Степанян!... Экскурсия в Софию. Я напрасно отказываюсь.
Путешествие к Григорию Савичу. Тайна еще не разгадана.
Сурен сегодня так сиял, что в классе, кажется, стало светлее. Вчера и позавчера съёмки прошли успешно, режиссер похвалил Сурена, хотя каждый маленький эпизод снимали по пять-шесть раз, то есть делали пять-шесть дублей, как это называется в кино.
Все снова обступили парту Сурена, а он рассказывал, размахивая правой рукой, и показывал, как было на съемках. Всё у него выходило очень здорово и комично. Он действительно был настоящий артист. Не зря его взяли сниматься в кино. Не зря. Я смотрел на него с нежностью. И он, значит, Муха!
Мушечка! Суренчик мой дорогой!
Неожиданно он обернулся ко мне, хлопнул по плечу м сказал:
- О! Степанян! Слушай! Там на съёмках был один артист, ну очень на тебя похожий. Ну, вылитый ты! Только усики приклеить и всё. Вот молоток! Играл потрясающе. Слушай, ты обиделся, что я тебя Степаняном назвал? Понимаешь, в Ереване у меня есть друг Степанян. А ты Степан. Почти, понимаешь, тезки. Можно, пока я в Киеве, я тебя Степаняном буду звать? Мне будет приятно, понимаешь. И там у меня друг Степанян. И тут у меня друг Степанян. Можно?
Вся кровь бросилась мне в лицо. И щёки полыхнули огнем. От неожиданной радости. Степанян!
Конечно, конечно, называй меня Степаняном! Это же здорово!.. Это же не Муха. Это же - Степанян! Пожалуйста! Называй! И еще - он сказал мне "друг". При всех!
Я ничего не сказал. Я не мог ничего сказать. Я только молча кивнул.
- А в соседнем павильоне снимают фильм о древнем Киеве, о Ярославе Мудром. Ух, здорово! Такие воины, с мечами...
Сурен хотел показать, как древнерусские воины, выставив вперед руку, насупив брови, но, маленький, длинноносый, он, естественно, ну ни как не напоминал древнерусского воина. Он был такой смешной, что все засмеялись.
- О! - послышался торжественный голос Лины Митрофановны. - А у нас сегодня как раз экскурсия в Софийский государственный заповедник.
Мы так увлеклись Суреном, что и не заметили, как она вошла в класс.
- Последнего урока не будет. Тина Гавриловна заболела. Вместо урока истории пойдем на экскурсию в Софию. Шефы дают автобус. Поэтому, всё будет удобно и быстро. - Ура-а! - закричал Игорь Дмитруха. - Ура-а! - подхватил класс. Ну, понятно же, экскурсия интереснее урока.
А на большой перемене, Игорь Дмитруха, выбегая из класса, вдруг на мгновение задержался, обернулся ко мне и и воскликнул:
- Степанян! Что ты там копаешься, как... Как не знаю кто! А ну пойдем с нами! Звать его еще нужно!
Туся посмотрела на меня и улыбнулась. Я покраснел. Впервые Игорь не назвал меня Мухой...
Описывать ли вам Софию Киевскую? Во-первых, описать её словам невозможно. Это известный во всём мире памятник архитектуры, построенный Ярославом Мудрым в начале XI столетия (ну, не самим, естественно, Ярославом, а тысячами талантливых древнерусских мастеров-умельцев, но так уже принято говорить:" Петербург, построенный Петром Первым","Москва основана Юрием Долгоруким", - который, к слову, похоронен в Киеве в церкви Спаса на Берестове. "София построена Ярославом Мудрым...").
И первое место, куда везут туристов со всего света, - это, конечно, София. Во-вторых, нет, наверно, человека, который приехав хотя бы на два дня в Киев, не побывал в Софии. Поэтому, или вы уже были там, или скоро будете. И сами увидите. А лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. "Потому что то, что ты видел, ты всё-таки видел, а то, что ты не видел, всё-таки не видел", - говорит мой дед Гриша.
Когда ты заходишь в Софийский собор, то сразу же раскрываешь рот. И так с раскрытым ртом и ходишь всё время. Единственное, что ты можешь говорить, - это "О!". Огромная мозаика Вседержателя высоко-высоко в центре купола над головой.
- О! Мария-Оранта.
- О! Архангелы.
- О! Апостол Павел.
- О! Саркофаг Ярослава Мудрого.
- О!
Мы слушали объяснения экскурсовода о строительстве собора, о библиотеке Ярослава Мудрого, которая, может, где-то тут близко закопана в землю, но до сих пор, но до сих пор не найдена, о присяге киевлян в соборе на верность братскому российскому народу после Переяславской рады, о молебне Петра Первого в честь победы над шведами в битве под Полтавою, о многом-многом другом и уже не "окаем", а только молча крутим головами, рассматривая. Даже Игорь Дмитруха, всегда такой быстрый на реплики во время экскурсий, молчит, как воды в рот набрал.
Поднимаемся по скользким чугунным, стертыми миллионами ног ступеням южной башни.
- Знаменитая фреска одиннадцатого века "Музыканты и скоморохи" - говорит экскурсовод. У меня сжимается сердце. Я смотрю на облупленную, бледную фреску, на которой нарисованы какие-то музыканты с дудками, плясуны и акробаты (они, наверно, и есть скоморохи), и в ушах моих звучит голос умирающего Тимохи Смеяна:"Слушайте... Был когда-то скоморох Терешко Губа... тут... в Киеве... давно... один из семидесяти...".
Мы еще долго ходили по собору, но я уже время все думал об этих скоморохах, о Тимохе Смеяне, о зелье-веселье и не мог успокоиться. Что хотел сказать запорожец Тимоха перед смертью? Знал ли он секрет зелья-веселья? Хотел ли передать его нам и не успел: Или, наоборот, не хотел? Почему он вспомнил скомороха Терешко Губу, который давно жил в Киеве? И когда это давно? В каком хотя бы столетии? И что означает "один из семидесяти, которых нет...?"
Сколько вопросов - и все без ответов. И вчера вечером про это думал, и сегодня утром. Только Сурен отвлёк меня немного, переключив моё внимание и эта экскурсия.
А это - снова... И надо же! Фреска одиннадцатого века про скоморохов. Будто специально. А между тем, в Киеве даже речка была Скоморох. Левый приток Лыбеди. Мне про неё Чак говорил. Она текла откуда-то с Лукьяновки, пересекала улицы Речную, Павловскую и возле Златоустовской вливалась в Лыбедь. Теперь она течет под землей. Скоморох Терешко Губа. Когда же он жил?
Я и дома продолжил думать об этом. И ничего мне в голову не лезло, никакие уроки. Хотя сегодня суббота и уроки можно было бы и учить. Но я хотел их всё-таки выучить. А что, если позвонит Чак?
Я уже привык, что встречаюсь с ним только после того, как сделаю уроки. Тогда у меня спокойно на сердце и я могу путешествовать сколько угодно и куда угодно, хоть в каменный век.
Я сидел и, проявляя всю силу воли, на которую только был способен, занимался.
Я еще не привык к телефону, и каждый звонок заставлял меня вздрагивать. И когда телефон зазвонил, у меня аж дух перехватило. - Алло!
- Степанян! - голос Туси звенел весело и задорно. - Привет! А что ты делаешь?
- Уроки... привет... делаю, - буркнул я (хотя я ждал не её звонка, мне было приятно, что она позвонила).
- Тьфу! Так завтра же воскресенье! Не успеешь что ли? Давай лучше в парк Примакова приходи. Наши все там собираются. И Тося, и Надя, и Нина... И Лёня Монькин... В "Вожатый, вожатый, подай пионера" поиграем. Приходи. К центральной клумбе. Что ты мычишь? А?
Сердце мое разрывалось. Я так давно не играл в компании. А я же так люблю веселую компанию. Я же человек коллективный. Правда, там коллектив преимущественно женский. Один Лёня Монькин каким-то образом затесался. Пропала Мальвина, невеста моя. Она убежала в чужие края...
У-у! Видишь, дразнил меня, а сам... Но это всё равно. Я и с девочками с удовольствием поиграл бы. У меня с ними были неплохие отношения... Но... А что, если позвонит Чак? - Сдерживая вздох, я сказал: - Очень жаль, не могу... занят...
- Не можешь - не нужно. Как знаешь, - обиженно ответила Туся и повесила трубку. Чак не позвонил ни в субботу, ни в воскресенье... И лишь в понедельник, когда я уже перестал ждать, примерно в три часа неожиданно зазвонил телефон.
- Стёпа! Добрый день! - Я сначала не узнал его голос по телефону. - Ну, как дела?
- Ничего... Добрый день? А у вас? А вы? Как вы себя чувствуете?
- Сейчас нормально. А было так себе. Поэтому и не звонил. Ты сегодня не очень занят? Уроки сделал?
- Сделал. Сделал. Вольный! Свободный!
- Так, может, встретимся? Через час. На Подоле. У памятника Сковороде. Тебе и пересаживаться не надо. На шестьдесят втором автобусе. До конца.
- Хорошо. Хорошо. Договорились. Сердце моё сразу заколотилось в груди в два раза быстрее.
Но почему на этот раз на Подоле, у памятника Сковороде. Ему же с площади Победы добираться неудобно. Хотя нет, там трамвай идет, девятый, кажется, или десятый... Что же ожидает меня сегодня? Куда сегодня перенесусь я, в какое время, в какой век? С кем встречусь? Какие приключения переживу?
Я не узнал Чака. На нем была плохонькая, латаная, какая-то дореволюционная, до пяток свитка, подпоясанная веревкой, полотняные, обтрепанные снизу штаны, на ногах постолы. На лавочке рядом с ним лежал узелок и длинная березовая палка. Прохожие, проходя мимо него, улыбаясь оглядывались.
Заметив удивление на моем лице. Чак успокаивающе кивнул: - Так нужно. Сейчас объясню. Садись.
Я сел, немного смущаясь от любопытных взглядов прохожих.
- Мы с тобою, друг мой, навестим сегодня Григория Савича Сковороду... Не удивляйся. Я долго думал над словами Тимохи Смеяна. Разыскать самим скомороха Терешко Губу - дело безнадежное. Скоморохи - странствующие актеры-весельчаки, предки современных циркачей - появились где-то в XI-XII столетиях, если не раньше, и просуществовали до XVIII столетия. Где этого Губу искать, в каком веке - кто его знает. И вот надумал я посоветоваться с Григорием Савичем Сковородою, одним из наимудрейших и самых интереснейших людей, каких рождала земля наша и видело киевское небо. Ты же хоть знаешь, кто такой Григорий Сковорода?
- Ну, как же... - покраснел я.- "Всякому городу нрав и права..." Мой дед Гриша очень любит эту песню петь. И в кино я когда-то видел, по телевизору, как он у царицы в хоре пел. А потом в Киево-Могилянской академии учился. А потом у какого-то помещика репетитором был. А потом всё бросил и стал странствующим философом и поэтом.
- Правильно. Этот фильм снял Иван Петрович Кавалеридзе, о котором я уже тебе рассказывал. Кинорежиссер, скульптор и писатель. Этот вот памятник тоже его работы. М в Лохвице его памятник Сковороде. И пьесы о Сковороде он писал. Выдающийся, великий человек был Григорий Савич... Такие, может, один раз в тысячу лет рождаются. И поскольку уже мы с тобой путешествуем по времени, не воспользоваться этим и не увидится с Григорием Сковородой было бы непростительно. Если уж он не поможет нам, то никто не поможет. Только не могу я позволить себе появиться перед Сковородою внезапно, из будущего, как мы до сих пор появлялись. Не могу я позволить себе смущать чистую душу мудреца и философа чем-то неизъяснимым и невиданным. Поэтому и отважился на это лицедейство, на этот маскарад. У знакомого костюмера с киностудии попросил эту одежду восемнадцатого века. Выберу подходящий момент, материализуясь незаметно и... А тебе уже, Стёпа, придется оставаться невидимкою...
- Ну что же, - пожал я плечами. - Раз надо... А где Елисей Петрович?
- На дереве. Читает.
Я поднял голову.
Над нами, в густой кроне дерева на ветке сидел Елисей Петрович, легкомысленно болтая ногами и тихонько, как листва шелестит, хихикал, читая какую-то детскую книгу с яркой обложкой. - Что читаете, Елисей Петрович? - спросил я. - Здравствуйте.
Елисей Петрович сдвинул очки на кончик носа, посмотрел вниз на меня.
- А-а... Добрый день! Да это украинские народные сказки "Как дядька черта дурил". Люблю иногда антирелигиозную литературу почитать. Интересно! Хи-хи-хи... Ну что? Будем двигаться? - он спустился с дерева. - Куда сегодня?
Чак переглянулся со мною.
- Нам нужно в 1764 году, к Григорию Савичу Сковороде. Он тогда как раз в Киев приехал с юным другом своим, воспитанником харьковского коллегиума Михаилом Ковалинским. - Ну что же... Поехали! Миг - и всё изменяется вокруг.
Мы стоим в базарной толпе, что собралась у сбитой из досок сцены в три этажа, где происходила прощальная перед каникулами представление студентов академии. На среднем этаже - дела земные, на верхнем - небесные, на нижнем преисподняя. Хохочут зрители, смотря представление. - Прощайте! - сказал нам Елисей Петрович и исчез.
- Не будем терять время, идем в академию, - сказал Чак. - Там-то, наверно, знают, где теперь Сковорода.
Полутемные сводчатые коридоры академии пустые. - Ну, я материализуюсь, - предупредил Чак. - Теперь смогу говорить с тобой только наедине. - Понимаю. Двери одной из аудиторий раскрываются, и вышел какой-то горбун с метлой, - наверно, служитель. Чак поспешил ему навстречу. - Доброго вам дня! - День добрый! - Вы не знаете, сударь, где может быть сейчас Сковорода Григорий Савич? Он сейчас в Киеве. Глаза горбуна засветились приветливо.
- Григорий Савич? Знаю. А как же. Был у нас. И благополучно отбыл вместе с юным другом своим в Печерскую лавру.
- Благодарю почтительнейше. - Чак с достоинством склонил голову и пошел по коридору. Горбун часто закивал: - Пожалуйста! Пожалуйста!
Чак вышел за ворота академии и направился налево к горе, на верху которой возвышалось только построенная, еще кое-где в лесах строительных, хрупкая, легкая, словно невесомая, Андреевская церковь.
Я мог, конечно, легко лететь до горы над домами, но мне не хотелось оставлять Чака одного. И я вместе с ним долго петлял кривыми узким улочками запыленными, по сторонам которых громоздились одна на другую деревянные халупки и на которых даже двум подводами трудно было разминуться.
По пыльной ухабистой дороге спускались с горы подводы, шли богомольцы.
Чак ковылял молча, опираясь на березовую палку, ничем не отличался от сотен таких же нищих в латаных свитках, в постолах, с посохоми и котомками. Долго поднимались мы на гору.
Но вот мы миновали Андреевскую церковь, и знакомый уже мне Михайловский монастырь.
За монастырем дорога пошла вниз, дикий, поросший кустами овраг. Путников стало меньше.
Выбрав время, когда рядом никого не было, Чак сказал, показывая направо:
- Крестовый овраг. Будущий наш Крещатик. А вон там Козье болото, тут теперь площадь Октябрьской революции.
Я смотрел на глухой, заросший кустарником т деревьями овраг, по дну которого извивался ручеек, на поросший камышом заболоченный прудик и не мог поверить, что это то место, где теперь пролегал красавец Крещатик.
- Собственно, Киев тогда не был цельным городом, - сказал Чак. - Было тогда три отдельных города: Подол, Гора (или Верхний город) и Печерск. Из Крестового оврага дорога снова вышла снова пошла вверх.
Мы шли мимо Царского сада (ныне Первомайский), в глубине которого над обрывом вырисовывались изящные контуры только что построенного Царского цворца по проекту того же самого Растрелли, который построил Андреевскую церковь.
- Это еще деревянный дворец, - сказал Чак. - В девятнадцатом веке он сгорит, и его отстроят уже из камня по проекту архитектора Маевского. А вон "Арсенал".
- Где? - удивленно закрутил я головой.
- Да вон, видишь, рабочие землю копают, - улыбнулся Чак. - Это же закладка "Арсенала". Старого. Еще напротив Лавры.
- А-а, правильно! - вспомнил я. - Это же теперь как раз 1764 год, когда был заложен "Арсенал". Экскурсовод говорила... Вот не знал я, что увижу, как закладывают славный киевский "Арсенал".
Заблестела на солнце златоглавая недавно построенная лаврская колокольня, словно освещая с почти стометровой высоты своей всё вокруг. Богомольцев стало попадаться по дороге всё больше. А возле святых ворот с Троицкой надвратной церковью уже толпилось их без счета. Со всей России сходились сюда паломники. Кого только тут не было: старики разного возраста, и бабы с малыми детьми, и калики перехожие с клюками, на костылях. Всё больше люд убогий, измождённый, ободранный. Но вот возле ворот остановились лакированная, с вензелями карета, запряженная четырьмя резвыми гривастыми конями. Соскочив с запяток лакей в белой ливрее, лихо раскрыл дверцы и едва не на руках вынес из кареты дородную, всю в кружевах и оборках госпожу. Осеняя себя крестом, просеменила госпожа за ворота за лакеем, который расталкивал перед ней простой люд.
- Вот что, Стёпа, - тихо сказал мне Чак. - Тут ты мне немного должен помочь. Я и сам, конечно, буду искать, но и ты, воспользуйся преимуществом своим, поищи Сковороду хорошенько. Портрет его видел и памятник видел, должен узнать. - Конечно же! Узнаю! - бодро сказал я.
- Тут у Сковороды много давних знакомых, и родственник его тут Иустин, следовательно, не среди богомольцев они с Ковалинским, а в какой-нибудь келье, наверно, или в пещерах.
- Найду, - сказал я, поднялся и полетел по территории Лавры, заглядывая во все окна.
Но не в кельях я нашел их и не в пещерах, а на погосте, у церкви Рождества Богородицы, что на самом краю Лавры, над Дальними пещерами. Окруженный несколькими дородными солидными монахами в черных ризах, в черных клобуках с крестами, он стоял, высокий, стройный, постриженный по студенческому обычаю "в кружок" (хотя ему уже было за сорок), длиннолицый, с тонким носом и легкой улыбкой на сжатых губах, стоял и задумчиво смотрел в синие днепровские дали. Рядом стоял светлоглазый кучерявый юноша и не сводил с него восторженного взгляда.
Видимо, монахи только что показывали Сковороде и его спутнику новостройку - звонницу на Дальних пещерах.
Один из монахов, пышнобородый, благообразный, обнял Сковороду за плечи и, придавая своему голосу как можно больше задушевности, сказал:
- Хватить бродить по свету! Время уже и в гавани пристать, нам известны таланты твои, святая Лавра примет тебя, как мать своё чадо, ты будешь столпом церкви и украшением обители.
Глаза Сковороды внезапно загорелись.
- Ах, преподобный! - с жаром сказал он. - Я столпотворения приумножать собою не хочу. Хватит и вас, столпов, в храме божьем. Монахи оскорбленно переглянулись, а Сковорода продолжал:
- Риза, риза! Как небогатых ты опреподобила! Как богатых околдовала! Мир ловит людей разными сетями, накрывая их богатством, славою, знакомством, покровительством, выгодой, удовольствиями и святостью, но всех несчастней сети последние...
Монахи изменились в лице, услыхав такие слова, растеряно переминались, но тут ударил колокол, созывая на молитву, и, воспользовавшись этим, они молча закрестились и, не сказав ни слова, один за одним пошли к церкви. Сковорода и Ковалинский остались вдвоём.
- Идем, друг, вниз к Днепру, - сказал, - сказал Григорий Савич. - Там вольнее дышится. Я во весь дух полетел искать Чака. Мне повезло. Он был недалеко, у святого колодца.
Я подлетел к нему и, захлебываясь, быстро рассказал обо всём, что произошло, и куда пошли Сковорода с Ковалинским. Мы заторопились к Днепру.
Недалеко от берега стояло несколько сдвоенных барж, между которыми крутились мельничные колеса. Это были, как пояснил мне Чак, мельницы-сукновальни киевских купцов. Из-за этих мельниц у монахов с купцами была ссора. Монахи утверждали, что мельницы создают течение, которое подмывает лаврский берег. И богомольная императрица Елизавета издала даже указ о переведении сукновален к другому берегу, но указ так и не был выполнен.
Сковорода и Ковалинский, о чём-то разговаривая, шли берегом в сторону Выдубицкого монастыря.
Чак, хоть и спешил, но догнать их не мог. Не мог же он бежать.
Но вот они подошли к воде, сели на край берега. И замолчали, погрузившись каждый в свои мысли.
Спокойный в эту пору Днепр катил мимо них свои волны, а Сковорода мечтательно смотрел на них и улыбался. О чём он думал?
О том, что так же уплывает, как эти волны. И что, зная это, каждый должен успеть сделать то, ради чего он живет на свете. А делать каждый должен лишь то, что может и на что пригоден. И не браться за дела, природою ему не предназначенные.
Или, может, он думал о том, что такое счастье? Каждый стремиться, но редко кто бывает по-настоящему бывает счастлив. Потому что жаждет, пожалуй, не того, что может дать ему счастье... Чак уже подошел и стоял, не решаясь заговорить. Вдруг повернулся и быстро пошел прочь.
Я был так поражен, что застыл в воздухе, смотря то на Чака, то на Сковороду и Ковалинского, которые даже и не заметили ни приближения Чака, ни его неожиданного бегства...
Вдруг перед глазами у меня всё поплыло и закрутилось-завертелось в неистовом вихре. Солнце на миг погасло.
... Большой бронзовый Григорий Сковорода, стоя в скверике на Красной площади, задумчиво смотрел на вывший Киевский коллегиум, в котором теперь филиал библиотеки Академии наук УССР.
- А... что такое? Что случилось? - растерянно повернулся я к Чаку., сидящему рядом со мной на лавочке.
- Извини... - смущенно улыбнулся Чак. - Извини, Стёпа... Но понимаешь, когда я подошёл к ним, вдруг у меня мелькнула мысль:"А о чём же я собираюсь спросить?.."Скоморох... один из семи десятков, которых". Кто такие скоморохи? Это странствующие актеры, лицедеи, которые поднимали на смех любого, не обращая внимания ни на силу, ни на власть. Не только вельможи, а и цари боялись их слова. Не раз запрещали скоморошество своими указами. Бродили скоморохи большими ватагами, по семьдесят человек и больше. "Один из семи десятков, которых..." И внезапно догадался. Это самое "которых" свидетельствует, что судьба семидесяти была решена, наверно, чьей-то властью, волей чьей-то. Значит, эти семьдесят были, уверен, казнены. Поэтому нужно искать в истории, когда семьдесят скоморохов... Мне вдруг стало ясно... И я... извини... - он снова смущенно улыбнулся и виновато склонил голову.
Было странно видеть этого старого человек таким беспомощно виноватым. Но я неожиданно понял. Естественно, это было так соблазнительно - поговорить с самим Григорием Сковородою. Но, наверно, и я не отважился бы обращаться к нему с вопросом, на который я уже сам знаю ответ.
- Он был такой внимательный к людям, - вздохнул Чак. - С каждым встречным, с каждым попутчиком разговаривал всегда, расспрашивал. Разве я смог бы что-нибудь ему врать, выдумывать... А правды же не скажешь... - конечно, - согласился я.
- Ну, Стёпа, беги домой, а я переоденусь и в библиотеку. Искать, в каком мятеже или восстании мог принимать участие наш скоморох Терешко Губа...