка. Я, конечно, за ним.
Огромный, как гора, швейцар с рыжими, как у рыси, бакенбардами, неподвижным идолом встал на пороге, когда Чак открыл двери.
Пройдя полутемным фойе первого этажа, мы поднялись по такой же полутемной лестнице на второй.
Тут было светлее.
Двери в зал были открыты, и с арены раздавались резкие, будто выстрелы, удары шамберьера (циркового кнута) и глухой конский топот.
Чак, а за ним и я заглянули в зал.
Коренастый человек в белой рубашке и красных штанах, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, стоял с длинным шамберьером посредине арены, а вокруг него бегали по кругу ослепительно-белые красавцы-кони с пышными султанами из страусовых перьев на головах.
Сверху, из-под ажурного купола, сквозь стекло наискось падал на арену широкий сноп солнечного света, и кони раз за разом вбегали и выбегали из него, на миг становясь серебристо-золотистыми, словно вспыхивая, а потом потухая.
Сердце мое замерло от восторга.
Я страшно люблю коней. По-моему, это самые красивейшие и самые умные животные на свете. Как жаль, что их так потеснила в селе техника. Коней у нас в колхозе было мало, всего четверо. Черный, старый, всегда понурый Мишка, серая костлявая Элла, гнедая, всегда почему-то линючая Манька и чалый, с белой звездой на лбу Зорик.
Не было для меня большей радости, как тогда, когда конюх дядька Конопля позволял запрягать кого-то из них и куда-то поехать - или воду отвезти в бригаду, или навоз вывезти. Я подпрыгивая бежал в конюшню за хомутом, спеша и кряхтя от натуги (потому что тяжелый же!), надевал его на шею коню, и помогая себе коленом, засупонивал, а конь фыркал и горячо дышал мне в лицо, иногда дотрагиваясь до меня теплыми бархатными губами. И такое было невыразимое наслаждение от этого, что аж мелкой дрожью подрагивало в животе.
И сейчас, смотря на арену, я тоже чувствовал сладкую дрожь.
- Красиво? Правда? - повернулся ко мне Чак. Впервые за всё время путешествия в прошлое он заговорил со мной. Я так привык к своей невидимости, что даже вздрогнул от неожиданности.
- Красиво! - повторил Чак. Без коней тогдашнего цирка и представить себе невозможно. Собственно, цирк и начался с коней, когда в 1780 году кавалерийский капрал в отставке Астлей построил в Лондоне амфитеатр и начал давать в нем представления школы верховой езды.
- А что до этого - не было циркачей? Ни клоунов, ни акробатов? - даже как-то растерянно спросил я (неужели могли люди жить когда-то без циркачей).
- Да нет. Артисты были. И акробаты, и клоуны. Только не назывались они клоугами. Это я про современный цирк, стационарный, говорю, к которому мы привыкли. А артисты были. С давних пор. Еще в Киевской Руси. Скоморохами назывались. В софийском соборе даже фреска есть. Подожди, - насторожился вдруг Чак и прислушался. - Кажется, он уже идет. Слушай, теперь будь внимательным. Я потом не смогу с тобой поговорить. Запоминай! Когда он скажет мне:"Выйди!" и я выйду (это будет потом, во время разговора с Рыжим Августом, запоминай!) ты не иди за мной, понимаешь не иди. Останься и послушай, что скажет ему Август. Это очень важно, очень, понимаешь!
- Понимаю. А что же?! Понимаю.
Лицо Чака сразу резко изменилось, глаза его уже не смотрели на меня. Я обернулся. От лестницы, прихрамывая, быстро шел Стороженко, немного запыхавшийся и как будто смущенный.
- Порядок! Идёмте.
Они зашли в служебный вход, снова поднялись по лестнице, прошли по коридору со множеством дверей и около одной двери остановились.
Стороженко заметно волновался, даже в полутьме было видно, как он побледнел.
Из дверей напротив вышло несколько человек в сверкающих, с блестками костюмах. Самый высокий,пышноволосый, улыбнулся Стороженко.
- А-а, это ты? Снова? Салют! Гляди не нарвись на Анема Он тут где-то ходит.
- Граци! Смотрю! - кивнул Стороженко и, когда они отошли, шепнул Чаку: - Воздушные акробаты "Летающие люди Альберто".
Потом нервными движениями развязал, раскрыл круглую картонную коробку, вынул из неё знакомую уже мне кастрюлю, наклонившись, что-то с ней сделал и передал Чаку.
- Возьми. И подашь мне потом, когда я скажу. Будешь у меня сегодня ассистентом. Хорошо?
Он как-то незаметно начал уже называть Чака на "ты", проявляя этим, наверно, свою приязнь и доверие.
А потом волнуясь, Стороженко наконец перевел дух и легонько постучал в дверь.
- Заходите! - послышался изнутри тихий женский голос. Стороженко раскрыл двери, всунул туда голову и тонким шутливым голосом произнес:
- Ку-ку!
- А-а, Пьер... Заходите!
- Я не один. Со мной ассистент. Позвольте показать вам репризу.
- Пожалуйста! Прошу!
Я заглянул в двери.
В маленькой комнате у туалетного столика с круглым зеркалом сидела стройная молодая женщина в цветастом шелковом халате, красивая, с тонкими чертами лицо, с большими черными глазами, глубоким, как бездна.
Стороженко, а за ним и Чак зашли в комнату.
- Алее! - обернулся к Чаку Стороженко, артистичным жестом откидывая назад руку. Чак подал ему кастрюлю.
- Уважаемая публика! Сегодня на базаре я купил кастрюлю. Обычную пустую кастрюлю. Смотрите!
Он поднял вверх кастрюлю, перевернул её, показывая, что она пустая. Потом закрыл её крышкою.
- Пришел домой... открываю... Ап!
Он резким движением снял крышку - в кастрюле лежало три свежие красные розы.
Стороженко опустился на одно колено и подал розы мадемуазель Терезе.
_ "Ага! Ясно! - подумал я. - Ясно, почему он запыхался. Бегал покупать цветы. Не хотел, чтобы Чак это видел".
Я заметил, что рядом с цирком, за гостиницей "Континенталь", а треьем доме был магазин цветов "Флора", а напротив, в четвертом, рядом с залом "Скетинг-ринг" магазин цветов "Парма". В один из них Стороженко, наверно, и забежал.
Мадемуазель Тереза взяла цветы и молча поблагодарила грациозным движением головы.
Стороженко поднялся.
- Но это еще, уважаемая публика, не все! Захотел я сварить борщ. Открываю кастрюлю...
Стороженко резким движением снял крышку, прозвучал хлопок, фейерверком посыпались искры бенгальского огня, бабахнуло еще раз, и из кастрюли полетело вверх разноцветное конфетти.
Клоун, будто испугавшись, шлепнулся на пол.
Тереза засмеялась.
- Ну как? - поднимаясь, с надеждой спросил Стороженко.
- Хорошо, Пьер, хорошо. Прекрасная реприза. Я думаю, теперь вас возьмут.
Тереза смеялась, но глаза у неё были печальны. Стороженко заметил это.
- Что с вами Тереза?
- Ничего, - спокойно ответила она.
- Что с вами, скажите? - Стороженко подошел к ней почти вплотную и положил её руки себе на плечи. - Вы же знаете, меня нельзя обмануть...
Она смотрела на него своими большими бездонными глазами и молчала. - Что случилось?
И тут она опустила голову и прижалась щекой к его груди.
- Я... я боюсь, Пьер...
- Что? Чего?
- Сегодня я впервые на трапеции над ареной с дикими зверями. Без сетки.
- Ну?! Зачем?! Для чего?!
- Анем сказал... Павлин требует...
- Не слушайте! Не нужно! Откажитесь! Прошу вас.
- Не могу. Вы же знаете. Не могу... Вообще-то я же ничего не боюсь, вы же знаете... Я не боюсь высоты, я не боюсь хищников... Я ничего не боюсь, Пьер...Но... Но одному вам признаюсь: я с детства боюсь собак. После того как меня маленькой покусала овчарка. Я им не верю. А у Эстмана кроме львов, тигров, медведей, еще и доги. Нужно же..
- Я пойду к Анему. Я поговорю с ним. Я...
- Это безумство. Он никогда не возьмет вас после этого.
- Пускай. Я всё равно пойду. Я не допущу.
- Я запрещаю вам, - В глазах её была неумолимость. - Я пересилю себя. Вы же знаете, Пьер, если я не выступлю сегодня, я утрачу кураж Вы же знаете, что это для нас значит.
- Знаю... - вздохнул он сдаваясь. Они говорили, совсем забыл о Чаке, будто и его не было в комнате. Чак стоял возле дверей не решаясь ни сесть, ни выйти из комнаты... "Для чего этот клоун брал его с собой? - подумал я. - Он спокойно мог обойтись в своей репризе и без ассистента. Чтобы пронес мимо швейцара коробку с кастрюлей? Или, может, потому что не решался сам зайти к Терезе? Нужно было, чтобы кто-нибудь был рядом, неважно кто..."
И я вспомнил сразу Гафийку Остапчук из седьмого класса, вспомнил, как я хотел когда-то пойти к ней, но не отважился сам и подбил своих дружков, Васю и Андрейку, и как не знал куда глаза девать от сладкого стыдливого чувства в сердце, молча глядя как выкаблучиваются перед Гафийкой мальчишки, а она смеется-заливается и поглядывает на меня веселым глазом.. И взрослые, выходит, как дети.
- Будьте сегодня в цирке, Пьер, - сказала Тереза. - Тогда мне не будет страшно. Спрячьтесь где-нибудь до представления... А теперь идите! Сейчас сюда придет Анем. Идите, умоляю вас! Я не хочу, чтобы он вас выгнал. Мне нужно, чтобы вы сегодня были в цирке. Слышите? Необходимо! Идите!
- Хорошо, Тереза, хорошо! Я уже иду. Храни вас боже! - он перекрести её, потом поцеловал руку и, только теперь, видно, вспомнил о Чаке, обнял его за плечи и повел из комнатки.
Едва мы успели выйти, как в конце коридора послышался резкий, гавкающий голос:
- Чтобы через пять минут было! Ясно? Не будет - выгоню!
- Анем! - Стороженко схватил Чака и, прижав его к себе, спрятался за выступ стены.
Хорошо, что мне не нужно было прятаться потому что спрятаться уже было негде.
По коридору, переваливаясь по-утиному, быстро шел маленький толстый мужчина с круглым, побитым оспой лицом.
Без стука, хозяйским движением рванул он двери комнаты мадемуазель Терезы и, хлопнув ими исчез внутри.
- Ничего не поделаешь, - вздохнул Стороженко, - придеться потерпеть.. Дело слишком серьезное. А ты, мальчик, может, пойдешь домой? - нежно погладил он Чака по голове.
- А... можно мне остаться? - умоляюще поднял на него глаза Чак.
- Смотри... Если можешь - оставайся. Тогда идём, и он повел Чака какими-то закутками, пока они не очутились в кладовке с зарешеченным оконцем, где в беспорядке валялись разные поломанные цирковые причиндалы.
- Придется вот тут побыть. Сюда уже никто не заглянет. Устраивайся на этой тринке удобнее. Ждать придётся долго.
Они сели на сломанную тринку, как её назвал Стороженко (Это такая подставка для икарийцев, то есть циркачей, которые лежа на спине, ногами подкидывают и ловят своих партнеров).
- Скажите, - тихо спросил Чак, почему мадемуазель Тереза должна так рисковать? А?
- ЭХ, - вздохнул Стороженко. Почему-почему? Есть тут у нас один "покровитель", который цирком интересуется. Павлин Иудович Голозубенецкий. Биржевой деятель. Спекулянт. Страшный человек. Не цирк ему нужен, не искусство цирковое, а "сильные" ощущения. Чтобы была смертельная опасность. Смертельные номера заказывает. За это платит деньги. За то, что жертвует на цирк, ему подавай жертвы... Он из тех людей, которые испытывают наслаждение, смотря на чужие муки и страдания, из тех, кто раскрыв рот, стоят у самой виселицы во время казни... Два у нас Иудовича. Один - начальник Киевского военного округа генерал от артиллерии Николай Иудович Иванов, другой - вот этот - генерал от спекуляции Павлин Иудович Голозубенецкий. И этот, второй, страшнее первого...
Стороженко еще что-то говорил Чаку, что рассказывал... Они довольно долго сидели в кладовке. Но я то ли не очень внимательно слушал, то ли эти разговоры казались не такими уж и важными в сравнении с тем, что должно было произойти и поэтому я их не запомнил. Я торопил время, и оно прошло для меня быстро.
И вот уже поднялся Стороженко:
- Идем. Скоро начало. На галерку идем, там на нас никто не обратит внимание.
И снова он повел Чака какими-то закутками, по каким-то лестницами то вверх, то вниз и наконец вывел на лестницу, что вела на галерку.
Цирк сиял огнями.
На галерке толпились люди простые, рабочие в косоворотках, ситцевых рубашках, девушки-работницы в цветастых платочках, нижние чины, то есть солдаты.
А внизу "чистая публика" поблескивала бриллиантами на дорогой одежде, золотыми пуговицами на вицмундирах, эполетами и орденами.
- Смотри, вон он, в губернаторской ложе, - сдавленным голосом сказал Стороженко.
- Кто? - не сразу понял Чак.
- Павлин Голозубенецкий...
Прямо напротив форганга, то есть выхода артистов на арену, было две ложи. Справа, как пояснил потом мне Чак, генерал-губернаторская, слева-губернаторская.
Генерал-губернаторская была пуста, а в губернаторской, положив на обитый красным бархатом край ложи паучьи, с тонкими пальцами руки, сидел костлявый, сутулый, с обтянутым, как у мертвеца, черепом верзила.
Маленькие, глубоко и близко посаженные оловянно-белые глаза, в которых совсем не было видно зрачков.
Верхняя губа короткая и не прикрывала передних зубов, что делало его похожим на суслика.
Противный, страшный тип.
Я специально подошел поближе, чтобы хорошо рассмотреть его.
И вернулся назад на галёрку.
Заиграл оркестр. Из-за форганга выбежали двенадцать униформистов в красных костюмах с позументами и выстроились в две шеренги по обеим сторонам прохода.
Вышел шпрехшталмейстер в черном фраке с белой манишкой и объявил звучным голосом начало циркового представления.
Снова заиграл оркестр. И началось.
Я не буду пересказывать всё представление. Это долго. Представление было не из двух, как теперь, а из трех отделений, с двумя антрактами.
Выступали наездницы сестры Лобе, и комик-звукоиммитатор Вестман, и "летающие люди" Альберто (пять персон, как огласил шпрех), и "американский автомат - моментальная фотография" братьев Манц и японский жонглер Тасуноске, и группа дрессированных коней Киссо (которых мы видели утром на репетиции), и танцор Миша Пергаменцев, комическая пантомима "Директор кафешантана", и музыкальная кобыла Тигретто, которцю выводила мадемуазель Мадиган, и много другого.
Паузы между номерами заполнял Рыжий Август - клоун в ярко-красном парике, с большим носом картошкой и густо намазанными мелом щеками, жалкий (его всё время били по голове) и совсем не смешной. А вот наконец и третье отделение.
- Знаменитый укротитель Эстман с группой хищников.
Арену со всех сторон огородили железными решетками. И выбегали хищники Львы и тигры молотили по опилкам хвостами, медведи вставали на задние лапы и злобно скалились, а здоровенные, как телята, пятнистые доги лениво прохаживались между ними.
Укротитель в черном фраке и цилиндре, с револьвером в руке раз за разом командовал: "Монт!" - и лев или тигр прыгал на тумбу, потом: "Вниз!" и львы спрыгивали с тумбы...
Но вот в оркестре дробно-дробно застучал барабан. Из-за форганга, освященного прожектором, вышел шпрех и в напряженной тишине зловещим голосом произнес:
- Смертельный номер! Впервые в мире! Эквелибр на штейн-трапеции без сетки над ареной с дикими хищниками. Мадемуазель Тереза!
Форганг раздвинулся, подняв руки в приветствии, вышла сияющая, улыбающаяся Тереза. В желтом с блестками трико, она была солнечная и прекрасная.
Один из униформистов подбежал к свисающей из-под купола веревочной лестнице, наступил ногой на нижнюю перекладину и Тереза под бодрые звуки марша легко полезла вверх.
И вот она уже под самым куполом, на трапеции.
Укротитель Эстман ушел с арены. Там остались только звери, рычащие, неспокойные.
Оркестр на полу ноте оборвал мелодию, замолк.
В цирке воцарилась тишина.
Тереза раскачивалась на трапеции. Вот она сделала стойку на руках, опустилась на голову и развела руки. Стоя на голове, не держась руками, она раскачивалась под куполом цирка.
Стороженко, бледный, сжав зубы, замер, напряженно следя за ней.
"Фу-у... " - перевел я дух, когда она наконец села на трапецию, приветственно подняв руку.
Зал взорвался аплодисментами.
"Ну, кажется, всё хорошо. Всё будет хорошо. Она переборола свой страх".
Униформисты, быстро перебирая веревку, поднимали под купол к трапеции стул, обычный деревянный стул на гнутых ножках.
Тереза взяла стул, поставила его двумя задними ножками на трапецию и села на него.
Улыбаясь, она сидела на стуле, что стоял лишь задними ножками на шаткой трапеции, и спокойно раскачивалась, как на обыкновенных качелях.
И вдруг...
- А-а! - не своим голосом закричал Стороженко. Один из тросов, на которых держалась трапеция, лопнул, и Тереза полетела вниз, на арену.
- А-а-а!
Я не понял, как это случилось,но она упала как раз между двух медведей, которые стояли вплотную один к другому. И только это было причиной того, что она не разбилась сразу на смерть. Покалеченная, она еще смогла поднять голову и улыбнуться.
Почуяв кровь, львы и тигры напряглись, готовясь к прыжку.
Еще миг и...
Цирк замер.
И тут лохматый, взъерошенный дед с большой седой бородой, что стоял на галерке рядом с нами, что громко крикнул.
И то ли от этого крика, или кто кто его знает почему все звери вдруг кинулись прочь с арены через решетчатый коридор.
Через мгновение на арене осталась лишь Тереза, которая лежала на спине, раскинув руки.
Я взглянул на ложу Голозубенецкого. Глаза его горели восторгом, он улыбался.
В следующий миг Стороженко, а за ним Чак уже бежали вниз по лестнице. Цирк возбуждено забурлил.
Когда мы, петляя коридорами, сбежали наконец вниз, Терезы на арене не было. Одна из секций решетчатой ограды была снята, и униформисты уже унесли Терезу за форганг.